Александр Житинский. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 1,2 

Оригинал этого документа находится в Арт-Петербурге ║ http://www.spb.ru/~art/library/lost_house/zhitin.htm


         * Часть I<BR>ПЕРЕПОЛОХ * 




     <center>Я сделаю все, что смогу, но  смеяться,  милорд,  я
буду, и притом так громко, как только сумею... </center>


     <i>Л. С.</i>

        ПРОЛОГ




        1




     Вот! С этого и надо было начинать!

     Дело  в том, что я трижды принимался писать этот роман, но
далее нескольких страниц не продвинулся. Погода  ли  была  тому
виною,  скверное  расположение духа, отсутствие времени или что
там еще, но роман не желал увидеть себя на бумаге, несмотря  на
то,  что  он  -уверяю вас! -- давно написан и прочно занимает в
моей голове центральное место.

     Примерно  такое  же  положение  (я  говорю  о   прочности)
занимает   и   дом,  стоящий  ныне  на  Петроградской  стороне,
неподалеку от Тучкова моста. Я могу сообщить точный адрес.

     Дело  было  в  непоправимой   серьезности,   с   какой   я
намеревался писать. "Устраняюсь! -- шептал я себе. -- Автора не
должно   быть  видно,  даже  если  он  и  живет  в  этом  доме.
Литературную воспитанность следует поставить во главу  угла  (я
долго  искал  этот угол) с тем, чтобы, не торопясь, предъявлять
читателю героев,  оставаясь  самому  в  тени,  как  и  подобает
скромному  автору.  Не  зря  тебя  уже упрекали в том, что ты к
месту и не к месту (последнее чаще)  выскакиваешь  на  сцену  и
начинаешь строить рожи..."


     Так  я  уговаривал  себя,  в  то время как самому хотелось
выскочить на сцену с очередной рожей и под свист  и  улюлюканье
читателей попытаться изобразить нечто.

     -- Нечто?

     -- Не торопитесь, не торопитесь!

     Сначала  послушайте  некоторые размышления о клапанах, кои
должны быть открыты, чтобы на свет родилось нечто.

     -- Нечто?

     -- Тьфу ты, черт, так мы никогда не сдвинемся с места!

     По моим наблюдениям, каждый  человек  обладает  клапанами,
подобно  четырехтактному  двигателю внутреннего сгорания, с тем
отличием, что у человека их несравненно  больше  и  расположены
они не столь симметрично, в разных уголках души. Для нормальной
работы  двигателя  клапаны  должны  быть  поочередно открываемы
посредством так называемого кулачкового механизма. А если уж ты
решил излить всю душу, то будь добр открыть и все клапаны...  С
этими  словами  я  расстегнул  пуговицы  на  пиджаке, снял его,
расстегнул пуговицы на рубашке, надеясь  таким  образом  помочь
открытию клапанов души. Они не открывались. Перед моими глазами
все  время маячили судьи: читатели, критики, литературоведы (их
особенно не люблю), редакторы (люблю их  безгранично),  цензоры
(никогда   не   видел),   издатели   и,  наконец,  наборщики  в
типографии, которым предстоит когда-нибудь буковку за  буковкой
набрать этот текст.

     -- Вы читали Эмиля Золя?

     -- Нет, не читал и читать не собираюсь.

     Снисходительно-сочувствующая    улыбка   одной   из   моих
редакторш не дает мне покоя!  Она  несколько  месяцев  донимала
меня  Эмилем  Золя,  которого я безгранично уважаю, но не читал
(видит Бог!), что и дало ей право улыбаться.

     -- Зато  я  читал  Стерна.  Каждый  читает  то,  что   ему
нравится.

     -- Ага, попался!

     Да,  милые  критики  и  литературоведы  (скулы  сводит при
произнесении этого слова), я сам складываю  оружие  и  поднимаю
обе  руки  кверху.  Прошу  не  ломать  голову:  на что? на что,
Господи, это похоже?! Да на Стерна же, черт побери!  Совсем  не
на Эмиля Золя!

     Учтите,  я сам это сказал. Добровольное признание смягчает
меру наказания.


     Кстати, эпиграф к части первой я взял  из  письма  Лоренса
Стерна  к  одному  высокопоставленному  лицу,  которое упрекало
писателя в  неподобающей  его  духовному  сану  веселости.  Для
несведущих:  Лоренс Стерн был по образованию священником -- ну,
а я тоже не родился сочинителем!

     Что  же  поделаешь,   если   среди   авторов,   наряду   с
серьезнейшими   их   представителями  (наподобие  Эмиля  Золя),
встречаются -- ни  к  селу  ни  к  городу  --  шуты  гороховые,
насмешники,  чтоб  они  провалились,  для  которых вся жизнь --
сплошная игра и развлечение. Они прожить  не  могут,  чтобы  не
позубоскалить,  не  вырядиться  в  колпак  и  не  поплясать  на
невинных  костях  современников.  Современники  им   этого   не
прощают.

     Раздумывая таким образом, я приподнимал ногтем то один, то
другой клапан
-- из-под них с жалким свистом вырывались струйки пара -- я
был похож на органиста -- и напускал на себя повышенную серьезность,
мечтая даже почитать Эмиля Золя (дался мне этот Эмиль Золя!), чтобы примкнуть к
подавляюще серьезному большинству современников и
написать назидательный роман на морально-этическую тему, в котором
все морально-этические точки были бы расставлены над
морально-этическими "i"... -- и ни одна не была бы перепутана. Я почти
поверил в то, что смогу это сделать. Глупец!

     Как  вдруг  в  один  прекрасный  вечер,  находясь в полном
одиночестве рядом с бутылкой вина и посматривая на эту  бутылку
несколько виновато, ибо не в моих привычках пить одному, я, все
еще  не  веря  в  возможность  полноценного  питья  в одиночку,
потянулся за штопором, ввинтил его в пробку,  дернул...  дернул
сильнее...  Раздался невыразимо почему-то приятный звук -- пык!
-- и бутылка открылась. Стерн лежал на тахте, уткнувшись в плед
лицом (то есть обложкой). Я решил пить со Стерном. Я сказал:

     -- Учитель! Обстоятельства сложились так, что мы  остались
с  вами  вдвоем.  Еще  они  так  сложились, что вам было угодно
родиться на двести с лишком лет раньше. Я ни в коем  случае  не
укоряю  вас  за  то, но хочу сказать, что ваши книги мешают мне
существовать. Что делать в таком случае?

     Стерн помалкивал.

     -- Не писать? Но  уж  вам-то  должно  быть  известно,  что
страсть к писательству хуже любой другой страсти и не поддается
излечению.  Писать,  как  Бог  положит  на  душу? ("Именно", --
отозвался Стерн, не поднимая обложки от тахты.) Но  тогда  меня
обвинят  в плагиате, вторичности, третичности, четвертичности и
архаичности,  поскольку  клапаны  моей  души,  будучи  открыты,
источают потоки и струйки, чрезвычайно похожие на ваши, милорд.

     Я  выпил  полстакана  вина  (это  был венгерский "Токай"),
сделав  предупредительный  жест.  На  мою  учтивую  речь  Стерн
ответил следующее:

     -- Мне  сдается,  вы  хотите  продлить  игру, начатую мною
двести лет назад. В таком случае  не  советую,  потому  что  вы
будете иметь неприятности.

     -- Я  согласен  их  иметь, даже если размеры неприятностей
будут соответствовать размерам сочинения, -- сказал я.

     -- Какой же роман вы намереваетесь сочинить?

     -- Длинный, -- сказал я.

     -- Ответ совершенно в духе шендианства! -воскликнул Стерн.
-- Так что же вам мешает?

     Я приподнял  бутылку  "Токая",  придал  ей  горизонтальное
положение  и, медленно наклоняя, добился того, чтобы золотистое
вино заполнило мой стакан. Пока оно лилось, я успел подумать о:

     1) клапанах;

     2) плохой погоде;

     3) количестве страниц в моем романе;

     4) не явившемся ко мне на встречу приятеле (приятельнице);

     5) тех нескольких страничках, что уже написаны и  лежат  в
специальном  закуточке,  где  я  храню на всякий случай начатые
сочинения с намерением когда-нибудь их продолжить, но так и  не
продолжаю,  потому  что, если сочинение не идет своим ходом, то
нет  никакого  смысла   тащить   его   на   аркане   -получится
издевательство над самой идеей сочинительства;

     6) литературных журналах;

     7) том, что в них печатается;

     8) нашем доме;

     9) собственном невежестве;

     10)  способах  полета тел тяжелее воздуха, а почему -- это
будет понятно позже...

     Короче  говоря,  я   успел   подумать   о   десяти   вещах
одновременно,  а  кроме  того,  о полной невозможности добиться
порядка в собственных мыслях.  Огорченный  их  хаотичностью,  я
протянул левую руку к стакану, в то время как правая возвращала
бутылку в вертикальное положение и ставила ее на стол; обхватил
стакан  пальцами,  приблизил  ко  рту...  -- Если я буду писать
таким способом, роман  наверняка  получится  длинным!  --  ...и
выпил.

     Тут  я  почувствовал,  что  клапаны  открываются,  вернее,
вылетают из своих гнезд, как  пробки  из  шампанского.  Я  едва
успел  добежать  до  пишущей  машинки, сунуть в нее чистый лист
бумаги и написать: "Вот! С этого и надо было начинать!".

        2




     Исходя из того,  что  "Бог  любит  Троицу"  --  а  почему,
неизвестно,  -я  предполагаю,  что  у меня будет три подступа к
роману, подобно тому, как я трижды начинал его писать и  только
на  четвертый раз путем не совсем корректных ухищрений заставил
клапаны покинуть  насиженные  места.  Роман  тронулся,  поехал,
поплыл, теперь только успевай его записывать!

     Сейчас  я  хочу,  кроме вопроса о клапанах, которые, слава
Богу, уже открыты, исследовать вопрос о квадратном метре.

     -- Мы займемся геометрией? Чудесно!

     Замечали ли вы в некоторых районах нашего быстро растущего
города  странные  скопления  людей,  с  завидным   постоянством
собирающихся  в  одном  и том же месте? Место это, как правило,
ничем не примечательно: это может быть сквер, пустырь,  бульвар
и тому подобное. Самое удивительное, что скопление это никак не
зависит  от  внешних  обстоятельств.  На  моих  глазах сквер, в
котором существовало одно из таких сборищ, был разрыт и завален
трубами, вдобавок там стали рыть  яму  под  фундамент  будущего
дома.


     -- И что же?

     Скопление  продолжало  образовываться  в  яме  среди труб.
Строителям пришлось прекратить работы  и  перенести  усилия  на
другой  объект,  иначе  я никак не могу объяснить, почему яма и
трубы существуют без всякого движения вот уже третий год.

     Если в месте  скопления  случится  расти  дереву,  торчать
столбу  или тянуться забору, то -- несчастная их судьба! -- они
вмиг обрастают налепленными на них бумажными прямоугольничками,
на которых можно прочитать целые повести о семейных неурядицах,
алчности, глупости  и  поисках  счастья.  Там  можно  запастись
адресами  и  телефонами  прекраснейших  -- со всеми удобствами,
туалет отдельно, соседи превосходные -квартир и комнат, кои  по
неизвестным  причинам срочно меняются на равноценные, а чаще на
несколько большие по площади. Здесь царит квадратный метр,  это
его вотчина.

     Сам  по  себе  квадратный  метр  ничем не замечателен, его
может изготовить каждый. Проведем на полу мелом отрезок  прямой
длиною  в метр и, если мы не упремся в стенку, из его конца под
прямым  углом  проведем  еще  такой  же  отрезок.   Теперь   из
оставшихся    свободных    концов   обоих   отрезков   протянем
параллельные им линии, пока они не пересекутся. Получившаяся на
полу фигура,  носящая  название  "квадрат",  по  площади  равна
квадратному  метру.  У  вас  достаточно  места,  чтобы отойти и
полюбоваться ею? Если из  вашей  квартиры  вынести  мебель,  то
можно  расчертить  весь  пол  такими  квадратами,  после  чего,
подсчитав их число, твердо установить, чему же  равняется  ваша
жилплощадь.

     -- Между  прочим,  милорд,  на  всех  пятистах шестнадцати
страницах  вашего  романа,   на   чудесных,   остроумнейших   и
забавнейших  страницах,  полных  рассуждений  о прямых и кривых
линиях, пуговичных петлях, усах и носах, я ни разу не  встретил
упоминания  о  жилплощади.  Позволительно  будет  спросить: где
живут ваши герои, Учитель?

     -- Они живут в Шенди-холле.

     -- Ну, вот! Я так и думал. А у нас совсем другие проблемы.
Обитателям вашего Шенди-холла и  в  голову  не  приходило,  что
какой-нибудь  квадратный  метр  в  гостиной перед камином может
служить  предметом  страсти  и  гордости,  предметом  купли   и
продажи.

     -- Что вы говорите?

     -- Да,  предметом  купли  и  продажи,  ибо квадратный метр
обладает стоимостью, он имеет цену.

     -- У меня это в голове не укладывается.

     -- У меня тоже.

     Посмотрим еще  раз  внимательнейшим  образом  на  квадрат,
нарисованный  нами  на  полу комнаты. Представьте себе, что его
цена... Ну, скажем... Да вы прекрасно знаете и без меня, что он
стоит сто рублей.

     -- Почему сто рублей? Почему не двести? Что,  что  в  этом
квадрате стоит сто рублей? Пол? Да, пол паркетный, я охотно это
признаю, но будь он сделан из мрамора, он стоил бы в десять раз
дороже. Значит, не пол. Что же тогда?

     -- Площадь!

     -- Но  не удивительно ли говорить о стоимости площади? Это
все равно, что  завести  ценник  на  солнечную  погоду,  чистый
воздух и поцелуй женщины.

     У  меня есть соображение относительно конкретной стоимости
квадратного метра. Уверен, что вы  не  отгадаете.  Я  далек  от
мысли,  что  сто  рублей были взяты с потолка (это же стоимость
пола, в конечном итоге!) или были назначены по причине удобства
запоминания и краткости.  Причина  глубже  и  научнее.  Для  ее
объяснения нам придется еще немного поработать.

     Возьмем  тот  же  мел  и  расчертим наш квадрат (вы еще не
устали?)  на  маленькие  квадратики.  Для  этого  нам  придется
провести  99  линий  в  одном  направлении и ровно столько же в
другом. У нас получится 10  000  квадратиков  площадью  в  один
квадратный  сантиметр  каждый.  Какая  густая  сеть!  Мы славно
потрудились. Но  я  забыл  предупредить,  что  нам  понадобятся
копеечные  монетки,  и  в  большом  количестве.  Они  нужны для
определения  стоимости  квадратного  метра.   Так   что   прошу
запастись  десятью килограммами медной мелочи по одной копейке,
а  теперь...  Готово?  Раскладывайте,   раскладывайте   их   по
квадратикам!

     -- Чрезвычайно красивая картина!

     Кладите  единообразно  --  гербом  вверх.  Теперь нетрудно
убедиться, что на квадратном  метре  помещается  ровно  10  000
копеечных монеток, что и составляет искомую сумму в 100 рублей.
Видите,  как просто? Именно таким путем впервые была определена
стоимость квадратного метра.

     Прошу не трогать это произведение, может быть, оно нам еще
понадобится. Всегда приятно иметь в  доме  лишние  сто  рублей.
Огородите  квадратный  метр,  не  пускайте  на  него  кошку, не
употребляйте  монетки  на  бесцельные  звонки  по  автомату  --
любуйтесь!

     А  мы  вернемся  к началу нашего подступа, чтобы подойти к
его  концу.  Как  вы  уже  поняли,  надеюсь,  в  романе   будут
присутствовать  и  отступы, где мы будем толковать с милордом о
попутных вещах. Не так ли  и  жизнь  наша  (это  сентенция,  не
обращайте   внимания)   состоит   из  бесконечных  подступов  и
отступов: сначала мы подступаем,  а  потом  отступаем  и  снова
подступаем,   а   там,  глядишь,  время  прошло,  и  что  самое
удивительное -- что-то из этого времени образовалось.

     Но пока не образовалось ничего, кроме  скопления  людей  в
строительной яме. Среди них много нынешних жильцов нашего дома,
которые   с  плачевным  видом  топчутся  на  месте,  безнадежно
повторяя: "Две на одну... Три на две... В другом  районе...  По
договоренности...".

     Однако  никто  с  ними  не  меняется,  потому  как наш дом
выкинул фокус (а какой -- об этом роман) и покинуть его  теперь
стало трудно, почти невозможно, милорд.

        3




     Если  бы  спасательным  кругам  присваивали  имена, то мой
литературный  спасательный  круг  назывался  бы  "Реализм".   Я
голосую  за  реализм.  Я  отдаю  ему  голос.  Я был бы счастлив
называться реалистом.


     Но всякий термин требует определения.

     Не обращайтесь только  к  литературоведам,  заклинаю  вас!
Кроме  недоумения,  вы  ничего  не получите. Так, например, они
утверждают, что запуск пивного ларька на  орбиту  вокруг  Земли
нельзя   считать  реалистической  деталью  повествования.  А  я
отвечаю: смотря в каком сочинении. Реализм -- не метод, а цель.
Ежели запуск ларька  необходим  для  достижения  реалистической
цели   повествования,   то   он   абсолютно   реалистичен.  Под
реалистической же целью я понимаю правду.

     Иногда, чтобы приблизиться к жизни, нужно довольно  далеко
отойти  от  нее.  И  я  не  хочу спасательного круга с надписью
"Правдоподобие", когда под рукой Реализм  в  широком  понимании
этого слова.

     -- Реализм "без берегов"?

     -- Нет,  с  берегами,  с руслом, с холмиками на берегу, со
стадами коров, дающих реалистическое молоко, но чтобы река была
широкой и живой -Волга, к примеру,  а  не  прямая,  как  палка,
Лебяжья   канавка,   --   ибо   нашу   удивительную  российскую
действительность может вместить река разнообразная и  не  менее
удивительная.

     Поэтому я прошу прощения, милорд, если в моем сочинении вы
найдете  факты,  плохо  согласующиеся  с  законами  природы или
маловероятные...

     -- Вы  хотите  сказать,  что  ничего  такого,  о  чем   вы
сочиняете роман, не было?

     -- Что  вы,  милорд,  Господь  с  вами!  Здесь  все чистая
правда! Да вот и Евгений Викторович, сосед мой, подтвердит. И в
милиции подтвердят.

     -- Значит, было не так?

     -- Нет, именно так!

     -- Тогда почему "плохо согласующиеся"?

     -- Да потому, что законы природы  в  каждом  сочинении  --
свои,  а  мои  плохо  согласуются  с  установленными критикой в
качестве образца.

     -- Плюньте на критиков!

     -- Хорошая мысль, милорд.

     Спохватившись... -- за всеми этими разговорами я чуть было
не пропустил действительно важную тему -- ...я хочу представить
вам кооператив.

     Нет, надо торжественнее: Кооператив.

     Или даже так: КООПЕРАТИВ!

     Тут я взял с полки "Словарь иностранных слов"  (благо,  он
всегда  под  рукой) и открыл его на стр. 363 -- там, где КОО...
пробежал взглядом... -- КООПЕРАТИВА нет!  Но  есть  КООПЕРАЦИЯ,
которая  растолковывается  как  одна из форм организации труда,
при которой много лиц совместно участвуют  в  одном  и  том  же
процессе труда или в разных, но связанных между собою процессах
труда  (ну,  вот  как  мы  с мистером Стерном пишем эту книжку,
например), а также  как  массовые  коллективные  объединения  в
области производства и обмена.

     Производство   здесь   совершенно   ни   при  чем,  его  я
отбрасываю. В самом деле, никогда и ничего совместно мы в нашем
жилищно-строительном кооперативе не производили за  все  десять
лет  его существования. Остается обмен, но... предполагать, что
наш  ЖСК  был  организован   только   для   того,   чтобы   его
члены-кооператоры обменивали свои квартиры?.. Нет, здесь что-то
не так!

     А какая была идея! Какой музыкой отзывалась она в душе! Вы
представьте:   тысяча   человек  разных  возрастов,  профессий,
национальностей,    вероисповеданий,    убеждений,    привычек,
характеров   и   семейного   положения  объединяются  в  единый
КООПЕРАТИВ (чуть было  не  сказал  КООллектив!),  чтобы  сообща
построить   прекрасный   дом  на  287  квартир  и  жить  в  нем
припеваючи, в полном соответствии с правилами социалистического
общежития. Вот я вижу: они идут  вносить  деньги  на  постройку
дома.

     -- Где они их взяли?

     -- Скопили,  милорд,  назанимали,  где можно, с рассрочкой
платежа, собрали по  крохам,  взяли  у  родителей,  выиграли  в
лотерею  --  и  вот  несут...  Я  сам когда-то нес примерно две
тысячи рублей (сейчас несут больше), собранных всеми указанными
способами и отложенных на сберкнижку, откуда в один  прекрасный
день  вся сумма была снята и доставлена в другую сберкассу... Я
очень волновался: мало ли что? Никогда в жизни я  не  держал  в
руках такой суммы наличных денег.

     -- А много это или мало?

     -- Это  моя  годовая зарплата по тем временам. И вот суммы
этой не стало, вернее сказать, она влилась  слабой  струйкой  в
общий денежный поток коллектива, чтобы уже через год возникнуть
в  виде  девятиэтажного  дома  на  бывшей Илларионовской улице,
переименованной вскоре (уж не в честь  ли  появления  дома?)  в
улицу Кооперации.

     Мы стали кооператорами с улицы Кооперации.

     Господи!  Дай  нам,  кроме  жилплощади,  еще  и  умение ею
пользоваться! Дай нам, кроме свобод, которые у нас есть, еще  и
навык с ними обращаться! Дай нам, кроме идеи кооператива, еще и
чуточку   человеческой   расположенности,  предупредительности,
общительности и доверия!

     За десять лет я  не  познакомился  ни  с  одним  из  наших
кооператоров. Я не говорю -- подружился...

     -- Неужели у вас такой скверный характер?

     Что же мы купили за деньги, заработанные путом и кровью, в
борьбе  и лишениях? Идею кооператива? Идеалы равноправия, союза
и взаимопомощи? Нет,  мы  спрятались  в  своих  квартирках,  мы
украшаем  их  каждый  на  свой лад, мы знать не знаем о соседях
(совсем как англичане,  милорд!),  хотя  Правление  кооператива
регулярно  устраивает  общие  собрания, настойчиво вывешивает в
подъездах призывы к уплате задолженности  за  квартиру  и  даже
поздравляет жильцов с Новым годом путем красочного плаката.

     ...А за последнее время я всех узнал.

     Вот, например, Евгений Викторович Демилле...

     Впрочем,  об  Евгении  Викторовиче  --  в самом романе. Не
будем загромождать подступы к нему.

     А пока займемся описанием дома. Нам нужно  знать,  как  он
устроен.

     Дом кирпичный... -- не правда ли, большое преимущество? --
терпеть  не  могу бетонные панели, соединяемые битумными швами,
бетонные потолки,  бетонные  стены,  куда  ни  один  гвоздь  не
лезет...  Бетонные  дома  гудят!..  Звенят!..  А  наш кирпичный
молчалив... -- итак,  он  кирпичный.  Высота  потолков,  как  и
везде, два с половиною метра. Разумеется, лифт...

     Кстати, о лифте. Лифт -- это наш клуб, мистер Стерн.

     От  первого  до последнего этажа нашего дома лифт движется
полторы минуты. За это время можно успеть:

     а) справиться у едущего с вами кооператора, на какой  этаж
ему  нужно.  Поверите  ли,  за десять лет мы не запомнили такой
простой вещи. Я знал в лицо только соседей по  этажу:  Демилле,
его  жену  и маленького сына, инженера Вероятнова с семейством,
одинокую старуху без  имени  и  отчества  (может  быть,  и  без
фамилии), двух Ментихиных и кое-кого еще. Их я доставлял вместе
с  собою на девятый этаж, не спрашивая. У остальных приходилось
вежливо выпытывать, а после, получив  ответ,  хлопать  себя  по
лбу,  приговаривая:  "Да,  верно!  Как  я мог забыть, что вы на
восьмом" (седьмом, шестом,  пятом,  четвертом,  третьем  --  на
второй этаж лифт не ходит);

     б) сказать: "Ну и погодка!";

     в)  или:  "Где  вы  брали  апельсины?"  --  "В  нашем". --
"Спасибо";

     г) сделать озабоченное лицо...

     И тут лифт останавливался -- как раз вовремя,  потому  что
все  решительно  темы были исчерпаны. Клуб у нас мимолетный, не
обязывающий ровно  ни  к  чему.  Еще  он  отличается  тем,  что
одновременно служит стенгазетой.

     -- Я не понимаю.

     -- Ну,  милорд, это совсем просто! О газете вы ведь имеете
представление?

     -- Сударь...

     -- А это то же самое, только без бумаги, на стене.  Каждый
может  написать,  что  ему  вздумается. Свобода слова в клубной
стенгазете полнейшая. Правда, я  ни  разу  не  встречал  в  ней
статей  по  политическим  вопросам.  Наши  кооператоры пишут по
вопросам пола, любви, дружбы; много стихотворений, а  также  --
по национальному вопросу.

     Разберем  еще маленький математический парадокс, связанный
с домом. В доме четыре подъезда  и  девять  этажей.  На  каждой
лестничной площадке по восемь квартир. Умножим:

     <center>4 Ч 9 Ч 8 = 288. </center>


     А  между  тем, как вы уже знаете, в доме насчитывается 287
квартир. В последней живет семейство Демилле.

     -- Куда же девалась одна квартира?

     -- Это чудеса архитектуры. Но квартиры нет.

     В этой несуществующей квартире живет несуществующая семья,
к которой, кстати, вы имеете прямое отношение, милорд.

     -- Я?

     -- Да,  я  вас  потом   познакомлю.   Правление   занимает
существующую квартиру на первом этаже второго подъезда.


     А  теперь,  когда  мы  познакомились  с  устройством дома,
поговорили  о  квадратных  метрах,  клапанах,  кооператорах   и
реализме,  мне  ничего не остается, как со страхом скомандовать
себе:

     -- Пять!

     -- Четыре!

     -- Три!

     -- Два!  (Вы  не  представляете,  какой  долгий  путь  нам
предстоит!)

     -- Один!

     -- Пуск!

        4




     Бог  может  любить,  что  ему вздумается -- это его личное
дело. А мы с мистером Стерном отныне любим Четверицу (в отличие
от Троицы -вы догадались?), почему и затеваем еще один подступ.

     -- Вы просто боитесь!

     -- Чего я боюсь?

     -- Писать роман...

     -- Попробовали бы сами. Интересное дело! (Конечно, боюсь.)
Отправляться в такие странствия, такие дебри (боюсь ужасно!)
-- 287 квартир! -- без всякой надежды на признание, прочтение и
опубликование, без... -- нет, наоборот: опубликование, прочтение и
признание -- ...моральной поддержки, без денег, наконец.

     -- А на что вам деньги?

     -- Бумага,  милорд...  Отправляться  в  это   плавание   в
одиночку  (простите,  мистер Стерн!), имея в качестве компаса и
маяка лишь собственные слабенькие представления  о  Прекрасном,
Высоком  и  Правдивом  (это  все  одно  и то же), и не бояться?
Страшно боюсь.

     Будем считать, что наша ракета стартовала неудачно. Или же
будем считать, что она еще не стартовала.

     А пока запустим на орбиту пивной ларек.

     Это много проще, чем запустить роман. К тому же необходимо
расчистить место на Безымянной улице Петроградской стороны.

     Кажется мне временами, что функции любого  места  в  нашем
городе,  любого  здания  и  помещения  были определены когда-то
очень давно -- может  быть,  царем  Петром,  --  и  с  тех  пор
практически  не  меняются.  Вернее,  изменяется  лишь форма, но
содержание остается  неизменным.  Так,  например,  в  помещении
бывших  царских  конюшен,  что на Конюшенной площади, находится
ныне таксомоторный парк, а в Казанском соборе -- Музей  истории
религии и атеизма. Кавалергардская улица названа улицей Красной
Конницы  -она  лишь изменила цвет, в бывшем Адмиралтействе учат
военных моряков, а  в  зале  Дворянского  собрания  по  вечерам
собирается интеллигенция слушать музыку.

     Наш   пивной   ларек   на   Безымянной  не  принадлежит  к
достопамятным местам, ничего там не происходило  значительного,
историко-революционного   или  литературно-художественного,  но
именно здесь вот уже сто с лишним  лет  трудящиеся  пили  пиво.
Ларек выгоднее было бы поставить на углу Безымянной, однако его
отнесли  чуть  дальше,  то есть туда, где более века тому назад
один предприимчивый немец по фамилии Кнолле организовал  пивную
-- полуподвальное  помещение,  низкий сырой зал, темные дубовые
столы, сейчас там книжный склад.

     Пивная Кнолле  исчезла  в  гражданскую  войну.  Склад  был
организован  несколько  позже. И вы представить себе не можете,
но эти несколько  лет  безвременья  (в  смысле  пива)  доказали
стойкую   приверженность  посетителей  Кнолле  к  этому  месту,
доказали их преданность Безымянной, то есть  в  конечном  итоге
доказали,  что  место  для пивной было выбрано не просто так, а
было в этом нечто мистически-безошибочное.

     Народ   приходил   сюда   по-прежнему,   располагался    у
заколоченных досками дверей пивной и распивал что придется.

     Потому-то,  когда  встал  вопрос  об  организации книжного
склада в бывшем помещении пивной Кнолле,  сама  собою  родилась
мысль  облегчить бедственное положение любителей пива, поставив
рядом с дверями книжного склада пивной ларь -убогое  деревянное
строение,  подле  которого  всегда  стояли  пивные  бочки -- их
увозили, привозили; добровольцы из  толпы  помогали  продавщице
тете   Зое   выбивать  деревянные  затычки  массивным  конусом,
скользящим по длинной блестящей трубке с краником на конце;  на
донца  бочек ставились кружки, раскладывалась вобла (тогда была
вобла), бывало и кое-что покрепче,  чем  пиво,  и  завязывалась
беседа.

     Тетя Зоя возникла вместе с ларьком...

     -- Она заменила Кнолле?

     -- Да, милорд, и еще как заменила! Чем был для народа этот
чужак-немец?  Немцем!  А  тетя Зоя стала матерью-хранительницей
квартала. Когда ставили ларек, ей было лет двадцать, не больше,
она была Зоинькой,  Зайчиком,  Зайчонком,  сестричкой,  дочкой,
красавицей  --  кто  как  не называл! Но постепенно, и довольно
скоро, она стала тетей Зоей: она располнела, не утратив сначала
привлекательности, а потом  и  утратив;  обзавелась  семьей  --
завсегдатаи знали мужа, сына, подробности жизни; затем потеряла
семью  в блокаду, когда и ларек сам пустили на дрова; постарела
тетя Зоя, поседела, но по-прежнему оставалась  всеобщей  тетей,
доброй   и   строгой.  Алкоголиков  она  не  любила  (завзятых,
конечно), поддерживала вокруг ларька железную дисциплину --  не
могло  быть  и речи о пьяной драке у ларька тети Зои; она сразу
покидала свое  место,  выходила  на  улицу,  подбоченившись,  и
вопрошала буйствующих: "Что, мужики? Места другого не нашли?" и
инцидент рассасывался.

     Она  наливала  и без денег, когда их не было, и я не помню
случая,  чтобы  деньги  не  вернули.  Авторитет  тети  Зои  был
безграничен.   Последние   годы  она  сдала  (ей  было  уже  за
семьдесят), кружки не так ловко мелькали в ее руках, она  долго
рылась  в  мелочи,  отсчитывая  сдачу, но упаси Бог пришлецу со
стороны прикрикнуть, поторопить -- его изгоняли из очереди  тут
же!

     На чем же основывался тетин Зоин авторитет? На честности!

     Знаете,  милорд,  у  нас  есть такой плакат (его еще можно
увидеть в провинциальных пивных):  "Требуйте  долива  пива  при
отстое пены до черты!"

     -- Повторите, не понял.

     -- "Требуйте. Долива. Пива. При отстое. Пены. До черты".

     -- Ни черта не понимаю!

     -- Формулировка,  конечно,  скверная,  но  у  нас  ее  все
понимают. Дело в  том,  что  на  пивной  кружке  есть  рисочка,
отметка,   обозначающая   полулитровую   порцию   пива  (у  нас
метрическая система, милорд). А вы сами знаете, что пиво  имеет
обыкновение   давать   обильную   пену.  Некоторые  продавцы  и
продавщицы пива бессовестно пользуются этим физическим законом,
наливая пиво бешеной струей, в результате чего, если  дать  ему
отстояться,  уровень  жидкости  в  кружке  далеко  не дойдет до
рисочки. А это деньги, милорд.

     -- Такие мелочи?

     -- Вот именно! В этом и состоит  указание  плаката:  дайте
пиву  отстояться,  а  потом  потребуйте его долива до черты! Но
плакатом  пренебрегают.  Как  можно   дать   пиву   отстояться?
Отстояться  можно  в очереди, но, когда пиво уже налито, оно не
задерживается в кружке ни секунды.

     Честность тети Зои можно было проверять мензуркой.

     И вот, благодаря своей честности и отстою пены  до  черты,
тетя  Зоя  к  концу  трудовой жизни не скопила денег, не купила
дачу, не обзавелась коврами,  хрусталем  и  драгоценностями,  а
продолжала   жить   в   коммунальной  квартире,  здесь  же,  на
Безымянной, в полном одиночестве, скромности и терпении.  Более
полувека  торговать  пивом! Из пены можно было бы соорудить наш
кооперативный дом. Я не шучу. Потому, вероятно, и произошло  из
ряда вон выходящее событие.

     Случилось  так,  что  однажды  весной,  точнее,  вечером в
пятницу, в апреле месяце, тетя Зоя заработалась допоздна. То ли
не вовремя пришла цистерна с  пивом,  то  ли  собесовские  дела
отвлекли тетю Зою, но она открыла свой ларек лишь в шесть часов
вечера  и  торговала  до  темноты (а в апреле темнеет у нас уже
поздно). Многие ее постоянные клиенты  разбрелись  по  соседним
ларькам,  а  может  быть,  купили  бутылочное, но факт остается
фактом: в тот весенний холодный вечер почти никого из  коренных
обитателей  Безымянной  в  очереди  у  ларька  не  было,  а она
состояла из незнакомых тете Зое людей.

     Тетя Зоя сидела на  высоком  табурете  в  своем  новеньком
бело-голубом   ларьке   с  двумя  округлыми  белыми  баками,  а
стеклянные  трубки,  служащие  для  определения  уровня   пива,
показывали,  что  его может хватить на всю ночь, если, конечно,
доброта тети  Зои  распространится  так  далеко.  Очередь  была
значительная. (Я говорю о длине, а не о составе.) Здесь были, в
основном,  молодые  люди,  свернувшие  на  тихую  Безымянную  с
шумного  Большого  проспекта,  расположенного   неподалеку,   в
поисках    чудесного   вечернего   ларька,   слух   о   котором
распространился мгновенно. А так как тетя Зоя устала  за  день,
то  работала  она  не  в  пример медленнее даже своего дневного
обыкновения. Однако молодежь не оценила героизма  тети  Зои.  В
очереди    раздавался   глухой   ропот,   шуточки   по   поводу
нерасторопности тети Зои и даже  оскорбительные  предположения,
что она, мол, пьяна.

     Тетя Зоя в жизни не пила ничего крепче кваса!

     Случилось  и так (не столько по прихоти автора, сколько по
воле судьбы), что в очереди томился Евгений Викторович Демилле.
Конечно, он не допускал никаких выпадов против тети Зои, хотя и
был в приподнятом  стаканом  вина  расположении  духа.  Евгений
Викторович  попал  на  Безымянную  не  поймешь  как  -- шел без
определенного маршрута, дабы скоротать время, оставшееся у него
до встречи с одной особой, которой он  сам  же  назначил  вчера
свидание, познакомившись в компании у своего приятеля. Свидание
было  довольно  поздним,  потому что особа работала тот день во
вторую смену, но перенести  его  не  пришло  в  голову  Евгению
Викторовичу,  ибо  он  был  человеком целеустремленным, любящим
ковать железо, пока оно горячо.

     Занявший за Демилле подвыпивший старичок маленького  роста
в  длинном  и  широком  пальто  попросил  закурить,  и  Евгений
Викторович, угощая его сигаретой, не удержался:

     -- Уж больно долго...

     -- Тетя Зоя... она... -- попытался ответить  старичок,  но
продолжить как-то не смог.

     Между  тем  ропот  возрос.  Молодой  человек в распахнутой
дубленке подошел из конца очереди к окошечку и  прокричал  тете
Зое:

     -- Шевелись, мать! Так и замерзнуть можно!

     -- Да не видишь -- пьяная...

     -- Карга старая. Нализалась!

     -- Старая ж...!

     Извините,  милорд,  но  именно  такие  раздались в очереди
голоса, на что тетя Зоя не обратила внимания, а может быть,  не
расслышала.   Зато  старичок  в  длинном  пальто,  пошатываясь,
покинул очередь и  подошел  к  молодому  человеку,  заварившему
кашу.

     Он   встал   перед  ним,  и  черты  его  старческого  лица
исказились. Он силился что-то сказать,  но  не  мог.  Губы  его
шевелились,  а  вернее, дрожали, и с губ капнула слюна. Молодой
человек насмешливо  посмотрел  сверху  на  пьяного  старичка  и
спросил:

     -- Ну, чего тебе, дед?

     -- Тетя Зоя... Она... -- выговорил старичок.

     -- В задницу твою тетю Зою!

     Тогда   старичок  взмахнул  рукавом  пальто,  где  руки  и
видно-то не было -- такая она была тоненькая и немощная,  --  и
ударил парня рукавом по лицу. То есть он хотел ударить по лицу,
но  не  совсем  достал,  и рукав шлепнул парня по плечу -- удар
смазался. Молодой человек же, не  теряя  ни  мгновения,  обеими
руками повернул деда спиною к себе и дал ему здоровенного пинка
ногою  по  нижней  части  пальто.  Старичок  взвился в воздух и
отлетел. Тетя Зоя, заслышав шум, отставила кружку и наклонилась
к стеклу, чтобы лучше разглядеть происходящее.

     -- Чего там у вас, сынки? -- спросила она.

     -- Работать нужно! -- зло прокричал ей тот же парень.

     А поверженный старичок, медленно  поднявшись  с  тротуара,
снова пошел на парня. На этот раз ему удалось досказать фразу:

     -- Тетя Зоя... Она... святая!

     -- Пошел   отсюда!   --   крикнул   парень,  не  на  шутку
рассвирепев.

     И тут из пивного ларька донеслось нарастающее  шипение  --
жжж! шшш! ссс!
-- оно быстро переходило в свист. Раздался страшной силы
взрыв, и под ноги очереди, отпрянувшей от лотка, брызнула
белоснежная пена. Она клубилась по асфальту, сметая не успевших отскочить
граждан, в то время как пивной ларек оторвался от земли
и медленно пополз в воздух. Запахло кругом пивом; оно било из
прорванных днищ белых баков двумя параллельными струями.
Ларек ускорял свое движение вверх с нарастающим
свистом. Еще мгновение (на головы сыпалась пивная пена;
многие подставляли рты, глотая ее на лету), и ларек тети Зои
вылетел в ночное небо, промелькнул мимо крыш и, оставляя
пенный след, ушел в вышину.

     Секунд  пять  в  ночном  небе  были  видны две белые точки
бьющего из баков пива. Оно лилось рекою по тротуару,  стекая  в
канализационные люки. Тетя Зоя вознеслась на орбиту.

     -- Ну? -- сказал облитый с ног до головы старичок.

     Тогда   очередь   в   нашлепках  кружевной  пены,  мокрая,
трясущаяся молодая очередь стала разбегаться кто куда. Вмиг  на
Безымянной   не  осталось  никого,  кроме  старичка  и  Евгения
Викторовича.

     Потрясенный Ев... -- однако пора  переходить  к  основному
тексту.

        Г л а в а 1<BR>НА КРЫЛЬЯХ ЛЮБВИ 


<b>
     </b>

     ...гений  Викторович  возвращался  домой  поздно  ночью на
такси.

     -- Он все еще был потрясенный?

     -- Да, потрясенный и возбужденный.

     Евгений  Викторович  находился  в  нервическом   состоянии
человека, у которого отказали тормоза -- и не только вознесение
ларька с тетей Зоей было тому причиной. Этот факт можно было бы
рассматривать как некое знамение, и Демилле догадывался, что не
все  тут  просто,  хотя  о  какой  уж  простоте  говорить! Ему,
наверное, не следовало ходить на свидание,  тем  более  что  он
тоже  был  облит  пивом,  которое,  высохнув, образовало липкую
корку на его плаще, но дело даже не  в  этом.  Всякий  разумный
человек  на  месте Евгения Викторовича потихоньку отправился бы
домой, помалкивая  в  тряпочку  о  полетах  пивных  ларьков,  и
постарался   бы   привести   себя  в  порядок.  Однако  Евгений
Викторович на свидание с особой пришел, особу повел в  укромное
место  (а  именно,  в мастерскую своего приятеля-художника, где
уже была припасена бутылка сухого вина и легкая  закуска);  там
же, пользуясь историей с пивным ларьком для заговаривания зубов
и  мозгов  молодой  особы  (впрочем, не ручаюсь, что у нее были
мозги), Евгений Викторович постепенно и ненавязчиво  разоблачил
ее  (только  не  в  смысле  "вывел на чистую воду"), перенес на
продавленный старинный диван и...

     -- Милорд,  в  нашем  языке  нет  приличного   слова   для
обозначения того, чем занимались Евгений Викторович с особой на
диване.  Скажу  только,  что  пружина,  выпиравшая  из  дивана,
несколько испортила удовольствие девице.

     -- Она была девица?

     -- Ну, что вы, милорд! Так принято называть молодых  особ,
не вкладывая в это слово какого-либо дополнительного смысла.

     Девица очень смеялась фантазиям Евгения Викторовича. А он,
войдя  в  роль  и видя, что ему все равно не верят, прибавил от
себя несколько живописных и не совсем  реалистических  деталей.
Так,  он  утверждал, что старичок, назвавший тетю Зою "святой",
вознесся тоже, чтобы там, на  орбите,  вдоволь  напиться  пива.
Евгений    Викторович,   вызывая   неудержимый   хохот   особы,
подсчитывал запасы горючего в пивном ларьке  и  утверждал,  что
тот вполне способен развить вторую космическую скорость. Насчет
скорости  Евгений  Викторович был прав, но про старичка наврал:
не вознесся старичок никуда, это чистый вымысел, а  преспокойно
заснул тут же, у ступенек, ведущих в бывшую пивную Кнолле.

     И  пока  старичок спал, Евгений Викторович закончил дела с
девицей, после чего ему  по  обыкновению  сделалось  грустно  и
скучно.  Эта  грусть,  эта  тоска  неизменно  посещали  Евгения
Викторовича после подобных приключений. Странно даже, но он шел
на каждое новое свидание с тайной надеждой на то, что  и  после
того не исчезнет состояние азарта и стремления к цели... Однако
оно  исчезало.  А  лишь только оно исчезало, Евгений Викторович
начинал маяться, совесть его пробуждалась и обрушивала на  него
град  упреков,  отчего  герой  выпрыгивал  из постели (если она
была), вскакивал с тахты, поднимался с  дивана,  с  отвращением
разыскивая  и  натягивая  на  себя  разбросанные  вокруг  части
туалета, а на предмет своих вожделений смотрел  чуть  ли  не  с
ненавистью.

     Согласитесь,  женщины  плохо  это  переносят.  Вот  и наша
девица мгновенно обиделась, а так как  была  глупышкой,  то  не
преминула  и  показать  это.  Она распустила губки, на глаза ее
навернулась слеза... "Ты больше меня не любишь?" --  прошептала
она.  (Евгений  Викторович искал под диваном носок, тот куда-то
запропал.) Девица отвернулась к стене и прекратила общение.

     Евгений Викторович засовестился еще больше. Надо  сказать,
что положительно ответить на вопрос, поставленный его временной
возлюбленной  (любовницей,  партнершей  --  это как вам угодно,
милорд),  он  никогда  не  мог,  даже  в  том   случае,   когда
действительно любил, а в этой мастерской... пружина выпирает...
пыль...  на  столе  разлитая  и  засохшая акварельная краска...
раздавленный окурок... Да вы что?!  Смеетесь?!  О  какой  любви
может идти речь в подобной обстановке?!

     Потому  он мысленно обругал девицу дурой и принялся искать
второй носок. Девица со злостью подпрыгнула на  диване  и  тоже
стала  поспешно  одеваться,  причем настолько порывисто, что от
кофточки отлетела пуговица. Евгений Викторович  смиренно  подал
ее  девице. Та выругалась непечатно (чего уж тут стесняться!) и
крикнула: "Ты бы хоть отвернулся!"

     -- Вот вам и любовь, милорд!

     -- Что вы говорите? В это трудно поверить.

     -- Я сам не верю, но это факт.

     Впрочем, если вы думаете, что  Евгений  Викторович  и  его
партнерша  (любовница,  возлюбленная)  тут  же разошлись, чтобы
никогда больше не видеть друг  друга,  то  глубоко  ошибаетесь.
Потом  они  пили  кофе,  и  еще  немного  вина,  и  ели  сыр, и
целовались уже несколько устало,  так  что  Евгений  Викторович
почувствовал  себя  обязанным  что-то предпринимать и уже хотел
начать все сначала (то есть не хотел...), однако  девица  мягко
воспротивилась... Словом, все кончилось хорошо.

     -- Удивительно!

     Короче  говоря,  они  вышли  из  мастерской ночью, поймали
такси с зеленым  огоньком  --  их  в  тот  час  много  было  на
пустынных улицах; они охотились за пассажирами так же, как днем
пассажиры  охотились  на  них, и Евгений Викторович отвез особу
домой (к мужу, как ни странно!), а сам поехал к своей жене.

     -- Скажите, а этот муж... он...

     -- О чем вы говорите, милорд! Муж был  убежден,  что  жена
явилась с ночного дежурства на электронно-вычислительной машине
(очень  долго  объяснять, что это за машины и зачем они нам), а
то, что от нее по приезде слегка пахло вином, так это не секрет
(тем более, для мужа), что на службе да  еще  в  такое  позднее
время всегда найдется повод, чтобы выпить.

     -- Но он мог проверить, в конце концов!

     -- А  зачем?  Лишнее  волнение...  Мы никогда не проверяем
своих жен, милорд. Подозрительность оскорбляет.

     Вот вы меня все время перебиваете, простите, а  мне  важно
рассказать,  что же случилось, когда Евгений Викторович приехал
домой. Но сначала о непредвиденной задержке.

     У нас в  городе  очень  много  мостов,  которые  по  ночам
разводятся.  Время разводки мостов точно известно, оно вывешено
на специальной синей табличке при  въезде  на  него,  однако  о
разводке  забывают  и  она всегда оказывается некстати. Евгению
Викторовичу нужно было  попасть  из  центра  в  один  из  новых
районов  города,  в  северной  его  части,  для  чего следовало
миновать Дворцовый мост. И вот он оказался разведенным.

     Какое это необыкновенное зрелище, милорд!  Дворцовый  мост
разводится посредине, так что створки разводящейся части встают
на  дыбы  и оказываются высотою с десятиэтажный дом. Мост будто
кричит  разверстым  ртом,  но  звук  так  низок,  что  его   не
воспринимает ухо. Это инфразвук.

     -- Что?

     -- В общем, его не слышно.

     Такси  остановилось в стаде других машин, ожидающих, когда
мост сведут,  и  Евгений  Викторович  вышел  из  машины,  чтобы
поближе  посмотреть  на  него.  Демилле остро чувствовал всякие
деформации пространства, это было профессиональное.

     У  парапета  дежурил  молоденький  сержант   милиции;   он
расхаживал  туда-сюда,  опустив  уши  шапки-ушанки и озабоченно
поглядывая на урчащие автомобили, не выключавшие своих моторов,
чтобы те не замерзли.

     -- Скоро сведут? -- поинтересовался  Демилле  раздраженным
почему-то тоном, словно разводка моста была прихотью сержанта.

     -- Полчаса  еще,  --  миролюбиво  ответствовал  сержант  и
добавил, вскидывая руку: -- Во-он последний караван.

     Евгений  Викторович  взглянул  в  направлении,   указанном
сержантом, и действительно увидел вдали, где-то против крейсера
"Аврора", огни каравана барж, видимые сквозь пролеты Кировского
моста.  Баржи  неторопливо  ползли  по  Неве,  отражаясь  в ней
зелеными и красными искорками.

     Демилле неудержимо потянуло к упиравшимся в небо  огромным
створкам,  а  в  голове  вдруг  зароились  варианты преодоления
водной преграды: именно, возникла картина медленно  сводящегося
моста  и  прыжка  с  одного  края на другой через пропасть... В
общем, что-то такое пьяно- романтическое.

     Он ступил на мост, но был остановлен милиционером:

     -- Нельзя туда. Не положено.

     -- Почему? -- стараясь  быть  ироничным,  спросил  Евгений
Викторович.
-- Неужели вы думаете, что я смогу причинить мосту вред? Он
ведь вон какой прочный! -- и Демилле для убедительности притопнул
ногой, на что мост, разумеется, никак не отозвался.

     -- Шли  бы  себе в машину! -- с досадой сказал сержант. --
Выпьют и начинают выступать.

     Демилле ступил обратно,  но  в  машину  не  пошел.  Что-то
раздражало его, сидела внутри какая-то заноза, царапающая душу,
а  почему  --  Евгений  Викторович не понимал. Вряд ли это были
царапины совести, поскольку ночные его приходы домой  последнее
время  были  не  в  диковинку;  Демилле уже убедил себя превыше
всего ставить  собственную  свободу,  то  есть  ставил  ее  над
совестью,  хотя  и  не  без труда. Но сегодня ощущались тоска и
тревога,  прямо-таки   собачьи   тоска   и   тревога,   как   у
подброшенного под чужие двери щенка.


     Караван  барж  между тем, миновав Кировский мост, вышел на
широкий простор Невы у Петропавловки и, выгибая огни в  плавную
дугу, потянулся к Дворцовому мосту.

     Евгений Викторович поднял воротник, засунул руки в карманы
плаща,  но  тут  же  их  выдернул  --  карманы  были липкими от
засохшего  пива   --   и,   задрав   голову   вверх,   принялся
всматриваться  в звезды. Холодные их иголки, продутые небесными
ветрами, кололи глаза; слезы наворачивались, дрожа на ресницах,
набухали... и вдруг сквозь колеблющиеся тяжелые  капли  Евгений
Викторович  увидел  в  небе маленький светящийся прямоугольник,
который тихо передвигался меж звезд.

     Он смахнул слезы с ресниц, протер глаза кулаками -- как  в
детстве
-- радужные круги, искры, -- и выплыл желтый четырехугольник, который
двигался справа налево в ночном небе, чуть ниже тускло
сиявшего ангела на шпиле Петропавловки, но далеко-далеко за
ним.

     Если бы светящийся объект был меньше и не имел столь явной
прямоугольной  формы,  Евгений  Викторович  предположил бы, что
наблюдает  искусственный  спутник   (совершенно   нет   времени
объяснять,  милорд,  вы  уж  простите!), однако более всего это
было похоже на иллюминатор космического корабля,  двигавшегося,
напоминаю, бесшумно и плавно.

     Конечно,   Евгению  Викторовичу  тут  же  пришла  мысль  о
летающих тарелках.

     -- Что? Что такое?

     -- А теперь, милорд, я  охотно  объясню,  что  это  такое,
потому  что  если  отношение к искусственным спутникам никак не
связано  с  человеческим  характером,  в  данном  случае  --  с
характером   Демилле,  ибо  есть  просто-напросто  определенная
техническая данность,  примета  времени  (как  в  ваши  времена
гильотина,  милорд...),  то  отношение к летающим тарелкам есть
вопрос веры, и, как всякий вопрос веры, он связан с личностью.

     Итак,  "летающими  тарелками",  или  НЛО,   что   означает
"неопознанный  летающий  объект",  стали  в наше время называть
некие предметы или явления, наблюдаемые в небе,  причем  такие,
которым  не  находится  сразу  разумного  объяснения. Возникает
непреодолимое желание  видеть  в  них  летающие  корабли  наших
братьев   по   разуму,   пришельцев   из   иных   миров,  якобы
интересующихся  нашей  жизнью  и  облетающих   с   этой   целью
пространства планеты. Говорят, что и в ваше время, милорд, были
такие  "тарелки", разве что вы их меньше замечали. Должно быть,
дела,  недостаток  знаний...  Быть   может,   больше   здравого
смысла?..  Но  мы  заметили,  мы  ведем пристальные наблюдения,
научные познания наши столь обширны, что позволяют пускаться  в
головокружительные  экскурсы  к иным мирам. Мы хотим общаться с
нашими братьями!

     Заметьте, общаться друг  с  другом  нам  уже  не  хочется.
Надоело.  Нам подай инопланетянина, гуманоида, который, конечно
же, будет тоньше и умнее  этой  грубой  женщины  под  названием
"свекровь"  или  того  развязного  продавца  в  грязном халате,
которому мы не смеем сказать в лицо все, что думаем о нем,  ибо
от  него зависим; или тех двух-трех наших начальников и десятка
сослуживцев, с которыми мы каждый день бок о бок идем вперед  к
великой  цели... Господи! Возьми нас на другую планету, где уже
все построили, все преодолели... Скафандры, ядри их душу...

     -- Ну, зачем же выражаться?

     -- Так  хочется  чуда,  так  соблазнительно  снова   стать
ребенком,  опекаемым высшей, разумной, гуманной цивилизацией. И
мы верим в это, милорд. Увы!

     Верил и Евгений Викторович. То  есть  не  то  чтобы  верил
безоговорочно,  но хотел верить, верил половинчато, сомневался.
С   одной   стороны,   будучи   по   профессии    архитектором,
следовательно,   человеком  точного  знания,  он  понимал,  что
существуют или должны существовать  вполне  научные  объяснения
НЛО,   а   разговоры  о  гуманоидах  --  досужая  обывательская
болтовня.  Но  с  другой  стороны,  будучи  архитектором  и  по
призванию,  то  есть принадлежа отчасти к искусству, он обладал
художественным воображением и желанием выйти за пределы зримого
опыта, воспарить к заоблачным сферам, где -- чем черт не шутит!
-- могут быть такие вещи, "что и не снились нашим мудрецам".

     Он бы поверил и вполне, если бы сам хоть однажды  наблюдал
нечто  подобное.  Но,  как  назло,  ни  миража,  ни иллюзии, ни
загадочного отражения или блика ни разу не встретилось на  пути
Евгению  Викторовичу,  посему он более склонялся к скучному, но
непогрешимому материализму.

     И  тут,  узрев  в  небе   светящийся   предмет,   Демилле,
подогреваемый  остатками вина в организме, внезапно вскрикнул и
потерял дар речи. Он лишь тыкал кулаком в небо, чем обратил  на
себя внимание сержанта.

     -- Чего?   Чего   вы?   --  недовольно  начал  милиционер,
обращаясь к Демилле, а потом поворачиваясь и вглядываясь  туда,
куда указывал подъятый кулак. -- Чего случилось?

     -- Смотри!   Смотри!  --  шептал  Демилле,  а  милиционер,
обеспокоившись, со старанием шарил  взглядом  по  небесам,  как
вдруг...

     Прямоугольник  погас,  будто  там, на космическом корабле,
повернули выключатель, и  в  это  мгновение  острая  игла  боли
пронзила  сердце  Демилле,  он  схватился за левый бок, охнул и
оперся на парапет. Непонятная нежность и  жалость  сделали  его
тело  податливым, безвольным и легким, словно оборвалось что-то
в душе.  Однако  это  продолжалось  лишь  секунду.  Демилле  по
обыкновению  перенес жалость на себя, подумал с отчаянием: "Так
и умрешь где-нибудь ночью на улице, и  никто..."  --  в  общем,
известное  дело.  Он  сгорбился  и  уже  не  смотрел  в небо, а
взглянул внутрь себя, где тоже была ветреная холодная ночь и ни
одна звезда не горела.

     Сержант между тем, безуспешно обозрев небесные  сферы,  не
на  шутку рассердился. Он вообразил, что подвыпивший незнакомец
разыгрывает его, смеется, гуляка проклятый, а ночь  холодна,  и
смена  не  скоро,  и  затыкают  им  по  молодости самые собачьи
посты... короче говоря, сержант тоже себя пожалел и  прикрикнул
на Евгения Викторовича:

     -- Ступайте  в машину! Слышите! Не то сейчас наряд вызову,
отправлю куда надо!

     Демилле  покорно  отлепился  от  парапета  и  поковылял  к
машине.  Сперва  он  ткнулся  не  в  ту,  и его обругали, затем
увидел, что его обеспокоенный водитель призывно машет рукой,  и
побрел   к   своему   такси,  бережно  неся  внутри  жалость  и
размягченность.

     -- Нагулялся?  --  полупрезрительно  спросил  таксист,   а
Евгений  Викторович  взглянул  на  счетчик  и убедился, что тот
нащелкал семь рублей двенадцать  копеек,  а  следовательно,  до
дому  едва  хватит,  поскольку  в  кармане оставалась последняя
десятка с мелочью.

     Вздыбившийся мост медленно осел, сержант открыл  движение,
и  стая таксомоторов ринулась на Стрелку Васильевского острова,
с наслаждением шурша покрышками  по  занявшему  свое  привычное
место асфальту.

     Демилле  устроился  на  заднем сиденье и сжался в комочек,
лелея свою грусть. Он любил эту грусть --  она  его  возвышала,
делала  значительнее,  имела  даже  оттенок благородства, а сам
краем уха ловил доносящиеся из  динамика  радиотелефона  ночные
переговоры водителей.

     -- Такси было с радиотелефоном?

     -- Вот  именно,  милорд!  Как  вы славно включаетесь в наш
век! В сущности, меж нами нет той  пропасти,  о  которой  любят
говорить... ну, такси... ну, радиотелефон... подумаешь! Это все
условия  игры,  которые  легко  принять,  в  то  время как суть
человеческая мало  изменилась,  что  и  позволяет  нам  отлично
понимать друг друга.

     Итак,  машина  была  с  радиотелефоном,  что  указывало на
принадлежность ее к  разряду  "выполняющих  заказы",  но  в  то
позднее  время заказчиков не нашлось, посему таксист и подобрал
Демилле с дамочкой на улице.

     Радиотелефон хрипел и трещал. Откуда-то  издалека,  словно
из космоса, пробивались голоса водителей, выкликали диспетчера,
перешучивались. Под эти фантастические ночные разговоры в эфире
Евгений  Викторович задремал, откинувшись головою на сиденье, и
сквозь  дрему  отмечал,  как  проносятся  мимо  улицы  и  дома:
промчались   по  проспекту  Добролюбова,  мигнула  подсвеченная
изнутри льдина плавучего ресторана "Парус", и  такси  вырвалось
на Большой проспект Петроградской стороны, пустынный и прямой.

     И  лишь только сон скрыл от Демилле виды ночного города --
и цепочки огней, и тревожные мигающие желтые  пятна  светофоров
-- и  начал  заменять  их  совсем иными видениями, как раздался
скрип тормозов, такси прыгнуло в  сторону,  точно  всполошенный
заяц, а перед капотом метнулась серая легкая тень.

     Водитель,  стиснув  зубы, выскочил из машины, догнал серую
человеческую фигурку -- то была старушка в пуховом платке;  она
часто и мелко крестилась и остановил ее за плечо.

     -- Ты  что,  бабка!..  --  закричал водитель, и непечатные
слова сами собой посыпались у него изо рта. --  ...На  кладбище
торопишься?  Днем  бежать  надо! Кладбища ночью закрыты! -- уже
выпустив пар, закончил он.

     Старушка не слышала. Или  слышала,  но  не  понимала.  Она
продолжала  мелко  осенять  себя  крестом,  точно на нее напала
трясучка. Губы ее шевелились и повторяли:

     -- Господи, свят-свят! Спаси и помилуй!.. Спаси и помилуй,
свят-свят!

     -- Чего стряслось-то? -- обескураженно  спросил  водитель,
поняв,  что  не  скрип  тормозов  и близкая смерть под колесами
вызвали у бабки испуг.

     -- За  грехи   наши...   светопреставление...   свят-свят,
-твердила старушка.

     Водитель  махнул  рукой, и старуха провалилась в ночь, как
летучая мышь.

     Надо сказать, что Демилле тоже выскочил из  машины,  когда
увидел  страшные  глаза  водителя  и понял, что тот готов убить
несчастную старушку. Он приблизился к месту  происшествия  и  с
облегчением заметил, что пыл водителя угас, старушка невменяема
и  бормочет  бог  весть  что.  Еще  секунда -- и она скрылась в
подворотне. Острый кончик развевающегося за нею пухового платка
лизнул  кирпичный  угол  и  навеки  исчез  из   жизни   Евгения
Викторовича.

     -- Прибабахнутая...   --   задумчиво   сказал  водитель  и
направился к покинутой машине.

     -- Если бы он знал, милорд, насколько  точное  вылетело  у
него  слово!  Ведь старушка именно была "прибабахнутая", но вот
как, почему и чем она была "прибабахнута" -- об этом  не  знали
ни  водитель,  ни  Евгений  Викторович,  хотя, по удивительному
стечению  обстоятельств,  к   последнему   факт   имел   прямое
отношение.

     Когда  вновь  заработал  мотор,  а  вместе с ним и динамик
радиотелефона,  водитель  и  Демилле  услышали,  что  в   эфире
творится нечто невообразимое. Два или три голоса, захлебываясь,
о  чем-то  рассказывали,  но  о  чем -- понять было невозможно,
потому  как  диспетчер,  позабыв  о  хладнокровии,  кричала  со
слезой:   "Прекратите   засорять   эфир!"  --  и  этим  вносила
дополнительную  сумятицу.  Демилле  удалось   установить,   что
какого-то водителя, Мишку Литвинчука, чуть не раздавило.

     -- Где? Как? При каких обстоятельствах?

     -- Да  не  больно знать хотелось, милорд! Что-то там такое
произошло в ночном  городе,  сдвинулось  или  осело,  а  может,
почудилось...

     Водитель выключил радиотелефон, и Евгений Викторович снова
погрузился в дремоту.

     Проехали  Кировский,  взлетели  на  Каменноостровский мост
(навстречу  пронеслась  колонна  милицейских  машин  с   синими
мигалками),   дугою  промчались  по  Каменному,  миновали  мост
Ушакова и Черную речку, оставили позади  кинотеатр  с  красными
буквами  "Максим"  и  вырвались, наконец, на проспект Энгельса,
уносящийся вдаль -в Озерки, Шувалово, Парголово, где на  бывших
болотистых  лугах  стоят  ныне  сотни  и тысячи похожих друг на
друга многоэтажных строений.  Демилле  сонной  рукою  сжимал  в
кармане   липкие   ключи   от   дома;  водитель  вновь  включил
радиотелефон и повторял в  микрофон:  ",,Двадцать  седьмой"  --
Гражданка..."  -- пока не щелкнуло в динамике и далекий девичий
голос сказал: "Поставила "двадцать семь" на Гражданку".

     Они свернули вправо и  поехали  по  временной,  в  ухабах,
дороге -- так было ближе, -- затем свернули еще и отсюда совсем
недалеко  уже  было до улицы Кооперации. Она и возникла вскоре:
въезд на нее был отмечен  двумя  точечными  шестнадцатиэтажными
домами, далее по левую сторону стояли двенадцатиэтажные и также
точечные  дома,  а  по  правую  --  два детских сада, абсолютно
одинаковые,  за  которыми  и  был  девятиэтажный  дом   Евгения
Викторовича,  выделявшийся  оригинальной  кирпичной  кладкой "в
шашечку".

     -- Куда дальше? -- спросил водитель, когда такси  миновало
первый из детских садов.

     Демилле  встрепенулся и взглянул на счетчик. Там значились
цифры
10.46. Он сунул руку в карман плаща, опять испытав легкое
отвращение, и достал слипшуюся от пива мелочь. Беглый взгляд
на нее определил, что, слава Богу, хватит! Только тут он посмотрел
за стекло и сказал:

     -- Здесь, за вторым садиком, следующий дом.

     -- Где? --  спросил  шофер.  (Они  уже  ехали  мимо  этого
второго садика.)

     -- Ну вот же... -- сказал Евгений Викторович и осекся.

     Никакого  следующего  дома за садиком не наблюдалось. Там,
где всегда, то есть уже десять  лет,  возвышался  красивый,  "в
шашечку",  дом,  была пустота, сквозь которую хорошо были видны
пространства нового района, и  вывеска  "Универсам"  в  глубине
квартала, и небо с теми же звездами.

     -- Стой! -- в волнении крикнул Евгений Викторович.

     Он  выскочил  из  машины, причем водитель тут же распахнул
свою дверцу и вышел тоже, опасаясь, по всей видимости, соскока.
Демилле сделал несколько шагов по асфальтовой дорожке  и  вдруг
остановился,  опустив  руки,  да так и замер, вглядываясь перед
собою.

     -- Эй! Ты чего? -- позвал водитель, а так как пассажир  не
отзывался,  то он направился к нему и, только подойдя, понял --
чем был потрясен Демилле...

        Глава 2<BR>НЕ ВЫГУЛИВАЙТЕ СОБАК НОЧЬЮ!




     -- Ну и чем же? Чем?

     -- Ах, милорд, и это говорите  мне  вы!  Вспомните,  прошу
вас, какими фокусами вы занимались в своем "Тристраме"?

     -- Мне казалось -- так забавнее...

     -- Еще  бы!  Оборвать  повествование  на  самом интересном
месте, чтобы ни с того ни  с  сего,  с  бухты-барахты  ("Вы  не
скажете,  где  расположена  эта  бухта?"  --  "Барахта? В вашем
романе,  милорд!")  начать  долгий  и  бесцельный  разговор   о
каких-нибудь  узлах,  тогда  как  в этот самый момент рождается
ребенок... мало того -- герой романа!.. Как это называется?

     -- Послушайте, молодой человек! Вам не кажется?..

     -- Простите, Учитель. Смиреннейше припадаю к вашим стопам.
Вырвавшиеся у меня слова -- не  более  чем  авторская  амбиция.
Знаете, пишешь, пишешь -- да вдруг и почувствуешь себя Господом
Богом,  Творцом,  так  сказать...  Но  ничего, это ненадолго...
Всегда есть кому поставить тебя на место.

     -- Это правда, -- печально вздохнул Учитель.

     Поэтому, раз я решил следовать вашим традициям, ничего  не
будет  удивительного  в  том,  что повествование мое приобретет
сходство с лоскутным одеялом. В  лоскутных  одеялах  есть  своя
прелесть:  их  создает  сама  жизнь. Настоящее лоскутное одеяло
шьется из остатков, накопившихся в доме за долгие годы:  старые
платья,  шляпы,  накидки,  портьеры  --  все годится; простыни,
пальто, чехлы
-- что там еще? -- мама! мама! я нашел беличью шкурку! -- давай ее
сюда!

     Да здравствует лоскутное одеяло!

     Это  совсем  не  то,  что   расчетливо   накопить   денег,
расчетливо  пойти  в  магазин  и  там  расчетливо купить десять
сортов материи, чтобы сшить  лоскутное  одеяло.  Скучное  будет
одеяло!  Ненастоящее...  Жизненные  впечатления  наши  --  суть
лоскуты  (Евгений  Викторович  в  настоящий   момент   получает
внушительный  лоскут  страха  и  отчаяния,  а  мы  в  это время
занимаемся легкой и приятной болтовней), они накапливаются  как
Бог  положит на душу, неравномерно, случайно, хаотично. Однако,
намереваясь сшить из них  лоскутное  одеяло  романа,  мы  будем
тщательно заботиться о том, какие лоскутки с какими соседствуют
-- по  фактуре,  по  цвету...  Иной  раз  до  зарезу  необходим
лоскуток, которого у тебя нет, -- парча какая-нибудь --  и  вот
бегаешь по городу в поисках приключений, ищешь парчу...

     -- У меня уже мозги набекрень. О чем вы говорите?

     -- О  нашем  романе,  мистер  Стерн!  О  его  композиции и
свойствах, способных согреть  душу  читающему  и  усладить  его
взор.

     -- Но я пока не вижу романа.

     -- Зато  я вижу, милорд. И, чтобы приблизить вас к нему, я
продолжу рассказ, а заодно познакомлю еще с одним героем.

     Кооператор Завадовский жил в первом подъезде нашего  дома,
на   пятом   этаже,  занимая  с  женой  двухкомнатную  квартиру
<sup>1</sup> 34. Дети четы Завадовских давно встали на ноги,  и
теперь  с  ними жила собачка -- фоксик Чапка, сучка восьми лет,
беловато-серой масти.

     Валентин  Борисович  и  Клара  Семеновна  были   цирковыми
артистами   на   пенсии.   Когда-то  они  выступали  с  номером
"Необыкновенный   велокросс"   и   разъезжали   по   арене   на
велосипедах,  имевших  по  одному  колесу  и  седлу  на длинной
железной палке, руля же не имевших, -- а  последние  двенадцать
лет  жили  в свое удовольствие, занимаясь мелким приработком по
обслуживанию собак. Клара Семеновна  умела  стричь  пуделей,  а
Валентин  Борисович  бесподобно готовил собачьи супы, так что в
квартире Завадовских постепенно образовалось нечто вроде пункта
питания окрестных собак, который временами трансформировался  в
собачью  парикмахерскую.  Разумеется,  собаки  обслуживались не
бесплатно,  но  и  не  слишком  дорого;   во   всяком   случае,
кооператоры   из  нашего  дома  и  трех  точечных,  что  стояли
напротив, были рады отчислять из своей зарплаты кое-какие суммы
в пользу Завадовских, лишь бы любимые (и весьма породистые!) их
собачки имели вкусные супы и были красиво пострижены.

     Подрабатывали  супруги  и   торговлей   щенками-фоксиками,
которых  ежегодно  приносила  неутомимая сучка Чапка, но это уж
сущая  мелочь...  пятьдесят  рублей   за   щенка...   у   Чапки
родословная!.. пять медалей! -- а попробуйте уберечь собачку от
криминальной   случки   с   какой-нибудь  бродячей  дворняжкой!
попробуйте найти ей  достойного  партнера,  интеллигентного,  с
хорошей   родословной,  смазливенького...  (раньше  Завадовские
водили Чапку к профессору Кремневу, но вот уже два года водят к
зубному технику Фишман -- это дальше, но у фокса  Фишман  лапки
будто  в  черненьких  варежках  и  медалей  на  одну больше) --
словом, никакие деньги не достаются зря, и я не хочу бросить  и
тени подозрения на достойных супругов.

     Соседи   по   лестничной  площадке,  конечно,  были  не  в
восторге, но... Какие соседи и когда были в восторге  от  своих
ближних, живущих за стенкой?

     -- Да,  если  они  живущие.  Только  на кладбище соседи не
ссорятся между собою.

     -- Как знать, милорд!

     -- Я вам точно говорю.

     Валентин Борисович был ростом мал, худ и похож на мальчика
с длинным повисшим носом, а Клара Семеновна, напротив, походила
на тыкву, разве что складочки располагались не по вертикали,  а
горизонтально.  Характер у нее был громкий и общительный, тогда
как у ее супруга
-- тихий и робкий. На этом несоответствии строилась не только
семейная жизнь Завадовских, но и комизм циркового номера,
когда они крутили педали каждый своего колеса, но в последние годы
комизма никакого не получалось, и маленький сухонький Завадовский
все чаще был выметаем из квартиры мощным дыханием супруги,
чтобы без устали колбасить по магазинам, или по знакомым-клиентам, или в
поисках шампуня для собак.

     Чапку тоже всегда выгуливал Валентин Борисович,  причем  в
порядке  вещей  были ночные выгулы, когда он, проснувшись среди
ночи от храпа Клары Семеновны  и  будучи  не  в  силах  заснуть
вновь,  цокал зубом, отвернувшись от своей половины, и сразу же
слышал легкое и звонкое клацанье  когтей  Чапки,  спешившей  по
паркету  на  зов хозяина. Завадовский поднимался с двуспального
ложа -- немыслимо мягкой  и  почему-то  египетской  перины,  --
набрасывал  прямо  на  пижаму  пальто, засовывал ноги в меховые
полусапожки и  трусил  с  Чапкой  по  лестнице  вниз,  стараясь
двигаться бесшумно.

     Лифт работал и ночью, но в поздние часы Валентин Борисович
лифтом  не  пользовался  никогда,  опасаясь  шумом  его моторов
обеспокоить соседей.

     Вот и в описываемую нами ночь, часа в три или около  того,
когда  все  дома  на  улице  Кооперации погружены были во мрак,
Валентин Борисович, как всегда, в пальто, накинутом на  бежевую
в  полосках  теплую  пижаму,  без  шарфа,  но  в  шляпе, вышел,
сопровождаемый Чапкой, из подъезда и  глотнул  ночной  весенний
воздух.

     Наш  дом спал. Ряды темных окон отливали глубокой синевой,
лишь высоко над четвертым подъездом, на  девятом  этаже,  слабо
светился  желтый прямоугольник -- то ли ночник там горел, то ли
свеча. Скорее, все же свеча,  потому  что  окно  едва  мерцало,
будто  от  колеблющегося  огонька,  и  этот неверный свет вдруг
породил у Валентина Борисовича мгновенную тревогу,  которую  он
тут  же  подавил,  ибо  для  нее  не  было  никаких  решительно
оснований.

     Надо  сказать,  что  и  собачка  вела  себя  беспокойно...
скулила...  не  помчалась,  как обычно, на спортивную площадку,
что находилась неподалеку, а сиротливо жалась к ноге хозяина, к
пижамным полоскам, взглядывая на Завадовского снизу преданно  и
тревожно.   Следовало   бы  обратить  на  это  внимание,  но...
Завадовский нагнулся, поднял Чапку  на  руки  и  зашагал  через
улицу  к  площадке,  окруженной кустами и деревьями -- голыми в
это время года.

     Там он опустил Чапку на землю, фоксик шерстяным  клубочком
покатился к кустам, принялся обнюхивать стволы, потом присел на
задних  лапках... Завадовскому вдруг нестерпимо захотелось тоже
("Холодно, черт побери! Как я раньше не подумал?") -- в  общем,
как говорится, приспичило.

     Валентин   Борисович,   боязливо   оглянувшись,  зашел  за
трансформаторную будку, что находилась рядом с площадкой,  так,
чтобы  из окон дома, не дай бог, не смогли его увидеть (кого он
боялся? кооператоры  смотрели  уже  третьи  сны!),  нетерпеливо
расстегнул пальто и...

     ...Тут  дрогнула  земля,  воздух  сместился  всею массой и
прошел под землею  гул,  отчего  Завадовский  втянул  голову  в
плечи,  а  Чапка со звонким и яростным лаем бросилась куда-то в
сторону.

     Валентин    Борисович    не    смог    сразу    остановить
физиологический  процесс;  он  лишь  зажмурился  и  чуть согнул
колени, а в воздухе  возник  вихрь,  сорвавший  с  Завадовского
шляпу.  Это  продолжалось  всего  несколько  секунд, после чего
земля дрожать перестала и  атмосфера  успокоилась,  только  лай
Чапки не затихал.

     Вполне  уверенный  в  каком-то  случайном порыве погоды, в
гигантской  кратковременной  флуктуации  атмосферного  давления
(Завадовский  не знал этого слова, зато я знаю, милорд), бывший
артист цирка вышел  из-за  будки,  застегивая  нижние  пуговицы
пальто, да так и окаменел, обращенный лицом к месту, где только
что стоял его дом. Дома не было!

     Завадовский  понял  это  сразу,  ибо ночь была не столь уж
темна, небо безоблачное -- и луну было видно, а  вернее,  стало
видно   после  того,  как  исчез  дом.  Она  стояла  низко  над
горизонтом,  приближаясь   к   полнолунию.   Поэтому   Валентин
Борисович не стал протирать и пялить глаза, а поспешил к месту,
где пять минут назад находились двери его подъезда и где сейчас
возле бетонного крылечка крутилась волчком Чапка, не переставая
издавать горестные собачьи звуки.

     Он   почти  бегом  преодолел  несколько  десятков  метров,
взбежал  на  две  ступеньки  крыльца   и...   остановился   как
вкопанный...  тяжело  дыша...  с  жестом  отчаяния:  скрюченные
пальцы перед обезумевшим лицом.

     Прямо под ним открывалась бездна -- так ему показалось  --
хотя  при  втором взгляде обнаруживалось, что до бездны далеко.
Скажем так: провал глубиною метра два. Валентин Борисович повел
очами и увидел огромную прямоугольной  формы  яму,  в  точности
повторявшую  своими  очертаниями  размеры  дома  в плане. В яме
находился как бы лабиринт из бетонных  плит  и  панелей,  между
которыми  тянулись  разного  сечения  трубы,  провода, какие-то
мостки были проложены -- пол в лабиринте был земляной... Прошло
еще несколько секунд, прежде  чем  Завадовский  догадался,  что
видит  перед  собою  фундамент собственного дома и его подвалы,
дотоле  скрытые  от  глаз  самим  домом.  В  подвалах   кое-где
сохранились кучи строительного мусора, тянулись сети инженерных
коммуникаций: водопровода, газа, электрические кабели.

     Было  такое  впечатление,  будто  дом  аккуратно  сняли  с
фундамента и куда-то унесли.

     -- Но куда? Что за шутки! Ночью!  Без  предупреждения!  --
Завадовский почувствовал сильнейшее негодование.

     Он   услышал  вдруг,  что  в  стороне,  в  районе  второго
подъезда, журчит вода. Завадовский, снова подхватив собачку  на
руки, бросился по кромке ямы на звук, осыпая в открытые подвалы
свежие  комья глины. Из трубы, уходящей в землю, хлестала вода,
сверкая брызгами в лунном свете и  постепенно  заполняя  отсеки
подвалов.  Как  ни  был Завадовский слаб в инженерии, он все же
догадался, что видит главную артерию, посредством  которой  дом
связывался с сетью водопровода. Между прочим, конец артерии был
грубо обломан.

     Тут  же мелькнула мысль о газе, который тоже вырывается на
свободу  где-то   рядом   --   невидимый,   но   опасный...   и
электричество!..  вон, вон оно трещит голубыми искрами, уходя в
развороченную землю! Где дом? Где он? Куда девался?!

     Катастрофа!!!

     Завадовский обратил взор к  небу,  как  бы  посылая  упрек
Господу  Богу,  и  тут  только  увидел  высоко над собою черную
прямоугольную тень, которая плавно удалялась к горизонту,  имея
в  правом верхнем углу светящийся желтый квадратик. Завадовский
сразу узнал -- не  удивился,  но  заплакал,  прижимая  Чапку  к
груди,  --  дом!  дом  улетающий!  возьми  меня  с собою! -- не
слышит...

     Впрочем, необходимо было хоть что-то предпринимать.

     Цирковые артисты -- люди тертые, и Валентин  Борисович  не
был  исключением  (собачьи  супы -- тому лишнее подтверждение).
Поэтому,  проводив  прощальным  взглядом  улетающий  с   Кларой
Семеновной  кооперативный  дом,  он  опустил  взгляд на грешную
землю и увидел телефонную будку, которая располагалась ранее  у
третьего  подъезда,  а  сейчас,  естественно,  торчала на самом
краешке ямы, слегка покосившись. Завадовский побежал дальше  по
кромке,  суетливо  роясь в карманах в поисках мелочи, как вдруг
его осенило: мелочи не нужно!

     -- Мы же в милицию звоним, Чапа... монетка нам не нужна...
Верно, Чапа? -- бормотал Валентин Борисович, подбегая к будке.

     На удивление телефон работал  --  гудок  был!  Завадовский
поспешно набрал 02 и только тут сообразил, что не знает, какими
словами будет взывать о помощи.

     Разговор с дежурным был следующий (протокольный вариант).

     -- Дежурный УВД слушает.

     -- Говорит Завадовский... У нас несчастье!

     -- Что случилось?

     -- Дом... Пропал дом... Исчез!

     -- Что значит -- исчез?

     -- Улетел... Я сам видел!

     -- Гражданин, проспитесь!

     Последняя  фраза  была произнесена с интонацией прямо-таки
металлической, после чего в трубке  последовали  частые  гудки.
"Не верят нам, Чапа!"
-- горестно вздохнул Валентин Борисович, но отступать было некуда
-- он снова набрал 02.

     -- Дежурный УВД слушает.

     -- Я  вас  умоляю  --  не  вешайте трубку, -- горячо начал
Завадовский.  --  Говорит  пенсионер  Завадовский,  заслуженный
деятель   искусств   республики,  член  партии  с  одна  тысяча
девятьсот пятидесятого года, проживающий по адресу...

     -- Гражданин, короче. Что случилось?

     -- ...проспект  Кооперации,  дом   одиннадцать,   квартира
тридцать  четыре,  -выпалил  Завадовский.  --  Я прошу прислать
наряд милиции и разобраться на месте.

     -- В чем?

     -- Хищение социалистической собственности в особо  крупных
масштабах! -- крикнул Завадовский в трубку.

     -- Магазин,  что  ли,  грабят?  --  спросил  дежурный.  --
Повторите адрес...

     Завадовский повторил адрес и свою фамилию.

     -- Пришлем патруль, -- сказал дежурный.

     И  лишь  только  Валентин  Борисович  с  Чапкой   покинули
телефонную  будку  с  чувством исполненного гражданского долга,
как она, клонившаяся до того, как Пизанская башня,  чрезвычайно
медленно,  вдруг  набрала  скорость  и  опрокинулась  в подвал,
оборвав провода телефонной сети. Раздались  громкий  всплеск  и
вой Чапки.

     -- Ничего,  Чапа,  ничего...  --  шептал  Завадовский.  --
Сейчас приедут, разберутся...

     Он отправился к своему подъезду и там принялся расхаживать
перед  несуществующими  дверями,  постепенно  приводя  себя   в
состояние  языческого  транса.  Со стороны могло бы показаться,
что странно одетый человек с торчащими из-под пальто  пижамными
брюками  шаманит  среди  ночи  перед  разверстой ямой. Сходство
усиливали  газовые   факелы,   вспыхнувшие   тут   и   там   от
электрических  искр.  Но  улица  Кооперации  была  пустынна,  а
соседние дома темны.

     Обрывки  самых   разнообразных   мыслей   и   воспоминаний
теснились   в  мозгу  бедного  кооператора:  вспоминался  цирк,
громкие  выезды  на  арену  под  звуки  фанфар...  и  Клара  --
пухленькая,  веселая, неунывающая Клара, будто слитая воедино с
одноколесным   аппаратом,   посылающая   публике   восторженные
комплименты...  где  она?  На небесах! -ужасно! ужасно!.. Лезли
откуда-то со стороны, как  тараканы,  мелкие  и  многочисленные
мысли  о  возможных  последствиях  исчезновения  дома  и  Клары
(Завадовский сразу и бесповоротно решил, что это
-- навсегда). Например, хотя и жаль было вещей и гардероба и
вставал вопрос о необходимости начинать все сначала,
все же прокрадывались и приятные мыслишки... не так уж он стар... а
что, если... Да-да, несомненно найдется женщина... а можно вернуться к
Соне. (С Соней Лихаревой, дрессировщицей собачек, была
связана у Валентина Борисовича одна давняя романтическая
история, весьма быстро и умело пресеченная решительной рукою Клары.)

     Но Завадовский, к чести ему будь сказано, быстро справился
с неуместным одушевлением и, раскачиваясь и  завывая  на  луну,
предался  долгой  великолепной  скорби,  из  которой  его вывел
зеленый огонек такси, вспыхнувший вдруг у дальнего,  четвертого
подъезда.

     -- Это  приехал Демилле, милорд. Шофер выключил счетчик, и
одновременно включился зеленый фонарик: "такси свободно".

     -- Я догадался.

     Валентин Борисович перестал раскачиваться  и  настороженно
взглянул  на  такси.  Согласитесь,  после  пережитого  им любую
новость воспринимаешь подозрительно! Из такси выскочила фигурка
человека  и  бросилась   к   яме...   там   остановилась,   как
вкопанная...  Выскочила следом другая фигура, подошла к первой,
тоже остановилась. Последовала пауза, после чего фигуры  начали
разговор,   причем   обрывки  фраз  долетали  до  Завадовского:
"Адрес?.. Тот адрес!.. Пить  нужно  меньше...  Деньги  есть?.."
Одна  из  фигур  протянула  что-то  другой...  Хлопнула дверца,
взревел мотор. Такси развернулось и уехало  в  ту  же  сторону,
откуда появилось.

     Завадовский хотел было подойти к товарищу по несчастью (он
уже понял,  что  оставшаяся у ямы одинокая фигура -- товарищ по
несчастью,  сосед,  ближний),  но  увидел  в  конце  улицы  два
мигающих  синих  огонька,  которые  быстро приближались к месту
происшествия. Валентин  Борисович  испытал  мгновенную  радость
победы  --  как  в  кино -- Чапаев вылетает из-за холма впереди
эскадрона, бурка на нем развевается --  наши!  наши  подоспели!
Завадовский еще крепче прижал Чапку к груди, на глаза ему опять
навернулись слезы... Нервный был человек!

     ...И  побежал  навстречу милиции, забыв о ближнем, который
внезапно исчез из поля зрения, как сквозь землю провалился.  Но
Завадовский  этого  и  не заметил. Он бежал со слезами на лице,
ослепленный светом фар, точно бабочка на огонь. Чапка  лаяла  у
него в руках -- было холодно, ветер свистел в ушах. Еще полчаса
назад этот человек спал на мягкой и теплой египетской перине...
имел  дом,  жену...  Сейчас  у  него  осталась байковая пижама,
полусапожки, пальто и  собачка.  Шляпа  куда-то  укатилась.  Ни
документов, ничего!

     Передняя  патрульная  машина  резко остановилась, и из нее
высыпались три или  четыре  милиционера,  которые,  не  мешкая,
подскочили  к  Завадовскому  и на всякий случай схватили его за
руки, слегка заломив их назад, причем Чапка ухитрилась  куснуть
одного  из  милиционеров,  тут  же выпала из рук Завадовского и
принялась чертить петли вокруг форменных серых брюк,  заливаясь
злобным лаем.

     -- Куда  бежите? -- быстро задал вопрос начальник патруля,
лейтенант милиции.

     -- К  вам...  --   тихо   выдохнул   Завадовский.   --   Я
Завадовский. Я звонил.

     -- Что случилось?

     -- Дом...  дом... -- прошептал Валентин Борисович и кивнул
головою в сторону ямы, ибо руки у него были  крепко  прижаты  к
спине.

     -- Где дом?

     -- Здесь  был  мой дом! -- в отчаянии крикнул Завадовский.
-Да отпустите же руки!

     Милиционеры  отпустили  руки  по  кивку   начальника,   но
остались стоять тесно к возможному нарушителю.

     -- Вот  здесь  стоял  дом! -- резко повернулся на каблуках
кооператор и, протянув обе руки вперед, направился к яме.

     Милиционеры двинулись за ним.

     -- Представляю их состояние. Они, должно  быть,  подумали,
что перед ними помешанный!

     -- Ах, милорд, никогда не знаешь, о чем думает милиция...

     Процессия  приблизилась  к  фундаменту,  и все милиционеры
дружно заглянули вниз, в отсеки подвалов, куда  по-прежнему  не
спеша  прибывала вода. Две патрульные машины бесшумно подъехали
сзади. Воцарилось недоуменное  молчание.  Более  всего  милицию
смущала  вода,  бьющая из трубы, -- вода была явным беспорядком
-- за исключением этого и, быть может, факелов, ничего особенно
страшного не  наблюдалось.  Ну,  фундамент...  нулевой  цикл...
стройка как стройка.

     -- Вы  утверждаете,  -- начал, кашлянув, лейтенант, -- что
здесь раньше стоял ваш дом? Вы здесь жили?

     -- Да! -- с вызовом сказал Завадовский.

     -- Где? Когда?

     -- Сегодня! Только что! Здесь стоял девятиэтажный дом! Дом
номер одиннадцать по улице Кооперации! -- кричал,  как  глухим,
Завадовский.

     -- А где же он теперь? -- спросил несколько сбитый с толку
лейтенант.

     -- Не знаю! Улетел! -- патетически воскликнул кооператор.

     -- Вот  что,  гражданин,  вам придется проехать с нами, --
хмуро,  скучным  голосом  (он  уже  знал,  чем  пахнут  дела  с
сумасшедшими) сказал лейтенант.

     -- Но  за  что? -- возмутился Валентин Борисович, будто не
понимая, что если милиция не возьмет его с собою, то делать ему
ночью на улице будет решительно нечего.

     -- Там разберемся, -- сказал лейтенант классическую фразу.
("Почему классическую?" -- "Все милиционеры ее говорят".)

     Помощники    лейтенанта    теснее    сплотились     вокруг
Завадовского,   еще  один  поймал  Чапку  и  сжал  ей  мордочку
ладонями, чтобы она не лаяла, и все двинулись к машине ПМГ.

     -- О Господи! А это еще что?

     -- Народ зовет эти машины  "помогайками",  но  официальная
расшифровка аббревиатуры -- "патрульная милицейская группа".

     В  это  мгновение  из первой "помогайки" высунулась голова
водителя в серой шапке:

     -- Товарищ лейтенант! Вас к рации! Срочно!

     Начальник  патруля  ускорил  шаг  и  скрылся   в   машине.
Милиционеры подвели Завадовского к задним дверцам "помогайки" и
остановились,  ожидая  дальнейших  распоряжений.  Начальник вел
переговоры по рации минуты три. Когда  он  вновь  показался  из
машины,  лицо его было глубоко озадаченным и слегка испуганным,
несмотря на форму. Он снял шапку и  вытер  вспотевший  под  нею
лоб.

     -- Как   вас   по   имени-отчеству?   --  обратился  он  к
Завадовскому.

     -- Валентин Борисович.

     -- Прошу прощения, Валентин Борисович... (При этих  словах
помощники,  придерживавшие  Завадовского за локотки, сами собою
отодвинулись,  как  дверцы  метрополитена.)  Мы  попросим   вас
поехать  с нами, у нас есть для вас важные сведения... Архипов!
Останешься на посту у дома... то есть здесь. Никого  к  яме  не
пускать!  Скоро  приедут строители, поставят забор. И аварийные
службы... Валентин Борисович, никто больше не видел, как дом...
э-э... улетел? Свидетелей, кроме вас, нет?
-- спросил лейтенант.

     На миг перед глазами Завадовского мелькнули фигурки  людей
у  такси  с  зеленым  огоньком...  но  тут  же мысль о том, что
признание  задержит  операцию,  заставит  бедных   милиционеров
искать  неизвестного  ночного  пассажира...  на  холоде... нет!
Завадовский был человек тертый.

     -- Не заметил, -- осторожно сказал он.

     Дверцы  распахнулись,  и   Валентин   Борисович,   бережно
поддерживаемый  милиционерами,  шагнул в темное нутро ПМГ. Туда
же  сунули  и  Чапку.  Бывать  ранее  Завадовскому   здесь   не
приходилось.  Он  на ощупь обнаружил низкую скамеечку у борта и
уселся на нее, поглаживая Чапку. Только тут он заметил  грузную
фигуру   в   милицейской  форме  напротив  себя.  Фигура  шумно
вздохнула, обдав Завадовского густым запахом табака.

     -- Ну,  шо?..  Допывся?  --  добродушно  спросила  фигура,
взглянув на торчащие из-под пальто пижамные брюки.

     -- Хвыленко,   придержи   язык!  --  прикрикнул  начальник
снаружи. -Товарищ едет свидетелем.

     -- А я шо... -- невозмутимо ответствовал Хвыленко.

     Дверцы  захлопнулись,  погрузив  кооператора,  Хвыленко  и
Чапку  в  полнейший  мрак,  начальник  патруля  уселся  рядом с
водителем, и первая машина помчалась по пустой улице. На  месте
происшествия остался пост: два милиционера по углам фундамента.
Вторая   патрульная   машина   принялась   медленно   объезжать
близлежащие закоулки. Она была похожа...

     -- Знаете,  милорд,  в  наших  сказках  часто  повторяется
прибаутка:  "Поди  туда  -- не знаю куда, принеси то -- не знаю
что". Вот и эта машина... Такой она имела вид.

        Глава 3<BR>БЛУДНЫЙ СЫН




     Демилле нашел в кармане десятку, не думая, механически мял
ее в руке,  смотрел  на  водителя  с  надеждой...  может  быть,
поможет,   объяснит?..  Водитель  грубо  вырвал  деньги,  ушел.
Взревел за спиною Демилле мотор, машина  развернулась,  уехала.
Евгений  Викторович  остался  стоять  перед  ямой  с  бетонными
плитами. Откуда там взялась вода?.. Он ничего не соображал.

     Его  вывел  из  оцепенения   ровный   механический   звук,
доносившийся   со   стороны  проспекта  Благодарности.  Демилле
повернул голову и увидел две милицейские  машины  с  мигалками.
Они  приближались  к  месту  катастрофы.  "Паспорт!" -- крикнул
кто-то посторонний в голове Евгения Викторовича, и он  принялся
в  растерянности  хлопать  себя по карманам, хотя знал точно --
паспорта при нем не было. Зачем и почему  понадобится  паспорт,
Демилле сказать бы не мог, но чувствовал -- понадобится.

     Им  овладел  испуг.  Он  вдруг  представил  себя  на месте
милиционеров, прибывших  расследовать  загадочное  исчезновение
дома.  (Целенаправленность, с какою приближались машины ПМГ, не
оставляла сомнений: едут расследовать.)

     -- Дом  исчез  неизвестно  куда.   Рядом   с   фундаментом
подозрительный  и  выпивший  субъект без паспорта, без денег, в
липком почему-то плаще... А не причастен ли  он  к  беспорядку?
Милиция,  по всем расчетам Евгения Викторовича, не могла его не
арестовать.

     -- Арестовать? За что?!

     -- Успокойтесь,  милорд!  Какие  вы,   право,   англичане,
чувствительные  к  гражданским свободам! Никто не собирался его
арестовывать. Могли задержать, вот и все. Не более чем  на  три
часа. Экое дело!

     Тем  не  менее  в сознании Демилле, взбудораженном невесть
откуда  свалившимся  несчастьем,   очень   ясно   обозначилось:
"Заберут!". Он шмыгнул в сторону, огибая яму, перепрыгнул через
низенький  заборчик  детского  сада и, недолго думая, укрылся в
бетонной короткой трубе сечением в человеческий рост,  то  есть
почти  в  человеческий  рост,  так  что  стоять  в  ней Евгению
Викторовичу пришлось согнувшись. Труба  эта  была  положена  на
детской площадке специально для увеселения детей. Если бы в тот
миг   кто-нибудь   увидел  Евгения  Викторовича,  то  наверняка
заподозрил бы в злом умысле. В самом деле -- ночью, на  игровой
площадке  детского  садика, в отрезке бетонной трубы неподвижно
стоит скрюченный мужчина... А? Каково? Забрать его  --  и  делу
конец!

     Но  Евгения  Викторовича,  к счастью, никто не видел. Спал
ночной   сторож   детсада   (аспирант   кафедры   теоретической
астрофизики  Костя  Неволяев),  спали жильцы окрестных домов, а
прибывшая  милиция  достаточно  была  отвлекаема   кооператором
Завадовским  и  исчезнувшим  домом. Демилле слышал доносившиеся
оттуда голоса, особенно громко прозвучала фраза: "Здесь был мой
дом!",  которую  выкрикнул  высокий  мужской  голос...  Демилле
вздрогнул;  до  него  стало  по-настоящему  доходить,  что  все
случившееся -- не шутка, не сон, не галлюцинация -- дом  исчез!
стерт  с  лица земли! -- а сын? а жена?.. "Так тебе и надо!" --
вдруг жестко выговорил внутри тот же посторонний голос, который
кричал о  паспорте.  "Допрыгался..."  --  подумал  Демилле  уже
самостоятельно.

     Он   дождался,  покуда  уехала  первая  машина,  а  вторая
развернулась и юркнула в глубь жилого массива, и  только  потом
вылез  из  трубы.  За  оградою детского сада, у края разверстой
ямы, виднелась статная фигура милиционера. Он  стоял  спиной  к
Евгению  Викторовичу.  Демилле,  чуть  пригнувшись, как на поле
боя, простреливаемом противником, сделал короткую перебежку  за
угол  детсада, выглянул из-за него и, убедившись, что фигура не
изменила  ориентации,  побежал  к  заборчику.  Перемахнув  его,
Евгений   Викторович   благополучно   скрылся   в   ночи  среди
однообразного ландшафта.

     Только-только отдышавшись, он начал соображать, куда  идти
дальше.  Ну,  хорошо,  от  милиции он ушел, но ведь надо где-то
переночевать, а точнее, доночевать, потому что  дело  близилось
уже к утру...

     -- И где же он ночевал? В ночлежке?

     -- Что такое "ночлежка" в вашем понимании, Учитель?

     -- Это  место,  где  можно  за  умеренную  плату  получить
ночлег.

     -- Браво, милорд! Но у нас нет ночлежек. С ними  покончено
как  с  пережитком  старого  быта, поэтому о ночлежках мы знаем
только по пьесе Горького "На дне".

     -- Где же ночуют у вас бездомные?

     -- У нас нет и бездомных... Правда, случается, что тот или
иной человек оказывается временно бездомным.  В  чужом  городе,
когда  не удалось устроиться в гостиницу... или жена выгнала...
или пьян и не можешь найти дороги домой...  или  просто  тоска,
хоть  волком  вой,  и  хочется  опуститься  на самое дно (как у
Горького, милорд) -- и вот тогда возможны  следующие  варианты,
исключая, разумеется, родственников и знакомых:

     1)  вокзалы;  это  ночлежки  бесплатные,  но  неудобные --
жесткие скамейки -того и гляди,  что-нибудь  уворуют  --  да  и
милиция  гоняет...  официально  в  залах ожидания можно ожидать
сидя, но не лежа;

     2) ночлег у проститутки ("Фи! Как грязно!  Неужели  у  вас
развита  проституция?" -- "Профессиональной проституции нет, но
есть любительницы, которые за выпивку или небольшую плату могут
предоставить  в  распоряжение  свою  комнату  вместе  с  собою.
Удовольствие, правда, грозит ,,чреватостью в последствиях", как
выразился  один  театровед,  получивший подобное предложение на
Лиговке в районе  полуночи".  --  "Что  он  имел  в  виду?"  --
"Вероятно, ограбление или венерическую болезнь, или то и другое
вместе".);

     3)  вытрезвитель  --  это  дорогое  развлечение. Его могут
позволить себе  люди  обеспеченные,  крепко  стоящие  на  ногах
(фигурально,  но  не  буквально),  имеющие к тому же дефицитную
специальность -- токари, фрезеровщики,  металлурги,  слесари...
Дело   в   том,   милорд,  что  каждый  ночлег  в  вытрезвителе
обставляется, помимо платы за  обслуживание,  рядом  неприятных
формальностей:    штрафом    за   антиобщественное   поведение,
сообщением на работу  ночующего  с  последующей  проработкой  и
прочим, поэтому интеллигентам лучше там не ночевать -- их могут
вышибить с работы. А рабочим легче... У нас не хватает рабочих,
милорд,  это  серьезная  экономическая проблема. Неудивительно,
что им стараются создать условия получше.

     Как видите, выбор невелик,  а  удобства  сомнительны.  Вот
почему  Евгений  Викторович  и думать не стал про все эти вещи,
спешно прикидывая другие варианты: к приятелям  -неудобно...  В
мастерскую,  от которой имелся ключ -- не хочется смертельно...
Да и как доедешь? Трамваи не ходят, а денег на такси нет.

     Пока Евгений Викторович размышлял, ноги сами несли его  по
проспекту   Благодарности  мимо  темных  окон  домов.  На  всем
проспекте горели два-три окна где-то высоко и  далеко  --  свет
забыли погасить, что ли?

     Он  вдруг  понял,  что  идет к маме, к ее дому, где не был
давно, месяца четыре. И  с  самого  начала,  когда,  убежав  от
милиции,  он  начал перебирать варианты ночлега, ноги уже несли
его туда, в старую квартиру родителей, где прошло его детство и
где после смерти отца  жили  мать  Евгения  Викторовича  и  его
сестра со своим семейством.

     Поняв  это, Демилле поморщился -- ему трудно было бывать у
матери. Упреки совести долго не давали  потом  покоя,  будто  в
чем-то  он  был  виноват  перед  нею  -- да и в самом деле был!
-разве свободен кто-нибудь от вины перед матерью? Где,  как  не
там,   можно   преклонить  голову,  и  покаяться,  и  попросить
прощения,  зная,  что  будешь  прощен,   и   вернуть   на   миг
незабываемый запах детства?

     -- В  сущности, мы никогда не порываем с детством, милорд,
и как величайшее счастье воспринимаем всякое настоящее  в  него
возвращение...  Не  то,  знаете, когда ребячливость нападает...
нет, тут другое...

     -- Я знаю, о чем вы говорите.

     -- Это  бывает  только  наедине  с  собою.  Чаще  всего  у
зеркала,  когда  с отвращением смотришь на свое взрослое лицо и
вдруг стираешь его, как ненужную маску, и подмигиваешь себе  --
десятилетнему:  "Здорово  мы дурачим взрослых?" Удивительно, но
понятие "взрослый" по отношению к  каким-то  людям  сохраняется
всю жизнь.

     -- Но если это так, если они взрослые, то кто же мы?

     -- Дети, милорд!

     Демилле   заметил  впереди  огонек  и  прибавил  шагу.  Он
наискось пересек улицу и оказался перед железной загородкой, за
которой ровными рядами стояли  накрытые  брезентом  автомобили.
Это  была  стоянка  личных автомашин. У закрытых ворот лепилась
будочка, из маленького окошка которой выбивался  свет.  Демилле
приблизился к окошку и осторожно заглянул в него.

     В  будочке  он  увидел  молодого  человека  с  бородкой, в
красной  с  синим  синтетической   куртке,   усыпанной   белыми
пятиконечными  звездами. Бородка заострялась вниз клинышком, на
голове  молодого  человека  топорщилась   петушиным   гребешком
вязаная  шапочка  с  надписью  на  ней  "LAHTI", из-под шапочки
выбивались пучки черных жестких волос.

     Молодой человек сидел  в  старом,  с  продранною  обшивкою
кресле,  положив  ноги  на прикрепленный к стене будочки низкий
столик, где под стеклом виднелся календарь, какие-то таблицы  и
бумажки.  В  руках  у  незнакомца  была  газета  -- как удалось
установить Евгению  Викторовичу,  читавшему  по-французски,  --
парижская "Фигаро".

     Демилле легонько кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
Молодой  человек  сложил  газету, поднялся с кресла и распахнул
дверь будочки наружу. Щурясь и привыкая глазами к  темноте,  он
замер  в  дверях.  Наконец  он увидел Демилле, выставил бородку
вперед и произнес учтиво:

     -- Что вам угодно?

     -- Воды... --  прошептал  Демилле  первое,  что  пришло  в
голову.
-- У вас попить не найдется?

     -- Прошу   вас,   --  еще  более  учтиво  ответил  хозяин,
распахивая железную калитку в ограде и приглашая Демилле войти.
Евгений Викторович последовал приглашению. Хозяин запер калитку
и тем же предупредительным жестом направил гостя в будочку.

     -- Садитесь... Вам воды или, может быть,  желаете  выпить?
-- сказал  молодой  человек, когда Демилле уселся на табуретку,
втиснутую между краем столика и стеною.

     -- Я не... А впрочем... -- Демилле запутался.

     Хозяин изогнулся и вытянул из-за спинки кресла  наполовину
опорожненную  бутылку  "Каберне".  Не говоря более ни слова, он
извлек откуда-то стакан и  чашку  с  отбитой  ручкой,  а  затем
разлил вино.

     -- Будем  знакомы,  --  сказал  он,  приподнимая  чашку за
крохотный отросток ручки и глядя в глаза  Евгению  Викторовичу.
-- Борис Каретников.

     -- Евгений, -- кивнул Демилле, приподымая стакан.

     Фамилию  свою  Евгений  Викторович  называть  не любил, во
избежание  недоразумений:  как?   простите,   не   расслышал?..
Демилев? Деми... что? и т. п.

     Они  выпили. Каретников, несмотря на то, что пил из чашки,
да  еще  с  обломком  вместо  ручки,   держался   исключительно
элегантно  и  современно,  на  столике  французская  газета  --
курточка-то по виду американская! --  меньше  всего  к  ночному
знакомцу подходило слово "сторож", хотя он был именно им.

     Не зная, о чем бы потолковать с молодым человеком, Демилле
задал довольно дурацкий вопрос:

     -- У вас здесь машина стоит?

     -- Разве я похож на человека, у которого может быть личный
автомобиль?  --  возразил  Каретников.  --  Я просто имею честь
охранять эту стоянку.

     -- Странно... -- пробормотал Демилле. -- Я  никак  не  мог
предположить...  Эта  газета,  -- он указал на "Фигаро", отчего
Каретников сразу приободрился и выпятил слегка грудь.

     -- Странно, вы  говорите?  --  начал  он  с  риторического
вопроса.
-- Действительно, странно, когда человек, владеющий пятью
иностранными языками, из них тремя -- в совершенстве,
работает ночным сторожем. Вы это хотели сказать?

     -- М-мм,  --  Демилле  пожал  плечами,  ибо  ничего такого
сказать не хотел.

     А в  Каретникове  будто  открылся  клапан  (один  из  тех,
милорд),  а  может быть, душа в ночных бдениях истосковалась по
собеседнику, но он сразу высыпал на Демилле пригоршню  круглых,
хорошо  обкатанных  слов, из которых явствовало, что Каретников
-- не просто ночной сторож, а ночной сторож  из  принципиальных
соображений,  поскольку  не  в  силах  найти работу, где мог бы
применить знание всех пяти языков (один из них был турецкий), а
размениваться на меньшее количество языков ему не хотелось.  На
этой  почве  у  Бориса  Каретникова -- наметились разногласия с
системой.

     -- С какой системой?

     -- О,  вы  задали  сложный  вопрос,  милорд.  Он   требует
анализа.

     Не  успеваем  мы переступить порог этого лучшего из миров,
как сталкиваемся с  огромным  количеством  систем,  которые  по
отношению    к   нам   являются   внутренними,   внешними   или
умозрительными.

     Классификация моя, милорд!

     ...Например, сердечно-сосудистая система нашего тела  есть
система   внутренняя,   тогда   как   система   пивных  ларьков
Петроградской стороны, из которой -- я говорю и о системе, и  о
стороне  --  несколько  часов  назад  был буквально вырван один
элемент с честнейшей тетей Зоей, -- есть система  внешняя.  Это
каждому понятно. Но что такое система умозрительная?

     Под  умозрительной  системой  я понимаю плод усилий нашего
разума, стремящегося связать воедино набор  внешне  разнородных
предметов,  фактов  или  явлений  с  тем,  чтобы  вывести общие
свойства  этого  набора   и,   окрестив   последний   системой,
попытаться  предсказать или исследовать законы, ею управляющие.
В памяти сразу же  всплывает  Периодическая  система  элементов
Менделеева,  существующая лишь в нашем воображении, равно как и
система  единиц  измерения  физических   величин,   и   системы
стихосложения,  и  философские системы, и система "дубль-ве", и
денежная система (уж она-то наверняка существует только в нашем
воображении!), и новая система  планирования  и  экономического
стимулирования, и даже система "счастливых" трамвайных билетов.

     Все это системы умозрительные.

     И  лишь  одна  система  никак не укладывается в рамки моей
классификации, которой суждено сыграть выдающуюся роль в  науке
и  перевернуть взгляды философов, поэтов и системотехников. Она
является одновременно внутренней, внешней и умозрительной.

     Эта система -- государственная.

     -- Тсс! Да вы что?.. В своем  уме?  Нет,  если  так  будет
продолжаться,   то   я   слагаю  с  себя...  Зачем  мне  лишние
неприятности? Мне и так досталось в свое время! Я  хочу  дожить
свое бессмертие спокойно.

     -- Да вы никак испугались, милорд?

     -- Ни капельки! Однако должен вам напомнить, сударь, что я
никогда  не  затрагивал королевской власти. Всякая власть -- от
Бога. Мне хватало ослов поблизости  --  стоило  лишь  протянуть
руку, и я натыкался на уши. Но зачем же трогать королеву?

     -- При чем здесь королева?

     -- Ах, вы меня прекрасно понимаете...

     -- Допустим... Но разве я сказал что-либо предосудительное
о государственной   системе?   Я   даже  не  назвал  конкретное
государство.

     -- Не считайте меня идиотом. Вы что -- живете на Канарских
островах? Или в республике Чад? Или  в  Новой  Каледонии?..  Вы
живете  здесь, и каждое ваше слово насчет любого государства --
даже Лапуту, даже Бризании -- будет отнесено сюда.

     -- Но я, ей-Богу, ничего плохого еще не сказал.

     -- Как вы любите, сударь, прикидываться простачком! Вы уже
сказали,  что  государственная  система  является  одновременно
внутренней,   внешней   и  умозрительной.  Даже  если  вы  этим
ограничитесь, то, предоставив любому разумному  человеку  право
поразмыслить  над  вашим  определением, вы неминуемо натолкнете
его на вывод о том, что:

     а) государственная система является  внешней,  потому  что
противостоит индивидууму и подавляет его свободу;

     б)   она  является  внутренней,  потому  что  страх  перед
государственной машиной заложен на уровне инстинкта;

     в) наконец,  она  умозрительна,  потому  что  не  отражает
ничего реального, потому что она -- фикция, игра воображения, к
тому же -- не нашего.

     Вам достаточно?

     -- Достаточно,  милорд. Я поражен вашей казуистикой. Таким
способом можно извратить любое суждение.

     -- Дорогой мой, я старше вас на двести с лишним лет...  Не
трогайте государство, прошу вас. Что у вас -- мало забот помимо
него?  Я вам больше скажу: литература не для этого... Свифт мне
недавно признался: "На кой черт я воевал с государством? У меня
был прекрасный парень -- этот Гулливер  --  а  я,  вместо  того
чтобы  дать  ему насладиться жизнью, любовью и детьми, заставил
беднягу таскаться по разным Лилипутиям, Бробдингнегам и Лапуту,
описывать их государственность и показывать фиги доброй  старой
Англии. Зачем? Ничего не понимаю!" Так сказал мне Свифт.

     Друг мой, плюньте на государство!

     -- Ох,  мистер  Стерн, как бы оно не плюнуло на меня!.. Но
все же я, боясь  показаться  назойливым,  объяснюсь  по  поводу
тройственной природы государственной системы...

     -- Ну, как знаете. Я вас предупредил.

     -- Итак,   государственная   система  безусловно  является
внешней по отношению к отдельному человеку. Ее  установили  без
него,  не  спрашивая  его  и  не  интересуясь  --  как  она ему
понравится. Для отдельного гражданина  государственная  система
-- такая  же  объективная  данность,  как гора Джомолунгма (или
Монблан -- это чуточку ближе к вам, милорд).

     Но   она    же    является    внутренней,    потому    что
государственность   впитывается  с  молоком  матери.  Однако  я
решительно не приемлю тезис о  страхе.  Внутреннее  чувство  от
заложенной  в  нас государственной системы значительно сложнее.
Это и восторг, и гордость,  и  уверенность  (совокупность  чего
называют  патриотизмом  --  не  совсем,  впрочем, правильно); и
обида,  и  страх,  и  недоумение  (это  чаще  всего   именуется
обывательским  брюзжанием);  и  горечь,  и  стыд, и умиление, и
надежда видеть свое  государство  сильным  и  сплоченным  --  и
отчаяние.

     Внутренняя  государственная  система  стала  как бы частью
нашей  нервной  системы  --  и  значительной!  Мы   так   тонко
чувствуем,  что  можно  и  чего нельзя в нашем государстве, что
иностранцы,  милорд,  изумляются!  Чувство  это  принадлежит  к
разряду безошибочных.

     Я предлагаю мысленный эксперимент. Нужно подойти к первому
попавшемуся  прохожему  и прочитать ему страницу текста (прозы,
поэзии, публицистики), после чего  спросить:  возможно  ли  это
опубликовать  в  нашей  прессе? Ответ будет правильный, я готов
побиться об заклад.

     -- Что же это доказывает?

     -- А  это  доказывает,   милорд,   что   мы   все   мыслим
государственно,   мы   легко   становимся   на   точку   зрения
государства, мы  знаем,  как  оно  относится  к  той