сперт, действительно, пришел скоро. Он беспокойно побегал по площадке, ощупал сетку и сказал, что неисправность налицо. -- Будем составлять акт, -- произнес он. -- Таков порядок! И мы быстренько составили акт. Эксперт его подписал и просунул мне, чтобы я тоже расписался. -- Теперь все в порядке, -- сказал он и собрался уходить. -- А я? -- спросил я. -- Обычным путем! Обычным путем! -- прокричал он, удаляясь. Потом снова пришла девушка с конторской книгой. Она подшила акт к соответствующей странице конторской книги и внесла мою фамилию. -- В течение дня будет мастер, -- объявила она. -- Никуда не отлучайтесь! Мастер пришел к вечеру. Он был хмур и неразговорчив. -- На который этаж едешь? -- спросил он. -- На первый. -- Мог бы пешком спуститься, не барин, -- строго заметил мастер. -- На кнопку нажимал? -- Нажимал. -- А на другие? -- На все нажимал. -- А на две сразу нажимал? -- Нет. -- Вот видишь! А вызываешь мастера! Попробуй-ка понажимай! Я стал нажимать на две кнопки в различных сочетаниях. Когда я все перепробовал, мастер почесал затылок и сказал, что он не знает теперь, что делать. -- А давай-ка на все сразу! -- вдруг озарившись, придумал он. Я сказал, что у меня не хватит пальцев. -- А ты носом, -- посоветовал мастер. Приловчившись, я нажал двенадцать кнопок. Лифт задрожал, видимо, удивляясь такому требованию, а потом, подумав, переехал вниз и остановился между пятым и шестым этажами. Мастер перебежал туда, очень довольный. Он совсем вошел в азарт. -- Можно на восемь кнопок! Или на девять! -- кричал он. -- Понимаешь? Главное -- это угадать комбинацию. Как в "Спортлото". Ну, в "Спортлото" я играл. Я прикинул количество комбинаций и сообщил мастеру. Мастер ответил, что другого способа нет, потому что механизм лифта опечатан после ремонта заводской бригадой. Делать было нечего. Мы стали играть. Надо сказать, что некоторые комбинации давали удивительный эффект. Лифт возил меня туда-сюда, но все время чуточку недоезжал или переезжал. Мастер совсем замотался, бегая за мной. Присоединились и некоторые жильцы, которые подсказывали счастливые номера. Наконец какой-то мальчик угадал. Меня вынесли из лифта с опухшим от надавливания на кнопки носом. -- Творческая у вас профессия, -- сказал я мастеру. -- Все время что-то приходится придумывать. -- Да, -- сказал он, вытирая лоб кепкой. -- Беготни только многовато... Подпишите квитанцию. Кстати, с вас причитается. И я заплатил ему за честную и добросовестную работу. Развод Рыбаков решил развестись. Вообще это делается очень просто. Было бы желание. Подаешь заявление, вносишь определенную сумму, и привет! Но Рыбаков интеллигент и, кроме того, научный работник. Он ко всему подходит творчески. Поэтому он начал с прецедента. -- Петя, ты никогда не разводился? -- спросил он как бы между прочим. -- Нет, -- сказал я. -- Жаль, -- вздохнул Рыбаков и снова углубился в свои приборы. -- А что? -- заинтересовался я. -- Если тебе очень нужно, то я могу попробовать. А потом расскажу. -- Мне нужно срочно, -- сказал Рыбаков и с ненавистью посмотрел на портрет киноактрисы Чурсиной над моим столом. Видно, ему очень надоели женщины. И он постепенно начал рассказывать. Главное -- это его не спугнуть. Рыбаков очень обстоятельный человек. Всякие подробности, сопутствующие излагаемой информации, он включает в текст. Получается примерно следующее: -- Ты когда-нибудь видел подвесной мотор "Волна"? Я его купил этим летом и привез к дядьке. Дядька у меня в Белоруссии, у него три сына. Между прочим, охотники. Как-то раз мы с ними ходили на кабана... Далее пошел рассказ про кабана, который я опускаю. К разводу он не имеет никакого отношения. В самом конце истории про кабана впервые промелькнуло слово "жена". Я стал слушать внимательнее. Но Рыбаков опять свернул на какие-то мер[cedilla]жи и донки, которые нужно ставить, оказывается, с умом. Он мне все про них рассказал. Развод окончательно затерялся во всех этих рыболовных снастях. -- Слушай, Саша, -- сказал я, когда до конца работы остался час. -- Давай переходи к разводу. А то я домой уйду. -- К какому разводу? -- удивился Рыбаков. Но тут же вспомнил и помрачнел. -Так просто непонятно будет. Одним словом, решил развестись. -- Ты жену предупредил? -- спросил я. -- Нет, -- сказал Рыбаков. -- Я решил сначала статистику навести. -- Так ты ей скажи, не теряй времени. Чем раньше скажешь, тем раньше разведешься. -- А как сказать-то? -- уныло спросил Рыбаков. -- А как мне говорил, -- посоветовал я. Рыбаков задумался и думал до конца рабочего дня. Потом он надвинул шляпу на очки, что-то пробормотал и пошел домой. А я с интересом стал ждать, чем это дело кончится. -- Ты знаешь, ни черта не получилось, -- сообщил Рыбаков утром. -- Почему? -- удивился я. -- Ты ей про мотор сказал? -- Сказал. -- А про кабана? -- И про кабана. -- Ничего не понимаю! А про донки, мер[cedilla]жки, мормышки? -- Нет, про мормышки я не успел, -- сказал Рыбаков. -- Она в ванную ушла. -- А ты? -- Я пошел за ней. А у нас ванная, кстати, не такая, как у всех. Когда делали дом, то там вышла какая-то чача с проектом... И он рассказал мне про чачу с проектом. -- А жена?! -- закричал я. -- Да она, понимаешь, включила стиральную машину. Я сам себя не слышал. Я посоветовал Рыбакову в следующий раз рассказывать с того места, где его прервали. Чтобы не повторяться лишний раз. Иначе он не разведется. Рыбаков донимал жену примерно неделю. А по утрам донимал меня, рассказывая все, что он сообщал жене по вечерам. Причины развода были, видимо, очень серьезны. Рыбаков уже сложил небольшую сагу, а разводом пока не пахло. Наконец он явился на работу совершенно убитый. -- Ну что?! -- завопил я. -- Дело в шляпе? -- Куда там! -- махнул он рукой. -- Она сказала, что подаст на развод. А что я ей плохого сделал? -- Ну, и прекрасно, -- сказал я. -- Все-таки ты своего добился. -- Ошибаешься, -- покачал головой Рыбаков. -- Она не так меня поняла. Нужно ей все объяснить. По-моему, он до сих пор объясняет жене, как его правильно понять. Отбивная курица Семейная жизнь -- дело тонкое. Я эту истину постигаю давно и безуспешно. Иногда происходят такие вещи, что диву даешься. Взять хотя бы случай с отбивной курицей. Мы с женой вернулись из гостей часа в два ночи. Лифт уже не работал, и мы поплелись пешком на девятый этаж. Настроение у меня было приподнятое. Кажется, я даже пел про себя. Мы пришли домой и убедились, что дети спят. Не успел я оглянуться, как жена юркнула под одеяло и заснула. А я успел раздеться только до пояса. Оставшись один, я загрустил и пошел на кухню думать, чем бы еще заняться. Почему-то страшно захотелось есть, хотя в гостях я съел все, что было. И выпил тоже все. Я открыл холодильник и обнаружил в нем одинокую замороженную курицу в заграничном пакете. Находка меня обрадовала, и я содрал с курицы полиэтилен, не повредив ее. Внутри курицы находился бумажный мешочек с чем-то. Мешочек не было возможности вынуть, он примерз. Тогда я зажег духовку и положил в нее курицу на железный противень. Ночью у человека совсем другая психология. Вот днем я бы никогда не осмелился сунуть семейную курицу в духовку. Совести бы не хватило. А тут хватило. Я положил ее ножками кверху и сел читать журнал, ожидая, пока она изжарится. Курица изжарилась на удивление быстро. Минут через десять вся кухня наполнилась дымом, а курица приобрела приятную окраску. Она стала как курортница на пляже после отпуска. Я вынул курицу из духовки и положил ее на тарелку. Ножки были черные, как обгорелые спички. Я вытащил из курицы бумажный мешочек и нашел в нем шейку, печенку и еще что-то. Еще там было много снега, что меня удивило. Внутри курицы было холодно, как на Северном полюсе. Но это меня не остановило. Я уже намеревался отодрать от курицы лапку, как вдруг в кухне появилась жена в ночной рубашке. Ее вид мне не понравился. Жена мигом оценила обстановку и, не говоря ни слова, схватила курицу за ту самую лапку, которую я собирался оторвать. Взгляд у жены был такой, что я вспомнил бессмертную сцену из романа писателя Булгакова "Мастер и Маргарита". Есть там эпизод, когда Азазелло бьет гражданина Поплавского жареной курицей по голове. Но жена не стала этого делать, а, схватив курицу, быстро удалилась. Уже в дверях она сказала: -- Псих ненормальный! Это же курица на завтра детям. Мне стало стыдно. Я немного посидел, мысленно прощаясь с курицей, и пошел в комнату. Жена опять спала как ни в чем не бывало. Курицы нигде не было видно. -- А где курица? -- спросил я. -- Выбросила, -- сказала жена. Я свою жену хорошо знаю. Она всегда говорит правду. Хотя с ее стороны было совершенно нелогично выбрасывать курицу, которая первоначально предназначалась на завтра детям. Я вышел на балкон и взглянул вниз. С девятого этажа ночью трудно разглядеть курицу. Тем более если она упала в снег под балконом. Мне стало жалко курицу, и я не спеша принялся одеваться. -- Уйдешь -- не придешь, -- сказала жена. Когда ей хочется спать, она выражается очень лаконично. В стиле народных пословиц и поговорок. Тем не менее я оделся и спустился вниз. Курицу я нашел быстро. Она лежала на тротуаре, прямо на льду. Я представил, с какой силой ее нужно было выкидывать, чтобы она долетела до тротуара. Вид у курицы был жуткий. Я раньше не знал, как выглядит разбитое семейное счастье. Так вот, оно выглядит, как курица, упавшая с девятого этажа на ледяной тротуар. Я поднял останки курицы, и мне показалось, что чего-то не хватает. Поискав вокруг, я нашел в двух шагах лапку. Все это я торжественно понес наверх. Оказалось, что внутри курица совершенно сырая. Хорошо, что ее вовремя выбросили, а то бы я ее съел сырую. Я положил курицу на тарелку и снова пошел спать. На этот раз на месте не оказалось жены. Я поискал ее в туалете, в ванной, заглянул в комнату к детям, но не нашел. Тогда я опять посмотрел с балкона вниз и снова ничего не увидел. Пришлось спускаться на улицу еще раз. Жены под балконом не было. Только на месте, где упала курица, стояла мрачная собака и обнюхивала тротуар. Я очень разозлился. Вернувшись домой, я нашел жену. Она спала на том же самом месте. Я очень устал ходить вверх и вниз, поэтому разделся и сразу заснул. Самое удивительное, что утром отношения между нами с женой были наиприятнейшие. Будто и не было никакой разбитой вдребезги курицы. Почему я и говорю, что семейная жизнь -- дело тонкое. За завтраком я рассказал эту историю детям в виде поучительной сказки. Дети очень смеялись, а потом дочка сказала: -- А я знаю! Мама у нас в комнате пряталась! Под столом. Я проснулась и спросила, что вы делаете. А мама сказала, что вы с ней играете. Между прочим, такие игры не редкость. А отбивную курицу мы дожарили и съели все вместе. Она была очень вкусная. Экскурсия Дети сейчас пошли очень информированные, чего нельзя сказать о родителях. Дети все время что-то читают, слушают радио и смотрят телевизор. У меня лично нет времени смотреть телевизор. Неудивительно, что я отстаю от жизни. -- Папочка, -- сказала моя дочь Оля. -- Нам всем в классе очень нравится Хампердинк. А тебе? Я осторожно попытался выяснить, кто такой этот хампердинк. Или что это такое. Дочь скорбно на меня посмотрела и прочитала краткую лекцию о современной музыке. Я сделал вид, что понимаю все термины, так было проще. -- В зоопарк привезли нового аллигатора, -- сообщила она затем без всякой связи с предыдущим. -- Его надо обязательно посмотреть. Мой сын Сережа, которому четыре года, тоже выразился в том смысле, что нужно посмотреть этого агитатора. Без агитатора он прямо-таки не мыслил дальнейшего существования. -- Не агитатора, а аллигатора! -- строго поправила Оля. Она его главная воспитательница. Мы с женой ей полностью доверяем. Короче говоря, выяснилось, что в воскресенье я поведу детей на встречу с аллигатором. Жена сказала, что это очень кстати, потому что она в наше отсутствие подготовится к докладу. Мы ехали в трамвае и играли с Олей в города. Сережа мне изредка подсказывал, когда я попадал в трудное положение. -- Аддис-Абеба, -- говорила дочь. -- Актюбинск, -- защищался я. -- Коала-Лампур! -- Нет такого, -- заявил я не очень уверенно. -- Да, папочка? Это столица Малайзии. Пассажиры трамвая посмотрели на меня осуждающе. Можно было подумать, что все они родом из этого самого Лумпура. -- Ростов, -- сказал я. -- Вальпараисо. Я оглянулся по сторонам, ища поддержки. Сережа меланхолично ковырял в носу, а пассажиры сидели с таким видом, будто только вчера сдали экзамен по географии за седьмой класс. У каждого за душой был целый ворох городов. В это время трамвай остановился, и в вагон вошла молодая женщина с двумя детьми. Тоже мальчик и девочка, такие же, как и мои, но расположенные в обратном порядке. -- Вальпараисо, -- строго напомнила Оля. -- Оттава! -- с ходу включился мальчик. И они в бешеном темпе начали обстреливать друг друга городами. Женщина посмотрела на меня и сочувственно улыбнулась. Мы были товарищами по несчастью. Вряд ли она знала больше десятка городов, да и то в Европейской части СССР. Это была настоящая женщина. Наши дети замкнулись друг на друге, и можно было некоторое время дать мозгу передышку. -- Мы едем смотреть агитатора, -- сообщил неисправимый Сережа девочке. -- А мы едем смотреть слона, -- независимо ответила девочка. -- И жирафа. И кенгуру. Сережа завистливо посмотрел на девочку и не нашелся, что ответить. Подумав, он не очень последовательно заявил, что у него в кармане есть стеклышко, и тут же показал его девочке. Стеклышко оказалось отбитым горлышком пивной бутылки, и я его отобрал. Девочка с интересом взглянула на меня и спросила: -- Мама, а почему ихний папа не в командировке? Женщина посмотрела на меня как бы извиняясь. То ли за девочку, то ли за папу, который находился в командировке. Я тоже смущенно улыбнулся, так как понятия не имел, почему я не в командировке. -- Они такие любознательные в этом возрасте, -- сказала женщина. -- Угу, -- промычал я. Между тем Сережа продолжал демонстрировать девочке содержимое карманов. Он извлек оттуда половину резиновой подметки, кусок кирпича и спичечный коробок, где сидел жук. Жуком девочка заинтересовалась. Словом, они вступили в контакт. Таким образом, неохваченными оказались только мы с женщиной. Откровенно говоря, я позавидовал сыну. У меня в карманах ничего такого интересного, что можно было бы показать, не имелось. Тогда старшие дети, видя затруднительность нашего положения, пришли на помощь. -- Мы пойдем все вместе, -- сказала Оля. -- Сначала посмотрим аллигатора, а потом всех остальных. -- Вы познакомьтесь, пока наш папа в командировке, -- разрешил мальчик. Я покосился на пассажиров, боясь, что слова мальчика могут быть истолкованы превратно. Женщина нервно рассмеялась, и я понял, что она опасается того же. Хотя в принципе не против. -- Петр Николаевич, -- сказал я с идиотским поклоном, чувствуя, как теплеют уши. -- Наталья Генриховна, -- прошептала женщина, покрываясь пятнами. -- Очень приятно, -- сказал я, заставив себя улыбнуться несколько иронически. Я хотел показать Наталье Генриховне, что это еще ни к чему не обязывает. -- А как зовут вашего папу? -- вдруг спросила Оля. -- Его зовут Котик, -- ответил мальчик. -- А вообще он Константин. -- А нашу маму зовут Киса, -- сообщила Оля и мерзко захихикала. -- Киса! -- закричал мальчик. -- Котик! -- заорала дочь. -- Юра, прекрати! -- не выдержала женщина. В трамвае произошло легкое движение. Я оглянулся на публику, приглашая снисходительно отнестись к детям. Никакого сочувствия в глазах пассажиров я не увидел. "Мало того, что он неуч, -- читал я во взглядах, -- так он еще соблазняет чужих жен". К счастью, подоспел зоопарк. Мы вышли, провожаемые зловещей тишиной вагона. Первые несколько видов зверей я смотрел невнимательно, напряженно соображая, о чем бы мне поговорить с Натальей Генриховной. -- Слоны живут очень дружно, -- наконец заметил я, когда мы дошли до слонов. Наталья Генриховна ободряюще улыбнулась. -- Самцы оберегают самок... -- продолжал я, но прервался, потому что Наталья Генриховна вздрогнула и испуганно огляделась. -- Дети, -- поспешно сказала она. -- Сейчас мы будем кормить слонов. Она собрала детей в стайку и выглядела в этот момент очень мило. Слонам бросили булку, а Сережа, видимо, от полноты души, добавил свой кусок кирпича и подметку. Слон подметку съел. Примерно к белым медведям мы с Натальей Генриховной разговорились не на шутку. Я рассказывал ей телепрограмму "В мире животных", а она приятно улыбалась. Когда мы дошли до птицы какаду, которая удивленно на нас посмотрела, мы заметили, что детей с нами нет. По всей вероятности, они потерялись. Мы бросились назад к медведям и прежде всего проверили, не упали ли дети в бассейн, где в это время плавал грязный, желтый, прескверного вида медведь. Потом мы пробежали мимо тигров. Аллигаторы были закрыты на ремонт. Наталья Генриховна дрожала и заламывала руки. Я бы тоже заламывал, если бы умел. -- Товарищи Верлухин Петр Николаевич и Осинская Наталья Генриховна, -- заорал на весь парк репродуктор, когда мы мчались мимо удава. -- Ваши дети Оля, Сережа, Юра и Танечка ждут вас вместе с работником детской комнаты милиции у площадки молодняка. Наталья Генриховна побледнела, а я мысленно прикинул, сколько моих знакомых и родственников бродит в настоящий момент по зоопарку и имеет возможность познакомиться с новыми подробностями моей личной жизни. Получалось вполне достаточное количество. Работник детской комнаты милиции оказался женщиной и старшим лейтенантом. Судя по тому, как она посмотрела на нас, дети успели ей кое-что порассказать. Мы схватили их за руки и понеслись к выходу. На остановке мы попрощались, причем Наталью Генриховну все еще била нервная дрожь. В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала: -- Папочка, я записала Юрин телефон. Мы договорились в следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут с папой. Он скоро приедет. -- С папой? -- пробормотал я. -- Зачем с папой? -- А мы с мамой! -- закричал Сережа. -- Правильно, -- сказала Оля. -- Хорошо ты придумал. Ихнему папе тоже будет интересно. И они посмотрели на меня своими чистыми, детскими, преданными глазами. Специфика искусства Один мой друг учился на режиссера драматического театра. Он благополучно доучился до последнего курса и был послан в тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль. Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень. И вот он приехал обратно защищать этот спектакль. Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду. Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы. Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм. Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен. Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство. Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел. Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами. Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется "В цеху его дом". Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом: -- А вам не кажется?! Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом -- "В цеху его дом"... Это современно. -- Мой герой -- молодой современник, -- с вызовом подхватил юноша. -- Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь... -- Скажите, -- вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, -- у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания? -- Развертывания! -- уверенно заявил парень. -- Так! -- удовлетворенно воскликнула женщина. -- Кто написал музыку? -- спросил вдруг председатель. -- Пьесу написал местный драматург. -- А пьесу, простите, кто написал? -- Музыка Людвига вана... Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени. Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду? Вместо этого парень сказал так: -- Светлое побеждает в итоге. Таков замысел. -- Вы его воплотили? -- быстро выкрикнул бородач. -- Угу. -- Кто видел спектакль? -- спросил председатель. Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался: -- Вообще-то это опера. На мотив "Лунной сонаты". -- Вопросов больше нет? -- спросил председатель. У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении. Бледное начало говорить. -- Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом "Красногвардейский". Тема героического... -- Борьба с интервентами? -- прервал председатель. -- Борьба за урожай, -- промямлило анемичное. -- У меня играют овощи, фрукты и продукты питания. -- Метерлинк! -- уверенно заявила женщина-змея. Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио. -- Вы Чехова читали? -- участливо спросил бородатый. -- В школе, -- застенчиво призналось бледное. После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки. -- Мои программки, -- сказала она контральто. Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н. В. Гоголь. "РЕВИЗОРША" . Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании: -- Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя... При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна. -- Кто играет городничего? -- спросил председатель. -- Городничую, -- поправила девица. -- Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец. Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении. -- Это все нужно трактовать по Фрейду, -- сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача. -- И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! -- почти завизжал бородач. -- Либидо, -- пожала плечами узкая женщина. Я не знал, что такое "либидо". Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины. Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь. -- Это студент-заочник... -- пронеслось по рядам. -- Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана "Баку"... А этот по-русски ни бельмеса! Южанин между тем деловито продолжал свою речь. -- Товарищ... Гражданин!.. Хватит! Стоп, стоп! -- замахал на него руками председатель. -- Он откуда? -- шепотом спросил он у бородача. -- Из Чечено-Ингушетии. -- Кто видел спектакль? -- тяжело спросил председатель. Последовало общее молчание. Кто написал... Тьфу! Кто знает язык? Та же реакция. -- Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! -- вышел из себя председатель. Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом. -- Как вас зовут? -- выдавил он. -- Миригим, -- скромно улыбаясь, ответил юноша. -- Идите, Миригим. Идите... Уходите, Миригим! -- шаляпинским басом прорычал председатель. Миригима сдуло. И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая. За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах. Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно. -- Главный герой моего спектакля Странность... -- промурлыкал он. -- Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите... В его руках появился бумажный кубик. -- Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети... Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем... Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем... Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к "Севильскому цирюльнику". Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол. Первой опомнилась узкая женщина. -- Какая концепция вам ближе -- брехтовская или вахтанговская? -- спросила она интимно. -- Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, -- так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку. Это било без промаха. А что это у вас за ящик? -- подозрительно спросил председатель, указывая на макет. -- Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, -- пояснил дипломант. -- Послушайте, -- визгливо произнес бородатый. -- Вот вы пишете в дипломной записке слово "спектакль" через "и". Как это? -- Моя героиня -- француженка. В конце спектакля она говорит "оревуар", что означает "до свиданья", -- терпеливо объяснил друг. -- Оревуар! -- протрубил председатель. Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль. -- Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, -- сказал он. ...Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам. Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина. А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.  * Часть 5
Эффект Брума *  Пишу письмо Вообще-то я в чудеса не верю. От них меня еще в школе отучили. Я верю в науку и прекрасное будущее. Это немного понятнее. Но иногда все-таки чудеса происходят, и с ними необходимо считаться. Короче говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например, так: "Петя! Подумайте, нельзя ли объяснить аномалии в инфракрасной области межзонным рассеянием". Или что-нибудь в этом роде. Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает -- вдруг это бред? Шеф сам так часто говорит. Вернее, кричит, вбегая в лабораторию: "Все вчерашнее бред и чушь собачья!" Почему собачья, я не знаю. Обыкновенная человеческая чушь, каких много. И не самая худшая. Но на этот раз было нечто новое. На столе лежал почтовый конверт, заполненный фиолетовыми чернилами довольно размашисто. Был написан адрес нашего института, а после словечка "кому" указано просто: "главному начальнику". Ни больше ни меньше. К письму скрепкой была прикреплена бумажка, на которой располагалась лесенка резолюций. "Пименову. Разобраться". Подпись ректора. "Турчину. Проверить". Подпись Пименова. "Жолдадзе. Ответить в недельный срок". Подпись Турчина. "Барсову. Ничего не понимаю! Морочат голову". Подпись Жолдадзе. "П. Верлухину. Петя, ради бога, разберитесь в этой чаче и напишите ответ". Подпись шефа. Верлухин -- это я. Ниже меня в системе нашего института находится только корзина для бумаг. Поэтому я не стал накладывать резолюцию, а обратился к письму. Оно меня заинтересовало. Тем же самым фиолетовым почерком на шести страницах сообщалось, что автор письма обнаружил электрический ток в кованом железе. В скобках было указано: "подкова". Он ее как-то там нагревал на свечке, отчего и текли токи. И в ту, и в другую сторону. Причем большие. Он ими аккумулятор мотоцикла заряжал, а потом полгода ездил. Было написано, что это подтверждает теорию Брумма. Автор попросил повторить эксперимент и дать отзыв на предмет получения авторского свидетельства. Внизу был адрес. Село Верхние Петушки Ярославской области. Василию Фомичу Смирному. Я только одного не понял. Откуда в Верхних Петушках известна теория Брумма? Я сам о ней понятия не имел. Взял учебник. Нет теории Брумма. Полез в физическую энциклопедию. На букву "Б" после Макса Борна шел этот самый Ганс Фридрих Брумм, умерший, как выяснилось, двести двадцать лет назад. Он чего-то там насочинял в своей келье, поскольку был монахом. Кажется, даже алхимиком. Потом все это, естественно, опровергли и поставили на его теории крест. А Василий Фомич хочет этот крест поколебать. Так я понял. Ну так это проще простого! Я тут же сел и написал: "Уважаемый товарищ Смирный! Ввиду того, что трудами Максвелла, Герца и советских ученых теория Брумма опровергнута как антинаучная, Ваше предложение не может быть принято. Видимо, в Ваши опыты вкралась ошибка". В общем, "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Лихо я с ним разделался, а заодно еще раз заклеймил Брумма. Нечего ему произрастать на нашей почве! Потом я изобразил реестр подписей с указанием должности и звания. Получилось внушительно. Ректор института, член-корреспондент. Зам по науке, профессор, и так далее. А внизу скромненько: младший научный сотрудник П. Н. Верлухин. Отнес к машинистке и сел, довольный проделанной работой. Когда пришел шеф, я коротко доложил о Брумме, и шеф улыбнулся. Кстати, о Брумме он тоже слышал впервые, это я понял по его глазам. Знал бы он, каким боком обернется этот Брумм, не улыбался бы. Тут пришел Лисоцкий. Лисоцкий у нас считается солидным человеком. Он все время пишет диссертацию. Он ее пишет уже лет десять. Когда я студентом был, уже говорили, что он ее пишет. Когда он ее наконец напишет, это будет что-то потрясающее. Типа "Войны и мира" Льва Толстого. На заседаниях кафедры он всегда ссылается на трудности. Его за это уважают. Всем нравится, что он уже десять лет преодолевает трудности и это ему не надоело. У Лисоцкого феноменальный нюх. Если где-нибудь в лаборатории отмечают день рождения, он всегда заходит спросить таблицы интегралов. На что ему интегралы, неизвестно. Конечно, его угощают, иначе неудобно. Он выпивает сухое вино, ест пирожные с кофе, а потом берет интегралы и уходит, извиняясь. На этот раз, я уверен, он тоже зашел неспроста. Что-то ему подсказало зайти. -- Что нового в инфракрасной области? -- спросил Лисоцкий. Ему все равно, что инфракрасная, что ультрафиолетовая, я знаю. Это он для затравки. И шеф ему брякнул про Брумма. Со смехом, конечно. Лисоцкий тоже посмеялся, поговорил про телепатию, а уходя, взял зачем-то Физическую энциклопедию. Сказал, что хочет освежить в памяти второе начало термодинамики. Наверное, соврал. Я ему почему-то не верю. Лаборантка Неля принесла письмо, отпечатанное на бланке, мы с шефом расписались и отправили его вверх. И оно тихо двинулось в Верхние Петушки в качестве официального документа. Письмо ушло, и мы о нем забыли. Все пошло своим чередом. С лекции пришел Саша Рыбаков и впился в свой осциллограф. Гена, другой ассистент, устроил зачет по твердому телу, причем я, чтобы интереснее было жить, подкидывал студентам шпаргалки. Гена сидел довольный, что группа так хорошо усвоила. Он все время кивал, у него даже шея устала. К концу рабочего дня Брумм опять всплыл по какому-то поводу. Выяснилось, что Саша знает его эффект. Ну, Саша вообще все знает, это неудивительно. Он оторвался от осциллографа, протер очки и сказал: -- Ты еще с ним нахлебаешься. У него хитрая теория. -- Вот еще! -- сказал я. -- Ее давно похоронили. Саша хмыкнул и посмотрел без очков куда-то вдаль, по-видимому, в семнадцатый век, в город Кельн, где обитал Ганс Фридрих Брумм. От этого его лицо сделалось немного святым. А впрочем, так всегда бывает у близоруких, когда они снимают очки. Провожу эксперимент  Через три недели история с Бруммом вступила в новую фазу. Шеф пришел на работу хмурый и долго перекладывал на столе бумажки. Я уже подумал, что его опять в кооператив не приняли. Оказалось, нет. -- Вот такие дела, Петр Николаевич, -- сказал шеф. Это мне еще больше не понравилось. Обычно он ко мне обращается менее официально. Шеф достал из портфеля папку, а из нее вынул бумаги. Я сразу же заметил сверху письмо со знакомым фиолетовым почерком. И конверт был такой же: "Поздравляем с днем Восьмого марта!" А дело, между прочим, было в сентябре. На этот раз к письму была подколота бумага из газеты. Не считая институтских резолюций. Только они были уже в повышенном тоне. Шеф молча положил это все передо мной и стал курить. Я чувствовал, что он медленно нагревается. Как паровой котел. Потом он подскочил и ударил кулаком по столу, отчего фиолетовые буквы письма прыгнули куда-то вбок. -- Поразительно! -- закричал шеф. -- Мракобесие! Алхимией заниматься я не желаю! -- Ничего, Виктор Игнатьевич, -- сказал я. -- Это тоже полезно. Вы только не волнуйтесь, я все сделаю. -- Вы уж, пожалуйста, Петя, -- попросил шеф. -- И ответьте как-нибудь помягче. Пообещайте ему что-нибудь. -- Посмертную славу, -- предложил я. -- Ни в коем случае! -- испугался шеф. -- Пообещайте ему какой-нибудь прибор, что ли? Амперметр, к примеру... О, Господи! -- И шеф нервно забегал по лаборатории. Он всегда принимает все близко к сердцу. Так он долго не протянет. В письме из газеты указывалось на недопустимость пренебрежительного отношения к письмам трудящихся. Оказывается, нужно было проверить самим эффект Брумма, а не ссылаться на какого-то Максвелла. -- Брумм-брумм-брумм... -- запел шеф на мотив марша. -- Он тут Энгельса цитирует, -- заметил я, ознакомившись с письмом Василия Фомича в газету. -- Брумм-брумм-брумм, -- еще громче запел шеф. Я отложил свой эксперимент и занялся опытом Василия Фомича. Прежде всего предстояло достать свечку. Гена посоветовал купить в магазине, а Саша Рыбаков -- в церкви. Церковь к нашему институту ближе, чем магазин, поэтому я направился туда. У церквей странное расписание работы. Иногда они закрыты весь день, а иной раз работают даже ночью. Мне повезло. Церковь функционировала. У входа какая-то старушка торговала свечками. Свечки были тонкие, как макароны, и дорогие. Я купил пять штук, и старушка меня перекрестила. Видать, я ей понравился. С подковой дело обстояло хуже. Я просто не знал, где в городе можно достать качественную подкову. Позвонил в справочное бюро. Меня там обругали, сказали, чтобы я не хулиганил. Тогда я заказал подкову в механической мастерской. Дядя Федя, наш стеклодув, нарисовал мне по памяти эскиз. Он у нас родом из деревни. Я перечертил по всем правилам в трех проекциях, и в аксонометрии тоже. Все честь честью. Выписал наряд и стал ждать. Три дня я бегал в мастерскую, интересовался заказом. Наконец подкова была готова. -- У тебя конь-то что, одноногий? -- спросил слесарь. -- Остальные у него протезы, -- сказал я. -- Кобыла или жеребец? -- Скорее, жеребец. -- Жалко животное, -- сказал слесарь. Я принес подкову на кафедру и принялся готовить опыт. Народу набежало очень много. Шеф, чтобы не волноваться, ушел в библиотеку. Я чувствовал, что он не совсем уверен в результате. Лисоцкий ходил и иронизировал насчет подковки. Однако к схеме приглядывался очень внимательно. Это я отнес на счет его природной любознательности. Я укрепил подкову на штативе, припаял к ней провода, присоединил амперметр и зажег свечу. Все это напоминало венчание. Со свечой в руке я походил на жениха. На месте невесты стоял Лисоцкий. -- Надо спеть аллилуйю, -- предложил Рыбаков. Я поднес свечку к подкове и начал нагревать. Стрелка прибора дрогнула и подвинулась на одно деление. -- Термоэлектрический ток, -- констатировал Лисоцкий. Ну это я и сам знаю. Никаким Бруммом и не пахло. Я извел три свечки, нагревая подкову в разных местах. Она потеряла прежний блеск, закоптилась и выглядела жалко. Получилась какая-то бывшая в употреблении подкова. -- Ни хрена, -- сказал Саша Рыбаков и вернулся к своим приборам. -- И должно быть ни хрена, -- раздался сзади голос шефа. Он незаметно подошел и наблюдал за опытом. -- Дайте паяльную лампу, -- сказал Лисоцкий. -- Не мешай эксперименту! -- сказал шеф. -- Дайте лампу! -- закричал Лисоцкий. Ему дали лампу, и он в течение десяти секунд нагрел подкову добела. Провода от нее отпаялись, а результат был тот же. -- Не та подкова, -- заявил Лисоцкий. -- Суррогат, а не подкова. Нужно настоящую, с коня. С копыта, так сказать! -- Хватит! -- сказал шеф. -- Петя, пишите вежливое письмо. Приложите схему опыта. Пообещайте амперметр. Не забудьте написать "с уважением". Это преступление!.. Убить неделю на какого-то Брумма! А если этот Фомич заявит завтра, что Земля имеет форму бублика? Мы это тоже будем проверять? Да?! -- Подождите, -- загадочно сказал Рыбаков, -- это еще семечки. Лисоцкий выпросил подкову и унес к себе в лабораторию. Сказал, что на счастье. В результате так оно и вышло, но гораздо позже. Я снова написал письмо в Верхние Петушки. Назвал Фомича "коллегой", употребил кучу терминов и дал теоретическое обоснование с формулами. Написал даже уравнение Шредингера, хотя оно было и ни к чему. Это чтобы он подольше разбирался. Я уже чувствовал, что предстоит затяжная борьба. Это же чувствовал шеф. -- Петя, изучите этого Брумма как следует, -- сказал он. -- Чтобы быть во всеоружии. На следующий день я отправился в отдел рукописей и старинных изданий Публичной библиотеки и засел за оригинал. Брумм писал по-латыни. С этим я еще справлялся с грехом пополам. Но у него обоснования теории были немного мистические. Он, например, всерьез заявлял, что электрический ток есть одна из форм существования дьявола. И святой огонь, мол, заставляет дьявола бегать по проводам и производить искры. Каким образом дьявол может заряжать аккумуляторы, Брумм не писал. В общем, в таком роде. Я изучил только один трактат из четырнадцати, а Василий Фомич уже успел сделать ответный ход. Собираюсь На этот раз Смирный поднял на ноги общественность. Общественность обычно охотно поднимается на ноги. Можно сказать, она только этого и ждет. Общественность можно поднимать на ноги различными способами. Василий Фомич пошел по пути коллективного письма. Не знаю, где он набрал в Верхних Петушках столько народу. Может быть, в райцентр ездил? Во всяком случае, человек пятьдесят клятвенно подтверждали, что товарищ Смирный пользовался мотоциклом с коляской шесть месяцев, и довольно интенсивно. Причем аккумулятор заряжал один раз от подковы. Все видели. Где он брал подкову, тоже указали. Он брал ее в кузнице. -- Вот видишь. Не в церкви, а в кузнице, -- сказал Рыбаков. -- Да я свечу брал в церкви, а не подкову, -- сказал я. -- Все равно, -- меланхолично заметил Саша. По-моему, Рыбаков задался целью методично меня довести до состояния шефа. Это у него не выйдет! Шеф смотрел на меня скорбно, когда я читал письмо. У него зрела мысль. Начал он издалека. -- Петя, вы еще молоды, -- сказал он мягко. -- Нервы у вас крепкие. Поезжайте в Петушки. А не то Фомич сам прикатит на своем мотоцикле. Тогда я за себя не ручаюсь. А у меня семья. И я пошел оформлять командировку. Начальство подписало ее не глядя, а в бухгалтерии заволновались. -- Это где такие Петушки-гребешки? -- спросил главный бухгалтер. -- И зачем это тебе туда ехать? Небось, по грибы собрался? Я терпеливо объяснил, что в Верхних Гребешках состоится международный симпозиум. То есть, тьфу! Не в Гребешках, а в Петушках. Повестка дня: доильные аппараты на транзисторах, сбор яиц с помощью электромагнита и применение подковы в качестве генератора. Про подкову я не соврал. -- А самогон там еще не гонят на транзисторах? -- пошутил главбух. -- Запланировано в следующей пятилетке, -- пошутил я. -- Езжай! -- сказал главбух. -- Иностранцы будут? -- Три автобуса, -- сказал я. Главбух остался мною доволен. Я тоже. Получив аванс, я отправился узнавать, как мне добраться до Петушков. Выяснилось, что лучше всего ехать туда на лошади, потому что на лошади все равно где передвигаться. Самолеты в Петушки не летали, поезда не ходили, пароходы не плавали. Я серьезно забеспокоился насчет иностранцев. Как они туда попадут? Наконец какой-то старичок на вокзале мне все подробно рассказал. Нужно ехать поездом до райцентра, потом автобусом. Если влезешь, сказал старичок. А уж после катером по какой-то реке. Если ходит, сказал старичок. -- А если не ходит? -- спросил я. -- Тады пешим, -- сказал старичок. -- Там недалече. Верст двадцать пять. Я поблагодарил старичка за информацию и пошел покупать резиновые сапоги. И ватник. На кафедре мой отъезд наделал много шуму. Посыпались заказы на сушеные грибы. А Саша Рыбаков предложил мне удочку для подледного лова. -- Так ведь льда еще нет, -- сказал я. -- Как знать, -- загадочно сказал Рыбаков. -- Эксперименты могут затянуться. Лаборантка Неля даже всплакнула, когда я прощался. По-моему, она меня любит. Это надо будет проверить, когда приеду, решил я. Прибежал дядя Федя с какой-то посылкой. Просил по пути завезти к нему в деревню, племянникам. В посылке были сухофрукты и пластинка Муслима Магомаева. Я уточнил у дяди Феди, откуда он родом. -- Из Тульской губернии, -- сказал дядя Федя. -- Дядя Федя, ты географию знаешь? -- спросил я. -- Нет, -- гордо сказал дядя Федя. -- Я только Европу знаю. В войну всю прошел. А здесь уже подзабыл маленько. А что, разве не по пути? Я специально сбегал за картой и показал дяде Феде местонахождение Верхних Петушков. -- Поди ж ты! -- огорчился дядя Федя. -- Ну все равно. Отдай там кому-нибудь. Магомаева там тоже знают, наверное. Мой научный багаж заключался в конспекте работы Брумма и пирометре, который я захватил для солидности. Пирометр -- это такая штука, которой можно замерять высокие температуры. Он не очень большой. Потом я направил Фомичу телеграмму. "Командируется представитель комиссии по проверке эффекта Брумма. Подготовьте аппаратуру". Провожать меня на вокзал никто не пошел. Даже жена. Поезд отходил в третьем часу ночи. Очень удобный поезд для убегающих тайно и навсегда. Я понял, почему отправление назначили так поздно. Или так рано, не знаю. Дело в том, что поезд был отнюдь не "Красная стрела" сообщения Ленинград -- Москва. И его отправление днем или вечером могло навести на грустные мысли. Особенно гостей нашего прекрасного города. Я говорю о внешнем виде. Я шагал вдоль поезда по платформе и вспоминал последние слова жены. Она сказала: -- Петечка, ты должен держаться. -- Это ты насчет научной позиции? -- спросил я. -- Нет, насчет выпивки. Там же все пьют! -- Это слухи, -- сказал я. -- Все не могут пить. Дети не пьют. Старушки тоже. И вообще там передовой колхоз. -- Закусывай салом, -- сказала жена. -- Говорят, это помогает. Еду В вагоне было темно, как в бомбоубежище во время ночного налета. Мне мама рассказывала про бомбоубежища. Такое у меня о них представление. Я прошел по вагону, спотыкаясь о чьи-то чемоданы. Вагон был общий. Кто-то уже спал на второй полке, высунув ногу в носке наружу. Я ударился о нее носом. Не больно, но неприятно. На моем месте сидели двое. Они дружелюбно посмотрели на меня, но места не уступили. Предложили присоединиться. Я не присоединился, потому что помнил слова жены. Забросив пирометр на третью полку, я пошел за бельем. Проводница молча метнула в мою сторону что-то белое. Я поймал. Рубль она поднесла к окошку и долго разглядывала. На второй полке в своем отсеке я нашел матрац, свернутый, как рулет. В матраце перекатывались пять комков ваты. Я постарался распределить их равномерно по всей площади и застелил простыней. Подушка тоже была не ахти. Теперь предстояло раздеться. Делать это в проходе я посчитал неприличным. Поэтому я залез на полку и попытался раздеться там. Никогда не думал, что лежа так трудно снимать брюки. Носки по общему примеру я снимать не стал. Странное какое-то ощущение, когда спишь в носках. Однако я все-таки заснул. Проснулся я довольно скоро от упавшего вниз пирометра. Пирометр свалился с третьей полки на столик, где стояли бутылка и два стакана. К счастью, они были пустые. Но звону все равно было много. Я свесил голову вниз и стал раздумывать, что предпринять. Как ни странно, никто в нашем отсеке не прореагировал. Зато откуда-то пришел мужик в кальсонах и в майке. -- Это что, бинокль? -- хрипло спросил он, поднимая пирометр. -- Пирометр, -- нехотя сказал я. Ужасно мне не хотелось вдаваться в принцип действия. Я чувствовал, что начинать придется с азов. -- А... Пирометр, -- сказал мужик, почесывая сквозь майку грудь. -Давление, значит, мерять? -- Угу, -- буркнул я, краснея. Очень стыдно было говорить неправду. Я взял пирометр и снова забросил его на третью полку. Причем не глядя. А поглядеть стоило бы. Пирометр ударился во что-то мягкое и снова упал. На этот раз он свалился на добровольца в кальсонах. Тот выругался, но снова подал мне прибор. Я подтянулся на руках и заглянул вверх. На третьей полке кто-то спал. Прямо так, без никаких удобств, на ровной доске. И без подушки. Вероятно, он первоначально спал на пирометре, а потом нечаянно спихнул его вниз. Спал он мертвецки. -- Ну, ладно. Я пойду, -- сказал мужик. Я его отпустил. Хорошие все-таки люди встречаются! Пришел ночью, босиком, чтобы два раза подать мне пирометр. И сам пострадал еще. Нет, у меня в голове не укладывается! Утром меня разбудила проводница. Как выяснилось, я ей особенно не был нужен. Она пыталась вытянуть из-под меня простыню и нечаянно разбудила. Я поинтересовался, почему такая спешка. Проводница молча сорвала с меня одеяло. Я понял, как мы все ей надоели, и больше не приставал. -- Билет будете брать? -- вдруг спросила она. По ее тону можно было догадаться, что этого делать не следует. Я извинился. Сказал, что лично мне билет не нужен, но бухгалтерия требует. Проводница пожала плечами и пошла за билетом. Вообще, мимика у нее была богатая. С такой мимикой можно поступать в театральный институт. Я надел сапоги и ватник и стал ждать. Ждать пришлось до обеда. То есть обеда, конечно, не было, это я так. Кто-то из пассажиров первым развернул сверток и начал есть вареные яйца. И все, как по команде, тоже развернули свои тряпочки и принялись бить яйца и чистить картошку в мундире. Я принципиально против стадного чувства. Поэтому я переждал, глотая слюну. Когда все закончили, я съел свой бутерброд. Только я его съел, женщина на боковой полке достала вареную курицу и опять начала есть. А ведь только что съела пирог с капустой! Курицу крыть мне было нечем, и я отвернулся. В соседнем отсеке играли в карты. В подкидного. Оказывается, в этой игре масса юмора. Там все время хохотали. Внезапно перед моим носом закачались две пятки. А потом спрыгнул тип, который спал на третьей полке. Он зачем-то подмигнул мне и куда-то отправился. Наверное, искать пиво. Еду дальше Я прибыл в райцентр утром и ступил на привокзальную площадь, как Колумб на берега Америки. Город был малоэтажный. По улицам бродили куры с цыплятами. Когда ни с того ни с сего проезжал автомобиль, они долго бежали перед радиатором, не зная, куда податься. А потом сигали в канаву. Я установил, что автобус будет через три часа, и пошел на экскурсию. Дошел до какой-то реки. Река была довольно большая. На деревянной пристани стоял дед с бородой и в шапке. Наверное, лодочник. Или бакенщик. -- Что за река, папаша? -- спросил я. Спросил, не подумав. -- Волга, мамаша, -- сказал дед укоризненно. -- Не узнал, -- пробормотал я, краснея. -- Долго сидел-то? -- спросил дед, посмотрев на мой чемодан и ватник. -- Где сидел? -- не понял я. -- Известно где, -- сказал дед, прищурившись. -- Три года, -- сказал я, чтобы не обмануть его ожиданий. -- За какие дела? -- Трактор утопил колхозный. -- Бывает, -- сказал дед. -- Вытащил трактор-то? -- Нет, -- сказал я. -- Там глубина большая. Это на Черном море было. -- А теперь куда подался? -- спросил дотошный дед. -- В Верхние Петушки. -- Поклонись там Ваське Смирному. Скажи, что Тимофей, мол, кланялся. Агрегат работает исправно. Оказывается, Фомич был известной личностью. В этом я убедился, когда дошел до исполкома. Там была Доска почета. В правом верхнем углу находилось фото товарища Смирного. Было написано, что он передовой механизатор и изобретатель. Ну, это меня не удивило. Напротив исполкома на здании Дворца культуры тоже висела доска. Только другого содержания -- "Они позорят наш район". В том же правом верхнем углу я снова увидел портрет Фомича. Абсолютно такой же. Наверное, с одного негатива печатали. Здесь было указано, что товарищ Смирный занимается изготовлением самогонных аппаратов. Остальные его соседи по доске были просто алкоголики. Фактически его жертвы. Как видно, доски вывешивали разные организации. И не слишком согласованно. Фомич на фотографии выглядел очень благообразно. На вид ему было лет пятьдесят. Прическа его напоминала маленькую плантацию по выращиванию волос. Мне прямо жутко захотелось увидеть такого многогранного человека, и я поспешил к автобусу. Старичок, который меня предупреждал о посадке, хорошо знал местные условия. Никто не ехал просто так, без ничего. Все что-то везли. Колеса для мотоцикла, стиральную машину, клетку с канарейкой, два телевизора и резиновый шланг для поливки. Автобус подрулил к остановке. Шофер высунулся из окошка и закричал: -- Машину мне не переверните! Но его уже никто не слушал. Два мужика со стиральной машиной наперевес, набрав скорость, понеслись к дверям. По дороге они зацепили шланг и в результате промахнулись мимо двери. На боку автобуса образовалась вмятина. -- Я сейчас выйду! -- пообещал шофер. Все молча отталкивали друг друга руками. Это напоминало плавание в вязкой среде. Я прижал пирометр к груди и давил им на мешок, который волокла на спине какая-то бабка. -- Тихо ты! У меня там сервиз! -- заорала бабка. И все сразу начали орать, у кого что в мешках. Абсолютно все предметы почему-то были бьющимися. -- Осторожно! -- завопил я. -- Пирометр взведен! Он от сотрясения взрывается! -- И я потряс в воздухе пирометром. Вокруг моментально образовался вакуум. Я прошел в автобус и сел. А остальные продолжили свои попытки. Наконец шоферу это надоело, и он тронулся с места. Стиральную машину успели к этому времени впихнуть только наполовину. А шланга лишь небольшой кусочек. Шланг размотался и потянулся по дороге, как кнут. Один из владельцев стиральной машины бежал рядом с автобусом и все пытался продвинуть ее внутрь, но это ему плохо удавалось. Километров сорок еще ругались, но потом успокоились. На мой пирометр смотрели с уважением и прислушивались, не тикает ли внутри. Наконец я сошел у какого-то моста. Рядом с мостом была пристань. На ней ждали катер. Как мне сказали, ждали со вчерашнего дня. Уверенность, что катер все-таки придет, меня воодушевила. Катер действительно пришел. Но только на следующее утро. Ночь мы провели у костра. Хорошо, что среди ожидающих были туристы. Они растянули свою палатку, и мы прекрасно переночевали. Меня даже покормили утром тушенкой. Я спросил, нет ли здесь жителей Петушков. -- Это каких Петушков? -- уточнила девушка с велосипедом, которая вечером у костра пела народную песню. -- У нас Петушков много. Нижние Петушки, Верхние Петушки, Кривые Петушки и Ясные Петушки. Я сказал, что Верхние. И добавил, что к товарищу Смирному. -- К дяде Васе? -- обрадовалась девушка. Потом она подозрительно на меня посмотрела и спросила, не из милиции ли я. Я сказал -- нет. Девушка посмотрела еще подозрительнее и осведомилась, уж не за аппаратом ли? -- Он их уже не делает. Через эти аппараты его от науки отрывают. Несознательные у нас люди! -- сказала девушка. Как видно, научные подвиги Фомича были достаточно хорошо известны. Девушка сообщила, что Смирный соорудил из телевизионной трубки какой-то прибор. И облучает вымя колхозным коровам. Удои от этого очень выросли. В общем, интеллектуальные интересы Фомича были разнообразны. Часа два мы плыли на катере мимо разных Петушков и других населенных мест. Природа была первозданная. Воздух стерильно чист. Люди были суровые, привыкшие к трудностям. Полеводы, животноводы, сельская интеллигенция. Раньше было такое понятие -- "смычка города и деревни". Так вот, я эту смычку осуществлял. Меня попросили подробнее рассказать о пирометре. Я увлекся и незаметно перешел на элементарные частицы. А потом рассказал про лазер, когернетное излучение и так далее. -- А что, сынок, этим лазером можно сено косить? -- спросила одна бабка. -- В принципе можно, -- ответил я. -- Но нерационально. Это все равно что фотоаппаратом забивать гвозди. В общем, когда мы добрались до Верхних Петушков, пассажиры уже имели представление о физике. Не знаю, как это там у них преломилось. Наверное, своеобразно. Ну и я, в свою очередь, получил понятие о пахоте, севе, дойке и самогоноварении. Наконец катер ткнулся носом, на котором висела автомобильная покрышка, в гостеприимную пристань Верхних Петушков. Знакомлюсь с Фомичом -- А где село? -- спросил я у девушки с велосипедом. Она вызвалась меня проводить. -- Да вот же, -- показала она. На пригорке располагались пять домиков, причем совершенно хаотично. Вниз, к реке, вела тропинка. Лаяли собаки. Кричали петухи. Короче говоря, не было похоже, что это центр мировой науки. -- Вот дяди Васи дом, -- махнула рукой девушка. На трубе этого дома было укреплено какое-то сооружение из толстой проволоки. -- Магнитная ловушка, -- сказала девушка. -- Понятно, -- пробормотал я. Если этот Фомич получает в своей печке плазму, я брошу физику. Так я подумал. Я подошел к жилищу и постучал в окошко. На стук из-за занавески высунулась голова. Я сразу ее узнал. Похуже, чем на Доске почета, но зато абсолютно живая. Василий Фомич сделал испуганные глаза и отрицательно замотал головой. -- Я по делу! -- крикнул я. -- Пвопади ты пвопадом, -- глухо донесся из-за рамы его голос. -- Нету аппаватов! -- Я по поводу Брумма! -- крикнул я. -- Бвумма? -- Рыжие брови Фомича образовали взлетающую птичку. Он исчез из окошка и через минуту открыл мне дверь. Я вошел в сени. -- А не врешь? -- спросил Фомич. -- Тогда пвоходи. Фомич был в спортивном костюме из трикотажа. В руке он держал ухват. Между дужками ухвата была укреплена двояковыпуклая линза. Значит, это был уже не ухват, а физический прибор. Фомич очень приятно картавил в некоторых словах. Иногда совсем невозможно было понять, что он говорит. Но это, главным образом, из-за его собственной терминологии. Она у него отличалась от общепринятой. -- Житья нету от аппаратчиков, -- сказал Фомич. -- Я денег не беру. Только бы отвязались! Говорят, хоть польза от науки какая-то. А ты откуда будешь? Я объяснил. Фомич был удивлен не на шутку. Особенно тем, что наша подкова отказалась давать ток. Он ввел меня в избу. Там было похоже на нашу лабораторию. Очень много проводов и железа. На столе стояла керосиновая лампа. На ее стеклянном колпаке висела одной дужкой внутрь подкова. От подковы шли провода к приемнику. Фомич зажег лампу и включил приемник. Приемник заговорил. -- Прямое преобразование. Переносной электропитатель, -- пояснил Смирный. Тут в окошко постучалась девушка-почтальон. Она привезла Фомичу телеграмму от меня. Знал бы я, захватил бы ее с собой, чтобы телеграф не мучался. Фомич внимательно изучил телеграмму. -- Командируется представитель, -- значительно сказал он. -- Тоже по Брумму. -- Да это я и есть, -- сказал я. -- Откуда вы про Брумма знаете? -- История, уходящая в прошлое, -- литературно начал Фомич. -- Я раньше дома ломал. Разбирал по бревнышку, по кирпичику. Под новую постройку. И однажды нашел трактат на чердаке. Ничего не понял, но интевесно! Интевесно ведь! -- Интересно, -- согласился я. -- Редкий довольно-таки бред. -- Ну бред не бред, а зерно истины там присутствует, -- обиделся за Брумма Фомич. Он хотел сказать, что доковырялся до этого зерна. -- А дьявол? -- спросил я. -- Не дьявол, а черт, -- поправил Фомич. -- Горшком назови, только в печку не ставь. Знаешь? Электрон, черт -- разницы нету. Главное, чтоб работало! -- Ну, это мы проверим, -- сказал я. -- Утро вечера мудренее, -- сказал Фомич. Мы стали готовиться ко сну. Пришла откуда-то жена Фомича. Очень жизнерадостная женщина. Фомича она называла Васютой, а к физике относилась с любовью, как к домашней кошке. Меня покормили от души. Перед сном Фомич понаблюдал немного в телескоп, делая какие-то записи. По-моему, он опоздал родиться. Ему очень подошел бы Ренессанс. Прошу не путать с Росинантом. Хотя Росинант этому рыцарю науки тоже сгодился бы. Мне очень хотелось спросить, не пишет ли Фомич стихи. Или не ваяет ли? Но я не спросил. Ночью мне приснился Ганс Фридрих Брумм. Он пришел к нам на кафедру в ватнике, надетом поверх черной мантии. В руках он держал телеграмму-молнию. Я показывал ему подкову, и Брумм страшно хохотал. "Интевесно! Интевесно ведь!" -- кричал он. Потом Брумм перешел на латынь и долго что-то говорил. Из этого я понял только крылатую фразу: "Квод лицет йови, нон лицет бови". Это означает: "Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку". Я когда-то увлекался крылатыми фразами. Вот только неизвестно, кого Брумм подразумевал под быком. Экспериментируем вместе Когда я проснулся, Фомича не было. Он пришел через полчаса с ведром, в которое был вмонтирован кинескоп. 43 сантиметра по диагонали. Видимо, Фомич только что проводил утреннее облучение коров. Судя по-всему, проснулся он очень рано. Это я определил по пирометру. Пирометр был разобран на части до последнего винтика. Его детали аккуратно лежали на чистой тряпочке. У Фомича был детский метод познания окружающего мира. Я тоже в детстве разбирал игрушки, чтобы посмотреть, что внутри. -- Пирометр нам понадобится? -- спросил Фомич, указывая на детали. "Ишь ты, знает название", -- подумал я. -- Да, -- сказал я. -- Понадобится. -- Сейчас соберу, -- сказал Фомич. И он действительно за какие-нибудь четверть часа собрал пирометр. Не осталось ни одной детали. На ходу он что-то там модернизировал, в результате, по его словам, пирометр можно было теперь использовать как микроскоп. -- Еще есть чего? -- спросил он с надеждой. -- Нет, -- сказал я. -- В следующий раз привезу больше. -- Эх, мне бы камеру Вильсона! -- мечтательно сказал Фомич. -- Я бы тогда... Как выяснилось из разговора, Фомич склочником не был. Его письма в научные центры объяснялись просто. Земляки не очень-то уважали Фомича за его труды. Не считая, разумеется, аппаратов. Можно сказать, они не верили в его результаты. Тогда он решил получить авторское свидетельство, чтобы таким образом укрепить свой престиж и заодно, чтобы не мешали ему работать. -- Ремонтивуй, говорят, твактова! -- жаловался Фомич. Я с трудом сообразил, что он говорит о ремонте тракторов. -- Да мне эти твактова неинтересно чинить. У меня плазма на очереди. Мы позавтракали и приступили к опытам. Интересно, что не пили ничего, кроме чая. Ни вчера, ни сегодня. Потом оказалось, что Фомич вообще непьющий. У меня даже мелькнула мысль -- ввести обязательные занятия физикой в качестве меры против пьянства. Нагревали подкову. Свечкой. Керосиновой лампой. Пальцем. Токи текли неправдоподобно большие. Приемник работал. Моя электробритва брила. Бриться от подковы! Да если это на кафедре рассказать, убьют! Гипноз был исключен. Колдовство тоже. Оставалось снять шапку перед фактами. -- А ты говоришь -- бред! -- радостно восклицал Фомич. -- Природа едина, -- твердил я. -- Не может быть в Петушках один физический закон, а в городе другой. -- Как сказать! Как сказать! -- приплясывал вокруг подковы Фомич. -- Вот в этом ты, видать, и ошибаешься. Я еще раз проверил схему, снял показания, замерил температуру и ушел думать в поля. Полей, слава Богу, хватало. Можно было обдумать всю физику от первого закона Ньютона до последних открытий Фомича. Это что же получается? Я закончил школу, институт, готовлюсь в аспирантуру. Отвоевал себе маленький клочок физики, где я знаю, кажется, больше всех. Совсем маленький. Меньше не бывает. А тут человек исследует глобально на одном энтузиазме. Причем о диссертации не помышляет. Интересно ему, вот и все. Так кто же из нас, спрашивается, занимается физикой? Получалось, что физикой занимается Василий Фомич. А я исследую какие-то крупицы истины, от которых никому ни жарко, ни холодно. Оптические свойства анизотропных соединений висмута. Ну, защищу, положим, диссертацию. А у Фомича мотоцикл от подковы ездит. Приемник говорит. Бритва бреет. Вот-вот плазму в печке получит. А если он шарлатан? Я вспомнил глаза Фомича, когда он колдовал со свечечкой. Нет, он не шарлатан. Такой веры в глазах у шарлатанов не бывает. Ничего я не придумал, и мне стало холодно в полях. Наступил вечер. Упали заморозки. Кажется, так говорится на сельскохозяйственном языке. Трава пожухла. Я как вспомнил эти слова, так и захотелось мне переехать жить в деревню. А что? Буду у Фомича ассистентом. Достанем камеру Вильсона, ударим по элементарным частицам. Корову куплю. Мотоцикл. И хорошо на душе стало, и все равно тоскливо, потому что никуда я не поеду. Буду всю жизнь что-то измерять и писать статьи в журнал "Физика твердого тела". А эти статьи будут понятны, кроме меня и шефа, еще семнадцати человекам. Это на всем земном шаре. Расстроился я и вернулся к Фомичу. Он меня напоил парным молоком, а на ночь мы поговорили про космические лучи и относительность пространства-времени. Давно я на такие темы не говорил со свежим человеком. А Фомич был абсолютно свеж. Пару раз он меня ставил в тупик. Оказывается, в пространстве-времени много нерешенных вопросов. -- Васюта, спи! -- попросила с печки жена Фомича. -- Погоди! Душу мне разбередил этот Эйнштейн. Это как же я поперед него не подумал? -- Он просто раньше жил, -- успокоил я Фомича. -- Разве что, -- согласился Фомич. -- Все равно обидно! Он долго еще ворочался, а потом заснул. Я смотрел в окошко и видел распаханное поле, залитое зеленоватым светом луны. От каждого бугорка падала тень. По полю, опустив морду, пробежала собака. Или волк. Мне захотелось к маме. Или к жене. Просторы очень действовали на нервную систему. Едем обратно -- Собирайтесь, Василий Фомич! -- сказал я утром. -- Упаковывайте приборы. Поедем в Ленинград. -- Чего я там не видал? -- насторожился Фомич. -- Вас там не видали, -- сказал я. -- И не увидят. Вот еще! -- Мы вам осциллограф подарим, -- пообещал я. -- Осциллограф? -- Фомич мечтательно зажмурился. У него даже волосики на голове зашевелились. -- Нет, не поеду. Кто коров будет облучать? Председатель не отпустит. Я пошел к председателю в соседнюю деревню. Правление было там. Председатель ничуть не удивился моему визиту. Как видно, по поводу Фомича его посещали часто. Странно, что он еще сохранил к нему теплые чувства. -- Золотая голова! -- сказал председатель. -- Это раз. Не пьет. Это два... Но ерундит иногда, это верно. Измышляет без пользы. Вот облучатель сделал -молодец! А плазма эта -- ну кому она нужна? По словам председателя, золотую голову Фомича они даже в аренду сдавали. Соседним колхозам. Фомич тем рацпредложение, а они колхозу денежки. В общем, как у нас на кафедре договорные работы с предприятиями. -- Ладно, уговорил! -- сказал председатель, когда я намекнул ему на Нобелевскую премию. -- Будет премия, построим коровник. -- На эту премию и слоновник можно построить, -- сказал я. -- Зачем нам слоны? -- не понял председатель. -- Вместо петухов. Научите их кукарекать. Председатель посмотрел на меня с интересом. Я понял, что свалял дурака со своим юмором. Так у меня часто бывает. Поэтому я решил исправиться. -- Вообще, слонов в Индии используют как рабочую силу. -- Да у нас весь урожай на корма пойдет! -- сказал председатель, посмотрев на дело практически. -- А сколько стоит слон? -- Их трудно достать. Они все импортные, -- успокоил я председателя. Он сразу потерял интерес к слонам и выписал Фомичу какие-то документы на отъезд. Напоследок попросил, чтобы Фомич научил подпаска Кольку облучать коров. Я обещал. День у нас ушел на сборы. Набрали в кузнице мешочек подков. Довольно тяжелый. Взяли приборы Фомича, чтобы соблюсти чистоту эксперимента. И тронулись. Жена Фомича дала сушеных грибов и сказала: -- Держись там, Васюта. И далее у них произошел такой же разговор, как у меня с женой. Только они говорили о научной позиции. Когда приехали в райцентр, Фомич весь съежился. Он шел не поднимая головы. Мы прошли мимо Дворца культуры. На стенде "Они позорят наш район" фотографии Фомича уже не было. Как, впрочем, и на Доске почета. Фотографии взаимно уничтожались, как частица с античастицей. У нас это называется -аннигилировали. Фомич первый раз улыбнулся. Неизвестно, исчезновению с какой доски он больше обрадовался. Мы приехали утром, и я сразу поволок Фомича в институт. Он все время озирался и прижимал к животу мешочек с подковами. Два раза я вынимал его из-под колес движущегося транспорта. Один раз он меня. Но это случайно. Мы шли по коридору кафедры, обрастая сзади хвостом из любопытных. У входа в лабораторию все уже напоминали комету. Ядром были мы с Фомичом. Я впихнул Фомича в лабораторию, вошел сам и объявил, как на приеме: -- Знакомьтесь, Василий Фомич Смирный. Шеф в это время давал консультацию студентке. Он сидел к нам спиной. И по лицу студентки я понял, что происходит с шефом. У студентки расширились зрачки, и она пролепетала: -- Виктор Игнатьевич, я потом зайду... Шеф медленно повернулся. Все-таки у него сильная воля. Саша Рыбаков снял очки и протер их. Произошла немая сцена, как в "Ревизоре". А Фомич сказал: -- Вы меня помните? Я вам писал про Брумма... -- Помним, -- сказал шеф. -- Очень хорошо помним. Носимся с Фомичом (1) Публика расположилась как на стадионе, и у шефа с Фомичом началось состязание. Сначала работал шеф. Рыбаков ему ассистировал. Я был третейским судьей. Не знаю, что это такое. Так принято говорить. Шеф взял подкову через носовой платок и укрепил ее. Подпаяли провода и так далее. Нагрели. Результата, конечно, никакого. -- Ну-с, -- сказал шеф. -- Это по-вашему, -- сказал Фомич. -- Дайте свечку. Фомич заступил за пульт управления и мгновенно добился тока. Получилась боевая ничья. Со счетом 1:1. Откуда ни возьмись появился Лисоцкий. Он подошел к Фомичу и нежно обнял его за плечи. Фомич испуганно отшатнулся. -- Ай-яй-яй, -- сказал Лисоцкий. -- Вам не стыдно, товарищи? Так встречать гостя не годится. Где наше ленинградское гостеприимство? -- Я пить не буду, -- тихо сказал Фомич. -- Петр Николаевич, товарищ устроен в гостиницу? -- спросил меня Лисоцкий. -- Он же не из Парижа, а из Петушков, -- сказал я. -- Попробуй его устрой. -- Я это беру на себя, -- сказал Лисоцкий. -- Да я уж на вокзале, -- предложил Фомич. А подкова все продолжала давать ток. Кто-то из лаборантов незаметно присоединил к ней лампочку. Та, конечно, загорелась. Шеф сел на стул и вытер лоб тем же платком, которым брал подкову. Саша Рыбаков замерил напряжение и объявил: -- Двести двадцать вольт... А есть подкова на сто двадцать семь? -- Почему нет? Есть, -- сказал Фомич. -- Не надо, -- еле слышно сказал шеф. -- Василий Фомич, -- сказал Лисоцкий. -- Сейчас мы вас устроим, вы отдохнете, а завтра продолжим исследования. -- Да чего тут исследовать? -- удивился Фомич. -- Могут быть побочные эффекты, -- уклончиво ответил Лисоцкий. -- Кроме того, надо дать теоретическое обоснование. -- Его уже дал Брумм, -- сказал я. -- Все дело в черте. Или в дьяволе. Тут Лисоцкий увел Фомича. Тот успел кинуть на меня взгляд, молящий о помощи, но бесполезно. Мне нужно было писать отчет о командировке. Весь народ из лаборатории рассосался. Лампочка продолжала гореть. -- Петя, уберите этот иллюзион, -- сказал шеф устало. -- Ничего не поделаешь, работает, -- развел я руками. -- Ха! -- крикнул из своего угла Рыбаков. Шеф вскочил и зашвырнул лампочку в железный ящик. Там она благополучно взорвалась. Причем шефа стукнуло током от подковы. Это был неплохой аргумент. Но шеф ему не внял. Как говорят, он закусил удила. -- Петя, -- угрожающе начал шеф. -- Чтобы этого Фомича я больше не видел. И подков тоже. Сделайте для меня такое одолжение. Я вас освобождаю от работы на неделю. Поведите его в Эрмитаж, покажите кулибинское яйцо. В цирк, на карусели, в бассейн. Куда угодно! -- А эффект Брумма? -- спросил я. -- Забудьте это слово! -- закричал шеф. Взгляд его упал на подкову, он зарычал и бросился на нее. Никогда не думал, что шеф такой богатырь. Он моментально разогнул подкову и зашвырнул ее в тот же ящик. Следом полетела свеча. Шеф достал таблетку и засунул ее под язык. Я подумал, что если он сейчас умрет, виноват буду я, а не Брумм. Поэтому я, пятясь, вышел из лаборатории. Носимся с Фомичом (2) На следующий день был бенефис Фомича в лаборатории Лисоцкого. Лисоцкий прибежал на кафедру с самого утра, чего давно уже не бывало. В руках у него болтался мешочек с подковами. Видно, выпросил все-таки. Снова на счастье. Судя по всему, счастья Лисоцкому должно было теперь хватить до двухтысячного года. -- Петр Николаевич, -- обратился ко мне Лисоцкий. -- Я устроил Смирного в гостиницу "Ленинград". Поезжайте за ним, скоро прибудет корреспондент. -- Какой корреспондент? -- спросил я. -- Из газеты, -- сказал Лисоцкий. Я пожал плечами, но поехал за Фомичом. Фомич по мне соскучился. Он чуть меня не расцеловал. В отдельном номере гостиницы с полированной финской мебелью он выглядел, как леший в целлофане. Он сидел перед зеркалом во всю стену и приглаживал брови. Но безуспешно. При этом разговаривал со своим изображением. -- Что, Васька, генералом стал? -- говорил Фомич. -- И чего тебя, дурака, в город понесло? На кой шиш тебе эти исследования? Ага, молчишь! Фомич сделал паузу, чтобы изображение и вправду немного помолчало. Потом он поднял сапог, стоящий под мягким креслом, и потряс им в воздухе: -- Лапоть ты, Васька! Сапог! -- Не расстраивайтесь, Василий Фомич, -- сказал я. -- А я и не расстраиваюсь. С чего ты взял? -- сказал Фомич. Как мне показалось, Фомич так и не решился ночевать на кровати, а спал в кресле. Постель была нетронута. Мы спустились по коврам вниз, причем дежурная по этажу посмотрела на Фомича с изумлением. Наверно, она давно не видела обыкновенных людей. Мы приехали на кафедру, где уже томился корреспондент. Удивительно ученый человек. Он так и сыпал научными терминами. Лисоцкий ходил с ним по коридору и чего-то пел ему про подковы. -- А вот и наш самородок! -- сказал Лосицкий. Корреспондент достал блокнот и посмотрел Фомичу в зубы. Фомич сморщился, будто съел килограмм клюквы. -- Мы начнем интригующе, -- сказал корреспондент и рассмеялся от счастья. Он был счастлив находкой. -- Сначала история подковы. От египетских фараонов через крестовые походы до наших дней. Подкова уже отживает свой век. Она, можно сказать, при последнем издыхании. И вот тут-то... Второе рождение! Да, именно так это будет называться. Корреспондента срочно нужно было остановить, потому что Фомич весь побелел. Наверное, его хватил приступ ностальгии. Я побежал к себе, а оттуда позвонил в лабораторию Лисоцкого. Вызвал корреспондента. -- Слушаю, -- сказал корреспондент в трубку. -- Говорят из радио, -- сказал я. -- Нам срочно нужен материал в выпуск. Вести из лабораторий ученых. Две страницы на машинке. Подчеркните народнохозяйственное значение открытия товарища Смирного. -- Когда? -- спросил корреспондент. -- Через час. -- Схвачено! -- сказал корреспондент. -- Продиктую по телефону. Ваш номер? Я назвал ему номер моей тети. Она у меня одинокая пенсионерка. Ей интересно будет послушать. Потом я позвонил тете и попросил принять для меня телефонограмму. Когда я вернулся в лабораторию Лисоцкого, там вовсю кипел эксперимент. Фомич выглядел вяловато, может быть поэтому ток в подкове был поменьше, чем вчера. Лампочка светила совсем слабо. Но корреспондент уже строчил про народнохозяйственное значение. Он закончил быстрее, чем Фомич, и тут же все изложил моей тете. Начиная с египетских фараонов. Лицо его светилось вдохновением. После этого он помчался в газету. -- Надо звонить на телевидение, -- сказал Лисоцкий. -- Звоните, -- сказал я. -- А мы пока пойдем в Эрмитаж. Человек ни разу не был в Эрмитаже. Следуя указаниям шефа, я показал Фомичу в Эрмитаже кулибинское яйцо. К сожалению, его нельзя было тут же разобрать. Поэтому Фомич повертелся у музейной витрины, и мы пошли смотреть живопись. Фомича потряс Пикассо. Он долго стоял, обозревая какую-то композицию, а потом проговорил: -- Где билеты продают на поезд? Уходя, он оглядывался на картину с опаской, будто она могла кинуться за ним, как собака. Окончательно добил его Матисс. Фомич вышел из музея как в воду опущенный. В цирк идти отказался. -- Пойдем выпьем, Петя, -- предложил он. Мне стало страшно за Фомича. Я повел его обратно в гостиницу. Там был бар. Фомич сел за стойку рядом с юношей, похожим на девушку. Или наоборот. Бармен придвинул ему коктейль с соломинкой. Фомич опрокинул бокал вместе со льдом и стал меланхолично жевать соломинку. -- Пресновата, -- сказал он. -- А так ничего, закусывать можно. Вокруг галдели на иностранном языке. Фомич разомлел и уставился на носок своего сапога. Что-то он все обдумывал. Группа туристов захотела с ним сфотографироваться. А-ля рюс. Фомич слез с круглого сиденья, горестно махнул рукой и куда-то пошел. Две иностранки в блестящих брюках, похожие на голодающих марсианок, устремились за ним. Они подхватили Фомича под руку, и тут он им что-то сказал. У них чуть глаза не выпали из-под очков. Они вернулись к своим и долго о чем-то шептались. А Фомич покрутился в холле, как слепой на танцплощадке. Его уже хотел вывести швейцар с галунами, но тут вмешался я. Я обнял Фомича за плечи и мягко повлек его в номер. Там он не выдержал и разрыдался. Я дал ему элениум, который ношу с собой с некоторых пор. А точнее, со дня начала истории с Бруммом. Вы что думаете, она мне легко дается? Ошибаетесь. Я уложил Фомича в постель, и он заснул, вздрагивая всем телом. Я вышел от него на цыпочках и предупредил дежурную, чтобы она за ним следила. Выступаем Утром я заглянул к Лисоцкому. Он бурлил. Творчество так из него и било. На стене его лаборатории уже висела схема с подковой, вычерченная тушью. Лаборанты шлифовали дужки. -- Я договорился, -- не разжимая зубов, сказал мне Лисоцкий. -Сегодня нас записывают на телевидении. Поезжай за Смирным и не отпускай никуда. Запись в четырнадцать. Я затосковал. Интересно, когда мне дадут заниматься наукой? Но, с другой стороны, Фомич без меня пропадет. Он уже ко мне привык. Он мне верит. Опять я к нему поехал и прогуливал до обеда. Я постарался выбрать спокойные места. Летний сад, Таврический сад, музей Суворова. Фомич был меланхоличен до неузнаваемости. Наконец я отвлек его внимание и привез на студию. Там, в вестибюле, уже бегал Лисоцкий, одетый во все праздничное. Режиссер посмотрел на сапоги Фомича и хмыкнул. -- Одеть! -- крикнул он через плечо. Фомича схватили и куда-то поволокли. Он упирался, бедный, и смотрел на меня так, что я почувствовал себя предателем. Поэтому я пошел следом. Две девушки очень властного вида привели Фомича в костюмерную. С ним они не разговаривали. Это не входило в их обязанности. Они толковали между собой. -- Фрак ему не пойдет, -- сказала одна. -- Лицо простовато. -- Может быть, китель? -- спросила другая задумчиво. -- Как будто он отставной офицер. -- Тогда уж гимнастерку, -- вставил слово Фомич. -- И противогаз, -- сказал я сзади. Девушки обернулись и посмотрели на меня, как на идиота. -- Джемперок и брючки! -- придумала первая. -- Будет смотреться. Они заставили Фомича напялить белый джемпер и брюки в полосочку. Как у Дина Рида. Сапоги заменили лаковыми штиблетами. Фомич был просто молодцом! Он зачесал волосы на пробор и стал похож на чечеточника. -- Ух, курносые! -- воскликнул Фомич, пытаясь ущипнуть обеих девушек сразу. При этом он подмигнул мне. Девушки с трудом сохранили ледяную надменность. Я понял Фомича. -- Меня тоже нужно одеть, -- сказал я. -- Режиссер сказал, во что-нибудь средневековое. Девушки поверили. Они там ко всему привычные. Мы с Фомичом еле сдерживались, чтобы не расхохотаться на всю студию. Но хохотать было нельзя. Рядом шли передачи. Я выбрал такую черную кофточку с жабо. И стал как Ромео. Девушки были поразительно серьезны. Они старались вовсю. Когда нас привели к режиссеру, он чуть не прослезился. По-моему, обе девушки схлопотали взыскания по службе. Нас опять переодели во что-то нейтральное. Мы вошли в студию и начали репетировать. Лисоцкий вел передачу. Он так расписал про подковы, что оператор не мог нас снимать. Он уткнулся носом в камеру и там беззвучно смеялся. Удивительно, что Фомич приободрился. Он сидел с видом "пропадать, так с музыкой". Сразу после репетиции, которая прошла поверхностно, начали запись. Оператор уже отсмеялся и был грустен. Надоело ему, наверное, каждый день снимать чепуху. Я его понимаю. Когда дело дошло до Фомича, он встал, подошел к подготовленной аппаратуре и зажег свечу. С важным видом. Потом он стал греть подкову. К подкове был присоединен вентилятор. -- Обратите внимание, сейчас ток поступит в электромотор, и вентилятор начнет вращаться, -- сказал Лисоцкий в камеру. Вентилятор на эти слова не прореагировал. -- Сейчас, -- сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь. Фомич аккуратно потушил свечу пальцами, сел на место и сказал загадочные слова: -- Наука умеет много гитик. -- Стоп! -- крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию. -- Почему нет эффекта? -- спросил режиссер. -- Кураж не тот, -- сказал Фомич. -- Какой кураж? -- спросил Лисоцкий, бледнея. И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что обо всем этом думает. Я был счастлив. -- Все свободны, -- сказал режиссер. -- Наука умеет много гитик. Это гениально! Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом опять переоделись и поехали покупать билет на поезд. Провожаю Фомича Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом. -- Понимаешь, -- сказал Фомич, -- что нам с тобой главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное, это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу -- пропадет все. -- А объективная реальность, данная нам в ощущении? -- спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист. -- Данная? -- спросил Фомич. -- А кем она данная? А? -- Ну, данная, и все, -- ответил я. -- Э-э! -- помахал пальцем Фомич. -- Кем-то, видать, данная. -- Вы что, Василий Фомич, верующий? -- спросил я прямо. -- Верующий, -- сказал Фомич. -- В науку верующий. В душу верующий. -- Это не одно и то же, -- сказал я. -- У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. А я думаю -- поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего -- никакой твоей относительности и не было бы. -- Другой бы открыл, -- сказал я. -- Это кто другой? Ну я, может быть, и открыл бы. Или ты, -- раздобрился Фомич. -- А этот Лисоцкий -- нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была. Я живо представил себе Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно. -- Или возьми Брумма, -- продолжал Фомич. -- Тоже был хороший мужик. Не лез в телевизор. Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал. Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его расшевелить. -- А Лисоцкий не ожидал все-таки такого фиаско, -- сказал я. -- Фигаско, -- сказал Фомич. Я не понял, шутит он или нет. -- С него как с гуся вода, -- сказал я. -- То-то и оно, -- вздохнул Фомич. -- Ну, Бог его простит. На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел. -- Поехали, Петя, со мной, -- предложил он. -- А то пропадешь здесь. Ей-Богу, пропадешь. -- А семья? -- спросил я. -- А наука? -- сказал Фомич. -- Если любит, приедет. Последние слова относились к моей жене. Но все-таки я не поехал. Сдержался. Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе. Получаю письмо -- Поздравляю, -- сказал шеф на следующее утро. -- Наверное, гора с плеч свалилась? У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича. -- Ладно, Петя, -- сказал шеф. -- Побаловались подковами и хватит. Нужно думать о диссертации. А мне совсем не хотелось думать о диссертации. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из тебя не выйдет. С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и срочно вставлял в свою диссертацию. Он все подковы извел, но никакого толка не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета. -- Был, -- сказал я. -- Бескорыстная преданность науке. Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и, кажется, даже заключил с кем-то договор. А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало. К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все присоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки. Со мною все как-то стали по-другому обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли? Даже Рыбаков однажды сказал: -- Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться. С чего он взял? Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел. Потому что я очень этого хотел. Я не заметил, что собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат. -- Удивительно, -- сказал шеф. -- Мистика! -- сказал Лисоцкий. -- Фомич номер два. -- Кстати, о Фомиче, -- сказал шеф. -- Он снова нам написал. -- Ха-ха-ха! -- сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался. -- Это не нам, а только мне, -- сказал я, открыв письмо. Там было написано: "Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и выскочил на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитной ловушке -- голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Как салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный". И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич. Пишу диссертацию В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало указать, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я сел и написал честно. То есть по сути честно, а в подробностях немного приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать. Там все было по порядку. Как я получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки, как вернулся обратно и что из этого вышло. В результате у меня получилась первая глава диссертации. Я назвал ее "Введение в историю проблемы". Шеф прочитал мое "Введение", как детектив, не отрываясь. Я никогда не видел, чтобы он с таким интересом читал научные работы. При этом он хохотал, вытирая лоб платком. Тем самым, о котором я уже упоминал. Шеф прочитал, откинулся на стуле, и лицо его стало серьезным. -- Петя, что это такое? -- спросил он, указывая на диссертацию. -- Диссертация. Первая глава, -- сказал я. -- Там же написано. -- Петя, вы когда-нибудь видели диссертации? -- спросил шеф. -- Видел, -- ответил я. -- Они все скучные. А у меня нет. -- Еще бы! -- закричал шеф. -- Я и не подозревал, что у вас фантазия пятилетнего ребенка. Где вы это все взяли? Подковы, плазма в печке... Этого же ничего не было! -- А Фомич был? -- спросил я. -- Ну, Фомич был, -- согласился шеф. -- Но ведь плазму в печке он не получил! И вообще никаких особенных результатов не добился. И тут я сказал, что это не главное. Для меня главное -- это его отношение к делу. Я сказал, что науку нужно делать с интересом. И с душой. И, кроме того, чистыми руками. Примерно так, как делает ее Фомич. -- Все это прекрасно, -- заявил шеф. -- Но это не диссертация. Ученые будут смеяться. -- И пускай смеются! -- сказал я. -- Разве это плохо? -- Для диссертации плохо. Назовите это по-другому. И я назвал это по-другому. А диссертации писать так и не стал, потому что у меня, как выяснилось, нет способностей к диссертациям.  * Часть 6
Страсти по прометею *  Как все получилось Не имею ни времени, ни желания объяснять, как все получилось с самого начала. Для этого мне пришлось бы начинать с тех пор, как я себя помню. А может быть, еще раньше. Об этом я, кстати, уже писал. Здесь я хочу объяснить, как я влип в эту историю с Прометеями. Слава Богу, теперь все уже кончилось. Можно осмыслить, если есть чем. А все из-за стремления упрочить жизненное благосостояние! Деньги до добра не доводят. Это мне бабушка говорила. В качестве примера она приводила какую-то денежную реформу. Может быть, еще дореволюционную. Бабушка не хранила деньги в сберегательной кассе и в результате в один прекрасный день извлекла из капронового чулка кучу бумажек, которые еще вчера были рублями. А теперь ими можно было оклеивать стены чулана, что она и сделала. Очень старая история. В то время ни сберегательных касс, ни капроновых чулок не было. Я просто не знаю, что было взамен, поэтому так и говорю. Однако, ближе к делу. Когда у нас в семье появился второй ребенок, мы с женой обрадовались. Она радовалась там, в родильном доме, а я на свободе. Потом мы радовались вместе до моей зарплаты. А когда я принес зарплату домой, жена мне в первый раз намекнула, что теперь нужно думать о том, как зарабатывать больше. Нас уже, видите ли, четверо. Ну, считать я умею. Я сел за стол и стал думать, чего я еще умею такого, за что платят деньги. Только так, чтобы все законно. Разных махинаций я не люблю. Я, по-моему, честный. -- Ночным сторожем, -- придумал я. -- Конечно, -- сказала жена. -- Когда в доме появился грудной ребенок, он хочет сматываться на ночь. Очень на него похоже. -- Куда это ребенок хочет сматываться? -- не понял я. -- Это ты ребенок, -- сказала жена. Я стал думать дальше. Идею давать уроки абитуриентам я отверг. Мне не хотелось наводнять наши институты недоброкачественными студентами. Кроме того, я один раз пробовал. Знаю, что из этого получается. Заработанные таким путем деньги у меня лично нервных затрат не компенсировали. Можно было попытаться переводить с какого-нибудь языка на свой. Если это кому-нибудь нужно. Но для этого предстояло сначала выучить язык. И чужой, и свой заодно тоже. Вы сами уже убедились, что со своим языком я еле-еле справляюсь. -- В дворники тебя не возьмут, -- сказала жена, следя за ходом моей мысли. -- У тебя высшее образование. -- А что, туда только с аспирантурой берут? -- обиделся я. -- Жалко, что оно у тебя есть, -- продолжала жена. -- Толку от него все равно мало. Сейчас бы ты устроился слесарем, и мы бы горя не знали. -- Слесарь -- это что? -- поинтересовался я. -- У станка, что ли? Кстати, есть такой слесарный станок или нет? -- Кажется, нет, -- вздохнула жена. Я стал рассказывать ей для примера, какие еще существуют способы. Один мой знакомый ездил каждое лето куда-то далеко строить. Он сколачивал бригаду научных сотрудников, и они отправлялись в Сибирь. Или на Сахалин. В общем, чем дальше, тем лучше. Там они строили разные штуки колхозам. Будто бы они студенческий строительный отряд. Колхозам, как я понял, было наплевать, кто они на самом деле. Лишь бы они построили клуб. Или свинарник. Или детские ясли. Мой знакомый строил им эти самые ясли в кратчайший возможный срок. Вкалывали они там, как негры, а зарабатывали значительно больше. Три кандидата наук, один архитектор, чтобы свинарник не завалился, и четверо на подхвате. Круглое катать, плоское таскать. Но к ним было не устроиться, конкурс большой. Если бы я был бульдозеристом, они бы взяли. Им бульдозериста как раз не хватало. Но я бульдозер знал только внешне и немного принцип действия. Другой мой знакомый стучал на барабане. Он состоял в эстрадном ансамбле. Этот ансамбль сохранился со студенческих лет. Все уже повзрослели, опять же стали кандидатами, но все равно продолжали с увлечением мотаться по пригородам и играть на танцевальных вечерах. Им нужен был не бульдозерист, а певец, чтобы умел петь. Певец из меня такой же, как бульдозерист. Дальше можно не продолжать, все ясно. Я вдруг с тоской осознал, что ничего не умею делать в этой жизни полезного людям. Да, чуть не забыл! Один вообще уникально подрабатывал. Он красил шпили. У нас много шпилей в городе, и платят, наверное, здорово. По специальности он был микробиолог. Вдобавок, альпинист. Он залезал на шпиль и красил его часами. А другой микробиолог подавал на веревочке краску в ведре. Он получал меньше. Потом он упал -- тот, что наверху работал. Деньги до добра не доводят. Правильно бабушка говорила. Жена выслушала печальную повесть про микробиолога и спросила: -- Может быть, тебя повысят на работе? Я ей объяснил, что она плохо представляет себе механизм повышения в нашем институте. Для того, чтобы повысили меня, нужно, чтобы сначала повысили ректора. Или чтобы с ним, не дай Бог, что-нибудь случилось. Тогда на освободившееся место ректора назначается его заместитель. На место заместителя назначается наш декан. И так далее, пока не дойдут до ассистентов. Кого-то из них двинут в доценты, а меня сделают ассистентом. Это напоминает игру в "пятнадцать". Строгая очередность номеров и терпение. -- Защищай диссертацию, -- сказала жена. Наконец-то она произнесла это слово! Я его, между прочим, с самого начала ждал. Мне с этой диссертацией давно покоя не дают. А я ее принципиально не защищаю, потому что науке от этого никакой пользы не будет, а государству только вред. Оно будет вынуждено кормить еще одного кандидата. Их и так развелось, как сусликов. Давно пора произвести отлов и сортировку. Нет, я хотел зарабатывать деньги честно. Я уже об этом говорил. А тут какие-то фокусы с этим званием... В самом деле, был я вчера младшим научным сотрудником. А сегодня, допустим, защитил диссертацию. Так что же -- у меня в голове что-нибудь переключилось на повышенные обороты? Или я сразу поумнел на пятьдесят процентов? Или аппетит у меня возрос? За что, спрашивается, мне вдруг начинают платить как водителю автобуса первого класса? И главное, платили бы, когда я работу делал. Пот проливал. Точечки на график наносил. За рецензентами бегал. Так нет. Деньги начинают платить, когда ты после защиты переходишь на отдых. Теперь можно до пенсии стирать пыль с ушей, собирать марки, разводить рыбок, играть на ксилофоне, ездить в капиталистические страны, спать на ученом совете, меняться квартирами и лечить гастрит. Зарплата будет идти аккуратно, как часы "Полет" на двадцати трех рубиновых камнях. Жена наконец поняла, что попала в мое больное место. -- Пеленки мокрые, -- сказала она. -- Пойди постирай. Я отправился в ванную с мокрыми тряпочками подмышкой, все еще бормоча филиппики против кандидатов. В общем, ничего я в тот вечер не придумал. Сплошные филиппики и ни одной разумной идеи. Тогда я стал спрашивать народ на кафедре, нет ли где какой халтуры. Мне все сочувствовали, предлагали денег взаймы, но я отказывался. Я думал о будущем, когда придется эти деньги отдавать своими руками. Эта мысль вызывала повышенное уныние. Дня через три меня вызвал заведующий кафедрой. Наш отец и благодетель. Он весело посмотрел на меня и усадил мягким жестом. -- Петр Николаевич, -- начал он осторожно, чтобы не ущемлять мое самолюбие. -- Я читал вашу статью в стенгазете относительно персп