Александр Житинский. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 3,4

Оригинал этого документа находится в Арт-Петербурге ║ http://www.spb.ru/~art/library/lost_house/zhitin.htm

         * Часть III<BR>КРАХ * 



     <center>В  некоторых  семействах  создаются  положения, до
того соответствующие предстоящим  событиям,  --  что  лучше  не
придумала  бы  самая  богатая  фантазия  драматурга  -- старого
времени, разумеется... </center>


     <i>Л. С.</i>

        Глава 25<BR>КОНТАКТ




     Подфартило тете Зое на старости лет,  попала  тетя  Зоя  в
космос!

     Случилось  это,  как мы помним, благодаря пиву. Кто же мог
знать,  что  пиво,  наряду  с  другими  бесценными  свойствами,
обладает и всеми качествами горючего для ракетного двигателя? А
вот  оказалось,  что  обладает.  Узнай  этот факт наука раньше,
освоение космического пространства наверняка бы упростилось,  а
главное, приобрело бы совершенно демократический характер. Этак
каждый любитель пива, зарядившись дюжиной бутылок и составив их
по  многоступенчатой  схеме,  мог  бы двинуть туда, где никакая
жена, никакое  начальство  его  не  достанет!..  Хотя,  скорее,
раскрытие  сего  факта привело бы к тому, что пиво превратилось
бы в продукт стратегический, и тут конец всем мечтаниям.

     Однако я хотел только сказать, что пиво -- это тот пробный
камень, на котором всю свою жизнь испытывала духовные  качества
тетя  Зоя,  доливая продукт до черты, и ни разу не отступилась.
Посему и была, вероятно, публично причислена к  лику  святых  с
последующим незамедлительным вознесением.

     Перегрузки  при взлете, да неожиданность, да испуг привели
к тому, что она на какое-то время потеряла сознание и  очнулась
уже  на  орбите  с  апогеем в пятьсот километров, а перигеем --
километров в двести семьдесят.  Орбита,  как  мы  видим,  имела
явственный  эллиптический характер, но тете Зое это было как-то
все  равно.  Гораздо  большее  впечатление  на   нее   произвел
беспорядок в кабине, то есть в ларьке, обнаруженный тотчас, как
тетя Зоя пришла в чувство.

     Все,  что  было  незакрепленного  внутри ларька, а именно:
табурет, пивные кружки, тарелка для мелочи, мелочь и сама  тетя
Зоя,  -плавно  и  хаотично  перемещалось в воздухе, а точнее, в
пространстве, ибо воздухом там и не пахло. Тетя Зоя  ухватилась
за  медный  краник  и  подтянулась  к  нему,  другою  же  рукой
принялась поспешно вылавливать из объема  медные  и  серебряные
монетки,  кружащиеся  вокруг  нее,  точно рой пчел. Деньги были
государственными, подотчетными, и именно об этом  первым  делом
подумала тетя Зоя, ловя пятаки, гривенники и копеечные монеты и
засовывая  их  в карман белого фартука. Они норовили вылететь и
оттуда, так что тете Зое  пришлось  проявить  чудеса  ловкости,
чтобы  справиться  с этим роем денег. Пивные кружки, причудливо
вращаясь, сталкивались друг с другом, отчего ларек был наполнен
мелодичным стеклянным звоном.

     Управившись с мелочью, тетя Зоя сняла  фартук  и  завязала
его  узлом, чтобы деньги более не рассредоточивались. Для этого
ей пришлось оторвать руку от краника и  пуститься  в  свободное
плавание,  так что узел она завязала, находясь уже под потолком
головою вниз, если считать низом пол пивного ларька.  Тетя  Зоя
мягко  оттолкнулась  ногою  от  пластикового покрытия потолка и
спикировала к спасительному кранику. На этот раз она ухватилась
за ручку и неосторожно повернула ее.  Из  краника  вдруг  стала
выдуваться  круглая  янтарно-желтая  капля,  которая  на глазах
набухала,  превращаясь  в  зыбкий   колеблющийся   шар,   будто
надуваемый изнутри. Еще мгновение -- и шар рассыпался на мелкие
желтые  шарики,  разлетевшиеся  по  кабине, а из краника начала
расти следующая капля.

     Тетя  Зоя  в  ужасе  повернула   рукоятку   назад.   Капля
прекратила рост. "Это же пиво!" -- изумленно подумала тетя Зоя,
глядя  на  колыхавшуюся  каплю.  Подтянувшись  к  ней, тетя Зоя
осторожно коснулась капли губами и втянула ее  в  себя,  ощутив
горечь.  "Фу,  гадость!  Как  его мужики пьют!" -- скривившись,
подумала она, но делать нечего, иного способа уничтожения  пива
не  было.  Тетя  Зоя, поминутно сталкиваясь с пивными кружками,
принялась охотиться за мелкими каплями.  Она  глотала  их,  как
рыба  приманку,  а  попутно  училась  управлять  своим  телом в
невесомости,  используя  различного   рода   выступы,   стойку,
цилиндры  баков,  от  которых она отталкивалась руками и ногами
или же,  наоборот,  притягивалась  к  ним.  Погоня  за  пивными
каплями   утомила   тетю  Зою.  Справившись  с  последней,  она
раскинула руки и некоторое время отдыхала, плавая между полом и
потолком.

     С непривычки пиво ударило в голову.  Может  быть,  поэтому
проблема  летающих  пивных  кружек была решена с несвойственной
тете Зое удалью: она их просто-напросто повыбрасывала в окошко,
после чего окошко закрыла  прозрачной  плексигласовой  шторкой.
"Пускай  вычитают  из  зарплаты",  --  решила  она.  Двенадцать
больших полулитровых кружек и четыре маленьких в четверть литра
поплыли рядом с ларьком на  фоне  округлой  Земли,  блистая  на
солнце  гранями,  точно  кристаллики  льда.  Тетя  Зоя поневоле
залюбовалась.

     А любоваться было чем.  Земля  поворачивалась  под  нею  в
голубом   ореоле,   расписанная   белыми  размашистыми  мазками
циклонов, закрученными в немыслимые спирали.  Заворачивался  за
край  Земли  синий  океан, отражавший солнечный лик, на краю же
происходили  волшебные  переливы  всех  цветов  от  голубого  к
розовому,  багровому,  черному, а чуть дальше уже горели злые и
яркие звезды.

     Тетя Зоя не узнавала Земли. Всю жизнь на  ней  прожила,  а
сверху  не  признала. Земля была непонятна. Во-первых, тетю Зою
чрезвычайно   удивило   отсутствие   границ.   Она    привыкла,
просматривая программу "Время", видеть всегда за спиною диктора
очертания  государств  и  многие  из  них помнила. Она легко бы
могла по контуру отличить Японию от Канады.  Соединенные  Штаты
всегда  были  нарезаны  аккуратными  кусочками,  как  огороды в
коллективном садоводстве, где тетя Зоя лет уже  двадцать  имела
участок  и  летнюю  времянку.  Очертания  своей  страны были ей
знакомы более всего, хотя и не вызывали четких ассоциаций -- уж
больно сложна конфигурация! -- однако в них тетя Зоя  неизменно
находила  какую-то  особую  основательность  и  красоту. Эти-то
родные  очертания  она  бессознательно   и   ожидала   увидеть,
взглянувши за стекло пивного ларька на Землю, но, к удивлению и
огорчению,  не  увидела.  Она узнала только Крым и Черное море,
благодаря их особой форме. Относительно других мест  оставалось
только гадать: что это? чье это? наше или басурманское?

     С  непреложной  очевидностью вдруг обнаружилось, что Земля
-- общая, а может быть, и ничья, что все  эти  желтые  пустыни,
зеленые  леса,  синие воды и снеговые шапки гор существуют сами
по себе, принадлежа только себе,  и  не  имеют  к  человеку  ни
малейшего  касательства, тем более, что с такой высоты человека
не было видно, да и следы его деятельности проступали на  Земле
лишь местами. Это было второе открытие, удивившее тетю Зою.

     Конечно,  она  не  поднялась  до  философских обобщений --
образование не позволило, да и не до того  ей  было  сейчас  --
однако  чувство,  испытанное  ею  на  орбите,  похоже  было  на
растерянность. Земля, всегда ранее представлявшаяся  плоской  и
разделенной на принадлежащие кому-то участки -- будь то огороды
садоводства  или  же  целые  государства,  -- на деле оказалась
нераздельной,  а  все   межи,   ограды,   частоколы,   границы,
возведенные   между   собственниками,   сверху   были  попросту
незаметны, их не существовало. Низменности плавно переходили  в
возвышенности, реки втекали в моря, леса обрамляли степи. Линии
и  границы  были чисто естественного происхождения, другие были
бы просто абсурдны, и тетя Зоя, глядя на красоту развернувшейся
перед нею планеты, впервые ощутила, что видимая  ею  картина  и
есть  картина  истинная,  а раскрашенные в разные цвета плоские
фигурки  неправильной  формы,  которые  она  привыкла   считать
государствами, не имеют к планете ни малейшего отношения.

     Тетя Зоя почувствовала прилив нежности к этому гигантскому
теплому   живому   шару,   населенному   миллиардами  жизней  и
вместившему в себя миллиарды смертей. Она знала,  что  там,  на
покинутой  ею  планете,  нет у нее ни единого родного человека,
только могилка мужа и сына на Смоленском кладбище; все  желания
тети  Зои  сосредоточивались  на  мысли,  чтобы  соседи и собес
выполнили ее последнюю волю и похоронили там же, других желаний
у нее  в  жизни  не  осталось.  Сама  жизнь,  пахнувшая  пивом,
казалось,   протекла   в   одночасье   однообразной   струйкой,
наполняющей кружку, -- и все же сейчас, паря над  Землею,  тетя
Зоя испытывала благодарность и отчасти восторг.

     Она  ни секунды не сомневалась, что вернется обратно, лишь
только выполнит программу, ибо все космические полеты  проходят
по программе, это она прекрасно знала. Собственное же неведение
относительно  программы  объяснила  себе  кратко:  "Значит, так
надо".

     Тетя  Зоя  не  исключала  возможности,  что  программу  ей
сообщат  дополнительно каким-нибудь хитрым способом, а пока она
принялась обживаться, насколько это было в ее  силах,  то  есть
подконопатила  с  помощью  старых халатов щели в пивном ларьке,
чтобы не слишком задувало космическим холодом; подлезла  она  и
под   баки  и  кое-как  залатала  прорванные  днища,  пользуясь
пластиковой обшивкой, отодранной от  стенки,  огарком  свечи  и
лоскутами  тех  же халатов. Питаться тетя Зоя порешила пивом --
более нечем, справедливо  рассудив,  что  одной  большой  капли
размером с кулак ей на сутки хватит. Много ли нужно святой? Ну,
а  многочисленные  мелкие  неудобства вроде невесомости, низкой
температуры и отсутствия атмосферы тетю Зою  не  очень  пугали.
"Блокаду пережили, и это переживем!" -- решила она.

     Несколько   суток   она   провела   в  кропотливом  труде,
прерываемом наблюдениями за Землей и околоземным пространством,
в котором обнаружила уже  довольно  много  летающих  предметов,
кроме  пивных  кружек:  шарообразных,  цилиндрических,  сложной
формы -- с металлическими штырями, плоскими сетками,  наподобие
крыльев,  круглыми  иллюминаторами.  То  были  спутники Земли и
орбитальные станции, сверкавшие на солнце, как елочные игрушки.
Благодаря им наша планета выглядела принаряженной, в серьгах  и
кулонах,  вполне  благодушной  и  мирной.  По временам, правда,
замечала тетя Зоя на Земле какие-то вспышки, но и они выглядели
безобидно и даже красиво.

     Примерно через неделю метрах в трехстах от себя  тетя  Зоя
заметила  слабое свечение. Оно не меняло положения относительно
ларька,  следовательно,  обращалось  вокруг  Земли  с  тою   же
скоростью  и  по  той  же  траектории,  что тетин Зоин корабль.
Свечение  постепенно  усиливалось  и  уже  через  сутки   стало
обретать  форму огромной чечевицы с размытыми краями. Еще через
сутки  края  стали  четкими,  будто  чечевицу  сфокусировали  в
подзорной  трубе,  и  перед  тетей  Зоей  предстал  неизвестный
космический   корабль   синевато-стального   цвета,   абсолютно
гладкий,  не имеющий ни выступов, ни иллюминаторов и похожий на
обкатанный  морем  голыш  правильной  формы   с   размерами   в
поперечнике   не   менее   ста   метров.   Пока   этот  корабль
концентрировался неподалеку от ларька,  тетя  Зоя  опасливо  на
него поглядывала и даже пару раз осеняла себя крестом на всякий
случай.

     Наконец, в гладком боку корабля образовалась круглая дыра,
будто  его  проткнули  иглой,  и из дыры выплыл наружу какой-то
мелкий предмет, который сразу взял курс к ларьку. Не  прошло  и
нескольких  секунд,  как  тетя  Зоя  узнала  в нем космонавта в
скафандре -- с двумя руками, двумя ногами  и  головою,  скрытой
под  прозрачным  колпаком.  Довольно скоро она разглядела и его
лицо -- довольно странное, неземное. Оно было зеленого цвета  и
без  носа, а глаза желтые. "Как у Тишки", -- вспомнила тетя Зоя
своего кота, поневоле испытывая к незнакомцу теплые чувства.  А
он подлетел к ларьку и постучал в окошко.

     -- Хау   ду   ю  ду?  --  донесся  снаружи  его  усиленный
радиорупором голос.

     -- Пива нет! Пива нет! --  крикнула  тетя  Зоя,  приблизив
лицо к окошку, на что незнакомец кивнул и сказал уже по-русски:

     -- Рад вас приветствовать. Вы меня не допустите внутрь?

     -- Посторонним  не  положено... -- проворчала тетя Зоя, но
тем не менее распахнула дверь и впустила гостя в ларек.

     Космический  незнакомец  влетел  внутрь,  как  скворец   в
скворечник,  и  уцепился  щупальцами  за  фонтанчик  для  мойки
кружек. Оказался он небольшого роста, с десятилетнего ребенка.

     -- Значит, вы из России? -- спросил он.

     -- Из  Ленинграда,  --  охотно  подтвердила  тетя  Зоя,  с
жалостью разглядывая неказистое существо.

     -- Странный у вас корабль... -- заметил пришелец.

     -- Чего  ж  странного?  --  слегка  обиделась тетя Зоя. --
Таких ларьков у нас почитай на каждом углу. Сами-то вы откуда?

     -- Созвездие Лебедь, -- коротко ответил пришелец.

     -- А по-нашему откуда знаете?

     -- Обучились, -- пришелец изобразил на лице нечто, похожее
на улыбку.

     Из дальнейшего разговора  выяснилось,  что  экспедиция  из
звездной  системы  Лебедя  была направлена для контроля за этой
частью Вселенной, после  того  как  разведка  донесла,  что  на
планете Земля обострилась конфликтная ситуация.

     -- Конфронтация у вас, -- объяснил пришелец.

     -- Чего? -- не поняла тетя Зоя.

     -- Противостояние систем, угроза ядерного конфликта...

     -- Что есть -- то есть, -- согласилась тетя Зоя.

     -- Вот мы и прилетели, -- развел он щупальцами.

     -- Это  все американцы, -- начала объяснять тетя Зоя. -- И
чего им неймется! Все стращают и стращают...

     -- Американцы говорят по-иному, -- заметил он.

     -- А вы их слушайте больше. Они наговорят!

     -- Мы должны слушать всех, -- сказал он мягко.

     -- Так вы вроде как помочь нам приехали? -- спросила  тетя
Зоя.

     Пришелец вздохнул, посмотрел куда-то вверх с тоскою.

     -- Они  там думают, что мы Боги! Прилетели бы и посмотрели
сами, прежде чем командовать. Они думают -- здесь дикари живут!
-- все более и более распаляясь, продолжал  он.  --  А  у  этих
дикарей  на каждый нос по пятнадцать тонн тротила. Что мы можем
сделать? Это раньше  наши  спускались,  совершали  пару  чудес,
которые  потом  помнили  две  тысячи лет... Нынче эти номера не
проходят.

     -- Но что-то ведь делать надо... -- вставила тетя Зоя.

     -- Раньше надо было думать! -- окрысился пришелец.

     -- Чего орешь? Я, что ли, виновата? Ты с тех  спроси,  кто
главный, -- сказала тетя Зоя.

     -- Да  они  у  вас  тут  меняются  чуть не каждый день, --
отвечал он. -То ли дело у нас. Как зарядит на тысячу  лет.  Мы,
понимаете ли, бессмертны...

     -- Ох, бедные... -- вздохнула тетя Зоя.

     -- Почему? -- удивился он.

     -- Так ведь сколько мучаться!

     -- Ну... -- неопределенно протянул пришелец. -- У нас ритм
иной,  понимаете? А тут не успеешь оглянуться -- в Штатах новый
президент. И каждый со своим гонором. Вот опять  осенью  начнут
избирать.  Как пить дать, будет Рейган. Следовательно, мы опять
на   боевом   дежурстве.   А   прибавьте   бойкот    Олимпиады,
"Солидарность",  Ближний  Восток...  Хлопотная  планета,  вы уж
извините... А случись что -- отвечать нам, -вздохнул пришелец.

     -- Перед кем? -- удивилась тетя Зоя.

     -- Перед Верховным...  Ну,  вы  его  называете  Богом.  Не
совсем правильно. Никакой он не Бог. Бога нет.

     -- Это еще бабка надвое сказала, -- поджала губы тетя Зоя.

     -- Я вам точно говорю.

     -- У нас свобода вероисповедания, -- стояла на своем она.

     -- Питаетесь вы чем? -- переменил он тему.

     Тетя  Зоя  молча  повернула рукоятку краника и извлекла на
свет Божий увесистую каплю пива. Незнакомец  удивленно  склонил
голову набок.

     -- Это что?

     -- Пиво.

     -- Любопытно. Можно попробовать?

     -- Мне не жалко.

     Пришелец  достал  откуда-то  мягкий  пакет  из  блестящего
материала и накинул его на  каплю.  После  чего,  откланявшись,
поспешил  с пакетом к себе на корабль. Через некоторое время из
корабля вынырнули уже две фигурки.  Они  быстро  направились  к
ларьку, волоча с собою нечто вроде туго набитого рюкзака.

     В рюкзаке оказались различные космические съестные припасы
в тюбиках  и  банках.  Пришельцы приволокли их в обмен на пиво,
которое, видать, им  очень  понравилось,  так  что  они  решили
вступить  с  тетей  Зоей  в  переговоры. Тетя Зоя выслушала их,
перебрала  консервы,  попробовала  на  язык  содержимое  одного
тюбика...

     -- Много не дам, -- сказала она. -- Это у меня горючее.

     Пришельцы  дружно  изумились смекалке землян, додумавшихся
наконец до одинакового горючего для ракеты и космонавта, но все
же стояли на своем: десять капель пива. Тетя Зоя  доторговалась
до  семи,  предупредив,  что иначе у нее не останется на мягкую
посадку. При этом она стучала согнутым  пальцем  по  стеклянной
трубке измерителя уровня в баках и приговаривала:

     -- Сами  посмотрите!  Пятьдесят  литров.  Это  же курам на
смех!

     Пришельцы  удалились,  предварительно  упрятав   капли   в
герметичный мешок. Тетя Зоя крикнула вслед:

     -- На Земле этого пива навалом! Вы бы туда слетали!

     И,  как  видно,  подала  неплохую  идею. Во всяком случае,
через некоторое время корабль пришельцев стал терять очертания,
истаивать на глазах, превратился в сгусток  света,  метнулся  в
сторону, как солнечный зайчик, и пропал из вида.

     -- Слава Богу... -- вздохнула тетя Зоя.

     Однако  на  следующий день корабль был тут как тут, поутру
уже сгущался, а к полудню принял прежние четкие формы. Никто из
него не выходил, только время от времени то там,  то  здесь  на
боку  появлялись  круглые  отверстия, из которых в пространство
стремительно вылетала какая-то  блестящая  пыльца,  после  чего
отверстие  закрывалось.  Пыльца  постепенно рассеивалась вокруг
корабля,  некоторые  частички  стали  приближаться  к   ларьку,
увеличиваясь  в  размерах, пока тетя Зоя не обнаружила, что это
-- металлические банки. Одна из них стукнулась  о  ларек,  тетя
Зоя  ловко  ее  поймала  и  принялась  исследовать.  Банка была
продолговатая, вроде как  из-под  растворимого  кофе,  но  чуть
короче.   В   верхней  крышке  имелось  правильное  треугольное
отверстие с округлыми углами. В банке ничего не  было,  но  она
пахла   знакомым  запахом  пива.  Надпись  на  банке  тетя  Зоя
прочитать не смогла: написано было не по-нашему.

     Вскоре среди  роя  блестящих  предметов,  выбрасываемых  с
корабля  гостей,  стали  попадаться  и  бутылки.  Одну  из них,
проплывшую мимо ларька на  некотором  удалении,  тетя  Зоя  без
труда   опознала   по   этикетке.   Это   была  пустая  бутылка
"Мартовского".

     -- Гудят... -- понимающе покачала головой тетя Зоя.

     Пришельцы истребляли полученный  на  Земле  запас  пива  в
течение  недели,  а потом, не без труда превратившись в сгусток
света, снова куда-то улетели. На этот раз  их  не  было  долго.
Тетя Зоя стала снова привыкать к одиночеству, как вдруг корабль
сгустился  опять.  На этот раз он был какого-то бурого цвета, а
из отверстий вылетали в космос  бутылки  виски,  "Столичной"  и
коньяка. Тетя Зоя с горечью поняла: пришельцы спиваются.

     Корабль подрагивал, однажды перевернулся, как поплавок, да
так и  остался.  Космос  вокруг  него пропах спиртным. Наконец,
бутылки перестали исторгаться изнутри, корабль затих, но  через
несколько  часов  люки  вновь  открылись,  и  все  пришельцы  в
количестве десяти особей ринулись к ларьку тети Зои.

     -- Опохмеляться бегут, -- безошибочно определила она.

     И     действительно,     пришельцы      с      пятнистыми,
зеленовато-багровыми лицами выстроились в очередь, слезно прося
пива.  Как объяснил давний знакомец, без этого им было никак не
обратиться  в   лучистую   энергию,   чтобы   передвигаться   в
пространстве.

     Тетя  Зоя  сжалилась,  отцедила  им  по  капле,  но взамен
потребовала  Атлас  Земли,  который   и   был   незамедлительно
доставлен  к  ней  с  корабля. Пришельцы после пива повеселели,
роились вокруг ларька, точно  алкаши  на  Петроградской.  Потом
кто-то  предложил  добавить.  Они  помчались  к  кораблю, мигом
превратились в прозрачное облако и смылись с быстротою света.

     -- Планету пропили, теперь и  космос  пропьют,  --  строго
сказала тетя Зоя, открывая Атлас.

     Теперь  у  нее появилось занятие -- давать названия рекам,
пустыням, горам и морям, над которыми она  пролетала,  то  есть
как   бы   приводить   свое   хозяйство   --  а  тетя  Зоя  уже
бессознательно  считала  земной  шар  своим  хозяйством  --   в
порядок,  чтобы ни одна речушка, ни одно озерцо, ни одна горная
гряда не остались без имени, неучтенными.

     Сильно мешали циклоны, скрывавшие иной раз по  пол-Европы;
приходилось  терпеливо  ждать,  когда  рассеются,  перейдут  на
другое место, но тетя Зоя не спешила. Она  поняла,  что  это  и
есть ее программа -- осмотреть Землю и отождествить с нею Атлас
-- вроде как навести ревизию на предмет выявления недостачи.

     Пришельцы   между   тем   вели  себя  все  более  и  более
разнузданно.   Надо   сказать,   что   они,   как   и   пьяницы
Петроградской,  тетю  Зою  уважали и ни разу не посягнули на ее
авторитет.  В  остальном  же  вели   себя   не   лучше   земных
алкоголиков.  Старый  знакомец,  первым  вступивший в контакт и
испробовавший пива, стал делать в ларьке заначки  спиртного  --
то  маленькую  припрячет,  то  бутылку  пива. Напрасно тетя Зоя
выговаривала ему: когда бывал трезвый, мрачно  соглашался,  что
алкоголизм  губителен  для  Вселенной, пьяному же космос был по
колено.

     В  пространстве  между  кораблем  и  ларьком  трудно  было
пролететь  теперь, не натолкнувшись на пустую бутылку или банку
из-под пива.

     Тетя Зоя безуспешно пыталась обратить внимание  гостей  на
горячие  точки  планеты  и  напомнить  об их миссии; пришельцы,
болтаясь в невесомости у ларька, лишь рассказывали  друг  другу
политические  анекдоты,  почерпнутые на Земле вместе с запасами
спиртного, одним словом, деградировали.

     По Северному полушарию прокатывалось зеленою волною  лето,
в  Южном  шла зима, а лебедяне исправно гоняли на своем корабле
за     водкой,     чачей,     аракой,     сакэ,      самогоном,
спиртом-ректификатом...    Кажется,    они    задались    целью
перепробовать  все  возможные  напитки,   пока,   наконец,   не
случилось непоправимое.

     На   яблочный   Спас   пришельцы  приурочили  празднование
какой-то  своей  даты,   связанной   с   историей   лебедянской
космонавтики.  Знакомец тети Зои объяснил, что когда-то давно в
этот день удалось впервые перевести массу в лучистую энергию  и
обратно.  "Между  прочим,  это  произошло  на Земле", -- сказал
лебедянин, как всегда, покачиваясь в невесомости с похмелья.

     ...Проснувшись, тетя Зоя увидела страшную картину.  Вокруг
корабля   в   окружении   синих   прозрачных   капель   плавали
безжизненные тела лебедянских  космонавтов.  Сначала  тете  Зое
показалось,  что  они  пьяны и спят, но вот один из них проплыл
совсем рядом с ларьком, и тетя Зоя увидела  его  синее  мертвое
лицо   с   распахнутыми   желтыми   глазами...  Вся  экспедиция
бессмертных лебедян была мертва. Синяя капля разбилась о стекло
пивного  ларька,  и  в  нос  тете  Зое  ударил   резкий   запах
денатурата.  "Господи  Иисусе..."  --  прошептала она, глядя на
безжизненные тела в скафандрах, напоминавшие мертвых мух. Мысль
о том, что Земля осталась без зашиты, лицом к  лицу  со  своими
грозными  проблемами,  еще  больше  опечалила  тетю  Зою. "И то
сказать,  какие  из  них  защитники?  С  водкой  совладать   не
смогли..."  --  рассуждала  она, а потухший корабль, потерявший
управление, кувыркался сам по себе в трехстах метрах от нее.

     Впрочем, через некоторое время  и  корабль,  и  космонавты
стали  таять,  точно крупинки сахара в воде. На этот раз они не
превращались в свет, а просто  исчезали,  обращались  в  ничто,
навеки  оставляя  тетю  Зою  и  Землю  нашу в одиночестве перед
своими бедами.

        Глава 26<BR>СЕМЕЙСТВО НЕСТЕРОВЫХ




     Историю человеческую можно представить себе по-разному.  В
учебниках  мы находим имена государей и полководцев, мыслителей
и бунтовщиков, столбики памятных дат; мы видим на  картах,  как
дышат  на  протяжении  веков  границы государств -- то одно, то
другое расползается вдруг вширь, как масляное  пятно  на  воде,
потом дробится либо же скукоживается до размеров фасоли, а то и
вовсе исчезает с лица Земли.

     Но  смотрел  ли  кто  и когда на историю как на движение и
переплетение родов и фамилий, причем не только царственных  или
геральдических,   прослеживающих  свою  генеалогию  на  десятки
колен, но и простых, холопских, не помнящих своего родства?

     Движение родовых  кланов  от  поколения  к  поколению,  их
переплетение   вследствие   брачных  союзов  можно  сравнить  с
потоком, низвергающимся с огромной горы  времени,  от  Адама  и
Евы,  дробящимся  на  струйки  и  ручейки,  которые  сливаются,
распадаются, набирают силу и чахнут, производя  на  своем  пути
разрушительную  и  созидательную  работу  истории.  Стоит  лишь
перевернуть  вниз  головою  безмятежное  генеалогическое  древо
человечества,  чтобы  получить  эту  лавину  огромной  энергии,
которая  либо  сольется  у  подножия  горы  в  величавую  реку,
объединяющую  все  расы  и народы, либо же распылится в мириады
брызг, враждующих друг с другом  и  бессильных  в  злобе  из-за
собственной малости.

     Один  такой  ручеек,  вернее,  малую его часть, называемую
фамилией  Демилле,   мы   уже   исследовали   в   свое   время.
Перепрыгнувший  с  французского  склона  горы  на русский через
низкий водораздел, образовавшийся после  того,  как  царь  Петр
"прорубил   окно   в  Европу",  наш  ручеек  не  затерялся,  не
провалился  в  расщелину,  а  продолжал  свой  скромный   путь,
пополняемый   русскими  ручейками,  сохранив,  как  мы  видели,
французское  наименование.  Различные  препятствия,   ложбинки,
уклоны,    камни,    кустарники,   обусловленные   историческим
ландшафтом, по которому  он  протекал,  преодолевались  не  без
потерь и ветвлений вплоть до середины нашего века, когда ручеек
раздробился  на  три  части  по числу детей Виктора Евгеньевича
Демилле.

     Нас интересует сейчас тот  узел,  помеченный  1967  годом,
когда род Демилле пересекся с родом Нестеровых.

     Подобные пересечения, как мы знаем из истории, приводили к
международным  союзам  или, наоборот, войнам, когда происходили
на уровне  царствующих  фамилий.  Но  в  нашем  случае  никаких
исторических   катаклизмов   не   произошло,  исключая  перелет
кооперативного дома из одной части города в другую.

     По отцу Ирина принадлежала к потомственному  крестьянскому
роду,  который  лишь  три поколения назад выбился из крепостной
зависимости. Жили Нестеровы в Ярославской губернии, в небольшой
деревеньке Ковшово, и судьбы  всех  предков  Ирины  различались
большим или меньшим количеством неурожаев, выпавших на их долю,
да  числом ртов в семье, пока, наконец, первый из Нестеровых --
Михаил Лукич -- не шагнул в город в тридцатом году, в  возрасте
шестнадцати  лет,  где  поступил  на  завод,  а  потом, окончив
фабзавуч, -- на рабфак кораблестроительного института.

     Здесь  он  встретился  с  будущей  своей  женой  Серафимой
Яковлевной  Кожеватовой, а тогда еще просто Симой, которая тоже
была горожанкой в первом поколении,  но  вышла,  в  отличие  от
Михаила,  из южных крестьян России, с Дона, из казаков да еще с
примесью цыганской  крови  --  крепких,  статных,  работящих  и
удалых.  Этой  статью  и  удалью  Сима  смутила  сердце Михаила
Лукича. Сам он  был  крепок,  коренаст,  с  круглой  белобрысой
головой  и  небесной  сини  глазами;  некоторая  неуклюжесть  и
медлительность  происходили  более   от   застенчивости   перед
городскими,  работал же споро, основательно. Сима была выше его
на полголовы -- стройная, широкоплечая, чернобровая, с  прямым,
прожигающим  насквозь  взглядом  карих глаз, с толстой, в руку,
черной косой. За словом в карман не лезла.

     Сима  была  на  три  года  младше  Михаила  и  точь-в-точь
ровесницей Советской власти: родилась она 25 октября 1917 года;
однако на рабфаке они оказались вместе, поскольку Михаил пришел
из   деревни  с  шестью  классами  и  наверстывал  упущенное  в
фабзавуче.

     Это поколение ровесников Октября, вырванное из  далеких  и
глухих  мест России ветром революции, очень скоро почувствовало
себя хозяевами жизни. Оно  лишено  было  истории,  лишено  было
возможности  сравнивать  свою  жизнь  с  чем-либо.  Прошлого не
существовало, поскольку оно было раз и навсегда отвергнуто  как
неудавшееся,  теперь только от них зависело, какова будет новая
жизнь.  Их   детство   прошло   под   гром   раскулачивания   и
коллективизации,   юность  же  начиналась  победными  фанфарами
первых пятилеток, стахановским движением, перелетами Чкалова  и
Марины  Расковой,  папанинцами, "Челюскиным"... Блестящая эпоха
выпала им на  долю,  и  они  не  наблюдали  ее  со  стороны,  а
создавали своими руками.

     Шагай вперед, комсомольское племя!

     Шути и пой, чтоб улыбки цвели!

     Мы покоряем пространство и время,

     Мы -- молодые хозяева Земли!

     Так   пели   они   и   действительно   шутили  и  покоряли
пространство.  С  покорением  времени,  как  выяснилось   через
несколько десятилетий, оказалось не столь просто.

     Сима,  кроме  учебы  на  рабфаке,  работала машинисткой на
полставки и занималась парашютным спортом. Два раза  в  неделю,
нацепив  на  спину  ранец  с  парашютом, она взлетала в небо на
"утенке", как называли самолет У-2, и бесстрашно  выбрасывалась
в  пустоту.  Миша  Нестеров, которому учеба давалась туго, стал
председателем студсовета и  на  заседаниях  парткома  института
допекал  ректора  хозяйственными  вопросами общежития. В партию
Сима и Михаил вступили одновременно, в 1938 году.

     Они поженились в мае тридцать девятого, в  те  дни,  когда
газеты  печатали фотографии Молотова и Риббентропа, приехавшего
подписывать пакт о  ненападении.  На  скромной  "комсомольской"
свадьбе  радовались:  "Войны  не  будет!"  -- впрочем, оптимизм
этого поколения вообще не поддается измерению.

     На  следующую  осень  у  молодых,  только  что  окончивших
институт  и  направленных  на  Балтийский  завод, родилась дочь
Лиля, старшая сестра  Ирины,  а  еще  через  несколько  месяцев
началась война.

     Они  недаром  пели  в  той  же  песне:  "Когда страна быть
прикажет героем, у нас  героем  становится  любой".  Они  пошли
воевать,  ни  секунды  не  сомневаясь в том, что победят. И они
победили!  Минуты  сомнений  и  неуверенности  в  исходе  войны
случались  у  более  старших  по  возрасту,  у  них -- никогда.
Михаила взяли в морскую авиацию, в технический  состав,  воевал
он  в  одном  из соединений Балтийского флота, готовил машины к
боевым вылетам, залечивал им раны. Сима записалась добровольцем
в женский батальон МПВО, ее зенитное орудие стояло на  Марсовом
поле.  За  маленькой  Лилей  присматривала старшая сестра Симы,
перед самой войной приехавшая из Ростова да так и  не  успевшая
уехать из Ленинграда домой.

     Блокаду   пережили,  как  и  все  пережившие  блокаду,  --
неизвестно  как,  чудом,  усилием  духа   и   отчасти   молодой
уверенностью,  что смерть -это для кого-то другого, не для них.
Михаилу  удавалось  время  от  времени  передавать  семье  свой
офицерский  паек.  Весной, после страшной зимы сорок первого --
сорок второго годов, разбили огород рядом  со  своею  зениткой.
Сима  выставляла  на  солнышко  коляску  с Лилей -- тоненькой и
бледной, как свеча, до двух лет  не  научившейся  ходить  --  и
рылась  в огороде, подоткнув зеленый подол форменной юбки. Была
она младшим лейтенантом войск ПВО.

     За сбитый самолет Сима получила орден  Красной  Звезды,  а
после  прорыва  блокады -- еще и Отечественной войны, не считая
медалей, так что к концу войны  превзошла  мужа  по  количеству
наград,  хотя  в звании отстала на одну звездочку. Михаил Лукич
встретил мирное время инженер-капитаном  да  так  и  остался  в
кадрах  --  крестьянская  его душа быстро прикипала к какому-то
одному делу и не любила перемен.

     Сима в этом смысле была полною противоположностью Михаилу.
Ее темперамент требовал нового -- и не просто перемены мест,  а
захватывающих дух целей, порою казавшихся фантастическими. Так,
Сима  решила  стать  академиком;  с  этой  целью  уже  в первый
послевоенный год, будучи на  сносях,  поступила  в  аспирантуру
того   же   кораблестроительного  института  (фронтовикам  были
льготы), осенью родила  Ирину  и  пристроила  обеих  девочек  с
сестрою,  которая так в Ростов и не уехала (не к кому оказалось
ехать -- всю ее семью выжгло войной).  Тогда  же  Михаил  Лукич
получил  хорошую  квартиру  на  Петроградской; быт устраивался,
Сима  работала  как  одержимая,  вгрызаясь  в  науку,   получая
полставки  в  лаборатории  и успевая прирабатывать машинописью.
Одно время взяли даже домработницу -- это  было  принято,  а  к
общепринятым вещам Серафима Яковлевна относилась с почтением. В
доме последовательно появились холодильник, телевизор с линзой,
стиральная  машина.  Но домработница вскоре ушла: соперничать с
Симой никто не мог, все равно получалось,  что  она  делала  по
хозяйству больше, чем домработница, а старшая сестра Лида вовсе
оказалась не у дел.

     Характерно,  что  Серафима свою девичью фамилию на мужнину
не  поменяла  --  еще  тогда,  до  войны,  имела  насчет   себя
самостоятельные  планы,  среди  которых  один из главных был --
зарабатывать не меньше мужа. Забегая вперед, скажу, что это  ей
вполне   удавалось,  даже  с  превышением.  Двинул  же  Симу  в
академики один разговор,  случившийся  еще  в  блокаду,  вернее
даже,  одно  слово,  брошенное сестрой. По соседству с ними жил
одинокий старик -собственно, он казался им стариком,  было  ему
не  больше шестидесяти. В суровые декабрьские дни сорок первого
года он слег от болезни и голода.  Лида  бегала  ему  помогать,
брала для него по карточке хлеб, однажды вернулась потрясенная.
"Ты  знаешь,  кто  Эрнест  Теодорович?  Сима!"  -"Ну,  кто?" --
"Академик!" -- чуть ли не обмирая, произнесла сестра;  для  нее
академик  был  где-то  рядом  с  Господом  Богом, если не выше.
"Подумаешь, академик! Я, может, тоже академиком буду!"  --  без
всякого  почтения, наобум ответила Сима. "Ты?! Господь с тобою!
Шо ты буровишь, Симка!" -- "А вот и буду!" -- уже  набычившись,
твердо  произнесла  Серафима.  С  тех пор до конца войны жила с
этой мыслью, повторяла вслух и сама уверилась, что  будет.  Это
было  вполне  в  ее  характере -- обронить слово, не подумав, а
потом из упрямства держаться за него до последнего.

     Академик умер в марте, Лида с Симой его похоронили.  Перед
смертью  отдал  им  свою  библиотеку.  Так  в  семье Нестеровых
впервые появились книги  --  да  не  просто  книги,  а  ценные,
старые, в золоченых переплетах. Впрочем, Сима к книгам почтения
тоже  не  испытывала,  не  раз потом говорила, особенно когда к
книгам потянулись дочери, что пора "выкинуть эту  макулатуру  к
чертовой  матери", пока однажды не пересмотрела свои взгляды. К
ним в гости зашел профессор с  кафедры,  где  Сима  устроилась,
защитив  кандидатскую,  и  был  поражен количеством и качеством
книг. На следующий день в доме появились застекленные  шкафы  с
замочками,  книги стали выдаваться дочерям по одной, со строгим
наказом не испачкать и не повредить... правда, и это продлилось
недолго, ибо следовать какому-либо принципу Серафима  Яковлевна
не умела, ей это было неинтересно. Добившись какой-то цели, она
тут же о ней забывала и перекидывалась на другую.

     С  Лилей  и  Ириной произошло то, что обычно происходило с
детьми    интеллигентов    в    первом    поколении,    вернее,
полуинтеллигентов,  получивших лишь образование, но не сумевших
(не только по своей вине) овладеть культурой. В детстве Лилю  и
Ирину  пичкали  фортепьяно  и иностранными языками, билетами на
культурные мероприятия (сами родители по занятости  не  ходили,
посылали   сестру   Лиду),   выбирались   также   и  подобающие
знакомства. В доме на Петроградской, где жили  Нестеровы,  и  в
школе,  где  учились  девочки,  было  достаточно много детей из
семей  потомственных  интеллигентов  --  литераторов,   врачей,
ученых. Весьма скоро Лиля и Ирина обзавелись подружками и стали
бывать  в иных квартирах и иных семьях. Более всего поражал там
стиль жизни -негромкий, предупредительный и деликатный. Лиля  и
Ирина с удивлением обнаружили, что, оказывается, взрослые могут
быть  вежливы  с  детьми  --  ужасно  подумать! -- они могут их
уважать. Это было неслыханно!

     У  Нестеровых  все  строилось  на  крике   --   кто   кого
перекричит.   Отец,   правда,   в   этом  не  участвовал,  чаще
отмалчивался, но иногда прорывало и его, причем выражения  были
не  самые подходящие для ушей девочек. Нет, не мат, упаси Боже,
но и  не  совсем  литературно.  Перекрикивала  же  всех  обычно
Серафима  Яковлевна.  По  мере  того,  как  она  продвигалась в
академики,  то  есть  защитила  кандидатскую   диссертацию   по
стальным  конструкциям,  получила должность доцента на кафедре,
стала работать над докторской -упорства ей было не занимать! --
Серафима   Яковлевна   приобретала   все   более    властности,
непримиримости  и  категоричности.  Только те ценности, которые
признавала она, были ценностями истинными. Беда была в том, что
собственных критериев она при этом не имела, а  подбирала  либо
расхожие  мнения,  либо  суждения признаваемых ею за авторитеты
людей (как в том случае с книгами),  либо  же  на  худой  конец
почерпнутые из газет установки.

     Серафима  Яковлевна  скоро  увлеклась новой идеей. Вернее,
идея-то была старая  --  стать  академиком,  но  путь  открылся
новый.  Тогда  она  работала в одном НИИ в должности начальника
отдела. Материалы по докторской копились в  кожаной  папке,  но
требовали  осмысления  и  научной концепции. Талант же Серафимы
Яковлевны был сугубо практическим. Она, как никто в  институте,
умела  решать  организационные вопросы на уровне министерства и
даже Госплана. "Выбивание" новых ставок, добыча оборудования  и
фондов,  открытие  новых  разработок,  увеличение  финансов  на
капремонт -- это  была  ее  стихия,  здесь  Серафима  Яковлевна
Кожеватова чувствовала себя в своей тарелке. Директор института
был  за  ней  как за каменной стеной. Ей первой пришло в голову
организовать филиал института,  то  есть  добиться  разрешения,
получить   необходимые  средства,  заказать  проект,  утвердить
смету...  Открывалось  огромное  поле  деятельности!   Серафима
Яковлевна  не скрывала, что собирается возглавить филиал, а при
случае и отделиться от головного института. Имея свой  институт
и  ученое звание доктора технических наук, можно было шагнуть и
в  академики.  Все,  кто  знал  Серафиму,  не   сомневались   в
реальности этого проекта.

     Для  разгона  Серафима  Яковлевна  построила дачу. Дочерям
была дана длительная передышка. О них забыли. Теперь в голове и
на устах  матери  был  фундамент,  бетон,  кровля,  перекрытия,
шифер,  олифа,  цемент.  Михаил  Лукич сумел получить участок в
строящемся дачном кооперативе, и вот, буквально  из  ничего  за
два  лета  там  были построены дача, летняя кухня и баня. Здесь
Серафима  Яковлевна   овладевала   строительной   премудростью,
заводила  связи  с  нужными  людьми,  не  забывая  тем временем
"пробивать" в Москве разрешение на открытие филиала.

     Когда получила разрешение, посмотрели на  смету  и  проект
штатного  расписания  -ахнули!  Филиал  в  три раза превосходил
головной институт по штатам; его здание, судя по проекту, могло
вместить в себя  чуть  ли  не  десяток  головных,  то  есть  по
площадям  у  Серафимы  имелся громадный резерв, который намекал
каждому понимающему человеку на дальнейшее расширение.

     Директор института слег с предынфарктным состоянием,  дабы
хоть   как-то   сохранить  достоинство,  сделав  вид,  что  все
происходит помимо него. Через неделю строительная площадка  под
новое  здание была огорожена забором, еще через два дня там уже
торчал кран. Вскоре на  стройплощадку,  наряду  с  кирпичами  и
перекрытиями,  стали завозить приборы и оборудование для нового
института. Чего тут только не  было!  Станки  для  механической
мастерской,   микроскопы,   в   том   числе  один  электронный,
вольтметры и динамометры, селектор, лазерные установки  и  даже
один  электрокардиограф,  выписанный  Серафимой  Яковлевной под
горячую  руку,  по  ошибке.  В  самом  деле,  зачем  институту,
занимающемуся сварными конструкциями, электрокардиограф? Однако
Серафима ошибок своих никогда не признавала, не признала и тут:
наоборот,  измыслила  какую-то  тему,  связанную  с  инженерной
психологией, и определила кардиограф туда.

     Серафима сама испробовала все строительные  специальности:
укладывала  кирпич, штукатурку, красила, клеила... "И академик,
и герой, и мореплаватель, и  плотник!"  --  однажды  иронически
процитировала  Лиля,  когда  мать  явилась  домой  вся в мелких
крапинках белил. Серафима Яковлевна обиделась. Другая  была  бы
польщена,  улыбнулась,  но... Серафима стихов Пушкина не знала,
да и с юмором у нее обстояло неважно.

     Впрочем, юмор был, но совсем другого рода.

     Однажды Ирина приехала на дачу после  очередного  экзамена
на   аттестат   зрелости  и  застала  там  следующую  сцену.  В
просторной летней кухне за столом сидели Серафима  Яковлевна  в
синем   олимпийском  костюме  с  надписью  "СССР"  на  спине  и
незнакомый человек, лицом важный, но почему-то  в  одних  белых
трусах  и  в  соломенной  шляпе.  Они  играли  в подкидного "на
раздевание". Серафима  Яковлевна  непрерывно  выигрывала  --  в
карты   ей  везло  феноменально!  --  и  мужчина  вынужден  был
раздеться почти донага. Его безукоризненный костюм  и  галстук,
сорочка,  майка  уже  висели  на  стуле,  дело  было за шляпой,
надетой  специально  для  увеличения  шансов,  и  за   трусами.
Серафима  хохотала до колик, мужчина тоже смеялся, но несколько
нервно. Он в два счета проиграл шляпу,  бросил  ее  на  стул  и
снова  принялся  сдавать.  Огромная  фигура Серафимы, обтянутая
шерстяным трикотажем, колыхалась от хохота. И эту игру  мужчина
проиграл без отбоя, оставшись с полной колодой в руках. "Уговор
дороже денег, Сергей Панкратович! Скидывайте трусики!" -- плача
от  смеха,  проговорила  Серафима,  в  то время как проигравший
судорожно вцепился в резинку трусов,  будто  опасаясь,  что  их
сейчас   сдернут.   "Мама!"  --  взмолилась  Ирина.  "Замолкни!
-величественно оборвала ее мать и, перестав  смеяться,  махнула
рукой.  --  Ладно. Прощаю... Так что, Сергей Панкратович, будем
модернизировать проект или как?"

     Сергей   Панкратович   оказался   директором    проектного
института,  разрабатывающего  проект  филиала.  Теперь Серафима
Яковлевна требовала модернизации проекта,  то  есть  надстройки
еще  двух  этажей,  что  было сопряжено с трудностями. Разбитый
подкидным в пух и прах, директор,  одеваясь,  дал  согласие  на
модернизацию.  Потом,  после  бани  и  обильного ужина, выпив с
Серафимой Яковлевной и  Михаилом  Лукичом  водки,  окончательно
размякший директор пел "Чорнии брови, карии очи...".

     Как   раз  в  то  лето  Ирина  задумала  совершить  первый
серьезный самостоятельный поступок. Она решила стать  летчицей.
Мать   велела  ей  подавать  в  кораблестроительный,  позвонила
ректору и сочла свою миссию законченной. Ирина же тем  временем
обивала  пороги  училища ГВФ, летного факультета, но без всякой
надежды. "Идите в стюардессы!" -- вот и  весь  разговор.  Ирине
сама мысль о работе стюардессой была оскорбительна.

     В  результате  она  пропустила  время  и  вообще никуда не
подала. Разразился очередной скандал. Надо было коротать год, и
Серафима Яковлевна пристроила Ирину  в  проектный  институт,  к
Сергею  Панкратовичу,  чертежницей.  Незадолго  до  того в этот
институт по распределению  пришел  молодой  специалист  Евгений
Демилле.

     Впрочем,  в  то  время  между  Ириной  и  ее будущим мужем
возникло  лишь  поверхностное  знакомство:  слишком  юна   была
девушка; Евгению она показалась совсем ребенком, соответственно
и  он  для  нее  был  слишком взросл и недоступен. Вокруг имени
Демилле тогда было много разговоров, на него  смотрели  как  на
будущую  архитектурную  звезду  первой  величины, обсуждали его
проекты, выставленные на институтских конкурсах; неудивительно,
что  рядом  с  Евгением  находились  совсем  иные  женщины   --
тридцатилетние   интеллектуалки,   как   правило,  разведенные.
Конечно,  ему  льстило  их   внимание,   куда   было   до   них
восемнадцатилетней    чертежнице,   не   слишком   красивой   и
отличавшейся от других  разве  что  прямым,  будто  прожигающим
насквозь взглядом темных глаз. Вскоре у Демилле случился первый
бурный  роман  с  одной  из покровительствуюших интеллектуалок,
которая была старше его на девять  лет.  О  романе  узнал  весь
институт  (вообще  о  личной  жизни  Евгения Викторовича всегда
знали многие --  он  не  умел  скрывать  своих  чувств);  Ирина
слышала   пересуды   сотрудниц   по   этому  поводу.  Поскольку
"аморалка"   отсутствовала   --   Демилле   был   холост,   его
покровительница  разведена,  -- то сплетни не отличались особой
злобностью, муссировался лишь один пункт: разница в возрасте. У
Евгения  Викторовича  хватило  ума  не   жениться,   что   было
поставлено  одними  в  плюс  ему, другими -- в минус. Ирину это
нисколько не занимало.

     Однажды она помогала оформлять очередную выставку проектов
и вдруг увидела где-то в  углу  склонившегося  над  подрамником
Евгения. Он спешно исправлял что-то в своем проекте, вид у него
был сосредоточенный, расхристанный, он громко сопел и некрасиво
оттопыривал нижнюю губу, водя стирательной резинкой по ватману.
Ирина  остановилась  на  мгновение, вглядываясь в него, и вдруг
чей-то спокойный и посторонний голос изнутри сказал: "Он  будет
моим  мужем".  Она  удивилась  -настолько  уверенным  было  это
чувство,  но   ничего,   кроме   удивления,   --   ни   желания
приблизиться, ни волнения, ни смущения, -она тогда не испытала.
Спокойно  зафиксировала  в сознании и стала жить дальше, как бы
забыв о случившемся.

     Именно в то время началась роковая история,  закончившаяся
своего рода крахом семьи Нестеровых.

     Дело  в  том,  что  старшая  сестра  была  распределена  в
институт, где  работала  Серафима  Яковлевна,  и  именно  в  ее
филиал,  который  уже  начал  функционировать,  хотя  и  не был
достроен. Серафима пока  исполняла  обязанности  директора,  но
всем было ясно, что с получением докторской степени ее утвердят
окончательно.

     Направление  Лили  в  филиал,  конечно, не было случайным.
Сработало одно из  знакомств,  которых  у  Серафимы  было  пруд
пруди,  так что старшая дочь и не догадывалась о планах матери,
пока не получила направления.

     Филиал  в  то  время   являл   собою   странную   картину,
напоминавшую  генеральную  уборку  в  доме, охваченном пожаром.
Верхние этажи еще отделывались, на нижних  уже  кипела  научная
деятельность.  Серафима  пробивала  новую модернизацию проекта,
намереваясь пристроить к зданию одно крыло,  так  что  наиболее
дальновидные  сотрудники  начали  понимать,  что  это состояние
-навсегда. Оно в наибольшей степени  соответствовало  характеру
руководительницы.    И   действительно,   последующие   события
показали,  что   филиалу   суждено   находиться   в   состоянии
непрерывного  строительства.  Когда  крыло  было  пристроено, в
помещениях, введенных в  строй  первыми,  уже  начался  ремонт,
который  стал  распространяться  по филиалу волной, повторяющей
первичную волну строительства.

     Однако этот  процесс  затягивал  работу  над  диссертацией
Серафимы.  Злые  языки  поговаривали,  что  Серафима  Яковлевна
спряталась за строительство,  как  за  ширму,  ибо  не  осилила
докторской.  Возможно,  в  этом  был  резон, но организационная
деятельность, и вправду, занимала Серафиму полностью,  так  что
на науку не хватало времени.

     Для   этого   у  Серафимы  Яковлевны  имелся  заместитель,
кандидат технических наук Олег  Александрович  Спицын,  который
совершенно не касался оргвопросов, а разрабатывал научную линию
филиала.  Было  ему  немногим более сорока, к докторской он, по
всей видимости, не рвался, ибо не был честолюбив. Имел  жену  и
двух  сыновей.  Серафима  Яковлевна  в  Спицыне  души не чаяла,
называла его "мой Олежка", хотя те же злые  языки  посмеивались
над Спицыным, утверждая, что он тюфяк и рохля.

     Придя  в  филиал, Лиля как биолог попала в ту самую группу
инженерной психологии,  которая  возникла  благодаря  ненужному
электрокардиографу.    Несмотря    на    совершенно   случайное
происхождение  группы,   народ   там   подобрался   молодой   и
творческий.   Лиля   несколько  раз  встречалась  со  Спицыным,
обсуждая направления работы и постановку задач. Они понравились
друг другу и незаметно для  себя  стали  искать  новых  научных
поводов  для  разговора,  пока  вдруг  каждый по отдельности не
обнаружил, что серьезно увлечен. Первой поняла это Лиля,  когда
уже поздно было что-либо поделать. Они стали встречаться помимо
службы, отношения развивались медленно, но верно; они понимали,
что  идут  навстречу  собственной  гибели,  но  ничего не могли
изменить.

     Ирина  узнала  первая.  К  этому  времени  она   ушла   из
проектного   института   и  училась  в  финансово-экономическом
институте. Мать направила ее туда, потому что в тот момент  как
раз испытывала недостаток в финансистах у себя в филиале.

     Когда   Лиля   рассказала   свою   страшную  тайну,  Ирина
смертельно испугалась -она хорошо знала мать. Ирина  как  могла
помогала  влюбленным:  летом, когда родители жили на даче, тоже
находилась там, чтобы в нужный момент позвонить и предупредить,
если мать или отец возвращались  в  город.  Иногда  они  втроем
выезжали  за  город  просто  погулять,  и  обедали где-нибудь в
дешевом кафе. Олег смеялся,  говорил,  что  "Иринка  у  нас  на
атасе" -- вообще хохотали и были возбуждены более обычного, как
будто чувствовали, что крах близок.

     Олег  уже  был  готов  уйти из семьи, но Лиля не принимала
такого шага. Не говоря о научной  карьере  Спицына  (Лиля  была
убеждена, что мать не оставит его в институте, если узнает), ей
не  давала покоя мысль о младшем сыне Олега, которого тот нежно
любил. Словно сговорившись, Лиля и Олег ждали,  когда  пройдет,
кончится  само  собой,  иной  раз  предпринимали робкие попытки
порвать, то есть не встречались более недели, но тем  острей  и
неизгладимее была следующая встреча.

     Открылось   все   весною   шестьдесят  седьмого  года.  По
институту вдруг поползли слухи и  сплетни:  "Что  вы  говорите!
Надо же!"
-- "Я давно замечала!" -- "Какой ужас! Дочь директорши! Вы подумайте!" --
"Спицын полетит, как пить дать!" -- неизвестен был их источник,
непонятно, какую промашку совершили влюбленные. Матери донесли тут
же. Она вызвала обоих в свой кабинет и, тяжело глядя
из-за директорского стола, спросила: "Правда?" Оба молчали. "Ну, спасибо,
Олежка... Спасибо, доча..." -- только и сказала Серафима
Яковлевна.

     Следствие  и  судилище были проведены с огромным размахом.
Тут же  было  создано  персональное  дело  на  обоих.  Серафима
добилась,  чтобы  Лилю  исключили  из  комсомола, а Олега -- из
партии. Она словно хотела показать свою принципиальность и  то,
что стоит выше родственных чувств. Даже жена Олега склонна была
простить,  но  Серафима  убедила  ее  подать на развод, обещала
всячески  помогать  детям.   Спицын   ушел   из   института   с
соответствующей    характеристикой,    Лиля,   конечно,   тоже.
Постельное белье ворошилось на  всех  этажах  института.  Слава
Богу, следствию осталась неизвестной роль младшей сестры, иначе
Ирине тоже пришлось бы худо.

     Михаил   Лукич   нашел   в  себе  жалость,  сказал  как-то
неуверенно:  "Сима,  ты  бы  того...  помягче..."  --  "Ты  мне
изменял,  Нестеров?"  --  спросила Серафима холодно. "Да что ты
говоришь такое! Будто не знаешь!" -- "Тогда замолкни!"

     Несчастье усугублялось тем, что Лиля была беременна. Когда
шло судилище, еще не поздно было  сделать  аборт,  но  Лиля  не
захотела. Чем хуже, тем лучше. О беременности знала пока только
Ирина,  мать узнала уже летом, когда скрыть было нельзя. Спицын
сделал попытку предложить руку -- Серафима не  пустила  его  на
порог.  Она  заперла  Лилю  на  даче  и  каждый  день методично
сверлила ей душу попреками, пересказом сплетен и воспоминаниями
о своей чистой молодости. Лиля страдала молча, даже с Ириной не
разговаривала -слишком было  тяжело.  Она  почернела  и  упрямо
носила будущего ребенка.

     В  филиале  между  тем  надвигался пятидесятилетний юбилей
Серафимы  Яковлевны.  Происшедший  инцидент  не   подмочил   ее
репутации    -наоборот,    Кожеватова    предстала   в   блеске
принципиальности и исключительных моральных качеств. Уже шло  в
Москву  представление  на орден Трудового Красного Знамени, уже
сочинялись  стенгазетные  оды  и  сценарий  юбилейного  вечера;
поговаривали,  что  к  юбилею  Серафима  лишится  наконец  двух
буковок в наименовании своей должности --  "и.  о."  --  и  без
всякой докторской диссертации.

     В  начале октября Лиля родила мертвого ребенка и через две
недели прямо из роддома ее увезли в  психиатрическую  лечебницу
Бехтерева.

     Юбилей  между  тем  остановить  было  нельзя. Он совпал со
всенародным юбилеем и от этого приобрел еще большую значимость.
Все свершилось по плану: подоспел указ с орденом, и грамоты,  и
оды,   и   утверждение   в   должности.   Однако  атмосфера  на
торжественном  вечере  была  тягостной.   Произносились   речи,
перечислялись  заслуги,  но  за  всем этим стояла тень мертвого
Лилиного ребенка, и этот неживший младенец  упрямо  тянул  чашу
весов в другую сторону. Серафима Яковлевна, сидевшая на сцене в
парадном костюме, в окружении букетов, чувствовала, что смотрят
на нее с неприязнью и ненавистью.

     На  следующий  день после юбилея Серафима поехала в райком
партии и попросила разрешения уйти из  института.  Ее  пытались
отговорить, но она была тверда. Ей мало было страха и уважения,
она  добивалась  любви  своих подчиненных. Общественное мнение,
которое всегда было для нее руководящим,  отвернулось  от  нее.
Она  не раскаялась в содеянном, но желала теперь лишь одного --
уйти, исчезнуть, уехать из этого города туда, где ничего о  ней
не знают.

     Как всегда, этот план она претворила в жизнь немедля. Была
продана  дача,  а  квартиру  обменяли на особняк в Севастополе.
Этот город был выбран потому, что там Серафиму ждала  работа  в
одном из смежных институтов, выполнявших заказы флота.

     Михаил  Лукич  к тому времени уже два года был в отставке.
Уволили его из кадров в звании  подполковника,  дальше  он  без
военного  образования  не  продвинулся.  И ему обещали работу в
Севастополе. В ноябре Лилю выписали  из  больницы  с  диагнозом
"стойкий   невроз".   Лиля   была   апатична,  окружающее  мало
интересовало ее. "Иришка, беги, пока не поздно", -- сказала она
сестре. Ирина объявила, что остается в  Ленинграде.  "Где?"  --
спросила  мать.  "Я  замуж  выхожу",  -вырвалось  у Ирины почти
непроизвольно. "За кого?"  -зловеще  спросила  мать.  "Не  ваше
дело! За кого надо!" -выкрикнула Ирина.

     Слово было сказано.

        Глава 27<BR>СУПРУГИ




     Историю  своих  взаимоотношений  с  Евгением  Викторовичем
Ирина вспоминала часто, стараясь найти звено в цепочке, начиная
с которого брак стал непрочным. И не находила. Рассуждая  одним
способом, можно было прийти к заключению, что он никогда не был
прочным.  Рассуждая  же  по-другому,  она  убеждалась, что он и
остался  прочным,  в  другом  только  смысле,   в   смысле   их
предопределенности  друг другу, и тогда выходка, которую учинил
дом, служила лишь испытанием этой предопределенности, требующим
преодоления.

     Каждое утро Ирина спешила на работу, отсиживала положенные
часы и затем возвращалась  обратно.  Она  не  стала  записывать
Егорку  в  детский  сад  по новому месту жительства и оставляла
дома  под  присмотром  генерала  или   отправляла   гулять   на
Петровский  остров.  В  обеденный  перерыв  прибегала из своего
училища на полчаса, кормила сына и снова убегала обратно. Она и
раньше не отличалась особой общительностью, теперь  же  жила  в
полном    уединении,   не   считая   разговоров   с   Григорием
Степановичем.  Он  один  стал  ее  постоянным  собеседником   и
поверенным.   На   службе,  в  окружении  галантных  майоров  и
подполковников, многие из которых норовили слегка приударить за
нею, а некоторые так и вовсе были настроены  решительно,  Ирина
была  подчеркнуто суха и деловита. Не хватало ей приключений! С
Григорием Степановичем же не знала -- что делать.

     Появление пьяной дочери генерала на кооперативном  банкете
испугало  Ирину.  Между ними было сказано всего несколько слов.
Мария Григорьевна вежливо, но твердо попросила  Ирину  оставить
ее  отца  в покое. "Вы считаете, что я... что я его соблазняю?"
-- шепотом, чтобы не услышали сидящие за столиком  кооператоры,
вымолвила  Ирина.  "Вот  именно".  --  "Я вас уверяю... нет, вы
ошибаетесь!" -- пыталась защититься Ирина, но поняла,  что  это
бесполезно. Она встала и ушла.

     После  этого  в  течение  нескольких  дней  Ирина  боялась
подойти к окну, боялась встретиться с  Григорием  Степановичем,
пока  наконец он, не на шутку встревожившись, не пригласил ее к
телефону через Егорку. Надо было оборвать телефон!  Но  она  не
смогла бы объяснить этого Егорке.

     "Иринушка   Михайловна,   дорогая,  вы  не  заболели?"  --
раздался в трубке участливый голос генерала. Ирина против  воли
взглянула  в  окно и увидела генерала с трубкой, прильнувшего к
самому стеклу и вглядывающегося в их комнату. "Нет", -- сказала
Ирина безжизненным голосом. "Почему же вы не подходите к  окну?
Я   очень  скучаю".  --  "Извините,  Григорий  Степанович,  мне
некогда", -- сказала Ирина, пытаясь разжечь в себе гнев  против
генерала.  Он помолчал мгновение, потом горячо произнес: "Я вас
умоляю, спуститесь в сквер. Мне надо с вами поговорить".  Ирина
не смогла отказать.

     В  сквере, у детской площадки, генерал буквально вытянул у
нее слово за словом все обстоятельства ресторанного  разговора.
Поняв  причину,  генерал  потемнел, и вечером Мария Григорьевна
извинилась по тому же телефону перед Ириной. Была  она  на  сей
раз трезва и, по всей видимости, раскаивалась в своем поступке.

     Отношения   с  генералом  наладились,  хотя  теперь  Ирина
старалась  соблюдать  дистанцию.  Она  со  страхом   думала   о
предстоящем  отпуске,  который  Григорий  Степанович  уже успел
организовать ей через самого начальника  училища,  что  вызвало
определенное  смятение  среди майоров и подполковников. Ехать в
Севастополь  к  родителям  и  сестре,  куда  они   с   Евгением
Викторовичем  обычно ездили в последние годы, ей не хотелось --
ни Лиля, ни мать с отцом не знали о последних новостях.  Ирина,
правда,  написала им пару писем после перелета, но ни словом не
обмолвилась о происшествии и обратный  адрес  указала  прежний.
Ехать  куда-то одной с Егором -- боязно. Оставаться в городе --
совсем  нелепо.  Она  уже  успела  согласиться  на  предложение
генерала  пожить  у  него  на  даче,  но  теперь ругала себя за
простодушие, и  вообще  стала  смотреть  на  свои  отношения  с
Григорием Степановичем чужими глазами, приходя от этого в ужас,
ибо находила их двусмысленными.

     Все  чаще  приходила мысль о муже: не пора ли вернуть его,
простить?  Может  быть,  полученная  встряска  образумит   его,
заставит  посмотреть  на  их  отношения по-другому? Гордость не
позволяла, но жалость  потихоньку  брала  свое,  а  кроме  того
проблема   генерала,   если  можно  так  выразиться,  требовала
решения. Возврат мужа был самым простым и естественным  выходом
из создавшегося положения.

     Белые  ночи уже клонились к закату; Ирина спала плохо, как
всегда с нею бывало в период белых ночей.  Ее  душа  маялась  в
такие   ночи;  хотелось  на  улицу,  к  разведенным  мостам,  в
таинственный сумрак арок. Хотелось вдохнуть теплый воздух  ночи
и запах сирени.

     Детский  телефон,  перенесенный  в  кухню,  зазвонил после
полуночи. Ирина еще не спала,  варила  суп  на  воскресенье  и,
ожидая,  пока  он  поспеет, читала роман, предложенный одним из
подполковников, который вот уже месяц  (как  только  его  семья
уехала  на  юг)  подъезжал  к Ирине с разговорами о литературе.
Книга ей не нравилась, казалась ненастоящей. Она оторвалась  от
страницы  и  взглянула  в  окно. Над крышей соседнего дома была
видна полоска чистого темного неба, по которому в невообразимой
вышине плыло легкое облачко, золотисто подсвеченное ушедшим  за
горизонт солнцем.

     Ирина  подняла  трубку,  удивившись позднему звонку. После
полуночи генерал прежде не звонил.

     "Иринушка Михайловна, ради Бога, простите! Я вижу,  у  вас
свет  выбивается  --  значит, не спите... А что, если нам пойти
погулять? Как вы на это смотрите? Великолепная ночь! Такой ночи
давно не было, нельзя пропускать!"

     "Егорка..." -- попыталась возразить Ирина, но генерал стал
убеждать, что ничего страшного, Егорка  спит,  а  погуляют  они
всего  часок-другой,  --  и столько юношеской взволнованности и
настойчивости было в его голосе, что Ирина согласилась.

     Гуляли они более  трех  часов,  не  покидая  Петроградской
стороны,  чтобы  не  быть  застигнутыми разведенными мостами. С
плоского берега у Петропавловки  смотрели  на  простор  Невы  и
проплывающую по ней флотилию. Яхта с алыми парусами взволновала
обоих,  у  генерала  увлажнились глаза. Они дошли до "Авроры" и
повернули назад. Генерал читал стихи: "Пускай  остыла  в  жилах
кровь,  но в сердце не остыла нежность. О ты, последняя любовь,
ты и блаженство, и безнадежность!". Ирина почувствовала к  нему
жалость,  как  к ребенку. Незаметно для себя стала рассказывать
ему историю своего замужества...

     Надо  сказать,  что  в  характере  Ирины  было   некоторое
сходство  с материнским. Вылетевшее слово обретало силу закона.
Вот и тогда, сгоряча объявив матери,  что  выходит  замуж,  она
решила  действовать.  Самым простым выходом был фиктивный брак,
подходящую  кандидатуру  можно  было   найти   среди   школьных
товарищей, но это было унизительно. Брак для Ирины накрепко был
связан  с  любовью,  даже  в таких обстоятельствах она не могла
пойти на компромисс.

     И вдруг она подумала: "О чем это я? У меня ведь есть  муж.
Его  зовут Женя Демилле. Надо пойти и сказать ему об этом". Как
ни была Ирина выбита из колеи всем  происходящим,  но  тут  она
тихо  засмеялась,  остановившись  посреди  улицы. Было холодно,
моросил дождь, над Марсовым полем гулял ветер,  колебля  Вечный
огонь. Ирина перестала смеяться, но странная растерянная улыбка
осталась  у  нее на устах. Она пошла с нею дальше и вскоре была
уже у входа в институт, где когда-то работала.  Она  посмотрела
на часы: до конца рабочего дня оставалось пять минут.

     Ее  уже  ничто  не удивляло, тем более такое совпадение во
времени.  Она  точно   знала,   что   сейчас   увидит   Евгения
Викторовича,  хотя  последний  раз встречала его более двух лет
назад, когда зашла  в  институт  к  бывшей  сослуживице  по  ее
просьбе  и  принесла  ей выкройку модной юбки. Тогда, помнится,
Евгений  Викторович  поздоровался  с  нею  и  они  перекинулись
несколькими  незначащими  фразами  -- как дела? что новенького?
где теперь?

     В  половине  шестого  из  дверей  института  хлынул  поток
сотрудников.  Ирина  боялась  лишь одного -- что к ней подойдет
кто-нибудь из старых подружек по мастерской, тогда  Женя  может
пройти  мимо...  Но он вышел одним из первых и сразу увидел ее.
Он улыбнулся, махнул рукой и устремился  к  ней,  будто  ожидал
увидеть.  "Привет,  Иришка!  Ты  кого  ждешь?"  --  спросил он,
улыбаясь и по старой памяти  называя  ее  на  "ты".  "Вас",  --
сказала  она,  тоже  привычно  обращаясь к нему на "вы". "Меня?
Прекрасно! Чем могу служить?" -- рассмеялся он. У него было, по
всей вероятности, отличное настроение. Она хотела сказать:  "Вы
должны  на  мне  жениться",  но  сказала:  "Вы  мне  нужны". Ей
показалось, что она произнесла это  излишне  сухо,  поделовому.
Евгений  Викторович  мгновенно  посерьезнел и наклонился к ней:
"Что-нибудь случилось?" -"Нет, ничего..." -- "Ну, пошли..."

     Они пошли по Невскому молча, дошли до Пассажа,  и  Демилле
предложил  зайти в кафе "Север". Там они уселись на полукруглый
диванчик у стены, заказали шампанское, пирожные и кофе. Евгений
был предупредителен; казалось, он забыл о ее словах  и  о  том,
что  хотел  выяснить,  зачем  она  пришла.  Он разглядывал ее и
находил новой, повзрослевшей, даже какой-то усталой от жизни  и
оттого загадочной. Она нравилась ему, и с нею было просто -- не
надо  было изображать кого-то, соответствовать мнению о себе...
Демилле  незаметно  влюблялся,  он  в  ту  пору,  может   быть,
неосознанно  хотел  влюбиться,  ему  надоели  любовные  игры  с
покровительницами, рядом с которыми он  чувствовал  себя  всего
лишь способным мальчиком.

     Они   выпили   шампанского,   и   Ирина  начала  понемногу
рассказывать о себе и о той истории, которая привела ее к нему.
Демилле слушал внимательно, хмурился. Ирина все более нравилась
ему -- так просто рассказывала она о Лиле, так беспомощна  была
перед матерью. Чужая любовь превратила ее из девочки в женщину,
но  совсем  не  в  такую,  с  какими  привык иметь дело Евгений
Викторович. Когда она дошла до финала и рассказала,  что  семья
переезжает  в  Севастополь, Демилле как само собой разумеющееся
сказал: "Но ты туда не поедешь". -- "А куда же  я  денусь?"  --
грустно  улыбнулась  Ирина,  опять-таки  будто  забыв о цели, с
какой шла к нему. "Ты останешься со мной. Я на тебе женюсь", --
произнес он без малейшей паузы и даже подмигнул ей
-- мол, держи хвост пистолетом. "Не шутите так, Женя". -- "Я? Шучу?! У
тебя с собой паспорт?" -- воскликнул Демилле, уже зная наперед, что он
действительно женится и будет жить с этой почти незнакомой молодой
женщиной.

     "Зачем  паспорт?"  --  не  поняла   она,   а   Демилле   с
удивительной   внешней   беспечностью,   будто  разыгрывая  ее,
объяснил, что они сейчас пойдут подавать заявление в загс. "Нам
дадут месяц на обдумывание, вот  и  подумаем".  --  "Хорошо,  я
согласна", -- спокойно сказала она, доставая из сумочки паспорт
и  выкладывая  его на столик. Демилле уверенным движением сунул
его во внутренний карман пиджака. "Пошли!" -- "А кофе, Женя? Вы
же не расплатились!" -- "Ерунда!" -- Демилле бросил  на  столик
десятку и встал, требовательно глядя на Ирину.

     Если  бы  она сейчас рассмеялась, обратив все в шутку, или
же, напротив, стала ломаться и говорить банальности о том,  что
нужно  узнать  друг  друга  и  прочее, или же рассердилась, или
расплакалась -словом, если бы она не сделала  то  единственное,
чего  ждал  он  от  нее  в  этот  момент,  все  бы расстроилось
непоправимо. Но Ирина отпила глоток  шампанского  и  поднялась.
"Пошли", -- сказала она.

     Со  стороны  могло  показаться, что молодые люди, внезапно
покинувшие  столик   с   недопитой   бутылкой   шампанского   и
нетронутыми   пирожными,  вспомнили  о  каком-то  важном  деле,
требующем безотлагательного решения,  и  поспешили  к  нему.  В
сущности, так оно и было.

     Они  вышли на Невский, и Ирина взяла Евгения под руку. Тут
оба почувствовали, что  их  начинает  колотить  дрожь.  Они  не
разговаривали,  шли  быстрым шагом, будто спешили к больному. В
полном  молчании  они  дошли  до   Дворца   бракосочетаний   на
набережной  Красного Флота. В тот день им фатально везло. Могло
оказаться, что приема заявлений в эти часы нет,  что  требуются
какие-нибудь   справки,  что  Дворец  вообще  закрыт,  и  тогда
наваждение бы прошло, они бы задумались и  нашли  сотню  причин
для  отсрочки.  У  них было бы время испугаться... но как назло
даже очереди к делопроизводительнице, принимающей заявления, не
было никакой. Они получили бланк и пристроились  его  заполнять
тут же, за соседним столиком.

     -- Слушай,  Иринка,  я  же  не  знаю, как твоя фамилия, --
вдруг сказал Демилле, отрываясь от бланка.

     -- Нестерова, -- сказала Ирина, и тут обоих разобрал такой
хохот,  что  делопроизводительница  возмутилась  и  пристукнула
ладонью по столу.

     -- Прекратите,  молодые  люди! Это вам не бирюльки! Что за
молодежь пошла!

     Ирина и Евгений притихли и дописали  заявление  до  конца.
Делопроизводительница   придирчиво  рассмотрела  бумагу,  долго
изучала паспорта, желая, по всей видимости, найти  какую-нибудь
причину для отказа. Ей было ясно, что брак этих молодых людей к
добру  не  приведет...  Была  ли  она  права  тогда? Ведь через
тринадцать с  небольшим  лет  семья  разлетелась  в  буквальном
смысле слова.

     Безусловно,  если  мы  признаем  идеалом  брака совместную
жизнь до гробовой доски, а все остальные  браки  будем  считать
неудавшимися,  то придется взять сторону делопроизводительницы.
Но ведь можно посмотреть и иначе. Тринадцать  лет,  которые  им
предстояли,  вместили  в себя все -- дальнейшее стало ненужным.
Тогда же ни Ирина, ни Евгений не заглядывали так  далеко;  срок
был  -- месяц, данный им законом для того, чтобы проверить свои
чувства.

     Вечером того же дня Ирина показала  матери  приглашение  в
магазин   для  новобрачных.  "Кто  он?"  --  спросила  Серафима
Яковлевна. Узнав, что будущий зять работает в институте  Сергея
Панкратовича, она уединилась в своей комнате и оттуда позвонила
директору. Разговор был долгий. Директор характеризовал Демилле
осторожно:  "способный",  "знающий",  "обаятельный", но "как бы
вам  сказать,  легкомысленный",  "э-э..  без  царя  в  голове",
"какой-то  он  ненадежный".  В  известной  мере  он  был  прав.
Характеристика  нового  родственника  не  обрадовала  Серафиму,
более  всего  ее смутила фамилия Демилле. Что за странная такая
фамилия?

     "Делай, как знаешь", -- наконец сказала мать.

     Бракосочетание состоялось под Новый  год,  когда  родители
Ирины  и  Лиля уже были в Севастополе. Во Дворце присутствовала
семья  Демилле  в  полном  составе,   во   главе   с   Виктором
Евгеньевичем,   да   пара  свидетелей  из  сослуживцев  Евгения
Викторовича. Свадьбы как таковой не справляли...

     Ирина рассказывала генералу, как  бы  недоумевая:  неужели
это произошло со мною? Неужто со мною произошло это?

     Образ  Евгения  Викторовича  всплыл  в ее рассказе: минуты
счастья и радости в первые  годы,  несмотря  на  омрачивший  их
жизнь  несчастный  случай  с  выкидышем  у  Ирины, отодвинувший
рождение Егорки на целых шесть лет; и долгие  ночные  выяснения
отношений  на  тему  "любишь  --  не любишь" -- это было камнем
преткновения в их семье. "Ты не веришь в любовь",  --  упрекала
мужа  Ирина,  а он, дойдя до бешенства, кричал ей: "Да! да! да!
не  верю!  я  верю  в  добрые   отношения,   в   понимание,   в
привязанность!   тебе  мало?!  я  не  могу  верить  в  то,  что
происходит инстинктивно, помимо сознания! я мыслящий человек! я
не могу  соединить  животные  потребности  с  любовью,  которую
испытываю к тебе..." -- короче говоря, Евгений Викторович никак
не мог соединить духовное с чувственным.

     Ирина  не  могла  взять в толк, что такое возможно: любить
одну женщину и  при  этом  быть  близким  с  другими.  Конечно,
Евгений  Викторович  последнего не афишировал, но есть же у нее
глаза, в конце концов?!

     Ирина не  испытывала  смущения,  рассказывая  об  интимных
вещах Григорию Степановичу, он так чутко реагировал на рассказ,
что  Ирина  чувствовала  к  нему полное доверие и только хотела
спросить совета --  разыскивать  мужа  или  нет,  как  Григорий
Степанович,  взволнованный  ее  повестью, остановился и, блестя
глазами, горячо проговорил:

     -- Он недостоин вас, Ирина Михайловна!  Он  обладал  таким
сокровищем -- и потерял его!

     Они  в тот момент опять подходили к разведенному еще мосту
Строителей со стороны проспекта Добролюбова, не  зная,  что  на
другом  берегу  всматривается  в  них Евгений Викторович. Ирина
вдруг заторопилась домой; они с  генералом  молча  прошли  мимо
"Кронверка"  и  свернули  в  пустую улицу Блохина. Здесь уже до
Безымянной было рукой подать.

     Весь воскресный день Ирина провела  в  терзаниях.  Неужели
Григорий Степанович увлечен ею? Всерьез?.. Что делать? Как себя
вести?..  Если бы Женя был здесь, это превратилось бы в дружбу,
но теперь...

     Утром в понедельник она попыталась позвонить со службы  на
работу Демилле. Допек ее подполковник литературными разговорами
и  намеками на возможную встречу после работы. "Нет, меня будет
ждать муж", -ответила она и сейчас же  пошла  к  телефону.  Но,
набирая  цифру  за  цифрой  -первые  весьма  уверенно и быстро,
последние -- с паузами, она никак  не  могла  придумать  слова,
какими  начнет  разговор.  "Здравствуй?" -- "Как поживаешь?" --
"Где ты живешь?"
-- "Что делаешь вечером?" -- все это казалось ей достаточно
нелепым, а пересилить себя, сказать единственное: "Женя, приходи домой"
-- она не могла. Когда в трубке раздались гудки, она решила не
разговаривать, если подойдет сам Евгений Викторович.
Послушать его голос и положить трубку. Но ответила женщина. "Будьте
добры, Демилле", -- стараясь говорить деловым тоном, произнесла
Ирина. "Его еще нет", -- ответила женщина. "А когда он будет?" -- "Кто
его знает? Он мне не докладывает", -- сказала она уже с легким
раздражением, и Ирина, поблагодарив, повесила трубку.

     "Значит,   жив-здоров..."   --    подумала    она    почти
разочарованно.   В  глубине  души  ждала  услышать  о  каких-то
переменах в его судьбе, неприятностях, невзгодах -- тогда легче
было бы сломить себя. Но, судя по голосу незнакомой женщины,  у
Демилле,  по  крайней  мере  на  работе,  ничего не изменилось.
Привыкши доводить дело до конца, Ирина позвонила на службу Любе
Демилле,  но  уже  с   прохладным   чувством,   скорее,   чтобы
подтвердить свою догадку. "Ее нет. Она в декретном отпуске",
-- сказал мужской голос; в его тоне был некий намек и игривость.
Ирина почему-то разозлилась на себя, но проклятое мамашино упорство не
давало бросить задуманное на полпути. Она набрала номер Анастасии
Федоровны.

     Трубку  подняла  Любаша.  "А...  это  ты... -- сказала она
довольно холодно, узнав голос Ирины. -- Ну, как поживаешь?"  --
"Нормально", -подобравшись, ответила Ирина. "Я так и думала..."
-- сказала  Любаша.  Разговор с самого начала принял враждебный
характер.

     Никто не хотел уступать.  Чем  более  неприязни  слышалось
Ирине  в голосе золовки, тем злее она становилась. Ну зачем она
позвонила?! Дура! Так ей и надо! "У Жени  тоже  все  нормально,
если  тебя  интересует. Он у Натальи жил, сейчас в Комарово..."
-- "У какой Натальи?" -- чуть не  вырвалось  у  Ирины,  но  она
сдержалась и ответила: "Я рада за него". -- "Как Егор? Что Жене
сказать?"  --  сжалилась  наконец Любаша, но Ирина уже закусила
удила. "Прекрасно. Мы с ним  едем  отдыхать..."  --  "Так  тебе
деньги  нужны? Я ему скажу. Куда прислать?" -- поинтересовалась
Любаша.  "Нет,  спасибо.  Обойдемся",  --   задыхаясь,   собрав
последние  силы,  ответила  Ирина и тут же припечатала трубку к
рычажкам. Ее колотила дрожь.

     Через два дня  заказанная  Григорием  Степановичем  машина
перевезла Ирину с Егоркой и необходимыми вещами на дачу.

        Глава 28<BR>КОМАНДИРОВАННЫЙ




     Узнав  о  звонке  жены, Евгений Викторович излил на Любашу
всю  досаду  и  горечь  прошедших  месяцев.  Как   можно   было
разговаривать  подобным  образом?  Неужели  Любаша  не знает ее
гордости? Почему, черт побери, она решает за  него?  Но  Любаша
была  тверда.  "Ничего  я  не  решаю. Она сама трубку швырнула.
Цаца!.. Вам нужно разойтись и забыть. Для вас же лучше".

     Единственное, что удалось узнать достоверно: Ирина и  Егор
едут  отдыхать.  Куда?  Конечно,  в  Севастополь, решил Евгений
Викторович. Сам  Бог  велел  Ирине  укрыться  под  жестким,  но
надежным крылом Серафимы Яковлевны.

     Рассудив  так,  Демилле бросился доставать билет на поезд.
Самолетов он не любил, кроме  того,  была  опасность  прилететь
раньше Ирины. Как тогда объяснишь? Нет, пускай объясняет сама.

     Он  выстоял  одуряющую  очередь  в  кассах и купил билет в
общем  вагоне  без  плацкарты  --  единственное,   что   смогли
предложить ему на ближайшее время в разгар отпускного сезона.

     Вот  уже  несколько  суток  Евгений  Викторович  ночевал у
Безича, которому он пришел сообщить о  смерти  Аркадия.  Безича
известие  потрясло,  он  непрестанно заводил разговор о жертвах
системы, вызывая у Демилле чувство,  похожее  на  зубную  боль.
Поэтому поездка в Севастополь оказалась весьма кстати.

     Через  несколько  дней  Демилле мчался на юг в раскаленном
душном поезде, пропахшем соляркой и потом. При нем  был  только
что купленный портфель с самым необходимым: электробритва, пара
сорочек, плавки.

     Дорога  тянулась  долго; Демилле курил в тамбуре, глядя на
проплывающие кукурузные поля, перемежающиеся с подсолнечниками,
долго  валялся  на  жесткой   полке,   вспоминая   студенческую
молодость,   когда   ездил  на  целину.  Окружающие  раздражали
непрерывными едой  и  питьем,  бессмысленной  карточной  игрой,
глупыми,   пустыми   разговорами.  Демилле  вообще  чрезвычайно
страдал от глупости, она казалась ему невыносимой. Находясь  во
взвинченном состоянии, он замечал каждую мелочь.

     С  трудом  приходилось  удерживаться,  чтобы не вступить в
спор, не просветить эти темные головы, не оборвать пошлость. Он
понимал,  что  это  лишь  унизило  бы  его,  никак  не  рассеяв
глупость.

     Поезд  пришел в Севастополь утром. Несмотря на ранний час,
было жарко. Демилле обмыл лицо у питьевого  фонтанчика,  сел  в
троллейбус  и  поехал  к  центру  города.  Чистые  улицы,  лица
отдыхающих, белые форменки матросов успокаивающе действовали на
него. Он любил Севастополь с тех пор, как впервые приехал  сюда
с  Ириной  через  полтора  года  после  свадьбы, когда страсти,
вызванные историей  с  Лилей  и  замужеством  Ирины,  несколько
улеглись.  Первым  делом  Евгений  Викторович посетил городской
пляж, где разделся и с упоением рухнул в соленую воду.  Море  и
солнце  опьянили его; искупавшись, он зашел в пивной зал в виде
грота и выпил кружку ледяного пива. Как мало нужно для счастья!
Демилле неосознанно старался оттянуть  визит  к  теще.  На  это
имелись  две  причины  --  его  волновала предстоящая встреча с
семьей, и он все пытался найти нужный тон первых хотя бы  фраз,
перебирая   их   все  --  от  небрежных,  в  стиле  "ничего  не
случилось", до холодновато-замкнутых, корректных -- "я  сам  по
себе".  Второю  причиною была взаимная нелюбовь Демилле и тещи,
что вовсе не редкость.

     Наконец он  собрался  с  мыслями  и  пошел  к  Нахимовской
пристани.  Дом  тестя  и  тещи  находился  на Северной стороне.
Демилле устроился на корме катера  с  загадочным  наименованием
"Терренкур".  Оставляя  пенный  след,  катер  не  спеша пересек
бухту.

     Евгений Викторович вскарабкался в гору по крутой  лесенке,
начинавшейся  прямо у пристани на Северной стороне, прошел мимо
памятника Славы и начал спускаться  вниз  по  улочкам,  по  обе
стороны   которых   стояли  утопавшие  в  зелени  виноградников
особняки. И чем ближе он подходил к дому  родителей  жены,  тем
сильнее  билось  его  сердце,  тем  более  ненужной оказывалась
подготовка к встрече. Едва  показалась  крытая  шифером  крыша,
торчавшая  из  виноградника,  он  принялся  выискивать там, под
сенью лоз, фигурку сына. Во  дворе  было  пусто,  только  из-за
дома,  где  находилась  летняя кухня, доносились звуки: там, по
всей видимости, мыли посуду. Демилле отворил калитку,  поднялся
на две бетонные ступеньки и пошел к дому по выложенной плитками
дорожке. Не успел он сделать двух шагов, как из дверей особняка
выплыла   массивная   фигура  Серафимы  Яковлевны  в  цветастом
сарафане. Теща приложила ладонь ко лбу козырьком, вглядываясь в
гостя.

     -- Любимый зять пожаловал! Вот так радость! -- воскликнула
она громко, чтобы  было  слышно  окрест,  и  двинулась  к  нему
вперевалку, расставив красные окорока рук.

     Для  торжественной  встречи  не  хватало зрителей, поэтому
Серафима не особенно спешила. Но вот появились и зрители в виде
вынырнувших вдруг в соседних дворах  по  обе  стороны  особняка
улыбающихся  лиц  соседей.  Публика  была  на месте, можно было
начинать.

     Теща подошла к Евгению Викторовичу и трижды облобызалась с
ним, отчего он сразу начал страдать.

     -- Подставляй   макушку!   --   провозгласила    Серафима,
выказывая  тем  наивысшую  форму  любви,  ибо с таким возгласом
обращалась обычно к внуку. Демилле, страдая еще больше, склонил
голову, и теща, обхватив его уши, с силою чмокнула зятя в темя.

     Когда-то подобные изъявления любви  могли  ввести  Евгения
Викторовича  в  заблуждение,  но давно, давно это было! Вот уже
лет десять взаимная антипатия тещи и зятя не  вызывала  никаких
сомнений  и  была  известна  всей Северной стороне. Тем сильнее
раздражало Евгения Викторовича это фарисейство.

     -- А где же мои зайцы? Где доча? Где Егор?  --  произнесла
теща,  и  Демилле  мгновенно  сообразил,  что  Ирины и Егорки в
Севастополе нет. Мало  того,  родители  наверняка  не  в  курсе
произошедших  в  Ленинграде событий. На этот маловероятный, как
ему представлялось, случай у него был уже  ответ,  своего  рода
домашняя заготовка.

     -- Я  один,  --  развел  руками Демилле, изображая вздохом
уныние. -Служебная командировка.

     -- Надолго?

     -- Как сложится, -- уклончиво  отвечал  он.  --  Авторский
надзор, такая вещь...

     -- Сейчас  варениками  накормлю.  Годится? -- теща пошла к
летней кухне, Демилле двинулся в кильватере.

     Публика рассеялась, довольная увиденным и заряженная  этой
сценой на долгие разговоры.

     Евгений  Викторович  был не на шутку расстроен. Мало того,
что он не нашел здесь семью, он  еще  и  ошибся  в  расчетах  и
потому  чувствовал  себя, как шахматист, сдавший партию. Он был
уверен, что Ирина здесь, -- и вот поди же! Где же она  в  таком
случае?  Неужели  обманула  Любашу,  сказав, что едет отдыхать?
Нет, на нее не похоже, она никогда не врет. Что  делать  ему  в
такой ситуации?

     Следовало  немного  обождать  и  осмотреться.  Может быть,
что-нибудь известно Лиле -- с нею Ирина всегда делилась...  Тут
кстати  выбежала  из-за дома Лиля в кухонном переднике, на ходу
вытирая об него мокрые  руки.  Она  вскрикнула:  "Женя!"  --  и
обняла  его.  Евгению Викторовичу на мгновение полегчало: Лиля,
искренняя душа, обрадовалась ему по-настоящему.

     -- А Иришка? Егорка?.. Ну,  да...  ну,  да...  ты  один...
ничего...  вот  поговорим!  наговоримся.  --  Она  сияла, будто
солнышко встретила из-за тучи.

     Лиля заметно постарела, голова была  почти  совсем  седой;
гладкая  прическа  на  пробор еще больше старила ее. Демилле не
видел молодой Лили,  той  бесстрашной  и  влюбленной  в  своего
Спицына,  летевшей,  словно  на  крыльях,  к  гибели.  Когда он
впервые увидел ее перед  своей  женитьбой,  крылышки  уже  были
обломаны, но еще оставалась молодость. Сейчас ушла и она.

     Они  обогнули  дом  и  оказались  у входа в кухню, где под
широким полотняным навесом стоял длинный  деревянный  стол,  на
котором  красовалось блюдо вареников с вишнями. Теща ставила на
стол тарелки, вытащила откуда-то бутыль собственного  домашнего
вина.

     -- Заяц,  ты  где? -- раздался голос Михаила Лукича, и сам
он вышел из задних дверей дома, одетый в одни шорты.

     -- Здесь я, заяц, -- откликнулась Серафима  Яковлевна.  --
Погляди, кто приехал!

     Михаил Лукич основательно расцеловался с зятем.

     Родители  Ирины с молодости называли друг друга "зайцами",
иной раз этой кличкой награждались дочери  и  внук,  перепадало
даже  и  Демилле,  но  в  исключительных  случаях.  Вероятно, в
молодости  это  было  более  уместно,  но  сейчас  трудно  было
представить  что-либо  более  далекое  от  зайца,  чем Серафима
Яковлевна.  Тем  не  менее  глаза  Михаила   Лукича   неизменно
вспыхивали  любовью,  когда  он  обращался  к  жене  с ласковым
прозвищем.

     -- Ну, рассказывай, Женя,  рассказывай!  --  поторапливала
Лиля,  когда  Демилле  уселся за стол, скинув пиджак, и выпил с
тестем вина.

     -- Дай поесть человеку, -- оборвала мать.

     -- Ну что рассказывать... -- степенно  начал  Демилле  (он
всегда  не нравился себе здесь, ибо против воли постоянно играл
какую-то роль; сейчас -- роль солидного мужчины, мужа). -- Все,
в общем, по-старому... Работаем. Живем хорошо... -- а в  голове
опять  же  против  воли нарисовалась та жуткая ночная картина с
пылающими газовыми факелами  и  темной  громадой  фундамента  с
зиявшими  щелями  подвалов.  --  Ириша работу поменяла. Она вам
писала или нет? -- задал он наводящий вопрос.

     -- Как  же  матери  не  написать.  Мать  --  самый  родной
человек,  --  изрекла  Серафима  Яковлевна, доведя до зубовного
скрежета Евгения Викторовича, прекрасно знавшего об  отношениях
матери и дочерей.

     -- Когда  ж  письмо  было,  заяц? Да недели две, -- сказал
Михаил Лукич.

     Серафима кивком подтвердила.

     "Посмотреть бы это письмо", -- подумал между строк Демилле
и продолжал  живописать  картину  счастливой  семейной   жизни.
Михаил  Лукич  слушал  удовлетворенно  --  именно  так и должна
складываться   жизнь!   -он   любил   порядок.   Теща    кивала
снисходительно:  она  не верила в чужое счастье, признавая лишь
то,   что   рождалось   благодаря   ее   деятельности.    Лиля,
примостившаяся   на  дальнем  краю  стола,  сначала  слушала  с
жадностыо, даже румянцем покрылась от возбуждения, но  довольно
скоро  взгляд ее потух, она отвела глаза, румянец исчез со щек.
Воспользовавшись  паузой   во   вдохновенном   вранье   Евгения
Викторовича,  она  выскользнула  из-за  стола  как бы по делу и
скрылась.

     После завтрака  теща  провела  Демилле  по  саду  и  дому,
демонстрируя  новшества,  появившиеся за два года со времени их
последнего приезда. Среди прочих была финская баня  с  бетонным
небольшим   бассейном  перед  нею;  впрочем,  вода  в  бассейне
отсутствовала, а вместо нее навалена была всякая  хозяйственная
рухлядь.  В  углу сада, в больших ящиках, обтянутых проволочной
сеткой, жили кролики. Участок был  устроен  следующим  образом:
фасадная  часть  перед  домом, выходившая на улицу, отдана была
под виноградник, расположившийся в двух метрах  над  землей  на
деревянных рейках и покрывавший переднюю часть участка сплошным
зеленым  навесом;  позади  двухэтажного каменного беленого дома
находился сад с персиковыми, грушевыми  и  сливовыми  деревьями
Тут   же   по   бокам  расположились  хозяйственные  постройки,
крольчатник, новая баня и старый душ с приспособленным  наверху
и  окрашенным  в  черный  цвет бензобаком гидросамолета. Обитая
цинком дверь вела в погреб.

     Серафима Яковлевна провела Демилле  во  второй  этаж,  где
обычно  он  жил  с  семьей  в  летние  приезды. Здесь ничего не
изменилось. Теща, тяжело переваливаясь  и  скрипя  ступеньками,
спустилась  вниз  и  вскоре  вернулась  со стопкой крахмального
белья.  Белье  было  слабостью  Серафимы,  она   его   лелеяла,
прачечных   не  признавала,  стирала  и  гладила  всегда  сама,
развешивая после стирки в саду.

     Демилле остался один, уселся в  кресло,  ноги  положил  на
стул.  "Все-таки надо отдать ей должное, -- размягченно подумал
он о теще. -- Если бы не ее фанаберия, цены бы ей не было!"

     Эти мысли были прерваны Лилей,  поднимавшейся  к  нему  по
лесенке.

     -- Женя,  к  тебе  можно?  --  спросила  она,  появляясь с
каким-то  конвертом  в  руках.  Демилле   поразился   перемене,
произошедшей  с  Лилей за час. Взгляд был потухший, безвольный,
щеки словно ввалились; теперь  во  всем  облике  ее  проступали
болезненность  и  вялость.  Она  уселась  на  стул,  с которого
Демилле поспешно убрал ноги, и  положила  надорванные  конверты
перед Евгением Викторовичем на столик.

     -- Вот, прочти, -- сказала она.

     Демилле  взял  в  руки письма. Их было три. Он сразу узнал
почерк Ирины и первым делом проверил даты по  штемпелю.  Первое
письмо   датировано  было  концом  апреля,  второе  написано  в
середине мая, а третье -- в самом конце июня, около двух недель
назад. Обратный адрес на всех трех был старый: ул.  Кооперации,
д. 11, кв.
287. По ободочку штемпелей Евгению Викторовичу удалось прочитать:
"Петроградский узел связи". Впрочем, это ничего не значит -- где-то там
Ирина теперь работает. Какой же он идиот! Не удосужился узнать хотя бы место ее
работы. Знал лишь, что раньше ездила к Финляндскому вокзалу, а в
марте стала ездить на Петроградскую.

     С  волнением  вынул  он  последнее  письмо  из  конверта и
принялся читать. Лиля выжидающе смотрела на него.  Письмо  было
всем:  "Здравствуйте,  мама,  папа  и  Лиля!" Далее шли обычные
домашние новости, в основном, про Егорку --  что  он  читает  и
мастерит,  немного  о  своей  новой  службе  ("сижу у закрытого
решеткой окна и переписываю продуктовые счета"), совсем коротко
о Евгении Викторовиче ("у Жени все в порядке") -- Демилле  даже
крутанул  головой  --  в  порядке! -- письмо было написано в те
дни, когда он с покойным Аркашей ночами слонялся по  котельным.
Остальные два письма почти не отличались от первого. В том, что
было  написано в мае, говорилось о нем -- "у Жени много работы,
приходит домой поздно", а в апрельском, отосланном через неделю
после перелета дома, сказано: "Женя уехал в командировку, сидим
одни". Это хоть чуть-чуть было похоже на правду.

     В сущности, во всех трех письмах была та же  обтекаемая  и
утешительная    ложь,   которую   он   только   что   преподнес
родственникам. Но почему тогда Лиля принесла ему эти письма? Он
взглянул на нее.

     -- Женя, что у вас произошло? -- спросила она тихо.

     -- Ну, что ты, Лилъ! -- бодро произнес он, называя ее так,
как когда-то, в первые годы их брака с Ириной, было  принято  у
них.  Поводом  была  французская  фамилия  Евгения Викторовича,
тогда они все  называли  друг  друга  с  шутливой  подчеркнутой
галантностью -- Эжен, Лили, Ирэн -- им это очень нравилось.

     -- Я чувствую. Расскажи мне...

     -- Да  все в порядке! Иришка же пишет. Вот... -- он указал
на письма.

     -- Не обманывайте меня. Зачем вам меня обманывать? Вы же с
нею не вместе. Я знаю.

     -- Откуда ты можешь знать?

     -- Я чувствую, -- повторила Лиля.

     Евгений Викторович нахмурился.  Рассказывать  или  нет?  С
одной стороны, секретов у них от Лили не существовало, несмотря
на  то,  что виделись не каждый год. Но с другой -- как она это
воспримет?

     -- В  общем,  ты  права...  Мы  разошлись...   --   нехотя
признался он.

     -- Нет-нет.   Это  не  так,  --  быстро  сказала  она.  --
Разойтись вы не могли. Неужели несчастье?

     -- Да. Несчастье, -- решился он, в первый раз называя этим
словом  то,  что  случилось.  --  Несчастье,  --  повторил  уже
уверенно.

     -- Господи... -- прошептала она.

     -- Не  волнуйся,  все  живы-здоровы, -- опять указал он на
письма. -- Формально все нормально, -- вспомнил  он  услышанную
где-то поговорку.

     Она терпеливо ждала.

     Демилле закурил, поднялся с кресла, подошел к окну. Поверх
крыш  и  садов  виден  был  кусочек  бухты со стоящими на рейде
военными судами. Раскаленный воздух колебался за  окном,  но  в
комнате было прохладно. Он распахнул окно. Его обдало теплом.

     -- Будет жарко, -- сказала Лиля.

     -- В  общем,  так...  Ты  только не переживай и постарайся
понять. История фантастическая... Поверь, что такое бывает...

     И он, в который  уже  раз,  рассказал  историю  улетевшего
дома, причем заметил про себя, что в его рассказе появились уже
постоянные  детали,  казавшиеся  ему наиболее удачными -- те же
факелы в ночи, и мигалки милицейских машин, и труба, в  которой
он  стоял  скрюченный,  и  аккуратно сложенные вещи в чемодане,
принесенном Ириной в дом Анастасии Федоровны.

     Лиля слушала, не шелохнувшись, ее лицо  снова  покрывалось
румянцем.  Когда  Демилле закончил, рассказав напоследок о том,
что  видел,  кажется,  Ирину  белой  ночью  на  противоположном
берегу,  и о разговоре ее с Любашей, он заметил, что Лиля мелко
дрожит.

     -- Не  слабо,  верно?  --  попытался  улыбнуться  он.   --
Клянусь, все так... Что с тобой, Лиля?!

     Она несколько раз судорожно хватила ртом воздух, всхлипнув
при этом,  глаза  ее  остекленели, и вдруг Лилю стало колотить.
Она билась  всем  телом,  точно  рыба,  выброшенная  на  берег.
Демилле  подбежал  к  ней,  схватил за плечи... будто взялся за
провод под напряжением. Лиля выгибалась, ее трясло, дергающейся
рукою  она  пыталась  вытащить  что-то  из  кармана  передника.
Демилле помог ей. Там оказалась пачечка таблеток. Он понял, что
она  хочет  выпить  лекарство,  кубарем  скатился по лесенке за
водой и мигом принес стакан. Он помог Лиле развернуть пачечку и
запить две таблетки водой. Дрожь не проходила.  Демилле  поднял
Лилю на руки -- она была легкая, сухая -- и перенес на кровать.
Укрыв  ее  одеялом,  он уселся рядом, ожидая. Дрожь становилась
крупнее, реже... превратилась в конвульсии, стала затихать...

     -- Господи... -- наконец прошептала она. -- Только бы мать
не узнала!

     -- Это  конечно...  Хотя,  я  думаю,  Серафима   Яковлевна
-единственный  человек,  который  мог бы вернуть дом на прежнее
место, -- невесело пошутил Демилле.

     -- Женя, что же теперь будет? Почему ты ей не написал?

     -- Куда? -- удивился Демилле. -- Адреса же я не знаю.

     -- Пиши по старому адресу. Письма  доходят.  Я  же  писала
Ирише, она получила...

     Вот  так номер! Евгений Викторович остолбенел. Эта простая
мысль не приходила ему  в  голову.  Действительно,  как  он  не
обратил  внимания!  Во втором письме жены черным по белому было
написано: "Получила от  вас  весточку.  Рада,  что  все  у  вас
хорошо"
-- это в мае месяце, когда дом уже несколько недель находился на
новом месте! Он взволновался, вскочил, зашагал по
комнате. Потеряно три месяца! Столько волнений, неудобств, скитаний
-- и все из-за того, что он не догадался написать письмо, объясниться,
покаяться...

     -- Честное   слово,   никак   не  мог  предположить...  --
пробормотал он.

     Как только Лиля ушла, он сел за письмо.  В  комнате  стало
жарко  от  открытого  окна,  и  Евгений  Викторович разделся до
трусов. Посидев с  шариковой  ручкой  над  чистой  страницей  и
написав: "Ириша!" -- он спустился вниз и выпил домашнего кваса.
Посидел  еще  пять минут и снова спустился к Лиле за конвертом.
По пути ему встретилась тетка Лида -- седая обрюзгшая  старуха,
в  вечных  войлочных  пинетках. Она его не узнала, прошла мимо,
что-то бормоча. Демилле взял авиаконверт и вернулся наверх.

     Письмо не писалось. Требовались какие-то объяснения --  но
какие,  он  не знал. Он не мог найти в памяти момент, начиная с
которого все пошло  наперекосяк.  Он  начинал,  комкал  бумагу,
начинал   снова...   Наконец   решил  написать  коротко:  "Я  в
Севастополе,  приезжай".  Тогда  достаточно  телеграммы.   Если
доходят письма, то телеграммы -- и подавно. Правда, Ирина могла
действительно уехать в отпуск. Ну что ж, проверим!

     Демилле  оделся и пошел на почту. Там он составил короткую
телеграмму: "Ириша я Севастополе Лиля волнуется  твоем  приезде
ответь  до  востребования  Женя"  и  отправил  ее  "молнией"  с
оплаченным ответом.  После  этого  пошел  на  рынок  и  накупил
овощей,  которые и принес теще. По пути радовался хитрости: как
ловко он ввернул в телеграмму "Лиля  волнуется"!  Он  прекрасно
знал,  что Ирина не сможет не ответить -- не ему, так сестре. И
ответ до востребования хорошо придумал! Незачем зря  беспокоить
тещу  телеграммами,  она  и  так  достаточно  подозрительна  по
натуре.

     Однако следовало  играть  роль  командированного.  Уже  на
следующее утро, якобы собираясь на объект, он с неудовольствием
подумал,  что давно не жил естественной жизнью; уже, пожалуй, и
не помнит, каким он был на  самом  деле  --  добрым?  открытым?
простодушным?  наивным? Все время приходилось хитрить, выдавать
себя за кого-то другого
-- то за гордеца, обиженного на жену, то за субъекта, преследуемого
властями. Теперь вот -- за командированного мужа,
испытывающего тоску по семье.

     Он положил в портфель плавки и ушел  на  Учкуевский  пляж,
находившийся километрах в трех. Там было относительно безлюдно.
Демилле   переоделся   и   растянулся  на  песке,  наблюдая  за
отдыхающими.

     Он заметил невдалеке странную фигуру, ковыляющую по  пляжу
от  одной группы отдыхающих к другой. Худой бородатый человек в
плавках и рубахе навыпуск, прихрамывая, нес под  мышкой  штатив
фотоаппарата,  а сам аппарат болтался на длинном ремешке у него
на груди. Через некоторое время  бородатый  подошел  к  Евгению
Викторовичу.

     -- Запечатлеться  не  желаете на память? -- спросил он без
особой надежды, но Демилле неожиданно согласился. Хоть какое-то
развлечение.

     Фотограф щелкнул его на фоне моря, потом на  фоне  крутого
обрыва,  тянувшегося  вдоль  берега  на  некотором  удалении от
пляжа.

     Они разговорились. Фотографа звали Вениамином, на  вид  он
был  чуть старше Демилле. Осмотревшись вокруг и убедившись, что
с работой сегодня плохо,  Вениамин  присел  на  песке  рядом  с
Евгением  Викторовичем.  После  нескольких вступительных фраз о
том о сем  Демилле  обмолвился,  что  остановился  на  Северной
стороне.

     -- У  меня  здесь  теща  живет.  Может,  слыхали? Серафима
Яковлевна...

     -- Серафима  --  гордость  Крыма.  Как  не  слыхать...  --
отозвался  фотограф,  и  едва  заметная усмешка мелькнула в его
бороде. -- Теща у вас
-- женщина знаменитая. Вам-то лучше знать... Хотя, если наезжаете нечасто,
может, что и пропустили из ее деяний. Деяния у нас каждый месяц. Особенно,
когда она на пенсию ушла...

     Демилле   знал   эту   историю,   под   большим   секретом
рассказанную  Лилей  еще в прошлый приезд. Серафиму выпроводили
на пенсию в шестьдесят лет, устроив очередной юбилей  и  осыпав
подарками.  На этот раз обошлось без ордена -- должность все же
не та и от  центра  далеко.  Но  в  подарках  преобладали  вещи
пенсионного характера, предназначенные для заслуженного отдыха:
шезлонг,  хозяйственная  сумка  на колесиках, самовар, махровые
полотенца. Даже моряки-черноморцы вместо традиционного сувенира
в виде модели крейсера или подлодки с выгравированной  надписью
подарили   кухонный   набор  -кастрюльки,  ложечки,  вилочки...
Серафима, когда привезла подарки домой, была мрачнее тучи.  Она
поняла намек.

     Попытки  выпроводить ее на пенсию начались, как только она
достигла пятидесяти пяти лет. Слишком крупна была ее фигура для
сравнительно небольшого института, где она  трудилась,  слишком
обширны   замыслы,   слишком   заметны  мероприятия.  Например,
Серафима сумела заполучить для своих нужд списанный тральщик  и
наряду  с научной деятельностью на его борту использовала судно
для коллективных прогулок, выращивала там рассаду для  огорода,
иногда  и стирку устраивала на тральщике (Михаил Лукич в шлюпке
доставлял стиральную машину) -- очень удобно было сушить белье,
бороздя под ветром просторы Черного моря;  тральщик,  увешанный
простынями  и  наволочками,  приобретал  фантастический  вид  и
получил даже прозвище "Летучего голландца".

     Говорили  также,  что  Серафима,  будучи   несколько   лет
депутатом    горсовета,    носилась   с   идеей   строительства
метрополитена, долженствовавшего  связать  Северную  сторону  с
центром  и  проложенного  в  полой бетонной трубе по дну бухты.
Очевидно, слух этот был сильно преувеличен,  но  соответствовал
масштабу Серафимы.

     Новый  директор  института,  из  молодых,  чувствовал себя
крайне неуютно в соседстве с такой сотрудницей. Поэтому,  когда
после  юбилея Серафима явилась к нему и прямо спросила, следует
ли понимать подарки как приглашение  на  пенсию,  пряча  глаза,
ответил утвердительно. Это была его роковая ошибка.

     -- Института  такого  теперь  нет.  Она  стерла его с лица
Земли, -- сказал Вениамин, блаженно  улыбаясь.  --  Там  сейчас
нотариальная контора.

     -- Каким образом?

     -- Сначала   она   распустила   слух,   что   директор  --
гомосексуалист, -- фотограф уже понял, что зять не  в  восторге
от  тещи,  а  потому  выкладывал все как есть. -- Знаете, такие
слухи труднее всего опровергнуть.  Никто  прямо  не  говорит...
Директор  бежал, Серафима напустила на институт три комиссии по
письмам трудящихся, и все! Финита ля комедия!

     Вениамин  все  больше  нравился  Демилле.  Они  побрели  к
далекой  закусочной  по  пляжу,  а там выпили по стакану сухого
вина. Вениамин начал рассказывать про "деяния".

     Первым деянием Серафимы на пенсии стала кампания по борьбе
с аморальностью.  Теща  взяла  под  свое  начало   добровольную
народную  дружину и каждый вечер, возглавляя группу пенсионеров
с красными повязками, прочесывала скверы  и  бульвары  Северной
стороны.   Зазевавшиеся  матросики,  коротавшие  увольнения  на
скамейках со своими подружками в темных уголках, извлекались на
свет божий и сдавались патрулю. Девицы подвергались  публичному
осуждению  с  сообщением на работу. Очень скоро район очистился
от сомнительных парочек, и Серафима начала второе  свое  деяние
-- кампанию по борьбе с курением.

     Чистота   нравов   насаждалась   последовательно.  Курить,
конечно, не перестали, но стали делать  это  скрытно,  опасаясь
штрафа.  Естественно  было  после  такой  подготовки взяться за
главный бич общества -- алкоголизм.

     -- Тут уж даже я  участвовал,  --  сказал  Вениамин,  цедя
сухое   вино.   --  Помогал  оформлять  стенды.  Фотографировал
алкоголиков. У меня прекрасная коллекция подобралась... Но пока
искореняли пьянство, снова  выросла  аморальность,  возродилось
курение.  Начали  сначала.  Про  мелкие  кампании  я не говорю.
Проверяли  рынок,  репертуар  на   танцплощадках...   Это   все
семечки...

     Опытный  глаз  Вениамина  определил,  что пора выходить на
заработки. Он  поблагодарил  Демилле  и  отправился  туда,  где
раскинулись  на  песке  тела  отдыхающих. Демилле в плавках и с
портфелем в руках побрел куда глаза глядят, пока не пристроился
в тени чахлого деревца.

     На следующий день  он  наведался  на  почту  справиться  о
телеграмме;   потом   повторил  визит.  На  третий  раз  понял:
телеграммы от Ирины не будет.

     Дни  сначала  тянулись,  потом  побежали  один  за  одним,
похожие  друг  на  друга,  как  тещины  вареники,  которыми она
неизменно потчевала зятя: с вишнями, с творогом, с  абрикосами.
Пару  раз  он встречался с Вениамином за бутылкой сухого вина в
той же закусочной, причем узнал  несколько  новых  историй  про
Серафиму  и даже про себя с Ириной. Фотограф проникся к Евген