. Сколько людей встало на защиту - и каких: Арбузов, Анчаров, Эрдман, Кирсанов, Шкловский, Кассиль... Лиля Брик пришла на обсуждение и заявила, переходя на "советский" язык: "Этот спектакль мог поставить только большевик и сыграть только комсомольцы". Ничего не помогает. Спектакль еще не готов к середине апреля, когда театр выезжает на гастроли в Ленинград. Работа над "Интервенцией" понемногу закипает, пошли косяком выступления с песнями, особенно в Ленинграде. Новинка сезона - песня "Профессионалы", написанная Высоцким сразу после очередной (пятой подряд) победы наших хоккеистов на чемпионате мира в Вене: Профессионалам по всяким каналам - То много, то мало - на банковский счет, - А наши ребята за ту же зарплату Уже пятикратно уходят вперед! На этих словах всегда наступает "оживление в зале", смеяться и аплодировать начинают - но не как толпа фанатов, не в исступлении, а с общим ироничным пониманием. Го-воря о канадцах "профессионалы", мы вовсе не имеем в виду, что наши хоккеисты - любители. Они что-то получают за игру, но, конечно, мало. Как и мы в театре. Как и все наши зрители в своих НИИ... А все равно вкалываем - потому что больше некуда деться в этой жизни. Ничего лучше, чем работа, все равно не придумаешь. Ну а если совсем откровенно, то слово "профессионалы" по звучанию подошло, как камертон. У него многие песни - не меньше половины - так начинаются, с главного слова, где непременно "р-р-р" имеется. "Татуировка", "Штрафные батальоны", "На братских могилах... ", "Удар, удар... Еще удар... ", "Если друг оказался вдруг... ", "Как призывный набат, прозвучали... ". Вот такие у нашего бр-рата стихотвор-рца секр-реты мастер-рства... Двадцать третьего мая "Послушайте!" наконец выпущено на сцену. А на следующий день Высоцкий уже в Куйбышеве. Прямо к трапу пробрался симпатичный человечек по имени Сева, Ханчин по фамилии. По дороге из аэропорта показывает Волгу, горы Жигулевские, панораму города - для начала неплохо. От комсомольского обкома до филармонии захотелось пройтись пешком, сосредоточиться. Чудной памятник Чапаеву встретился: скачет целая компания на конях - подойдем, хочется посмотреть поближе. А что - есть движение, динамика... Как говорится, по нехоженым тропам протопали лошади, лошади... Кто тут в вашем клубе уже выступал? Как принимали? А кого лучше? Ну что, найдем мы с вашим залом контакт? Концерт удался, только вот новая песня о конькобежце не так чтобы на ура прошла. Почему, ребята? Объясняют: тут ленинградец Юра Кукин уже отличился: спел эту вещь в убыстренном темпе, все тогда очень смеялись, а на авторскую версию теперь не отреагировали. Надо будет Кукину тактично намекнуть, что так не поступают, - тоже мне, хорош друг! Далее у нас - Клуб имени Дзержинского, шагаем к нему по набережной. Когда к вам приходит теплоход "Эн Вэ Гоголь"? Между прочим, мама моя, Нина Максимовна, на нем по Волге-матушке сейчас путешествует. Так, есть еще время. И буфет есть. Девушка, нам, пожалуйста, бутылку шампанского. Давайте за мой первый успех и за начало нашей дружбы. Пейте, ребята, а сам я - потом, попозже. Подошли к трапу. Он кричит: "Мама!" А она с кем-то на палубе беседует, не знает, что сын в этом городе оказался. Увидела - заторопилась, обрадовалась. Вот, посмотри, с какими людьми замечательными я здесь встретился. После концерта - прогулка по Волге на катере. Капитан дает Высоцкому немного порулить, поясняет, как надо понимать огни фарватера и встречных судов. Ребята тем временем распевают главную песню этих мест: "Ох, Самара-городок, беспокойная я... " Тридцать первого мая - творческий вечер Владимира Высоцкого в Доме актера. Таганский директор Дупак уговорил знаменитого шекспироведа Аникста произнести вступительное слово. Человек страшно образованный и, что характерно, обо всех постановках "Гамлета" рассказывает так, как будто он лично там побывал, как будто Ричарда Бербеджа или Эдмунда Кина запросто видел из партера. Любимов с ним очень считается и - чем черт не шутит - может быть, возьмет однажды и замахнется на Вильяма нашего Шекспира... Хотя "Гамлет" - пьеса уж очень актерская, а наш режиссер в актере умирать пока не собирается. Короче, стоит уважаемый профессор перед занавесом и очень интересно рассказывает про кого-то молодого-талантливого, предсказывая, что когда-нибудь, через много лет еще состоится вечер народного артиста Владимира... Сергеевича Высоцкого. Тут он малость оговорился, ему немедленно подсказывают: "Семеновича", но как-то очень нетерпеливо эта публика себя ведет. А сам Высоцкий в это время по другую сторону занавеса сидит на стуле с гитарой и не так уж торопится, он бы еще с удовольствием послушал такие умные речи. Аникст вынужден скомкать свои рассуждения; по-быстренькому закруглиться и удалиться. Занавес поднят. Аплодисменты. Ну куда вы торопитесь, я же еще ничего не успел вам сказать... В июне новый художественный фильм "Вертикаль" выходит, как говорится, на экраны страны. В данном случае, однако, это штампованное выражение не лишено смысла, поскольку страна смотрит фильм на несметном количеств["экранов - и знакомится с Высоцким. Для тысяч людей, никогда не посещавших Театр на Таганке, он был раньше только голосом, жил в тысячах квартир на коричневых магнитофонных лентах "тип шесть" или "тип десять". До многих не сразу доходит, что этот невысокий радист с недлинной бородой и есть автор их любимых песен. Вот он с гитарой и рюкзаком прощается на перроне с Лужиной и прочими персонажами, достает зажигалку, закуривает - все это на фоне звучащего за кадром "Прощания с горами". Конец фильма - и начало жизни Высоцкого в новом качестве. Многие вскоре идут смотреть по второму разу, чтобы еще раз удостовериться, закрепить знакомство. К концу года выходит гибкая грампластинка с песнями из "Вертикали", их тексты - с нотами и без - начинают печататься во множестве провинциальных газет. Редакторы не боятся публиковать то, что "залитовано" на высоком киношном уровне. А сам он уже по уши завяз в "Интервенции", не дожидаясь даже официального утверждения. Только благодаря авторитетнейшему Григорию Михайловичу Козинцеву (поставившему недавно "Гамлета" со Смоктуновским в главной роли) дирекция "Ленфильма" все-таки допускает до главной роли нестандартного и не совсем серьезного актера. Кто-то на радостях припомнил тогда даже шуточку времен Гражданской войны: "Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого". Кому же, как не Высоцкому, Бродского играть? Будет идеальное сочетание - чай с сахаром! Если же всерьез - никакого сахара в этом персонаже не будет. Хороший-плохой, большевик-небольшевик - разве в этом дело! Полока задумал картину балаганную, скоморошескую, сплошь на игровой условности - и вместе с тем адски серьезную. И у Бродского тут функция особенная. Это не психологический тип, но и не застывшая маска. Он такой, что ли, герой-режиссер, который не просто участвует в событиях, а как бы творит, придумывает по ходу весь этот сюжет. Это должна быть своего рода веселая трагедия - и погибнет Бродский не по каким-то конкретным причинам, а потому, что такой герой может уйти со сцены только в мир иной. Как Гамлет, которому никак не уклониться от отравленного клинка, вобравшего весь яд, всю злость человечества. Как Дон Жуан, который уже не откажется руку Командору протянуть, поскольку сам же всю жизнь дразнил судьбу, нарываясь на самые крупные неприятности... В июне начинаются пробы. Высоцкий сразу находит контакт с Ольгой Аросевой, недавно отличившейся в фильме "Берегись автомобиля" в роли водительницы троллейбуса и невесты главного героя, а теперь с невероятным театральным куражом играющей мадам Ксидиас. А вот в роль Женьки, ее сынка, Сева Абдулов, к несчастью, не вписался. Высоцкий просит Полоку показать ему эту пробу и сам убеждается, что не Севина это роль. Он артист очень хороший и друг замечательный, но ничего не попишешь. Золотухин - вот кто нужен здесь! "Валерочка - это то, что надо! А с Севочкой я поговорю, он поймет". Полока идет навстречу, и в следующий раз Высоцкий едет в Питер уже вместе с Золотухиным. Атмосфера на съемках дружественная, но без московского панибратства. Питерские актеры - люди сдержанные, неболтливые, полностью сосредоточенные на рабочем процессе, умеют сотрудничать, ценят реальную поддержку. Ефиму Захаровичу Копеляну по сюжету надо исполнить несерьезные куплетцы "Гром прогремел - золяция идет", и ему очень кстати оказывается ненавязчивая и квалифицированная помощь Высоцкого. Тот заодно присочиняет к двум "народным" куплетам два собственных. Интересно, уловит ли кто-нибудь разницу? Потом "Интервенция" перемещается в Одессу, здесь же доозвучиваются "Короткие встречи" и намечается еще одна очень интересная работа - роль поручика Брусенцова в картине "Служили два товарища". Характерец - дай бог, и весь - в действии. Дунский и Фрид интригу лихо закрутили, а линия Брусенцова - вся из выстрелов состоит. Вот, например, как он в фильме появляется. В гостинице лежит с бабой, а в дверь врывается подвыпивший прапорщик с криком: "Руки вверх!" Разыграть решил - ну и получил пулю от приятеля, у которого рука не вверх приучена тянуться, а к револьверу. А ближе к концу, когда белые уже торопятся на пароход, чтобы за границу отплыть, Брусенцов решает на прощание хоть одного красного подстрелить из винтовки с оптическим прицелом - и убивает не кого иного, а главного героя - Янковский его играет, - интеллигентного и тоже не совсем красного в душе... Ну и выстрел номер три - на пароходе: Брусенцов, увидев, как любимый конь Абрек за хозяином в воду бросается, стреляет себе в рот и валится за борт... Есть что играть. И любовь присутствует - прежде всего к коню, а также и к хорошей женщине Саше, сестре милосердия. Правда, утвердиться на роль белогвардейца крайне нелегко: считается, что офицера царской армии должен играть высокий красавец типа Олега Стриженова или того же Олега Янковского. Но режиссер Евгений Карелов за Высоцкого стоит твердо. Появилось ощущение уверенности, твердой почвы под ногами. Что-то должно произойти. Тридцатилетие "Марина Влади" - один из заветных народных символов конца пятидесятых годов. Это было время, когда "железный занавес" слегка раздвинулся, и все залетавшие к нам с Запада первые ласточки производили грандиозный фурор. "Импортные" литература и искусство входили и в духовную жизнь, и в повседневный быт каждой семьи. Переведенного на русский Хемингуэя не просто читали - его портрет в свитере и с бородой, как икону, вывешивали на стены в интеллигентных домах. Ива Монтана полюбили даже без перевода - и кошелек, и жизнь готовы были отдать за возможность увидеть французского шансонье и услышать его негромкое пение. Под стать этим идолам была и Марина Влади - легендарная колдунья. Фильм с таким названием прошел тогда по стране с успехом - скажем так - не меньшим, чем "Вертикаль". Тысячи девушек начали носить прическу "колдунья", то есть длинные, свободно распущенные волосы. Как всегда, чувство свободы шло с Запада, и массовое сознание не придавало значения русским корням - и фильма, и актрисы. Не все даже знали, что сценарий основан на рассказе Куприна "Олеся", что псевдоним актрисы - не что иное, как ее усеченное отчество "Владимировна", а по фамилии она самая что ни на есть Полякова. Да, нашим соотечественникам, чтобы поверить в себя, нужно увидеть свое же, русское, в импортном варианте. Для Высоцкого имя "Влади" поначалу было только частью длинной рифмы в песне шестьдесят четвертого года "Бал-маскарад": "бригаде - маскараде - зоосаде - параде - Христа ради - сзади... " Ну и после этого: "Я платье, - говорит, - взяла у Нади - Я буду нынче как Марина Влади И проведу, хоть тресну я, Часы свои воскресные Хоть с пьяной твоей мордой, но в наряде!" Часто так бывает: сказанешь что-нибудь в песне - и захочется потом проверить, как в жизни выглядит описанный объект. Говорят, эта дама была здесь на кинофестивале в шестьдесят пятом, но тогда к ней подступиться шансов было немного, теперь она снова приезжает. Золотухин сказал, что Анхель Гутьеррес встречу организует: есть интерес у парижанки к актерам с Таганки. Оказывается, ей тоже всего двадцать девять - просто очень рано начала работать: колдуньей побывала в шестнадцать лет, а самую первую роль сыграла в одиннадцать. Фантастика! И в личной жизни не отстала: трое детей, сейчас в разводе, но, надо полагать, не одинока... Впрочем, не наше это дело - собирать подробности и сплетни. С первого взгляда ничего не началось. Она его своим взглядом смерила - ну, метр семьдесят. Рубашка, брюки - не последнего модного писка и по цвету не согласуются. Даже непонятно, по какому праву он так на нее уставился, не дожидаясь, пока подведут, представят. А он смутился и растерялся оттого, что взгляд его не был принят, а был прямо-таки возвращен по обратному адресу. Русские бабы, даже актрисы, куда открытее и отзывчивее. Эта же - вся закамуфлирована, дежурную улыбку включает, как мигалку на повороте. Может, и не надо смотреть в ее сторону? Да и вся фальшь окружающая отталкивает. Но отступать было бы малодушием. Надо преодолеть ощущение неловкости, приблизиться, поцеловать холодную руку и произнести заранее заготовленную реплику: "Наконец-то я встретил вас". Она побывала на спектакле "Послушайте!", а вечером собрались в ВТО. Момент волнительный, как говорится на театре. Это ведь снаружи все накоротке, на "ты", ритуальные поцелуйчики, тосты красноречивые, а в глубине-то все меряются силами, талантами, репутациями. На Марину тут же пошла всеобщая игра, которую она охотно поддержала. Из ресторана компания отправляется домой к Максу Леону, московскому корреспонденту "Юманите". Там джин со льдом и песни. У Золотухина - русские народные, у Высоцкого - свои собственные. Марина включается, начинает подпевать. Но лед еще не сломан, дистанция остается - особенно трезвому Высоцкому она видна. Есть взаимный интерес, любопытство, но еще больше - сила взаимоотталкивания. Через четыре дня встреча повторяется в том же составе, после таганского спектакля. У Марины на плечах цыганский платок - знак двусмысленно-вопросительный. После утомительного на этот раз застолья они уходят вдвоем... Роман как будто затеплился, но души пока не могут по-настоящему встретиться. Потом они предстают на публике в пресс-баре фестиваля. Марину некоторые не узнают в легком ситцевом платье - до Москвы такая последняя мода еще не добралась. Маститый Сергей Герасимов, создатель нового и насквозь фальшивого фильма "Журналист", с галантным озорством приглашает Марину на танец, но потом она танцует только с Высоцким, причем Лева Кочарян с ребятами организует вокруг них живое кольцо, чтобы посторонние не пытались претендовать. Ну все - уже есть и площадка, и зрители. В игровом азарте он вполголоса бросает подошедшим к нему друзьям: "Я буду не Высоцкий, если на ней не женюсь". Он летит в Одессу, переполненный радостно-тревожным чувством. Его возбужденное настроение как будто передается всему городу. Поздним вечером пятнадцатого июля он после съемок поет для своих в гостинице, а в это время в филармонии - она как раз напротив - заканчивается концерт. Торжественно одетые, при галстуках и бабочках, ценители классической музыки выходят из храма высокого искусства - и все как один застывают в скульптурных позах, слушая доносящиеся из окна песни. Кончается фестиваль, и в Одессу прилетает Марина. Этого, кажется, никто не ожидал. Брошенную им однажды фразу: "У меня роман с Мариной Влади" - восприняли как шутку или как заготовку к очередной песне. Инна Кочарян даже спросила: "Марина Влади - это подпольная кличка?" Общее ошеломление щекочет нервы, но не более. Купание в лучах славы в какой-то момент может надоесть и даже стать невыносимым. Надо бы просто, по-человечески выяснить отношения, а в такой неестественной обстановке ничего не получается. Будет любовь или нет? - как спрашивал в свое время Маяковский. Марина уезжает - и он остается в полной неопределенности. Настроение, подходящее для самых смертельных песен. В "Интервенцию" он пишет песню Бродского о "деревянных костюмах". А потом сложилась главная, наверное, песня этого года. Перед сном сказал себе в очередной раз: "Лечь бы на дно, как подводная лодка", - а через пару часов проснулся и себя ощутил внутри подводной лодки, обреченной на гибель: Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше - Наш SOS все глуше, глуше - И ужас режет души напополам... Редко когда песня так безоговорочно нравится себе самому. Радостно отписал Люсе: "А я тут продал новую песню в Одессу, на киностудию. Песню писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал - и сел переписывать сценарий, который называется "Прокурор дает показания", а песня - про подводную лодку. Он написал 2 сцены новых и весь фильм предложил делать про меня. В связи с этим воз-никли 2-3 съемочных дня, чтобы спеть песню и сыграть об-лученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню очень люблю. Еще он хочет, чтобы музыка была лейтмотивом всего фильма, значит, я буду автор музыки вместе с одним композитором, который будет только орке-стрировать мою мелодию. Вот! Приеду и спою тебе. Прямо как приеду, так и спою!" И примерно в это же время сочиняется первая, пожалуй, не шуточная песня о любви - ну, если не на все сто процентов, то на три четверти точно серьезная: Не сравнил бы я любую с тобой - Хоть казни меня, расстреливай. Посмотри, как я любуюсь тобой, - Как Мадонной Рафаэлевой! Любоваться пока приходится на большом расстоянии. "Киношное" лето сменяется театральной осенью. То есть на съемки "Интервенции" и "Двух товарищей" то и дело приходится выезжать-вылетать: Одесса, Измаил, Ленин-град... И это делать все труднее. Нагрузка актера первой категории - двадцать пять спектаклей в месяц. То и дело - два спектакля за вечер, когда после "Галилея" - еще и "Антимиры" до полуночи. Конечно, актеру без сцены не жизнь, но сколько из тебя сцена высасывает - вот вопрос. Любимов тридцатого сентября отметил свой доблестный "полтинник" и как бы поднялся еще выше. Не просто шеф, а прямо-таки Первый Бог из Сезуана. Беспощадная дисциплина и требование беспрекословного подчинения. Говорят, Мейерхольд был таким же. То есть Художник с большой буквы в театре один, а все актеры для него - краски, пусть даже яркие сами по себе, но предназначенные служить пассивным материалом в общей эффектной картине. Наверное, он прав по-своему, но, как говорится в одной песне: "Никаких моих сил не хватает - и плюс премии в каждый квартал". Усталость сама по себе не страшна, однако иной раз не чувствуешь уже ничего, кроме усталости. Побывал снова в Питере на съемках "Интервенции". С Золотухиным, естественно, а еще Таню взял с собой, чтобы в свободные часы отдохнуть вместе. На обратном пути сели в купе, четвертым оказался симпатичный бородач, детский писатель. Ну, ладненько. Шампанского прихватили - для тех, кому можно, настроились на мирную беседу. Перекурив в тамбуре, видит Высоцкий вдруг в коридоре растерянного Золотухина. Оказывается, в купе вошла женщина, по всем приметам сумасшедшая: с чемоданчиком и связкой книг Ленина. Собирается ехать на багажной полке, поскольку у нее, дескать, нету средств на билет. Валерочка, конечно, добряк, гуманист, но кому-то приходится брать на себя роль мирового зла, из Шен Те превратиться в Чжао Да и очень коротко, но убедительно попросить незваную гостью удалиться. Сунул почти автоматически червонец этой убогой, хотя что, собственно, такое происходит - война, эвакуация? Что за нужда такая из города в город политическую литературу возить? А, ладно... Семнадцатого ноября, после множества затяжных изнурительных репетиций, а также не менее мучительных прений с Главлитом - премьера "Пугачева". Получился шедевр - что уж там говорить! Такого гармоничного синтеза поэзии и театральной игры еще не было ни на таганской, ни на какой-либо другой сцене. В свое время даже Мейерхольд не сладил с этой поэмой и с Есениным разругался. Эрдман, присутствовавший при историческом конфликте, теперь сочинил по просьбе Любимова кое-какие интермедии для большей зрелищности. Но держится все на лаконичной и неотразимой сценографии, которую Любимов придумал где-то на пляже и на песке нарисовал. Посреди сцены - огромный деревянный помост и плаха с топорами. Временами она покрывается золотой парчой и превращается в трон Екатерины. Актеры - по пояс голые, в парусиновых штанах, с топорами в руках. Вот топор врубается в плаху, и к ней кубарем катится персонаж - так обозначается его гибель. На сцене также две виселицы, на которых вздергивается одежда - то дворянская, то мужицкая. Эмоционально это действует сильнее, чем если бы целого актера понарошку подвесить. Поэзия - в полной свободе обращения с материальными предметами. У Есенина много напористых повторов, он прямо-таки заговаривает нас: "Что случилось? Что случилось? Что случилось? Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного". А на сцене этому соответствует цепь, которая всех сдерживает и отмеряет ритмику. И больше всех предстоит бороться с этой цепью Высоцкому. Он - Хлопуша, беглый каторжник, прорывающийся к Пугачеву. Ему не верят - и кидают цепью из стороны в сторону. А он в это время произносит длинный монолог, завершающийся криком: Уж три ночи, три ночи, пробираясь сквозь тьму, Я ищу его лагерь, и спросить мне некого. Пр-р-роведите, пр-р-роведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека! Чтобы прозвучало убедительно, все это надо еще пропитать своими собственными эмоциями, воспоминаниями, мечтами. Поначалу "проведите меня к нему" срифмовалось в душе с первым приходом на Таганку, теперь Таганка понемногу становится цепью, а "хочу видеть этого человека" означает теперь то, чего никто вокруг не знает и знать не может... На переломе судьбы Страшен оказался год по Рождестве Христовом 1968-й, от рождения же Владимира Высоцкого тридцать первый. Еще до срыва в памяти мучительно крутилась-вертелась мелодия "Цыганской венгерки": частенько случалось ему петь (в "Коротких встречах" в том числе) про "две гитары за стеной" - слова Аполлона Григорьева в народной версии и, откровенно говоря, почти никакие - все держится на "эх, раз, еще раз". А тут легли на этот ритм собственные мучительные строки: В сон мне - желтые огни, И хриплю во сне я: "Повремени, повремени - Утро мудренее!" Но и утром все не так, Нет того веселья: Или куришь натощак, Или пьешь с похмелья. Двадцать шестого января, на второй день своего нового года, он "развязал". Впервые за... Что считать теперь! Тридцатого января был отменен спектакль "Жизнь Галилея"... Опять Соловьевка - больница, из которой его возят на спектакли. И ощущение полной безнадежности: Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята! Подписан приказ номер двадцать два по Театру драмы и комедии на Таганке: артисту Высоцкому объявлен строгий выговор и оклад снижен до ста рублей. К весне все ощутимее становится крупный перерасход сил - моральных, физических. Ломоносова с Лавуазье не перехитришь: закон сохранения энергии неумолимо действует во все времена и при всех политических режимах. Душа выработана полностью - и даже больше: она продырявлена, разодрана. Кое-какие силенки он получает уже как бы взаймы - то ли от Бога, то ли от черта с дьяволом. Кто вызволит из долговой ямы? Только один человек может это сделать... И тогда состоится еще одна жизнь. Или нет? Он пишет ей в Париж, звонит. В конце февраля она собирается в Москву, где начнутся съемки фильма о Чехове - "Сюжет для небольшого рассказа". Юткевич еще прошлым летом пригласил Марину на роль Лики Мизиновой - и вот час пробил... Но приезд Марины оборачивается сплошным разочарованием. Перед ней вся Москва расстилается ковровой дорожкой: каждый день куда-то зовут, с кем-то знакомят, что-то показывают. И, в общем, понятно ее любопытство, желание побольше узнать о родине предков, освежить свой русский язык. Она смотрит балет в Большом, "Трех сестер" на Бронной, упивается Аркадием Райкиным. Бывает и на Таганке, где ровно и любезно разговаривает со всеми, для многих находя удачные комплименты. Ее "люкс" в гостинице "Советская" превращается в модный литературно-артистический салон. Они часто видятся в компании у Севы Абдулова, где блещут Женя Евтушенко, Вася Аксенов... Что ж, люди они яркие, вполне заслуживают внимания. Большой интерес к Марине проявляет режиссер Михалков-Кончаловский, который однажды ни с того ни с сего своим неприятным голосом с высокими скрипучими нотками, прямо глядя Высоцкому в глаза, произносит: - Володя, все твои песни - говно! Ты это понимаешь? У тебя есть только одна хорошая песня. Молчание. А Высоцкий берет себя в руки и продолжает петь - всем Михалковым назло. Но она сама - что? Незакрытый вопрос там в Париже остался? Господи, да у него самого личная жизнь особой ясностью не отличается... мягко выражаясь. "Любовь" - слово театральное, мы его произносим много раз без усилия и напряжения. "Любит - не любит" - гаданье для сопливых юнцов и хлипких неврастеников. А тут, честное слово, что-то большее, чем просто любовь, засветилось. Сигнал оттуда. Но его услышать надо вместе. И в тишине, а не в этой свистопляске. В театре тем временем складывается ситуация жесточайшая. С одной стороны, Высоцкий должен репетировать новые роли - в "Тартюфе", в спектакле "Живой" по Борису Можаеву. С другой - на старые роли ему постепенно начали подыскивать дублеров: "высоцкого" Маяковского сыграл уже однажды режиссер Борис Глаголин, коварнейший таганский царедворец. И Губенко выручал родной театр несколько раз, показав как бы между прочим, что незаменимых у нас нет. Драматург Штейн между тем заканчивает новую комедию для Театра сатиры. Пьеса называется сверхоптимис-тически - "Поживем дальше, увидим больше". Штейн очень хочет взять в нее уже готовые песни Высоцкого и просит подсочинить новые. Зовет на читку чернового варианта в Сатиру - в два часа девятнадцатого марта. Начинает читать Высоцкий, но язык у него то и дело предательски заплетается. Режиссер Плучек отбирает текст и дочитывает сам. А двадцатого днем Любимов удаляет с репетиции "Живого" нетрезвого исполнителя роли Мотякова и запрещает ему играть Керенского в вечернем спектакле "Десять дней, которые потрясли мир". Директор Дупак требует, чтобы Керенского играл Золотухин. Любимов соглашается. Валера хоть и долго сопротивлялся вводу, но в результате "за сто рублей согласен" - нет, он не предатель, просто дисциплинированный работник. Высоцкий в гримуборной пишет на листке бумаги: "Очень прошу в моей смерти никого не винить". Сейчас все решится разом - есть один простой выход, и другого просто не видать. Показывает записку Золотухину - тот на стену лезет от отчаяния. Всерьез такая истерика или это игра? Даже если игра - то предельно рискованная. Ходьба по лезвию ножа. В любой момент можно в ящик сыграть. Что нас губит - то иной раз и спасает. Алкогольное безумие толкает на такой ход конем, который трезвому на ум не пришел бы никогда. Двадцать четвертого марта уволенный из театра Высоцкий постепенно приходит в себя в самолете, следующем по маршруту Москва - Магадан. Летчик, не совсем чтобы знакомый, но чей-то приятель, взял на борт охотно. Еще бы! Рейс становится продолжением всенародно известной песни про друга, который уехал в Магадан. А вот теперь сам автор к другу Кохановскому направляется: "Однажды я уехал в Магадан - я от себя бежал, как от чахотки... " Из таганского закулисья -на просторы необъятной родины. Есть где проветриться в этой стране... Из аэропорта на такси добирается до редакции газеты, где Гарик работает. Милиционер мрачно указывает ему на внутренний телефон. Набрал номер: "Васечек, это я!" Через несколько минут уже преодолевший изумление Кохановский выходит к нему навстречу. Взволнованный рассказ друга про "Марину Влади" и ему кажется очередной фантазией, если не розыгрышем. Черт возьми, насколько же сильна магия имени! "У меня роман с Влади" звучит, как: "Я с Лениным нес бревно на субботнике". Ребята, а вам всегда сразу верят, когда вы сообщаете: "У меня был Высоцкий, пел новые песни", а? Ладно, как говорил один поэт: сочтемся славою. К тому же с женщинами соперничать не в наших правилах. Перед женщиной мы преклоняемся, великодушно закрывая глаза на ее известность и прочие компрометирующие обстоятельства... Что, утро уже? Это по какому же времени?.. День выдался солнечный, и даже бывшие лагерные бараки, встречающиеся по пути, не успевают нагнать тоску. В центре Кохановский показывает здание Главпочтамта: - Вот здесь получаю я редкие письма от своего друга. - Васечек, давай зайдем. Хочу позвонить Марине. - Куда? - В Париж. - И что ты ей скажешь? - Что люблю ее. Что говорил о ней со своим замечательным другом, и он мне посоветовал немедленно ей позвонить и высказать все, что чувствую... Молодой хорошенькой телефонистке он плетет что-то лирическое про счастье, про любимого человека, который у нее, наверное, есть. Та краснеет и соглашается попробовать соединить с Парижем через Москву. - Номера не знаете? А кому? Услышав про Марину Влади, чуть не обижается, но Москва уже на проводе. - Пятая, это Магадан. Тут один чудак... Нет-нет... И, не переставая смеяться, сообщает, что разговор невозможен по техническим причинам. Но если точнее, в Москве сказали, что Марину Влади будут разыскивать только по заказу Алена Делона или Бельмондо. Не прошел номер. Тогда бы надо Москву оповестить о своих необычайных приключениях. Разговаривать с Люсей не просто страшно - невозможно. Кохановскому приходится брать на себя дипломатическую миссию и слышать в ответ: "Васечек, ты передай ему, что у него послезавтра в Одессе съемка... Да я уже, кажется, разучилась волноваться". Все-таки душа прокрутилась вокруг собственной оси и вернулась на свою орбиту. "Могу уехать к другу в Магадан - ладно!" "В который раз лечу Москва - Одесса... " На этот раз там начинаются съемки "Опасных гастролей". Опять революционная комедия, и роль у Высоцкого в чем-то сходная с Вороновым - Бродским из "Интервенции" - подпольщик Николай Коваленко, он же конферансье Жорж Бенгальский. Только тут режиссер Юнгвальд-Хилькевич хочет обойтись без "трагицких" мотивов и сделать откровенную развлека-ловку, с варьете и канканом. А пуркуа бы и не па, как говорится. Почему бы и не повеселить народ, не дать ему расслабиться? И уж Бенгальский точно будет петь, отбивая чечетку, а тексты для него мы как-нибудь сочиним. Утверждение на роль прошло не без борьбы, трех крепких актеров выставляли против Высоцкого, но все они по просьбе Хилькевича на пробах "киксанули", нарочно провалились. Во всяком случае, сам Юра так рассказывает, и получается красиво Есть все-таки солидарность актерская, чувство локтя... Чаще, правда, этот локоть под ребро суют. Из первого же разговора с Москвой Высоцкий узнает, что Галилея уже репетирует Губенко... Через час он снова звонит Тане и почти потусторонним голосом зовет ее в Одессу: "Если ты не прилетишь, я умру, я покончу с собой... " Через дня три-четыре они вдвоем возвращаются в Москву. А там сюжет развивается в жестком варианте. Медицинские меры по приведению в чувство. Большой письменный пардон, адресованный начальству. Временно-условное принятие на работу со множеством унизительных оговорок. Высоцкий выведен из состава худсовета, переведен на договор, снят с роли Мотякова в "Живом". В "Галилее", "Пугачеве" и "Послушайте!" неустойчивого исполнителя будут дублировать Губенко, Голдаев, Шаповалов. Какие еще есть вопросы? Теперь-то уж точно весь моральный капитал, накопленный за более чем двухлетний "сухой период", - псу под хвост. И что было бы с ним, если бы, кроме Таганки, некуда было деться? После такого позорища "остается одно - только лечь умереть". Единственный способ уцелеть - переход на параллельную линию, на запасной путь. Хорошо, что кому-то что-то пообещал, что где-то еще тебя ждут и погибели тебе не желают. В апреле дописаны песни для пьесы Штейна, которая успела за это время переименоваться в "Последний парад". Гвоздем программы будет, конечно, "Утренняя гимнастика" - ее, по всей видимости, споет Папанов. "Разговаривать не надо - приседайте до упада" - это у Папанова должно получиться неотразимо! Штейн - лицо влиятельное, пьесой уже интересуются и в Ленинграде. Высоцкий на день едет в чинную Александринку, где его читка имеет грандиозный успех, как и песни. Жаль, драматург не решился назвать зрелище "Я, конечно, вернусь... ", но песня эта прозвучит, и вообще Высоцкий здесь почти соавтор - будет все в открытую, с именем на афише! Даже Любимов на Таганке эту пьесу ставить хочет. Впрочем, не от хорошей жизни. Со спектаклем "Живой" он нарвался на очень крупные неприятности. Повесть Можаева сама по себе крамольна неимоверно: главный герой Кузькин демонстративно выходит из колхоза, потому что не в силах прокормить свою семью. А на сцене все еще утрировано, усилено, даже синий журнальчик "Новый мир" (где печаталась эта вещь) на дереве висит. Начальство давно мечтает Твардовского уволить из "Нового мира", а теперь и над Любимовым дамоклов меч занесен. Советская власть, прожив пятьдесят лет, ничему не научилась и к лучшему не изменилась. И больше всего ненавидит она тех, кто пытается разговаривать с ней на языке здравого смысла, ссылаясь на ихние же партийные лозунги и обещания. Сразу объявляет спорщиков антисоветчиками, и они таковыми действительно становятся. Еще недавно популярна была такая логика: чем больше в партии будет порядочных людей, тем легче что-то изменить к лучшему. Твардовский многих своих ребят подбил с этой целью податься в коммунисты. А у нас здесь Глаголин убеждает Золотухина и Смехова вступить в ряды, чтобы шефу помочь. Только пустое это дело. Сейчас в Чехословакии тамошние коммунисты заговорили о "социализме с человеческим лицом", но у нас этого всего сильно не одобряют и еще покажут им козью морду. И здесь вовсю начали гайки закручивать. От постоянных ударов пошли трещины по монолитной прежде Таганке. Директор Дупак, демонстрируя свою политическую лояльность, явно перебарщивает. Посмотреть "Живого" пришли Макс Леон с Жаном Виларом - и Дупак остановил прогон: нельзя, мол, показывать неутвержденный спектакль иностранцам. Любимов в сердцах уже объявляет директора чуть ли не стукачом - это, конечно, болезненная мнительность, но немудрено и сдвинуться, когда тебя так со всех сторон обложили: тут райком, там комиссия. Вместо отмечания таганской четвертой годовщины - городская конференция театрального актива в помещении Лейкома. Причем как срежиссировано: Любимова громогласно осуждают, а ответного слова ему не дают. Приходится пробиваться на трибуну якобы по вопросу принятия каких-то там социалистических обязательств и зачитывать слово в свою защиту. Этот текст - письмо, которое он посылает потом лично Леониду Ильичу Брежневу. В старину это называлось "прошение на высочайшее имя". А реально говоря, прочитают его только те, от кого затравленный режиссер просит его защитить. Просто театр абсурда. В этой ситуации внутренние конфликты угасают. Хранить в душе обиду на шефа, помнить его жестокие оскорбления было бы просто предательством. На общем собрании театра, проходящем под присмотром райкомовского инструктора, все, как могут, защищают Петровича, Высоцкий в том числе. Шестеро актеров-комсомольцев (то есть те, кому меньше двадцати восьми лет) отправляются на бюро райкома ВЛКСМ. Их и там прорабатывают, комсоргу Губенко - выговор с занесением. И задача поставлена: сохранить театр без Любимова. Одни считают политику самым главным в жизни: дескать, с кем вы, мастера культуры? Другие говорят: оставьте нас в покое с нашей культурой, с нашими творческими планами: "Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв - мы рождены для вдохновенья... " - и так далее. Третьи - и таких, наверное, большинство - живут своей нормальной, повседневной, единственной жизнью, до которой волны политики просто не достают. А если в целом посмотреть, то политика - как война. Начинаешь в ней разбираться только тогда, когда на тебя нападут - вероломно, как фашистская Германия. Война объявлена Месяц май начался с веселеньких пророчеств. Золотухин рассказывает услышанную им где-то такую сплетню-версию: Высоцкий спел в последний раз все свои песни, вышел из КГБ и застрелился. Сколько слухов... И главное - верят люди, некоторые даже с готовностью такую весть воспринимают: тридцать лет - возраст, вполне подходящий для самоубийства. Есенину ровно столько было, когда он в "Англетере" в петлю полез. Гостиница нам знакомая, теперь она "Асторией" называется, и номер соответствующий посмотреть однажды довелось. А одна неутомимая поклонница недавно дозвонилась на служебный вход: - Вы еще живы? А я слышала, вы повесились. - Нет, я вскрыл себе вены. - Какой у вас красивый голос... Спойте что-нибудь, пожалуйста. Сказал три заветных слова - понятно, каких - и положил трубку. Какова наглость! Это Фурцева, рассказывают, утром с похмелья может звонить Магомаеву: "Муслим, пой мне!" Ну и народ! К нашему брату как к игрушкам, как к хламу относятся! Слушать слушают, на спектакли и концерты ломятся, а признать за тобой право быть человеком, таким же, как они, - с нервами, с кровью - не могут. Прочитал "Последний парад" в родном театре, хотя и без толку - все равно Любимову ставить не разрешили. И в Сатире все негладко с этой вещью. С одной высокой трибуны большой культурный начальник по фамилии Сапетов кричал, что Высоцкий "антисоветчик" и "подонок", выговаривал Штейну за то, что он такому несоветскому человеку предоставил слово в своей пьесе. На что-то это очень похоже. Зощенко Михаила Михайловича в сорок шестом году товарищ Жданов обозвал именно "подонком", и тот потом вынужден был доказывать, что он не верблюд и никогда не был "антисоветским" писателем. Кстати, совсем недавно в одном нью-йоркском изда-нии Высоцкого сравнили с Зощенко - в лестном, положи-тельном смысле. А вот теперь и на родине готовы удостоить соответствующего венца... Тернового. Энергетические ресурсы - на нуле. Одному оставаться уже просто небезопасно. Вместе с Люсей он отправляется в Киев, с песнями для фильма "Карантин". Одну из них, с настойчи-вым вопросом-рефреном "Ты бы пошел с ним в разведку?", дописывает уже в поезде, настраивая себя на боевой лад: Покой только снится, я знаю, - Готовься, держись и дерись! После записи на Киностудии Довженко долго сидели в гостях у Лубенца, крупного руководителя здешней печати, который только что был в Праге и много чего порассказал. Наутро не было сил подняться, и Люся улетела одна. Высоцкий уже другим самолетом добрался до Москвы и все-таки успел на вечернее "Послушайте!". Тут же поехал в Ленинград, на этот раз вдвоем с Таней. Увидел, как порезали "Интервенцию" - остались от Бродского рожки да ножки... И в картине "Служили два товарища" Брусенцова свели к минимуму. По возвращении угодил в Люблинскую больницу. Там тридцать первого мая откры-вает он газету "Советская Россия" и видит выразительный заголовок: "Если друг оказался вдруг... ". На полсекунды, даже на четверть мелькнуло предположение, что слова из пес-ни попали в заголовок просто как цитата - в газетах любят ведь пользоваться такими "крылатыми словами"... Но куда там! Сообщается, что Высоцкий в Куйбышеве вместо того, чтобы исполнять хорошие песни из фильма "Вертикаль", пел то, что крутят на магнитофоне во время пьянок и вечеринок... И всякие обвинения клубу, пригласившему столь сомнительную фигуру... Кто авторы? Потапенко и Черняев - фамилии ничего не говорящие. Но неспроста все это кем-то организовано. Пятого июня в Госкино показали "Интервенцию". Ездил туда с Люсей. На этот раз впечатление не такое безнадежное. Но выпустят ли картину к людям? Не протащат ли каким-нибудь третьим-четвертым экраном, как "Короткие встречи"? А девятого ему в палату приносят очередной номер "Советской России" со статьей "О чем поет Высоцкий". Первый раз его фамилия печатается таким крупным шрифтом. Но что дальше... "Быстрее вируса гриппа распространяется эпидемия блатных и пошлых песен, переписываемых с магнитофонных пленок... Мы очень внимательно прослушали, например, многочисленные записи таких песен московского артиста В. Высоцкого в авторском исполнении (спасибо за внимание!), старались быть беспристрастными". (Ну, это невозможно, у каждого нормального человека пристрастия есть!) Спокойно, читаем дальше: "Скажем прямо, те песни, которые он поет с эстрады, у нас сомнения не вызывают, и не о них мы хотим говорить. Есть у этого актера песни другие, которые он исполняет только для "избранных". В них под видом искусства преподносится обывательщина, пошлость, безнравственность. Высоцкий поет от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных". Что значит: "во имя алкоголиков"! Это на каком же языке они пишут?.. "Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью ("Ну, ничего, я им создам уют, живо он квартиру обменяет ")". Товарищи дорогие, но это же называется сатира! Этот персонаж-завистник в песне высмеивается! И вовсе не "избранным" я это пел, а в больших аудиториях вроде какого-нибудь "Гидропроекта", наверняка запись они слушали - со смехом и аплодисментами в конце. Совсем, что ли, юмора не понимают? Достается Высоцкому и за друга, который едет в Магадан, и за "штрафников", которых он якобы считает главной силой в войне (а что же, "Братские могилы" они не слышали?). "Песню-сказку про джинна" оригинально переименовали в "Сказку о русском духе" - ну нет же там слова "русский" ни разу! Но все это пустяки по сравнению со следующим заявлением: "В программной песне "Я старый сказочник " Высоцкий сообщает: Но не несу ни зла я и ни ласки.. Я сам себе рассказываю сказки Ласки он, безусловно, не несет, но зло сеет. Это несомненно". Люди добрые! Это что же делается на страницах центральной прессы! Про сказочника же совсем другой автор написал! Это хорошая песня Кукина, но при чем тут Высоцкий? "И в погоне за этой сомнительной славой он не останавливается перед издевкой над советскими людьми, их патриотической гордостью. Как иначе расценить то, что поется от имени "технолога Петухова ", смакующего наши недостатки и издевающегося над тем, чем по праву гордится советский народ: Зато мы делаем ракеты, Перекрываем Енисей, А также в области балета Мы впереди планеты всей". Визбор сочинил про технолога и про балет, Юрий Визбор! Они просто с ума посходили, эти Мушта и Бондарюк из города Саратова... И кто они такие? Непонятно даже, какого они пола. "Мы слышали, что Высоцкий хороший драматический артист, и очень жаль, что его товарищи по искусству вовремя не остановили его, не помогли ему понять, что запел он свои песни с чужого голоса". Нет, этого так оставлять нельзя! Тут мы еще поборемся! Приехал Кохановский - говорит, что они крупно прокололись, приписав Высоцкому чужие песни. В газетах все-таки явные фактические искажения не поощряются. У Гарика в "Советской России" оказался знакомый по Магадану. Пришли к нему, он разузнал "в верхах", что было указание Высоцкого "приструнить". Но страшных последствий не будет, можно спать спокойно... Однако не дают спать. В "Комсомольской правде" через неделю очень гаденькая статейка "Что за песней?". Рассказывается про каких-то спекулянтов, торгующих в Тюмени записями песен про Нинку-наводчицу, про "халяву рыжую" (не "халяву", а "шалаву" - грамотеи! - слово-то вполне народное и даже "партийное", его, например, у Шолохова в "Поднятой целине" коммунист Давыдов употребляет). Если в прошлый раз Высоцкому чужие песни приписали, то теперь наоборот: "... Одни барды взывают: "Спасите наши души!" Другие считают, что лучше ".. лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать "". И "те" и "другие" барды - это все один Высоцкий. Нет, не совсем дураки этим делом занимаются, и автор Р. Лынев с толком цитатки подбирает: "... Рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую... " Что написано пером - хотя и не напечатано, а только спето, - остается навсегда, и не отвертишься от сказанного... Вышел из больницы, сыграл Галилея. Все-таки она вертится, и отречься от себя нас никто не заставит! Опять тормозят "Последний парад", хотят оставить две-три песни, а остальные пустить под сурдинку, без указания авторства. Но в то же время Золотухин и Высоцкий утверждены на главные роли в фильме Назарова "Хозяин тайги" (это уже четвертый режиссер, трое по разным причинам снимать отказывались). Утверждение состоялось несмотря на то, что в райкоме товарищ Шабанов говорил режиссеру: "Высоцкий - это морально опустившийся человек, разложившийся до самого дна... Не рекомендую его брать". Положительного милиционера играть предстоит Золотухину, а Высоцкому достался отрицательный бригадир сплавщиков - ворюга Иван Рябой. Но роль все равно нравится: нам не привыкать из дерьма конфетку делать, у нас любой рябой будет неотразим. Есть заготовка песни с веселыми рифмами, которую он хотел Гарику посвятить: На реке ль, на о-зе-ре - Работал на бульдо-зе-ре, Весь в комбинезоне и в пыли, - Вкалывал я до!- за-ри, Считал, что черви ко! - зы-ри, Из грунта выколачивал рубли... Ничего, что она про старателей, допишем про сплавши-ков... По сюжету Рябой должен добиваться любви местной красавицы Нюрки, а она его изо всех сил будет отвергать и только под конец с отчаяния согласится с ним уехать, а его поймают на краже - ну и прочий социалистический реализм. Насчет отвергнутой любви у нас опыта, конечно, не хватает: не могу припомнить за последние тридцать лет подобного случая... Но - зря, что ли, учили нас мхатовскому перевоплощению! И Таганка еще выплывет, пробьется сквозь штормы. В последнее время появилось хорошее выражение - "еще не вечер", захотелось его в песню вставить. Песня получилась пиратская, записал ее для фильма под названием типа "Мой папа - капитан", но на самом деле она о театре, о корабле, преследуемом целой эскадрой: За нами гонится эскадра по пятам, - На море штиль - и не избегнуть встречи! Но нам сказал спокойно капитан: "Еще не вечер, еще не вечер!" Он садится за письмо Владимиру Ильичу. Не Ленину, а Степакову, есть такой деятель в отделе агитации и пропаганды. Сказали, что нужно адресовать именно ему. Трудно писать, когда не видишь перед собой человека. Что-то натужное выходит из-под пера. Стал объяснять про приписанные ему чужие песни, но не назовешь же истинных авторов - получится, что на них доносишь. Потом начал за "штрафников" оправдываться: "Мною написано много песен о войне, о павших бойцах, о подводниках и летчиках". И о блатных песнях приходится какими-то обиняками говорить: "Сам я записей не распространяю, не имею магнитофона, а следить за тем, чтобы они не расходились, у меня нет возможности". Но главное, чтобы результат был. Постарался закончить твердо: "Убедительно прошу не оставить без ответа это письмо и дать мне возможность выступить на страницах печати". Центральный Комитет КПСС находится совсем недалеко от театра: таксист сначала не хотел даже везти, но потом узнал, заулыбался, газанул - и через пять минут уже развер-нулся у Политехнического музея. Вот она, Старая площадь, вот подъезд с тяжелыми дверями. - Вы с письмом? Вот к тому окошечку, пожалуйста. Письмо зарегистрировали, выдали квитанцию, записали адрес. - Ответ будет в течение месяца. Такой порядок. Настроение вмиг упало. Да за месяц его уже успеют опозорить во всех газетах, включая "Советский спорт"! Растерянно вышел, стал стучаться в окошечки черных "Волг" - мордатые водители смотрят как на сумасшедшего. И личность в штатском какая-то уже приближается. А, ладно, пройдусь пешком - полчаса еще до конца перерыва. После репетиции он выходит в обнимку с Таней - и вдруг Люся навстречу. Заплакала и убежала. Куда-то ведь обещал вместе с ней сходить сегодня - и забыл, как назло! Надо наводить порядок в своей жизни. Помочь Люсе с детьми, заработать на квартиру для себя. Пока для себя одного, а там посмотрим. "Тартюф" у Любимова получается неинтересный. Не тот материал. Шеф хочет прикрыться плащом мировой классики и провести намек на лицемерие советской власти: мол, тартюфы сидят в Кремле и на Старой площади. Но у Мольера нет ничего для выставления наружу, для таганской броскости. Его можно только внутрь разворачивать, в том числе в самого себя. Кто из нас не бывал Тартюфом, кто не обвинял других в том, в чем сам повинен? А уж люди нашей профессии... Лицедей не может не быть лицемером. Ну и режиссер, извиняюсь, тоже. Уже не получается уйти в работу, как в запой. В начале июля у Высоцкого пропадает голос. Почему? И не такие ведь перегрузки случались. Голос - он как человек, не любит бессмысленного напряжения. Наконец шестнадцатого числа сыгран последний Керенский в "Десяти днях" - и ждет нас Сибирь. А Марина собирается в Москву. Сообщила по телефону, что записалась во Французскую компартию, чтобы легче взаимодействовать с советскими конторами. У них все перевернуто: "левыми" называют коммунистов, они там считаются борцами за свободу. Студенческая революция бушует. А у нас здесь "левые" - это, наоборот, диссиденты, а "правые" сидят в райкомах. Абсурд какой-то... Ладно, выясним сначала личные отношения, а потом уже с политикой разберемся. Рейс отложили часиков так на пять, а потом шесть часов лету до Красноярска (а там еще поездом километров триста, да еще автотранспортом до Выезжего Лога). В группе - Золотухин, Пырьева, Кокшенов, Кмит, Шпрингфельд... Приступили к застолью уже в аэропорту "Домодедово", продолжили на борту серебристого лайнера. Все, кроме Высоцкого. "Сегодня пьянка мне до лампочки", - кто-то весело цитирует от имени присутствующего здесь автора, за которого поступает предложение выпить. А он тем временем думает о том, что через несколько дней предстоит как-то вырваться в Москву. Есть целых два дела - и оба главные. С корабля - на бал, в ЦК КПСС. В отделе пропаганды его ласково встречает товарищ Яковлев. Симпатично окая, успокаивает: - Конечно, допущена ошибка. Они просто спутали критику с проработкой. Мы поправим, поправим. Готовится материал в "Советской России"... Но и от вас, Владимир Семенович, мы будем ждать ответного шага. Вы человек одаренный, много еще можете сделать для советского искусства. Нужны хорошие песни, искренние, патриотические. Я не специалист, не берусь советовать, может быть, вам стоило бы поработать с нашими ведущими композиторами. Музыка все-таки не должна быть слишком груба, да и язык надо бы подчистить. Я понимаю, у вас просто нет опыта работы с редактором, вот и проскакивают порой слова-сорняки. Сделайте что-то, чтобы мы могли не кривя душой сказать: Высоцкий пишет советские песни! Вот ваша задача! И, как говорится, за работу! Послушал, покивал... Ох, трудно будет такой наказ выполнить. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Какой выбор у нас имеется? Сочинить пару-тройку советских "ля-ля", чтобы повысить свою проходимость? Как бы для смеху, да? Не-а, не получится! Физически не получится. Нету выбора на самом деле. На личном фронте Может, с французскими коммунистами полегче договориться будет? "Гостиница "Советская"? Еду!" Марина с порога знакомит его с матерью, та смотрит на него с деликатным, но явным интересом: слышала, значит, про "Владимира, который поет". В номере уже есть какие-то посторонние, хочется от них отделаться, отделиться. Он властно обнимает ее, демонстративно не глядя на публику. ""Мое!" - сказал Владимир грозно... " Пусть попробует еще кто-то предъявить претензии! Кончен бал, гостям пора разъезжаться. На следующий день они отправляются в подмосковный пионерлагерь, куда Марина поместила своих сыновей с целью погрузить их в "абсолютно советскую среду". Знала бы она, где такая среда располагается! Это лагерь, да только не пионерский. Мальчики нормальные, не противные, раскованные, в хорошем смысле, не по-советски. Выучили слова песни "Бал-маскарад" и довольно грамотно поют: "Глядь - две жены, - ну две Марины Влади!" (Напророчил себе, между прочим! Все время получается не меньше двух... ) Удалось наконец поговорить с глазу на глаз. Прочитал ей, не спел - еще нет мелодии, а именно прочитал начало новой вещи: Рвусь из сил, изо всех сухожилий. Я из логова выгнан вчера, Обложили меня, обложили, Гонят весело на номера. Жду - ударит свинец из двухстволки, Зря на ноги свои уповал, На снегу кувыркаются волки: Тот - подранок, а тот - наповал... Нет, это совсем еще не готово. Волка убивают, потому что он не может выйти за развешанные красные флажки... Это только полмысли и полпесни... Не хватает поворота... А Марина, кажется, понимает его - в смысле поэзии. Что это не просто песенки. И вообще она его заметила, чего раньше не было. Она все-таки еще чего-то хочет от этой жизни, да и он не меньшего желает. Вместе с ней есть шанс прорваться, выйти из замкнутого круга. Снова Выезжий Лог и съемки "Хозяина тайги". Времени свободного достаточно для основательных раздумий. По телефону из Москвы ему рассказывают, что в "Литературной газете" напечатана небольшая заметка за подписью какого-то электрика, где есть буквально пара фраз о том, что, мол, Высоцкого тогда в "Советской России" чересчур закритико-вали. И это все, на что способно оказалось могучее учреждение! И почему это у нас электрики высказываются по вопросам искусства и критики? Эх, зря писал это письмо униженное, зря выслушивал задушевные партийные советы. Они своих же правил не соблюдают, не на равных с нами играют... Поверишь им - и окажешься в дураках, как те большевики, что перед расстрелом кричали: "Да здравствует Сталин!" Это же всю жизнь свою перечеркнуть, да и смерть такая бессмысленна... А волк - он умным оказался. Посмотрел желтыми глазами на охотников с ружьями, на флажки - да и сиганул мимо них в лесную чащу: Я из повиновения вышел - За флажки, - жажда жизни сильней! Только сзади я радостно слышал Удивленные крики людей. Сочинилось в одно мгновение, когда он сидел за столом под светом гигантской лампочки. Золотухин был выпивши, уже спал. Вдруг поднялся: "Не сиди под светом, тебя застрелят!" - "С чего ты взял?" - "Мне Паустовский сказал, что в Лермонтова стрелял пьяный прапорщик". И снова заснул. А что утром выяснилось? Оказывается, Валера вчера за бутыль медовухи разрешил местным ребятишкам залечь неподалеку от дома и разглядывать в окне живого Высоцкого! Что-то чувствовалось такое, когда писал под дулами этих глаз... Может быть, и всегда так? Вроде пишешь в одиночестве, а за тобой все время следят - кто по-доброму, а кто и по-злому. Хорошая вещь - припев, помогает вернуть сюжет к началу, к исходной точке. Пока что во всем животном мире лишь один волк чудом смог прорваться, а теперь опять, везде и всегда: Идет охота на волков, идет охота - На серых хищников, матерых и щенков! Кричат охотники, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу - и пятна красные флажков. Подведена большая красная черта под прожитым и сделанным на сегодняшний день. Параллельно с "Охотой" вынашивалась "Банька по-белому", которая вслед за ней и родилась - как песня-близнец. С Золотухиным начали ее на два голоса петь: Протопи ты мне баньку, хозяюшка, - Раскалю я себя, распалю, На полоке, у самого краюшка, Я сомненья в себе истреблю. Потом Золотухин слегка огорошил, сказав, что "полок", на котором парятся, склоняется иначе и должно там быть: "на полке". Мол, у нас на Алтае только так и говорят. А может быть, в Москве говорят иначе? Если бы это было просто стихотворение, предназначенное для печати, то можно было бы без труда поправить: "На полке, возле самого краешка... " А из песни слова не выкинешь, оно звучать должно протяжно, в три слога. И Геннадию Полоке, творцу нашей многострадальной "Интервенции", невольный привет получился: вот уж он не любит склоняться и ни единой буквы из себя не отдаст. "Баньку" принимают теплее, чем "Охоту", но так, наверное, и должно быть. Выход "за флажки" не каждому знаком по собственному опыту. Двадцать восьмого августа Высоцкий с Золотухиным срываются в Красноярск, где полдня проводят в компании художников, а потом летчик берет их в кабину своего самолета. Оплата - натурой: Высоцкий начинает петь на старте, а заканчивает в Домодедове. На следующий день в Сатире незапланированный "Последний парад", после которого на банкете впервые в Москве звучит "Охота на волков". У Марины закончились съемки "Сюжета для небольшого рассказа". Ее очередной отъезд в Париж оказывается, мягко говоря, омраченным. Решили на прощанье посидеть у Макса Леона. Приходят они туда с Мариной и видят следующую мизансцену: в комнате куча гостей, среди них - Золотухин с Шацкой и... Таня. Ну вот и доигрался. "Обе вместе" - так, кажется, называлось это у Достоевского. Нехорошее молчание зависает в воздухе, его слегка разряжает Говорухин, не теряющий юмора и присутствия духа. Режиссеру такие ситуации - полный кайф, пригодится в дальнейшей работе. А все остальные с ролями не очень справляются. Спели с Золотухиным "Баньку", но это не разрядило обстановку. Яблочный сок, верность которому Высоцкий хранил так долго, жажду не утоляет. Он потихоньку начинает в него водку добавлять. Марина пытается удержать, и он мягко ее успокаивает: "Ничего, немного можно... " ... Разговоры он слышит уже неотчетливо, и вот до него долетает фраза: - Он будет мой, он завтра же придет ко мне! Эти слова Таня адресует Марине, а та пытается сохранить хладнокровие, чтобы перед Максом все-таки выдержать марку. Потом почему-то у Марины рвется колье, и жемчуг раскатывается по полу, приходится его собирать вместе. Таню кто-то берется доставить домой, а они с Мариной доезжают до гостиницы в кабине роскошной машины с надписью "Молоко". Что происходит наутро - угадать нетрудно. Из кафе "Артистическое" его забирает и увозит к себе Кохановский. Отоспавшись, он слышит, как вокруг озабоченно говорят о сегодняшнем спектакле. А за столом сидит Марина и ест гречневую кашу. Значит, выдержала, смогла пережить... Спектакль сыгран, Марина улетела, у него два дня проб в Одессе - и полное бессилие. Люся увозит его на неделю в деревню. Врачи сказали, что это рецидив неопасный, но отдохнуть и переключиться необходимо. Люся теперь с детьми на Беговой у своей матери, он сам живет у Тани, а Марине при следующей встрече надо будет показать вот эту вещь: Я больше не избавлюсь от покоя: Ведь все, что было на душе, на год вперед, Не ведая, она взяла с собою - Сначала в порт, а после - в самолет. В душе моей - все цели без дороги, - Поройтесь в ней - и вы найдете лишь Две полуфразы, полудиалоги, - А остальное- Франция, Париж... В песне пока все красивее, чем в жизни. Но это не обман, не вранье. Просто у людей актерской профессии уже нет другого языка, кроме игрового: все наружу, публично. Надо доиграться до своей глубины, пробиться к одной правде на двоих... А там - либо разбиться, как два красивых автомобиля, - либо жить долго и интересно. Театральные трения Любимов при встрече уже не здоровается, не замечает как будто. Потом на репетиции смотрит как на постороннего. Самое дурное и жестокое говорит за глаза - Золотухину, Смехову. Причем несет черт знает что: мол, Высоцкий исхалтурился, вступил в сделку со Штейном (при чем тут "сделка"? нормальное сотрудничество!), занимается всякими "Стряпухами" (далась ему эта "Стряпуха" - забыли ее все уже давно, проехали!). В общем, как актер он потерпел полное банкротство. Галилея лучше бы сыграл Губенко, надо всерьез думать о замене. А главное - Высоцкий хорош только в "завязке", а когда он пьет, то расшатывает весь театр. Надо или закрывать заведение, или с Высоцким прощаться навсегда. Как просто у них получается: пьет - не пьет. А ведь это дело тоже от каких-то причин зависит. Зеленый змий свою жертву подстерегает не в радостные минуты, а в моменты слабости и отчаяния. В театре сейчас отнюдь не праздник: хреноватый получается "Тартюф", играть в нем Оргона абсолютно неинтересно. Может, все-таки отойдет шеф, сменит, как обычно, кнут на пряник? Но дальше только хуже. Девятого ноября оставшийся без голоса Высоцкий звонит днем в театр. Любимов не разрешает отменять "Галилея" и требует, чтобы артист явился. Он является, предъявляет себя и свое безголосье. Что делать? Находчивый Золотухин предлагает пустить готового к премьере "Тартюфа". Рискованно, конечно, однако Дупак успевает куда-то позвонить, после чего принимает смелое решение: "Семь бед - один ответ, даем "Тартюфа"!" Сначала идет маленький и крайне неприятный спектакль. Дупак выходит на сцену, ведя за собою Высоцкого. Изумленная публика слышит следующий монолог директора: - Дорогие наши гости, дорогие друзья Театра на Таганке! Мы должны перед вами глубоко извиниться. Исполнитель роли Галилея - артист Высоцкий - болен. Он совершенно без голоса, и все наши усилия, все попытки врачей восстановить голос актера, к сожалению, не дали результата. Спектакль "Жизнь Галилея" сегодня не пойдет... Сказал бы: спектакль заменяется на другой, а так... Неодобрительный гул прошел по залу, кто-то из последних рядов выкрикнул: - Пить надо меньше! И тут же еще один голос: - Петь надо больше! Хороший народ у нас, на советы щедрый... Не дожидаясь новых глупостей, Дупак возвещает: - Вместо "Галилея" мы покажем вам нашу новую работу, которой еще никто не видел. Пьесу господина Мольера "Тартюф". Просим зрителей покинуть зал на двадцать минут для того, чтобы мы смогли разобрать декорации и заменить их на другие. Раздаются аплодисменты: еще бы, повезло публике - свеженькое зрелище дают, а ведь в мирное время на таганскую премьеру попасть практически невозможно. Все двинулись в сторону буфета, уже не обращая внимания на человека, который со сцены пытается остатками своего голоса что-то произнести: - Вы меня слышите?.. Не слышат, конечно. Да, выставили на позор. И куда теперь в таком виде и таком настроении? Для театра сказался больным, надо заниматься озвучкой "Хозяина тайги". Но с Любимовым разговора не удалось избежать. Тот беспощаден: "Если не будешь нормально работать, я добьюсь наверху, что тебе вообще запретят сниматься, и выгоню из театра по статье". Ну, министр по кино Романов и так в Высоцкого не влюблен, но с театром все действительно на тоненькой ниточке повисло. Может, плюнуть на все это дело, писать себе песни и не только песни? Много же еще возможностей - за сценарий взяться, за пьесу, да хоть и за роман... Но нет: не будет тогда никакой почвы под ногами. Надо все-таки, чтобы было человеку куда пойти... Где это написано? И потом, не кончился он как актер, что бы там ни говорили... Наоборот: есть большая - идея не идея, а какая-то тяжесть, требующая выхода. Где она - в голове, в душе, в печенке - неизвестно. Но нужен - как там в легендах и мифах Древней Греции - мужик этот, чтобы кувалдой по голове заехал - и вышла наружу какая-нибудь Афина или Артемида... Уточню имена и, может быть, песню напишу о том, как всемогущему Зевсу все стесняются по голове вдарить и как самый главный бессмертный бог умирает от изобилия накопившихся у него в черепке гениальных замыслов... Весной шестьдесят восьмого сочинились "Песня летчика" и "Песня самолета-истребителя", которые потом будут условно объединены в дилогию "Две песни об одном воздушном бое". Между прочим, первая из них стала складываться сразу после встречи с Мишей Анчаровым, когда тот искренне похвалил ранние песни Высоцкого, особо отметив строку "Они стояли молча в ряд, их было восемь": Их восемь - нас двое, - расклад перед боем Не наш, но мы будем играть! Сережа, держись! Нам не светит с тобою, Но козыри надо равнять. Я - "Як", истребитель, - мотор мой звенит, Небо - моя обитель, - А тот, который во мне сидит, Считает, что - он истребитель. Когда писал, ни о каких намеках не думал, рисовались в сознании жесткие наглядные картины - как в кино... А недавно кто-то спросил: "Ну ладно, "тот, который во мне сидит", - это Любимов. А кто же твой друг Сережа из первой песни?" Вот как можно понять и истолковать... Сам даже задумался. Нету никакого Сережи, ребята! На войне как на войне, а на театре как на театре. Сцена всех разводит в разные стороны. Даже с Золотухиным и Смеховым нет уже прежнего взаимопонимания. А летчик-ас, которого "приходится слушаться мне"... В песне-то он погибает: "... ткнулся лицом в стекло" Но в жизни, похоже, он меня отправит "гореть на песке", а сам катапультируется и уцелеет. Все пока к этому идет. Галилея уже начали репетировать Шестаков и Хмельницкий... Любимов говорит, что Высоцкий обалдел от славы. Мол, сочинил пять хороших песен, а ведет себя, как Есенин. С чего это он пьет? Ведь затопчут под забор, пройдут мимо и забудут эти пять песен. Лучше бы не передавали такие речи. "Пять песен" - это, конечно, под горячую руку сказано. Но вот хоронить зачем раньше времени? Тут шеф прозвучал прямо в один голос со зловещей старухой, которая недавно около ресторана "Кама" откуда-то взялась. Было это после "Десяти дней", когда Высоцкий, обращаясь непонятно к кому, пообещал разрезать вены и все покончить разом. Эта сердобольная особа убежденно так поучала: "Есенин умер, но его помнят все, а вас помнить никто не будет". Откуда они берут эти сведения? Знакомые архангелы у них на небесах, что ли? Десятого декабря в Одессе должны начаться съемки "Опасных гастролей", а за неделю до того Высоцкий опять госпитализирован. И психическое расстройство, и перебои с сердцем. Врачи грозят запереть на два месяца и пугают самыми страшными последствиями. Любимов после разговора с ними вдруг уразумел всю степень опасности. Входит в палату сдержанный, осторожный. После нескольких дежурно-ритуальных вопросов о самочувствии что-то говорит об "эсперали" - торпеде, которую вшивают, чтобы исключить возможность запоя. - Да что вы, Юрий Петрович, я здоровый человек! - Ну, если здоровый... Снова кромешный стыд. Выдавил из себя покаянное письмо, которое зачитали на заседании худсовета. Кроме проблемы Высоцкого обсуждалась еще проблема Губенко, уже не раз подававшего заявление об уходе. Любимов неожиданно соединил эти два совершенно разных вопроса, причем весьма своеобразно: - Есть принципиальная разница между Губенко и Высоцким. Губенко - гангстер, Высоцкий - несчастный человек, любящий, при всех отклонениях, театр и желающий в нем работать. После такого парадоксального поворота предложение Дупака перевести Высоцкого на время в рабочие сцены прозвучало уже как шутка. А что скажут рабочие? Если вы к ним своих пьяниц будете отправлять, то куда же им своих алкоголиков девать? Смехов попробовал говорить о гарантиях, о надежных заменах во всех спектаклях, но эти аргументы оказались уже излишними. Взяли Высоцкого обратно в артисты, правда на договор, с зарплатой, урезанной до ста целковых в месяц. Вроде установился хрупкий мир на Таганке, но объявился новый, внешний агрессор. С трибуны съезда композиторов Кабалевский обрушился на "Песню о друге", обвиняя радиовещание в распространении низкопробной продукции. Про Кабалевского говорят, что он бездарь и гнусь, вершина его творчества - песенка "То березка, то рябина", которой детишек на уроках пения терзают. Но месяц тому назад и Соловьев-Седой неодобрительно о Высоцком отзывался, все в той же любимой газете "Советская Россия". Этот-то мелодист, сочинивший "Споемте, друзья... ", "В путь, в путь, в путь... ", наконец - "Подмосковные вечера". Говорят, правда, он мужик без тормозов. Вышел однажды на сцену под мухой и со словами: "Сейчас я вас всех обо... "- действительно расстегнул ширинку... Но все это разговорчики, ничего не проясняющие. И пьяницы и трезвенники, и бездари и таланты одинаково могут оказаться подонками. Да, уже и композиторы за Высоцкого взялись. Кто-то говорит: зависть. Но неужели они боятся, что по "Маяку" вместо "Подмосковных вечеров" будут каждые полчаса отбивать "Если друг оказался вдруг... "? Кстати, это было бы совсем неплохо... А, ладно, встретим Марину, потом Новый год, а там, глядишь, пойдет все по-новому... На Беговой случается бывать не часто. Люсе его видеть тяжело, а дети без него уже растут как чужие. Навестил Аркашу, когда тот заболел свинкой, играли вместе в оловянных солдатиков. Разделили их на две армии, и мальчик все никак не мог решить, какой половине отдать предпочтение. Встреча отпечаталась в песне, не совсем детской, но что-то вроде того: Нервничает полководец маленький, Непосильной ношей отягчен, Вышедший в громадные начальники Шестилетний мой Наполеон. Песни все больше начинают жить своей самостоятельной жизнью, отрываясь от автора. Ему невмоготу, а они все веселей и замысловатее складываются. Золотухин как-то рассказал про своего папашу, который в первый раз приехал в Москву из Сибири и отправился за покупками. В душном, набитом людьми ГУМе ему не понравилось, так он сунулся в "Березку". Народу мало, товаров много, он уже тележку взял, а охранник на входе у него спрашивает: "Гражданин, у вас какая валюта?" Прямо как у Булгакова в "Мастере и Маргарите", когда Коровьев с Бегемотом в Торгсин заваливаются. И вот этот Валеркин рассказ вдруг вспомнился и начал подробностями обрастать. Мужичок приезжает в столицу со списком покупок, и этот список постепенно превращается в гоголевскую, булгаковскую фантасмагорию: Чтобы я привез снохе с ейным мужем по дохе, Чтобы брату с бабой - кофе растворимый, Двум невесткам - по ковру, зятю - черную икру, Тестю - что-нибудь армянского разлива. Рефрен все время варьируется, доходя до полного безумия в валютном магазине: Растворимой мне махры, зять - подохнет без икры, Тестю, мол, даешь духи для опохмелки! Двум невесткам - все равно, мужу сестрину - вино, Ну а мне - вот это желтое в тарелке! Почему-то именно в этом месте все давятся со смеху и даже спрашивали не раз, что это такое - "желтое в тарелке". А он и сам объяснить не может. Были когда-то консервы такие, на банке нарисовано нечто желтого цвета, в тарелке лежащее... Что характерно, самые простые вещи оказываются самыми таинственными. Ведь не просят объяснений по поводу "растворимой махры"... В фантастической картине хорошо работает реальный штришок. Шаг от простого к сложному сделать, как ни странно, легче, чем от сложного к простому. Скажем, сколько мудреных разговоров об индусах и их религии. Он уже шутил по этому поводу в "Песенке про йогов", но, видимо, не дошутил. Теперь вот сложилась "Пе-сенка о переселении душ": Кто верит в Магомета, кто - в Аллаха, кто - в Исуса, Кто ни во что не верит - даже в черта назло всем, - Хорошую религию придумали индусы: Что мы, отдав концы, не умираем насовсем. Все религии в конечном счете сводятся к выяснению от-ношений со смертью, а суть этих отношений - сумма прижизненных поступков: Стремилась ввысь душа твоя - Родишься вновь с мечтою, Но если жил ты, как свинья - Останешься свиньею. Кое-кто говорит, что, мол, примитивно это: метемпсихоз- сложное учение, но песня - не диссертация, а драматическое столкновение идеи с жизнью. Твоей жизнью. А она, жизнь эта, так несуразна, порой безобразна до ужаса. Всегда у нас найдется философское оправдание: дескать, я сложная творческая личность, Бог и дьявол в моей душе борются, оттого моя раздвоенность, которую еще Достоевский описал. Захотелось эту дешевую демагогию передразнить и вывести на чистую воду: Во мне два Я - два полюса планеты, Два разных человека, два врага: Когда один стремится на балеты - Другой стремится прямо на бега "Высоким штилем" на эту тему говорить невозможно: все сказано и многократно повторено. И лишь поворот в сторону грубого простонародного языка позволяет на это дело со стороны посмотреть: Я больше не намерен бить витрины И лица граждан - так и запиши! Я воссоединю две половины Моей больной, раздвоенной души! Искореню, похороню, зарою, - Очишу, ничего не скрою я! Мне чуждо это ╗-мое второе, - Нет, это не мое второе Я! "╗-мое" - это, конечно, смешно звучит, но песня имеет кое-какое отношение и к моральному состоянию самого автора. Куда ни глянь - раздвоение. По половинке себя разделил между двумя женщинами, между актерством и песнями, между работой и горьким забытьем... Как ни крути, есть два Высоцких. Одного знают и слушают тысячи, даже миллионы незнакомых людей. Второй мучается, терзает себя и других, все время ходит по краю и когда-нибудь сорвется окончательно. Останется ли тогда первый - вот вопрос. В театре все нормально - пока. В Одессе начали сниматься "Опасные гастроли", для которых уже давно сочинены куплеты "Дамы, господа... ". ("Это оказалось довольно трудно, чтобы и стилизация, и современность, и юмор, и лесть, и шик, и элегантность, и одесское чванство", - как писал он Юнгвальд-Хилькевичу. ) Будут и еше песни, причем музыку опереточного типа сочиняет композитор Билаш. Как эксперимент это интересно. Марина отбыла в Париж, а потом на съемки в Венгрию. Телефонные разговоры становятся все взволнованнее и романтичнее. Девушки-телефонистки уже не ограничивают их по времени, завороженно слушая, как "звезда" со "звездою" говорит - и все ведь о любви! Ничего придумывать не надо - песня слагается сама собой. И какая! "Девушка, здравствуйте! Как вас звать?" - "Тома". "Семьдесят вторая/ Жду дыханье затая... Быть не может, повторите, я уверен - дома!.. Вот уже ответили. Ну здравствуй, это я!" В феврале шестьдесят девятого пару раз попадал в больницу - сначала в Институт Сербского, потом - в Люблино. Сложился уже определенный цикл с почти предсказуемой периодичностью. Но возвращение в строй отнюдь не означает настоящего возвращения к жизни. Запас прочности все убывает. И Таганке нанесен очередной удар - не смертельный, но чувствительный: Фурцева со свитой посмотрела "Живого" и окончательно поставила на нем крест. От отчаяния Любимов взялся готовить к премьере спектакль "Мать" по Горькому. Но в целом - корабль плывет. Назревает пятилетний юбилей, а в марте два спектакля прошли по трехсотому разу. Сначала - "Антимиры", в которых участвует Вознесенский, читая старые и новые вещи. После спектакля в ресторане ВТО Высоцкий с Золотухиным затягивают "Баньку по-белому", Валерка что-то приотстал, он продолжает один - с такой силой, что Вознесенский восклицает: "Володя, ты гений!" Слова вроде не шибко редкие, а звучат убедительно, поддержанные общим настроением. Этот театр его все еще любит, несмотря ни на что... Он поет для всей труппы и после трехсотых "Десяти дней" - целый концерт получился. Ничто не предвещает грозы, но через два дня старое начинается сызнова. Высоцкого нет на "Галилее", Дупак в очередной раз объясняется Перед публикой, предлагает прийти первого апреля, что воспринимается как неуместная шутка. Уволить! По статье 47 "г", то есть с самой беспощадной формулировкой! И больше в этих стенах ни слова о Высоцком! Недавно он сочинил "Песенку о слухах", которая уже понемногу тиражируется на магнитофонных лентах. Но про самый главный слух в ней не говорится. А он заключается в том, что Высоцкий женится на Марине Влади. Не по всей пока стране, но по Москве эта версия гуляет и, кажется, не лишена оснований. Во всяком случае, в начале апреля они вместе смотрят смонтированную копию "Сюжета для небольшого рассказа". При всей интеллигентности режиссера Юткевича фильм получился не выдающийся: Антона Павловича Чехова там довольно скучно играет Гринько - этот артист хорош бывает только в руках Андрея Тарковского. Да и Марине неплохо было бы с Тарковским поработать... Ладно, главное - почин сделан, и легендарная колдунья предстанет перед советским зрителем как Лика Мизинова, говорящая на русском языке, - уже немало! Шестнадцатого апреля надо ложиться в больницу: Сме-хов организовал лечение у Бадаляна - мол, этот корифей тебя приведет в порядок. Сколько заботы со всех сторон! За день до того он все-таки звонит вечером в театр, Золотухину. Узнает, что "Галилей" идет с Хмельницким. Валера говорит: надо возвращаться. Что тут ответишь? Не знаю, может быть, вообще больше не буду работать... Фини-та ля комедиа! Свой пятый день рождения Таганка празднует без Высоцкого. Правда, сочинил он кой-какие поздравительные репризы, их среди прочих приветствий огласили. Через пять дней решился пойти к шефу. Ситуация, конечно, дурацкая. Сколько длится уже эта лицемерная игра, этот театр в худшем смысле слова... Любимову нужен Высоцкий, не нравится ему Хмель в "Галилее": рисунок роли копирует правильно, покричать тоже умеет, а вот насчет глубины... Неправду говорят, что для Любимова все актеры - марионетки, а труппа - кордебалет. Он умеет использовать солистов, знает цену личности. Когда актер правильно работает телом - это хорошо, но если к тому же душа и ум включены, это уже отлично. Любимов не "хорошист", он - "отличник", перфекционист по натуре, а потому дорожит отличным материалом. Все у него идет в дело - и резкая, доходящая до животности естественность Зинки Славиной, и нервная пластичность Демидовой, и русская придурковатая открытость Золотухина, и даже показная, высокомерная интеллигентность Смехова... Высоцкий - тоже краска в этой палитре, не важно какая - черная, белая или там красная... За три дня до прихода Высоцкого Любимов устроил разнос всей труппе по поводу безобразного спектакля "Десять дней". Играли-то после юбилея - дело житейское. Из-за этого учинять такой ор и кулаками по столу стучать? Говорят, даже петуха пустил два раза, что отнюдь не случайно: все это был спектакль не без задней мысли. Мол, и в отсутствие Высоцкого порядка нет все равно, не он один нарушитель дисциплины и возмутитель спокойствия. И вот акт второй. Любимов произносит долгое педагогическое нравоучение, ставит Высоцкому в пример Золотухина, который не гнушается никакой работой, приходит на первый зов, прислушивается к замечаниям. Кто же с этим спорит? Приятно слышать такое про товарища. Но вот пошла сказка про белого бычка: "Если мы вернем вас в театр, какие мы будем иметь гарантии?" А какие могут быть гарантии, кроме слова? - Ладно, вынесем вопрос на труппу пятого мая. И оба понимают: еще не раз повторится то же самое, один будет то играть, то срываться, другой - то выгонять его, то прощать. И так - до самой смерти. Одного из двух. Уже тринадцатого мая Высоцкий опять в "Галилее". Репетирует в "Часе пик" (польская повесть, автор Ежи Ставиньский), разок выходит на сцену как отец Павла Власова в горьковской "Матери" - не гнушается и скромными ролями, это ли не свидетельство исправления? Совершает восхождение в "Добром человеке" - после Второго Бога и Мужа дорастает до Янг Суна, которого прежде Губенко играл. Роль безработного летчика дает возможность развернуться. Особенно в сцене, когда Янг Сун теряет надежду раздобыть двести серебряных долларов и снова получить место пилота. Он разгоняет всех гостей, собравшихся на свадьбе, доводя напряжение до предела, а потом в полном отчаянии поет: "В этот день берут за глотку зло, в этот день всем добрым повезло, и хозяин и батрак - все вместе шествуют в кабак в день святого Никогда... " Это зонг Брехта в переводе Слуцкого, но многие принимают за натурального Высоцкого. Но, положа руку на сердце, его больше всего сейчас интересует роль поэта. Не другого поэта - этого уже достаточно наигрался и не очень переживал, когда у него забрали "одного из Маяковских", - а себя самого. Роль, которую он не играет, а исполняет - как свое призвание, может быть, более важное, чем актерское. Вправе ли он считать себя поэтом - теперь, когда столько всего написано? Именно написано, а не просто спето под чьи-то магнитофоны. Не все понимают, какая это работа, сколько сил вложено в простые эти строки... Что характерно - песни все чаще теперь стали сочиняться как пьесы. Вот история про солдатика, который, стоя на посту, взял да и выстрелил в своего товарища, якобы приняв его за постороннего. Здесь в диалоге вся мизансцена построена, две роли - два голоса: "Рядовой Борисов!" - "Я!" - "Давай, как было дело!" "Я держался из последних сил: Дождь хлестал, потом устал, потом уже стемнело... Только я его предупредил!.. " Потом этот Борисов продолжает рассказ, уже не к следователю обращаясь, а к залу: "...На первый окрик "Кто идет?" он стал шутить, На выстрел в воздух закричал "Кончай дурить!" Я чуть замешкался и, не вступая в спор, Чинарик выплюнул - и выстрелил в упор" Правда слегка приоткрылась, но Борисов еще продолжает врать следователю: "Был туман - узнать не мог - темно, на небе тучи, - Кто-то шел - я крикнул в темноту" Теперь как бы поворот сценического круга - следователь со своим кабинетом отъезжает назад, а Борисов, переменив интонацию с жалостливой на решительную, признается зрителям, что год назад, работая в шахте, он с приятелем крепко повздорил из-за девушки, и вот теперь, когда они оказались вместе на военной службе, нашел способ рассчитаться с соперником. Тот же рефрен звучит теперь по-новому: "Чинарик выплюнул - и выстрелил в упор". Выстрел. Занавес. Вот такой спектакль. Сам придумал, сам поставил, сам сыграл три роли - и Борисова, и его соперника, и следователя. А премьера "Хозяина тайги" большой радости не принесла, хотя после показа картины в Доме кино съемочную группу торжественно награждали представители МВД. Золотухин как персонаж положительный получил именные часы, Высоцкому - почетная грамота за активную пропаганду работы милиции. С такой формулировкой по крайней мере можно смело людям в глаза глядеть. Но, откровенно говоря, Рябой не получился: нет характера и песня веселая сбоку торчит. Говорят, режиссер специально Высоцкого тушил, уводил в тень. Да нет, самому не надо было за эту роль браться. Бог не фраер, и всегда так получается: чем мельче цель - тем труднее ее достичь. Вообще после "Вертикали" дела киношные пошли явно под гору: Брусенцова порезали, Бродского посадили под арест, что еще там будет с "Опасными гастролями" - не ясно. Как штурмовать кинематографический Олимп, если даже к подножию его тебя не подпускает охрана?! Каждые два года об этом болезненно напоминает Московский кинофесшваль, на котором мировые звезды радостно общаются с Советскими конъюнктурщиками и чиновниками. Марина туда, конечно, приглашена, и даже с сестрами, которые по этому поводу в Москву прилетели. Вечером у Абдуловых предстоит дружески-семейный ужин. Днем же Марина должна быть на большом официальном приеме. Сбор участников у гостиницы "Москва". Они приходят туда вместе. Марина представляет его разным французам, итальянцам и японцам, сообщая, что он тоже артист кино. Все улыбаются, полная идиллия. Сели в автобус - и вдруг: "Где ваше приглашение?" Безликий человечек в сером костюме просит его пройти к выходу. Марина пытается ему что-то объяснить, но, право же, лучше не надо. В Рос-сии жить - по-волчьи выть, и мы тут привыкли к любому хамству, но когда тебя в присутствии любимой женщины так сортируют, отделяют от импортной "белой кости" - это уж чересчур. Махнул рукой растерянной Марине, не догадавшейся с ним вместе выйти, проводил автобус взглядом... И куда теперь? Нет, на этот раз удержимся... Неужели из-за такого пустяка... Выпил-то всего ничего и даже смог добраться до Абдуловых, хотя и поздновато. Присоединился к общему веселью, но вскоре пришлось выскочить в коридор. В ванной наклонился над раковиной, которая вдруг стала покрываться чем-то красным. Кровь... Откуда она взялась? "Скорая помощь" и дорога в Институт Склифосовского запомнились неотчетливо. Говорят, в горле сосуд лопнул, оттого он крови много потерял, но все-таки удалось задержать его на этом свете. Еще бы несколько минут - и полу-чил бы пропуск на ту сторону. Только пропуск-то этот не врачи подписывают, они лишь подтверждают решение того, с кем художник играет в "русскую рулетку". Сколько раз уже поставлено на "красное-черное", точнее, на "жизнь-смерть". И каждая ставка делит прожитую жизнь пополам, оставляя надрез на душе. Нет у него другого способа обновиться, отбросить сделанное и сыгранное, выйти к новым темам. Может быть, Марина сумеет вступить в эту игру на его стороне. А то слишком легко с ним прощаются некоторые. Говорят, два красивых артиста академических театров, практически с Высоцким незнакомые, этак солидно излагали кому-то из наших таганских две версии. Одна - что Высоцкий принял французское гражданство, другая - что у него рак крови. Причем с явной завистью: как, мол, на это смотрит таганский коллектив, да и зачем Марине этот Высоцкий... Все же наградил Бог августом. Рассказывал Марине о том, как снимался у Турова в фильме "Я родом из детства", а она вдруг сообщает, что у ее отца белорусские корни. Он сразу за телефон: - Витя, я хотел бы к тебе приехать вместе с Мариной Влади, показать ей твою Беларусь. От станции Барановичи - прямо к Турову, к съемочной площадке. Оттуда вдвоем отправились погулять вокруг озера Свитязь, только не удалось даже здесь укрыться от широких народных масс. Марина, укутанная в русский народный платок, выглядит неброско и не похожа ни на какую Влади. (Кстати, такая пластичность, способность к метаморфозам - вернейший признак таланта. А вот красавицы типа Ларионовой и Скобцевой в перевоплощении не сильны. ) Ну и сам он так демократично смотрится в своей кепочке и в простой куртке (роскошный кожаный подарок из Парижа, естественно, дома остался). И вот приближается группа товарищей, но не автографов просят, а почему-то поднимают базар: как, мол, не стыдно вам выдавать себя за знаменитых артистов! Это даже не смешно. Потом выяснилось: кто-то из группы успел разболтать про приезд Влади с Высоцким, и эта весть разнеслась среди жителей Барановичей и Новогрудка, проводящих тут часы свои воскресные. Ну и люди, мать их... От такого идолопоклонства ни проку, ни удовольствия. Прав был Александр Сергеич: "Поэт, не дорожи любовию народной... " Провели ночь на сеновале, но потом все-таки в гостиницу перебрались. Катались в лодке по Неману и по маленькой речке Березе... Песни сочинились, хоть гитары и не было под рукой. Первая мгновенно выросла из самого названия фильма "Сыновья уходят в бой". Потом у костра Туров между делом заговорил, что хороша была бы тут еще песня о потере боевого друга. Через несколько часов она уже готова: Почему все не так? Вроде - все как всегда: То же небо - опять голубое, Тот же лес, тот же воздух и та же вода... Только - он не вернулся из боя. А для "Песни о Земле" фильм лишь поводом, трамплином послужил. Вот масштаб! В кого только не приходилось перевоплощаться, а в целую планету, всю ее боль через себя пропустив, - это в первый раз: Как разрезы, траншеи легли, И воронки - как раны зияют Обнаженные нервы Земли Неземное страдание знают Она вынесет все, переждет, - Не записывай Землю в калеки! Кто сказал, что Земля не поет, Что она замолчала навеки?! Есть еще порох в пороховницах - только бы поменьше записывали в калеки и в покойники... В ожидании главной роли И одиночество - хорошая вещь. Вроде Бальзак это сказал, а потом добавил: но нужно, чтобы был кто-то, кому можно сказать, что одиночество - хорошая вещь. Иначе говоря, надо то уходить в себя, то снова возвращаться к людям. Это переключение дается все труднее. Раз усилие над собой, два - а на третий или там тринадцатый раз нервы рвутся и душа отключается. На грубом житейском языке это называется запоем. Поэт и актер - животные разной породы. Актер задыхается в одиночестве, а поэту без уединения - крышка. И это еще большой вопрос, нужен ли ему кто-то рядом постоянно. С Мариной уже были две крупные размолвки. Один раз - когда в бреду назвал ее не тем именем, другой раз - когда заперся в ванной, чтобы бутылку не отняла. Настоящее сражение было: дверь сорвали с петель, стекла в окнах побили. В состоянии отключки чуть не задушил ее. Оба раза она уезжала - да так, что неизвестно было, вернется ли. Сложны любовные отношения между Россией и Францией: еще у Бальзака с Эвелиной Ганской это ничем хорошим не кончилось. Сейчас, правда, роли поменялись: Францию представляет женщина, Россию - мужчина. Любовь в эпоху не особенно мирного сосуществования двух систем... В самом начале семидесятого года вышли "Опасные гастроли". У народа - вторая после "Вертикали" нормальная встреча с Высоцким. В газетах картину уже покусывают за легкомысленный подход к революционной теме, а приличная публика морщится: дескать, много вульгарности. Мол, что это там врут, будто Пушкин про чудное мгновенье в Одессе написал, когда он это сделал в Михайловском. Но это же шутка: в одесской песне так поется: "А Саня Пушкин тем и знаменит, что здесь он вспомнил чудного мгновенья... " И вообще картина легкомысленная, для отдыха, это оперетка, а не "Оптимистическая трагедия". И песни соответствующие - от "Куплетов Бенгальского" до пародийного "Романса": "Мне не служить рабом у призрачных надежд, не поклоняться больше идолам обмана!" Ну почему бы иной раз не подурачиться - вместе с миллионом-другим наших зрителей, не лишенных, несмотря ни на что, чувства юмора? В театре вовсю идут репетиции нового спектакля по стихам Вознесенского. Сначала он назывался "Человек", теперь - "Берегите ваши лица". Делается это без жесткой драматургии, импровизационно, как открытая репетиция: Любимов прямо на глазах зрителей будет вмешиваться, делать замечания актерам. Высоцкому досталось исполнять довольно любопытные стихи: Я - в кризисе. Душа нема. "Ни дня без строчки", - друг мой точит. А у меня - ни дней, ни строчек. Поля мои лежат в глуши. Погашены мои заводы. И безработица души зияет страшною зевотой. Значит, и у Вознесенского тоже бывают психологические провалы, хотя вредных привычек у него вроде бы нет. Нервное дело - поэзия, в любом случае. Финал стихотворения очень эффектен: Но верю я, моя родня - две тысячи семьсот семнадцать поэтов нашей федерации - стихи напишут за меня. Они не знают деградации. Вот, оказывается, сколько их, поэтов так называемых. А ведь любой нормальный человек вспомнит тридцать, ну сорок имен - в лучшем случае. Не говоря уже о стихах, о строчках. Почему же человек, накропавший сотню или две никому не известных, только на бумаге существующих опусов, называется поэтом, а автор стихов живых, звучащих и поющихся, таковым не является? Сам он привык о себе как о поэте говорить с шутливой интонацией - даже песня уже почти сочинилась самопародийная. Поводом послужил скандальный эпизод, когда Василий Журавлев опубликовал под своим именем стихотворение Анны Ахматовой - в последний год ее жизни это было. Принял, говорит, по ошибке за свое. Вот опять аукнулся Остап Бендер как "автор" пушкинских строк... Захотелось из этого сделать историю, сюжет. И сразу осенило: тут нужна Муза - у всех приличных поэтов в стихах фигурирует эта дама. К Ахматовой она даже ночью приходила... Вот и с моим поэтом такое приключилось: "Меня вчера, сегодня Муза посетила - посетила, так немного посидела и ушла". Но все-таки мы с персонажем не просто Пушкина перепишем, а немножко переделаем, хоть размер поменяем: ... Ушли года, как люди в черном списке, - Все в прошлом, я зеваю от тоски. Она ушла безмолвно, по-английски, Но от нее остались две строки. Вот две строки - я гений, прочь сомненья, Даешь восторги, лавры и цветы: "Я помню это чудное мгновенье, Когда передо мной явилась ты". И эта песня тоже будет в "Лицах", которые и откроются "Песней о нотах" Высоцкого. В стихотворном уровне Вознесенского никто не сомневается, а ведь он даже обрадовался, когда зашла речь, чтобы и "Охоту на волков" ввести в представление. И прямо скажем, песня спектакль не ослабляет, а даже наоборот. Причем за счет текста. "Охоту", правда, пришлось слегка замаскировать американским сюжетом: это как бы Кеннеди "из повиновения вышел". Месяц напряженных репетиций. Как всегда, накидали на приемке замечаний дурацких, а тут еще и "Мокинпотта" сняли с репертуара - за то, что автор пьесы Петер Вайс где-то выступил с осуждением политики советских властей. Любимов решил, что клин клином вышибают. Ах, Вайс - антисоветчик? Мы покажем вам вместо него седьмого февраля вполне советские "Лица". Управление культуры еще не утвердило, так сделаем это под видом репетиции. Еще дважды "Лица" играются десятого. "Охоту на волков" зал принимает с восторгом, просят повторить. И в ту же минуту становится ясно: самые главные зрители распорядятся, чтобы спектакль никогда не повторился. Вознесенский позвал бывшего министра культуры Мелентьева в расчете на его поддержку. А тот совершенно озверел и стал буквально ко всему придираться. Над сценой была надпись: "А ЛУНА КАНУЛА" - палиндром такой, читается в обе стороны одинаково, невинная шуточка Андрея. И надо же: этот деятель вычислил тут намек на неудачи нашей страны в освоении космоса, поскольку на Луну в прошлом году первыми высадились американцы. Все это неспроста: власть закручивает гайки. Твардовского убрали из "Нового мира", и говорят, что теперь журналу конец. В "Правде" критик Капралов пишет об "опасном скольжении", прикладывая, естественно, фильм Юнгвальд-Хилькевича. И скользит страна вниз - к холодному прошлому. Оформил развод с Люсей, еще более отдалив себя от детей. Привел Аркашу с Никитой на спектакль "Пугачев", так сыновья расплакались, а Люся устроила сцену прямо в кабинете Любимова. Получилось хуже некуда. Опять жизнь затрещала по всем швам. Покатились колеса, мосты... Еще одна песня родилась на дорожно-транспортную тему: Вот вам авария: в Замоскворечье Трое везли хоронить одного, - Все, и шофер, получили увечья, Только который в гробу - ничего. Такова объективная картина жизни, без всякой клеветы и очернительства, с показом положительных сторон: А ничего тебе не угрожает, Только когда ты в дубовом гробу. Досочинил это в больнице на Каширке и назвал "Веселая покойницкая". Лежа - пока не в гробу, а на койке, - вспоминал недавнюю поездку к опальному Хрущеву. Деятель этот давно занимал его воображение. В юные годы над Никитой потешались, анекдоты травили. Но не боялись его - вот что главное. Все-таки попер он против Сталина - хоть и покойного, из Мавзолея его выкинул и коммунизм через двадцать лет пообещал. А мы тогда не то чтобы верили, но немножко все-таки допускали эту фантастическую возможность: чем черт не шутит - вдруг действительно на Марсе будут яблони цвести, а трамвай станет бесплатным. Это теперь все такие умные стали, а тогда, прямо скажем, не много было убежденных антикоммунистов. Для народа слово "коммунизм" до сих пор хорошее: "у них прямо полный коммунизм" - говорят про счастливую, обеспеченную жизнь. Многие по-прежнему мечтают все получить по щучьему веленью. Пару лет назад для "Последнего парада", куда Штейн заказал песню на тему "кресла", сочинил он сюжет про такого простонародного дурачину-простофилю, который влез на "стул для королей" и захотел издать Указ про изобилье... Сразу стали спрашивать: "Это ты про Хрущева?" Вроде да, но необязательно столь буквально понимать. Захотелось проверить, действительно ли Хрущев такой простак - или же... В общем, познакомившись с его внучкой Юлей, сразу начал ей намекать насчет встречи с прославленным ее дедушкой. А в начале марта взял с собой Давида Карапетяна, и нагрянули к Юле. Та сдалась под его напором и спросила у деда разрешения приехать с двумя актерами театра "Современник". Про Таганку он пока не слыхал, а вот в "Современнике" недавно побывал на спектакле "Большевики". Дед на удивление быстро согласился. Приехали на дачу в Петрово-Дальнее. Юля их тем же способом представила - пришлось обоим до конца играть роли "современников". Вышли с Никитой Сергеевичем погулять перед обедом, немного поговорили о трудностях: песни ругают, выступать не дают, а люди их хотят слушать - к кому же обратиться из руководителей? Хрущев посоветовал Демичева, но не очень уверенно. Да, собственно, не за этим приехали. Сели за стол. Хрущев спокойно отнесся к вопросу "насчет выпить" и достал початую бутылку "Московской", хотя сам к водке не прикоснулся. Поспрашивали его о Сталине, о Берии. Нового услышали не много, но кое-что подтвердилось или уточнилось. Оказывается, после смерти Сталина пошли письма от западных компартий, из соц-стран с вопросами о репрессированных и расстрелянных в СССР зарубежных коммунистах - вот какой был первый толчок (да, и сейчас кое-какие вопросы приходится решать с помощью западных товарищей!). Признал Хрущев, что десталинизацию он и Берия начали одновременно и независимо друг от друга. В остальном - более или менее известные вещи - о том, как Сталин изображал неведение по поводу ареста одного из хрущевских приближенных, как Берия провоцировал всю верхушку, призывая в доверительных беседах свергнуть "тирана", а они боялись, что он после этого Сталину и донесет. Берию Хрущев неожиданно сравнил с Макбетом, поразив собеседников своей литературной эрудицией. На вопрос Высоцкого, почему Хрущев не упредил предательство Брежнева с Сусловым, не убрал их вовремя, ответ был предельно прост: "Потому что дураком был". Да нет, не совсем дураком. Все они начинают умнеть, только когда их самих жизнь загонит в угол. И Брежнева если сейчас скинут - он тоже будет сидеть на даче, слушать по японскому приемнику "вражеские голоса" и рассуждать о коварстве соратников. Людьми они бывают до и после, а когда сидят на троне, все человеческое им чуждо. Но не зря съездили - было потом что рассказать людям. Многие, конечно, спрашивали: а ты ему пел? "Ну да, конечно... " Хотя на самом деле гитары на правительственной даче не оказалось, и при прощании неопределенно договорились на "другой раз". Но главное - ясность пришла в вопросе о "светлом будущем". Не только у нас - на хитрых обещан