На нем, кроме членов Правления, присутствовали руководители групп взаимопомощи каждого подъезда, генерал Николаи как представитель общественности микрорайона, жена Рыскаля и оба дворника. В штабе висела газета "Воздухоплаватель 1 5", оформленная Храбровым и Соболевским в подчеркнуто тревожных тонах. Центральное место занимал рисунок дома в разрезе: множество квартир, среди которых бросались в глаза своею отвратительностью многочисленные притоны с нагромождением бутылок, замусоренные лестничные клетки, языки пожара в одной из квартир, бандитизм в другой... -- тогда как в соседних изображена была тихая обывательская жизнь с телевизором, кошками и электрическими самоварчиками. Дворники, вконец измученные мусором и алкоголиками, дали волю своей мрачной фантазии. Рисунок получился пугающим. Рыскаль решил не цензуровать: пусть посмотрят, во что мы превратились. Сам он написал передовицу в тоне спокойном, но решительном, с перечислением всех фактов антиобщественных и уголовных деяний, случившихся во вверенном ему доме за лето. Остальные тексты принадлежали дворникам. Надо сказать, что практическая борьба с хулиганами и тунеядцами решительно преобразила творчество прозаика и поэта. Стихи и проза лишены были заумности и следов нарочитого формотворчества -- они стали крепче, злее, действеннее. Майор открыл заседание. -- Я не буду повторяться, товарищи. Факты изложены в моей заметке. Нам нужно выработать практические решения по недопущению впредь подобных фактов. Кто хочет выступить? -- Разрешите мне! -- сразу вскинула руку Светозара Петровна. Она поднялась со стула и обвела членов Правления долгим укоряющим взглядом. -- Товарищи, как могло такое случиться? Вспомните, как хорошо все начиналось! -- Вы имеете в виду наш перелет? -- спросил Файнштейн. -- Перестаньте, Рувим Лазаревич! Вам все шуточки! Я имею в виду Первомай, субботник... Как мы могли докатиться до такого?! -- она указала на газету. -- Я предлагаю выбрать ответственного за воспитательную работу. Надо чаще собираться, товарищи. Назрела необходимость общего собрания... -- С алкоголиками, -- вставил Карапетян. -- Я призываю вас к порядку! Если мы здесь, в Правлении, не можем навести порядок, потеряли веру в наши идеалы... -- Эк вы хватили! -- крякнул Серенков. -- Да! Потеряли! Почему пишут на стенах? Почему в лифт невозможно войти? Распустились! Надо воспитывать и воспитывать! -- Светик... -- промолвил Светозар Петрович. -- Я сказала. Корень в воспитательной работе, -- Светозара Петровна села с оскорбленным видом. Встал Файнштейн. -- Светозара Петровна в своем, как всегда, темпераментном выступлении поменяла местами причину со следствием. Будем жить по Марксу, товарищи... -- Я живу по Марксу! -- воскликнула Светозара Петровна. -- ...А Карл Маркс учит нас, что бытие определяет сознание, а не наоборот. Дайте людям сносные условия существования, и они перестанут мочиться в лифтах. Я опять ставлю вопрос о предоставлении членам кооператива равноценной жилплощади в другом районе. Иначе может случиться непоправимое... -- Что? Что -- непоправимое? -- вскинулся Серенков. -- Убийство и изнасилование у нас уже были. Вы хотите дождаться похищения детей? Растления малолетних? -- парировал Файнштейн. Все притихли. Угроза была, может быть, и преувеличена, но ненамного. -- Порядок нужен. Твердая рука, -- сказала Клара Семеновна. Все посмотрели на Рыскаля. Он в задумчивости поглаживал свое "воронье крыло". Клара волновалась, ожидая его ответа. Но Рыскаль молчал. -- Можно мне? -- поднялся дворник Саша Соболевский. -- Раньше в каждом подъезде был постовой, и на углах дома тоже. Был порядок. Потом поставили шифрованные замки в дверях, а постовых убрали. Замки сломали через неделю. А постовых не вернули. Надо добиться от Управления, чтобы снова были постовые... -- Правильно! Дело говорит! -- раздались возгласы. -- Разрешите? -- встал со своего места Николаи. Члены Правления обратили взоры на активного генерала, который удивил их еще на первом собрании. Глаза Серенкова вспыхнули недобрым огнем; он слишком хорошо помнил выволочку, устроенную ему генералом за дверями собрания. -- Можно, конечно, поставить постовых в каждом подъезде. Но почему только в вашем доме, товарищи? Давайте быть последовательными. Поставим по милиционеру в каждом ленинградском подъезде. И на каждом углу тоже. Почему бы не поставить? -- Милиционеров не хватит, -- сказала Малинина. -- Совершенно верно. Сотрудников милиции может не хватить. Что же делать? -- Всем записаться в милицию! -- воскликнула Клара Семеновна, вызвав общий смех. -- В этом есть резон, -- продолжал генерал, переждав смех. -- Только незачем нам надевать мундир. Есть проверенная форма участия населения в охране общественного порядка. Я говорю о добровольной народной дружине... Присутствующие как-то поскучнели. Думали, генерал предложит что-нибудь необычное, а тут -- опять дружина! -- Вы отставник? -- с вызовом спросил Серенков. -- Да. Именно так, -- кивнул генерал. -- А мы работаем! Мы дружинники по месту работы. Между прочим, дежурим регулярно. Вы предлагаете и по месту жительства эту лямку тянуть? -- Где вы дежурите? -- спросил генерал. Серенков на секунду смешался, ибо членом никакой дружины не был, но тут же взял себя в руки. -- Это не важно. -- Мы -- на проспекте Благодарности. Возле завода, -- ответил Карапетян. -- То есть довольно далеко от родного дома, -- подхватил генерал. -- Вы знаете, от кого вам охранять граждан. От хулиганов. Но вы, к сожалению, не знаете, кого охраняете. Вы бережете покой неких абстрактных земляков. И только. Здесь же вы будете охранять своих близких, знакомых, соседей... Каждому живому существу свойствен инстинкт защиты своего гнезда. -- Значит, все-таки "своя рубашка ближе к телу"? -- насторожилась Ментихина. -- Естественно, дорогая Светозара Петровна. И это обстоятельство надо использовать в общественных интересах. Добровольная народная дружина должна создаваться при каждом доме и охранять порядок вокруг своего дома. Тогда ее члены будут знать, кого они охраняют. Своих жен, матерей, детей, соседей... Это ведь так просто. -- А что? Верно товарищ говорит, -- вступила Малинина. -Формально дежурим на производстве. Пошатаемся с повязками по людным местам и бегом домой. А здесь -- все свои. В случае чего -только крикни! -- Управление, надеюсь, не будет возражать? -- обратился генерал к Рыскалю. Тот развел руками. -- Какие могут быть возражения... -- Вы думаете, так просто будет собрать на дежурство членов дружины? -- возразил Файнштейн. -- На работе нас обязывает начальство. -- А здесь -- совесть! -- воскликнула Светозара Петровна, на что Файнштейн только страдальчески поморщился. -- А пустующие квартиры немедля сдать под охрану милиции. Поставить сигнализацию -- и все дела, -- генерал сел. Собрание оживилось. Предложения генерала показались простыми и разумными, а главное -- возвращали кооператив к единению, к незабываемым майским дням сплоченности и доверия. Тут же стали обсуждать: кто и как будет дежурить, все ли члены кооператива должны быть членами ДНД или же только мужчины, какова периодичность дежурств, часы и тому подобное. Ответственность за создание дружины возложили на начальников групп взаимопомощи каждого подъезда. Настроение собрания поднялось. Забрезжил выход. -- Алкашей будем принимать? -- спросила Малинина. -- Вот еще! -- А что они -- не люди? -- обиделась Вера. -- Мы с ними бороться будем, -- объяснила Светозара Петровна. -- И они тоже будут. С собой будут бороться. Вы не знаете! Алкаши ужасно с собою борются, только в одиночку. Ответственность возрастет, -- серьезно убеждала Вера. Решили дружно -- препятствий алкоголикам при записи в дружину не чинить. Рыскаль подвел итоги заседания. Во время дебатов он отмалчивался, будто размышлял о чем-то. Наконец, выслушав всех и не вставая со своего председательского места под портретом Дзержинского, майор начал негромко: -- Я вот тут думал, товарищи... Последний месяц тяжелый был. Не налаживается у нас коммунистический быт. Огорчительно. Все ждем, когда на тарелочке поднесут. А надо самим строить. Товарищ генерал справедливо указал. Поймите меня правильно: я власть не хочу применять. И постовых в каждом подъезде могу вернуть, это не проблема, учитывая наше положение... Но хочется-то -- без постовых! -- воскликнул вдруг Рыскаль с такой болью, что присутствующие потупили глаза. Не ожидали от майора эмоций: всегда он был ровен и спокоен. Видно, сильно его допекли обстоятельства и горькие думы. -- Дружина -- это хорошо. Мы ее создадим. Но не только в надзоре дело. Я думал: устроим маленькую показательную ячейку. Как можно жить. Чтобы другие видели... Ан нет. Не получается. Снова попрятались в свои ракушки... -- Я же говорю, нужно чаще встречаться, -- сказала Ментихина. -- Собраниями не поможешь... -- вздохнул Рыскаль. -- Что же вы предлагаете, Игорь Сергеевич? -- спросил Файнштейн. -- Если б я знал... Понимаете, я в деревне вырос. Семья большая. Все друг про друга известно: кто синяк набил, у кого штаны прохудились, кому мамка выволочку сделала... И про другие семьи всем известно, про соседские, потому что все на виду. А на виду жить лучше стараешься. Стыдно перед другими... Или вот в коммуналке, помнишь, Клава?.. -- Я так вас понял, что вы хотите, чтоб весь наш дом был одной большой коммунальной квартирой? -- опять спросил Файнштейн. -- Коммуналка -- ведь она от слова "коммуна", -- сказал Рыскаль. -- Простите. Всем известно, что партией и правительством взят курс на обеспечение трудящихся отдельными квартирами, -возразил Файнштейн. -- Курс-то взят... -- снова вздохнул Рыскаль. -- Я не понимаю, -- развел руками Файнштейн. Вот на этой недоумевающей ноте заседание и закончилось. Разошлись тихо, каждый про себя обдумывая зароненную майором озабоченность. В самом деле, и так плохо, и сяк. Залезли в отдельные квартиры, знать ничего не хотим о ближних -- какой же это коммунизм? Но неужто лучше коммуналка с постоянной нервотрепкой и неугасающим стыдом оттого, что приходится интимные стороны жизни выставлять напоказ? Куда податься?.. Тем не менее, запись в дружину провели организованно и дружно. Возглавил дружинников богатырь Вероятнов, которому это было зачтено как партийное поручение на заводе, где он работал. (Об этом позаботился Рыскаль.) Не мешкая, решили провести первый противоалкогольный рейд, причем решение это и дату рейда Правление держало в строжайшей тайне, дабы застать нарушителей врасплох. Григорий Степанович принимал в подготовке к рейду живейшее участие, так что баснописец Бурлыко предложил даже в шутку назвать дружину именем генерала Николаи. Рыскаль воспринял серьезно. -- Посоветуюсь в Управлении. Поскольку вы -- Герой, могут разрешить. -- Оставьте, Игорь Сергеевич! -- рассердился генерал. К назначенному дню инженер Карапетян при помощи дворников обновил гирлянду освещения в щели, куда выходили двери парадных: заменил перегоревшие лампочки, над каждым подъездом установил мошные ртутные светильники. Вечерами щель светилась, как раскаленная добела проволока. В двадцать один час в штабе собрались дружинники с красными повязками на рукавах. Все были сосредоточены, переговаривались вполголоса. Саша Соболевский мерцал фотовспышкой. Было нервно. Рыскаль позвонил в медвытрезвитель и вызвал фургон. -- Начнем, товарищи, -- сказал он, положив трубку и обведя собравшихся строгим взглядом. Группы одна за другой принялись покидать штаб. Разработанный Рыскалем план состоял в следующем: сначала прочесать все лестничные марши и площадки от первого этажа до последнего, потом приступить к досмотру подозрительных квартир. В штабе у телефона остались дежурить Светозар Петрович и генерал Николаи. Клава и обе дочери Рыскалей кипятили чай и готовили перевязочные средства. ...Потом уже, работая над спецвыпуском "Воздухоплавателя", баснописец Бурлыко пустит очередную шутку, назвав эту ночь "Варфоломеевской", но тогда было не до шуток. Отряды дружинников, бесшумно проскользнув по щели к дверям подъездов, устремлялись на верхние этажи, обшаривая кулуары площадок и закутки у мусоропроводов. Попутно специальные разведчики-слухачи, приникая ушами к дверям, прослушивали, не раздаются ли из квартир подозрительные шумы: ругань, крики, звяканье бутылок. При обнаружении оных дверь помечали мелом, однако пока в квартиры не входили. Работали на площадках. Зазевавшихся алкашей, распивающих парами и на троих свои бормотушные бутылки, брали быстро и бесшумно. Как правило, алкоголики располагались у мусоропроводов, поставив бутылку на крышку люка. Их моментально сталкивали в лифт и спускали на первый этаж, где они попадали в руки дворников, поддержанных Бурлыко, Завадовским и гигантом Вероятновым. Точно карающая молния, прорезала темноту фотовспышка в руках Соболевского, и ослепленные ею алкоголики попадали в щель, где на них наваливался мертвенно-синеватый свет ртутных ламп. Конвоируемые, а иногда и ускоряемые дружинниками, несчастные следовали быстрой пробежкой к выходу на Подобедову, где их, урча мотором, ждал фургон "Спецмедслужба" с гостеприимно распахнутой задней дверцей. Не замедляя скорости, чему способствовали три сержанта милиции, нарушители порядка влетали туда, как в черную дыру, и исчезали из глаз. Тем, кто не мог двигаться исправно, помогали это делать. Фургон постепенно наполнялся пьяными слезами, криками и угрозами. Кроме распивающих на площадках, хватали так называемых "гонцов", устремлявшихся из квартир за бутылками, случалось, в одной рубашке на голое тело, и сжимавших в кулаке мятые рубли, а также возвращавшихся обратно с добычей, найденной поблизости у водителей такси. Квартира тут же помечалась мелом, а "гонцы" пополняли компанию в фургоне. Курящих на лестницах кооператоров и их гостей сортировали: смирных отцов семейств, оберегающих свои квартиры от табачного дыма, вежливо направляли домой, людей же из пьяных компаний отводили в штаб для последующего разбирательства, если они вели себя тихо. Буйствующих ждал фургон; квартира, естественно, помечалась. Не обходилось без конфликтов: то тут, то там на лестничных площадках слышалась глухая возня с отзвуками мата, дрожали перила, гремели дверцы лифта, сотрясаемые борющимися в них телами. Вскоре полоска ущелья, выметенная метлою Храброва, обагрилась кровью -кому-то разбили нос. Тропка алых капель на сером асфальте уводила к фургону. В штабе Клава обрабатывала перекисью водорода Валентина Борисовича Завадовского, получившего ссадину при падении с крыльца. Рыскаль поспевал там и тут. Только его видели у фургона, где он производил ревизию нарушителей и договаривался с милиционерами о повторном рейсе, ибо улов пьяниц оказался значительнее, чем предполагалось, как Игорь Сергеевич оказывался на девятом этаже, чтобы разобраться с компанией студентов, курящих на площадке; покончив с ними, спешил в штаб, где Клава подносила ему стакан горячего чая, а Светозар Петрович сообщал текущую статистику рейда: столько-то человек в фургоне, такие-то квартиры помечены. Игорь Сергеевич был мрачен: масштабы явления превзошли самые страшные прогнозы. Становилось ясно, что одним рейдом тут не обойдешься, нужна постоянная работа. Как вдруг в штабе показались инженер Вероятнов и Файнштейн, которые вели под руки щуплого гражданина маленького роста, мертвецки пьяного. Одет он был в глухой комбинезон из блестящей ткани цвета алюминия и в такую же шапочку. Однако невменяемое состояние гражданина и его странный наряд как-то отступили перед ужасом, охватившим майора при взгляде на лицо незнакомца. Оно было желтого с просинью цвета, огромными блеклыми остановившимися глазами -- и без носа! Когда же Игорь Сергеевич обратил взгляд на руки странного гражданина, то обнаружил на месте пальцев довольно-таки мерзкие щупальца. -- Кто это? -- спросил Рыскаль с тревогой. -- Вышел из квартиры двести восемьдесят четыре с двумя алкашами, -- доложил Вероятнов. -- Тех мы в фургон, а этого... Решили вам показать. -- Правильно, -- одобрил Рыскаль, приходя в себя после шока, вызванного видом незнакомца. -- Такого в вытрезвитель нельзя, он там всех перепугает... Он обошел пьяного, поддерживаемого за локотки Файнштейном и Вероятновым и никак не отозвавшегося на происходящее. -- Что же это за явление? -- озадаченно спросил Рыскаль. -- Я думаю, алкогольный мутант, Игорь Сергеевич, -- сказал Файнштейн. -Как врач могу подтвердить, что такое возможно. -- А вдруг иностранец? Из какой квартиры вышел, вы говорите? Кто там живет? -- Квартира пустует с апреля. Там писатель прописан, -- доложил Вероятнов. -- А-а... Зарегистрированный бегун... -- вспомнил Рыскаль. Он поводил указательным пальцем перед отсутствующим носом желтолицего мутанта. Блеклые глаза мутанта не выразили ни малейшего интереса. -- Вы кто? Вы меня видите?! -- крикнул Рыскаль в лицо мутанту. Тот на секунду оживился, задвигал щупальцами. Изо рта его вырвался шипящий звук, после чего он попытался произнести какое-то слово. -- Что он сказал? -- не понял Рыскаль. -- Кажется, "лебедь", -- сказал Вероятнов. -- При чем тут лебедь? -- пожал плечами Файнштейн. -- Вот что. Запрем этого "лебедя" в штабе и вызовем "скорую", -- распорядился Рыскаль. Бесчувственного мутанта опустили на стул, Рыскаль набрал номер "Скорой" и объяснил, что нужно приехать к гражданину с ярко выраженными физическими недостатками. К тому же -- пьяному. Диспетчер "Скорой" отказывалась, так что Рыскалю пришлось назвать свой чин и должность. Мутант неловко сидел на стуле, свесив набок желтое безжизненное лицо. Клава поднесла ему ко рту (за неимением носа) скляночку с нашатырем, мутант дернулся и вдруг, вырвав из рук Клавы пузырек, опрокинул содержимое себе в рот. После чего снова впал в прострацию. Его заперли в помещении штаба и отправились по этажам -наводить порядок в помеченных квартирах. Клава осталась у двери, внимательно прислушиваясь к звукам изнутри. Слава Богу, мутант вел себя мирно. "Скорая" приехала через час. За это время рейд подошел к концу, и его участники вновь собрались в квартире Рыскаля, однако штаб пока не открывали -- пили чай на кухне, обмениваясъ впечатлениями и подробностями операции. Молоденькая женщина-врач в белом халате вошла в квартиру и, выслушав короткое объяснение майора, попросила показать больного. Майор повернул ключ в двери штаба и распахнул дверь. В штабе никого не было. Только обивка стула, где сидел мутант, была слегка обожжена, да в оконном стекле удалось после тщательного осмотра обнаружить мельчайшие, не более миллиметра в поперечнике, дырочки с гладкими оплавленными краями. Глава 33
КРАСИВО ЖИТЬ НЕ ЗАПРЕТИШЬ! Однако вернемся к нашему герою, успевшему задать нам новые загадки. Мы уже давно потеряли его из вида. Демилле прибыл в Ленинград поездом в середине августа. Трудности с билетами и ночевками на время отвлекли его от мыслей о будущем: куда он спешит? что будет делать дальше? где ему жить? -- но они встали во весь рост, как только Евгений Викторович с портфельчиком вышел из здания Московского вокзала. Куда ехать? Где провести хотя бы первую ночь? Все прежние пристанища отпадали. Аспиранты наверняка в отпуске, лакомятся дынями в Баку и Ташкенте и рассказывают о чудаке, потерявшем собственный дом; детский сад -- на даче, Неволяев уже не дежурит по ночам; Наталья?.. Бог его знает, что там у Натальи? Может, замуж вышла... О Безиче и Каретникове даже не вспоминал, вычеркнул их из памяти. Как ни крути, оставались матушка и Любаша. Но сначала заехать на службу, нет ли там каких новостей? Демилле вышел на Лиговку и прошелся вдоль длинной очереди на такси. Хотелось проехаться по родному городу с комфортом. У Евгения Викторовича бывали такие капризы. Однако стоять в очереди было выше сил. Демилле остановился в задумчивости. -- Куда вам ехать? -- раздался сзади приятный голос. Демилле оглянулся и увидел модного, по-летнему одетого мужчину среднего роста, спортивной наружности, с открытым стандартно-непримечательным лицом, какие встречаются на рекламах. Мужчина поигрывал ключами "Жигулей". -- Недалеко. На Мойку, -- ответил Демилле. -- Три рубля, -- сказал мужчина, слегка улыбаясь и глядя Демилле прямо в глаза. -- Поехали, -- пожал плечами Евгений Викторович. Мужчина отвел его на стоянку, отпер "Жигули" вишневого цвета, предложил сесть. Демилле уселся спереди и пристегнулся ремнем безопасности. -- Правильно, -- похвалил водитель. -- Приходится напоминать, знаете... По дороге разговорились. Начал водитель: откуда приехали? какая погода в Крыму?.. -- говорил законченными, правильно построенными фразами. Демилле отвечал корректно, но сухо, поскольку, с одной стороны, презирал в душе эту породу частников, с другой же -не хотел обижать. Впрочем, водитель, похоже, не обращал на интонацию пассажира внимания, довольствовался фактами. Когда Демилле назвал адрес института, куда нужно подъехать, водитель взглянул на него с интересом. -- Вы кем там работаете, если не секрет? -- Архитектором. -- Интерьеры оформлять умеете? -- Да... Зачем вам это? -- Вопросы потом. Подработать хотите? Оплата наличными и сразу. Работа по специальности. -- М-м... -- Демилле замялся. Предложение было как нельзя кстати, учитывая неопределенность его положения, отсутствие жилья и денег. Возможно, придется снимать комнату, вообще деньги всегда нужны. Но и соглашаться не хотелось, ибо он чувствовал, что дело нечисто. Водитель между тем притормозил у подъезда проектного института, где работал Демилле, и, вынув из кармана визитную карточку, черкнул что-то на обороте. -- Если надумаете, приезжайте по этому адресу. Работаем с пяти до полуночи. Жду вас два вечера, в противном случае обращаюсъ к другому специалисту. Демилле отсчитал деньги и вышел, поблагодарив кивком. "Жигули" умчались. Демилле взглянул на визитку. На лицевой стороне типографским шрифтом было вытиснено: "Зеленцов Валерий Павлович. Диск-жокей", стояли домашний адрес и телефон. На оборотной стороне рукою Зеленцова было написано: "Дискотека ,,Ассоль"" и адрес на проспекте Обуховской обороны. Евгений Викторович спрятал визитку в карман и вошел в здание института. В коридорах было пустынно, пора отпусков еще не кончилась. Демилле почувствовал странное отчуждение: его институт с потерей дома не стал ближе, а, наоборот, отдалился от него, стал чужим. Не встретив никого из знакомых, он дошел до мастерской на третьем этаже и, с неудовольствием предвкушая предстоящее вранье, открыл дверь. В мастерской сидела Жанна, листая журнал "Англия". -- О! Демилле явился. Ты чего так рано? У тебя же еще отпуск? -- Так... Забрел по пути, -- ответил Евгений Викторович, озирая глазами мастерскую. За кульманами никого не видно. Стол начальника пуст. Он подошел к своему рабочему месту и увидел прикрепленную к чертежной доске записку: "Евгений Викторович! Прошу Вас срочно зайти в партком. Решмин". -- Тебя тут ищут, -- сказала Жанна, не переставая листать журнал. -- Ты что-нибудь натворил? -- Кто? -- вздрогнул Демилле, а в голове промелькнуло: "Неужто Ириша?" -- Майор милиции приходил. Интересовался. Демилле похолодел. Сразу вспомнились комаровская дача и два санитара, спускающие с крыльца длинные носилки, накрытые простыней. Невидящими глазами он продолжал смотреть на записку, мысли его заметались и среди них выделилась вдруг одна: "Бежать!". -- С женой-то помирился? -- равнодушно поинтересовалась Жанна. Она знала о кратковременном пребывании Демилле у Натальи; Евгений Викторович как-то весною проговорился, тем более, что с Натальей его бывшая возлюбленная была шапочно знакома -- виделись однажды в кафе; однако причину своего проживания вне семьи Демилле утаил. Жанна решила просто -- в очередной раз поругался с Ириной. Это ей было понятно. Сама не раз удивлялась еще в пору их романа: "Как тебя терпят? Я бы никогда не стала, выгнала бы тут же!" Евгений Викторович с недоумением посмотрел на Жанну, потом сообразил, что она имеет в виду. Жанна была ему сейчас неприятна. Как он мог связаться с нею, бродить часами по улицам, говорить, говорить, искать возможности для интимных свиданий?.. -- Помирился, -- сказал он и тут же, сменив тон, продолжал: -- Жанночка, я тебя очень прошу, обо мне ни слова. Хорошо? -- О чем? -- удивилась она. -- Ну, что я... В общем, заходил, говорил... Очень тебя прошу. -- Хорошо, -- пожала плечами она. -- Даже если будут разыскивать, -- подчеркнул Демилле. -- Да что ты наделал-то? -- наконец всерьез заинтересовалась она, отложила журнал и вышла из-за стола. По ее странной улыбке Демилле понял, что Жанна вспомнила. Она иногда любила так вспоминать былые увлечения, на один миг возвращая прошлое и снова купаясь в нем. Жанна приблизилась к Демилле, положила руку на плечо, заглянула в глаза. -- Ты уже все забыл? -- прошептала она и слегка откинула голову, ожидая поцелуя. Однако Евгений Викторович заерзал, отодвинулся, освобождаясь от руки и взгляда. -- Почему же... Сейчас не время... -- Пойдем посидим где-нибудь, -- предложила Жанна, мгновенно отрезвев и переходя на приятельский тон. -- Нет-нет, не могу, -- извиняющимся голосом, который всегда был ему противен, запротестовал Демилле, все более отодвигаясь. -- Как хочешь, -- снова пожала она плечами и возвратилась на место. -- Я тебе позвоню, -- зачем-то сказал он. -- Для чего? Не волнуйся, никому ничего не скажу. Демилле стыдливо пошел между кульманов к двери. Уже в дверях его догнала холодная фраза Жанны: -- Все-таки ты не мужчина. С этим и ушел. По коридору продвигался быстро, испуганно озираясь, как вражеский разведчик в неумелом фильме. Боялся, что заметят, поведут в партком, начнут выяснять, откуда знает Безича и Кравчука, позвонят в милицию... Слава Богу, никого из начальства не встретил. Он вышел на улицу, почти бегом кинулся к Невскому и смешался там с толпой. Мысли вертелись вокруг милиции. Почему ищут? Что могут ему инкриминировать? Припоминались разговоры с Безичем и Аркадием: Олимпиада, Мадридское совещание... Письмо хотел написать! А что, если подозревают в убийстве Кравчука? Неизвестно, как там все вышло, какую записку оставил Аркадий перед смертью. Вряд ли стали бы так настойчиво разыскивать, если бы не подозревали. Майор приходил. Не сержант, не лейтенант даже, а майор. Чин в милиции немалый... Демилле зашел в телефонную будку, отдышался и набрал номер Анастасии Федоровны. -- Мама, здравствуй. Это я. -- Федя? -- Почему Федя? Это я, Женя... Анастасия Федоровна сразу же накинулась на него, выливая все свалившиеся на голову заботы: Любаша в роддоме, она одна с Никой и Хуанчиком, Шандор в лагере, как вам не стыдно, ни одного письма из Севастополя, хотя бы позвонили... Да! Самое главное. Федя приехал. -- Зачем? -- тупо спросил Демилле. -- Как зачем?! Как зачем?! -- закричала бабушка Анастасия. -- Я тебе удивляюсь. В отпуск приехал. -- Вы виделись? -- Нет еще. Звонил. Ты же его знаешь, для него к матери выбраться -- целое дело. Все вы хороши... -- Анастасия Федоровна внезапно заплакала. -- Мама, не надо. Не волнуйся, -- безнадежно бормотал Демилле. -- Женечка, я совсем забыла. К нам участковый приходил, -- так же внезапно переставая плакать, сообщила Анастасия Федоровна. -Тебя спрашивал. Что случилось? Я жутко переволновалась. -- Все в порядке. Это ошибка, -- стараясь придать голосу уверенность, ответил Евгений Викторович, в то время как сердце опять провалилось. -- А что он говорил? Зачем я ему? -- Не знаю. Просто хотел знать, где ты. Я сказала, что в отпуске, с семьей. Как Егорка? Так давно его не видела. Демилле скучным голосом принялся врать про Севастополь, Егора, Ирину, купания... -- Когда же вы зайдете? Любу надо навестить. -- Мамочка, прости, сейчас некогда. Егорку в школу устраиваем. Потом как-нибудь заскочу. К Любаше заеду. Где она? -- В Эрисмана. Ты к Федьке зайди, к Федьке... Евгений Викторович вышел из будки разбитым. Более всего расстроила его собственная фраза -- "Егорку в школу устраиваем". Сердце так и защемило. В какую школу?.. Значит, и у матери его искали. Дело серьезное. Выходит, туда нельзя. Остановиться у Федора -- устанешь объяснять. Этого им не понять после Ливии. Да и вообще, у родственников жить невозможно. Найдут в два счета. Надо затихариться... Демилле сам не заметил, как перешел на уголовную терминологию, будто был закоренелым рецидивистом. Обстоятельства толкали его на неизведанную дорогу. В душе поселился страх. Демилле стал сторониться милиционеров, свернул с шумного Невского и пошел дальше по Садовой, пока не дошел до Летнего сада. Там он укрылся в тенистой аллее и присел на скамейку. Горько было на душе. Совсем пропащий в таком огромном городе. Пойти не к кому: либо опасно, либо некстати, требуются повод, приглашение. Собственно, приглашение есть. Демилле нашел визитку Зеленцова, еще раз осмотрел ее и прикинул в уме, как добираться до нужного адреса. Времени оставалось как раз, чтобы не спеша доехать туда к началу работы, то есть к пяти часам. Подъезжая к "стекляшке" на проспекте Обуховской обороны, заметил из окна трамвая знакомые "Жигули" вишневого цвета. Демилле зашел в здание и поднялся на второй этаж. Здесь кипела работа: тянули проводку, красили. В длинном зале, уставленном белыми круглыми столиками на гнутых ножках и такого же цвета стульями с кружевными прорезными спинками, находились человек пять. В дальнем конце, у пульта со сверкаюшей никелем аппаратурой, Демилле увидел Зеленцова, помахал ему. Зеленцов сделал жест рукой: подходите... -- Надумали? -- спросил он, когда Демилле приблизился. В этот момент из громадных звуковых колонок по бокам небольшой низкой сцены вырвались оглушительные звуки музыки. Демилле присел от неожиданности, а Зеленцов весело расхохотался. Музыка оборвалась так же внезапно, как грянула. -- Давайте знакомиться, -- Зеленцов вышел из-за пульта, позвал еще двоих. Подошли невысокий толстый армянин с большой круглой головой и такого же роста человек с бородкой. Демилле назвал себя; обменялись рукопожатием. Армянина звали Алик Серопян, человека с бородкой -- Алексей Христофорович Малыгин. Первый, как вскоре выяснилось, был барменом дискобара "Ассоль", второй, как и Зеленцов, -- диск-жокеем. Обоим было лет по тридцать пять. После первых незначащих фраз, во время которых Демилле, однако, успел понять, что главный в этой компании -- Серопян, приступили к делу. Перед Евгением Викторовичем была поставлена конкретная задача: оформить помещение дискотеки, исходя из имеющихся в наличии материалов -- краски, цветной бумаги, фольги, прессованных древесно-стружечных плит и прочего, -- и разместить в интерьере световое оформление, которое также имелось в изобилии -- от гирлянд цветомузыки до лазеров и милицейских мигалок. В помощь ему приставлялись два подсобника, совсем молоденькие Шурик и Вадик. Всю работу нужно было непременно завершить к первому сентября -- дню открытия дискотеки. -- Сколько возьмете за работу? -- спросил Серопян. -- А сколько вы можете предложить? -- ответил Демилле, стараясь выглядеть опытным "шабашником" и не имея ни малейшего понятия, сколько же в действительности может стоить эта работа. -- Пятьсот, -- быстро ответил Серопян. -- Семьсот, -- в тон ему парировал Демилле, успев удивиться собственной наглости. Вместо ответа Алик протянул ему короткую волосатую руку и широко улыбнулся, как бы говоря: "Ты же знаешь, что это стоит меньше, но я спорить не стану..." Демилле скинул пиджак и сразу же приступил к работе, начав ее с осмотра помещения и сваленных где попало материалов. ...Дискотека "Ассоль" готовилась к открытию своего второго сезона. Еще два года назад здесь, на втором этаже "стекляшки", размещался вечерний ресторан, попросту говоря, столовая, которая в вечерние часы начинала работать по ресторанным ценам и торговать спиртным. Ресторан пользовался крайне сомнительной репутацией; дня не проходило, чтобы в нем не возникало пьяной драки, стремительно разворачивающейся в узком зале под звуки уникального по своему составу ансамбля: аккордеон, кларнет, электрогитара и барабаны. И тут появился Алик Серопян -- профессиональный бармен и оборотистый человек. До этого он работал в крохотном гриль-баре на Московском проспекте: кофейный аппарат, гриль, пять столиков, но его деятельная натура требовала иных масштабов. Серопян сумел убедить руководство общепита открыть в помещении печально известного ресторана коктейль-бар с легкими закусками и организовать при нем дискотеку. Предложение было принято с некоторым сомнением, ибо те же финансы не позволяли иметь по штату в таком заведении больше, чем бармена, официантку и посудомойку, а уж про деньги на аппаратуру и говорить нечего. Алик, широко улыбаясь, предложил довериться ему. Буквально через месяц представители руководства, производящие проверку, с изумлением обнаружили в бывшем занюханном и грязном зале чистоту и порядок, очередь у дверей, дружинников в повязках, пляшущую тесную толпу прекрасно одетых молодых людей, среди которых, кстати, не было ни одного пьяного, а на низкой эстраде, где когда-то уныло выводил звуки танго аккордеонист, стояли современный пульт, звуковые колонки, над которыми мигали огни цветомузыки, и приплясывал у микрофона молодой человек, называвшийся диск-жокеем. Когда у Серопяна спросили, откуда этот юноша, не числящийся в штате, он с улыбкой развел руками и ответил: -- Нравится ему. Хобби. И точно: юноша был студентом института культуры, а по вечерам исполнял обязанности диск-жокея дискотеки "Ассоль". Название придумали в тресте ресторанов и кафе. Серопян не возражал. Про аппаратуру спрашивать не стали, было неудобно, поскольку трест выделил деньги лишь на косметический ремонт помещения. За сезон дискотека "Ассоль" стала заметна, о ней написала молодежная газета; Алик Серопян добился к весне расширения штатов на две единицы и выделения некоторых средств на модернизацию дискотеки, которую планировали провести летом. Еще зимой он заключил договор на шефскую помощь с НПО по производству металлоконструкций, где заместителем директора был небезызвестный нам Валерий Павлович Зеленцов, давний знакомец Алика по торгово-сервисной сфере, с которой Зеленцов поддерживал постоянные связи, а когда Валерия Павловича турнули с должности и исключили из партии за утерю документов для служебного пользования и аморалку, Серопян предложил ему место диск-жокея, ни секунды не сомневаясь, что Валерий Павлович справится с этим делом, благодаря главному своему таланту -- умению говорить. Зеленцов мог бы остаться в родном объединении на месте старшего инженера, которое ему предложили, но... двойная потеря в окладе плюс необходимость работать от звонка до звонка не вдохновили Валерия Павловича, и он предпочел поменять специальность, которой у него, по сути, не было, на перспективную работу в дискотеке, тем более что виды на карьеру в министерстве рухнули безвозвратно, а партийная дисциплина была теперь над ним не властна. Уже в июне, пережив персональное дело и утрату партбилета, Валерий Павлович активно посещал дискотеки, учился правильно танцевать, обнаружив к этому несомненные способности, консультировался на курсах диск-жокеев во Дворце молодежи, регулярно прослушивал современную музыку и запоминал названия зарубежных ансамблей: "Пинк Флойд", "Энимелз", "Лед Зеппелин", "Дип П[cedilla]пл", "Ху", "Чингисхан"... -- это было, пожалуй, самым трудным. Участвовал он в модернизации, доставая через многочисленных знакомых материалы, краски, аппаратуру, причем занимался новым делом с поразительным увлечением, удивлявшим его самого, так что временами являлась мысль: а вдруг это призвание? К моменту появления в дискотеке Демилле все было закуплено, оставалось навести внешний лоск. Серопян уважал профессиональный подход. Оформлением должен был заняться специалист. Не успела созреть эта мысль, как Зеленцов нашел Евгения Викторовича, еще раз доказав свою преданность делу. Алик был им вполне доволен. Евгений Викторович тоже включился сразу, работа ему понравилась своею новизною и тем, что могла отвлечь его от тревожных мыслей. Не имея ни малейшего опыта в оформлении дискотек, но будучи профессионалом достаточно высокого класса, он решил не тратить время на знакомство с чужим опытом, а сразу предложил несколько идей, которые оказались вполне свежими и были восторженно встречены Серопяном и компанией. Алик хотел одного -чтобы его дискотека стала лучшей в городе. Демилле предложил оформить помещение в стиле большого современного западного города -- с небоскребами, контуры которых надлежало вырезать из древесно-стружечных плит, со светящимися окнами, огнями реклам и автомобильных фар. Все это должно было мигать, переливаться цветами, создавая натуральную атмосферу Бродвея, скажем, посреди которого развертываются молодежные танцы. Евгений Викторович уже через два часа после знакомства набросал Серопяну эскиз. Алик слушал внимательно, кивая большой круглой головой. -- Годится. В окнах телевизоры поставим. -- Какие телевизоры? -- Цветные. Завтра привезут десять штук. Демилле учел и телевизоры. Получив одобрение эскизного проекта, он взялся за рабочие чертежи, бегая с рулеткой, обмеряя простенки, -- Шурик и Вадик едва за ним поспевали. Уже к полуночи первого дня чертеж одного небоскреба был готов, а подручные, вооружившись ножовками, принялись осуществлять задуманное. Местом обитания Евгения Викторовича стало помещение дискотеки. Это решилось в первый же вечер, когда Алик, дав команду о прекращении работы и отпустив подсобных рабочих, выставил на белый столик бутылку коньяка и положил четыре шоколадных батончика. -- Надо выпить за знакомство, -- сказал он, жестом приглашая к столу Демилле. Подошли Зеленцов и Малыгин. Алик неторопливо направился к стойке за бокалами. Евгений Викторович улучил момент и шепнул Зеленцову: -- Валерий Павлович, я хотел спросить, нельзя ли мне переночевать здесь? -- Что такое? -- Зеленцов удивленно вскинул светлые брови. -- Понимаете, мне ночевать негде. -- Конфликт с женой? -- понимающе улыбнулся Зеленцов. Демилле замялся. Врать не хотелось, не столько из-за неудобства перед новыми знакомыми, сколько из-за того, чтобы не возводить напраслину на Ирину. Алик принес бокалы и бутылку боржоми. -- Есть проблемы? -- спросил он. Малыгин молча теребил бороду, ожидая, когда нальют. -- Алик, тут, понимаешь... -- начал Зеленцов, улыбаясь с едва уловимым заискиванием, но Демилле прервал его: -- Мне ночевать негде. -- Ты приезжий? Почему сразу не сказал? -- Нет, я ленинградец. Здесь живу, но... -- Развелся? -- Алик сел, неуловимым движением пальцев откупорил коньяк, разлил собеседникам. -- Не совсем так... Я прописан... -- Демилле путался, не зная, как лучше сказать. Алик насторожился, внимательно взглянул на Евгения Викторовича. -- Говори все. Мы теперь в одной команде. Я знать должен. -- У меня дом улетел. Может, слыхали? Еще весной, -- сказал Демилле, с надеждой обводя взглядом лица соседей по столику. Серопян и Малыгин одновременно повернулись к Зеленцову. А тот, наклонившись вперед и глядя прямо в глаза Евгению Викторовичу, тихо спросил: -- Улица Кооперации, дом одиннадцать? -- Да. Откуда вы знаете? Вместо ответа Зеленцов хлопнул ладонями по столику и от души, с каким-то облегчением, расхохотался. -- А? Что я вам говорил? Вот! Вот, пожалуйста! Какие вам еще доказательства?! Инессу знаете? -- вдруг спросил он у Демилле. -- Какую Инессу? -- Латышку, модельершу. Из третьего подъезда? -- Красивая такая? Знаю, почему же не знать, -- пожал плечами Евгений Викторович. Зеленцов был счастлив. Как выяснилось, его коллеги по дискотеке, давно зная и об утрате им служебных документов, и об Инессе, никак не могли поверить в причину такого прокола, повлекшего за собой исключение из партии и понижение в должности. Рассказы Зеленцова о летающем доме отвергали начисто, считая, что Валерий Павлович просто скрывает истинные обстоятельства. И вот нашелся свидетель! Все были довольны. На радостях выпили, а потом потребовали рассказа. Демилле поведал о своих мытарствах, причем был предельно краток, ибо ему больше хотелось выслушать исповедь Зеленцова. Рассказ Валерия Павловича, последовавший немедля, был гораздо более красочен: Инесса, коньяк, вид ночного города с высоты птичьего полета, страх, портфель, едва пролезший в форточку, так что Валерию Павловичу пришлось забраться ногами на кресло и, стоя в одних трусах, выпихивать его обеими руками наружу... Одного не знал Валерий Павлович: места приземления дома. Помнил только серое утро, пугающее узкое ущелье между домами да милицейский "воронок". Кажется, везли из старой части города... Помнил еще фамилию майора, проявившего дурацкую принципиальность, повлекшую за собою беды, -- Рыскаль. Демилле обмяк. Опять удалось схватить руками за хвост птицу надежды, но она упорхнула, оставив в руке легкое перышко. -- Женя, деньги нужны? Дам аванс, -- сказал Алик. И, не дожидаясь ответа, вынул из портмоне двести рублей. Демилле принял, неумело благодаря. Демилле устроился на ночь в дискотеке на листе толстого белого пенопласта, приготовленного для оформления. Под голову подложил портфель. -- Красиво жить не запретишь, -- улыбнулся Алик, увидев постель своего работника. Впрочем, на следующий день Зеленцов привез раскладушку и тонкий матрас, Малыгин -- одеяло, а Серопян вручил Евгению Викторовичу целлофановый пакет с комплектом индийского постельного белья в счет будущей зарплаты. Через Шурика и Вадика удалось приобрести джинсы, куртку и кроссовки -- все ношеное, но еще имеющее вид. На это ушли двести рублей аванса. Через несколько дней Демилле попросил у Алика еще, и тот, знакомо улыбнувшись, отсчитал сотню. К этому времени целый квартал Бродвея выстроился у одной из стен дискотеки. Сразу по приезде Демилле начал отращивать усы. В первую неделю он почти не покидал помещения дискотеки, много работал -пилил, строгал, красил... Незаметно прошло девятнадцатое число -- дата выхода его из отпуска. Евгений Викторович, не колеблясь, решил на работу не выходить. Рвать так рвать. Чем хуже, тем лучше. Когда усы достигли приличествующей своему названию кондиции, Демилле отважился выходить в город, прикрывая глаза светозащитными импортными очками. Однажды увидел свое отражение в стекле витрины -- и не узнал. Показался себе чужим, гадким, отвратительным. Свидание с братом и посещение родильного дома оставили в душе смутный осадок безвозвратно потерянного родства. К Федору больше не заходил, не звонил и матери с сестрой. По мере приближения дня открытия дискотеки суматоха на втором этаже "стекляшки" нарастала: привозили оборудование, посуду, холодильники, начали завоз продуктов и напитков. Серопян не выходил из-за стойки, Демилле руководил строительством Бродвея, а Зеленцов тренировался у микрофона. Под его конферанс и бодрящую музыку работалось легко. К полуночи Евгений Викторович валился с ног. Последним, как капитан с корабля, уходил Алик; Демилле запирал за ним дверь дискотеки и брел на свою лежанку, размещенную в пустующей пока моечной. И там, среди оцинкованных баков и медных, с зеленью, кранов, наваливалась тоска. А утром все начиналось сначала. Первым приходил Алик, всегда энергичный и улыбающийся. Звенела посуда, визжала электродрель, шелестели купюры, извлекаемые Серопяном из пухлого портмоне. -- Почему он платит наличными? -- как-то спросил Демилле у Зеленцова. -- Потому что это его личные наличные, -- сострил Зеленцов. -- Но ведь дискотека государственная? -- Вы неплохо сохранились, Евгений Викторович! -- Зеленцов хлопнул его по плечу и рассмеялся. -- Государственного здесь -- только древесно-стружечные плиты. Остальное -- личная собственность Алика. Вам он тоже платит из своего кармана, между нами говоря. -- И вам? -- Естественно. Мой оклад от треста -- сто двадцать. В два раза больше доплачивает Алик. -- Откуда же берутся деньги? Значит, он химичит? Он, что, продает с наценкой магазинный коньяк? -- Нет, это грубо. Все дело в искусстве разливания коктейлей. Серопян -- мастер. Я бы назвал его художником. -- Значит, недоливает, -- заключил Демилле. -- Алик учит интеллигентно пить, вот и все. В результате нет драк, правонарушений... Разве не к этому призывают нас партия и правительство? -- подмигнул Зеленцов. -- Конечно, это так... -- засомневался Демилле. -- Разумная частная инициатива должна поощряться, -- наставительно сказал Зеленцов. -- Выгода обоюдная. Государство получает план, общественность -- культурное место отдыха, а мы -- небольшие дивиденды... Вечером тридцать первого августа все было готово к открытию. Бродвей сиял, колонки изрыгали звуки с немыслимым уровнем децибел, белые столики были расставлены по порядку, освободив у эстрады танцевальную площадку с пластиковым полом, подсвеченным снизу лампами. Алик оценил работу на "отлично" и произвел окончательный расчет. Появились еще две штатные работницы дискобара: сухопарая официантка Лидия и посудомойка Варвара Никифоровна. Они деятельно перетирали посуду, убирались на кухне и в моечной. Демилле пришлось свернуть свою постель и переехать в тесную кладовку, где стояли два финских холодильника и громоздились друг на друга ящики с коньяком. Отпустив всех работников в начале первого ночи, Алик остался наедине с Евгением Викторовичем. Он ходил вдоль Бродвея, цокал языком, гладил стены небоскребов, заглядывал в пропиленные окна и время от времени включал различные световые эффекты. Насладившись, сел за столик с Демилле. Евгений Викторович понял, что предстоит итоговый разговор, и, чтобы предупредить возможную неловкость, начал первым. -- Я уже ищу комнату, -- сказал он. -- Еще две-три ночи... -- Я не гоню, -- Алик с улыбкой поднял ладони. -- Нет, ну все-таки... Не совсем удобно. -- Где работать будешь? -- испытующе глядя на Демилле, поинтересовался Серопян. -- Найду. -- Найти трудно. На тебя всесоюзный розыск объявлен. Почему мне не сказал? Ай-ай-ай... -- Алик покачал головой. -- Что?! -- выдохнул Демилле. У него сжало горло, а Серопян, щелкнув замочками "дипломата", извлек сложенный вчетверо большой лист бумаги, напоминающий афишу. Не спеша развернув его, все с тою же улыбкой он положил лист на столик. Это был информационный листок "Их разыскивает милиция". В среднем ряду фотографий Демилле увидел свое лицо и текст под ним, где сообщалось, что последний раз его видели в июле месяце в городе Севастополе, а также были перечислены приметы. -- Я не знал. Честное слово... -- прошептал Демилле, с ужасом глядя на свою фотографию, окруженную физиономиями опасных преступников. -- Теперь знай, -- сказал Алик, складывая лист. -- Откуда это у тебя? -- В милиции свои люди, -- улыбнулся Алик. -- Ты им не сказал? -- Зачем? Их дело искать, пускай ищут... -- Что же мне делать? -- спросил Демилле, с надеждой глядя на Алика. -- Ничего. Оставайся. Узнать тебя теперь невозможно. Будешь работать. -- Кем? Мы же закончили оформление. -- Будешь помогать Лидии, -- спокойно сказал Алик и слегка прищурился, наблюдая, какое это произвело впечатление на собеседника. -- Официантом?! -- Демилле вскочил на ноги. -- Сто пятьдесят. Больше не могу. Остальное чаевыми. Лидия одна не справляется, слишком много посетителей... -- Алик будто не заметил его возмущения. -- Нет, никогда! -- Евгений Викторович нервно заходил по Бродвею. -- Зря. Такой работы нигде не найдешь. Без паспорта, в розыске... Зря, -вздохнул Алик. -- Я подумаю... -- Демилле снова уселся за столик. -- Подумай, -- кивнул Алик. Демилле закурил. Помолчали. Алик с наслаждением осматривал зал. -- А тебе не жалко денег -- всем платить? -- спросил Демилле с ехидцей. -- Деньгам оборот нужен. -- Не боишься? -- Чего? -- Алик улыбнулся в высшей степени безмятежно. -- Прокуратуры, -- резко сказал Демилле. -- Думаешь, жулик, да? -- улыбка Алика стала печальной. -- А ты подумал -- на фига мне это нужно? -- он обвел рукой помещение. -- Я без этого свою тысячу в месяц имел, ни с кем не делился. Мне дело нужно, без дела не могу, пропадаю... Чтобы по высшему классу. Фирма. Не хуже, чем на Западе, понял? Что мы, не можем? За страну обидно. Алик, и вправду, обиженно засопел, стал похож на ребенка с большой круглой головой. -- Я же тебя не обвиняю, -- мягко сказал Демилле. -- Обвиняешь. Но я не обижаюсь. Как раньше было, уже прошло. Так уже не будет. Обществом движут деньги, а не идеи. Попробовали идеями двигать -- жрать стало нечего. Я делец, да. Только лучше, если больше дельцов. Делец -- от слова "дело". -- Значит, идеи уже не нужны? -- Почему не нужны? Нужны. На своем месте. Идеи нужны, творцы нужны. А толпе нужно хлеба и зрелищ. Как в Риме. У меня профессия -обеспечивать им зрелища. А ты двигай идеи. Я тебе не мешаю, но и ты мне не мешай... -- А ты философ... -- улыбнулся Демилле. -- Почему нет? Философский кончал, -- улыбнулся Алик. Спал Демилле в кладовке. Снился ему белый пароход в синем море, который летел над волнами, не касаясь их килем и опасно лавируя между скалами, живописно торчавшими из воды. Глава 34
ПРОЩАНИЕ Сентябрь подполз в дождевых тучах и пролился на город мелкими тягостными дождями, вызывающими тоску и уныние. Первый школьный звонок глухо прозвенел в сыром воздухе, отдаваясь печалью. Черные зонты укрыли нарядную толпу детей и родителей перед школой. Григорий Степанович тоже стоял под зонтом рядом с Ириной, а неподалеку, в низеньком строю первоклашек, с букетом гладиолусов в руках стоял Егорка, обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку с каплями на ней. За спиною у него висел новенький ранец, подаренный генералом. Григорию Степановичу стоило большого труда уговорить Ирину принять подарок. После переезда с дачи Ирина отдалилась, как бы напоминая генералу, что они находятся в добрых отношениях, но не более. Егорка все чаще вспоминал отца, в особенности, когда шли приготовления к школе. "Почему он не едет из командировки? Он знает, что я пойду в школу? Знает?" Григорий Степанович пытался развлечь мальчика по телефону, но Ирина не давала вести долгих разговоров, все время торопила куда-то: то в парикмахерскую, то в поликлинику, то в магазин за тетрадками. Григорий Степанович знал от Рыскаля о розысках Демилле и в глубине души надеялся на их неуспех. Последнее могло означать лишь смерть разыскиваемого, но генерал не терзался угрызениями совести, поскольку Демилле не существовал для него в качестве живого человека, был неким отрицательным полюсом, притягивавшим к себе Ирину. После дачного объяснения Григорий Степанович уже не лелеял мечту о браке, вернее, упрятал так далеко, что не решался обнаруживать. Однако он не видел препятствий к тому, чтобы остаться для Ирины старшим другом... А там посмотрим. Лишь бы не появился этот прохвост! Генерал осторожно расспросил Рыскаля о подробностях, и майор с неохотой признался, что есть сведения: Демилле побывал у брата, звонил матери и снова как в воду канул. Говорят, выглядит преотлично. Скрывается... Григорий Степанович виду не подал, только сердце сжалось, пришлось принять нитроглицерин. В первые же дни учебного года генерал предложил Ирине помощь: пусть Егор приходит после школы к нему, зачем ему сидеть на продленке? Брался даже кормить обедом. Ирина мягко отклонила предложение. Тогда Григорий Степанович, испытывая неудобство, попросил дочь следить в школе за Егором, оказывать мальчику внимание. Маша пожала плечами, но согласилась. Душа требовала заботы, но забота отвергалась. Остались лишь общественные дела, которым и предался Григорий Степанович: хождения на прием к депутату (Рыскаль попросил генерала добиться разрешения о передаче одной из пустующих квартир в первом этаже под подростковый клуб); улаживание конфликтной ситуации между больницей водников и кооператорами по поводу музыки, доносящейся из раскрытых окон и мешающей покою больных; сочинение статей в газету "Воздухоплаватель". Григорий Степанович зашел в штаб с очередной заметкой о преимуществах социалистического общежития, когда там, кроме майора Рыскаля, находился незнакомый мужчина высокого роста, с крепкими жилистыми руками и суровым лицом, изборожденным морщинами. На вид ему было лет за пятьдесят. -- Присаживайтесь, Григорий Степанович, -- указал на стул Рыскаль. -- Тут у нас интересный разговор с товарищем Спиридоновым. Мужчина поднялся, пожал руку генералу: -- Спиридонов. -- Николаи, -- кивнул Григорий Степанович. Он уселся на стул, Спиридонов тоже занял свое место. -- Видите ли, Игорь Сергеевич, из истории нельзя произвольно вычеркивать страницы, которые нам не нравятся. Мы проходим историю русского освободительного движения, начиная с декабристов. Восстание на Сенатской, казнь петрашевцев, покушение Каракозова, процесс "ста девяноста трех", где выступал Ипполит Мышкин... Недавно посвятили занятие выстрелу Веры Засулич и суду над нею. Я провожу их сквозь все этапы, объясняю тенденции и ошибки. Скоро мы дойдем до "Союза борьбы", далее Девятое января... Событий хватает! Григорий Степанович слушал, не понимая. -- И Зимний будете брать? -- спросил Рыскаль озабоченно. -- Непременно. -- Ну, а зачем вам это? -- спросил Рыскаль. -- На словах не доходит. Обкормились словами, -- объяснил Спиридонов. -- Кого же вы готовите? Историков? -- Честных граждан своей страны. Патриотов, -- отчеканил Спиридонов. -- Понимаете, Григорий Степанович, товарищ Спиридонов будет вести в нашем подростковом клубе исторический кружок, -объяснил майор. -- Въехал в наш дом по обмену. -- Любопытно, -- кивнул генерал. -- Если хотите, я стараюсь воспитать следующее поколение русских революционеров, -- спокойно сказал Спиридонов. В штабе повисла пауза. -- Эк вы хватили... -- майор погладил "воронье крыло". -- Не пугайтесь. Революции бывают без крови. Но без идеи революции не бывает. Первые три поколения мы знаем из работ Владимира Ильича. Но на этом они не кончились. Было поколение русских революционеров, истребленное в лагерях в тридцатые годы. Было поколение, взявшее на себя тяжесть войны. Тоже русские революционеры, не удивляйтесь. Они социализм защищали... Сейчас есть потребность в новом поколении -- чистом, честном, трезвом. Его надо подготовить к борьбе... -- С кем же? -- спросил Григорий Степанович. -- С демагогами. С карьеристами. С циниками. С националистами всех мастей. С хамами... Иными словами, с непрерывно возрождающейся, как говорил Ленин, мелкобуржуазной стихией. Я так понимаю, что вы ее на своем горбу чувствуете, гражданин майор, -- сказал Спиридонов. -- Товарищ майор, -- поправил Рыскаль. -- Простите, лагерная привычка, -- улыбнулся в первый раз Спиридонов. -- Чувствую, это вы верно сказали... -- задумался майор. -- Кстати, как у нас с клубом, Григорий Степанович? -- обратился он к генералу. -- Депутат твердо обещал. Дело нужное, -- сказал генерал. -- Нужное... -- протянул майор. Его взгляд упал на конверт, лежавший перед ним на столе. -- Григорий Степанович, вы к Нестеровой не будете заходить? -- спросил он озабоченно. -- А что такое? -- Ей письмо. Не передадите? -- Мне не трудно, -- генерал взял конверт, радуясь поводу, чтобы зайти к Ирине. -- И расспросите... только осторожно. Нет ли там сведений об интересующем нас человеке. -- Понял, -- генерал взглянул на конверт. Письмо было без обратного адреса. Григорий Степанович положил на стол майору заметку, вновь пожал руку Спиридонову и Рыскалю и вышел из штаба. Ирина встретила его приветливо, но несколько смущенно. В руках у нее была тряпка, внешний вид не оставлял сомнений, что в доме происходит уборка. Генерал не сразу понял причину смущения: на даче Ирина появлялась перед ним и не в таком затрапезном виде, это ее обычно не волновало. И лишь войдя в комнату, он понял, почему его так встретили: на полу стоял таз с разведенным клейстером, вокруг разбросаны были длинные ленты бумаги. Ирина заклеивала окна. -- Холодно уже, Григорий Степанович, -- как бы оправдываясь, начала она. -- Вот решила... Дует. Егор может простудиться. Егор вертелся тут же, мазал клеем полоски, прилеплял к рамам. -- Да-да, это вы правильно решили... -- механически проговорил генерал, присаживаясь. Сразу заныло в левом боку. Вот ведь знал, что так оно и будет, а все равно -горько невыносимо! Он нащупал стекляшку с нитроглицерином. Только не волноваться! Сейчас пройдет. -- Вам письмо, Ирина Михайловна, -- сказал он, вытаскивая из кармана макинтоша конверт. Ирина переменилась в лице, насторожился и Егорка. Она взяла конверт, пробежала глазами адрес. Генерал понял: от него... Ирина нетерпеливо взглянула на Григория Степановича, не зная, что делать. Распечатывать при нем или нет? Потом решилась, надорвала конверт и дрожащими руками извлекла оттуда небольшой листок бумаги. Впилась в него глазами. -- Егор... Это тебе. От папы, -- проговорила она. Егорка натянулся, как струнка. -- Читай! -- потребовал он. Ирина вновь бросила взгляд на генерала. Он понял, что она не хочет читать письмо при нем, но какая-то сила держала его в кресле. Ирина вздохнула, тряхнула головой и начала. -- "Егорушка!.. -- голос у нее сразу сел. -- Поздравляю тебя с началом первого в твоей жизни учебного года. Как мне хотелось бы быть с тобою в этот день, вести тебя в школу вместе с мамой, но... не получилось..." Ирина сделала паузу, с трудом сглотнула слюну. -- "Ты уж прости..." Нет, я не могу, Григорий Степанович! -- на глазах у нее появились слезы. -- Читайте! -- сурово произнес генерал. -- "Когда ты вырастешь, ты поймешь, что не все наши желания исполняются и не все поступки зависят от нас. Это очень бессовестно, но это так. Есть такое слово -- ,,судьба", мой малыш! Оно обозначает слишком много, чтобы понять его, и слишком мало, чтобы прислушаться. Судьба -- это то, что неотвратимо, от чего нельзя уклониться..." -- Мама, что такое "неотвратимо"? -- спросил Егорка. -- Неотвратимо... Это, это... -- Ирина не могла объяснить. Генерал почувствовал, что тупая боль разливается по телу со стороны левого плеча. -- Неизбежно, Егор. Неизбежно, -- сказал он. Ирина дочитала письмо. Последние слова были: "Мы встретимся, малыш, жди меня...". Она положила листок на стол. Григорий Степанович одними пальцами откупорил в кармане стеклянную трубочку с нитроглицерином, но вытащить таблетку на свет не мог решиться. -- Все! Продолжаем уборку! -- встряхнувшись, объявила Ирина и быстро направилась в детскую. За нею вышел Егор. Поколебавшись, Григорий Степанович последовал за ними, преодолевая боль в боку. Ирина держала в руках телефонный аппарат. -- Григорий Степанович, я уберу провод, ладно? Потом протянем, если понадобится... -- сказала она. "Если понадобится..." -- эхом отозвалось в нем. Он принял из ее рук аппарат, смотал провод в клубочек и метнул через окно в свою квартиру. "Собственными руками..." -- подумал он. Обидно, что Егор воспринял это как должное -- не возмутился, не огорчился даже; его сейчас занимала расклейка полосок. И это усилило тоску Григория Степановича. Он дождался, когда Егорка отправился в кухню за какой-то надобностью, и тихо проговорил: -- Послушайте, Ирина Михайловна, может быть, вы его еще любите? Ирина села с тряпкой, задумалась: -- Он родной мне. Ничего не могу сделать. Не знаю. -- Это привычка, -- отмахнулся генерал. -- Любовь -- другое... Любовь -- это когда дня не можешь прожить, чтобы не увидеть, не услышать голос... Вот так-то, Иринушка... Последние слова были сказаны генералом столь мягко и проникновенно, что Ирина взволновалась, но тут же разозлилась на себя, на генерала, на этот дурацкий разговор о любви за расклейкой бумажных полос... -- Мы всегда лишь свои чувства считаем истинными и высокими, -- против воли язвительно начала она. -- У чужих -- все не то. Называйте, как хотите: любовь, привычка... -- Не смею больше вам мешать. Извините, -- проговорил Николаи внезапно осевшим голосом и двинулся к двери. Ирина пошла за ним, опустив руки. Жалость вдруг охватила ее при виде покорной фигуры генерала и его печальной лысины, как тогда, на даче; захотелось погладить по голове, успокоить, как ребенка. "Зачем я его расстроила? Он ведь хороший..." Но тут же, будто строгая мать, погасила жалость: "Так будет лучше для него. И для меня. Нечестно давать ему надежду". Григорий Степанович остановился в дверях. -- Прощайте, Ирина Михайловна, -- он попытался поцеловать руку, но Ирина отдернула: что вы, грязная! с тряпкой! -- До свидания, Григорий Степанович. Заходите, -- сказала она, стараясь придать голосу обыденность, чтобы не превращать эту сцену в прощание навсегда, в разрыв. Генерал понял это, обиделся еще больше. С ним, как с ребенком, обращаются! -- Нет. Спасибо, -- сказал он сухо и вышел. И все равно по-детски получилось. Да что же это такое, Господи?! Он наконец кинул в рот таблеточку нитроглицерина и, насупленный, поспешил к лифту. Нажал кнопку первого этажа, и кабина с завыванием провалилась вниз, будто в преисподнюю. Стенокардия не унималась, сжимала грудь. Генерал мелкими шажками миновал ущелье и, отдыхая на каждой ступеньке, добрался до лифта в своем подъезде. Машина вознесла его к небесам, будто в рай. "Куда же я в самом деле попаду?" -- невесело подумал он. И уже выходя из лифта на своем этаже, с непреложностью понял: жизнь кончена. Он удивился спокойствию, с каким осознал эту мысль. Ничто не держало его тут больше: ни Маша, ни игры и забавы, ни дачная "Швейцария", ни добровольная народная дружина воздухоплавателей, созданная по его рецепту... Оказалось, что все это ничего не стоит в сравнении с потерянной любовью. Он удивился тому, что еще несколько месяцев назад жил себе припеваючи, не помышляя ни о какой любви и довольствуясь забавами, пока не свалилось ему на голову это чувство, заставившее испытать острое до боли счастье и такое же поражение. Он вошел в свою комнату, подошел к раскрытому окну и увидел наглухо затворенные рамы окна Егоркиной комнаты. За отливающими свинцом стеклами он различил фигурку мальчика. Свет в его комнате не горел. Егор готовился ко сну. Генерал подошел к письменному столу и зажег настольную лампу. Полированная поверхность стола была покрыта легчайшим слоем пыли. Генерал провел пальцем -- остался след. Он уселся за стол и, положив перед собою лист бумаги, твердо написал сверху: "Завещание". Завещание было кратким. Все свои сбережения, имущество и архив генерал отписывал Марии Григорьевне и лишь "Швейцарию" со всеми ее холмами и долинами, тоннелями и мостами, стрелками и вагонами он оставлял Егору Евгеньевичу Нестерову, сыну Ирины Михайловны. А посему Ирина Михайловна со своею семьею получала право безвозмездно и в любое время пользоваться дачей, на территории которой находилась "Швейцария". Рука дернулась было написать фразу о том, что это право не распространяется на Евгения Викторовича, но генерал устыдился столь мелких мыслей, размашисто подписал завещание и поставил дату. Листок с завещанием он оставил в ящике письменного стола. После этого он отправился к дочери, пожелал ей спокойной ночи и оставил денег на коммунальные платежи: свет, газ, квартиру... Вернувшись к себе, разделся и лег в постель, не закрывая окна. Проснулся он среди ночи от сильной давящей боли в груди. Из распахнутого окна веяло прохладой и сыростью. По карнизу барабанил мелкий дождь. Генерала на мгновение охватил страх. Он потянулся было к телефонному аппарату, чтобы вызвать "скорую", но опустил руку. Чему быть, того не миновать... Боль становилась нестерпимой. Генерал почувствовал, что покрывается холодной испариной. В груди будто пробили дыру, и туда устремился влажный холодный воздух. Григорий Степанович кинул прощальный взгляд на раскрытое окно, откуда весною снизошли на него благодать и беда, сделал попытку глубоко вздохнуть всею грудью -- и захлебнулся на вдохе. Глава 35
ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ Генерала хоронила Артиллерийская академия. Украшенный цветами гроб с множеством венков, орденами и медалями на бархатных подушечках был выставлен в актовом зале. Григорий Степанович лежал в гробу в генеральском мундире, два молодых курсанта стояли в головах, прижав к плечам узкие штыки. Под звуки траурной музыки сменяли друг друга военные и штатские в почетном карауле. На скамье родственников сидели трое в черных одеждах: Мария Григорьевна, Ирина Михайловна и Егорка. Дочь генерала настояла на этом. "Ближе вас у него никого не было последние месяцы". Ирина покорилась, еще раз взвалив на плечи груз пересудов и косых взглядов. Женой генералу не стала, но стала вдовой... Казнила себя, не переставая, за последний разговор и проклятые окна и чувствовала, что осиротела. Странно, весною, после того как улетела от Жени, такого чувства не было. На Серафимовском кладбище, куда прибыла процессия автобусов и машин, выстроились в колонну и под музыку вошли в ворота. Стоял теплый солнечный день. На крышку гроба падали сухие листья. У свежей могилы гроб открыли, и Григорий Степанович последний раз обратился лицом к бледному осеннему небу. Когда наступила минута прощания, обе женщины подошли к гробу и прикоснулись губами ко лбу генерала -- сначала дочь, потом Ирина. Лоб был холодным и твердым, как мрамор. Через минуту гроб на белых полотенцах опустили в могилу под выстрелы ружейного салюта, от которых с криком взметнулись с деревьев кладбища галки и вороны. По главной аллее прошла торжественным маршем курсантская рота. На поминки, устроенные дочерью для фронтовых друзей и бывших сослуживцев, Ирина не пошла. Слишком суровое испытание. И так догадывалась, что много будет разговоров о ней и ее отношениях с генералом. Боялась только, что Мария Григорьевна опять сорвется, как летом, но была удивлена вечером, увидев ее в окне трезвой, рассеянной и печальной. Они обменялись кивками, сердечно и просто, как родные: крепитесь, жизнь есть жизнь... Завещание генерала Ирину не удивило, но озадачило: отказываться от "Швейцарии" неудобно, последняя воля покойного, но и вступать во владение как-то не с руки; с собою не унесешь, придется там бывать, опять возбуждая внимание соседей. Ладно, до следующего лета далеко, нечего ломать голову. Однако то, что не помянула, сидело в душе, как заноза. Вроде бы пустая формальность, а поди ж ты... Посему решила на девятый день пригласить к себе Марию Григорьевну, посидеть вдвоем, о чем и сообщила дочери генерала через окно. Та приняла приглашение, впрочем, довольно сдержанно. Ирина засуетилась, принялась готовиться, хлопотать -- но что нужно к поминкам? кажется, кутью! а как ее готовить? убей Бог, неизвестно. Ограничилась киселем, вспомнив, что на поминках свекра Анастасия Федоровна подала на стол черносмородиновый кисель, немало удивив Ирину. Потом та же Анастасия Федоровна объяснила: так положено. Поколебавшись, Ирина купила бутылку водки. Опять-таки боялась за Марию Григорьевну, за ее болезнь, но какие же поминки без водки? Стол накрыла в своей комнате, аккуратно все расставила и принялась ждать. Договорено было на восемь вечера. Но прошел этот час, началась программа "Время", а дочь генерала не появлялась. И в окнах ее было темно. Ирина накормила и уложила спать Егора, подождала еще полчаса, нервничая и поминутно выглядывая из окна, не появилась ли дома Мария Григорьевна? В десять она решилась: откупорила бутылку, разлила в рюмки -- себе, гостье и Григорию Степановичу -- все по ритуалу. Последнюю рюмку накрыла ломтиком черного хлеба. Телевизор выключила. Еще раз подойдя к окну и убедившись, что в квартире генерала изменений не произошло, Ирина вернулась за стол, приподняла свою рюмку, глядя на черный ломтик, и выпила. Водка обожгла рот, Ирина поспешно закусила салатом. "Надо вспоминать", -подумала она, но ничего не вспоминалось, кроме твердого холодного лба генерала в гробу. Она почувствовала себя странно. Тишина в доме была необычайная, будто все притихли, отдавая дань памяти покойному генералу. Ирина выпила еще и через минуту ощутила тепло, разлившееся по телу. Она перестала думать о ритуале и вдруг всплакнула, промокая слезы бумажной салфеткой. Вспомнился ей красивый голос Григория Степановича, и сам он -- бодрый, веселый, впервые появившийся в окне в то странное утро. Вспомнился и другой -- жалкий, растерянный -- на летней кухне, и сухие его руки, и капли пота, бегущие по лысине... Она выпила третью рюмку и почувствовала, что слегка опьянела. "Вот и стану теперь, как Маша, -- подумала она. -- Какая все же она противная! Почему не пришла?" Ирина зажгла свечу и погасила верхний свет. Горящая в подсвечнике свеча напомнила ей апрельскую ночь, когда она жгла письма мужа, а дом в это время летел над городом. Как быстро промелькнуло время! Уже осень... Ирина подошла к старому пианино -- подарку Виктора Евгеньевича, на этом пианино учили мальчика Демилле, -- открыла крышку и уселась за клавиши. Не садилась давно -- больше года. Пальцы сами собой взяли первый тихий аккорд "Осенней песни" Чайковского. Ирина играла медленно, вспоминая, изредка сбивалась, проигрывала место сначала. Слезы снова закапали у нее из глаз. Любимая вещь Виктора Евгеньевича. Как хорошо ее играл Женя! Как давно это было... Вдруг она услышала посторонний шум, исходивший от окна. Ирина встала, взяла свечу и подошла к задернутой тюлевой занавеске. В комнате Марии Григорьевны горел торшер в дальнем углу, двигались какие-то фигуры. Она разглядела нескольких человек за столом, уставленным бутылками портвейна: две женщины и двое мужчин... Их движения не оставляли сомнений в том, что они пьяны. В одной из женщин Ирина узнала Марию Григорьевну. Свет торшера отбрасывал на пол длинные острые тени. Внезапно откуда-то сбоку, из-за стены выдвинулась еще одна мужская фигура, она была совсем близко от окна. Ирине показалось, что лицо знакомо. Она всматривалась в окно, приподняв свечу. Лицо внезапно исказилось гримасой ужаса -- и в этот миг Ирина узнала мужа. Он стоял прямо перед нею, вцепившись руками в подоконник, -- небритый, с непривычными усами, исхудавший -- и смотрел на нее, оцепенев от страха. Пьяные, остановившиеся на ней глаза Евгения Викторовича были белы. Вдруг он закрыл лицо руками, издав короткий хриплый звук, и провалился в темноту. Тени за столиком качнулись, судя по всему, они звали Демилле к себе. Потом одна из фигур пьяно махнула рукой: Бог с ним... Ирина, похолодев, нашла в себе силы загасить свечу пальцами -- ожога не почувствовала. Еще несколько секунд, словно каменная, она стояла у окна, слыша редкие и крупные удары сердца. Она уже ничего не видела перед собой, кроме мелких ячеек занавески. Как? Ее муж? У Марии? Она ничего не могла понять. Бежать туда? Вот он, нашелся! Нет, только не это. Она вернулась на диван, села. Потом налила себе еще водки, выпила одним глотком. Померещилось? Ирина заставила себя вновь подойти к окну. У Марии Григорьевны уже никого не было. Лишь горел торшер, да тени от бутылок наискось пересекали комнату. Нет, не померещилось... Было. Глава 36
ОФИЦИАНТ За мгновение до пробуждения Демилле вспомнил: сегодня первое сентября. Шлепая босыми ногами по полу, прошел вдоль Бродвея, который в утреннем свете выглядел грубо и жалко, вышел на лестничную площадку и взглянул в широкое, от пола, окно. По мокрой улице шли нарядные дети под зонтиками -- белые переднички, отглаженные синие костюмчики -- с цветами, с мамашами... Отчетливо представил себе Ирину с Егоркой, которые тоже сейчас впервые идут в школу по какой-то улице в этом городе дождливым сентябрьским утром. Город вдруг представился ему бесконечным, как Вселенная; он чуть не заплакал от злости и бессилия, вернулся к смятой постели и с отвращением принялся одеваться. Настроение было испорчено с утра. Чтобы как-то его поправить, Евгений Викторович, не забыв нацепить темные очки, вышел из "стекляшки" и побрел по проспекту. У метро внезапно купил букет длинных, как пики, гладиолусов и, чувствуя себя с букетом уже увереннее, зашагал к ближайшей школе, откуда доносилась бодрящая музыка. Смешавшись с толпой родителей, он прослушал торжественную церемонию первого звонка и, когда первоклашки, взявшись за руки, стали входить в здание школы, преподнес букет пожилой учительнице, которую выбрал заранее в толпе педагогов. Старуха растроганно поблагодарила. Он пошел наугад, свернул с проспекта и попал на тихую зеленую улочку, окруженную невысокими домами. Дождь прекратился. Пройдя несколько домов, Демилле оказался у металлической решетки высотою метра два, ограждавшей заросший кустами сирени двор с песочницами, грибками и качающимися лошадками из железных прутьев. Двор полон был ребятишек двух-, трехлетнего возраста; в стороне на скамейке сидела тучная воспитательница, подставив солнцу рыхлое лицо. По виду -- обычный детсад, но что-то в детях показалось Демилле странным. Он приостановился и стал глядеть на них сквозь решетку. Внезапно понял: пальтишки на детях одинаковые, точнее, двух сортов -- зеленые, чем-то напоминавшие солдатские шинели, и в желтую крупную клетку. Заметив стоящего у забора человека, дети один за другим выпрямились и стали смотреть на Демилле, будто чего-то ожидая. Евгений Викторович смутился и потупил глаза. Воспитательница тоже заметила Демилле и подошла вперевалку. -- Вам кого нужно? -- Нет, мне никого... Просто я остановился... Почему они так одеты? -смешался Демилле. -- Дом малютки у нас, -- строго сказала женщина. -- Что это? -- вздрогнул Демилле, как от предчувствия. -- Брошенные. Мамаши от них отказались, -- объяснила она равнодушно. Дети уже все оторвались от игр и застыли во дворе, как солдатики, подняв лица. Евгений Викторович в растерянности обвел их глазами и, не выдержав, отступил на шаг, повернулся и побежал прочь, будто преследуемый их взглядами. В горле стоял комок, мысли прыгали. Он увидел гастроном, вбежал в него и, обведя невидящим взглядом витрины, остановился на кондитерском отделе. Уже предчувствуя прекраснодушную никчемность своего поступка, выбил в кассе килограмм шоколадных конфет, самых дорогих, и с большим кульком в руках вышел из магазина. Обратно к решетке продвигался медленно, заставляя себя проглотить проклятый комок в горле. Дети снова играли. Демилле подошел близко и притиснул лицо к решетке. Мешали очки. Он с досадою сдернул их. Воспитательница недовольно взглянула на него и подошла, уже с раздражением. -- Ну? Чего вам? -- Вот... я хотел... тут конфеты... -- шептал Демилле, протягивая ей кулек сквозь решетку. -- Запрещено нам, -- чуть более мягким тоном сказала она и взяла пакет. -- Детдомовский сами? -- уже уважительно спросила она, на что Демилле только закивал головою, стукаясь лбом о холодные прутья. -- Ладно уж. У нас им хорошо, вы не подумайте... Она обернулась к детям и позвала их. Они, дотоле стоявшие неподвижно, как застигнутые врасплох зверьки, потянулись к решетке, с надеждою взглядывая на Демилле. -- Дядя вас угощает, -- сказала воспитательница, принимаясь выдавать "Трюфели" по одному. -- Скажите спасибо дяде. Детская толпа затянула тонкими голосами "спасибо", и вдруг сквозь этот нестройный хор кто-то сказал: "папа". Теперь они стояли с конфетами в руках, не разворачивая их, и повторяли: "папа". -- Это не папа. Это дядя, -- наставительно произнесла воспитательница и, оглянувшись на Демилле, шепнула с неудовольствием: -- Идите же. Чего стоять? -- но Демилле и сам уже, резко повернувшись, пошел назад с бешено колотящимся сердцем. Стиснув зубы, с колом в горле, он дошел до дискотеки, забрался в кладовку и только тут разрыдался, как ребенок. День провел в апатии, питаясь припасенным кефиром с булкой и не покидая дискотеки. В глазах стояли брошенные дети на полянке, как грибки. Сел писать письмо Егору: "Егорушка! Поздравляю тебя с началом первого в твоей жизни учебного года..." К вечеру начался большой сбор. Пришел Серопян, переоделся в смокинг с бабочкой, явились Зеленцов и Малыгин в одинаковых, с блестками вечерних костюмах, начали прибывать гости. Алик кинул Евгению Викторовичу сверток: -- Переоденься. Там оказался костюм официанта: бежевые брюки, зеленая куртка, бабочка. Демилле вяло запротестовал, но Алик только руками развел: -- Мы же договорились... Демилле с отвращением надел костюм. Среди гостей были все, кто помогал, -- доставал материалы, устраивал запись музыки, -- а также официальные лица из треста, райкома комсомола и милиции. Демилле снова нацепил темные очки. Программа началась в семь часов при полном стечении публики и внушительной толпе у входа, сдерживаемой дружинниками. Специально записанная Зеленцовым заставка, состоящая из шумов большого города, началась в полной темноте, и вдруг вспыхнул огнями Бродвей, вызвав шквал аплодисментов. Прожектор высветил лицо Серопяна за стойкой бара. -- Добро пожаловать, дорогие гости! Дискотека "Ассоль" начинает свой новый сезон! И сразу вступил Зеленцов у микрофона, полилась музыка... Лидия толкнула Евгения Викторовича острым локтем в бок: -- Пошевеливайся! Твой ряд у стены. Демилле на негнущихся ногах направился к крайнему столику, принял заказ, перешел к следующему. Молодые люди кивали на него: "Новенький!". Девица лет семнадцати спросила: -- Как тебя зовут? -- Евгений Викторович, -- ответил Демилле, стараясь сохранять достоинство. -- Ой! -- прыснула она. -- Женечка, значит? По столикам пошло гулять: "Женечка... Женечка...". Когда Демилле вернулся к своему ряду с подносом, уставленным закусками, его уже иначе не называли. -- Женечка, к нам, к нам! -- Я же просил помидорчики, Женечка! -- Женечка, квикли! Лидия на ходу обучала Демилле тонкостям официантского искусства, кои состояли в умении так распределить порцию закуски на тарелке, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в честности официанта. Демилле науку не усвоил, продолжая носить полновесные порции, что вскоре было отмечено посетителями. Этим старался заглушить упреки совести: буду, мол, работать официантом, но честно! Любой честный труд почетен. Уже гремели танцы, трясся пол; Зеленцов трещал у микрофона: -- А сейчас немного отдохнем под медленный танец композитора Косма в исполнении оркестра Поля Мориа. Танец посвящается нашей постоянной посетительнице Светлане, отмечающей сегодня свое совершеннолетие... Но что это примешивается к звукам волшебной музыки Косма? Что я слышу? Да, это звуки поцелуев. Два поцелуя в левом углу, кто больше? Три поцелуя справа, а вот наконец засос в центре зала! Красиво жить не запретишь, не так ли, как говорят французы! Демилле мутило. В девять часов был объявлен перерыв для коллективного просмотра программы "Время". Представители райкома одобрительно закивали. В окнах небоскребов возникли дикторы Центрального телевидения, молодежь потянулась к стойке, где хозяйничал Серопян, разливая коктейли и кофе. Лидия зазвала Евгения Викторовича на кухню, плеснула в стакан коньяка: -- С почином! -- Ты, Лидия, обхаживай его, обхаживай, -- одобрительно кивнула Варвара Никифоровна. -- Мужчина в цвете. И неженатый. -- Почему вы так решили? -- спросил Демилле. -- Да разве женатый мужик станет в кладовке ночевать? Лидия выпила, взглянула заинтересованно. Демилле поспешил ретироваться. Снова загремела музыка и гремела, не переставая, до закрытия. У Демилле с непривычки заложило уши. Он двигался в полном отупении, неловко обходя прыгающих возле столиков молодых людей. Очередной раз вернувшись на кухню, получил от Лидии: -- Вот что, милок. Хватит комедию ломать. Носи столько, сколько я. Понял? -- Буду носить, сколько положено, -- сквозь зубы отвечал Демилле. -- Алик! Алик! -- закричала она, призывая хозяина. Серопян благодушно выслушал претензии Лидии. -- Женя, что за мелочевка? Кусочком больше, кусочком меньше... Ей же трудно работать. -- Пускай носит правильные порции. -- Что?! -- вскинулась Лидия. -- Оставь его. Первый день. Хочет честно, пусть носит честно, -успокоил ее Серопян. -- Всякому овощу свое время. При расчете Демилле сдал до копейки сдачу каждому столику, вызвав легкую растерянность публики. Когда это повторилось на второй и на третий вечер, у Демилле сама собою возникла ласковая кличка, которую он услышал случайно, проходя мимо кучки молодых людей в гардеробе: -- Мы сегодня у Женечки-придурка сидели. ...Потянулись вечера, похожие друг на друга, как удары барабана: бум, бум, бум... По утрам Евгений Викторович отлеживался в кладовке, пытаясь собраться с мыслями и представить себе дальнейшее существование, но не получалось. В первый же выходной понедельник отправился к Львиному мостику на канале Грибоедова, где собирались желающие сдать или снять жилплощадь. Потолкался там безуспешно, отказавшись от отдельной квартиры гдето неподалеку от Тучкова моста -- это было ему не по карману. Растерянность молодой публики при виде честного официанта быстро сменилась пренебрежением, а затем и враждебностью тех, кто понял, что Демилле делает это не по дурости, а из принципа. Теперь старались унизить, кидали десятку, добавляя: "Сдачи не надо", -- а когда Евгений Викторович, побелев, все-таки выкладывал рубли и мелочь на столик, демонстративно оставляли. Эти чаевые Демилле сдавал Серопяну, неизменно наталкиваясь на сочувственно-ироническую улыбку. Цеплялся за честность, понимая, что все равно получает чаевые в виде зарплаты от хозяина. У Демилле появился враг -- молодой круглолицый парень с мощными бицепсами и запорожскими усами. Он методично доводил Евгения Викторовича мелочными заказами, насмешками, чаевыми, демонстрируя свое превосходство многочисленным девицам, обычно сидевшим с ним за столиком. Назревала стычка. Демилле едва сдерживался, попробовал даже ускользнуть от него, меняясь с Лидией рядами, но парень специально пересаживался. Взрыв произошел на девятый день, в самом начале вечера, когда Демилле, подойдя к столику, где сидел обидчик, и вынув блокнотик для заказа, услышал: -- Чего торопишься, халдей? Еще не вечер. Рука Демилле сама собою распрямилась. Звук пощечины, точно выстрел, разнесся по залу. Парень вскочил, опрокинул Демилле и уже готов был навалиться на него, как подоспевший из-за стойки Серопян и дружинники оттащили парня от Евгения Викторовича и вытурили из зала. Серопян сказал: -- Все, Женя. Не прижился. Гонору много. Бери расчет. Евгений Викторович получил причитавшиеся за отработанные дни деньги, собрал "дипломат" и с чувством облегчения унесся в метро по направлению к центру города. Он вышел на Невском у Гостиного и побродил по магазину, купив пару распашонок новорожденному племяннику. В пакет сунул поздравительную открытку Любаше. Потом он побрел по направлению к Адмиралтейству, тускло блестевшему шпилем в отдалении. Перейдя Дворцовый и мост Строителей, он углубился в улочки Петроградской стороны, пока не добрел до пивного бара неподалеку от Большого проспекта, где и осел, чтобы скоротать время. Он придвинул к себе кружку с пивом и наклонился к ней, опустив губы в пушистую пену. Им овладело оцепенение. Только тут он увидел напротив женщину в черном, которая так же оцепенело тянула пиво из кружки. Взгляды их встретились. Женщина сказала хрипло: -- Кажется, вам тоже не хочется жить сегодня? -- Как вы догадались? -- невесело усмехнулся Демилле. -- Я догадливая, -- в тон ему ответила она. Скоро подошли приятели женщины, по всей видимости, ходившие за вином, -- два человека алкогольной наружности; один из них -- с черной бородкой, большим носом и проваленными щеками, -- почему-то именовавшийся Поэтом. Женщину они почтительно называли Марией Григорьевной. Демилле оказался втянутым в компанию. Его никто ни о чем не спрашивал; он больше молчал, потом дал денег на выпивку. Появилась еще одна женщина: худая и страшная, с глазами навыкате, как при болезни щитовидной железы. Она была пьяна, стала читать стихи Асадова. Демилле все больше мрачнел, водил пальцем по залитому вином и пивом дубовому столу, наконец, чтобы забыть обо всем, хватил полстакана принесенной водки, запил пивом. Через несколько минут пришло отупение. Пивная закрылась в одиннадцать. Евгений Викторович безвольно отдался в руки судьбе. Искали всей компанией вино и, конечно, нашли; укрывшись от начавшегося дождя в парадной, распили бутылку, было уже невтерпеж, а с остальными пошли куда-то по темным улицам молча и угрюмо. Поднялись без лифта на последний этаж. Мария Григорьевна открыла дверь ключом. Компания по длинному коридору прошла в комнату Марии Григорьевны, расположилась за столом. В свете торшера Демилле заметил, что зеркала трельяжа в углу завешаны черной материей. Мария Григорьевна, перехватив его взгляд, тяжело проговорила: -- Отец умер. Сегодня девятый день... Евгений Викторович вздрогнул и, приподняв край материи, взглянул на себя в зеркало. Проваленные глаза, потрескавшиеся губы, кадык выпирает... Мокрая импортная куртка... чужак. Везде чужак. И вдруг вспомнился Аркаша Кравчук, его глаза в день самоубийства и неловкие повороты носилок с длинным телом, накрытым простыней. "Как он это сделал?" -- отрешенно подумал Евгений Викторович и обвел взглядом потолок. "Смог бы я?" -- спросил он себя и вдруг почувствовал, что эта мысль принесла ему облегчение. Вот и выход, так ведь просто, нужно лишь собраться. Он скользнул взглядом к окну и увидел над ним трубу отопления. Это было то, что нужно. Теперь оставалось дождаться, когда утихомирятся или разойдутся собутыльники. Демилле пощупал пряжку ремня и шагнул к окну, чтобы в последний раз взглянуть на город. И тут прямо перед собою, в трех шагах, он увидел Ирину. Она стояла в окне за прозрачной вуалью с горящей свечою в руках и смотрела на него. Демилле ухватился руками за подоконник, затем закрыл лицо ладонями и отпрянул от окна. Кто-то сзади рассмеялся, позвал: "Иди сюда!" -- но Евгений Викторович опрометью кинулся вон из комнаты и побежал по коридору, опрокидывая какие-то предметы. Сзади слышались крики и топот... Демилле уже ничего не соображал, нажал на собачку замка и крупными скачками, путая ступеньки, устремился вниз. Он выбежал на мокрую улицу и сразу свернул направо; побежал вдоль стены, увидел сбоку какую-то щель, юркнул в нее... Там он остановился, перевел дух. С улицы слышались крики собутыльников: "Эй! Ты где?! Давай назад!" "Она пришла, чтобы спасти меня", -- вдруг ясно и отчетливо подумал Евгений Викторович и устремил глаза к небу, как бы посылая благодарность Господу Богу за это видение. И тут ужас объял его. Он увидел, что стоит на дне глубочайшей пропасти с острыми, как лезвия ножниц, краями. На мгновение его помутившемуся сознанию показалось, что стенки пропасти надвигаются на него, стремясь раздавить, и он сломя голову бросился по узкому дну ущелья, слыша десятикратно отдающийся в ушах шум своих прыжков. Евгений Викторович вылетел из щели как пуля, выпущенная из дула ружья, и побежал дальше, осыпаемый мелкими уколами капель. На улицах не было ни души. Он увидел мелькнувший вдали огонек такси, устремился к нему, но поздно. Внезапно из-за поворота вылетел на него дребезжащий трамвай, подсвеченный изнутри, точно елочная игрушка. Качаясь влево и вправо, трамвай бежал прямо на Демилле, сладко пели тормоза, летели из-под дуги искры... Евгений Викторович распростер руки, будто хотел обнять катящийся на него вагон, и рухнул на рельсы, потеряв память.  * Часть IV
ПРЕВРАЩЕНИЕ * 
Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном...
Л. С. Глава 37
ВСТРЕЧА СОАВТОРОВ С ним случилось самое худшее из того, что может произойти с сочинителем. Он потерял героя. Все произошло с ужасающей закономерностью: герой потерял дом, дом потерял сочинителя; сочинитель потерял героя. Цепочка замкнулась. Теперь автор в полном недоумении сидел перед пустым листом бумаги, припоминая дождливую ночь накануне, когда он, сидя в тепле и уюте чужой квартиры, живописал похождения Евгения Викторовича, пока не привел его на незнакомую ночную улицу в смятении разума и не бросил на рельсы под моросящим дождем. Поставив в тот миг точку, сочинитель заснул спокойным сном выполнившего долг человека, и лишь кот его Филарет, предчувствуя новые катаклизмы, всю ночь бродил по кухне, запертый туда хозяином, и производил тревожные пронзительные звуки. Утром автор, как всегда, сел за письменный стол, занес руку над клавиатурой пишущей машинки и... понял вдруг, что произошло непоправимое. В этот момент раздался звонок в дверь. Сочинитель вздрогнул и пошел открывать. Среди беспорядочных мыслей, набежавших на него удивленной стайкой, была и совсем нелепая: "Это пришел Демилле". Однако на пороге стоял литератор Мишусин в черном кожаном пиджаке, поигрывая ключами от автомобиля. За его спиной, в полумраке лестничной площадки, сочинитель разглядел пожилого господина с темным от загара лицом. Он был одет в летний парусиновый костюм. Мишусин без церемоний вступил в прихожую и полуобнял сочинителя за плечи. -- Рад тебя видеть, старина! Все корпишь? Как твой роман? О нем только и говорят на пляже в Пицунде. Седой старик, вызвавший у автора смутное беспокойство, похожее на предчувствие, тоже вошел в квартиру и молча смотрел на хозяина с интересом и участием. Лицо у него было явно симпатичным и умным, чего не скажешь о Мишусине, в серых глазах таился чертик насмешки, готовый выскочить в ответ на любую глупость или бестактность. Мучительная догадка пронзила сочинителя, он раскрыл рот... -- Знакомься, господин Лоренс Стерн, -- произнес Мишусин. -- Впрочем, вы знакомы. -- Милорд! -- воскликнул автор, бросаясь старику на шею, и слезы радости сами собою брызнули у него из глаз. -- Думал, не поверишь... -- досадливо пробормотал Мишусин. Милорд тем временем мягко поглаживал соавтора по плечу, приговаривая: -- Ну, будет, будет... -- Понимаешь, он материализовался! -- наигранно бодрым тоном принялся объяснять Мишусин. Он без приглашения направился в кухню и распахнул холодильник. -- У тебя нет пепси? Чертовски хочется пить... Мало того, что материализовался, так еще наговорил мне кучу гадостей! Соавторы понимающе смотрели друг другу в глаза. Мишусин в кухне шумно пустил воду из крана, выпил крупными глотками. -- Собственно, никакого права он на это не имел... -- продолжал он, утирая рот. -- У меня путевка на одно лицо. Администрация подняла хай... Мой сценарий горит. Короче, забирай старика, он мне надоел... Мишусин вернулся в прихожую. Наглая самодовольная улыбка пыталась устроиться у него на лице, но как бы соскальзывала. И тут сочинитель, долго не раздумывая, влепил коллеге пощечину. Одновременно в прихожую из комнаты, как боевой конь, заслышавший звук трубы, выскочил Филарет и с шипением выгнул спину. -- Ах, вот как?! -- по-бабьи закричал Мишусин. -- Вон! -- указал на дверь автор. -- Нет-нет, только не в дверь, -- покачал головою милорд. -В окно, я вас умоляю! Автор ринулся в комнату и мигом распахнул створки окна. Мистер Стерн весьма ловко ухватил литератора -- одной рукою за шиворот, а другою -- за штаны на заднице, и с большим проворством буквально поднес его к распахнутому окну. Мишусин верещал, дрыгая ногами в воздухе. Однако соавторы, не снижая скорости движения и даже не раскачав грузное тело, с маху выбросили его головою в окошко под радостный вопль кота Филарета. Мистер Стерн вытащил из кармана носовой платок и тщательно вытер руки. -- Какой у вас этаж? -- поинтересовался он. -- Первый, -- ответил сочинитель. -- Жаль. Он так и не смог испытать радость полета. За окном раздавались крики Мишусина и его угрозы. Хлопнула дверца "Жигулей", и мотор унес литератора к горящему сценарию. Соавторы остались одни. Сочинитель внезапно испытал робость. Как-никак судьба и собственная фантазия оставили его наедине с классиком мировой литературы! -- К делу, сударь, -- начал мистер Стерн. -- Как видите, мне пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы спасти наш роман. По-моему, ему грозит большая опасность. -- Вы правы, милорд... -- сокрушенно ответил автор. -- Наш герой вызывает глубокие опасения. Он неудержимо катится вниз, теряет себя... -- Уже потерял, -- вставил сочинитель. -- Как так? -- То есть я его потерял. -- Не понимаю. Объясните. -- Ах, милорд, в этом-то все и дело. Евгения Викторовича уже нет в моем романе. -- Как нет? Он погиб? Вы убили его? -- милорд был не на шутку взволнован. -- Не знаю, -- пожал плечами сочинитель. -- Несерьезно, сударь! Отвечайте, куда вы дели Демилле? -- Понимаете... Герой догнал автора во времени. -- Не понимаю. -- Садитесь, я объясню вам, -- сказал сочинитель, указывая соавтору на кресло и устраиваясь напротив в таком же. -- Вы знаете, что я начал сочинять это произведение чуть позже, чем произошло событие, давшее толчок роману. Таким образом, мое реальное время, в котором я жил и сочинял, все время находилось впереди романного. Я разглядывал события с высоты небольшой исторической перспективы в несколько месяцев. Однако вскоре романное время потекло быстрее -- кстати, благодаря вашему отсутствию, милорд! Я уже не тратил страниц на описание наших разговоров, не имеющих касательства к сюжету, герои неудержимо настигали меня, и вот вчера произошло непоправимое -- романное и реальное время совпали!.. Я закончил главу о Демилле в тот самый миг, когда Евгений Викторович рухнул на рельсы перед приближающимся трамваем. Дальше я ничего не знаю о герое. Что он делает сейчас -- для меня загадка. Я в полном отчаянии! -- Кажется, я прибыл вовремя, -- заметил милорд, внимательно разглядывая соавтора. -- Подскажите, что мне делать? -- попросил он. -- Дорогой ученик, но у вас есть, помимо Демилле, целый кооперативный дом со всеми жильцами. Пишите о них. Там хватит материала, уверяю вас... -- По правде сказать, увлекшись героем, я выпустил из внимания кооператоров. Не знаю, право, не знаю, что у них там происходит сегодня... -- Но у вас есть возможность узнать. -- Каким образом? -- не понял сочинитель. -- Вернуться туда, осел вы эдакий! -- вскричал мистер Стерн, вскакивая с кресла и начиная напоминать автору того темпераментного собеседника, с которым у него частенько возникали перепалки. Признаться, автору не приходил в голову этот естественный путь. В самом деле, что мешает ему возвратиться в собственную квартиру, где он прописан? По всей видимости, он страшился встречи с майором Рыскалем, который непременно узнает о романе и может счесть его за разглашение... К сожалению, летописцы нынешних времен редко удостаиваются почестей. Рисуемые ими правдивые картины почему-то отказываются признать правдивыми, и лишь по прошествии времени свидетельство летописца может быть признано истинным. Кроме литературной дерзости, от автора требовалось немалое гражданское мужество, чтобы окунуться в гущу описываемых событий, стать полноправным персонажем собственного романа. Но не только эти соображения занимали сочинителя. -- А что мне прикажете делать с вами? -- спросил он соавтора не совсем учтиво. -- Я поеду тоже. Мне крайне любопытно. -- А прописка?! -- вскричал автор. -- Держу пари, милорд, что ни одному из моих соотечественников никогда не доводилось прописывать у себя иностранных классиков, прекративших бытие два века назад! -- В чем же сложность? -- спросил милорд. -- В отсутствии паспорта и полной невозможности его получить. -- Почему? -- Кроме меня, некому удостоверить вашу личность. -- А Мишусин? -- После того, как мы с ним обошлись? -- А Свифт, Смоллет, Филдинг? -- Для нашего паспортного стола свидетели эти столь же ненадежны, сколь и эфемерны. -- Что же делать? -- растерялся милорд. -- Понадеемся на случай, -- ответил сочинитель, и забавная мысль мелькнула у него в голове. -- Кстати, как звали вашего папу? -- Сэр Роджер. -- Значит, русский эквивалент... Родион? Вы не возражаете? Милорд лишь пожал плечами, давая понять, что он не желает участвовать в обсуждении никчемных вопросов. Через час соавторы уже ехали в трамвае, приближаясь к дому н