-- объявил он без околичностей, -- на ваших глазах я проведу, решительно и беспощадно, бой в десять раундов, по три минуты каждый, с дьяволом! Толпа недоверчиво загудела. -- Не смейтесь! -- завопил кюре. -- Пускай тот, кто мне не верит, посмотрит сам! Он подал знак, и из-за кулисы молниеносно появился ризничий. Сильно завоняло серой. -- Вот какое открытие я сделал восемь дней назад, -- объявил кюре, -- мой ризничий -- дьявол! Ризничий небрежно выплюнул довольно красивую огненную струю. Из-под его длинного халата торчали волосатые ноги, заканчивающиеся раздвоенными копытами. -- Поприветствуем соперника, -- предложил кюре. Раздались редкие аплодисменты. Ризничий обиделся. -- Что могло бы быть более приятным Богу, -- завопил кюре, -- как не подобные пышные бои, которые с таким блеском организовывали римские императоры, не имеющие себе равных в любви к роскоши? -- Довольно! -- крикнул кто-то. -- Крови! -- Хорошо! -- сказал кюре. -- Ладно! Я добавлю только одно: вы жалкие невежды. Он скинул халат; в своем распоряжении он имел двух певчих-массажистов; у ризничего не было никого. Служки поставили тазик с водой, табурет, и приготовили полотенце; кюре вставил назубники. Ризничий ограничился кабалистическим заклинанием; его черный халат загорелся и исчез в облаке красноватого дыма. Он усмехнулся и стал разогреваться. Несколько секунд в сарае царило молчание: спектакль закончился неожиданно быстро. Потом, подсчитав стоимость каждой минуты, зрители начали возмущаться. Жакмор забеспокоился, чувствуя, что атмосфера накаляется. -- Кюре, верни деньги! -- закричала толпа. -- Нет! -- ответил кюре. -- Кюре, верни деньги! Полетел первый стул, за ним второй. Целая эскадрилья стульев обрушилась на кюре, перелезающего через канат ринга. Жакмор стал пробираться к выходу и в сутолоке получил кулаком по уху. Инстинктивно он развернулся и дал сдачи. В момент нанесения удара психиатр узнал в нападавшем деревенского столяра. Давясь выбитыми зубами, тот упал на пол. Жакмор взглянул на свои руки; две костяшки были разодраны в кровь. Он лизнул. Его начинало охватывать чувство смущения. Передернув плечами, он отбросил его прочь. "Ничего, -- подумал он. -- Слява его подберет. Все равно я хотел к нему зайти насчет оплеухи этому мальчишке из хора". Однако драться все еще хотелось. Он ударил наугад. Ударил и почувствовал облегчение: бить взрослых было намного приятнее. VIII 135 апруста Жакмор толкнул входную дверь; Слява как раз одевался. Он только что выкупался в массивной золотой ванне и теперь облачался в великолепное парчовое домашнее платье. Золото было повсюду, внутреннее убранство ветхой лачуги казалось отлитым из единого слитка драгоценного металла. Золото лежало в сундуках, в вазах и тарелках, на стульях, столах, все было желтым и блестящим. В первый раз это зрелище Жакмора поразило, но теперь он смотрел на него с тем же безразличием, с которым воспринимал все, что не имело прямого отношения к его маниакальной деятельности; то есть он его просто не замечал. Слява поздоровался и выразил удивление по поводу внешнего вида психиатра. -- Я дрался, -- пояснил Жакмор. -- На спектакле кюре. Дрались все. И он сам тоже, но не по правилам. Вот почему остальные вмешались. -- Чудесный повод, -- проронил Слява и пожал плечами. -- Я... -- начал Жакмор. -- Э-э... Мне немного стыдно; ведь я тоже дрался. Раз я все равно шел к вам, то решил заодно занести денежку... Он протянул ему стопку золотых монет. -- Естественно... -- с горечью прошептал Слява. -- Быстро же вы освоились. Приведите себя в порядок. Не беспокойтесь. Я забираю ваш стыд. -- Спасибо, -- сказал Жакмор. -- А теперь, может быть, мы продолжим наш сеанс? Слява высыпал золотые монеты в ярко-красную салатницу и молча лег на низкую кровать, стоящую в глубине комнаты. Жакмор сел рядом. -- Ну, рассказывайте, -- попросил он. -- Расслабьтесь и приступайте. Мы остановились на том, как вы, учась в школе, украли мяч. Слява провел рукой по глазам и заговорил. Но Жакмор стал слушать старика не сразу. Он был заинтригован. Когда Слява подносил руку ко лбу, психиатру показалось -- может быть, привиделось? -- что сквозь старческую ладонь просвечивают лихорадочно бегающие глаза пациента. IX 136 апруста Случалось, Жакмор ощущал себя интеллектуалом; в такие дни он удалялся в библиотеку Ангеля и читал. Там хранилась только одна книга -- больше чем достаточно -- превосходный энциклопедический словарь, в котором Жакмор находил, систематизированными и расположенными в алфавитном либо смысловом порядке, основные элементы всего того, из чего обычно составляются -- в объеме, к сожалению, столь угрожающем -- обычные библиотеки. Как правило, он останавливался на странице с флагами, где было много цветных картинок и очень мало текста, что позволяло мозгу расслабиться и отдохнуть. В тот день одиннадцатый стяг слева -- окровавленный зуб на черном фоне -- навел его на мысль о крохотных диких гиацинтах, прячущихся в лесу. X 1 июбря Тройняшки играли в саду, подальше от дома. Они нашли хорошее место, где всего хватало в равной степени: камней, земли, травы и песка. Все присутствовало в любом состоянии: тенистом и солнечном, каменном и растительном, твердом и мягком, сухом и мокром, живом и мертвом. Говорили мало. Вооружившись железными лопатками, копали, каждый для себя, ямы четырехугольной формы. Время от времени лопатка натыкалась на интересный предмет, который вытаскивался его обладателем на свет Божий и занимал свое место в кучке ранее зарегистрированных находок. Копнув раз сто, Ситроэн остановился. -- Стоп! -- скомандовал он. Жоэль и Ноэль выпрямились. -- У меня зеленый, -- сказал Ситроэн. Он показал братьям маленький сверкающий шарик с изумрудным отливом. -- А у меня черный, -- сказал Жоэль. -- А у меня золотой, -- сказал Ноэль. Они составили треугольник. Предусмотрительный Ситроэн соединил камешки соломинками. Затем каждый уселся у вершины треугольника и стал ждать. Вдруг земля в середине треугольника провалилась. Из образовавшейся дыры показалась крохотная белая рука, за ней другая. Пальцы уцепились за края отверстия, и на поверхности появилась светлая фигурка сантиметров в десять ростом. Это была маленькая девочка с длинными белыми волосами. Дюймовочка послала каждому из тройняшек по воздушному поцелую и начала танцевать. Она покружилась несколько минут, не преступая границ треугольника. Потом внезапно остановилась, посмотрела на небо и ушла под землю так же быстро, как появилась. На месте трех самоцветов остались обычные маленькие камешки. Ситроэн встал и раскидал соломинки. -- Мне надоело, -- объявил он. -- Поиграем во что-нибудь другое. Жоэль и Ноэль вновь принялись копать. -- Я уверен, что мы еще много чего найдем, -- сказал Ноэль. При этих словах его лопатка наткнулась на что-то твердое. -- Какой здоровый, -- удивился он. -- Покажи! -- сказал Ситроэн. Он лизнул красивый желтый камень с блестящими прожилками, чтобы проверить на вкус то, что показалось привлекательным на вид. Земля заскрипела под языком. Было почти так же вкусно, как и красиво. В углублении камня приклеился маленький желтый слизняк. Ситроен посмотрел на него и пояснил: -- Это не тот. Ты, конечно, можешь его съесть, но это ничего не даст. Чтобы взлететь, нужен голубой. -- А бывают голубые? -- спросил Ноэль. -- Да, -- ответил Ситроэн. Ноэль попробовал слизняка. Вполне съедобно. Уж во всяком случае лучше чернозема. Мягкий. И скользкий. В общем, хороший. Тем временем Жоэль просунул черенок лопатки под тяжелый валун и приподнял его. Два черных слизняка. Одного он протянул Ситроэну, который с интересом осмотрел добычу и тут же отдал ее Ноэлю. Второго Жоэль попробовал сам. -- Так себе, -- сообщил он. -- Как тапиока. -- Да, -- подтвердил Ситроэн, -- но вот голубые -- действительно вкусные. Как ананас. -- Правда? -- спросил Жоэль. -- А потом -- раз -- и полетел, -- добавил Ноэль. -- Сразу не летают, -- обрезал Ситроэн. -- Сначала нужно поработать. -- Вот было бы здорово, -- размечтался Ноэль, -- сначала поработать, найти парочку голубых и сразу же полететь. -- О! -- воскликнул Жоэль, продолжавший все это время копать. -- Я нашел красивое молодое зерно. -- Покажи, -- сказал Ситроэн. Зерно было огромное, величиной с грецкий орех. -- Нужно на него плюнуть пять раз, -- сказал Ситроэн, -- и оно прорастет. -- Точно? -- спросил Жоэль. -- Точно, -- ответил Ситроэн. -- Но его нужно положить на влажный листок. Жоэль, принеси листок. Из зерна выросло крохотное деревце с розовыми листочками. Между его звенящими серебряными ветвями порхали певчие птички. Самая крупная из них была не больше ногтя на мизинце Жоэля. XI 347 июбря -- Шесть лет, три дня и два часа назад я приехал в это чертово место, чтобы похоронить себя заживо, -- жаловался Жакмор своему отражению в зеркале. Борода сохраняла среднюю длину. XII 348 июбря Жакмор уже собирался уходить, когда в коридоре появилась Клементина. В последнее время он ее почти не видел. В последние месяцы. Дни утекали так постоянно и незаметно, что он терял им счет. Клементина его остановила. -- Куда это вы собрались? -- Как всегда, -- ответил Жакмор. -- К своему старому другу Сляве. -- Вы продолжаете его психоанализировать? -- спросила она. -- Гм... да. -- Так долго? -- Я должен провести полный психоанализ. -- У вас, по-моему, голова распухла, -- заметила Клементина. Он немного отодвинулся назад, почувствовав в ее дыхании явный запах гнили. -- Возможно, -- согласился психиатр. -- Зато Слява становится все прозрачнее и прозрачнее, и это начинает меня беспокоить. -- Да уж, не радует, судя по вашему виду, -- продолжала Клементина. -- А ведь вы так долго искали подходящую кандидатуру! -- Все мои кандидатуры отпали одна за другой, -- сказал Жакмор. -- Так что пришлось довольствоваться Слявой. Но, смею вас заверить, содержимое этой черепной коробки ни одного психоаналитика не обрадует. -- Вам еще долго? -- поинтересовалась Клементина. -- Что? -- Ваш психоанализ продвинулся далеко? -- Да, не близко, -- ответил Жакмор. -- Вообще-то я с беспокойством ожидаю того момента, когда смогу дойти до самых мельчайших деталей. Но все это неинтересно. А вы, что с вами сталось? Вас совсем не видно в столовой. Ни в обед, ни в ужин. -- Я ем в своей комнате, -- с удовлетворением произнесла Клементина. Ах, вот как? -- отозвался Жакмор. Он оглядел ее фигуру. -- Кажется, вам это пошло на пользу, -- промолвил он. -- Теперь я ем только то, на что имею право, -- сказала Клементина. Жакмор отчаянно искал тему для разговора. -- А как настроение, хорошее? -- невпопад спросил он. -- Даже не знаю. Так себе. -- А что такое? -- Честно говоря, я боюсь, -- пояснила она. -- Чего именно? -- Я боюсь за детей. Постоянно. С ними может случиться невесть что. И я это себе представляю. Причем ничего сложного я не выдумываю; я не забиваю себе голову чем-то невозможным или несуразным; нет, но даже простого перечня того, что может с ними произойти, достаточно, чтобы свести меня с ума. И я не могу избавиться от этих мыслей. Разумеется, я даже и не думаю о том, что им угрожает вне сада; к счастью, они еще не выходят за его пределы. Пока я стараюсь не думать дальше ограды, у меня и без этого голова идет кругом. -- Но они ничем не рискуют, -- сказал Жакмор. -- Дети более или менее осознают, что для них хорошо, и почти никогда не ошибаются в своих поступках. -- Вы так думаете? -- Я в этом уверен, -- сказал Жакмор. -- Иначе ни вы, ни я здесь сейчас не находились бы. -- Пожалуй, -- согласилась Клементина. -- Но эти дети так отличаются от других. -- Да, конечно. -- И я так их люблю. Я так их люблю, что передумала обо всем, что может с ними случиться в этом доме и в этом саду, и это начисто отбило у меня сон. Вы даже не можете себе представить, как все опасно. И какое это испытание для матери, которая любит своих детей так, как их люблю я. А в доме столько дел, -и я не в состоянии все время за ними ходить и присматривать. -- А служанка? -- Она глупа, -- сказала Клементина. -- С ней они в еще большей опасности, чем без нее. Она ничего не чувствует, и я предпочитаю держать детей как можно дальше от нее. Она совершенно безынициативна. Вот как выйдут они со своими лопатками в сад, и начнут копать, и докопаются до нефтяной скважины, и нефть как брызнет и затопит их всех, а служанка и сделать ничего не сможет. Меня просто трясет от ужаса! Ах! Как я их люблю! -- Да, действительно, вы в своих предвидениях учитываете все, -- отметил Жакмор. -- Меня волнует еще кое-что, -- продолжала Клементина. -- Их воспитание. Меня колотит от одной мысли, что они пойдут в деревенскую школу. И речи быть не может, чтобы они туда ходили одни. Но я не могу отправить их с этой девицей. С ними обязательно что-нибудь случится. Я поведу их сама; время от времени вы сможете меня подменять, если дадите слово, что будете очень внимательны. Нет, все-таки сопровождать их должна только я. Пока еще можно не задумываться всерьез об их учебе, они для этого слишком малы; мысль о том, что они выйдут за ограду сада, меня так пугает, что я еще не осознала опасность, которая в этом таится. -- Пригласите репетитора, -- предложил Жакмор. -- Я об этом уже думала, -- ответила Клементина, -- но должна вам признаться: я ревнива. Это просто глупо, но я никогда не допущу, чтобы они привязались к кому-нибудь еще, кроме меня. Ведь если репетитор будет хорошим, они обязательно привяжутся к нему; если он будет плохим, то отдавать ему своих детей я не собираюсь. Да и вообще я не очень доверяю школе, но, по крайней мере, там есть учитель; проблема же с репетитором мне представляется практически неразрешимой. -- Вот кюре -- типичный репетитор... -- вставил Жакмор. -- Я не очень религиозна, так чего ради мои дети должны быть религиозными? -- Думаю, что с этим кюре им бояться нечего, -- возразил Жакмор. -- У него довольно здравые представления о религии, и вероятность обращения детей в веру минимальна. -- Кюре утруждать себя не станет, -- отрезала Клементина, -- а вопрос остается открытым. Им придется ходить в деревню. -- Но в конце концов, -- заметил Жакмор, -- если так подумать, по этой дороге машины никогда не ходят. Даже если и ходят, то совсем редко. -- Вот именно, -- подхватила Клементина. -- Так редко, что теряешь бдительность, и если случайно проедет редкая машина, это будет еще опаснее. При одной мысли об этом меня бросает в дрожь. -- Вы рассуждаете как Святой Делли, -- сказал Жакмор. -- Перестаньте издеваться, -- осадила его Клементина. -- Нет, в самом деле, я не вижу другого выхода: я буду сопровождать их туда и обратно. Что же вы хотите, если любишь детей, приходится идти на какие-то жертвы. -- Вы жертвовали куда меньше, когда бросали их без полдника и уходили карабкаться по скалам, -- ввернул Жакмор. -- Я этого не помню, -- возразила Клементина. -- Но если я это и делала, то, значит, была нездорова. А вы могли бы об этом и не вспоминать. Это было еще при Ангеле; уже одно его присутствие выводило меня из себя. Но теперь все изменилось, и ответственность за их воспитание полностью лежит на мне. -- Вы не боитесь, что они станут слишком зависимыми от вас? -- смущенно спросил психиатр. -- Что может быть естественнее? Дети заменяют мне все, в них смысл всей моей жизни; и вполне естественно, что они привыкают полагаться на меня при любых обстоятельствах. -- Но несмотря на все, -- сказал Жакмор, -- мне кажется, вы преувеличиваете опасность... При желании вы будете видеть ее повсюду; ну, вот, например... меня удивляет, что вы разрешаете им пользоваться туалетной бумагой; они могут поцарапаться, и кто знает, вдруг женщина, заворачивающая рулон, отравила свою семью мышьяком, предварительно взвесив точную дозу на первом попавшемся листе бумаги, этот лист пропитывается ядом и представляет большую опасность... при первом же прикосновении один из ваших мальчуганов падает без чувств... Вы бы еще им задницы вылизывали... Она задумалась. -- А знаете, -- протянула она, -- животные проделывают это со своими детенышами... может быть, по-настоящему хорошая мать должна делать и это... Жакмор посмотрел на нее. -- Я полагаю, что вы действительно их любите, -- серьезно сказал он. -- И если как следует подумать, то эта история с мышьяком" представляется вполне вероятной. -- Это ужасно, -- всхлипнула Клементина и разрыдалась. -- Я не знаю, что делать... не знаю, что делать... -- Успокойтесь, -- сказал Жакмор, -- я вам помогу. Я только сейчас понял, насколько эта проблема сложна. Но все уладится. Поднимайтесь к себе и ложитесь. Она направилась к лестнице. -- Вот это страсть, -- сказал себе Жакмор, выходя на дорогу. Ему захотелось как-нибудь ее испытать. Но пока оставалось лишь за ней наблюдать. Между тем некая мысль не давала ему покоя; и как же ее сформулировать? Мысль неопределенная. Неопределенная мысль. В любом случае, было бы интересно узнать, что об этом думают сами дети. Но время пока еще терпело. XIII 7 окткабря Они играли на лужайке под окнами материнской комнаты. Клементина все реже и реже разрешала им удаляться от дома. Вот и сейчас она не спускала с них глаз, следила за их жестами, угадывала выражение их лиц. Жоэль казался менее подвижным, чем обычно, вяло плелся, еле успевая за остальными. В какой-то момент он остановился, пощупал свои штанишки и растерянно посмотрел на братьев. Они принялись пританцовывать вокруг него, словно он сообщил им что-то очень смешное. Жоэль начал тереть кулаками глаза, было видно, что он заплакал. Клементина выбежала из комнаты, спустилась по лестнице и в считанные секунды очутилась на лужайке. -- Что с тобой, моя радость? -- Живот болит! -- плаксиво протянул Жоэль. -- Что ты ел, мой ангелочек? Эта идиотка опять тебя накормила какой-то гадостью? Широко расставив ноги, Жоэль вбирал в себя живот и выпячивал попу. -- Я обкакался! -- выкрикнул он и расплакался. Ситроэн и Ноэль скорчили презрительные рожи. -- Молокосос! -- процедил Ситроэн. -- Он все еще делает в штаны. -- Молокосос! -- повторил Ноэль. -- Что же вы?! -- пристыдила их Клементина. -- Будьте с ним поласковей! Он не виноват. Пойдем, мой хороший, я тебе надену чистые красивые штанишки и дам ложечку опиумного эликсира. Ситроэн и Ноэль замерли от удивления и зависти. Обласканный Жоэль поплелся за Клементиной. -- Ничего себе! -- высказался Ситроэн. -- Он делает в штаны, и ему еще дают умного ликсиру. -- Да, -- согласился Ноэль. -- Я тоже хочу. -- Я попробую какнуть, -- сказал Ситроэн. -- Я тоже, -- сказал Ноэль. Они поднатужились, покраснели от напряжения, но ничего не получилось. -- Я не могу, -- сказал Ситроэн. -- Только чуть-чуть писнул. -- Ну и ладно, -- сказал Ноэль. -- Не будет нам ликсира. Зато спрячем медвежонка Жоэля. -- Вот это да! -- произнес Ситроэн, удивившись непривычному красноречию Ноэлл. -- Хорошая мысль, но нужно так спрятать, чтобы он не нашел. Ноэль наморщил лоб. Он думал. В поисках удачной идеи оглянулся по сторонам. Ситроэн от брата не отставал; он лихорадочно подгонял свои серые клеточки. -- Смотри! -- воскликнул он. -- Там! "Там" оказалось пустым местом, где служанка сушила белье. У одного из белых столбов с натянутой железной проволокой стояла стремянка. -- Спрячем на дереве, -- решил Ситроэн. -- Возьмем стремянку Белянки. Быстро, пока Жоэль не вернулся! Они рванули изо всех сил. -- Но, -- прокричал на бегу Ноэль, -- он тоже может ее взять... -- Нет, -- ответил Ситроэн. -- Вдвоем мы сможем оттащить стремянку, а он -- в одиночку -- не сможет. -- Думаешь? -- спросил Ноэль. -- Сейчас увидишь, -- сказал Ситроэн. Они подбежали к стремянке. Она оказалась больше, чем они думали. -- Главное, не уронить ее, -- сказал Ситроэн, -- иначе потом не сможем ее поставить. Шатаясь, они потащили лестницу. -- Ох, тяжелая! -- выдохнул Ноэль через метров десять. -- Давай быстрее, -- поторопил его Ситроэн. -- Сейчас Белянка вернется. XIV -- Вот! Теперь ты чистенький, -- сказала Клементина и бросила в горшок комок ваты. Подмытый Жоэль не оборачивался; мать продолжала стоять на коленях у него за спиной. Помедлив, она нерешительно попросила: "Нагнись, моя радость". Жоэль нагнулся, упираясь руками в колени. Она нежно взяла его за ягодицы, раздвинула их и начала лизать. Тщательно. Самозабвенно. -- Что ты делаешь, мама? -- удивленно спросил Жоэль. -- Я тебя мою, мое сокровище, -- ответила Клементина, прервав процесс. -- Я хочу, чтобы ты был таким же чистым, как детеныш кошки или собаки. В этом не было ничего унизительного. Наоборот, это казалось таким естественным. Какой же болван этот Жакмор! Ему этого не понять. Хотя это такой пустяк. По крайней мере, она будет уверена, что они ничего не подхватят. Поскольку она их любила, ничто из того, что она делала, не могло им навредить. Ничто. Если уж совсем начистоту, она должна была бы их полностью вылизывать, не подмывая до этого. Она поднялась и стала задумчиво натягивать на Жоэля штаны. Открывались новые перспективы. -- Ступай к своим братьям, золотко мое, -- сказала она. Жоэль выбежал из комнаты. Спустившись по лестнице, он засунул палец в штаны, провел им между ягодиц, поскольку там было влажно. Пожал плечами. Клементина медленно вернулась к себе в комнату. В конце концов, вкус был не из приятных. Сейчас самое время для кусочка бифштекса. Вылизывать их полностью. Да. Сколько раз она себе говорила, что оставлять их в ванной -- в высшей степени опасно. Стоит только отвлечься. Повернуть голову, например, наклониться за мылом, выскользнувшим из рук и улетевшим на недосягаемое расстояние, чуть ли не за раковину. И в этот момент -- сильно подскакивает давление в трубах, поскольку в резервуар неожиданно падает раскаленный метеорит, ему удается проскочить в главную трубу и не взорваться из-за сумасшедшей скорости; но, застряв в трубе, он начинает гнать нагревающуюся воду, и девятый вал (девятый вал: какое красивое сочетание) стремительно несется по трубам, и воды прибывает все больше и больше, так что, наклонившись за мылом... -- кстати, это настоящее преступление, продавать мыло такой формы: овальной, обтекаемой, которое может выскользнуть в два счета -- раз, два -- и улететь куда угодно, и даже, плюхнувшись в воду, брызнуть каким-нибудь микробом в нос ребенку. Итак, вода все прибывает, уровень поднимается, дитя может испугаться, открыть рот, захлебнуться -- возможно, насмерть, -- посиневшее личико, отсутствие воздуха в легких... Она вытерла взмокший лоб и закрыла дверь буфета, так ничего оттуда и не взяв. В кровать, немедленно в кровать! XV Жоэль с обиженным видом подошел к братьям. Те, увлекшись раскопками, от комментариев воздержались. -- Думаешь, найдем еще один голубой? -- спросил Ноэль у Ситроэна. Заинтересованный Жоэль посмотрел на братьев. -- Нет, -- ответил Ситроэн. -- Я же тебе сказал, что они попадаются очень редко. Один на пятьсот миллионов. -- Шутишь, -- отозвался Жоэль, яростно включаясь в работу. -- Жалко, что он его съел, -- произнес Ситроэн. -- Мы бы сейчас уже вовсю летали. -- К счастью, улетел его, а не мой, -- добавил Ноэль. -- Я бы так расстроился! И он демонстративно обнял своего плюшевого медвежонка. -- Мой Думузо, -- ласково прошептал он. Жоэль, потупив взор, продолжал копать; его лопатка упрямо вгрызалась в гравий. Намек поразил его прямо в сердце. Где его медвежонок? Жоэль по-прежнему не поднимал головы, у него начало щипать в глазах. -- Он что, недоволен? -- усмехнулся Ноэль. -- Вкусный был ликсир? -- съязвил Ситроэн. Жоэль не отвечал. -- От него до сих пор воняет, -- сказал Ноэль. -- Не удивительно, что его Пуарогаль улетел. Жоэль продолжал молчать; если он ответит, то голос будет дрожать. Он едва различал лопатку, все плыло перед его глазами, но продолжал думать о камешках. И вдруг он забыл и о медвежонке, и о братьях, и обо всем, что его окружало. В глубине вырытой канавки по одному из камешков карабкался восхитительный слизняк чистейшего голубого цвета. Затаив дыхание, Жоэль не спускал с него глаз. Он взял его дрожащими пальцами и незаметно поднес ко рту. Он почувствовал, как его обволокло, укутало пеленой ликования, сквозь которую почти не пробивались братские насмешки. Он проглотил слизняка и встал. -- Я знаю, что вы его спрятали, -- уверенно заявил он. -- Вот еще чего, -- возмутился Ситроэн. -- Он сам туда забрался, он не хотел оставаться с папочкой, от которого так воняет. -- Мне все равно, -- сказал Жоэль. -- Я его буду искать. Он сразу же обнаружил лестницу, в нескольких метрах от нее -- дерево, между ветвями которого уютно устроившийся Пуарогаль мирно беседовал с зеленым дятлом. Теперь надо было взлететь. Жоэль решительно вытянул в стороны руки и взмахнул ими. Ситроэн не мог ошибаться. Когда пятки Жоэля поднялись до уровня глаз Ноэля, последний схватил Ситроэна за руку. -- Он нашел голубого слизняка... -- прошептал Ноэль. -- Ну вот видишь, -- отозвался Ситроэн. -- Это доказывает, что я был прав. Увидев поднимающегося в воздух Жоэля, зеленый дятел даже не пошевелился; мальчик удобно уселся рядом с медвежонком и окликнул братьев. -- Ну что, может, подниметесь? -- насмешливо предложил он. -- Нет, -- ответил Ситроэн. -- Неинтересно. -- Нет, интересно, -- сказал Жоэль. -- Да? -- спросил он у зеленого дятла. -- Это очень интересно, -- подтвердил зеленый дятел. -- Знаете, а в клумбе с ирисами их навалом. -- Ха! Я бы все равно их нашел, -- заявил Ситроэн. -- Да и обычных можно было бы покрасить голубой краской... Он зашагал к клумбе с ирисами, Ноэль -- за ним. Жоэль, оставив Пуарогаля на дереве, бросился догонять братьев. -- Вот сейчас наедимся, -- сказал он, подбегая. -- И сможем очень высоко взлететь. -- Одного достаточно, -- проронил Ситроэн. Выйдя из дома, Клементина сразу же заметила стремянку. Она подбежала и осмотрела все вблизи. Дерево. А на дереве -- вальяжно развалившийся Пуарогаль. Схватившись за сердце, она понеслась по саду, пронзительно выкрикивая имена детей. XVI 8 окткабря -- Я не собираюсь оспаривать ваше решение, -- промолвил Жакмор. -- Но не будем торопиться. -- Это единственный выход, -- объявила Клементина. -- Вопрос можно поставить как угодно и с любой стороны. Если бы не было этого дерева, ничего бы не случилось. -- А может, виновата стремянка? -- заметил Жакмор. -- Конечно, служанка не должна была оставлять ее на виду, и растяпа будет наказана, как того заслуживает, но не в этом дело. Вы понимаете, что, не будь этого дерева, Ситроэн и Ноэль никогда бы не задумали закинуть так высоко медвежонка Жоэля? Причина происшедшего -- в этом дереве. А представьте, что малыш мог даже попробовать на него залезть, чтобы снять игрушку. -- Между тем, -- вставил Жакмор, -- некоторые считают, что детям полезно лазать по деревьям. -- Но только не моим детям! -- перебила его Клементина. -- С деревьями может столько всего случиться. Никогда не знаешь. Термиты подтачивают корни, и деревья на вас падают, либо сухая ветка ломается, и вас оглушает, либо в дерево попадает молния, оно загорается, ветер раздувает огонь, доносит языки пламени до комнаты детей, и они сгорают живьем!.. Нет, оставлять деревья в саду слишком опасно. Поэтому я настоятельно вас прошу, если вы, разумеется, не против, оказать мне услугу: сходите в деревню и пригласите людей, которые бы спилили все деревья в саду. Они могли бы забрать себе половину, а другую я бы пустила на дрова. -- Каких людей? -- спросил Жакмор. -- Ну, я не знаю, лесорубов, дровосеков... да, конечно, дровосеков. Попросите, чтобы ко мне отправили нескольких дровосеков. Неужели это так сложно? -- О нет, -- ответил Жакмор. -- Уже иду. Нельзя ничего упускать из виду. Он встал. И пошел. XVII Пополудни заявились лесорубы. С жаровнями и большим количеством железных инструментов, игл, крючьев. Возвращающийся с прогулки Жакмор увидел их первым, остановился и пропустил вперед. Их было пятеро, не считая двух подмастерьев: один лет десяти, щуплый, рахитичный; другой постарше, с черной повязкой на левом глазу и комично вывернутой ногой. Один из мужчин подал Жакмору знак; это с ним психиатр договаривался о стоимости работ. В итоге они приняли предложение Клементины -- половина дровосекам, половина на дрова. Распилка и укладка дров, не предусмотренные соглашением, должны были оплачиваться дополнительно. У Жакмора защемило сердце. Не испытывая к деревьям никаких эмоций, как то и подобает индивидууму, появившемуся на свет в зрелом возрасте и начисто лишенному воспоминаний, он высоко оценивал их допустимую функциональную красоту и объединяющее их свободолюбие. Будучи неспособным на комплименты или хвалебные оды в адрес насаждений, психиатр все же чувствовал себя достаточно уютно в их присутствии; ему нравились смущенные солнечные зайчики, прыгающие по лакированной листве, витиеватые рисунки тени и света на морщинистой коре, легкий шум ветвей и запах испарений на исходе жарких дней. Он любовался острыми язычками драконий, скрученными стволами толстых приземистых пальм, гладкими и сочными отростками эвкалиптов, похожих на слишком быстро выросших долговязых неловких девиц, которые безвкусно украшают себя позеленевшими медными побрякушками и выливают на затылок весь флакон материнских духов. Он восхищался соснами, внешне непреклонными, но готовыми при первом же прикосновении извергнуть в потоке пахучей смолы долго сдерживаемое семя; он восторгался корявыми дубами, неповоротливыми, словно здоровые лохматые псы. Каждое растение было красиво по-своему. Каждое обладало собственным характером, привычками, маниями, но все вызывали одинаковую приязнь. И все же неуемная материнская любовь оправдывала необходимость жертвоприношения. Работники остановились посреди лужайки и положили на землю инструменты. Двое взяли мотыги и принялись копать, в то время как подмастерья сгребали комья земли огромными лопатами -- выше их собственного роста. Канава быстро углублялась. Жакмор с тревогой наблюдал за их работой. Подмастерья наваливали у края канавы кучи земли и энергично ее утрамбовывали, сбивая в плотное низкое заграждение. Сочтя ров достаточно глубоким, рабочие прекратили копать и вылезли на поверхность. Двигались они медленно; бурые землистые одежды делали их похожими на жесткокрылых ископаемых, прячущих свои яйца. Взмокшие подмастерья продолжали выгребать землю и неистово, яростно ее утрамбовывать. Периодически каждый из них получал взбадривающую затрещину. Тем временем трое рабочих, удалившихся к ограде, вернулись с тачкой, в которой лежала груда бревен метровой длины. Они остановили тачку около канавы. Затем стали укладывать бревна на земляное основание, возведенное подмастерьями. Укладывать тщательно, плотно, подбивая кувалдой конец каждого бревна и укрепляя таким образом всю конструкцию. Когда строительство укрытия было завершено, они подобрали лопаты и принялись засыпать землей бревенчатый щит. Жакмор подозвал одного из подмастерьев. -- Что они делают? -- спросил психиатр и, несмотря на все отвращение, пнул его под коленку. -- Укрытие, -- выпалил подмастерье, прикрывая лицо, и убежал к своим товарищам. Товарищи о нем не забыли; всыпали по первое число. Солнца в тот день не было; свинцовое небо мерцало бледно и неприятно. Жакмора слегка лихорадило, но он хотел досмотреть до конца. Укрытие казалось законченным. Один за другим рабочие забрались на накат, дошли до лесенки в конце траншеи. Настил выдерживал их вес. Подмастерья даже не пытались за ними идти, заранее зная результат подобной инициативы. Рабочие вылезли из траншеи. Выбрали из кучи инструментов иглы и крючья. Подмастерья суетились вокруг жаровен и изо всех сил раздували огонь. По команде бригадира они схватились за тяжелые раскаленные котлы и понесли их к первому дереву. Жакмор ощущал нарастающее беспокойство. Все это напомнило ему распятие распутного жеребца. У подножия десятиметровой финиковой пальмы поставили первую жаровню, и каждый засунул в нее свой инструмент. Вторая была установлена около соседнего эвкалипта. Подмастерья бросились раздувать огонь, подпрыгивая на огромных кузнечных мехах. В это время бригадир осторожно прикладывал ухо к стволу финиковой пальмы. Внезапно он замер и сделал на коре красную отметку. Один из дровосеков, по виду самый сильный, вытащил из жаровни докрасна раскаленный дымящийся крюкк точнее, железный гарпун -- с острым наконечником и зубьями. Он уверенно отвел руку назад, разбежался и вонзил гарпун в гладкий ствол, точно в сердцевину красной отметки. Подмастерья уже успели оттащить жаровни, а другой дровосек -- поразить эвкалипт. Затем все бросились наутек, добежали до укрытия и спрятались. Подмастерья жались у входа, рядом с жаровнями. Листья пальмы задрожали, сначала незаметно, потом все сильнее. Жакмор стиснул зубы. Раздался жалобный крик, такой пронзительный и резкий, что психиатр заткнул уши. Ствол пальмы закачался, при каждом наклоне крики учащались. Земля у подножия пальмы раскололась и разверзлась. Невыносимый звук -- скрежет сверла -- раздирал уши, разносился по всему саду и, казалось, отражался от низкого облачного свода. Внезапно длинный выгнутый ствол вырвало с корнями из почвы и понесло в сторону укрытия. Не переставая пронзительно кричать, пальма закружилась, заметалась по лужайке, неуклонно приближаясь к укрытию. Несколько секунд спустя Жакмор почувствовал, как земля вздрогнула во второй раз. Упал эвкалипт. Он не кричал; он пыхтел, как безумный кузнечный мех, и его серебристые ветви, выкручиваясь, обнимали ствол, корни глубоко загребали землю, пытаясь дотянуться до укрытия. Пальма уже добралась до настила и истерично билась об него всем телом; но силы убывали, ритм замедлялся... Первым поник более хрупкий эвкалипт; какое-то время его узкие листья еще шевелились. Рабочие вышли из укрытия. Пальма дернулась из последних сил, стараясь зацепить ближайшего рабочего, но тот ловко увернулся и сильно ударил ее топором. Все затихло. Лишь иногда судорога пробегала по серому телу. А дровосеки, не теряя времени даром, уже занимались соседним деревом. Жакмор, казалось, врастал в землю; в голове шумело и звенело, он продолжал, не отрываясь, смотреть на побоище. Увидев, как гарпун вонзается в нежную деревянную плоть, он больше не мог сдерживаться. Он развернулся и побежал к скале. Он все бежал и бежал; воздух вокруг него сотрясался от взрывов гнева и боли. XVIII 8 окткабря Теперь, кроме тишины, не было больше ничего. Все деревья лежали на лужайке, корнями кверху, а земля, вся в огромных дырках, казалось, пережила бомбежку изнутри. Огромные лопнувшие гнойники, пустые, сухие, печальные. Рабочие ушли обратно в деревню, а подмастерья остались распиливать трупы на бревна и убирать следы бойни. Жакмор осматривал поле боя. Уцелело лишь несколько кустов и низких клумб. Не было больше ничего между его взглядом и небом, странно голым и внезапно лишенным теней. Справа доносился скрежет садового ножа. Прошел подмастерье помоложе, волоча по земле длинную двуручную пилу. Жакмор вздохнул и зашел в дом. Поднявшись на второй этаж, он свернул в детскую. Клементина вязала. В глубине комнаты Ноэль, Жоэль и Ситроэн рассматривали книжки с картинками и сосали леденцы. Пакет с леденцами лежал на равном расстоянии от каждого. Жакмор вошел. -- Все, -- сказал он. -- Спилены насмерть. -- А! Тем лучше, -- отозвалась Клементина. -- Так мне будет намного спокойнее. -- Вы уже так много связали? -- удивился Жакмор. -- Несмотря на этот шум? -- Я даже не обратила внимания. По-моему, деревья и должны падать с шумом. -- Разумеется, -- согласился Жакмор. Он посмотрел на детей. -- Вы по-прежнему не разрешаете им выходить? Они уже три дня сидят дома. Им ведь больше ничего не грозит! -- А дровосеки больше не работают? -- спросила Клементина. -- Им осталось лишь распилить деревья, -- сказал Жакмор. -- Но, если вы боитесь за детей, я могу за ними присмотреть. По-моему, им нужно подышать воздухом. -- Ой! Да! -- воскликнул Ситроэн. -- Мы пойдем с тобой гулять! -- Пойдем! -- повторил Ноэль. -- Будьте очень внимательны! -- предупредила его Клементина. -- Ни на секунду не теряйте их из виду. Если вы не будете за ними присматривать, я умру от беспокойства. Жакмор вышел из комнаты, тройняшки прыгали вокруг него. Вчетвером они кубарем скатились по лестнице. -- Смотрите, чтобы они не провалились в дыры! -- все еще кричала Клементина. -- И чтобы они не играли с инструментом. -- Хорошо! Хорошо! -- отозвался Жакмор между двумя этажами. Выскочив в сад, Ноэль и Жоэль помчались туда, откуда доносился скрежет садового ножа. За ними, не торопясь, шли Жакмор и Ситроэн. Подмастерье помоложе, тот, которому на вид было лет десять, обрубал сосновые ветки. Кривой стальной клинок поднимался и опускался, при каждом ударе вылетали тонкие щепки, и воздух кричал от запаха смолы. Жоэль выбрал удобное место для обозрения и зачарованно замер. Ноэль остановился поодаль. -- Как тебя зовут? -- спросил Ноэль немного погодя. Подмастерье поднял к ним изможденное лицо. -- Не знаю, -- промолвил он. -- Может быть, Жан. -- Жан! -- повторил Ноэль. -- А меня зовут Жоэль, -- представился Жоэль, -- а моего брата -- Ноэль. Жан не ответил. Нож опускался и поднимался в прежнем унылом ритме. -- Что ты делаешь, Жан? -- спросил подоспевший Ситроэн. -- Вот, -- объяснил Жан. Ноэль подобрал щепку и понюхал ее. -- Это должно быть интересно, -- предположил он. -- Ты всегда это делаешь? -- Нет, -- ответил Жан. -- Посмотри, -- сказал Ситроэн. -- Ты умеешь плевать так же далеко? Жан нехотя посмотрел. Метр пятьдесят. Он тоже плюнул: в два раза дальше. -- Ух, ты! -- воскликнул Ноэль. Ситроэн не скрывал своего восхищения. -- Ты плюешь очень далеко, -- почтительно заметил он. -- Мой брат плюет раза в четыре дальше, -- сообщил Жан. В деревне его не баловали подобным вниманием, и он старался обратить смутившую его похвалу на кого-нибудь более достойного. -- Ну, -- подытожил Ситроэн, -- значит, он тоже должен плевать очень далеко! Ветка держалась на нескольких волоконцах. При очередном ударе она повисла, эластичные волокна сжались, ветку подбросило и откинуло в сторону. Жан отодвинул ее рукой. -- Осторожно! -- сказал он. -- Ты сильный! -- заметил Ноэль. -- О, это еще что! -- отозвался Жан. -- Мой брат намного сильнее меня. И все же к следующей ветке он приступил с большим воодушевлением, из-под ножа вылетали огромные щепки. -- Смотри, -- сказал Ситроэн Жоэлю. -- Он ее разрубил почти с первого раза, -- добавил Ноэль. -- Да, -- сказал Ситроэн. -- Почти, -- уточнил Ноэль. -- И все-таки не совсем с первого раза. -- Если бы я захотел, я бы смог отсечь ее одним ударом, -- сказал Жан. -- Охотно верю, -- произнес Ситроэн. -- А ты когда-нибудь рубил дерево одним ударом? -- Мой брат -- да, -- сказал Жан. -- Настоящее дерево. Он становился все более оживленным. -- Ты живешь в деревне? -- спросил Ситроэн. -- Да, -- ответил Жан. -- У нас есть сад, -- сказал Ситроэн. -- Здесь так забавно. А в деревне есть еще такие же сильные мальчики, как ты? Жан замялся в нерешительности, но все же сказал правду: -- Да! И не мало. -- Тебе девять лет уже исполнилось? -- Десять, -- уточнил Жан. -- А как ты думаешь, я смог бы рубить деревья, если бы мне было десять лет? -- спросил Ситроэн. -- Не знаю, -- ответил Жан. -- Это довольно трудно без сноровки. -- Можно я его подержу? -- попросил Ситроэн. -- Что? -- переспросил Жан. -- Мой нож? -- Да, твой нож, -- повторил Ситроэн, упиваясь звучанием нового слова. -- Попробуй, -- великодушно разрешил Жан. -- Но смотри, он тяжелый. Ситроэн с благоговением взял нож. Воспользовавшись наступившей паузой, Жан смачно поплевал на свои ладони. Увидев это, Ситроэн с некоторой брезгливостью отдал ему нож. -- А зачем ты плюешь на ладони? -- спросил Ноэль. -- Все мужчины так делают, -- объяснил Жан. -- От этого руки твердеют. -- Как ты думаешь, мои руки тоже станут твердыми? -- спросил Ситроэн. -- Может быть, такими же твердыми, как дерево! -- Не знаю, -- ответил Жан. Он снова принялся за работу. -- Ты никогда не искал в своем саду слизняков? -- спросил Ситроэн. Жан задумался, шмыгнул носом и выстрелил здоровой зеленой соплей на более чем значительное расстояние. -- Ото! -- воскликнул Ноэль. -- Ты видел? -- Да, -- ответил Ситроэн. Заинтересовавшись, они сели на землю. -- Мой брат как-то копал землю и нашел кость мертвеца, -- начал рассказывать Жан. Они слушали его, но уже без особого интереса. Жакмор стоял рядом и разглядывал странный квартет. Психиатр был несколько озадачен. XIX 27 окткабря Он проснулся внезапно. В дверь стучали. Он еще не успел ответить, как Клементина вошла в комнату. -- Здравствуйте, -- сказала она с отсутствующим видом. Похоже, она была в полном смятении. -- Что случилось? -- спросил заинтригованный Жакмор. -- Ничего! -- ответила Клементина. -- Это так глупо. Мне приснился страшный сон. -- Опять несчастный случай? -- Нет. Они выходили из сада. Это становится навязчивой идеей. -- Ложитесь спать, -- посоветовал Жакмор, садясь в кровати. -- Я попробую что-нибудь сделать. -- Что? -- Не беспокойтесь. Она понемногу приходила в себя. -- Вы хотите сказать, что можете что-то сделать для их безопасности? -- Да, -- сказал Жакмор. Все та же неясная мысль. Но на этот раз она подводила его к конкретному действию. -- Ложитесь спать, -- повторил он, -- Мне нужно одеться. Хочу кое-что проверить, потом зайду к вам. Они уже встали? -- Они в саду, -- ответила Клементина. Она вышла и закрыла дверь. XX -- Не так, -- сказал Ситроэн. -- Вот как надо. Он лег плашмя на траву и, едва шевеля руками и ногами, оторвался от земли сантиметров на тридцать. Потом пролетел вперед и сделал безукоризненную мертвую петлю. -- Только не высоко, -- предупредил его Ноэль. -- Не поднимайся над клумбой. А то увидят. Следующим был Жоэль, он взлетел, но на вершине петли завис и быстро спустился. -- Идут! -- прошептал он низким голосом. -- Кто? -- спросил Ситроэн. -- Дядя Жакмор. -- Мы играли в камни, -- предупредил Ситроэн. Они уселись в кружок и взяли в руки лопатки. Через несколько минут, как и следовало, появился Жакмор. -- Здравствуй, дядя Жакмор, -- сказал Ситроэн. -- Здравствуй, -- повторил Жоэль. -- Здравствуй, -- подхватил Ноэль. -- Посиди с нами. -- Я пришел с вами поболтать, -- начал Жакмор, опускаясь на землю. -- Что же тебе рассказать? -- спросил Ситроэн. -- Бог ты мой, да что угодно. Чем вы занимаетесь, например? -- Ищем камни, -- ответил Ситроэн. -- Наверное, очень интересно, -- предположил Жакмор. -- Очень интересно, -- подтвердил Ноэль. -- Мы играем в это каждый день. -- Когда я вчера шел в деревню, на дороге было много красивых камней, -- сообщил Жакмор, -- но я, конечно, не мог вам их принести. -- Ну, ничего, -- успокоил его Жоэль, -- здесь их вдоволь. -- Да, правда, -- признал Жакмор. Возникла пауза. -- На дороге много чего есть, -- простодушно заметил Жакмор. -- Да, -- ответил Ситроэн. -- Да и везде много чего есть. Через решетку видно. Дорога просматривается до самого поворота. -- Смотри-ка! Ну а за поворотом? -- Ну! -- протянул Ситроэн. -- За поворотом должно быть то же самое. -- А еще дальше деревня, -- сообщил Жакмор. -- А в ней такие мальчики, как Жан, -- добавил Ситроэн. -- Да. -- Он плюет себе на ладони, -- вспомнил Ситроэн и брезгливо поморщился. -- Он работает, -- сказал Жакмор. -- Все, кто работают, плюют себе на ладони? -- А как же, -- ответил Жакмор. -- Это для того, чтобы волосы на руках не росли. -- А деревенские мальчики играют? -- спросил Жоэль. -- Когда у них есть время на игры, они играют все вместе. Но чаще всего они работают, а если не работают, то их бьют. -- Мы все время играем вместе, -- произнес Ситроэн. -- А еще там есть месса, -- продолжал Жакмор. -- А что такое -- месса? -- поинтересовался Ноэль. -- Ну, это когда куча народу набивается в зал, такой большой зал, а потом выходит господин кюре в красивых расшитых одеждах, и он говорит с людьми, и они кидают ему в морду булыжники. -- Ты произносишь нехорошие слова, -- заметил Жоэль. -- И это все? -- спросил Ситроэн. -- Когда как, -- продолжал рассказывать Жакмор. -- Например, вчера кюре подготовил очень хороший спектакль. Он дрался с ризничим прямо на сцене, в боксерских перчатках; они лупили друг друга, а в конце начали драться все присутствующие. -- И ты тоже? -- Конечно. -- А что такое -- сцена? -- спросил Жоэль. -- Это часть пола, но поднятая повыше, чтобы всем было видно. А люди сидят на стульях вокруг. Ситроэн задумался. -- А кроме драки в деревне чем-нибудь еще занимаются? -- заинтересованно спросил он. Жакмор неуверенно помялся. -- М-м... нет, в общем-то, -- ответил он. -- Тогда, -- заключил Ситроэн, -- я считаю, что в саду лучше. У Жакмора отпали все сомнения. -- Итак, -- сказал он, -- выходить на волю вам не хочется? -- Совершенно, -- ответил Ситроэн. -- Мы и так на воле. А потом, нам не до драк. Есть дела поважнее. -- А именно? -- спросил Жакмор. -- Ну... Ситроэн посмотрел на братьев. -- Камни искать, -- промолвил он. И они снова принялись копать, явно показывая Жакмору, что его присутствие их несколько стесняет. Жакмор встал. -- А вам не жалко, что деревьев больше нет? -- спросил он перед тем, как уйти. -- О! Было красиво, но ничего, новые вырастут, -- отозвался Ситроэн. -- Да, но где теперь лазать? Ситроэн промолчал. Ноэль ответил за него. -- Лазать по деревьям, -- заявил он, -- в нашем возрасте уже неинтересно. Смешавшись, Жакмор удалился. Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как три маленькие фигурки взмыли в небо и спрятались за облаком, чтобы вволю посмеяться над его бестолковыми вопросами. Ох уж эти взрослые! XXI 28 окткабря Низко склонив голову и сгорбившись, Жакмор широко шагал по дороге. Борода остро топорщилась. От былой прозрачности не осталось и следа, и вследствие этого он чувствовал себя чрезмерно телесным. Психоанализ продвигался, сеансы учащались; еще чуть-чуть, и психосеансировать будет нечего. Предавался Жакмор суете, спрашивая себя: "Как закончить это все?" Что ни делай, что ни говори, как ни дави на Сляву, все равно снискать, в психическом смысле, больше ничего не удастся. Живым он ощущал лишь свой личный опыт, живыми -- лишь свои собственные воспоминания. Слявины не усваивались. По крайней мере, не все. "Подумаешь! Подумаешь! -- твердил он себе. -- Прекрасна и свежа природа, хотя година на закате. О, месяц окткабрь, который я предпочитаю погодам морских смываний, месяц окткабрь пахучий и спелый, с черными, жесткими листьями и колючей проволокой красных шипов; твои облака, что егозят и тонко провисают по краям неба, твое жнивье цвета старого меда и все остальное, и до чего же все это красиво, земля мягкая, бурая, теплая, чего беспокоиться? какая глупость, все утрамбуется очень быстро. Ах! Как томительна дорога!" Чемодайки улетали в жаркие, небось, страны; психиатр закатил кверху глаза, хотя слышал ушами. Любопытна сия привычка брать аккорд: птицы впереди стаи держали тонику, в середине тянули септиму, остальные делили доминанту и субдоминанту, а некоторые пускались в более утонченные, то бишь еле слышные оттенки. Все начинали и заканчивали одновременно, хотя и с неравномерными интервалами. "Повадки чемодаек, -- думал Жакмор. -- Кто их изучит? Кто сможет их описать? Нужна толстая книга, отпечатанная на мелованной бумаге, иллюстрированная цветными офортами, рожденными плодотворным резцом наших лучших анималистов. Чемодайки, чемодайки, кому познать ваши повадки? Но увы, кому довелось поймать хотя бы одну, цвета сажи, с красной грудкой, сверкающую лунным глазом и попискивающую, словно маленькая мышь? Вы, чемодайки, что умираете, как только на ваши воздушные перья опускается самая нежная рука, вы, что умираете по малейшему поводу, когда на вас смотрят слишком долго, когда смеются, вас разглядывая, когда к вам поворачиваются спиной, когда снимают шляпу, когда ночь заставляет себя ждать, когда вечер наступает слишком рано. Хрупкие и нежные чемодайки, чье сердце занимает все внутреннее пространство, заполненное у другой живности куда более прозаическими органами. Может быть, другие видят чемодаек не так, как вижу их я, -- говорил себе Жакмор, -- а может быть, я вижу их не совсем так, как об этом рассказываю, но в любом случае несомненно одно: даже если чемодаек не видишь, нужно делать вид. Впрочем, они настолько заметны, что просто смешно их не замечать. Я все хуже и хуже различаю дорогу, это факт. Потому что я знаю ее слишком хорошо. Однако мы считаем красивым именно то, что нам -- утверждают все -- привычно. Только не я, вроде бы. Или, может быть, потому, что эта привычность позволяет мне видеть вместо этого что-то другое? Например, чемодаек. Итак, сформулируем определение правильно: мы считаем красивым то, что нам достаточно безразлично, дабы иметь возможность видеть то, что мы хотим иметь вместо. Быть может, я зря употребил первое лицо во множественном числе. Употребим его в единственном: я считаю... (см. выше). Хи, хи, -- усмехнулся себе в лицо Жакмор, -- вот он я, внезапно и причудливо глубокий и рафинированный. И кто бы поверил, а, кто бы поверил?! Ко всему прочему, это высочайшее определение свидетельствует о моем больше чем незаурядном здравомыслии. А что может быть поэтичнее, чем здравомыслие?" Чемодайки сновали туда-сюда, меняя курс в самый неожиданный момент, выписывая в небе грациозные фигуры, среди которых -- спасибо длительной стойкости изображения, отпечатанного на сетчатке глаза, -- различался трифолиум Декарта, а также ряд других криволинейных кренделей, включая с любовью нарисованную дугу под названием "кардиоида". Жакмор продолжал разглядывать чемодаек. Они залетали все выше и выше, поднимались широкими спиралями так далеко, что начинали терять различимые контуры. Теперь они были всего лишь капризно разбросанными черными точками, одушевленными единой общей жизнью. Каждый раз, когда они пролетали перед солнцем, ослепленный психиатр щурил глаза. Вдруг со стороны моря он заметил трех птиц покрупнее; они летели с такой скоростью, что он не смог определить их породу. Прикрыв глаза рукой, он вглядывался в неясные очертания. Но летящие существа пропали. Через какое-то время они вынырнули из-за далекого скалистого выступа, описали уверенную кривую и взмыли вверх, поочередно и все с той же сумасшедшей скоростью. Они, должно быть, так быстро махали крыльями, что психиатр их совсем не различал -- он видел три почти одинаково вытянутых веретенообразных силуэта. Три птицы спикировали на стайку чемодаек. Жакмор остановился и снова посмотрел наверх. У него учащенно забилось сердце -- волнение, которое он не мог никак объяснить. Может быть, страх за жизнь чемодаек; может быть, восхищение от легкости и грациозности трех существ; может быть, впечатление от согласованности, синхронности их движений. Они летели вверх по несуществующему воздушному склону невероятной крутизны, и от этой скорости захватывало дух. "Ласточкам за ними не угнаться, -- подумал Жакмор. -- Это, наверное, довольно большие птицы". Приблизительность расстояния, с которого он заметил их в первый раз, не позволяла оценить, даже примерно, их размеры, но они выделялись на светлом фоне значительно четче, нежели почти достигшие к этому времени предела видимости чемодайки -- булавочные головки на сером небесном бархате. XXII 28 окткабря "Дни укорачиваются, -- говорила себе Клементина. -- Дни укорачиваются, вот и зима на носу, а за ней и весна норовит. В это время года появляется бесчисленное множество опасностей, новых опасностей, о которых с ужасом думаешь еще летом, но которые конкретизируются, принимая четкие очертания, только сейчас, когда дни укорачиваются, листья опадают, а земля начинает пахнуть теплой мокрой псиной. Ноябраль, холодный месяц моросящий. Дождь может причинить целую кучу неприятностей, причем в разных местах одновременно. Он может размыть посевные угодья, затопить овражье, ввести в раж воронье. Внезапно может ударить мороз, прямо по Ситроэну, и он заболеет двусторонней бронхопневмонией, и вот он кашляет и харкает кровью, и обеспокоенная мать у его изголовья склоняется над осунувшимся личиком, которое внушает щемящую жалость, а остальные дети, без присмотра, пользуются удобным моментом и выходят без сапог, и простужаются в свою очередь, каждый подхватывает какую-нибудь болезнь, но уже другую, невозможно лечить всех троих сразу, начинается беготня из комнаты в комнату, ноги стираются до мозолей, нет, до костей, и на культяпках, на культяпках, из которых на холодный пол сочится кровь, продолжается метание от кровати к кровати с подносом и лекарствами; а микробы из трех изолированных комнат летают по всему дому и сплочаются, и из их тройственного соединения рождается гнуснейший гибридище, чудовищный микробище, различимый невооруженным глазом, который обладает редкой способностью провоцировать увеличение всей одряхлевшей цепочки страшно размякших лимфатических желез внутри суставов неподвижных детей, и вот разбухшие железы лопаются, и микробы расползаются по всему телу, да, вот, вот что может принести с собой дождь, серый дождь окткабря заодно с ветром ноябраля, ах! теперь ветер уже не сможет ломать на деревьях тяжелые ветви и швырять их на головы невинных детей. Но зато в отместку ветер раскачивает море резкими порывами, прилив, прибой, намокшую скалу окатывают волны, на гребень одной из них взлетает какой-нибудь микроорганизм, крохотная ракушка. Жоэль смотрит на волны, и (нет, ничего! лишь прикосновение) ракушка попадает ему в глаз. Как попала, так и выпала, он трет глаз рукавом, у него ничего нет, ничего кроме едва заметной царапинки; и с каждым днем ссадина растягивается. Другой глаз, также пораженный скрытой хворобой, тускло отражает далекое небо; Господи, Жоэль ослеп... а волны все окатывают скалу, они поднимаются все выше, и земля, подобно сахару, намокает от их пенистой накипи и, подобно сахару, тает, тает и растворяется и растекается липким сиропом, растаявшая земля затягивает Ситроэна и Ноэля, о Господи, и их легкие детские тела несколько секунд плывут на поверхности почерневшего потока, а потом погружаются в него, и земля -- ах! -- земля забивает им рты; кричите, кричите же, чтобы кто-нибудь услышал, чтобы кто-нибудь пришел на помощь!" Весь дом сотрясался от воплей Клементины. Но никто не отзывался; она слетела по лестнице вниз, вылетела в сад, рыдая и истошно призывая детей. Безмолвствовал серый бледный туман, и что-то шептали далекие волны. Теряя рассудок, она добежала до скалы. Потом подумала, что они спят, и повернула к дому, но на полпути передумала и свернула к колодцу, чтобы проверить наличие тяжелой дубовой крышки. Шатаясь, задыхаясь, она добежала до дома, поднялась по лестнице, обошла все комнаты, чердак, подвал. Вышла в сад и, интуитивно угадав направление, бросилась к ограде. Калитка была открыта. Она выскочила на дорогу. Метрах в пятидесяти от дома она увидела фигуру Жакмора, возвращающегося из деревни. Он шел неторопливо, запрокинув голову, полностью отдавшись созерцанию птиц. Она схватила его за лацканы пиджака: -- Где они? Где они? Жакмор вздрогнул от неожиданности. -- Кто? -- спросил он, стараясь переключиться на Клементину. От сверкающих взоров у психиатра рябило в глазах. -- Дети! Калитка открыта! Кто ее открыл? Они ушли! -- Да нет же, они никуда не уходили, -- успокоил ее Жакмор. -- Калитку открыл я, когда выходил. Если бы они ушли, я бы их увидел. -- Это вы! -- задыхаясь, крикнула Клементина. -- Несчастные дети! Из-за вас они потерялись! -- Да сдалась им эта калитка?! -- сказал Жакмор. -- Спросите у них сами, им совершенно не хочется выходить из сада. -- Это они вам так сказали! Будьте уверены, мои дети достаточно умны для того, чтобы обвести вас вокруг пальца! Давайте! Быстрее! -- Вы везде посмотрели? -- спросил Жакмор, ухватив ее за рукав. Впечатление, которое производила на него Клементина, усиливалось с каждой минутой. -- Везде! -- всхлипнула Клементина. -- Даже в колодце. -- Ну и дела! -- протянул Жакмор. Машинально он в последний раз поднял глаза. Три черные птицы перестали играть с чемодайками и начали резко снижаться. Ему вдруг пришла в голову мысль. Но он тут же ее выпроводил -- глупые фантазии, безумные идеи; где же они могут быть? И все-таки он продолжал следить за птицами; еще секунда, и они скрылись за скалой. -- Вы везде посмотрели? -- переспросил Жакмор. Он бросился к дому. Клементина закрыла калитку и, задыхаясь, побежала за ним. Ворвавшись в дом, они увидели спускающегося по лестнице Ситроэна. Клементина накинулась на него как дикая кошка. Жакмор, слегка расчувствовавшись, незаметно наблюдал за ней. Клементина что-то бессвязно лепетала, спрашивала, осыпала ребенка поцелуями. -- Я был на чердаке вместе с Жоэлем и Ноэлем, -- объяснил мальчик, вырвавшись из ее объятий. -- Мы разглядывали старые книги. На лестнице появились Ноэль и Жоэль. Их щеки раскраснелись -- кровь с молоком, -- от них веяло чем-то свежим, живым. Запах свободы? Ноэль засунул поглубже выглядывающий из кармана кусок облака; Жоэль улыбнулся, заметив оплошность брата. До самого вечера она не отходила от них ни на шаг, балуя, лаская, обливая слезами, как будто они вырвались из пасти кровожадного людоеда. Она уложила их спать, поправила одеяла и вышла только тогда, когда они заснули. После этого она поднялась на третий этаж и постучалась к Жакмору. Она говорила минут пятнадцать. Он отзывчиво поддакивал. Когда она вышла из его комнаты, завел будильник. Завтра, на заре, он пойдет в деревню за рабочими. XXIII 67 новраля -- Хочешь посмотреть? -- предложил Ситроэн. Он первый отреагировал на шум, который доносился со стороны ограды. -- Я не могу, -- ответил Жоэль. -- Мама будет недовольна и опять расплачется. -- Да ничего страшного, -- убеждал брата Ситроэн. -- Ничего, как же! Когда она плачет, -- сказал Жоэль, -- она начинает целовать и прижимается мокрым лицом. Это так противно. Душно. -- А мне все равно, -- сообщил Ноэль. -- Ну что она может сделать? -- не отступался Сит-роэн. -- Я не хочу ее расстраивать, -- ответил Жоэль. -- Это ее совершенно не расстраивает, -- сказал Ситроэн, -- ей нравится плакать, а потом обнимать нас и целовать. Обнявшись, Ноэль и Ситроэн пошли в сторону ограды. Жоэль посмотрел им вслед. Клементина запрещала приближаться к рабочим во время работы. Да. Но обычно в этот час она суетится на кухне, и звон кастрюль и сковородок мешает ей прислушиваться ко всему остальному; и потом, что в этом плохого -- сходить посмотреть на рабочих, он даже разговаривать с ними не будет. А Ноэль и Ситроэн, что они задумали? Вслед за братьями Жоэль решил пробежаться -- ради разнообразия -- по земле; он рванул так быстро, что на повороте аллеи оступился на щебенке и чуть не упал. Он удержался и снова побежал. Хохоча во все горло. Ну вот, он уже разучился держаться на ногах. Ситроэн и Ноэль стояли рядышком и удивленно разводили руками, а там, где, в метре от них, должна была находиться ограда сада и высокая золотая решетка, зияла пустота. -- Где она? -- спросил Ноэль. -- Где стена? -- Не знаю, -- прошептал Ситроэн. Ничего. Абсолютная пустота. Полное отсутствие, внезапное и резкое, как будто отсеченное ударом бритвы. Небо начиналось намного выше. Заинтригованный Жоэль подошел к Ноэлю. -- Что случилось? -- спросил он. -- Рабочие унесли старую стену? -- Наверняка, -- сказал Ноэль. -- Ничего не осталось, -- промолвил Жоэль. -- Что же это они сделали? -- удивился Ситроэн. -- Что же это такое? Не цветное. Не белое. Не черное. Из чего это сделано? Он сделал шаг вперед. -- Не трогай, -- удержал его Ноэль. -- Не трогай, Ситроэн. Ситроэн вытянул вперед руку, но все-таки остановился в нерешительности на краю пустоты. -- Я боюсь, -- признался он. -- Там, где раньше была решетка, ничего нет, -- сказал Жоэль. -- Раньше виднелась дорога и уголочек поля, помнишь? Теперь -- ничего. -- Как будто смотришь с закрытыми глазами, -- сказал Ситроэн. -- А глаза открыты, но кроме сада больше ничего не видишь. -- Как если бы сад был нашими глазами, а это нашими веками, -- сказал Ноэль. -- Это ни черное и ни белое, ни цветное, никакое. Ничто. Это ничтовая стена. -- Да, -- произнес Ситроэн, -- так оно и есть. Она попросила рабочих построить ничтовую стену, чтобы мы не вздумали выйти из сада. Получается, все, что вне сада, -- ничто, и нам туда дороги нету. -- Но неужели ничего другого нет? -- поразился Ноэль. -- Только небо? -- Нам и этого достаточно, -- изрек Ситроэн. -- Я не думал, что они уже закончили, -- сказал Жоэль. -- Было слышно, как они стучали молотками и разговаривали. Я думал, что мы увидим, как они работают. Мне все это не нравится. Я пойду к маме. -- Может быть, они не успели закончить всю стену? -- предположил Ноэль. -- Пойдем посмотрим, -- предложил Ситроэн. Бросив брата, они полетели над тропой, которая вилась вдоль стены, еще когда стена существовала, над тропой, ставшей отныне границей их нового урезанного мирка. Летели они очень быстро, почти цепляясь за землю, ловко увиливая от низких ветвей. Когда они долетели до площадки напротив скалы, Ситроэн резко затормозил. Они очутились прямо перед куском старой стены, с ее камнями и лианами, с нахлобученной на вершину зеленой растительной короной, осыпанной красочными насекомыми. -- Стена! -- вырвалось у Ситроэна. -- О! -- крикнул Ноэль. -- Смотри! Верхушки уже не видно! Стена медленно исчезала, будто уходила под воздух. -- Они разбирают ее сверху, -- сказал Ситроэн. -- Остался последний кусок. Мы ее больше никогда не увидим. -- А можно еще обойти с другой стороны, -- сказал Ноэль. -- Ну, -- фыркнул Ситроэн, -- чего там смотреть? Все равно нам с птицами теперь веселее. Ноэль замолчал. Он был полностью согласен; добавить было нечего. Теперь в пустоту погружалась нижняя часть стены. Они услышали команды бригадира; застучали молотки, затем воцарилась ватная тишина. Раздались торопливые шаги. Ситроэн обернулся. Клементина. За ней Жоэль. -- Ситроэн, Ноэль, пойдемте, мои маленькие. Мамочка спекла на полдник очень вкусный пирог. Быстрее! Быстрее! Кто поцелует меня первым, тот получит самый большой кусок пирога! Ситроэн не двигался. Ноэль подмигнул ему и бросился в объятия Клементины с выражением притворного ужаса. Она крепко обняла его. -- Что случилось с моим ребеночком? Он такой испуганный. Что его беспокоит? -- Мне страшно, -- прошептал Ноэль. -- Без стены. Ситроэн чуть не расхохотался. Ну и юморист! Жоэль, пережевывая конфету, принялся успокаивать брата. -- Ничего страшного, -- сказал он. -- Вот я совсем не боюсь. Новая стена красивее старой, и теперь нам будет еще лучше в нашем саду. -- Мое сокровище! -- растрогалась Клементина, крепко обнимая Ноэля. -- Неужели ты подумал, что мамочка способна сделать что-нибудь такое, что может тебя напугать? Будьте паиньками и идите полдничать. Она улыбнулась Ситроэну. Тот увидел, как ее губы задрожали, и покачал головой. Она расплакалась; он посмотрел на нее с любопытством. Затем, пожав плечами, все-таки подошел. Она судорожно притянула его к себе. -- Плохой! -- сказал Жоэль. -- Ты опять довел маму до слез. И толкнул его локтем. -- Нет, нет, -- спохватилась Клементина. Ее голос уже успел промокнуть от слез. -- Он не плохой. Вы все паиньки, вы все мои маленькие цыплятки. Пойдемте же, посмотрим на красивый пирог. Давайте! Жоэль побежал вперед, за ним Ноэль. Клементина взяла Ситроэна за руку и повела к дому. Он плелся, бросая на мать колючие взгляды; ему были неприятны цепкие пальцы, сжимающие его запястье; его это стесняло. Ему были неприятны и ее слезы. Что-то вроде жалости удерживало его рядом с матерью, но эта жалость вызывала стыд, смущение, похожее на то, которое он испытал, войдя однажды без стука в комнату служанки и увидев ее голой перед тазом с пучком волос внизу живота и измазанным красным полотенцем в руках. XXIV 79 декарта "Деревьев больше нет, -- думала Клементина. -- Деревьев больше нет, новая ограда -- отличного качества. Два пункта выполнены. Или даже подпункта, маленьких, конечно, но снимающих с повестки дня возможные последствия. Отныне значительное число несчастных случаев разного рода перейдет в категорию нулевой вероятности. Детки мои дорогие! Какие они большие, красивые, цветущие. А все кипяченая вода и тысяча других мер предосторожности! Как они хорошо выглядят. А с чего им выглядеть плохо, если все плохое я беру на себя? Но нельзя никогда терять бдительность, нужно продолжать в том же духе. Продолжать. Остается еще столько опасностей! Устраненная опасность высоты и пространства уступила место опасности гладкой поверхности. Земля. Гниение, микробы, грязь -- все идет от земли. Нейтрализовать землю. Соединить участки стены таким же безопасным полом. Эти чудесные стены, эти незримые стены, стены, о которые невозможно удариться, но которые идеально ограничивают пространство. Которые ограничивают начисто. Если сделать и землю такой же; земля, сводящая на нет саму себя! Им останется лишь смотреть на небо... а небо так незначительно. Разумеется, несчастья могут свалиться и сверху. Но, не умаляя большую опасность неба, можно допустить -- я не считаю себя плохой матерью, допуская, о! чисто теоретически -- возможность отвести небу последнее по значительности место в списке опасностей. Ох уж эта земля. Покрыть кафелем землю в саду? Керамическими плитками. Может быть, белыми? А солнечные блики, бьющие по их нежным глазкам? Раскаленное солнце; причем ни с того ни с сего перед ним проплывает облако; облако в форме линзы -- что-то вроде лупы; сфокусированный луч попадает прямо в сад; белые плитки отражают свет с неожиданной силой, светящийся поток обрушивается на детей -- их жалкие ручонки пытаются его остановить, защитить глаза, -- и вот, ослепленные безжалостными частицами, они теряют равновесие -- ничего не видят, падают ниц... Господи, сделай так, чтобы пошел дождь... Я лучше выложу пол черной плиткой. Господи, черные плитки -- но плитки такие твердые, если они вдруг упадут -- поскользнутся на мокром, после дождя, полу, оступятся -- шлеп, и Ноэль растянулся на полу. К несчастью, никто не видел, как он упал; незаметная трещинка притаилась под его воздушными локонами -- братья относятся к нему как обычно, не учитывая его состояние, -- в один прекрасный день он начинает бредить -- его осматривают -- доктор ничего не понимает, и внезапно его череп раскалывается, трещина увеличивается, и верхняя часть черепа слетает как крышка -- и изнутри вылезает мохнатое чудовище. Нет! Нет! Не может быть, Ноэль, только не падай! Осторожно!.. Где он?.. Они спят -- здесь, рядом со мной. Спят в своих кроватках. Я слышу их сопение... лишь бы их не разбудить, тихо! Осторожно! Но это никогда бы не случилось, если бы пол был нежным и мягким, как резиновый, -- да, вот что им нужно, резиновый пол, очень хорошо, весь сад, покрытый резиновым ковром -- а если огонь? -- резина горит -- плавится, в ней вязнут их ноги -- а дым забивает им легкие -- все, я больше не могу, это невозможно -- я зря стараюсь, лучше все равно не придумать -- пол, подобный стенам, совсем как стена, пол из ничего, уничтожить землю -- позвать рабочих, вернуть рабочих, чтобы они растянули во всю длину-ширину невидимый неосязаемый ковер -- дети останутся дома, пока они работают, и когда все будет сделано, опасности больше не будет, -- хотя это небо, хорошо, что я о нем вспомнила -- но я ведь уже решила, что сначала нужно обезвредить землю..." Она встала -- Жакмор не откажется сходить за рабочими еще раз -- жалко, можно было сделать все сразу -- но невозможно обо всем думать одновременно -- нужно искать -- искать постоянно -- в наказание за то, что не смогла все найти раз и навсегда, и упорствовать, беспрестанно совершенствоваться -- нужно построить им совершенный мир, мир чистый, приятный, безопасный, как внутренность белого яйца, утопающего в пуховой подушке. XXV 80 декарта Распорядившись насчет работ, Жакмор, пользуясь свободным временем, выдававшимся в это утро, завернул в церковь покалякать с кюре, чьи воззрения ему были довольно симпатичны. Он проник в эллипсоидное помещение, в котором царил изысканный полумрак, с наслаждением старого кутилы вдохнул культовый аромат и подошел к приоткрытой двери в ризницу. Возвестил о себе троекратным стуком. -- Войдите, -- пригласил голос кюре. Жакмор толкнул дверь. Посреди захламленной комнатушки кюре в трусах прыгал через скакалку. Развалившийся в кресле со стаканом сивухи в руке ризничий молча восторгался. Кюре показывал неплохие результаты, хотя его хромота несколько умаляла элегантность выполняемого упражнения. -- Здравствуйте, -- сказал ризничий. -- Мое почтение, господин кюре, -- произнес Жакмор. -- Я проходил мимо и решил заскочить, чтобы вас поприветствовать. -- Можете считать, что поприветствовали, -- заявил ризничий. -- Чего-нибудь крепенького в кофеек? -- Извольте оставить ваши деревенские замашки, -- одернул его кюре. -- В доме Господа подобает изъясняться изысканно. -- Но, мой кюре, -- возразил ризничий, -- ризница, в некотором смысле, уборная в доме Господа. Здесь можно немножко расслабиться. -- Дьявольское отродье, -- изрек кюре, бросая на него грозный взгляд. -- И зачем я держу вас подле себя? -- Признайтесь, мой кюре, что я делаю вам хорошую рекламу, -- ответил ризничий. -- Да и для ваших спектаклей я просто незаменим. -- Кстати, -- вмешался Жакмор, -- что вы думаете устроить в следующий раз? Кюре перестал прыгать, аккуратно сложил скакалку и засунул ее в шкаф. Вытер дряблую грудь слегка посеревшим полотенцем и объявил: -- Это будет грандиозно. Он почесал под мышкой, поковырял в пупке и мотанул головой. -- Роскошь моего представления затмит все светские развлечения, а особенно те, на которых срамные отродья обнажаются якобы ради соответствующего эстетического оформления. К тому же гвоздем программы будет демонстрация хитроумного средства приближения к Господу. Вот что я придумал: в гуще невообразимого развертывания украшений и костюмов детский церковный хор потащит к Бестиановому пустырю золотой монгольфьер, обтянутый тысячью серебряных нитей. Под звуки фанфар я займу место в гондоле и, очутившись на подходящей высоте, выкину за борт этого негодяя ризничего. И Бог улыбнется при виде незабываемого блеска этого праздника и триумфа Его роскошного Слова. -- Как же так?! -- опешил ризничий. -- Вы меня, любезный, об этом не предупреждали; я же сверну себе шею! -- Дьявольское отродье! -- проворчал кюре. -- А твои мышиные крылья?! -- Я уже столько времени не летал, -- заныл ризничий, -- а каждый раз, когда я пытаюсь взлететь, столяр дразнит меня курицей и палит в задницу солью. -- Пусть тебе будет хуже, -- сказал кюре, -- и ты свернешь себе шею. -- Хуже всего будет вам, -- пробормотал ризничий. -- Без тебя? Да для меня это будет настоящим избавлением! -- Гм, -- подал голос Жакмор, -- одно замечание, если позволите? Мне кажется, что вы представляете собой два взаимосвязанных элемента; вы друг друга уравновешиваете. Без дьявола ваша религия выглядела бы безосновательной. -- Вот это верно подмечено, -- сказал ризничий. -- Признайтесь-ка лучше, господин кюре, что я, беснуясь, вас обосновываю. -- Изыди, гнида! -- рассердился кюре. -- Ты грязен и зловонен. Ризничий слышал и не такое. -- А особенно непорядочно с вашей стороны, -- заметил он, -- то, что я всегда играю негодяев и, кстати, никогда не протестую, а вы меня постоянно поносите. Не меняться ли нам время от времени ролями? -- А когда я получаю булыжником в рожу? -- возразил кюре. -- Разве не ты науськиваешь зрителей? -- Если бы это зависело от меня, вы бы получали в сто раз больше, -- огрызнулся ризничий. -- Ступай, я не хочу тебя видеть! -- оборвал дискуссию кюре. -- Но не вздумай уклоняться от своих обязанностей. Богу нужны цветы. Богу нужен фимиам, Ему нужны пышные почести и подношения, золото мирра, и волшебные видения, и отроки прекрасные как кентавры, и сверкающие бриллианты, солнца, авроры, а ты сидишь здесь, уродливый и жалкий, как шелудивый осел, который пердит в гостиной... хватит об этом, ты меня выводишь из себя. Я решил тебя низвергнуть, и это не подлежит обсуждению. -- А я не упаду, -- отчеканил ризничий. И он выплюнул огненную струю, которая опалила волосы на ноге кюре. Тот кощунственно выругался. -- Господа, -- призвал их Жакмор, -- прошу вас. -- Кстати, -- манерно произнес кюре, -- чем обязан удовольствию вас лицезреть? -- Я проходил мимо, -- объяснил Жакмор, -- решил заскочить, чтобы вас поприветствовать. Ризничий встал. -- Я вас оставляю, мой кюре, -- сказал он. -- Я вас оставляю для беседы с господином по имени бес его знает. -- До свидания, -- сказал Жакмор. Кюре соскабливал с ноги опаленные волосы. -- Как вы? -- спросил он. -- Хорошо, -- ответил Жакмор. -- Я пришел в деревню за рабочими. В доме нужно еще кое-что сделать. -- Опять хозяйка чудит? -- спросил кюре. -- Опять, -- ответил Жакмор. -- Одна мысль о том, что с ними может что-то случиться, сводит ее с ума. -- Точно так же ее сводила бы с ума мысль о том, что с ними ничего не может случиться, -- заметил кюре. -- Справедливое замечание, -- признал Жакмор. -- Вот почему вначале я считал, что она преувеличивает опасность. Но сейчас, должен вам признаться, это неистовое стремление защитить внушает мне определенное уважение. -- Какая восхитительная любовь! -- воскликнул кюре. -- Какая роскошь в мерах предосторожности! А дети хотя бы отдают себе отчет в том, что она для них делает? Жакмор не знал, что и ответить. Эта сторона вопроса от него как-то ускользнула. -- Даже не знаю, -- признался он. -- Эта женщина -- святая, -- заявил кюре. -- Хотя и никогда не бывает в церкви. Как вы можете это объяснить? -- Это необъяснимо, -- сказал Жакмор. -- Да и, согласитесь, здесь никакой связи нет. -- Соглашаюсь, -- ответил кюре, -- соглашаюсь. Они замолчали. -- Ну, ладно, -- сказал Жакмор, -- я, пожалуй, пойду. -- Ну, ладно, -- сказал кюре, -- вы, пожалуй, пойдете. -- Ну, так я пошел, -- сказал Жакмор. Он попрощался и, пожалуй, пошел. XXVI 12 мартюля Небо выкладывалось плитками желтых, сомнительного вида облаков. Было холодно. Вдали море запевало в неприятной тональности. Оглохший сад купался в предгрозовом сиянии. В результате последних работ земли больше не было; из пустоты сиротливо торчали редкие клумбы и несколько кустов, чудом избежавших выкорчевывания. Целая и невредимая аллея из утрамбованного гравия делила на две части невидимость сада. Тучи сходились пугливо; при каждом соитии раздавалось гудение, и одновременно с ним вспыхивали рыжие всполохи. Небо словно сгущалось над скалой. Когда оно превратилось в один тяжелый и грязный ковер, все стихло. А вслед за этой тишиной поднялся ветер -- сначала слабый, легкий, прыгающий по карнизам и трубам, затем более сильный, тяжелый, срывающий резкие дзинь-дзинь с каменных выступов, склоняющий беспокойные головки цветов, толкающий впереди себя первые водяные струи. И сразу же небо треснуло, как фаянсовая купель, и начался град; злые градины посыпались на черепичную крышу, разбрызгивая мелкие хрустальные осколки; дом постепенно укутался в клубину густого пара -- градины яростно обрушились на аллею, высекая при каждом ударе о гравий быстро угасающие искры. Взволнованное море забурлило, закипело и убежало -- как почерневшее молоко. Преодолев первый испуг, Клементина пошла искать детей. К счастью, они были в своей комнате; она привела и посадила их рядом с собой в большой гостиной на первом этаже. За окном все почернело, и темный туман, наплывающий на стекла, неровно отражал фосфоресцирующий свет лампы. "А окажись они в саду, -- думала она, -- град бы их тут же исполосовал, побил своими черными алмазными горошинами, удушил, коварно заполнив их легкие сухой и жесткой пылью. Что могло бы их надежно защитить? Навес? Пристроить навес над садом? К чему, когда крыша дома прочнее любого навеса? Но сам дом, не может ли и он разрушиться -- а если град будет идти часами -- днями и неделями -- под тяжестью мертвой пыли, оседающей на крыше, не обвалится ли потолочная балка? Нужно построить неуязвимое укрытие из стали, непробиваемое убежище, неприступный бункер -- нужно держать их в крепком сейфе, как хранят бесценные сокровища, им необходимы сверхпрочные ларцы, твердые и несокрушимые, как кости времени, нужно построить здесь и немедленно -- завтра". Она посмотрела на тройняшек. Не обращая внимания на грозу, они продолжали мирно играть. "Где Жакмор? Я хочу обсудить с ним оптимальное решение". Она позвала служанку. -- Где Жакмор? -- Я думаю, в своей комнате, -- ответила Белянка. -- Сходите за ним. От шума вспенившегося моря заложило уши. Град не утихал. Несколько мгновений спустя появился Жакмор. -- Вот, -- начала Клементина. -- Кажется, я нашла окончательное решение. Она поведала ему о своем открытии. -- Таким образом, -- сказала она, -- им ничто больше не будет грозить. Но я буду вынуждена еще раз попросить вас об услуге. -- Завтра я пойду в деревню, -- сказал он. -- И заодно переговорю с кузнецом. -- Я жду не дождусь, когда все будет сделано, -- сказала она. -- Я сразу же успокоюсь. Я всегда знала, что когда-нибудь найду идеальное средство защиты. -- Возможно, вы правы, -- ответил Жакмор. -- Не знаю. Это потребует от вас постоянного самопожертвования. -- Жертвовать собой ради кого-то, когда уверен в том, что он под надежной охраной, это такой пустяк. -- Их движения будут ограничены, -- заметил Жакмор. -- Я не уверена, что физические упражнения полезны для их здоровья, -- ответила Клементина. -- Это очень хрупкие дети. Она вздохнула. -- У меня такое ощущение, будто я в двух шагах от цели, -- призналась она. -- Ощущение бесподобное. Это даже пьянит. -- Вам следовало бы отдохнуть, -- посоветовал психиатр, -- немного, разумеется. -- Даже не знаю. Я так их люблю, что уже не могу отдыхать. -- Если вы способны вытерпеть подобную зависимость... -- Это ничто по сравнению с тем, что я уже вынесла! XXVII 14 мартюля Сквозь просветы изгородей можно было увидеть медлительную, спокойную скотину, жующую низкие полевые злаки. На дороге, сухой и пустынной, не осталось и следа от вчерашнего града. Ветер шевелил кустарник, солнце отвечало за пробелы в тенистой пунктирной линии на траве. Жакмор обращал на пейзаж внимательные взоры; на все то, что он больше никогда не увидит, -- приближался тот день, когда он займет уготованное ему судьбой место. "Если бы я не оказался 28-го августа на дороге, ведущей к скале... -- думал он. -- А теперь месяцы стали такими странными; в деревне время -- более пространно, оно проходит быстрее и бесследное. Время, которое я переварил. Время, которым они меня пичкали. Что они могли дать мне еще? Слява умер вчера, и я займу его место. Изначально пустой, я взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Стыд -- явление распространенное. Зачем я хотел исследовать, зачем я стремился познать; к чему стараться быть похожим на них -- беспредрассудочных; неужели все обязательно заканчивается этим, и только этим?" Он вспомнил о том, как в воздухе танцевали чемодайки -- и каждый шаг по этой до боли знакомой, опостылевшей дороге налился свинцом, -- и внезапно почувствовал себя таким грузным. "Маршрут исхоженный не раз, к чему так долго тянем мы с уходом, и почему остался я в том доме на скале, а не ушел купаться в золотом сиянье Слявы?" Дом. Сад. За ним скала и море. "Где-то теперь Ангель, -- спрашивал он себя, -- куда он отправился на этом непрочном приспособлении, что качалось посреди воды?" Оставив позади золотую решетку, он спустился к морю и дошел до песчаного берега, до влажной гальки со свежим запахом и легкой бахромой пены. От верфи Ангеля почти не осталось и следа. Несколько все еще черных камней, обгоревших во время запуска корабля, только и всего. Машинально он поднял голову и замер. Тройняшки сломя голову бежали по краю скалы. Силуэты, уменьшенные расстоянием и углом зрения. Они неслись будто по прямой, не обращая внимания на камни, вылетающие из-под ног; они мчались, не думая об опасности; похоже, они потеряли разум. "Одно неосторожное движение -- и они свалятся. Один неловкий шаг -- и у моих ног окажутся их искалеченные, окровавленные тела". Тропу таможенников, по которой они бежали, чуть дальше пересекала огромная расщелина; но ни один из них, казалось, и не собирался останавливаться. Наверняка забыли. Жакмор до боли сжал кулаки. Крикнешь -- а они испугаются и оступятся. Они не могли видеть расщелину, но зато он со своего места видел ее очень хорошо. Слишком поздно. Ситроэн первым завис над провалом. Кулаки Жакмора побелели, он закричал. Дети повернули головы в его сторону, заметили его. А затем кинулись с обрыва и, резко спланировав, приземлились рядом с ним, радостно лепечущие, как птенцы ласточек. -- Ты видел нас, дядя Жакмор? -- спросил Ситроэн. -- Только ты никому не говори! -- Это такая игра: делать вид, будто не умеешь летать, -- объяснил Ноэль. -- Так здорово, -- сказал Жоэль. -- Не хочешь с нами поиграть? Теперь он все понял. -- Так это были вы, тогда, с птицами? -- спросил он. -- Да, -- ответил Ситроэн. -- Знаешь, а мы тебя видели. Но мы старались лететь очень быстро и поэтому не остановились. А потом, знаешь, мы никому не говорили, что умеем летать. Вот научимся летать очень хорошо и тогда сделаем маме сюрприз. "Сделаем маме сюрприз... А какой сюрприз она готовит вам?! Это меняет дело. Если это так, то она не имеет права. Нужно, чтобы она узнала. Запирать их, когда они... Я должен что-то сделать. Я должен... я не хочу, чтобы... у меня остается один день... один день до лодки на красном ручье..." -- Идите, цыпочки, играйте, -- сказал он. -- Я должен подняться наверх к вашей матери. Они поносились немного над волнами, погонялись друг за другом, вернулись к нему, проводили до подъема, помогли преодолеть самые трудные участки пути. Спустя несколько минут он дошел до гребня и решительно зашагал к дому. XXVIII -- Послушайте, -- удивилась Клементина, -- я ничего не понимаю. Вчера вы нашли эту идею хорошей, и вот вы являетесь и говорите, что это бессмысленно. -- Я по-прежнему с вами согласен, -- сказал Жакмор. -- Ваше решение гарантирует им надежную защиту. Но есть еще кое-что, и вы об этом забыли. -- О чем? -- спросила она. -- А нужна ли им эта защита? Она пожала плечами. -- Но это же очевидно. Я умираю от беспокойства, думая о том, что могло бы с ними еще случиться. -- Использование сослагательного наклонения, -- заметил Жакмор, -- часто является признанием собственной беспомощности -- или тщеславия. -- Не пускайтесь в праздные разглагольствования. Хоть раз попытайтесь говорить вразумительно. -- Послушайте, -- упорствовал Жакмор, -- я вас убедительно прошу этого не делать. -- Но почему же? -- спросила она. -- Объяснитесь наконец! -- Вы все равно не поймете... -- прошептал Жакмор. Он не посмел выдать их секрет. Пусть у них останется хоть что-то. -- Думаю, у меня больше чем у кого бы то ни было оснований судить, что им нужно. -- Нет, -- возразил Жакмор. -- У них этих оснований еще больше. -- Это глупо, -- отрезала Клементина. -- Мои дети постоянно подвергаются опасности, как, впрочем, и все остальные. -- У них есть защита, которой нет у вас, -- промолвил Жакмор. -- В конце концов, -- заявила она, -- вы не любите их так, как люблю я, и не можете чувствовать то, что чувствую я. Жакмор замолчал. -- Естественно, -- произнес он. -- Я и не могу их так любить. -- Меня может понять только мать, -- сказала Клементина. -- Но птицы умирают в клетке, -- заметил Жакмор. -- Живут, и очень даже хорошо, -- сказала Клементина. -- Как раз это -- единственное место, где за ними можно как следует уследить. -- Ладно, -- уступил Жакмор. -- Я вижу, что здесь уже ничего поделать нельзя. Он встал. -- Я хотел сказать вам "до свидания". Хотя, возможно, я больше никогда вас не увижу. -- Когда они немного привыкнут, -- сказала она, -- я, может быть, смогу выбираться в деревню. Кстати, ваши возражения кажутся еще менее обоснованными, если учесть то, что вы сами, в общем-то, заточаете себя точно таким же образом. -- Но я не заточаю других, -- изрек психиатр. -- Мои дети и я -- это одно и то же, -- заявила Клементина. -- Я их так люблю. -- У вас забавное мировосприятие, -- сказал он. -- А я считаю забавным ваше. В моем нет ничего забавного. Мой мир -- это они. -- Нет, вы все путаете, -- сказал Жакмор. -- Вы хотите стать их миром. А это губительно. Он встал и вышел из комнаты. Клементина посмотрела ему вслед. "Убогий он какой-то, -- подумала она. -- Наверняка рос без матери". XXIX 75 мартюля Три желтые луны, по одной на каждого, зависли у окна и начали корчить братцам рожи. Все трое, в ночных рубашках, забились в кровать Ситроэна, откуда было лучше видно. На полу у кровати три прирученных медвежонка водили хоровод, напевая очень тихо, чтобы не разбудить Клементину, колыбельную омаров. Ситроэн, лежа между Ноэлем и Жоэлем, казалось, о чем-то задумался. Он что-то прятал в руках. -- Я ищу слово, -- объяснил он братьям. -- То, которое начинается с... Он оборвал себя на полуслове. -- Есть. Я нашел его. Он поднес сведенные ладошки ко рту и тихо произнес несколько слов. Потом положил на одеяло то, что прятал в ладонях. Маленького белого кузнечика. Тут же подбежали медвежата, забрались на кровать и уселись вокруг кузнечика. -- Подвиньтесь, -- попросил Жоэль, -- из-за вас ничего не видно. Медвежата отодвинулись. Кузнечик поклонился и начал показывать очарованным зрителям акробатические трюки. Вскоре, правда, кузнечик устал; послав братьям воздушный поцелуй, он очень высоко подпрыгнул и исчез. Но это никого особенно не огорчило. Ситроэн поднял палец вверх. -- А вот еще! -- важно произнес он. -- Когда найдем меховых блошек, нужно, чтобы они укусили нас три раза. -- И что тогда? -- спросил Ноэль. -- Тогда, -- пояснил Ситрэн, -- мы сможем стать такими маленькими, как захотим. -- И сможем проходить под дверью? -- Под дверью -- запросто, -- ответил Ситроэн. -- Можно стать такими же маленькими, как блошки. Заинтересованные медвежата придвинулись. -- А если произнести твои слова наоборот, можно стать большими? -- хором спросили они. -- Нет, -- ответил Ситроэн. -- Но вы и так хороши. Если хотите, я могу сделать так, что у вас вырастут обезьяньи хвосты. -- Ну вот еще! -- возмутился медвежонок Жоэля. -- Нет уж, спасибо! Медвежонок Ноэля испуганно попятился. Третий задумался. -- Я подумаю, -- пообещал он. Ноэль зевнул. -- А я хочу спать. Я пошел к себе в кровать, -- сказал он. -- Я тоже, -- сказал Жоэль. Через несколько минут они заснули. Один Ситроэн не спал; он рассматривал свои руки и подмигивал. Если подмигнуть по-особому, у него отрастало два лишних пальца. Завтра он покажет это братьям. XXX 76 мартюля Подмастерью кузнеца шел двенадцатый год. Звали его Андре. Впряженный в кожаную шлею, Андре изо всех сил тянул тележку. В одной упряжке с собакой. Сзади неторопливо шел кузнец с товарищем, чуть подталкивая тележку на крутых подъемах и не забывая каждый раз осыпать мальчика ругательствами. У Андре болело плечо, но он тянул что было мочи. Ему не терпелось войти в сад у большого дома на скале. Деревню они уже почти всю прошли. По красному ручью скользила лодка Слявы. Андре посмотрел, но старика в ней не было. В ней неподвижно сидел какой-то странный тип, тоже в лохмотьях, но с рыжей бородой. Сгорбившись, он рассматривал мутную гладь воды, а лодку несло по течению. Кузнец с попутчиком прокричали ему несколько жизнерадостных скабрезностей. Андре еле тащил тележку, груженную тяжелыми железными решетками. Толстыми решетками с массивными квадратными прутьями, посиневшими от ковки. Это была пятая, последняя ходка; в четыре предыдущие инструменты были выгружены перед калиткой, и остальные помощники заносили их в сад. На этот раз Андре зайдет туда тоже; он должен будет бегать из дома в деревню и обратно, если кузнецу что-нибудь понадобится. Серая лента дороги, удлиняясь, путалась в ногах нетерпеливого ребенка. Колеса скрипели, тележка, проезжая выбоины и колдобины, икала. Погода стояла серая и неопределенная, не намечалось ни солнца, ни дождя. Кузнец принялся насвистывать веселую мелодию. Он шел не торопясь, засунув руки в карманы. Андре шатало между оглоблями. Ему хотелось превратиться в лошадь, чтобы идти быстрее. Мальчик старался идти быстрее; ему казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. Наконец поворот. Высокая стена. И решетка. Тележка остановилась. Андре собрался ее развернуть и вкатить в сад, но кузнец опередил его. -- Останься здесь и жди, -- сказал он и нехорошо улыбнулся. -- Вкатим вдвоем. Ты, наверное, устал? Андре начал освобождаться от шлеи, но замешкался, за что и получил сильный удар ногой в лицо. Мальчик вскрикнул от боли и отбежал к стене, обхватив голову руками. Кузнец залился мохнатым смехом. Ловко толкая тележку, он прошел в калитку, резко ее захлопнул. Андре услышал шум колес по гравию, затем все стихло. Лишь ветер ворошил плющ на стене. Он всхлипнул, потер глаза и сел на землю. Стал ждать. Его разбудил сокрушительный удар в бок; он вскочил. Смеркалось. Хозяин смотрел на него, ухмыляясь. -- Что, войти хочется? -- спросил он. Андре, с трудом отходя ото сна, ничего не ответил. -- Сходи-ка за моим большим молотком, который остался в комнате. -- А где? -- спросил Андре. -- Ну-ка, пошевеливайся! -- пролаял кузнец, занося руку. Андре бросился к калитке. Несмотря на то, что он очень хотел увидеть большой сад, ноги несли его прямо к дому. На бегу он успел заметить большое сумрачно-пустое пространство; дом приближался. Мальчик испуганно остановился. Но воспоминание о хозяине подтолкнуло его вперед: надо забрать молоток. Он поднялся на крыльцо. Сквозь открытые ставни на ступеньки струился свет из гостиной. Дверь был открыта. Андре робко постучал. -- Войдите! -- услышал он нежный голос. Андре вошел. Перед ним стояла довольно высокая дама в очень красивом платье. Она смотрела на него очень серьезно. Смотрела так, что ком вставал в горле. -- Мой хозяин забыл молоток, -- произнес он. -- И послал меня. -- Хорошо, -- сказала дама. -- Ищи, малыш. Развернувшись, он заметил три клетки. Они стояли в глубине опустевшей без мебели комнаты. Они были рассчитаны на человека среднего роста. Их толстые квадратные прутья частично скрадывали то, что находилось внутри и шевелилось. В каждой клетке имелась кроватка с периной, кресло и низкий столик. Электрическая лампа снаружи освещала все три клетки сразу. В поисках молотка Андре подошел к одной из них и увидел внутри чью-то светловолосую головку. Он вгляделся, смущаясь, чувствуя на себе взгляд той дамы. В этот момент он заметил молоток. Наклоняясь за ним, он продолжал всматриваться в то, что находилось внутри клеток. Там сидели маленькие мальчики. Один из них что-то спросил, дама открыла дверь, вошла внутрь и стала говорить непонятные, но самые нежные слова. Затем дама вышла из клетки и в упор посмотрела на Андре. Подмастерье сказал: "До свидания, мадам" -- и пошел к двери, склоняясь под тяжестью молотка. У самой двери его окликнул чей-то голосок: "Как тебя зовут?" -- А меня зовут... -- подхватил другой голосок. Больше он ничего не услышал, так как его мягко, но решительно выставили за дверь. Он спустился по каменным ступеням. Голова у него кружилась. Подойдя к большой золотой решетке, он обернулся в последний раз. Наверное, так чудесно сидеть вот так вот, всем вместе, и чтобы кто-нибудь лелеял тебя в маленькой клетке, полной тепла и любви. Он пошел в сторону деревни. Рабочие, не дождавшись Андре, ушли вперед. Калитка за ним гулко захлопнулась. Между прутьями сновал ветер. Дата последней редакции -- 11.03.1999