ларировать, лицемерно обещать: сейчас-сейчас найду окончательную истину, вот оно, торжество справедливости, - за ближайшим углом (в чем, прямо скажем, грешны многие поэты, да только ли поэты?). Высоцкий работал диалогически, полифонически. Этот путь был связан с постоянным риском быть понятым неверно или вовсе не понятым. Но, как видим, Высоцкий не жалел, что ему было суждено стать только Высоцким - и никем иным. Подвести черту, поставить точку Первый признак истинного таланта - постоянное, мучительное сомнение в себе. А второй - глубокая и спокойная уверенность в себе и своем деле. Сомнение - вечный двигатель творчества, незаменимый источник новой энергии. Уверенность же необходима для принятия стратегических решений, для смелых поворотов на пути, для подведения предварительных итогов, которые в любой момент могут оказаться окончательными. Год семьдесят третий начался для Высоцкого с написания последних песен. Последних - не в буквальном смысле, конечно, - зачем торопиться туда, куда мы все равно попадем? - а в плане жизненно-композиционном. Сколько имеется уже в наличии песен и стихов? Триста? Четыреста? Статистикой заниматься некогда и неохота - дело не в количестве, а в результате. К чему пришли мы с нашими песнями? Что говорят они все вместе? Первый ответ на этот вопрос - "Чужая колея". Ее и сочинять он начал с конца, с финала, к которому постепенно подтянулся весь сюжет. Автомобильная тематика - вещь наглядная, на ней у Высоцкого уже целая современная мифология построена. Тут и любовь ("Песня о двух красивых автомобилях"), и смерть ("Веселая покойницкая"), и дружба-вражда ("Дорожная история"), и зависть ("Песня автозавистника" и "Песня автомобилиста"), и смысл жизни ("Горизонт"). А теперь - последняя глава, на тему "Личность и общество". Сам виноват - и слезы лью, и охаю: Попал в чужую колею глубокую. Я цели намечал свои на выбор сам - А вот теперь из колеи не выбраться. Действительно, есть такой парадокс. Человек сам стремится куда-нибудь: кто во власть, кто в науку, кто в литературу, кто в театр, но потом почти каждый неизбежно оказывается в чужой колее и должен ехать туда, куда ему предписывают другие. В итоге застревает он там, и всякое движение прекращается. И очень немногим удается найти выход, выезд - уже не общий, а сугубо индивидуальный: Эй вы, задние, делай как я! Это значит - не надо за мной, Колея эта - только моя, Выбирайтесь своей колеей! Вот к чему пришла и эта конкретная песня, и та долгая песня, что поется уже двенадцать лет, начиная с "Татуировки". Таково - вкратце, в четырех строках - завещание Высоцкого "товарищам потомкам". Свою колею в поэзии Высоцкий нашел сразу: уберегла его судьба от советского стандарта. Может быть, это даже хорошо, что стих его сформировался не на бумаге, а в звуковом пространстве. Здесь он сказал то, что хотел, и так, как хотел. И его еще будут печатать, никуда не денутся! С театром сложнее: как ни крути, это искусство коллективное, колея одна на всех. Какой тут может быть выход у Высоцкого - неясно. Как говорится, нет пророков в своем отечестве. Но ежели иметь в виду "жизнь в искусстве" в целом, если обобщить все написанное и сыгранное, то под ней не страшно уже подвести черту. Ну что, так и напишем: дескать, я памятник себе воздвиг нерукотворный?.. Нет, в этом жанре и в этом ритме делать уже нечего: если всерьез становиться в пушкинскую позу - получится пародия. И потом Маяковский уже переиначил классический сюжет, Пушкина увел с пьедестала на прогулку, а свой будущий монумент обещал взорвать динамитом. Очень эффектно, но слишком уж Владим Владимыч на "я" нажимает. Высоцкому сподручнее говорить о себе так, чтобы "я" означало не одну персону, а поэта вообще. Точные приметы: рост, вес, размер талии не важны... Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в привычные рамки не лез, - Но с тех пор, как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив ахиллес. Всем ли понятно, что "ахиллес" - это ахиллесово сухожилие, как его сокращенно называют спортсмены? Нечем, однако, заменить это сильное, нестандартное слово, вошедшее в строку и в строфу намертво. Оно дальше развернется сюжетно, станет "ахиллесовой пятой" героя, поскольку речь пойдет об уязвимости бессмертия. Любой памятник - не такой, это всегда искаженная копия, это тюрьма для живой души. Что там чувствует она, душа поэта? Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента, - Только судороги по хребту. Судорога действительно прошла по телу - и сюжет двинулся. Что там всегда происходит? Первым делом снимают посмертную маску - так было с Пушкиным, Блоком, Маяковским. Маяковское "живее всех живых" вспомнилось и напросилось на переделку: ... И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей... Когда-то в школе, на скучном уроке, они с приятелем забавлялись рисованием будущих памятников себе. Он тогда изобразил себя на коне, в генеральской фуражке, а на постаменте старинной вязью начертал: "Владимиру Высоцкому - благодарная Россия" - с памятника Минину и Пожарскому, кажется, списал. А теперь пришло время вполне серьезно обрисовать событие, которое неизбежно произойдет через сколько-то лет. Народу будет много, песни на полную громкость включат. Скорбные лица таганских коллег, речи высокопоставленных товарищей. Все предсказуемо до деталей: А потом, по прошествии года, - Как венец моего исправленья - Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье - Под мое, - с намагниченных лент. Саван сдернули - как я обужен, - Нате смерьте! Неужели такой я вам нужен После смерти?! В данном случае финал не был припасен заранее, и последней строчки он в уме не держал. Затеянная метаморфоза сама стала развиваться до конца. Статуя командора промелькнула черновой ассоциацией - оперная банальность, в нашем случае герой не с постамента спускается, а из монумента выходит наружу: И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я - гол, безобразен, - Но и падая - вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, - И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я похоже: "Живой!" Ну вот, справились мы и со смертью, и с бессмертной славой... Все можно вообразить, пережить и обозначить словами. Прочитал вслух сам себе, ровным и спокойным голосом. Это стихи. И мелодия к ним даже не нужна - разве что вспомогательная, в качестве фона. Со временем еще прояснится, нужна ли последняя строфа ("Не сумел я как было угодно - //Шито-крыто, - //Я, напротив, ушел всенародно - //Из гранита!"). Может быть, стоит остановиться там, где сказано: "живой!" - очень подходит этот эпитет в качестве самого последнего слова... Высоцкий - поэт, и в этом он уверился в самом себе, мучаясь без воздуха в своем будущем гранитном или бронзовом монументе. И не нужно ему теперь никаких чужих подтверждений и одобрений. Насчет театра наступила полная ясность. Он из него уходит - в душе, заключает такой тайный договор с самим собой. То есть играть он будет - сколько хватит терпения у него и у Таганки. И играть честно, по-другому просто не получится, на ослабленном нерве, с прохладцей ничего делать ему пока не удавалось. Но сердце совершило выбор между двумя страстями: слово теперь важнее игры, поэт стоит впереди актера: Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Ничего не унес - отвалился в чем мать родила, - Не затем, что приспичило мне, - просто время приспело, Из-за синей горы понагнало другие дела. "Синяя гора" явно из чужих стихов пришла. Конечно, это Булат скакал на своем коне - "вдоль красной реки, моя радость, вдоль красной реки, до синей горы, моя радость, до синей горы"... Если эта гора - символ поэзии, к которой мы стремимся и которая нас к себе призывает, - то не грех и повторить. Нужны новые синонимы для заезженных уже ву-смерть Парнаса и Пегаса. С высоты синей горы, с высоты Божьего лика, глядящего на тебя из запыленной иконы, все внутритеатраль-ные драмы и конфликты видятся уже спокойно, без раздражения: А внизу говорят - от добра ли, от зла ли, не знаю: "Хорошо, что ушел, - без него стало дело верней!" Паутину в углу с образов я ногтями сдираю, Тороплюсь - потому что за домом седлают коней. Кони эти - известно какие, могут понести "к последнему приюту". И тогда слова "я из дела ушел" приобретут дополнительное, хотя и нежелательное значение. Но игра со смертью - составная часть профессии, а после того, как черта честно подведена, наше "личное дело" передается в небесную канцелярию, и, как говорится, "ждите ответа". А пока - поживем. Своя заграница Чем отправляться "в мир иной", может быть, лучше попробуем посетить иной мир, иные страны? За границей Высоцкий не бывал со времен своей детской Германии. В последующие годы он, как и большинство советских граждан, старался не думать о том, что может оказаться недоступным. Размечтаешься, разинешь рот на зарубежный каравай - а тебя огорошат тем, что ты - "невыездной". Такого прилагательного нет в словарях, но в устной речи ответственных товарищей оно имеется. В творчестве же Высоцкого нервная и болезненная тема дальних странствий нашла отражение еще в шестьдесят пятом году, когда он сочинил песню "для выезжающих за границу и возвратившихся оттуда": Перед выездом в загранку Заполняешь кучу бланков - Это еще не бе-да... И вот, восемь лет спустя, он сам заполняет бланк под названием "заявление-анкета": "прошу разрешить... во Францию на 45 дней - с 15 апреля до 30 мая 1973 года... в гости к жене, де Полякофф Марина-Катрин (Марина Влади)". К этому прилагаются характеристика с места работы, подписанная "треугольником" (директор, секретарь партбюро, председатель месткома); справка из домоуправления; приглашение "оттуда": "Я, нижеподписавшаяся Марина-Катрин де Полякофф... приглашаю на полное материальное обеспечение своего мужа, Высоцкого В. С. сроком на... " и т. д. "Куча бланков" сдана первого марта, но это только первый шаг. Потом начинается секретная "спецпроверка": выясняют подноготную "претендента" и его папы с мамой. Почему все мы, советские люди, так не любим писать деловые бумаги? Потому что буквально каждый из нас должен что-то скрывать о себе и своих близких: дворянство, еврейство, принадлежность к раскулаченным или репрессированным, проживание на оккупированной территории, наличие родственников за рубежом, контакты с иностранцами или диссидентами. Напишешь все честно - сам себе навредишь, утаишь что-то - разоблачат как обманщика. А безупречных людей по меркам наших доблестных "органов" не существует. Вроде бы не накопали на Высоцкого никаких компрометирующих материалов, и ему позволено уплатить за вожделенную визу госпошлину в размере 361 рубля. Деньги, между прочим, немалые! Но тремя днями раньше в газете "Советская культура" публикуется статья М. Шлифера "Частным порядком". Какой там Шифер или Шнифер подписал этот материал - абсолютно неважно. Важно, что заведено дело на Высоцкого в связи с его февральскими гастролями в Ново- Кузнецке. И у кого-то есть сильное желание подвести его под статью - уже не в газетном смысле. Подсчитали, что он дал за четыре дня шестнадцать концертов: "Даже богатырю, Илье Муромцу от искусства, непосильна такая нагрузка!" Докопались, что концерты шли без ведома "Рос-концерта", по личной договоренности с директором местного драмтеатра. Что ж, договоренность была: из театра три ведущих артиста ушли, прекратились спектакли, нечем было зарплату выдавать. Заключили взаимовыгодное соглашение, которое в газете обзывают "коммерческой сделкой", "халтурой" и "незаконной предпринимательской деятельностью". Кому теперь докажешь, что тебе действительно под силу богатырские нагрузки, что ты способен дать людям нечто, не измеримое ни часами, ни рублями. Что в рамках их инструкций и нормативов настоящая профессиональная работа невозможна. Официальные ставки просто абсурдны. Если не договариваться "частным порядком", то народ никогда ничего хорошего не увидит и не услышит. В нашей профессии необходим свой Роберт Фишер - тот упрямой борьбой за гонорары отстоял права всех шахматистов как профессионалов, и советским гроссмейстерам тоже стали какие-то деньги платить, а не награждать за победу в международном турнире часами "Полет". И активно работающему артисту хочется что-то получать за свой труд, а не всю жизнь находиться на чьем-то "полном материальном обеспечении"... Но главное сейчас не это. Не стоят ли за новокузнецкими кознями авторитетные товарищи из "центра"? Не хотят ли таким способом затруднить Высоцкому передвижение по Европе? Узнать это невозможно. Марина, чувствуя неладное, начинает дергать своих парижских друзей, они обращаются к вождю компартии Жоржу Марше, а тот звонит в Москву чуть ли не самому Брежневу. Семнадцатого апреля паспорт с визой получен, хотя настоящего спокойствия все еще нет. "Ожидание длилось, а проводы были недолги... " Строка длиною более чем в полтора месяца. Причем проводы заняли максимум два дня - десяток коротких разговоров, в том числе телефонных, с родственниками и ближайшими друзьями. Все желают доброго пути, стараясь не обнаруживать холодок отчуждения, который неизбежно возникает в таких случаях. А ожидание длилось - сколько? Может быть, пять лет, а может быть, и все тридцать пять. "Ему и на фиг не нужна была чужая заграница" - сколько раз самые разные люди повторяли эту фразу Высоцкого как поговорку. Нет, братцы, заграница нужна - хотя бы для того, чтобы на себя здешнего и на дела свои посмотреть с приличной дистанции. Чтобы подумать, куда жить дальше, как говорил один писатель. 18 апреля 1973 года Владимир Высоцкий и Марина Влади на автомобиле "рено" выезжают из Москвы. Опыт путешествий у обоих весьма солидный, но этот случай - непривычный, особенный, и торжественный и тревожный одновременно. Набрав обороты, они ведут оживленный разговор на какие-то второстепенные темы, хотя думают оба о том, что может произойти на контрольно-пропускном пункте. А что, собственно, такого уж страшного может случиться? Не убьют же! Убить не убьют, но могут лишить той новой жизни, на которую уже настроился и умом, и сердцем, и всеми нервами, натянутыми, как струны. Может быть, похожий страх бессознательно испытывает младенец, нацелившийся жить, собравшийся выйти на свободу из материнского чрева... "На границе тучи ходят хмуро" - вспоминается вдруг ни к селу ни к городу бодрая песенка, хотя все тучи сгустились в душе, а небо-то над Брестом ясное. Он передает два паспорта пограничнику, который скрывается в двухэтажном здании. Ну что, вернется сейчас, козырнет и сообщит, что, согласно телефонограмме, поступившей из Москвы, виза аннулирована и гражданину такому-то надлежит поворачивать оглобли? Нет, мановением руки подзывает подъехать к служебному помещению. Со всех сторон к машине сбегаются мужчины и женщины, военные и штатские. Жаждут автографов - кто на чем: суют сигаретные пачки, паспорта, буфетное меню, хоть лоб готовы подставить. Да, здравствуйте, да, это я и это моя жена, Марина Влади (хоть бы кто догадался и Марину попросить расписаться на чем-нибудь... ). Паспорта возвращают. Так, поглядим: штемпели на месте. Чаю? Да, спасибо. Сфотографироваться со всей компанией? Пожалуйста! На польской территории уже можно дать волю эмоциям, покричать и подурачиться. Потому что мы рвемся на запад! Свобода, свобода! Выше голову! Жизнь мчится, как стих... Сразу две вещи начали сочиняться. Одно стихотворение было начато еще на шоссе в Белоруссии, но боялось оно высунуться и развернуться. Теперь его жесткий ритмический каркас обрастает мясом подробностей: Тени голых берез добровольно легли под колеса, Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали. Вечный смертник - комар разбивался у самого носа, Превращая стекло лобовое в картину Дали. Чисто литературный, непесенный стих - он не к театру ближе, а к кино. Игра общего и крупного планов, картины, атмосфера... Мистический "сюр", как у Тарковского Андрея. Свободные переходы из одной эпохи в другую... И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя, Устремились в пробой - ну попробуй-ка останови! И в машину ко мне постучало просительно время, - Я впустил это время, замешенное на крови. Когда это случилось, что деревенская бабулька артистов Высоцкого и Пушкарева приняла за настоящих солдат сорок первого года? Десять, а то и больше лет назад. Теперь о "связи времен" думается куда серьезнее и драматичнее. Стиховой фильм продолжает раскручиваться: Я уснул за рулем - Я давно разомлел до зевоты, - Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?! В кресле рядом с собой я увидел сержанта пехоты. "Ишь, трофейная пакость, - сказал он, - удобно сидеть". Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски, Он опять удивился: откуда такое в войну? "Я, браток, - говорит, - восемь дней как позавтракал в Минске. Ну, спасибо! Езжай! Будет время - опять загляну... " Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом. Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню. Это время глядело единственной женщиной рядом, И она мне сказала: "Устал! Отдохни - я сменю!" Марина за время этого пути стала еще и как бы "боевой подругой": переход через границу сближает людей - даже и без того уже связанных прочными узами. Благодарность - вот новое чувство, которое он едва ли не впервые ощутил по отношению к женщине. Умеем мы влюбляться, преклоняться, страдать от разлук, безумствовать, - но молча, в душе по-благо-дарить, то есть подарить добро в ответ на добро... Польша - заграница, но не чужбина. Отсюда все-таки пошла фамилия наша - и сочетание "пан Высоцкий" звучит вполне естественно. У поляков есть общее и с русскими (славянские корни никуда не денешь), и с французами (склонность к элегантности и шику). Многие наши соотечественники с гордостью говорят о своих польских корнях. Марину поляки повсюду принимают за свою. Польский тип женщины - своего рода идеальный европейский образец, к которому приближаются, с восточной стороны, не слишком полные русские дамы, с западной - не слишком истощенные француженки. Жаль, с языком у Высоцкого проблемы, и дальше "Прошу, пани!" дело не идет. От игривых материй мысли перескочили к мотивам историческим, к сорок четвертому году, когда варшавское восстание захлебнулось в крови, а наша доблестная армия не поспешила на помощь: Почему же медлили Наши корпуса? Почему обедали Эти два часа? А может быть, разведка оплошала - Не доложила?.. Что ж теперь гадать! Но вот сейчас читаю я: "Варшава" - И еду, и хочу не опоздать! Приехали-то в столицу вовремя, но невольно внесли сумятицу в польские внутренние дела. Остановились в гостинице и оттуда стали звонить Даниэлю Ольбрыхскому. Отвечает его жена Моника: Данек на съемках в Лодзи, вернется поздно вечером. И с чрезвычайным гостеприимством предлагает прямо сейчас заехать за ними в отель. И надобно ж беде случиться, что именно в этом отеле, в это самое время у Данека была встреча, в программу которой появление жены не входило. Марина ужаснулась, хотя, с мужской точки Зрения, событие не из сенсационных: у многих актеров выражение "Я на съемках" зачастую имеет некоторый побочный смысл. Тем не менее вечер с поляками удался. Вайда, Занусси, Хоффман - такого количества первоклассных режиссеров За одним столом видеть давно не доводилось. О чем бы ни говорили эти люди - чувствуется, что они двадцать четыре часа в сутки погружены в свое дело (у нас такой только Тарковский, ну, может быть, еще Кира Муратова). Не "киношники", а художники. Игровое начало в их облике отсутствует начисто. У каждого на первом плане большая мысль, главная идея, а профессионализм сам собой подразумевается, это дело техники. И откуда в этой небольшой и небогатой стране такая мощная киноиндустрия, такая высокая режиссерская культура? Причем особенно взорлили поляки после войны, на развалинах. Честно пережили все происшедшее, не ударились в национальные амбиции, фанфарное воспевание своих подвигов. А вот чувство родины у всех присутствует, и политическое вольнодумство ему нисколько не противоречит. Даже в анекдотах остаются патриотами. Например: человек кладет сто злотых в банк, где ему говорят, что сохранность вклада гарантируется Советом экономической взаимопомощи и всем социалистическим содружеством. "А вдруг рухнет содружество?" - "Если пану жалко отдать за это сто злотых, пан не поляк". А в России все более модным становится говорить про самих себя: "в этой стране" и убеждать друг друга в нашей исторической обреченности. Даниэль берется проводить друзей: садится в свое авто и на бешеной скорости долетает до немецкой границы, они едва за ним поспевают. Ну вот и прощанье: Высоцкому с Мариной - на запад, хозяину - "в другую сторону", куда его сегодня не очень тянет... Ничего, как говорят у нас, перемелется... Проехали Фюрстенвальде, а Эберсвальде - гораздо севернее. Да и вряд ли узнал бы он гарнизонный городок своего детства. Выехали за пределы ГДР - и вот еще один Рубикон перейден: мы наконец в западном мире. Здесь предстоит ночевка, а пока - первая прогулка по капиталистической улице. Из рассказов русских путешественников он знает, что самое сильное впечатление на них неизменно производят не памятники архитектуры, не музеи (этого добра и у нас предостаточно), а исключительно магазинные витрины. Как увидит наш человек тридцать сортов колбас да сорок видов сыров (и все "имеется в продаже", не бутафория, не выставочные образцы!) - так и падает в обморок. Слишком уж это непривычно после советских витрин с пирамидами из банок с морской капустой... Режиссера одного нашего повели впервые по Елисейским Полям, так ему там интереснее всего показались стоящие за стеклом на первом этаже "рено" и "пежо". Его потрясло, что можно туда просто войти, заплатить и тут же получить ключи зажигания. Французы посмотели на него как на папуаса: не понимают они нашего мировоззрения. Любой Бельмондо у нас должен был бы полгода очереди дожидаться, потом ехать к черту на кулички, на Варшавское шоссе, там пару-тройку часов толкаться и двадцать раз свою знаменитую улыбку в ход пускать, чтобы продали ему нашу "Ладу" с правильным кузовом и того цвета, который ему нравится. Никакой мечтатель-романтик в самых смелых снах не узрит автомагазин, подобный парижскому, где-нибудь у нас на улице Горького. Да, вот и хваленые витрины с колбасками-сосисками, овощами-фруктами... Будем мы еще тут восхищаться этим изобилием! Они войну проиграли, а все у них есть. А у нас, победителей, мяса не купишь в городах-героях. Даже затошнило от возмущения, и он это перед Мариной слегка утрировал, разыграл театрально - ей понравилось, что он не поклонился колбасам, не затрепетал, как многие приезжающие из России. Граница между Германией и Францией почти не ощутима, и из машины не надо выходить. А потом понемногу примечаешь разницу между народами. Немец заботится прежде всего о пользе и уюте, а француз помимо этого еще и о своей внешности всегда помнит. Даже если он в спецодежде дорожного рабочего, то какой-нибудь шейный платочек наденет, чтобы свою индивидуальность обозначить. Да еще прическа, усики, бачки всякие - в полном порядке. Клошар средних лет сидит у бензозаправки и просит у проезжающих десять франков - так он при этом вполне прилично одет и борода у него ухоженная. А бутылка в руках не с бурдой, а с бордо. Впрочем, напитков типа нашего "Солнцедара", прозванного в народе "сердцедавом", здесь ни за какие деньги не достанешь. Прибыли в Париж. Для этого города слов у него просто не находится. И хорошо, что их нет, поскольку скатываться в общую колею и рифмовать: "Париж" - "крыш" - "говоришь" - "молчишь" - нет, не наше это дело. Можно наконец и помолчать, и это по-своему приятно. Ходишь по улицам, не спрашивая их имен. И тебя этот город не дергает, не озадачивает. Твой двигатель внутреннего творческого сгорания полностью отключен, чего на родине можно достигнуть только при помощи "проклятой". Абсолютно новое ощущение: не расходуешься, а заправляешься. Может быть, в этом смысл путешествий? Есть в Париже и своя Россия, с которой Марина его усиленно знакомит. Он просто не ожидал увидеть столько людей, говорящих по-русски. И при этом знающих песни Высоцкого наизусть. Цитируют, как Пушкина или Грибоедова, вставляя строчки в свою речь, иногда даже в другом, измененном смысле: "Но, к сожалению, друг оказался вдруг", "Мы таким делам вовсе не обучены", "Красота среди бегущих!" Многие из здешних русских слушали его в Москве или Питере, и тут его концерт мог бы событием стать. Но тогда к новокузнецкому делу еще добавится парижское... И - "не увижу я ни Риму ни Парижу". Либо - наоборот: выставят за пределы России и назад не пустят. Ни то ни другое нам решительно не подходит. В дружеской компании Высоцкий поет написанное еще три с чем-то года назад в ответ на слухи о том, что он "покинул Расею": Кто поверил - тому по подарку, - Чтоб хороший конец, как в кино: Забирай Триумфальную арку, Налетай на заводы Рено! Я смеюсь, умираю от смеха: Как поверили этому бреду?! Не волнуйтесь -я не уехал, И не надейтесь - я не уеду! И очень хорошо понимают его здешние русские. Потому что им он нужен там. Он должен не просто жить в России, а быть Россией. И еще приятно чувствовать, что личность твоя в основном уже состоит не из мечтаний и намерений, а из готовых песен, которые говорят о тебе во сто крат больше, чем мог бы ты сам сказать в самой задушевной беседе. Актриса Марина Влади приглашена на кинофестиваль в Каннах - вместе с супругом. Несколько непривычна для Высоцкого роль "товарища Крупского". Был такой анекдот, не совсем понятный для иностранцев. Выступает перед народом старый коммунист и рассказывает, как он работал в Народном комиссариате просвещения под руководством Надежды Константиновны Крупской. Выслушали его, а потом и спрашивают: "А с супругом Надежды Константиновны вы не виделись?" - "Нет, с товарищем Крупским, к сожалению, встречаться не довелось". Что делать: не выпало пока Высоцкому сняться в таком фильме, который мог бы котироваться на каннском уровне. Но, может быть, еще не все потеряно? Снимемся когда-нибудь в шедевре, а может, и сами попробуем режиссурой заняться. А пока пройдемся в смокинге под руку с Мариной по знаменитой набережной, где сейчас, на торжественном открытии, столько мировых кинозвезд. Наутро он приятно поражен, увидев фотографии в газетах. Профессионально снято, приятно посмотреть на себя в международном контексте. В центральных советских газетах личность Высоцкого строго засекречена: имя еще могут назвать, а лицо держат как бы под паранджой. Да, запад есть запад, восток есть восток... Из поездки Высоцкий привозит разные подарки близким: кому джинсы, кому "водолазку", кому косметику... А для себя он вывез из Франции нечто бесценное и никаким таможням не подконтрольное - дух свободы и готовность бороться за свои гражданские права. В самом деле, почему мы считаем себя заведомо виноватыми? Почему мнение любого чиновника воспринимаем как глас Божий? Ведь лет через десять, ну через двадцать они все равно примут нашу точку зрения, поскольку своей у них просто нет. Ложь сама по себе ничего не производит, она всегда спекулирует на правде. Они еще будут говорить и писать о воспитательном значении песен Высоцкого, когда это им станет выгодно. Так может быть, стоит упереться ногами в будущее и подумать, чего мы можем добиться уже сегодня? Двадцать первого июня суд постановил, что Высоцкий должен вернуть в казну "незаконно" выплаченные ему девятьсот рублей. Это его, конечно, не обрадовало, но и не обескуражило. Наоборот, хватило куражу сесть за письмо к министру культуры Демичеву и взять совсем другой тон: "Уважаемый Петр Нилович! В последнее время я стал объектом недружелюбного внимания прессы и Министерства культуры РСФСР. Девять лет я не могу пробиться к узаконенному общению со слушателями моих песен... " Вот так! Спокойно и с достоинством. Проще всего описать ситуацию такой, какова она есть. "Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. Девять лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителями, отобрать песни для концерта, согласовать программу. Почему я поставлен в положение, при котором мое граждански ответственное творчество поставлено в род самодеятельности? Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая поет и слушает мои песни, несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации... " "Поставлен - поставлено", "ответственное - отвечаю"... А, потом подправим весь текст, а пока - не сбиться бы с тона. "Я хочу только одного - быть поэтом и артистом для народа, который я люблю, для людей, чью боль и радость я, кажется, в состоянии выразить, в согласии с идеями, которые организуют наше общество". Нет, это не "совейский" язык, это вполне международный стандарт. Французы, пробивающие свои культурные планы и проекты, тоже ссылаются на интересы общества. Общество и государство не одно и то же. "А то, что я не похож на других, в этом и есть, быть может, часть проблемы, требующей внимания и участия руководства". Не слишком ли? Зато честно, а честность в конечном счете невыгодной быть не может. Так принято в цивилизованном мире. Результатом этого письма через некоторое время становится присвоение Высоцкому филармонической ставки как артисту разговорного жанра. Одиннадцать рублей пятьдесят копеек за выступление. Но не надо смеяться. С паршивой овцы - хоть шерсти клок, а потом продолжим борьбу. Новые надежды В каком-то современном рассказике запомнилась ему одна мелкая, но красноречивая подробность: школьный учитель музыки видит на улице большую афишу с именем своего однокурсника, дающего сольный концерт. "Ничто так не огорчает, как успех товарища", - резюмирует по этому поводу не то персонаж, не то автор, не то оба вместе. Огорчает, да не всех. Высоцкий очень обрадовался, узнав, что в журнале "Юность" опубликована повесть Золотухина "На Исток-речушку, к детству моему". Да еще в одном номере с Борисом Васильевым - компания что надо! Когда один из наших выходит в первые ряды, в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. Он и нас туда тянет своим вдохновляющим примером! Вознесенский пригласил к себе на дачу в преддверии пятисотых "Антимиров". Попробуем ему новые стихи показать, посоветоваться насчет публикации. Есть шанс - именно теперь. Кто-то в литературу входит без проблем, как по лестнице. Некоторых даже везет туда эскалатор - за хорошие анкетные данные. Ну а нестандартным авторам приходится карабкаться на скалу, цепляясь за любой уступ. Но если ногу поставил, несколько стихотворений опубликовал - то следующий шаг уже легче дается. В июле приехали в Пицунду - с Мариной и Севой Абдуловым. В Доме творчества кинематографистов встретились московские знакомые - Инга Окуневская и Виктор Суходрев. Виктор переводчиком в МИДе работает -- ему доводилось даже с Хрущевым иметь дело. Инга и Виктор захотели в столовой позвать вновь прибывших за свой столик, но выяснилось, что в престижный ряд у стены не всех пускают, а только Сергея Герасимова, Эльдара Рязанова и лиц, к ним приравненных. За соблюдением иерархии строго следит администраторша по имени Гугулия, бывшая партработница. Тогда Инга с Виктором сами пересели в демократическую середину зала, где Высоцкий с Мариной и Севой получили неудобный стол у прохода. И неловкость сразу исчезла. Так оно проще, чем качать права и доказывать ху из ху. У многих амбициозных жрецов прекрасного вся жизнь и все силы уходят на борьбу за то, чтобы их селили и сажали куда надо. Ничего не поделаешь: система такова... Три недели вполне безмятежного отдыха. Ездили за вином "изабелла" в один знакомый абхазский дом, где Высоцкий прошлой осенью бывал во время съемок "Плохого хорошего человека". Сам он на этот раз в дегустации участия не принимал, а потом вел машину и по возвращении в Дом творчества выгружал из нее сначала полученную в дар бутыль, а потом павших жертвами кавказского гостеприимства Севу и Виктора. Спокойное курортное море однажды вечером взбунтовалось, купание запретили. После дождя отдыхающая публика вышла на берег, Высоцкий со своей компанией тоже. И вдруг линия, разделяющая море и сушу, представилась ему границей между двумя мирами. И как странно ведут себя обе стороны! Белые барашки несутся со всего разбега к этой линии - и возле нее разбиваются, превращаясь в ничто. А люди хладнокровно глазеют на гибельный процесс, развлекаются им, но близко не подходят, чтобы не забрызгало их холодной влагой. Поэт, как всегда, разрезан на две половинки, одна - со страдающими, другая - с наблюдающими. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, - Еще бы - взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон - И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим - но издалека. Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе - предчувствие, как бред, Что надломлю себе хребет - И тоже голову сломаю. Мне посочувствуют слегка - Погибшему, - издалека. Наутро прочитал эту песню своему узкому кругу, мелодию предпочел не озвучивать. Слушали с пониманием, но, кажется, не очень восприняли последнюю строфу: Но в сумерках морского дна - В глубинах тайных, кашалотьих - Родится и взойдет одна Неимоверная волна, - На берег ринется она - И наблюдающих поглотит Я посочувствую слегка Погибшим им, - издалека. Тут и с Пушкиным ненавязчивая перекличка ("Товарищ, верь, взойдет она... "), и неожиданный поворот мысли под занавес: тех, кто жизнь воспринимает как зрелище, история все равно достанет... Но нужен ли этот жесткий сарказм: "посочувствую издалека"? "Издалека" - то есть с того света. Разве там остается место для сведения счетов? Один гагрский богатей учинил прием для кинематографической элиты. Во дворе своей виллы накрыл большой стол человек на тридцать, ярмарка тщеславия во всей красе! Конечно, можно было бы и не пойти, но зачем тратить энергию на гордый отказ? А потом - любая, даже самая скучная встреча - источник информации. Люди как-то себя обнаруживают, а если на них не смотреть, не слушать - о чем писать? "Не надо подходить к чужим столам", - совершенно справедливо сказал поэт, но застолье с древнейших времен до наших дней остается главным жанром человеческого общения. Короче, явились туда впятером - и все пошло по традиционному сценарию. После двух-трех банальных тостов хозяин, естественно, завел разговор о гитаре и песнях. Пришлось сказать, что гитара осталась в Москве. "Найдем другую, из-под земли достанем". В полном соответствии с почти сочиненными и еще пока никому не петыми "Смотринами": "Он захотел, чтоб я попел, - зря, что ль, поили?!" Что тут будешь делать? Ну почему Николай Крючков может спокойно сидеть, отдыхать, и никто его не принуждает распевать: "Махну серебряным тебе крылом"? Высоцкий же должен их культурно обслуживать... Думают, что он кокетничает, цену себе набивает. А у него нет настроения, точнее, собравшийся отборно-ограниченный контингент нужного настроя ему не дает. Он ведь не "исполняет" свои песни, а заново их творит с участием подходящих партнеров-слушателей. Автор, художник - существо с непредсказуемой психикой. Это как честная, непродажная женщина: при взаимной страсти она может тебе и где-нибудь в ванной или в лифте стоя отдаться, а без искреннего желания и от роскошного ложа убежит. Короче, не дал он себя на этот раз изнасиловать. А своих через пару дней позвал после ужина на пляж, к самому дальнему зонтику-грибочку. Очень подходящее время, поскольку публика вся кино смотрит. Тут у него запе-лось. И надо же: только кончился сеанс - механик врубил на всю мощь эстрадные мелодии и ритмы. Вот черт бы его побрал, как не вовремя! Будто услышав его проклятье, дурацкая музыка замолкает, и он показывает друзьям самые новые песни. Наутро выясняется - люди, выходившие из кинотеатра, услышали голос Высоцкого, попросили киномеханика вырубить репродуктор, выстроились на балконах Дома творчества и слушали до конца. Тех, чьи окна смотрят на шоссе, приглашали к себе обитатели номеров с видом на море. А Высоцкому и его компании вся эта аудитория из-за высоких деревьев не видна была. Может быть, публика за художником следит издалека не по равнодушию, а из деликатности? Стесняются вторгаться в твой мир... Подумаем еще над последней строфой новой песни. Не исключено, что обойдемся без этой мстительной гибельной волны, которая всех захлестнет... Иногда лучше последнее слово оставить при себе, а в песне остановиться на предпоследнем. После долгой задержки выходит в августе диск с четырьмя вещами: "Он не вернулся из боя", "Песня о новом времени", "Братские могилы", "Песня о Земле". То есть тексты эти разрешены, нет никаких препятствий к тому, чтобы их и печатно обнародовать. Тем более что практически они более чем обнародованы: сколько народу знает их наизусть! Только знаки препинания понадобится расставить, а все буквы-звуки в людскую память уже впечатаны. На студии грамзаписи множество новых планов, проектов. Есть намерение записать их вместе с Мариной. И еще хотят ему заказать цикл песен для альбома "Алиса в стране чудес": нужны свободные вариации в английском парадоксальном духе - это по сути поэтическая, литературная работа! И кинокритика стала похваливать. В журнальчике "Спутник кинофестиваля" вполне пристойная статья "Владимир Высоцкий". Автор - С. Черток. "Известный черт с фамилией Черток - агент из Рая... ". Все сказанное когда-то сбывается: может быть, райская жизнь у нас впереди? В сентябре Таганка отправляется в Ташкент - правда, ни "Галилея", ни "Гамлета" туда не везут. Тем не менее одержана большая победа - В. С. Высоцкий в числе пяти особо отличившихся актеров награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Узбекской ССР. Да, именно с большой буквы, потому что это считается правительственной наградой. И отныне во всех анкетах в соответствующей графе у нас будет не прочерк, не "не имею", а вот это самое. Потом - Алма-Ата, где его активно интервьюировала пресса. Выступление на телевидении в Усть-Каменогорске. И небо не упало на землю, и воды Иртыша не потекли вспять от голоса Высоцкого. Ну почему же так боятся его на берегах Москвы-реки? Самое важное событие на исходе семьдесят третьего года - работа над балладами для фильма "Бегство мистера Мак-Кинли", который собирается по киноповести Леонида Леонова ставить Михаил Швейцер. В своих поисках режиссер закономерно набрел на Высоцкого как поэта. Началось с того, что Швейцер захотел использовать брехтовский принцип "очуждения" смысла, способ прямого обращения к зрителю - только не в зонгах, а в сюжетно развернутых балладах. И даже их вчерне уже написал - что-то вроде прозаического подстрочника сделал. Стал Швейцер со своей женой и соавтором Софьей Милькиной советоваться. Она вычислила Высоцкого, позвонила ему и деликатно предложила посмотреть заготовки, на всякий случай. Встретились на "Мосфильме", получил он тексты, дома открыл папочку - и затянуло его, с головой ушел в схематический мирок, сконструированный режиссером. Америка не Америка здесь изображена - не важно. Он там не был, не знает. Появилась возможность преодолеть притяжение собственной жизни. Дали ему для экспериментов маленькую планетку, где все можно строить сначала, все можно раскрасить своими красками. Сколько времени отводится на сотворение мира? Семь? Так оно и выходит примерно: с пятницы до четверга шесть баллад из восьми готовы плюс седьмая, написанная уже без подстрочника, вынутая непосредственно из себя: Кто-то высмотрел плод, что неспел, - Потрусили за ствол - он упал... Вот вам песня о том, кто не спел И что голос имел - не узнал. Но в тех-то шести балладах голос свой - не певческий, а поэтический - он выпустил на полную свободу. Позволил себе не думать о драматургии, не смотреть на часы. Протяженность песни зависит от собеседника - тут четко чувствуешь начало, середину, конец, тут нельзя долго ехать в одном направлении, через пару строф, как правило, поворот. Есть, конечно, такие барды, которые заведут лирическую волынку и требуют чуткого внимания. И получают это внимание - народ у нас чуткий и жалостливый. Высоцкий не такой: немыслимо, чтобы у него кто-нибудь зевнул посередине песни. И заканчивает он ее всегда точно в том месте, которое дыханием слушателей подсказано. Лучше он отрубит своей песне последнюю строфу, чем допустит, чтобы зааплодировали по ошибке после предпоследней. Все так, но хочется и в себя погрузиться без ограничения глубины, а это может дать только большая форма. Для других пишем или для себя? Жизнь слишком коротка, чтобы ответить на этот вопрос. А лучше всего - это когда ты всегда один и всегда со всеми. Тридцать седьмой Так уж сложилось, что собственный день рождения для Высоцкого редко получается праздничным. В середине января семьдесят четвертого у него была неделя отгулов после напряженной занятости в театре во время школьных каникул. А где отгул - там и загул случился, согласно корневой системе русского языка. В день тридцатишестилетия Высоцкого нет на "Антимирах", двадцать шестого он отсутствует на репетиции. Опять пошли разговоры о заменах, но взялись за него, внедрили в его тело, и без того истерзанное, пресловутую "торпеду" - и вот он снова Гамлет и Галилей. Политическая погода заметно начала портиться. Можно даже сказать - климат политический переменился. В январе исключают из Союза писателей Лидию Чуковскую, в марте - Владимира Войновича. Давно выгнанный из всех творческих организаций Галич ходит по друзьям, поет прощальные песни и надеется, что кто-нибудь от отъезда его отговорит. Но главное событие года, а может, всего десятилетия - это изгнание Солженицына. Всемирно известного писателя, нобелевского лауреата арестовали, как урку, и в Лефортово привезли. И уже оттуда, в порядке особой милости, - в аэропорт. Пусть не на Колыму, а во Франкфурт-на-Майне, но он же туда не просился! Помимо права на убежище есть у человека еще и право на единственную родину... И все это произошло почти при полном равнодушии сограждан. А где мы были в этот момент, тринадцатого февраля? Играли, пели, народ тешили... Мы, если честно сказать, просто не заметили солженицынского отъезда - в душе не отметили, чтобы избежать ненужных страданий. Мол, у самих положение шаткое. Но ведь акции против наших коллег имеют прямое отношение к каждому из нас, к будущему культуры. По ком звонит колокол, спрашивается?.. Если кто сейчас произнесет в ответ дурацкий каламбур "Обком звонит в колокол", - я такого идиота убью на месте. Не дети мы уже с вами, чтобы так непринужденно шутить по любому страшному поводу. Вот так и в тридцать седьмом году равнодушно слышали, как соседа ночью забирают, а утром шли заниматься своими маленькими делами. И постепенно переставали быть людьми. В середине марта Таганка давала спектакль в подмосковном городе Жуковском. Публика там интеллигентная, искушенная в авиаконструкциях, в поэзии, в политике, во всем на свете. И просто стыдно было потчевать их халтурой. "Антимиры" износились до дыр, и все мы это чувствуем. Не какой-то там ворон кричит "А на фига?", мы сами циниками окончательно заделались, пропитались "анафигизмом". Пробовал поделиться этими ощущениями с Золотухиным и Смеховым: - Мы ничего не понимаем ни в экономике, ни в политике... Мы косноязычны, не можем двух слов сказать... Ни в международных делах.. Страшно подумать. И не думать нельзя. А думать хочется... Что же это такое?! А они - эти - все понимают... Закрутил только нервы - и себе, и другим, а к ясности никакой не пришел. Ясность может прийти только стихом и песней. Мы все живем как будто, но Не будоражат нас давно Ни паровозные свистки, Ни пароходные гудки Иные - те, кому дано, - Стремятся вглубь - и видят дно, - Но - как навозные жуки И мелководные мальки... А рядом случаи летают, словно пули, - Шальные, запоздалые, слепые на излете, - Одни под них подставиться рискнули - И сразу кто в могиле, кто - в почете А мы - так не заметили И просто увернулись, - Нарочно, по примете ли - На правую споткнулись Жесткая песенка - и по тону, и по смыслу. Не тяжела ли будет для слушателей? А может быть, она только для себя, о себе... Хоть речь в ней и на "мы" ведется. Мы слишком удобно в этой жизни устроились. Считаем себя пострадавшими за правду и еще каких-то лавров себе за это требуем Хотим, чтобы нашу правду нам разрешили. А если ее никогда не разрешат? Искать надо возможности нового, небывалого риска, а не способы выживания. Конечно, не каждому это по силам, но если уж эту силу в себе чувствуешь, бесполезно держаться за психологию ужа. Рожденный летать - ползать не может. Вот так в себе покопаешься, покаешься в малодушии и непоследовательности - и можно дальше жить. Все пишется из недовольства собой, как только недовольство иссякнет - так и песни кончатся. А если еще глубже в себя заглянуть, увидишь: то, что происходит в душе, по сути своей не зависит от внешних факторов. Душа имеет самостоятельный ритм - периодическое чередование грусти и радости, отчаяний и просветов. Ни услех, ни деньги, ни слава прямого влияния на этот ритм не имеют. Житейские события могут только попадать в резонанс с ним. И ритм этот выше логики, сложнее смысла. Все "да" и "нет", все "pro" и "contra" ему подчиняются: Протопи!.. Не топи!.. Протопи!.. Не топи... И нет конца этому спору с самим собой... Впереди - новая поездка во Францию, в связи с чем восьмого апреля Высоцкого вызывают на собеседование в Ждановский райком КПСС. Удовольствие сомнительное, но миновать эту процедуру невозможно. Есть такое выражение в советском языке, используемое во время так называемых выборов - "блок коммунистов и беспартийных". Так и видится единый тюремный блок, в который загоняют пассивную толпу, состоящую как из членов партии, так и из простых людей. Будь ты хоть трижды беспартийный, а в райком явись. И выслушивай инструкцию товарища Зубова о том, что можно и чего нельзя в Париже. Не исключены идеологические провокации. И с "бывшими нашими" советуют быть осторожнее, потому что они все завербованы западными спецслужбами. Все это было бы смешно... В тот же день встретил в Шереметьеве Марину, на следующее утро - у них вдвоем запись на "Мелодии", с оркестром под управлением Гараняна. Больше полутора часов звучания - это на двойной альбом потянет! Двадцать три вещи спел сам, шесть - Марина. У нее получилось. Причем "Я несла свою Беду... ", "Так случилось - мужчины ушли... "- это понятно, песни от лица женщины. Но и "мужские" песни "Надо уйти", "Два красивых автомобиля" у Марины так вышли, что он сам теперь, пожалуй, их исполнять не станет. Пусть ее серебристым тембром теперь звучит пронзительное сожаление: "Ты промедлил, светло-серый!" Еще через день - на Студии Горького - показ песен к фильму "Иван-да-Марья". Тут особенно дорог ему Соловей-разбойник, в которого он перевоплотился со всей романтической страстью: Выходи, я тебе посвищу серенаду! Кто тебе серенаду еще посвистит? Сутки кряду могу - до упаду, - Если муза меня посетит. Муза фольклорная посетила основательно, и песни образовали прямо-таки "фильм в фильме": скоморохи, солдаты, Баба-яга, Оборотень, Водяной, привидение - все запели его голосом, и совсем не похоже на ту нечисть, которая водилась в его песнях лет семь назад. Те сказочные песни во главе с "антисказкой" про Лукоморье были грустнее, суровее. Хотя тогда автор моложе был. Наверное, творческая мысль идет не вперед, не назад, а по кругу, стремясь охватить тему со всех сторон, со всех возможных точек зрения. Таганке исполняется десять лет. Хотя об этом не пишут в прессе, те, кому надо, эту дату - 23 апреля - знают без напоминания. За неделю до того - премьера "Деревянных коней" по Федору Абрамову. Высоцкий в ней не участвует, но вместе со всеми радуется, что деревенскую тему удалось-таки протащить, а там, глядишь, и многострадального можаев-ского "Живого" власти реабилитируют. Абрамов - классный мужик. Был в Ленинграде доцентом, писал статьи о том, как неправдиво в литературе изображают сельскую жизнь. А потом решил сам броситься на амбразуру, скинул лягушечью шкуру доцента и сделался чистым писателем. В своей правоте убежден абсолютно, потому умеет с чиновниками сражаться, доказывать, что его, а не их позиция патриотична. Сначала было даже непонятно, какую театральность можно извлечь из абрамовских повестей: ну, рассказывают женщины о своей тяжелой жизни - ни динамики, ни юмора. Можаевский Кузькин в этом смысле - куда более игровой. А вот получилось - и вышло нечто неожиданное. Драма утраты русского национального характера. И не только в колхозах этих чертовых дело, хотя и в них тоже. Уходит что-то ценное и тонкое из жизни, пропадает навсегда. Ни в каком МХАТе так Милентьевну никто не сыграл бы, как это сделала Демидова - полная органика. И Славина в Пелагее достигла апогея своего. И Ваня Бортник роль ее мужа почти без слов слепил. Премьера "Коней" состоялась аккурат в тот день, когда театр "Современник" въезжал в новое здание на Чистых прудах. То есть здание-то старое, раньше в нем был кинотеатр "Колизей". Все мы его в детстве посещали, хотя Высоцкому и его друзьям по Каретному во всех отношениях ближе был другой кинотеатр с "римским" названием - "Форум". Короче, уже после премьеры помчались поздравлять коллег с новосельем. Любимов "Современник" не любит - по многим причинам: и за творческую бесхарактерность, и за повышенную приспособляемость к советским условиям. Он подарил им живого петуха из таганского "Гамлета", сопроводив это умеренно-ехидным поздравительным текстом. У Высоцкого каких-либо эмоций по поводу второго драматического театра Москвы и нет, пожалуй: после перехода Ефремова "в отстающую бригаду" МХАТа он, кроме "Своего острова" со своими песнями, там, кажется, и не видел ничего. В ночь накануне юбилея он пишет шуточный "Театрально-тюремный этюд на таганские темы", и о последней премьере в нем самые задушевные слова: Так с чем мы подошли к неюбилею ? За что мы выпьем и поговорим ? За то, что все вопросы и в "Конях", и в "Пелагее" - Ответы на историю с "Живым". Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку С друзьями с давних пор, с таганских нар - За то, что на банкетах вы делили с нами пайку, Не получив за пьесу гонорар. Редеют ваши стройные ряды - Писателей, которых уважаешь, - Но, говорят, от этого мужаешь! - За долги ваши праведны труды Земной поклон, Абрамов и Можаич! Праздник начинается в полдень шествием со свечами, которые несут десять актеров-основоположников, среди них - Демидова, Славина, Хмельницкий. Потом начинаются поздравления и подарки. Вознесенский презентует щенка-волкодава - чтобы передавил всех врагов театра. Михаил Давидович Вольпин сочиняет по этому поводу надлежащий экспромт ("Не зря театру в юбилей поэты дарят кобелей... " и т. д. ), свою строку туда вписывает и Высоцкий. Вечером, как всегда в этот день, идет "Добрый человек", несколько омраченный тем, что во время сцены свадьбы Золотухин получает в глаз пиалой от исполнителя роли Янг Суна (жест совершенно случайный и нечаянный!). Кровь пришлось останавливать за кулисами, и Высоцкий переживает не меньше пострадавшего. Во время капустника его "этюд" имеет заслуженный успех, радуются все, кто там воспет, а сам он потом с особенной силой аплодирует Золотухину и думает о том, какие добрые слова надо будет ему сказать. А то ведь дьявольские силы, которые руку с чашкой не туда направили, так и рассорят с другом... Буквально на день выскочил в Ужгород, где начинает сниматься "Единственная дорога" - советско-югославская картина о событиях сорок четвертого года: немецкий танковый парк стоял без горючего, и немцы направили туда колонну из двухсот или даже трехсот гигантских бензовозов. А шоферами посадили русских военнопленных, приковав их к машинам цепями. И сообщили партизанам: будете стрелять - машины взорвутся, и русские погибнут. Сюжет нетривиальный. У Высоцкого роль одного из водителей - Со-лодова. Он ничего не говорит, но в своем последнем рейсе, перед гибелью, поет песню. После приглашения она сложилась сразу с финальным ударным двустишием: Мы не умрем мучительною жизнью - Мы лучше верной смертью оживем! Вот такая бешеная гонка! По возвращении в Москву за три дня - "Гамлет", "Павшие", "Жизнь Галилея", "Антимиры", - и 29 апреля они с Мариной отправляются по проложенному в прошлом году маршруту. Тогда, помнится, в этот день уже въезжали в город Парижск - как его обзывают некоторые русские эмигранты. Всплыли в душе те же тревоги, надежды... Населенные пункты Белоруссии напоминают о строках, начавших сочиняться на этом шоссе. Цикл "Из дорожного дневника" недавно передан Пете Вегину, он - составитель альманаха "День поэзии" будущего года, очень надеется пробить стихи к тридцатилетию Победы. Для кинематографа наработано видимо-невидимо. Даже вспомнить все названия трудно - впору завести себе литературного секретаря, чтобы он все это держал в уме, приводил в порядок, перезванивался с кем надо. Говорят, членам Союза писателей такой секретарь полагается по статусу - только платить ему писатель должен из своих больших гонораров. По этой причине секретари бывают только у немногих седовласых аксакалов, а простые писатели иногда фиктивно оформляют себе в помощники кого-нибудь из знакомых, чтобы у него или у нее были стаж, трудовая книжка и пенсия в будущем. Немногих по-настоящему кормит проза, стихи - тем более, но все-таки... Гражданских свобод в нашей стране немного, но хоть одна свободная профессия существует. Бродского не смогли бы осудить за тунеядство, будь у него членский билет. Или возьмем пример поближе: Гарику Кохановскому красная писательская книжечка очень помогает дышать, и книжку стихов он выпустил два года назад - в серии "Молодые голоса", между прочим. Это актеры стареют быстро, а писатель вечно молод... Да, так проведем маленькую инвентаризацию кинопесен. "Мак-Кинли" - это девять баллад. "Иван-да-Марья" - это песен двенадцать, если не больше. Для фильма Полоки "Одиножды один" - шесть, и еще будут. На рижскую студию в "Морские ворота" дал четыре песни морских... Плюс две непременно надо написать для говорухинской "Контрабанды". Итого приличная цифра набирается, целое войско. Слабо им все это запретить. Второй Париж оказался спасительным антрактом, необходимой паузой. Понятнее становится и язык, на котором говорит этот город, и стиль здешней жизни. При всей внешней оживленности французов между людьми всегда существует интервал, дистанция - как между автомобилями. Знакомство не обязывает к сближению, душу изливать друг другу не принято. Каждый занят собой и своими делами. Но, может быть, для длительной и масштабной работы эта прохладная атмосфера как раз и хороша? В музее Орсэ он задумывается о том, как долго жили в большинстве своем прославленные импрессионисты, как основательно и целеустремленно раскрывали свои миры. Конечно, живопись - совсем другое дело, но все-таки... Неожиданно его знакомят с русским художником Михаилом Шемякиным, три года назад уехавшим из Ленинграда, где ему городские власти перекрыли кислород. Длинный и худой, как журавль, постоянно облаченный в спецодежду собственного фасона: кепка с козырьком, куртка, высокие черные сапоги, - этот богемно-эксцентричный Шемякин оказывается удивительно контактным. Сразу вспоминает "Охоту на волков" и высказывается о ней нестандартно: "Это как картина, в которой есть все. Классическая соразмерность". Недалеко от Лувра у Шемякина мастерская, где он вместе с женой работает без остановки. Картины у него очень непривычные, похожие на него самого - большие, властные, но не подавляющие. Успевает много читать, вообще живет в мировой культуре. Противоречия между Россией и Западом для него вроде и не существует. Русскую душевную широту, считает, вполне можно совместить с европейским разумом. Шемякин ко всему относится профессионально и делово. Даже питье у него словно подчиняется графику. Буквально после первой встречи с Высоцким он купил приличный магнитофон, чтобы увековечить песни нового друга. У него нет ни малейшего сомнения в том, что эти записи будут нужны людям через сто-двести лет. Как и его картины. Бедные русские: их ставят все время перед неразрешимыми дилеммами, загоняют в щель между двумя жесткими вариантами. Там жить или здесь? И решение-то заранее проигрышное: либо ты нищий раб в Союзе, либо убогий, глухонемой беженец в чужой стране. У нас академик Сахаров, сквозь вой глушилок, говорит по "вражескому" радио о праве человека на свободное передвижение по планете. Так его даже интеллигенция считает сумасшедшим: ишь, чего захотел! Не хватит на всех валюты... А может, заработаем? Почему бы всем не повкалывать на совесть лет десять, а на одиннадцатый год, может, и деньги появятся. Здесь, конечно, о деньгах говорят и думают слишком много, но зато все обеспечены. Чуть-чуть потолковал с домработницей: она бывала и в Италии, и в Швеции, и даже в Сингапуре. Есть работа - есть деньги, хотя их всегда не хватает. Зато стимул постоянный, концентрация энергии. Около ювелирного магазина на бульваре Бон Нувель прислушался к разговору двух девушек. Одна, показывая на какую-то "бранзулетку" в витрине, темпераментно рассказывала подруге: мол, хочу заработать "аржан" и эту штуку того, "аштэ" - купить. А у нас такие же девушки тратят время и силы на то, чтобы за сережками в Столешниковом полдня в очереди отстоять. У нас не покупают, а "достают" - непереводимое ни на какие языки понятие. Больше же всего его ошеломило, что приличные люди - не миллионеры, а просто многие из "среднего класса" - здесь обеспечены не до конца месяца, не до конца года, а пожизненно. Кто унаследовал состояние родителей, кто толково вложил свои средства в банк, и очень многие работают не ради куска хлеба, а для удовольствия и самоутверждения. Ну а чтобы народный любимец свой гонорар тайком в конвертике получал, рискуя судебным процессом, - этого не бывало ни с Бредем, ни с Брассансом. Почему у нас в России такое болезненное отношение к самой проблеме благополучия? В стране, столько оравшей на весь мир о светлом будущем, никто, по сути, не верит в возможность нормальной человеческой жизни. А ведь у нас столько пространства, столько ресурсов - даже теперь, после того, как полсотни миллионов людей извели революциями и войнами. Живем скученно, в тесноте и обиде. Словно сбились все вместе в одну скособоченную избу с окнами, глядящими в темный овраг, - вот как выглядит наш расейский быт со стороны... "Во хмелю слегка лесом правил я... " - крутится в голове, а правит он теперь (безо всякого хмеля - упаси боже!) бежевой лошадкой "БМВ-2500". Старушка "рено" отправлена на заслуженный отдых. В Москву он возвращается "какой-то не такой", как говорят ему друзья и коллеги. Появилось внутреннее спокойствие, даже умиротворенность. Надолго ли? Театр едет на гастроли в Набережные Челны - город, где производят могучие грузовики-КамАЗы. Спектакли идут, конечно, с аншлагом, и билеты продаются с рук с огромной переплатой, - по-иному не бывает. А когда первый раз шли в гостиницу, по обеим сторонам улицы из окон магнитофоны гремели голосом Высоцкого. Может быть, кому-то такого шума хватило бы на всю оставшуюся жизнь. А он смотрит на это дело трезво. Народная любовь - штука хорошая, спору нет. Но она состоит из разных компонентов, тут и разум народный, и дурь, и присущая толпе восторженность, которая на что угодно может быть обращена. В момент, когда тебе что-то диктует вдохновенье, ничьих мнений просто не существует, - бери тетрадь и записывай... А в промежутках между озарениями все-таки думаешь еще об одном: как говорил один товарищ, надлежит внести в этот мир свои звуки. Высоцкому всегда хотелось, чтобы каждому от него "досталось" по куску: рабочему, крестьянину, интеллигенту. Перед снобами никогда он не заискивал, но все же нужно получить подтверждение своих мыслей у людей образованных, искушенных в поэтических тонкостях, ценящих, как и он, ту же Ахмадулину. Прочитывают ли они в его песнях художественную сверхзадачу - или считают, что он грубоватым языком излагает очевидные истины? Все реже с ним говорят откровенно на эти темы люди своего круга, все отчетливее полоса отчуждения. Город попросил Любимова дать помимо спектаклей еще концерт артистов прославленного театра. Оборудовали зал - мест на три тыщи, если не больше. Стали выходить таганские звезды. Демидова замечательно прочитала стихи Блока - вежливо ей похлопали. Следующий был номер - не важно чей, но человека по-хамски согнали гулом и свистом со сцены. Это они ждут Высоцкого и от нетерпения способны на все. Собрался Смехов исполнять Маяковского - и опять нависла угроза обструкции. Высоцкого просто выносит на сцену, гнев его распирает, и он взглядом василиска в мгновенье заставляет толпу онеметь. - Если вы сейчас же не замолчите, я вас уважать не буду. Вы обидели не только моих друзей, но и артистов высочайшего класса. Объяснил популярно, кто здесь кто. Поняли, успокоились. Выслушали и Смехова, и Золотухина. А он на эту публику всерьез рассердился: если вы любите Высоцкого, то зачем же его подводите, ставите в дурацкое положение? Но, кажется, они это не со зла. Вышел уже с гитарой, осторожным жестом приостановил радостный шквал. Нет, это не массовое одурение, лица все-таки не фанатичные, осмысленные... После всех записок, вопросов-ответов он выходит, преследуемый собирателями автографов, на свежий воздух. Садится в автобус - и вдруг поднимается в воздух. Что, мы в самолет по ошибке сели? Нет, это поклонники подняли автобус на руках. Ну, это можно, если вам так нравится: все же я в этом автобусе не один, а с товарищами. Первого июля отправились на катере вниз по Каме - в Елабугу. Оплата проезда - натурой, то есть Высоцким. Еще у Пушкина описано такое распределение труда: "Нас было много на челне, иные парус напрягали... Та-та-та-та наш кормщик умный в молчанье правил грузный челн, а я - беспечной веры полн, - пловцам я пел... " Приплыли, вскарабкались на крутой берег, добрались до места, где Цветаева жила и где с жизнью рассталась. Дом оказался наглухо закрытым, подались к соседке. Она разговаривала так же неприветливо, как обитатели "нехорошей квартиры" на Большой Садовой теперь встречают поклонников "Мастера и Маргариты". От нее узнали, что дом переделан, что нет уже ни комнаты, в которой Цветаева с сыном Муром жила, ни пристройки, где "эта писательница" повесилась. Пристройка была низкая, и ей пришлось на колени стать. (Прощения у Бога просила - подумалось. ) Тетка что-то еще плела про жареную картошку на сковородке, про запас крупы в шкафу. Все-то они со жратвой сравнивают, хотя при чем тут это: от голода с собой не кончают... А от чего все-таки? Сколько уж всего наговорено на тему самоубийства, сколько мифов и теорий нагорожено, а всякий раз начинаешь думать об этом с нуля... Нет, хрен вам, пуля и петля! Никогда и ни за что! Это ему теперь стало окончательно ясно. Самоубийство - смерть разума, которую разлученная с ним душа вытерпеть не может. А он со своим разумом еще ни дня в разлуке не прожил. Все пока что всегда понимал трезво - как ни вызывающе это слово звучит применительно к его образу жизни. Если что не выдержит когда-то - так это душа, а души самоубийцами не бывают, они просто переходят в другое пространство. Могилу Марины тогда, в сорок первом, потеряли, потом через двадцать с лишним лет памятник поставили там, куда по интуиции указала сестра Анастасия. "Здесь, я чую!" - старушка кричала. Правильно, что ее послушались. С душой поэта ведь можно говорить в любом месте, если проговоришь про себя несколько его строк: "Кто победил на площади - про то не думай и не ведай, в уединении груди - справляй и погребай победу уединения в груди. Уединение: уйди, жизнь!" Из напитков ему здесь больше всего нравится кумыс - говорят, он даже с градусами! Ему достают его столько, что почти на всю труппу хватает. Люди здесь объявились такие - даже не назовешь их пошлым словом "поклонники", в общем, хорошо его понимающие. Работают на КамАЗе, а читают побольше, чем московские задаваки. Ходили с коллегами в гости в одну такую семью - там на полке, рядом с книгами классиков, пленки с аккуратными надписями "Высоцкий" по краю коробки. "У нас все хорошо знают вашу поэзию", - спокойно так говорят, без подобострастия. Есть читатели, будет для них и книга когда-нибудь. "Мак-Кинли" в июле снимается в Венгрии. Много всяких нагромождений, нарочитого драматизма, иронии, обращенной неизвестно на что. Как состыкуются со всем этим баллады? Оттуда - в Югославию, где недолгие съемки в "Единственной дороге", а потом с Мариной - на остров Светац, где самый лучший в мире отель "Святой Стефан" и великолепное море с Италией на противоположном берегу... - Адр-риатические волны, как Саня некогда сказал. Почему "Саня"? Это не от фамильярности, а по созвучию - просто в конце "Евгения Онегина" говорится: "Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал". А про адриатические волны - в первой главе того же произведения. Так-то! Нет, всего "Онегина" я тебе, пожалуй, наизусть уже не расскажу - память не та, но на часок, с пробелами и купюрами могу... Ладно, в следующий раз. А еще Пушкин написал про Бонапарта и черногорцев, которые не сдались французам. Хотя и не довелось Александру Сергеевичу сниматься в совместном советско-югославском фильме и быть командированным в эту страну. Продолжая классическую традицию... Короче, вот стихи: Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести - Впрок пили воду черногорцы, И жили впрок - до тридцати.. Приглашает Высоцкого с супругой к себе на дачу чрезвычайный и полномочный посол СССР в СФРЮ товарищ Степаков Владимир Ильич. Да, тот самый, что в Центральном комитете КПСС шесть лет назад заведовал отделом пропаганды и агитации. По всей видимости, именно он развернул тогда широкую пропаганду против сомнительных песенок "с чужого голоса". Партработников иногда посылают на дипломатическую работу - в порядке повышения или понижения в чине. Послать бы и нам этого посла... Но кто старое помянет - тому глаз вон, будем дипломатичны. Начал с "Песенки про козла отпущения" - посол слушал задумчиво, поежился на словах: Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения, - Отпускать грехи кому - это мне решать Это я - Козел отпущения! Среди приглашенных и любимая певица советского народа Людмила Зыкина. У кого-то возникает идея объединить двух "звезд". Стали искать песню, подходящую для обоих. Затянули: "Если я заболею - к врачам обращаться не стану... " Так себе вышло. А потом, когда Высоцкий начал "Как по Волге-матушке, по реке-кормилице... ", Зыкина неплохо ему подпела. Вот сенсация-то: дуэт Высоцкого и Зыкиной! Но не услышит этого народ, потому что такие вещи у нас делаются только в экспортном исполнении и для ограниченного спецконтингента. Пожалуй, главное из того, что он написал на тридцать седьмом году жизни своей, - это "Погоня" и "Старый дом". Не просто цикл получился, а как бы маленькая поэма в двух частях - "Очи черные", и финал не только вторую песню завершает, но и замыкает кольцо: ... Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня - не докинула. Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?! Два образа России. В одиночку наш человек отчаянно смел - и от любых волков ускачет. А как сойдутся вместе, то - "скисли душами, опрыщавели", "испокону мы - в зле да шепоте". Получается, что зло у нас множится в коллективных формах, а добро всегда индивидуально. Во все времена. Может быть, "Погоню" он споет в новом фильме Хейфица - "Единственная" - по рассказу Павла Нилина с отличным названием "Дурь". И любовный треугольник там необычный. Главного героя - шофера, играет Золотухин, его жену - Проклова. Ее героиня - такая, как говорят в народе, "не б... а честная давалка" - не может устоять перед личностью в штанах. И вот очередным ее предметом становится руководитель хорового кружка Борис Ильич, которому она после задушевного разговора отдается. Высоцкому предложено этого провинциального неудачника сыграть, а если захочет - то и спеть. Предложение принято, а насчет песни - посмотрим. На гастроли в Вильнюс труппа приехала поездом "Летува", а Высоцкий с Дыховичным и Золотухиным на "БМВ". "И какой же еврей не любит быстрой езды", - острил Золотухин, когда рулил Дыховичный. Переночевали в Минске. Ваня угощал жареными утками, подстреленными на царской охоте его тестем, членом политбюро ЦК КПСС. Началось все нормально, а потом навис очередной срыв. Разругался с Таней, потом просил у нее прощения на глазах у всех. А самого себя простить можно, увы, единственным способом... Сутки проспал в номере. Машину Дыховичный перегнал в Москву, куда они уже потом вместе отправились поездом. Гастроли продолжаются в Риге, но туда Высоцкий попадает не сразу. Опять в нем жизнь и смерть захотели помериться силами. Разум как будто скован, но все-таки цел и продолжает пассивно наблюдать за происходящим. Вот его несчастный владелец вырезает из себя "вшивку", вот он тем же ножом ударяет себя в грудь - но знает, что удар не смертелен. Дает Дыховичному себя скрутить и вызвать "скорую помощь", которая накладывает швы. Что потом? Пытается выброситься из окна, но чувствует, что притяжение жизни сильней. Оказывается в Склифе, через сутки выписывается, но едет не домой, а к Севе Абдулову на Немировича-Данченко, откуда его вновь везут в Склиф, предварительно вшив "эспераль" - прямо на столе. Все-таки последние пять дней в Риге доиграл, а потом на машине - в Ленинград, на весь октябрь. В самом начале месяца туда приходит известие о смерти Шукшина. Умер Вася в сорок пять, во время съемок монументального фильма Бондарчука "Они сражались за Родину" - по одноименному недописанному роману Шолохова. Шукшин работал в начальственной картине в надежде получить добро на собственный фильм о Разине, это была его заветная мечта. И вот - конец мечтам. Все, конечно же, принялись вспоминать, как в фильме "Калина красная" Шукшин свою смерть предсказал, хотя несколько месяцев назад эту картину дружно ругали за неестественность конфликта, за отсутствие живых характеров и натужную "чуйствительность". Шукшина Высоцкий не видел уже несколько лет, профессиональное их сотрудничество когда-то свелось к доисторическим уже разговорам по поводу фильма "Живет такой парень" - лучшей, наверное, вещи Шукшина, куда тот даже попробовал Высоцкого на роль Пашки Колокольни-кова, уже обещанную Куравлеву. Ранние песни Шукшин слушал на Большом Каретном - молча, без комментариев, а потом никак своего отношения к работе Высоцкого не обнаруживал. Но разве это важно сейчас? Мы всегда оставляем возможность встречи с человеком на "потом", на перспективу, а потом - известно что. Не встретимся уже, не поговорим. Рванул в Москву, успел на отпевание и на похороны. В актерской среде особенно ощутима театральность посмертного ритуала. Для многих это продолжение ярмарки тщеславия, повод выказать себя. Хотя видишь и искреннюю боль на некоторых лицах. Все в нас перемешано: не поймешь, где играем, а где живем. Артист - как ребенок: вот он залез на окно и грозится прыгнуть. Играет вроде и чуть ли не смеется. Но не удержишь - упадет и разобьется до смерти. Стоя у гроба, вдруг поймал себя на мысли, что приехал как бы и на свою смерть со стороны взглянуть. Хоть и описал он уже все это в стихах с предельной точностью, а потянуло посмотреть, как это выглядит. Нехорошо... Одно оправданье: быть может, после этой репетиции, этого учебного полета, довольно скоро и нам отправляться в небеса... Возвращался на машине, и за семьдесят километров до Ленинграда перевернулся, как в кино. И, как каскадер на съемках, остался целехонек. Помятый бок машины знакомый мастер за два дня выровнял. Ох, и задергал раб божий Владимир Господа своего! Просился, просился к нему, а тот его на место поставил: не пришла твоя очередь, поживи еще да помайся как следует! И - давай, пиши о впечатлениях, даром что ли катался туда-сюда? Стихи пришли, прервав непривычно долгую для него полосу молчания: Мы спим, работаем, едим, - А мир стоит на этих Васях. Да он в трех лицах был един - Раб сам себе, и господин, И гражданин - в трех ипостасях! Еще - ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, - А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, - Народец праздный суесловит, - Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал... Получилось в итоге двенадцать строф - длинновато, и финал заранее не продуман. То ли закончить словами: "Но успокоился всерьез - решительней, чем на экране", то ли поставить точку на строфе: "Все - печки-лавочки, Макарыч! - Такой твой парень не живет!"... Появился у Высоцкого холодок профессионализма, - может быть, он необходим для настоящей поэзии? Потом Вознесенский тоже на смерть Шукшина откликнулся. Стихи мастерские, конечно, техника на пять с плюсом: В каждом городе он лежал на отвесных российских простынках. Называлось не кинозал - просто каждый пришел и простился. Он хозяйственно понимал край как дом - где березы и хвойники. Занавесить бы черным Байкал, словно зеркало в доме покойника. Но тут уже не холодок, а холод. Очень ровное отношение - и к покойнику, и к Байкалу. Незадолго до отъезда из Питера побывали с Мариной у Федора Абрамова. Он подарил свою книгу "Последняя охота". А по возвращении в Москву узнали, что Гена Шпаликов повесился. Возраст - тридцать семь. Алкоголь - да. Публикаций - нет, если не считать каких-то пустяков в песенниках. Народ поет дурными голосами "А я иду, шагаю по Москве... ", не зная имени автора. Ушел в статусе сценариста, сейчас, может быть, начнут вынимать из стола стихи и печатать. Эмоциональный фон - хуже не придумаешь. После отъезда Марины - еще одно погружение во тьму. В театре - рутинная работа. Любимов возобновил репетиции "Живого", хочет его все-таки сдать. А в качестве синицы в руках - "Пристегните ремни". Вся сцена - самолет изнутри, сидят там разные люди, вспоминают о войне, рассказывают о трудностях, с которыми в наше время сталкиваются строители... Поначалу у Высоцкого была роль Режиссера, выяснявшего отношения с Писателем (артист В. Золотухин), потом все перекроили. Смелость там была второй свежести, так и ту цензура урезала. Но начало спектакля получается хорошее. Через весь зал проходит солдат, в полной выкладке, с автоматом за спиной, в руках гитара, как оружие. Его сразу узнают по голосу, и песню многие в зале давно помнят наизусть: От границы мы Землю вертели назад - Было дело сначала, - Но обратно ее закрутил наш комбат, Оттолкнувшись ногой от Урала. Наконец-то нам дали приказ наступать, Отбирать наши пяди и крохи, - Но мы помним, как солнце отправилось вспять И едва не зашло на востоке. Мы не меряем Землю шагами, Понапрасну цветы теребя. - Мы толкаем ее сапогами - От себя, от себя! Автор и герой Самое многозначное слово в песнях Высоцкого - "я": "Я сам с Ростова, я вообще подкидыш...", "Я был слесарь шестого разряда... ", "Я несла свою беду... ", "Я - самый непьющий из всех мужиков... ", "Сто сарацинов я убил во славу ей...", "Я - Баба Яга, вот и вся недолга... ", "Я в деле, и со мною нож... ". Кого тут только нет - люди каменного века и наши современники, мужчины и женщины, существа реальные и мнимые, звери и птицы. Даже неодушевленные предметы - микрофон или самолет, к примеру, и те обретают собственное "я". Творчество Высоцкого - непрерывный процесс перевоплощения, проживания чужих жизней, переживания чужих точек зрения. Поэтическое поведение Высоцкого в каждой из ролей настолько естественно, что молва долгое время "вычитывала" из песен фантастически-легендарную биографию автора. Уже в 1970 году Высоцкому приходилось спорить с мифами о себе, пародировать легенды и слухи: А с которым сидел в Магадане, Мой дружок по гражданской войне... Вот что он говорил по этому поводу уже вполне серьезно: "Меня очень часто спрашивают в письмах, не воевал ли я, не плавал ли, не летал ли, не сидел ли... Это все происходит оттого, что почти все мои песни написаны от первого лица: я всегда говорю "я", и это вводит некоторых людей в заблуждение... Там есть мое отношение, мое рассуждение, мое мнение о предмете, о котором я говорю с людьми. Это я не где-то вычитал, а сам так об этом думаю. Вот поэтому, мне кажется, я имею право говорить "я"". И еще, из другого выступления: "Мне проще влезать в шкуру других людей и из нее уже разговаривать". Обратите внимание: в раздумьях Высоцкого о своей работе, в его творческой рефлексии присутствует явная парадоксальность. С одной стороны, он четко осознает полную самостоятельность, резкую индивидуальность своей позиции, с другой стороны - эту позицию он склонен высказывать, находясь "в шкуре" других людей. Но такой парадокс присущ самой природе искусства, часто предпочитающего прямым и простейшим путям пути окольные. Как мы оцениваем качество художественного перевоплощения? Одни больше всего ценят сходство с "натурой", с "моделью", другие - оригинальность художника, остающегося собою, кого бы он ни играл. А для искусства, наверное, важны оба эти начала: и самоизменение, и самовыражение. И сочетание этих начал. Высоцкий заставляет нас поверить в реальность выдуманных им персонажей - и в то же время ни в одном из персонажей полностью не растворяется. Возьмем, к примеру, "Смотрины" - своеобразный "физиологический очерк" деревенской жизни. Конечно же, Высоцкий, в силу биографических обстоятельств, знал деревню меньше, чем, скажем, В. Золотухин и Б. Можаев, которым эта песня посвящена. Можно, наверное, найти, так сказать, "технические" неточности вроде выражения "гусей некормленых косяк" (косяком называют стаю птиц, летящих углом, о гусях же деревенский житель так не скажет). Но, как сказано в песне, "дело даже не в гусях, //- А все неладно". И вот это-то ощущение "неладности" жизни, знакомое самому автору по совсем другому опыту, и создает точку пересечения сознания автора и героя (оставляя, естественно, возможность для такого же пересечения сознания читателя или слушателя). Говоря обобщенно, Высоцкий строит художественное сравнение автора и героя. А достоинство сравнения - не в элементарной "похожести". Тут требуется тонкая диалектика сходства и контраста, достигаемая только творческой интуицией и творческой смелостью. Вслушаемся внимательно в речь персонажа: Потом у них была уха, И заливные потроха, Потом поймали жениха И долго били, Потом пошли плясать в избе, Потом дрались не по злобе - И все хорошее в себе Доистребили. Последние два стиха в значительной мере - "от автора", с точки зрения натуралистической они не вписываются в речь подвыпившего рассказчика: не та лексика, да и уровень самосознания завышен. Но Высоцкий не просто обязал персонажа произнести эти слова, а плавно и органично подвел размышления деревенского горемыки к такому перекрестку, где они вполне могут встретиться с авторской точкой зрения на происходящее. Высоцкий не "снисходит" до "простых" персонажей, он ищет и находит точку опоры, чтобы поднять их интеллектуально и нравственно. Несовпадение автора и героя не сразу бросается в глаза - значит, "возвышение" героя опирается на реальную почву, значит, здесь нет приукрашивания. А к педантическому сходству с "натурой" в мелочах Высоцкий особенно и не стремился. Порой он мог даже ошибиться в каких-то деталях, связанных с профессией персонажей, не слишком налегал на воспроизведение жаргонизмов и диалектизмов. В самом деле, ранние песни Высоцкого называют "блатными", а сколько там, собственно, "блатной музыки", "фени" этой самой? Да возьмите один куплет настоящей, фольклорной блатной песни вроде: "А менты взяли фраера на пушку, бумпера устоцали, на кичу повели... " - и сравните с песнями Высоцкого. Вы увидите, что Высоцкий "блатными" языковыми красками пользуется крайне скупо: буквально одно словечко даст персонажу - и достаточно для характеристики. Потому что любой персонаж его прежде всего интересует как личность, а уж во вторую очередь как представитель той или иной "среды". Высоцкий не отгораживается от человека языковым барьером, старается говорить с ним не на жаргоне и не на диалекте, а на общечеловеческом языке. Посмотрите на цикл "Два письма": и жена "ненаглядного" Коли, и он сам даны без всякой речевой экзотики: "тута", "в ем" - не более того. Характеры создаются здесь психологическими оттенками, авторским вживанием в образ мышления и чувствования этих людей. А диалектную или просторечную речевую краску Высоцкий порой мог положить в совершенно неожиданном месте, на портрете отнюдь не "простого" лица. Вспомним песню "Прошла пора вступлений и прелюдий... ", отразившую горький опыт общения Высоцкого с сильными мира сего. "Ответственный товарищ", прослушав песню "Охота на волков", распоряжается: "Автора "Охоты" // Ко мне пришлите завтра в кабинет!" На двух фонограммах Высоцкий вместо "завтра" поет "завтре" - и сразу вырисовывается физиономия не слишком обремененного внутренней культурой "товарища". "Как живые" - говорили мы все о персонажах Высоцкого еще при жизни автора, причем многие из нас полагали, что главная его заслуга - умение "уловить", "заметить", "услышать", взять "прямо из жизни". А теперь, читая и перечитывая тексты, вновь слушая их авторское исполнение, все чаше убеждаемся, что колоритные житейские и речевые подробности в мире Высоцкого - дело важное, но не главное. "Кое-что на своей шкуре я все-таки испытал и знаю, о чем пишу, но в основном, конечно, в моих песнях процентов 80-90 домысла и авторской фантазии, - говорил он сам. - Я никогда не гнался за точностью в песне. Она получается как-то сама собой, не знаю отчего". Сегодня мы, пожалуй, уже в состоянии понять, отчего. Ощущение точности возникало у нас - и сегодня возникает, и будет возникать у новых поколений читателей и слушателей - от глубины авторского сопереживания герою, от интенсивности нравственно-психологического диалога между автором и персонажами. Высоцкий щедро делился с персонажами своими мыслями, чувствами, своим остроумием, а сам отважно брал на себя их грехи и преступления, их ограниченность и забитость. Невыгодный был взаимообмен для автора: потому-то и путали его сначала с персонажами, приписывали песням "примитивность", не понимая, что на примитивном материале можно создавать сложные художественные структуры. Зато этот способ контакта автора с персонажами оказался в конечном счете выгодным для искусства, для правды, для нас с вами. Спектр персонажей Высоцкого широк и богат: от отважных героев (во многом "выдуманных", но не надуманных) до циничных подонков, от влюбленных в свое дело и жизнь подвижников до опустошенных небокоптителей, от мудрецов и пророков до тупиц и догматиков. Но каждый из этих персонажей творится на наших глазах и с каждым автор достигает какого-то взаимопонимания. Умел Высоцкий перевоплотиться и в человека совершенно ему чуждого, более того - в своего врага. Вот "Песня микрофона". Объявляя ее на концертах, Высоцкий иногда с присущим ему лукавством показывал на укрепленный на сцене микрофон и говорил: "Вот этого микрофона". Конечно же, тут была испытующая ирония: умеют ли слушатели отличать буквальный смысл от переносного. Ну и кто же под микрофоном здесь имеется в виду? Может быть, это конъюнктурный делец от искусства, беспринципный литератор или артист. А может быть - чиновник, "деятель", от которого зависит "прохождение" художественных произведений: зав. или зам. чего-нибудь, цензор, редактор и т. п. И тот и другой могли бы сказать о себе: Б чем угодно меня обвините - Только против себя не пойдешь: По профессии я - усилитель, - Я страдал - но усиливал ложь. Какой жесткий авторский сарказм! Тут уж ни малейшего сочувствия. У Высоцкого было полное моральное право ненавидеть "усилителей лжи", стоявших между ним и народом, мешавших людям слушать Высоцкого, не дававших нам читать его. Но ненависть не застилает глаза, не мешает автору понимать логику поведения функционера от искусства. Он в шкуру и такого человека влезть способен. Высоцкий - в порядке гиперболы - выстраивает сюжетную версию: а что, если бы этот человек попробовал действовать иначе? И вот микрофон берет на себя не свойственные ему функции, критически оценивая то, что ему надлежит только усиливать: "Человече, опомнись, //- Что поешь?!" Что у нас бывало с деятелями, хотя бы однажды не подчинившимися идеологическому диктату, диктатуре лжи? Что происходило с теми, кто по оплошности или по вдруг пробудившейся дерзости разрешал какую-нибудь рискованную публикацию или смелый спектакль? Что было бы с тем, кто - пофантазируем вслед за Высоцким - взял бы да и разрешил в семидесятые годы издание Высоцкого, да еще без купюр, без ограничений на "остроту"? То самое, что случилось с микрофоном: Отвернули меня, умертвили - Заменили меня на другой. Тот, другой, - он все стерпит и примет, - Он навинчен на шею мою. Часто нас заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. Да последние две из процитированных строк - просто формула кадровой политики в идеологической сфере! Снимают, впрочем, не только за "ошибки", но и в ходе внутриведомственной конкурентной борьбы. Отставка и забвение - вот что ждет любого функционера. Поэтому автор без малейшего злорадства повествует о бесславном финале персонажа, проникаясь его ощущением безнадежности: .. Мы в чехле очень тесно лежали - Я, штатив и другой микрофон, - И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. Какой уж тут чехол! Скорее, приемная в высокой инстанции. И стиль поведения партийных чиновников воспроизведен точно: никакой жалости к отстраненному коллеге. Только у автора крупица этой жалости и нашлась. Потому что "свинченный" микрофон - это совсем другой человек, в нем что-то человеческое уже пробудилось. Как в Хрущеве, когда он на покое мирно беседовал с некогда им обруганными художниками, как во многих других. Впрочем, Высоцкий это все описал заранее. Вспомним все того же "ответственного товарища", заинтересовавшегося "Охотой на волков". Помимо прочего, песня показательна тем, что персонаж ее меняется на наших глазах, он что-то понимать начинает. Как говорят кинорежиссеры: перемена состояния в кадре. И вот этим-то сатирические персонажи Высоцкого принципиально отличаются от персонажей стихотворной сатиры, скажем, Евтушенко и Вознесенского или от персонажей сатирических песен Визбора, Галича, Кима. Речь сейчас не о том, что "лучше", а об одной из самых резко индивидуальных особенностей творчества Высоцкого. Он не только сам идет навстречу герою, но и заставляет его двигаться, меняться. Что там произошло с "ответственным товарищем"? Может быть, закачалось под ним почетное кресло, может быть, "обложили" его резвые конкуренты, а может быть, просто задумался о жизни, увидел "загонщика" и в себе самом... И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: "Да это ж - про меня! Про нас про всех - какие, к черту, волки!" Между прочим, способ прочтения, способ интерпретации произведения у этого персонажа абсолютно правильный. В мир песни Высоцкого невозможно войти только на правах зрителя и слушателя. Нет здесь "партера с балкончиком" - пожалуйте прямо на сцену, под слепящий свет, ищите свое место в разыгравшемся конфликте. Не сказав, не подумав: "Да это ж - про меня!" - не понять, о чем песня и зачем она. В иных случаях это совсем нетрудно. "Фильм, часть седьмая - тут можно поесть: // Я не видал предыдущие шесть", - цитируем мы, без малейшего сожаления выключая опостылевший "ящик". Пожалуй, не прочь мы увидеть себя и в непокорном Иноходце, и в символическом гонщике, штурмующем линию горизонта, а в грустную минуту готовы признать свою жизнь "прерванным полетом" и спросить себя: "По чьей вине?" Совсем другое дело - персонажи вроде Вани с Зиной из "Диалога у телевизора". На них почему-то хочется смотреть как бы "из зала", не отождествляя с собою. А неправильно это. Прежде всего потому, что Высоцкий сам на них как на потешных "монстров", как на презренный "плебс" не смотрел. Вслушайтесь в логику диалога персонажей - отнюдь не бессмысленного. О чем все время заводит речь Зина? О несовершенстве своей с Ваней жизни. Причем несовершенстве не бытовом, а, так сказать, духовном, даже эстетическом. Наивно восхищаясь цирковыми чудесами и "блестящей" наружностью артистов, она сразу сравнивает эту "красоту" со своими буднями: "А ты придешь домой, Иван, //Поешь и сразу - на диван, //Иль, вон, кричишь, когда не пьян... " И Ваня, несмотря на всю свою грубость, не может не чувствовать правоты, содержащейся в словах Зины. Он то отшучивается, то отругивается, то пытается навести романтический флер на свои отношения с собутыльниками. Ни за что не хочет он признать, что жизнь его пуста и безобразна: "Ты, Зин, на грубость нарываешься, //Все, Зин, обидеть норовишь!" Витающее в воздухе представление о жизни полной, интересной, осмысленной - подсознательно ведомо и этим людям. И не были бы персонажи такими живыми, если бы автор их не жалел. Стереоскопическая объемность характеров создается здесь на пересечении двух художественных точек зрения, одна из которых традиционно именуется: "видимый миру смех", а другая - "незримые, неведомые ему слезы". Именно эти цитаты здесь подойдут, поскольку Высоцкий - сатирик гоголевского типа, продолжатель традиции гуманного смеха. Иррациональный "черный юмор", беспощадная "чернуха" - совершенно не в его духе. Поэтому мало посмеяться над Ваней и Зиной. Разглядев в них живое, человеческое, нам остается критическую энергию смеха обратить на самих себя. Пусть это будет гиперболой, преувеличением, вреда себе мы тем самым не причиним Пусть мы внешне не похожи на этих персонажей, но не отдаем ли мы порою дань злословию, грубости, скуке и апатии - пусть в иных, более "благородных" и "интеллигентных" формах? Высоцкий не бытописатель. Он не макетирует жизнь, копируя мелочи, а моделирует ее принципиальные черты. Хулиган у него не только хулиган, пьяница не только пьяница. Вспомним персонажа "Милицейского протокола". Налицо неопровержимые доказательства его противоправных действий: "очки товарищу разбили" и прочее. Так чем он пытается оправдаться? Своей идеологической безупречностью: "Но если я кого ругал - карайте строго! //Но это вряд ли..." А когда, скажем, иные литературоведы начинают глубоко вчитываться в "Мастера и Маргариту", проверяя по "пятому пункту" первосвященника Кайафу, утвердившего смертный приговор Иешуа, тут, право же, нельзя не вспомнить еще одного "простого" персонажа Высоцкого из песни "Антисемиты", делившегося своими историческими познаниями: И как-то в пивной мне ребята сказали, Что очень давно они бога распяли! Ну, это уже о других, о тех, кого мы без их собственного желания "исправить" никак не сможем. А заряд самокритичности, содержащийся в песнях Высоцкого, может помочь каждому, кто вслед за автором не побоится сравнить себя с его героями. Энергия вымысла "Почему песни не брали? Да нет у него почти ни одной песни без подтекста. У него в каждой строчке столько философии!" - говорит Вадим Туманов. Все точно сложности с "прохождением" песен Высоцкого были обусловлены прежде всего остротой социального подтекста. Если даже "егеря" не могли этот подтекст расшифровать, все равно на всякий случай огораживали Высоцкого от читателей красными флажками. Дескать, черт его знает, у него невиннейшие вещи приобретают какой-то сомнительный смысл будь то утренняя гимнастика, или прыжки в длину, или все эти жирафы и мангусты... И верно, что подтекст не только социальный, но и философский. Сейчас, когда огороженный флажками тематический круг приятно расширился, когда можно об очень многом говорить открытым текстом, - песни Высоцкого не стали менее интересными и живыми. Потому что их автор не шифровал запрещенные для упоминания факты, он не облекал в аллегорическую оболочку крамольно-либеральные трюизмы, - он мыслил двупланово. И в двуплановости этой отражались не только сиюминутные противоречия, но и противоречия более крупного масштаба. Поэтому сохраняют динамику и глубину очень индивидуальные, "фирменные" сюжетные метафоры Высоцкого. В них прослеживается такая логика зарождения и развития, от слова - к образу; от образа - к сюжету. Если идти от готовой мысли, подбирая к ней образно-сюжетную ткань, то получается в лучшем случае дидактическая иллюстрация, а в худшем - нарочитая аллегория, к которой желательно и самого автора приложить, чтобы он разъяснил, что имел в виду. А вот Высоцкий категорически отказывался свои образы и сюжеты расшифровывать: "Мне часто присылают письма, в которых спрашивают: "Что вы имели в виду в той или иной песне?" Ну, кстати, что я имел в виду, то и написал. А как меня люди поняли, зависит, конечно, от многих вещей от меры образованности, от опыта жизненного и так далее. Некоторые иногда попадают в точку, иногда - рядом, и я как раз больше всего люблю, когда рядом: значит, в песне было что-то, на что я даже не обратил особого внимания. Может, не имел этого в виду точно и конкретно, но что-то подобное где-то там в подсознании было. И ведь было бы ужасно, если б мы все это имели в виду, когда пишем, - тогда бы мы просто ничего вообще не написали". Действительно, в искусстве невозможна передача смысла по принципу "один к одному". Если произведение удалось, оно может сказать читателю, зрителю, слушателю больше, чем имел в виду автор. Свойство художественного слова, образа, сюжета - многозначность, и никакая читательская или критическая трактовка всего обилия смысловых оттенков не схватит. Тут и сам автор не может точно оценить, кто попал "в точку", а кто "рядом", недаром Высоцкому так нравились интерпретации, попадающие "рядом", раскрывающие еще один слои смыслового подтекста. Дух плюрализма, пронизывающий всю поэтику Высоцкого, сказывается и здесь Не надо какой-то одной, господствующей интерпретации той или иной песни. Пусть каждый из нас выскажется, сформулирует свое понимание текста, а заодно - и свое понимание жизни. Не надо только одного - демагогии и доносов, не надо трактовок, имеющих своей целью скомпрометировать автора К сожалению, такие "интерпретации", далекие от художественного мира Высоцкого, от самого эмоционально-смыслового нерва песен, появлялись и при его жизни ("Спасибо вам, мои корреспонденты, //Что вы неверно поняли меня", - с горестной иронией реагировал на них автор), и после его смерти. Но не о них речь А речь о том, что и единомышленникам Высоцкого есть что обсудить, есть о чем поспорить. Обмен трактовками, индивидуальными прочтениями конкретных песен - вот чего, честно говоря, не хватает в нынешней ситуации. Очень много глобальных суждений о Высоцком - и слишком мало разборов произведений. А ведь лучше идти от частного - к общему, от фактов - к поискам закономерностей. Тем более что так шел и творческий процесс Высоцкого. Вначале было слово. К примеру, слово "иноходец". Откуда оно пришло в мир Высоцкого? Из повести Ч. Айтматова "Прощай, Гульсары!", по которой был снят фильм "Бег иноходца" в 1970 году? А может быть, оно пришло каким-нибудь другим путем. Важно, как использует поэт корневую энергию слова, творчески осваивает его, как говорят лингвисты, внутреннюю форму: Я скачу, но я скачу иначе - По камням, по лужам, по росе. Бег мой назван иноходью - значит: По-другому, то есть - не как все. Согласно словарям, "иноходь" - это "способ бега, при котором лошадь попеременно выносит и опускает то обе правые, то обе левые ноги". Не более того. Высоцкий же властно наделяет слово своей, поэтической этимологией, строит из него новый, самостоятельный образ. Суть не в лошади. Из всей "лошадной" терминологии Высоцкий использовал лишь глагол "засбоить" - для создания, так сказать, колорита. Но, чтобы это слово узнать, не обязательно даже на ипподром ходить, достаточно прочесть сцену скачек в "Анне Карениной". "Иноходец" для Высоцкого - это человек, чьи воззрения отличаются от господствующих. Инакомыслящий, если угодно. Вот черновой набросок, предшествовавший "Иноходцу". Он начинается так: Нараспашку - при любой погоде, Босиком хожу по лужам и росе Даже конь мой иноходью ходит, Это значит - иначе, чем все Я иду в строю всегда не в ногу, Столько раз уже обруган старшиной. Шаг я прибавляю понемногу, И весь строй сбивается на мой. Интересный был ход мысли - особенно о том, что "весь строй" со временем устремляется за теми, кто был "обруган". Но Высоцкого этот вариант не удовлетворил. И можно понять, почему. Конфликта здесь нет, слишком цельный образ: и герой свободный, и конь под ним такой же. И Высоцкий ищет в образе предпосылку конфликта, сталкивает между собой коня и седока. Седок, "жокей" становится воплощением жестокой и бесчеловечной власти. А конь рожден, чтобы быть свободным, ему бы бегать "не под седлом и без узды!". Как и всему "табуну" - народу то есть. И личность, и народ в условиях несвободы не могут реализовать своих возможностей. Нет никаких стимулов трудиться, стремиться быть первым. Наоборот, возникают желания разрушительные: Нет, не будут золотыми горы - Я последним цель пересеку: Я ему припомню эти шпоры - Засбою, отстану на