друг уверенность,  не толкался,
не  суетился,  с достоинст╜вом  переждал,  когда тупая  масса протиснется  в
дверь, и то╜гда только вышел на улицу.  "Оглоеды, -- подумал он  про людской
поток в целом.  -- Куда  торопитесь? Лаяться? Пси╜ховать? Скандалить  и пить
водку? Так вы же успеете! Мож╜но же не торопиться".
     По дороге  он  купил  в  мебельном этажерку.  От  шоссе до дома шел  не
торопясь;  на  руке,  на  отлете, этажерочка, на голове  шляпа.  Трезвый. Он
заметил, что встречные и попе╜речные смотрят на него с удивлением, и ликовал
в душе.
     "Что,  не по  зубам?  Привыкайте, привыкайте. А  то  попус╜ту-то языком
молоть вы  мастера, а если какая сенсация, у вас сразу глаза на лоб. Туда же
--  обзываться! А  сами от фет╜ра  онемели. А если бы  я сомбреро  надел? Да
ремешком при╜стегнул бы ее к челюсти -- что тогда?"
     На  жену  Анатолия шляпа  произвела  сильное  впечатле╜ние:  она  стала
квакать (смеяться) и проявлять признаки ту╜пого психоза.
     -- Ой, умру! -- сказала она с трудом.
     -- Схороним,  --  сдержанно  обронил  Анатолий, устраи╜вая  этажерку  у
изголовья кровати. Всем видом своим он яв╜лял непреклонную интеллигентность.
     -- Ты что, сдурел? -- спросила жена.
     -- В чем дело?
     -- Зачем ты ее купил-то?
     -- Носить.
     -- У тебя же есть фуражка!
     -- Фуражку я дарю вам, синьорина, -- в коровник хо╜дить.
     --  Вот идиот-то. Она  же  тебе не  идет. Получилось,  зна╜ешь, что: на
тыкву надели ночной горшок.
     Анатолий  с  прищуром  посмотрел  на жену... Но интелли╜гентность взяла
вверх. Он промолчал.
     -- Кто ты такой, что шляпу  напялил? -- не унималась же╜на. -- Как тебе
не стыдно? Тебе, если  по-честному-то, не слесарем даже, а навоз вон на поля
вывозить, а ты -- шляпу. Да ты что?!
     Анатолий знал лагерные выражения и иногда ими поль╜зовался.
     -- Шалашня! -- сказал он. -- Могу ведь смазь замастырить. Замастырить?
     --  Иди,  иди  -- покажись в деревне. Тебе же  не терпится,  я же вижу.
Смеяться все будут!..
     -- Смеется тот, кто смеется последний.
     С этими словами Анатолий вышел из дома. Правда,  не  терпелось показать
шляпу пошире, возможно даже  позво╜лить  кому-нибудь  подержать в руках -- у
кого руки чистые.
     Он пошел на  речку, где по  воскресеньям торчали на берегу  любители  с
удочками.
     По-разному оценили  шляпу:  кто посмеялся, кто сказал, что  --  хорошо,
глаза от солнышка  закрывает... Кто и вовсе промолчал  --  шляпа и шляпа, не
гнездо же сорочье на го╜лове. И только один...
     Его-то,  собственно,  и  хотел  видеть  Анатолий.  Он  --  это  учитель
литературы, маленький,  ехидный  человек. Глаза, как у  черта, -- светятся и
смеются. Слова не скажет  без подковырки. Анатолий подозревал, что это с его
легкой ру╜ки он сделался Дебилом. Однажды они с ним повздорили.  Анатолий  и
еще двое подрядились  в  школе  провести заново  электропроводку (старая  от
известки испортилась, облезла).  Анатолий  проводил  как раз  в учительской,
когда этот ма╜ленький попросил:
     -- А один конец вот сюда спустите: здесь будет настоль╜ная лампа.
     -- Никаких настольных ламп, -- ответствовал Анато╜лий. -- Как было, так
и будет -- по старой ведем.
     -- Старое отменили.
     -- Когда?
     -- В семнадцатом году.
     Анатолий обиделся.
     -- Слушайте... вы сильно ученый, да?
     -- Так... средне. А что?
     -- А то, что... не надо здесь острить. Ясно? Не надо.
     -- Не  буду, -- согласился учитель.  Взял конец  провода, присоединил к
общей линии и умело спустил его к столу. И привернул розетку.
     Анатолий не  глядел, как он работает, делал свое дело. А когда учитель,
довольный,  вышел из учительской, Анато╜лий вывернул  розетку  и  отсоединил
конец. Тогда они и пов╜здорили. Анатолий заявил, что "нечего своевольничать!
Как было, так и будет. Ясно?" Учитель сказал: "Я  хочу, чтобы яс╜но было вот
здесь,  за столом.  Почему вы  вредничаете?" -- "Потому, что...  знаете?  --
нечего меня на понт брать! Ясно?  А то  ученых развелось -- не  пройдешь, не
проедешь". Поче╜му-то  Анатолий невзлюбил учителя.  Почему? -- он  и  сам не
понимал. Учитель говорил вежливо, не хотел обидеть...
     Всякий раз,  когда  Анатолий  встречал учителя  на  улице,  тот  первым
вежливо  здоровался... и смотрел в  глаза Анато╜лию -- прямо и  весело. Вот,
пожалуй, глаза-то эти и  не нра╜вились. Вредные глаза! Нет, это он пустил по
селу "Дебила", он, точно.
     Учитель  сидел на коряжке,  смотрел  на поплавок. На  ша╜ги  оглянулся,
поздоровался,  скорей  машинально...  Отвер╜нулся к  своему поплавку.  Потом
опять  оглянулся... Ана╜толий  смотрел  на него  сверху,  с берега.  В  упор
смотрел, снисходительно, с прищуром.
     --  Здравствуйте!  -- сказал учитель.  --  А  я смотрю:  тень  какая-то
странная на воде образовалась... Что  такое,  думаю? И невдомек мне, что это
-- шляпа. Славная шляпа! Где купили?
     --  В  городе,  --  Анатолий  и   тон  этот  подхватил  --  спокой╜ный,
подчеркнуто спокойный. Он решил дать  почувствовать "ученому", что  не  боги
горшки обжигают, а дед Кузьма. -- Нравится?
     -- Шикарная шляпа!
     Анатолий спустился с бережка к коряжке, присел на корточки.
     -- Клюет?
     -- Плохо. Сколько же стоит такая шляпа?
     -- Дорого.
     -- Мгм. Ну, теперь надо беречь. На ночь надо в газетку за╜ворачивать. В
сетку --  и на стенку. Иначе  поля помнутся, --  учитель посмотрел искоса --
весело -- на Анатолия, на шля╜пу его...
     -- Спасибо за совет. А зачем же косяк давить? Мм?
     -- Как это? -- не понял учитель.
     --  Да вот эти вот  взгляды... косые  -- зачем? Смотреть на╜до прямо --
открыто, честно. Чего же на людей коситься? Не надо.
     -- . Да... Тоже  спасибо  за совет, за  науку. Больше не  буду.  Так...
иногда почему-то хочется искоса посмотреть, черт его знает почему.
     -- Это неуважение.
     -- Совершенно верно. Невоспитанность! Учишь, учишь эти правила хорошего
тона, а  все... Спасибо, что  замечание сделали. Я  ведь тоже -- интеллигент
первого поколения только. Большое спасибо.
     -- Правила хорошего тона?
     -- Да. А что?
     -- Изучают такие правила?
     -- Изучают.
     -- А правила ехидного тона?
     -- Э-э, тут...  это  уж  природа-матушка  сама  распоряжает╜ся.  Только
собственная одаренность. Талант, если хотите.
     -- Клюет!
     Учитель дернул удочку... Пусто.
     -- Мелюзга балуется, -- сказал он.
     -- Мули.
     -- Что?
     --  У  нас   эту  мелочь  зовут   мулишками.  Муль  --  рыбка   та╜кая,
Ma-аленькая... Считаете, что целесообразней с удочкой сидеть, чем, например,
с книжкой?
     -- Та ну их!.. От них уж голова пухнет. Читаешь, читаешь... Надо иногда
и подумать. Тоже не вредно. Правда?
     -- Это смотря в каком направлении думать.  Можно,  на╜пример, весь день
усиленно думать, а оказывается, ты об╜думывал, как ловчей магазин подломить.
Или, допустим, насолить теще...
     Учитель засмеялся.
     -- Нет, в  шляпе  такие  мысли  не  придут  в  голову.  Шляпа,  знаете,
округляет мысли. А мысль про тещу -- это все-таки довольно  угловатая мысль,
с зазубринами.
     -- Ну, о чем же вы думаете? С удочкой-то?
     -- Да разное.
     -- Ну, все же?
     --  Ну, например,  думаю,  как... Вам сколько лет?  -- учи╜тель  весело
посмотрел на Анатолия. Тот почему-то вспом╜нил "Дебила".
     -- Сорок. А что?
     -- И мне сорок. Вам не хочется  скинуть туфли,  снять ру╜башку -- и так
пройтись по селу? А?
     Анатолий стиснул зубы... Помолчал, через силу улыб╜нулся.
     -- Нет, не хочется.
     -- Значит, я один  такой... Серьезно, сижу и думаю: хоро╜шо бы пройтись
босиком по  селу! -- учитель  говорил иск╜ренне. -- Ах, славно бы!  А вот не
пройдешь... Фигушки!
     -- Да...  --  неопределенно протянул Анатолий.  Подобрал у ног камешек,
хотел  бросить в воду, но вспомнил, что учи╜тель  удит, покидал  камешек  на
ладони и положил на место. И еще сказал непонятно: -- Так-так-так...
     --  Слушайте,  -- заговорил учитель  горячо и серьезно,  --  а  давайте
скинем туфли,  рубашки и пройдемся! Какого чер╜та!  Вместе. Я  один так и не
осмелюсь...  Будем говорить  о чем-нибудь,  ни на  кого  не  будем  обращать
внимания. А вы даже можете в шляпе!
     Анатолий, играя скулами, встал.
     -- Я предлагаю тогда уж и штаны снять. А то -- жарко.
     -- Ну-ну, не поняли вы меня.
     -- Все  понятно, дорогой товарищ, все понятно. Продол╜жайте думать... в
таком же направлении.
     Анатолий  пошел вразвалочку  по бережку...  Отошел мет╜ров  пять,  снял
шляпу, зачерпнул ею воды, напился... От╜ряхнул  шляпу, надел опять на голову
и пошагал дальше. На учителя не оглянулся. Пропел деланно беспечно:

     Я ехала домо-ой,
     Я думала о ва-ас;
     Блестяща мысль моя и путалась и рвалась...

     Помолчал и сказал негромко, себе:
     -- В гробу я вас всех видел. В белых тапочках.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Демагоги

     Солнце клонилось к закату. На воду  набегал ветерок, пригибал на берегу
высокую траву, шебаршил в кустарнике. Камнем,  грудью вперед, падали на воду
чайки, потом взмы╜вали вверх и тоскливо кричали.
     Внизу, под обрывистым берегом, плескалась в вымоинах вода. Плескалась с
таким звуком, точно кто ладошками при╜шлепывал по голому телу.
     Вдоль  берега шли двое: старик и малый лет  десяти -- Петька. Петька до
того белобрыс, что кажется:  подуй ветер сильнее, и волосы  его облетят, как
одуванчик.
     Старик нес на плече свернутый сухой невод.
     Петька  шел  впереди,  засунув руки  в карманы штанов, по╜сматривал  на
небо. Время от времени сплевывал через зубы.
     Разговаривали.
     -- ... Я ему на это отвечаю, слышь: "Милый, говорю, че╜ловек! Ты  мне в
сыны три раза годишься, а ты со мной так разговариваешь". -- Старик подкинул
на  плече невод. Он страдал глухотой, поэтому говорил громко,  почти кричал.
--  "Ты, конечно,  начальство!..  Но для  меня ты  --  ноль без па╜лочки.  Я
охраняю государственное учреждение, и ты на меня не ори, пожалуйста!"
     -- А он что? -- спросил Петька.
     -- А?
     -- А он что на это?
     -- Он? "А я, -- говорит, -- на тебя вовсе не  ору". Тогда я ему на это:
"Как же ты  на меня не орешь, ежели я все слышу! Когда на меня не орут, я не
слышу".
     -- Ха-ха-ха! -- закатился Петька.
     Старик прибавил шагу, догнал Петьку и спросил, тоже улыбаясь:
     -- Чего ты?
     -- Хитрый ты, деда!
     -- Я-то? Меня если кто обманет, тот  дня не  проживет. Я сам кого  хошь
обману. И я тебе так скажу...
     Под обрывом, в затоне, сплавилась большая рыбина; по воде пошли круга.
     Петька замер.
     -- Видал?
     Старик тоже остановился.
     -- Здесь рыбешка имеется, -- негромко сказал он. -- Только коряг много.
     Петька как зачарованный смотрел на воду
     -- Вот такая, однако! -- Он показал руками около метра.
     -- Талмешка... Тут переметом. Или лучить. Неводом тут нельзя -- порвешь
только.  --  Старик  тоже  смотрел  на   воду.  Он  был  длинный,  сухой,  с
благообразным, очень опрятным свежим лицом. Глаза молодые и умные.
     Еще сплавилась одна рыбина, опять по воде пошли круги.
     -- Ох  ты! -- тихонько воскликнул Петька  и  глотнул  слюну.  -- Может,
попробуем?
     -- А? Нет, порвем невод, и все. Я  тебе точно говорю. Я эти места знаю.
Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был.
     Петька посмотрел на старика.
     -- Как утонула?
     -- Как...  Нырнула и запуталась  волосами в коряге. У  нее  косы сильно
большие были.
     Помолчали.
     -- Деда, а  почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а
когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это?
     -- Его раздувает, -- пояснил дед.
     -- Ее нашли потом?
     -- Кого?
     -- Девку ту.
     -- Конечно. Сразу нашли...  Вся деревня, помню, смот╜реть сбежалась. --
Дед помолчал и добавил задумчиво: -- Она красивая была... Марья Малюгина.
     Петька глядел на воду, в которой притаилась страшная коряга.
     -- Она здесь лежала? -- Петька показал глазами на берег.
     -- Где-то здесь. Я уже забыл теперь. Давно это было.
     Петька еще некоторое время смотрел на воду.
     --  Жалко  девку, --  вздохнул  он. -- Ныряет  в воду, и  косы зачем-то
распускать. Вот дуреха!
     -- А?
     -- Я про Марью.
     -- Хорошая девка была. Шибко уж красивая.
     Шумела  река,  шелестел  в  чаще  ветер. Вода у берегов  по╜розовела --
солнце  садилось за  далекие горы.  Посвежело. Ве╜тер  стал  дергать по воде
сильнее. Река наершилась рябью.
     -- Пошли,  Петра.  Ветер подымается. К  ночи  большой  бу╜дет: с севера
повернул.
     Петька, не вынимая рук из карманов, двинулся дальше.
     -- Северный ветер холодный. Правильно?
     -- Верно.
     -- Потому что там Северный Ледовитый океан.
     Дед промолчал на это замечание внука.
     -- Деда, а знаешь, почему наша  речка  летом разливается? Другие весной
-- нормально, а наша в середине лета. Знаешь?
     -- Почему?
     -- Потому что она берет начало в горах. А снег, сам пони╜маешь, в горах
только летом тает.
     -- Это вам учительша все рассказывает?
     -- Ага.
     -- Она  верно понимает. Какие  теперь люди пошли!  Ей небось и тридцати
нету?
     -- Это я не знаю.
     -- А?
     -- Не знаю, говорю!
     -- Ей, наверно, двадцать так. А она уж столько понимает. Почти с мое.
     -- Она умная. -- Петька поднял  камень и кинул в воду. -- А  я на руках
ходить умею! Ты не видел еще?
     -- Ну-ка...
     Петька разбежался, стал на руки и... брякнулся на задницу.
     -- Погоди! Еще раз!!!
     Дед засмеялся.
     -- Ловко ты!
     -- Да ты погоди! Глянь!.. -- Петька еще раз разбежался и снова упал.
     -- Ну будет, будет! -- сказал дед. -- Я верю, что ты уме╜ешь.
     -- Надо малость потренироваться. Я же вчера только на╜учился. -- Петька
отряхнул штаны. -- Ну ладно, завтра покажу.
     ... Подошли к месту, где река делает крутой поворот. Вода здесь несется
с бешеной скоростью, кипит в камнях, пенится.
     Здесь водятся хариусы.
     Разделись.  Дед  развернул  невод и  первым  полез в  воду.  Вода  была
студеная. Дед посинел и покрылся гусиной кожей.
     --  Ух-ха!  -- воскликнул  он  и  сел  с  маху  в  воду,  чтобы  сра╜зу
притерпеться к холоду.
     Петька засмеялся.
     -- Дерет?
     Дед  фыркал, крутил  головой,  одной  рукой  выжимал  бо╜роду, а другой
удерживал невод.
     -- Пошли!
     Поставили  палки  вертикально   и  побежали,  обгоняя  тече╜ние.  Невод
выгнулся дугой впереди них и тянул за собой. Петька скользил по камням. Один
раз ухнул в ямку, выско╜чил, закрутил головой и воскликнул, как дед:
     -- Ух-ха!
     -- Подбавь! -- кричал дед.
     Вода доставала  ему до бороды; он подпрыгивал и плевался.  Вдруг  невод
сильно повлекло течением  от  берега вглубь. Петька  прикусил губу, изо всех
сил удерживая его.
     -- Держи, Петра! -- кричал дед. Вода заливала ему рот.
     Петька напрягал последние силы.
     Голова деда исчезла. Невод сильно рвануло. Петька упал, но палку из рук
не  выпустил. Его  нанесло на большой ка╜мень,  крепко ударило. Петька хотел
ухватиться  одной рукой за этот камень, но рука соскользнула с его ослизлого
бока. Петьку понесло дальше.
     Он вытянул вперед ноги и тотчас  ударился  еще об один камень.  На этот
раз ему удалось упереться ногами в камень и сдержать невод.
     Огляделся -- деда  не было видно. Только  на короткое мгновение  голова
его показалась над водой. Он успел крик╜нуть:
     -- Ноги! Дер... -- И опять исчез под водой.
     Невод  сильно дергало. Петька понял:  ноги  деда  запута╜лись в неводе.
Петька согнулся пополам,  закусил до крови губу и  медленно стал выходить на
берег.  Упругие  волны били в  грудь, руки  онемели  от  напряжения.  Петька
сморщился от  боли и страха, но продолжал медленно,  шаг за шагом, то и дело
срываясь с камней,  идти к берегу и  тащить невод, на другом конце  которого
барахтался спутанный по ногам дед.
     ... Дед был уже без сознания, когда Петька выволок его на берег.
     -- Деда! А деда!.. -- звал Петька  и плакал. Потом принял╜ся делать ему
искусственное дыхание.
     Деда стало рвать водой. Он корчился и слабо стонал.
     -- Ты живой, деда? -- обрадовался Петька.
     -- А?
     Петька погладил деда по лицу.
     -- Нагружался я до смерти, деда.
     Дед закрутил головой.
     -- Звон стоит в голове. Чего ты сказал?
     -- Ничего.
     -- Ох-хох, Петра... Я уж думал, каюк мне.
     -- Напужался?
     -- А?
     -- Здорово трухнул?
     -- Хрен там! Я и напужаться-то не успел.
     Петька засмеялся.
     -- А я-то гляжу, была голова -- и нету.
     --  Нету...  Бодался бы я там  сейчас  с налимами. Ну,  исто╜рия. Понос
теперь прохватит, это уж точно.
     -- И напужался ж я, деда! А главное, позвать некого.
     -- А?
     -- Ничего. -- Петька смотрел на деда и  не мог сдержать смех -- до того
был смешным и растерянным дед.
     Дед тоже засмеялся и зябко поежился.
     -- Замерз? Сейчас костерчик разведем!
     Петька принес  одежду. Оделись. Затем набрал сухого ва╜лежника, поджег.
И сразу ночь окружила их со всех сторон высокими черными стенами.
     Громко трещал сухой тальник, далеко отскакивали крас╜ные угольки. Ветер
раздувал пламя костра, и огненные космы его трепались во все стороны.
     Сидели, скрестив по-татарски ноги, и глядели на огонь.
     -- ... А как, значит, повез нас отец сюда, -- рассказывал дед, -- так я
-- слышь? -- залез на крышу своей избы и горь╜ко плакал. Я тогда с тебя был,
а может, меньше. Шибко уж неохота было из дома уезжать. Там у нас тоже речка
была, она мне потом все снилась.
     -- Как называется?
     -- Ока.
     -- А потом?
     -- А потом --  ничего.  Привык.  Тут, конечно,  лучше. Тут  же земли-то
какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная.
     Петька засмеялся.
     -- Разве земля бывает жирная?
     -- А как же?
     -- Земля  бывает черноземная  и  глинистая,  -- снисходи╜тельно пояснил
Петька.
     -- Так  это я знаю! Черноземная... Чернозем  черноземом, а  жирная тоже
бывает.
     -- Что она, с маслом, что ли?
     -- Пошел ты! -- обиделся дед. -- Я ее всю жизнь вот этими руками пахал,
а  он  мне  будет доказывать.  Иная  земля, если ты хочешь знать, такая, что
весной  ты посеял в  нее, а  осенью получаешь натуральный  шиш. А из другой,
матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная.
     -- Ты "полоску" не знаешь?
     -- Какую полоску?
     Петька начал читать стихотворение:

     Поздняя осень. Грачи улетели.
     Лес обнажился, поля опустели.
     Только не сжата полоска одна, --
     Грустную думу...

     -- Забыл, как дальше.
     -- Песня? -- спросил дед.
     -- Стихотворение.
     -- А?
     -- Не песня, а стихотворение.
     -- Это все одно: складно, значит, петь можно.
     -- Здрас-сте! -- воскликнул Петька.  -- Стихотворение --  это особо,  а
песня -- тоже особо.
     -- Ох! Ох! Поехал! -- Дед подбросил  хворосту в костер. -- С тобой ведь
говорить-то -- надо сперва полбарана умять.
     Некоторое время молчали.
     -- Деда, а как это песни сочиняют? -- спросил Петька.
     -- Песни  складывают, а не сочиняют, --  пояснил  дед. --  Это  когда у
человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх
ты, доля, эх ты, доля", на╜пример.
     -- А "Эй, вратарь, готовься к бою"?
     -- Подожди... я сейчас... -- Дед поднялся и  побежал в  кусты. -- Какой
вратарь? -- спросил он.
     -- Ну, песня такая.
     -- А кто такой вратарь?
     -- Ну, на воротах стоит!..
     -- Не знаю. Это, наверно,  шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю
такие. Я люблю серьезные.
     -- Спой какую-нибудь!
     Дед вернулся к костру.
     -- Чего ты говоришь?
     -- Спой песню!
     -- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
     Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
     -- Ну что мне прикажете с вами  делать?! -- воскликнула она. -- Я там с
ума  схожу,  а они  костры  разводят. Марш  до╜мой! Сколько  раз,  папаша, я
просила не задерживаться на ре╜ке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
     Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать  стояла у
костра и наблюдала за ними.
     -- А где же рыба-то? -- спросила она.
     -- Чего? -- не расслышал дед.
     -- Спрашивает: где рыба? -- громко сказал Петька.
     -- Рыба-то? -- Дед посмотрел на Петьку.  -- Рыба в воде. Где же ей  еще
быть.
     Мать засмеялась.
     -- Эх вы, демагоги, -- сказала она. --  Задержитесь  у  меня еще раз до
ночи... Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
     Дед ничего не сказал на это.  Взвалил  на плечо тяжелый невод и пошагал
по тропинке первым, мать -- за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
     Шли молча.
     Шумела река. В тополях гудел ветер.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Други игрищ и забав

     В  нервной,  шумливой  семье   Худяковых  --  происшест╜вие:  народился
младенец по имени Антон. То-то было вол╜нений, крика, когда их -- роженицу и
младенца -- привезли домой... Радовались, конечно, но и шумели, и нервничали
тут же --  стыдились  радоваться: у Антона нет  отца.  То  есть он, конечно,
есть, но пожелал  остаться неизвестным. Семья Худяковых  такая: отец Николай
Иванович,  сухой,  пятиде╜сятилетний, подвижный, как юноша, резкий... Шофер.
Как  разволнуется,  начинает   заикаться.  Мать  Лариса  Сергеевна,   обычно
крикливая, но  не злая.  Сын их  Костя,  двадцатитрех╜летний, слесарь,  тоже
нервный, часто волнуется, но тогда не кричит и не говорит -- мало говорит --
старается найти  сло╜ва сильные, точные, не  сразу их находит и выразительно
смотрит темно-серыми глазами на того,  кому он  хотел бы найти эти слова.  И
наконец  дочь  Алевтина,  двадцатилетняя,  с  припухлыми,  чуть  вывернутыми
губами,  хоть  тоже шумли╜вая, но  добрая и  доверчивая, как овца.  Она-то и
родила Ан╜тона. Из-за  нее-то и  нервничали. Казалось бы, чего уж те╜перь-то
нервничать: знали же,  ждали  же... Нет, как привезли человечка, тут они все
разнервничались -- на то они и Ху╜дяковы, крикуны, особенно отец.
     -- Ну,  х-орошо, ну,  л-л-л... это... ладно, -- кричал отец, -- если он
не хочет прийти, то х-оть скажи: кто он?!
     Алевтина  плакала,  но  не  говорила,  упорно  не  говорила...  Николай
Иванович из  себя  выходил,  метался  по  комнате.  Лариса Сергеевна --  это
странно, но никто как-то на это не обращал внимания,  что это странно, -- не
кричала,  а  спо╜койно налаживала  кроватку,  распоряжалась насчет  пеленок,
распашонок... Она,  как видно, свое  откричала  раньше.  Кос╜тя...  У Кости,
брата, было сложное чувство. Младенец взвол╜новал его, обрадовал, но досада,
стыд и злость  на сестру гу╜били радость. Он тоже хотел бы знать, кто же это
такой ловкий, что и ребенка смастерил, и глаз казать не хочет?
     -- Подожди ты, не кричи, -- сказал он отцу, -- чего кри╜ком достигнешь?
     -- Достигали!  --  закричал и на него отец.  -- Вы всего дос╜тигаете!..
Вон вы чего достигаете -- в подолах приносить. Радуйтесь теперь!..
     -- Ну и... все. Чего кричать-то? Чего изменишь-то кри╜ком?
     -- Я хочу знать: кто?! -- отец резко крутнулся на месте, махнул рукой и
выбежал из комнаты.  На  кухню.  Он  не мог  совладать  с  отчаянием. -- Как
добрым,  отдельную  квартиру  дали!..  --  вовсе уже бессмысленно  кричал он
оттуда. -- Нет, они начинают тут... Тьфу!
     -- Алька, -- приступил к  допросу  Костя,  приступил, как ему казалось,
спокойно и умно. -- Скажи мне, я один буду знать: кто?
     -- Иди ты к черту! -- закричала на него заплаканная Алька. -- Не скажу!
Не ваше дело.
     -- Не  наше?!  -- закричал и Костя. И  уставился  на сестру, и смолк, в
поисках сильного справедливого слова. -- А чье же? Не  наше?..  Зануды вы!..
Дуры! -- он тоже резко повер╜нулся и ушел на кухню.
     -- Ну, что за дуры такие!.. -- повторил  он уже  на  кухне, при отце. И
стал закуривать. -- Убивать таких...
     Отец, засунув  руки в карманы брюк,  стоял у окна, оби╜женно смотрел на
улицу.
     -- Вырастили дочь, -- сказал он. -- Хоть беги теперь от позора... С кем
она  дружила-то?  -- опять  повысил  он голос. И повернулся  к сыну.  --  Не
знаешь?
     -- Откуда я знаю?
     -- "Откуда я  знаю"! Черти... Засмеют теперь, людям толь╜ко дай  повод.
Эх-х!..
     Они  долго молчали,  курили,  невольно  прислушиваясь к  возне  там,  в
комнате. Маленький Антон молчал.
     -- Парень-то крепкий уродился, -- сказал отец страдаль╜ческим голосом.
     -- Ну  и пусть растет, -- невольно поддался было Костя  мирному, хоть и
горькому настроению. -- Что теперь сдела╜ешь?
     -- Ну,  нет!  --  взвился опять  отец.  И  вскочил, и заходил по тесной
кухне.  --  Это  они...  сильно легко жить  собрались! Черта  с два! Так  не
бывает, -- он  помолчал, еще походил немного, остановился перед сыном. -- Ты
вот  что:  когда  успо╜коимся,  ты  как-нибудь подъехай  к  ней... Хитростью
как-ни╜будь. Не может быть,  чтобы нельзя узнать... Что, в чужой стране, что
он?  Поумней  как-нибудь... Не кричи, а  поспо╜койней. То,  се, мол,  может,
привет передать...  Да не  может  быть,  чтобы нельзя  было  узнать!  Я  его
приведу, подлеца,  и -- носом  в пеленки, как  кота: вот  теперь твое  место
здесь, здесь... Гады  золотушные.  Ишь, научились как!..  Прямо  не жизнь, а
малина. Ну, нет!..
     -- Да что  нет-то? Что  нет-то?  -- рассердился вдруг Костя на отца. --
Что сделаешь-то?
     -- Что сделаю? Приведу и поселю здесь жить: вот тебе, друг ситный, твоя
семья: жена и сын.
     -- А он пошлет тебя... И все. И ничего ты не сделаешь.
     Отец строго уставился на сына... Но, видно,  и сам тоже подумал: а что,
действительно, тут сделаешь?
     -- Сде-елаем,  -- сказал он обещающе,  но развивать эту мысль дальше не
стал,  -- нечего развивать, вот и  не  стал. Сел,  закурил  опять.  Курил  и
смотрел в пол безнадежно. Пальцы рук его чуть тряслись.
     Косте стало жалко отца. Ничего  он не сделает, подумал он. Что он может
сделать? Покричит-покричит,  а  будет  все  как есть.  Но если  пожилой отец
ничего  не  может сделать,  тут же подумал Костя, то  мне-то  грех оставлять
беззащитными сестру и племянника. Это уж... извините.
     И  решил Костя: не  надо  кричать,  не  надо суетиться, на╜до спокойно,
железной  рукой  восстановить справедливость.  Эти волосатики,  правда  что,
собрались  легко  жить  (поче╜му-то  он  был  уверен,  что  отец  Антона  --
какой-нибудь  из  этих, каких  он часто  видел во  дворе с гитарой)!  Самого
Кос╜тю как-то миновало это поветрие -- трясти космами и до одури бренчать на
гитаре, он спокойно презирал  обтянутых парней, сторонился и  следил только,
чтобы  у него  с  ними не случилось  драки:  волосатики ходили  стадом  и не
стыдились бить кучей одного.
     Костя решил, что он все равно узнает, кто отец  Антона. А там уж  видно
будет, что делать.

     И Костя узнал.
     Дня через  три, когда все малость успокоились, он  поти╜хоньку  перерыл
сумочки  сестры,  карманы  ее  пальто  и курто╜чек --  и  нашел, что  искал:
записную  книжку.  В  книжке  --  номера телефонов.  Костя стал  внимательно
изучать эти но╜мера. Тут были телефоны подружек, рабочие телефоны  (Алевтина
работала на почте), телефоны каких-то тетей...  Но того, что было  нужно, не
было. Тогда Костя набрал телефон первой попавшейся подружки Алевтины.  Светы
ка╜кой-то...
     -- Света? -- спросил он вежливо.
     -- Да-а, -- пропел ему в ухо голосок. -- Кто это?
     -- Света, это брат Алкин... Слушай сюда, у нас же это... прибавление...
     Света молчала.
     -- Знаешь, да? -- продолжал Костя игриво.
     -- Да, -- сказал в ухо голосок. -- Знаю.
     -- А чего же он не звонит? А?
     -- Кто, Игорь?
     -- Да, Игорь-то. Чего он?
     --  Но они  же...  --  Света,  видно  как,  спохватилась,  помол╜чала и
сказала: -- Я не знаю.
     -- Что "не знаю"? Чего ты хотела сказать?
     -- Не знаю...
     -- А кто он, этот Игорь?
     -- Не знаю.
     Все, теперь она не с лезет со своего "не  знаю". Ну, хватит и того, что
успела сказать.
     -- Что же вы такие, Света? -- спросил Костя как можно спокойнее. И сжал
трубку, аж пальцы побелели.
     -- Какие? -- удивилась Света.
     -- Да лахудры-то такие... Что, совсем, что ли, дуры пол╜ные?
     Света положила трубку.
     Игорек... Ну, держись, Игорек... Собака!
     Костя походил  возле телефона-автомата... Как умней по╜вести дело? Надо
же этого Игорька еще добыть!
     "Э! -- догадался  Костя, --  да  эти же и знают,  с  гитара╜ми-то. Чего
я?.."
     И он подошел к  одному, к  тоскливому... Этот  тоскливый  был, видно, с
похмелья  по воскресному делу, сидел один на скамеечке под березой, устало и
одинаково смотрел перед собой -- ждал, что ли, кого.
     -- Что такой задумчивый? -- спросил Костя, присажива╜ясь на скамейку.
     Тоскливый  повернулся  к нему...  Глаза  круглые,  неглу╜пые, несколько
усталые, но тотчас засветились любопытст╜вом и неким немым ожиданием.
     -- А чего? -- спросил он.
     "Да  нормальные люди! --  успел подумать Костя. -- На╜пускают только на
себя..."
     У этого, тоскливого, даже и волосы-то не  такие уж длин╜ные, правда, --
усы...
     --  Ты  этого...  Игорька  знаешь?   --  прямо  спросил  Кос╜тя.  --  С
сеструхой-то который...
     Тоскливый некоторое время с интересом смотрел на Костю -- не то изучал,
но и не скрывал интереса. Усмех╜нулся.
     -- А тебе что?
     Костя заволновался, но прищемил  свое волнение  зуба╜ми... Тоже смотрел
на  усатого, старался усмехнуться, но  не знал: усмехается или нет? Очень уж
он как-то сразу взвол╜новался.
     --  Пошли выпьем? --  сказал Костя. И  суетливо сунулся в карман, чтобы
этим жестом успокоить усатого -- что не трепется, что деньги есть. Но деньги
не стал  показывать, ибо заметил, что усатый утратил интерес к  нему: видно,
как пото╜ропился он с этой выпивкой.
     "Ну а как, как? -- в отчаянии соображал Костя. -- Как же?"
     -- Прикупить,  что  ли, хочешь?  --  спросил усатый. И  от╜вернулся. Но
снова повернулся. -- Зачем тебе Игорька-то? -- спросил.
     Тут Костя взмолился:
     -- Слушай... прости с этой выпивкой -- сам не знаю,  че╜го я... Прости,
--  он даже тронул трясущейся  рукой усатого по колену.  -- Я хочу  спросить
Игорька: будут они... сходить╜ся-то?
     Усатый опять  смотрел  на Костю,  и  опять  глаза  его  круг╜лые  слабо
осветились жизнью: опять ему стало интересно. Он усмехнулся.
     -- Не будут, -- сказал он.
     -- Почему? -- спросил Костя. Он хотел бы тоже усмех╜нуться, но не знал:
получается у него усмешка или нет. -- А зачем же тогда ребенка-то?..
     --  Это ты  у  сестры  спроси, -- молвил резонно усатый. И  отвернулся.
Интерес потух в его круглых глазах.
     Мгновение Косте казалось, что он  кинется на усатого,  вцепится  ему  в
горло... но он помолчал и спросил:
     -- Неужели ребенка-то?.. Хоть бы посмотрел. Что уж тут, съедят, что ли,
вашего Игорька? Чего боитесь-то?
     -- Кто боится? -- спросил усатый удивленно.
     -- Да вы боитесь, --  Костя понял, что нечаянно угодил  в слабое  место
усталой души усатого. -- Чего же прячетесь, если не боитесь?
     Усатый  долго молча смотрел на Костю... И Костя смот╜рел на него, и ему
удалось презрительно усмехнуться, он это почувствовал.
     -- Ну  и поганцы же!.. -- сказал он  презрительно. -- Чуть чего,  так в
кусты. Джельтмены, мать вашу... Твари.
     Усатый задумался... Скосил глаза куда-то мимо Кости и даже губу покусал
в раздумье.
     --  Мгм, --  сказал он. -- Я могу  дать адрес Игорька...  Но вечером ты
выйдешь и расскажешь, как вы там поговорили. Так есть?
     -- Есть, -- поспешно согласился Костя. -- Расскажу.
     -- Мичурина двадцать семь, квартира восемнадцать. Но не забудь, вечером
расскажешь.
     ...Костя   летел  на  Мичурина  и  твердил   в  уме:  "Двадцать   семь,
восемнадцать,  двадцать  семь,  восемнадцать..." Поче╜му-то взял  страх, что
забудет, а записать -- ручки  с собой нет. Ни о чем другом не думал, твердил
и твердил эти  циф╜ры. Только когда  пришел к дому двадцать семь и стоял уже
перед дверью, на которой табличка -- 18, тогда  только пе╜ревел дух... И тут
обнаружил, что очень  волнуется, так вол╜нуется,  как никогда не волновался:
даже  сердце заболело. Нет, надо  успокоиться, решил Костя, а то... что же я
такой сделаю там?  Он походил перед дверью... Не успокоился, а,  сам того не
желая, не сознавая даже, нажал кнопку звонка.
     Дверь открыла моложавая еще женщина, очень приятная на вид... Открыла и
смотрела на Костю.
     -- Игорь дома? --  спросил Костя спокойно. Он поразил╜ся в  душе своему
вдруг спокойствию. Только что его чуть не трясло от волнения.
     -- Нету... --  что-то такое  было, наверно, в глазах Кости, что женщина
не закрыла дверь, а смотрела на него вопро╜сительно, даже встревоженно. -- А
вы... вам зачем он?
     Костя пошел прямо на  женщину... Она  невольно по╜сторонилась, и  Костя
прошел  в квартиру.  По коридору  на╜встречу ему  шел  мужчина  в спортивном
костюме,  лет так  пятидесяти  пяти,  с брюшком,  но  с таким...  аккуратным
брюшком, упитанный, добродушный.  Но хоть лицо его добродушное, в эту минуту
оно  тоже было несколько  встре╜воженное. Он тоже  вопросительно  смотрел на
Костю.
     -- Я к вашему Игорю, -- сказал Костя.
     -- Но нет же его, -- чуть раздраженно сказала сзади жен╜щина.
     --  А  где он? -- Костя  стал в коридоре  между мужчиной и  женщиной --
отцом и матерью Игорька, как он понял. -- Мне его срочно надо.
     -- А что такое? -- спросил мужчина.
     -- Он скоро придет? -- в свою очередь спросил  Костя. Спросил почему-то
у женщины.
     -- А что такое? -- опять спросил мужчина.
     Костя повернулся  к мужчине и долго,  внимательно смот╜рел ему в глаза.
Тот не выдержал,  шевельнул плечом,  корот╜ко --  поверх Кости -- глянул  на
жену потом опять на Костю.
     -- В чем дело-то, вы можете объяснить? -- потребовал он строго.
     Костя стиснул зубы и смотрел на мужчину.
     -- У Игоря... у вашего, -- заговорил он  дрожащим от оби╜ды, от горькой
обиды  и ярости  голосом, -- родился сын. Но  Игорь ваш... не хочет  даже...
Игорь ваш прячется, как... --  Костя не досказал, как  кто,  но он  знал  --
чувствовал -- он здесь сейчас скажет все:  как  на грех,  стоял перед ним --
сы╜тый  благополучный  человек,  квартира  большая,  шуба доро╜гая висит  на
вешалке, шляпа на вешалке, сверху...
     -- То-о есть? -- как-то даже пропел мужчина. -- Как это?
     -- Что, что, что?.. -- несколько заполошно зачастила сза╜ди женщина. --
Что?
     -- У Игоря вашего родился сын. Но Игорь ваш... не на тех нарвался! -- у
Кости  прыгали  губы; все здесь  --  эти  изумлен╜ные,  сытые люди, квартира
богатая  -- все  предстало в его  сознании как мир  недобрый, враждебный, он
весь стиснул╜ся, скрутился в злой, крепкий комок. Он мог бы -- готов был  --
дать ногой в аккуратный живот мужчине.
     --  Не на тех  нарвался ваш Игорь! -- повторил  Костя. В  этот миг  ему
бросилась в  глаза медная  ступка  с пестиком,  что  стояла  на  тумбочке  в
коридоре, он  отметил, что она сто╜ит тут, это придало Косте уверенности. Он
даже несколько успокоился.
     -- Ну-ка, пройдемте сюда, --  сказал  мужчина.  И повер╜нулся, и ушел в
дверь направо из  коридора.  -- Идите сю╜да! --  сказал  он  уже из  комнаты
громко.
     Костя повернулся к женщине и сказал:
     -- Идите, чтобы вы тоже знали... -- и показал рукой на дверь, куда ушел
мужчина.
     Женщина  (она была так  растеряна, что покорно повино╜валась)  пошла  в
комнату.
     Когда  она  зашагнула  за  порог  двери, Костя прошел  ми╜мо  тумбочки,
неслышно вынул пестик из ступки и сунул во внутренний карман пиджака; пестик
был небольшой,  акку╜ратный,  тяжеленький. Он оттянул  полу пиджака, по надо
специально приглядываться, чтобы это заметить.
     -- Ну-ка, по  порядку --  велел мужчина,  когда Костя во╜шел в  большую
красивую комнату с  рыбками на подокон╜нике. -- Не волнуйтесь,  не... Толком
расскажите, в чем де╜ло? Кто вы такой?
     -- Человек, -- сказал  Костя, опускаясь в мягкое  кресло. С пестиком он
себя  чувствовал  уверенно,  как с  наганом. -- Ваш  Игорек... Я еще раз вам
говорю: ваш Игорек  стал от╜цом, но хочет, как гад, ускользнуть  в кусты.  Я
повторяю: у него этот номер не пройдет.
     -- Да кто  вы такой-то?! -- чуть  не  со слезами вскричала женщина; она
поняла, что это правда: ее Игорек стал  отцом, и она готова была зареветь от
ужаса.
     --  Погоди, -- остановил ее  муж. --  Ну-ка,  --  терпеливо,  но  уже и
недобро стал  он расспрашивать, -- наш Игорь стал  отцом... То есть,  у него
родился ребенок? Так?
     -- Так. Антон.
     -- А кто мать... Антона?
     -- Моя сестра.
     -- Боже мой! -- воскликнула опять миловидная женщи╜на. И уставилась  на
Костю  с  мольбой  и  отчаянием.  Косте показалось  даже,  что  она  увидела
оттянутую полу его пид╜жака и вот-вот  взмолится, чтобы их не убивали. -- Да
какой же он отец?!
     -- А  кто твоя  сестра? -- продолжал  допрашивать мужчи╜на; он  заметно
сердился. И чем  больше он  сердился,  тем опять спокойнее становился Костя,
спокойнее и ожесточен╜ней.
     -- Тоже человек, -- сказал он, глядя в глаза мужчине.
     -- Я тебя  дело спрашиваю, сопляк! -- взорвался мужчи╜на. -- Чего ты!..
Пришел, здесь,  понимаешь!..  Чего  ты лома╜ешься  сидишь? Пришел  -- говори
дело. Кто твоя сестра?
     -- Че-ло-век,-- сказал Костя. Руки его ходуном ходили -- охота было уже
выхватить пестик, но он еще сдерживал себя.
     -- Молодой человек, -- взмолилась мать, -- да вы расска╜жите все, зачем
же мы злимся-то? Расскажите спокойно.
     --  Я не знаю, почему ваш муж обзываться начал, -- по╜вернулся  Костя к
женщине. -- За сопляка я еще... мы еще про это тоже поговорим. Моя сестра...
ей  двадцать лет, она работала... пока не  забеременела... Теперь она  туда,
конеч╜но, не пойдет. От  позора. Работала на почте. Мы люди  про╜стые...  Мы
люди  простые,  --  повторил с  глубокой  внутрен╜ней силой Костя,  глядя на
мужчину, -- но Игорек ваш от нас не уйдет. Лично от меня не уйдет. Ясно?
     -- Ясно, -- сказал мужчина. И встал. -- Вот оттого, что ты, сопляк... я
повторяю: сопляк,  пришел и  взял сразу  та╜кой  тон,  я  с  тобой  говорить
отказываюсь. Тоже ясно? Я буду говорить с твоей сестрой, с отцом, с матерью,
а  тебе прика╜зываю  -- вон  отсюда! -- и  показал рукой  на  дверь.  Он был
властный человек.
     Костя  встал... И вынул из  кармана пестик. И  сразу без  слов пошел на
мужчину.  Вмиг  лицо  мужчины  сделалось  се╜рым... Он  попятился  назад,  к
рыбкам...  Нахмурился и смот╜рел, как зачарованный, на медный  пестик в руке
Кости. Женщина не сразу поняла, зачем Костя встал и пошел... За╜чем вынул из
кармана  пестик,  она  это тоже  как-то  не  поня╜ла. Она поняла все,  когда
увидела лицо  мужа... И закричала  пронзительно, жутко.  Костя  оглянулся на
нее... И тотчас полетел на пол от крепкого удара в челюсть. Мужчина прыг╜нул
на него, заломил назад его правую руку и легко вырвал пестик.
     -- Вон ты какой!.. -- сказал он, поднимаясь. -- Вставай! Садись сюда.
     Костя  поднялся, сплюнул сукровицей на ковер...  По╜смотрел на мужчину.
Глаза Кости горели безумием и отва╜гой.
     -- Все равно убью, -- сказал он.
     Мужчина толкнул его в кресло.  Костя упал в кресло, уда╜рился  затылком
об стенку. Но продолжал смотреть на муж╜чину
     -- Убью... из ружья. Подкараулю и убью, -- повторил он.
     Мужчина с пестиком в руке сел напротив, заговорил ра╜зумно и спокойно:
     -- Хорошо, убьешь. За что?
     --   За  то,  что   породили  такого   бессовестного...   такую   тварь
бессовестную.  Кто так  делает? --  Косте хотелось за╜плакать и  кинуться на
разумного мужчину. -- Кто так дела╜ет?! -- закричал он.
     -- Что делает? Как делает?
     -- Как ваш сын...
     -- А сестра твоя  как делает? -- жестко и  справедливо спросил мужчина.
-- Она же совершеннолетняя.
     -- Она дура!
     -- Что значит "дура"? Дуру не возьмут работать на почту.
     --  Она  жизни не  знает...  Много  надо, чтобы их  обмануть!  Нет,  --
постучал Костя  худым  кулаком по  своей  острой коленке,  --  пока  они  не
распишутся и не будут жить нор╜мально... до тех пор я  вам жизни не дам. Сам
погибну, но вам  тоже не жить. Сам  все сделаю, сам!  Сам  буду судить!.. За
подлость.
     Мужчина внимательно и тяжело смотрел на него. Долго молчал.
     -- Не пугай ты меня, не пугай, -- сказал Костя на  это тяжкое молчание.
-- Не испугаешь. Убить -- можешь... Дай вон пестиком по голове и в багажнике
вывези куда-нибудь...
     -- Господи,  да что  же  это  такое-то! -- тихо, с  ужасом вос╜кликнула
опять женщина. -- Да о чем вы говорите?!
     -- Мне жизнь не такая дорогая, как вашему  красавцу... Но  ему не жить,
если он не сделает по-человечески! -- Кос╜тя опять с силой ударил кулаком по
колену.  -- Не жить! Я  жить не  буду,  отец убьет  вас:  он  знает,  куда я
пошел...
     -- Кто твой отец? -- спросил мужчина.
     -- Человек.  Чего тебе все надо:  кто?  Кто? Человек, кто! Пуза у него,
правда, нет вот  такого... -- Костя  посмотрел на  аккуратный арбуз мужчины,
обтянутый синим спортивным свитером.
     -- Сейчас ты оставишь свой  адрес и уйдешь, -- сказал мужчина.  Встал и
подошел к столу -- записать адрес. -- Го╜вори.
     -- Я не уйду отсюда, пока не дождусь вашего  Игорька... Потом мы пойдем
вместе, я  его суну  носом в пеленки -- он будет знать, где теперь его дом и
семья.
     -- Да  какой он семьянин!  -- не то  с изумлением, не то  не╜вольно  со
смехом,  с горьким,  правда, смехом сказала мать. -- Он  только  первый курс
закончил... Ему еще четыре года учиться.
     --  Будет  работать  и  учиться, -- заметил  на  это  Костя.  -- Ничего
страшного.
     -- Давай адрес! --  опять  стал злиться отец. -- Я  приду  го╜ворить  с
твоим отцом. А ты человеческих слов, я вижу, не понимаешь.
     --  Ваш подонок зато понимает человеческие слова...  Красивые, наверно,
слова! Я не двинусь отсюда, пока его не дождусь.
     --  Да  нету  его,  нету!  -- тоже громко  и сердито воскликну╜ла мать,
оскорбленная за "подонка". -- Что же, милицию, что ли, вызвать?
     -- Вызывайте.
     -- Но нет его! Нету в городе -- в деревне он.
     -- Врете.
     -- Говори адрес!.. -- заорал мужчина, багровея.
     -- Не ори, -- посоветовал Костя. -- А то живот лопнет...
     Мужчина бросил ручку, бросил пестик, который еще  держал в руке, быстро
подошел к Косте, сгреб его за шиво╜рот и повлек по коридору к входной двери.
Но как ни кре╜пок он  был, мужчина, все же Костя был молодой и  жили╜стый...
Он сперва покорно пошел,  повинуясь руке, а когда мужчина расслабился  и уже
без усилия вел Костю за шкирку, тот вдруг вывернулся, развернулся  и со всей
матуш╜ки-силы  дал  ногой  мужчине  в  живот. Тот  так  и  сел  к  стене  на
корточки... Женщина закричала, вылетела из коридора в какую-то еще комнату к
телефону, как  понял  Костя,  пото╜му  что услышал, как  схватили  трубку  и
крутнулся диск. Кос╜тя вернулся в красивую комнату с  рыбками, взял пестик и
вышел опять в коридор.
     --  Не  надо!  -- хоть с трудом, но громко сказал мужчина. Костя думал,
что  он ему  говорит,  но  мужчина смотрел мимо  него и еще раз  крикнул: --
Ольга, не надо!
     Женщина появилась в коридоре. Тоже закричала:
     -- Но это же бандитизм. Почему не надо?! Это же банди╜тизм!..
     --  Не надо,  -- решительно сказал мужчина.  Он поднял╜ся,  держась  за
стенку,  постоял, пережидая боль  в  животе...  Вздохнул и качнул головой. И
скрипнул зубами. На Костю с пестиком не смотрел.
     --  Пойдем к  отцу  вместе,  -- сказал он  после долгой  пау╜зы. -- Дай
одеться, Оля.
     Костя жалел,  что пнул мужчину -- он сам не ждал, что так случится,  --
зато теперь хоть дело стало походить на дело: с отцом-то им легче захомутать
этих жеребцов -- Игорька с его папашей. Впрочем, чувство враждебности к отцу
Игорь╜ка у Кости поослабло -- оставалось одно нетерпеливое же╜лание: довести
справедливое дело до конца.
     Когда мужчина  надел костюм  и  появился в  коридоре, у  него  каким-то
образом куда-то  упряталось  брюшко;  стоял  солидный  мужчина, решительный,
крупный, крепкий.
     -- Пошли, -- сказал он Косте. -- Пестик-то оставь.
     Костя положил пестик на стул перед самым выходом из квартиры.
     -- Где  ваш  дом?  --  спросил  мужчина, когда  стояли  у лиф╜та, ждали
кабину.
     -- На Советской.
     -- Как туда ехать?
     -- Да тут три квартала...
     Лифт  подъехал...  Вошли в кабину,  закрылись, мужчина нажал кнопку  --
мягко поехали вниз. Стояли близко друг  к  другу, так близко, что Косте было
неловко смотреть в глаза мужчине.  А  тот  смотрел на  него.  Но Костя  тоже
старался  не   утратить   самостоятельности   и   решительного   настроения.
Единственное, о чем он пожалел в эту минуту, -- что он не такой же крупный и
солидный, как этот,  который  смотрит на  него несколько сверху. Костя часто
жалел, что он не крупный, не солидный.
     -- Сколько тебе лет? -- спросил мужчина.
     -- Не в этом дело, -- сказал Костя.
     Тут  лифт  мягко остановился --  точно сел на подушку -- очень  хороший
лифт... Вышли, спустились несколько вниз по ступенькам и очутились на улице.
     -- А чего ты так ерепенишься-то? -- спросил мужчина.
     -- А чего же мне на вас, молиться?
     --  Да не  молиться, кто  тебя  заставляет молиться. Но так  же тоже...
умные-то люди не ведут себя.
     -- Ваш Игорек зато ведет себя... Комсомолец небось!
     -- Из всякого безвыходного положения  всегда можно найти выход, запомни
это.
     -- Что, деньги небось будете совать?
     -- Дурак, -- сказал мужчина  горько.  -- Психопат. И сест╜ра твоя такая
же?
     --  Что же  вы умные... -- Костя  даже остановился  от воз╜мущения и от
обиды. -- Ишь, умные!  -- Костя  сам  теперь  в упор смотрел на  мужчину  --
Умники... -- он  стиснул зубы и  клятвенно  сказал: --  Я вам раз и навсегда
говорю: не сделае╜те по-человечески, я...
     -- Пошли,  --  коротко и тоже решительно сказал мужчи╜на,  повернулся и
пошагал дальше. -- От горшка два вершка, а сплошные угрозы. Сопляк.
     Некоторое время шли молча.
     -- Что же это за семья будет, если мы  их силой сведем? Вы  об  этом-то
подумали? -- спросил мужчина.
     -- А он думал?..
     -- Да что ты, как дятел, -- "он, он"! А она?
     -- Она девка! А он -- парень!
     --  Не ори... --  мужчина  посмотрел по  сторонам. -- Чего ты  орешь? Я
вообще могу не ходить с тобой...
     --  Выломлю штакетину и  погоню  вперед...  Если не пой╜дешь, -- вид  у
Кости был такой свирепый, что можно  было не сомневаться --  так и  сделает:
выломит штакетину и учи╜нит на улице драку.
     -- Тьфу!.. Полудурок. Да неужели ты не можешь спокой╜но-то?
     -- Не  могу. Не  могу-у! Я как только  погляжу на твою спо╜койную... на
твое  лицо,  так  у меня в голове  все  мутится: как ты-то  можешь спокойно?
Человечек же на свет родился... маленький... а вы, как... Да вы что!
     -- Все, не ори больше. Иди молча.
     Дальше до самого дома шли молча.
     Дверь открыл отец... Костя легонько подтолкнул сзади мужчину, вошел сам
в квартиру закрыл дверь и сказал:
     -- Дедушку привел нашего Антона.
     --  Здравствуйте, --  серьезно, с достоинством сказал муж╜чина, дедушка
Антона. -- Я -- Свиридов, Павел Владими╜рович.
     --  Так, -- сказал отец  Кости.  --  А  мы  Худяковы, --  и смотрел  на
Свиридова пристально, прямо, не мигая.
     -- Ну, приглашайте, -- сказал Свиридов. -- Показывай╜те внука.
     Из  кухни  вышла  мать Кости  и  смотрела на  Свиридова  изумленно и  с
интересом.
     Вышла  из  комнатки,  где  теперь   жил   маленький  Антон,  мама  его,
Алевтина... И смотрела на крупного дядю с недо╜умением.  Она не слышала слов
брата, что  тот  привел  "де╜душку", поэтому  не могла  понять,  почему  так
странно все стоят и молчат.
     -- Где же внук-то? -- еще раз довольно бодро спросил Свиридов.
     -- Какой внук? -- тихо спросила Алевтина.
     -- Мой внук...
     -- Это отец Игоря, -- пояснил Костя.
     -- Какого Игоря?
     -- Твоего Игоря... Отца Антона.
     -- Во,  псих-то,  -- сказала Алевтина.  И ушла  в комнат╜ку. -- Чего ты
самодеятельность-то развиваешь? -- сказала она из комнаты. И опять появилась
на пороге. -- Какой Игорь?
     --  Ты не темни!.. -- громко  сказал  Костя.  Он  растерялся,  это было
видно.
     -- Чего "не темни"?
     --  Он -- отец  Игоря, -- уже не так уверенно сказал Кос╜тя, -- а Игорь
-- отец Антона. Что ты?
     -- Да  откуда  ты  взял?  --  спросила Алевтина. --  Чего ты  людей зря
беспокоишь, дурак ты такой! Ну надо же!.. При чем тут Игорь-то?
     -- Погодите, погодите, -- сказал  Свиридов.  --  Давайте разберемся: вы
были знакомы с моим сыном? С Игорем Свиридовым.
     -- Была знакома... Я  знала его.  Но  дружил  он  не со мной,  а с моей
подругой, тоже на почте работала.
     -- Значит, это не его сын?
     -- Откуда?!
     -- А чей же он тогда сын?! -- заорал Костя.
     --  Костя,  -- сказал  отец. --  Не ори.  Ну, выяснили?  Все, значит, в
порядке... Извините, что зря побеспокоили.
     -- Да ну что!.. -- сказал Свиридов по-доброму. -- Дело разве...
     --  Да  врет она!  --  опять  закричал Костя.  -- Не  хочет  гово╜рить:
договорились с этим Игорем!
     -- Не  ори,  Костя!  --  тоже  повысил голос  отец.  -- Чего  орать-то?
Извините, -- еще раз сказал он Свиридову.  --  Мы, конечно, переживаем  тут,
поэтому и...
     --  Нет, --  обратился Свиридов к Алевтине, -- может быть,  правда,  вы
что-то скрываете? Может быть, Игорь...
     -- Да ни с  какого  боку!  -- сказала  Алевтина. И  даже за╜смеялась. И
пошла в комнату. -- Господи!.. -- сказала она там сама себе. Она, как  стала
матерью, сразу как-то поум╜нела, осмелела, часто баловалась со своим Антоном
и смея╜лась.
     --  Ну что  же... --  Свиридов  повернулся  к Косте. --  Я  мо╜гу  быть
свободен?
     Костя, миновав его, молча прошел  на кухню. И  заорал оттуда  что  было
силы:
     -- Все равно дознаюсь! Доз-на-а-ю-усь!
     -- До свидания, -- вежливо сказал Свиридов.
     Отец молча кивнул.
     Свиридов ушел.
     -- Не я буду, дознаюсь! -- еще раз крикнул Костя  сры╜вающимся голосом.
Он плакал. Он  устал за этот день...  Очень устал и изнервничался. --  Други
игрищ и забав на╜шлись мне... Паразиты.
     -- Ладно, Костя, -- мирно сказала мать. -- Не переживай. На кой он черт
нужен,  такой отец...  если и  найдется! Что,  са╜ми, что  ли, не прокормим?
Прокормим.
     -- Никто  так не делает, -- возразил Костя, вытирая  сле╜зы. -- Кто так
делает!
     --  Ну не делают!.. Сплошь  и рядом.  Садись поешь вон... а то бегаешь,
как сыщик, с лица опал даже. Что ты-то пере╜живаешь?
     Костя присел к столу склонился  на руку и задумчиво смотрел  в окно, во
двор. Еще надо выходить вечером  объяс╜няться с этим... с усатым, думал  он.
Возьму нож и пойду -- пусть сунутся.
     -- Не переживай,  Костя, -- сказала  мать, ставя ему мис╜ку со щами. --
Сами вырастим.
     "Не нож, а  гирьку какую-нибудь на ремешке, -- решил  Костя. --  За нож
самому попадет, а с гирькой... на гирьку они тоже не очень кинутся".
     -- Други игрищ и забав, -- еще сказал он. Он где-то услы╜шал эти слова,
они  ему понравились:  в  его сознании все  косматые выстраивались  под этой
фразой, как  под транспарантом, --  в  колонну не в колонну даже, а  в  кучу
довольно нахальную и бессовестную.
     "Нет, не гирьку,  а --  нож, -- вернулся он к первому вари╜анту. -- Все
страшней будет. На нож не полезут". Был у него такой складной охотничий нож,
довольно внушительный и ловкий в  руке -- не сунутся. На том  он и порешил и
придви╜нул к себе тарелку со щами.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Думы

     И вот так каждую ночь!
     Как  только  маленько  угомонится  село, уснут люди --  он  начинает...
Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет.
     А гармонь у него какая-то особенная -- орет. Не голо╜сит -- орет.
     Нинке Кречетовой советовали:
     -- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст.
     Нинка загадочно усмехалась:
     -- А вы не слухайте. Вы спите.
     -- Какой же сон, когда  он  ее под самыми окнами растя╜гивает.  Ведь не
идет же, черт блажной, к реке, а здесь стара╜ется! Как нарочно.
     Сам  Колька  Малашкин,  губастый  верзила, нахально смотрел  маленькими
глазами и заявлял:
     -- Имею право. За это никакой статьи нет.

     Дом  Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял  как раз на
том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось,
что  гармонь еще в  переул╜ке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго
ее было слышно.
     Как  только она начинала звенеть в переулке, Матвей са╜дился в кровати,
опускал ноги на прохладный пол и говорил:
     -- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-ни╜будь и исключу.
     Он каждую ночь так говорил. И не исключал.  Только, когда встречал днем
Кольку, спрашивал:
     --  Ты  долго  будешь  по ночам  шляться?  Люди  после  тру╜дового  дня
отдыхают, а ты будишь, звонарь!
     -- Имею право, -- опять говорил Колька.
     -- Я вот те покажу право! Я те найду право!
     И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую  ночь Матвей, сидя на
кровати, обещал:
     -- Завтра исключу.
     И  потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу,
и уж ее  не слышно было, а  он все сидел.  На╜шаривал рукой  брюки на стуле,
доставал из кармана папиро╜сы, закуривал.
     -- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка.
     -- Спи, -- кратко говорил Матвей.
     О чем  думалось? Да так  как-то...  ни  о  чем.  Вспоминалась жизнь. Но
ничего  определенного, смутные обрывки. Впро╜чем, в одну такую  ночь,  когда
было  светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой
вместе горький  запах полыни из огорода, отчетливо  вспомнилась другая ночь.
Она  была черная, та ночь. Они  с отцом и с младшим  братом  Кузьмой были на
покосе километрах в пятнад╜цати  от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма
захрипел: днем в  самую  жару потный напился  воды из ключа, а  ночью у него
"завалило"  горло.  Отец  разбудил  Матвея, велел  поймать  Игреньку (самого
шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.
     -- Я  тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим --  надо  отпаивать
парня, а то как бы не решился он у нас, -- го╜ворил отец.
     Матвей   слухом  угадал,  где  пасутся   кони,  взнуздал  Иг╜реньку  и,
нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал  в деревню. И вот... Теперь
уж  Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать  было --  все
помнится та ночь. Слились воедино  конь и человек  и летели в черную ночь. И
ночь летела  навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших
под росой.  Какой-то дикий вос╜торг обуял парнишку; кровь ударила в голову и
гудела. Это было  как полет -- как будто оторвался он от  земли и полетел. И
ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум
в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что
там братишке плохо, совсем не  думал  тогда.  И ни о чем  не думал. Ликовала
душа, каждая жилка  играла  в теле...  Какой-то такой желан╜ный, редкий  миг
непосильной радости.
     ...  Потом  было   горе.  Потом  он   привез  молоко,  а  отец,  прижав
младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его:
     -- Ну,  сынок... ты чо же  это? Обожди  маленько. Обожди маленько. Счас
молочка скипятим, счас  продохнешь, сынок, миленький... Вон  Мотька  молочка
привез!..
     А маленький Кузьма задыхался уж, посинел.
     Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв.
     Отец  сидел,  обхватив руками голову, и  покачивался и глухо и протяжно
стонал.  Матвей с удивлением  и с  каким-то странным любопытством смотрел на
брата.  Вчера  еще  вози╜лись  с  ним  в  сене,  а теперь  лежал  незнакомый
иссиня-белый чужой мальчик.
     ...  Только странно:  почему  же проклятая  гармонь оживи╜ла  в  памяти
именно  эти  события?  Эту ночь?  Ведь потом  была  целая  жизнь:  женитьба,
коллективизация,  война. И мало  ли еще  каких  ночей было-перебыло!  Но все
как-то стерлось, по╜блекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать:
сказали,  надо идти в колхоз  --  пошел, пришла  пора  женить╜ся -- женился,
рожали  с Аленой детей, они вырастали... При╜шла война  -- пошел воевать. По
ранению вернулся  домой раньше других мужиков. Сказали:  "Становись, Матвей,
предсе╜дателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему
тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту  лямку. И всю жизнь была только на
уме работа,  работа, рабо╜та. И  на  войне тоже -- работа. И  все заботы,  и
радости, и го╜рести связаны  были с работой. Когда, например, слышал во╜круг
себя  -- "любовь",  он  немножко не понимал этого.  Он понимал, что  есть на
свете любовь, он  сам,  наверно, любил когда-то Алену  (она была  красивая в
девках), но чтоб ска╜зать, что  он что-нибудь знает про это  больше, -- нет.
Он и других подозревал, что притворяются:  песни поют про лю╜бовь, страдают,
слышал даже --  стреляются...  Не притворя╜ются, а привычка, что ли, такая у
людей: надо говорить  про любовь -- ну  давай про любовь. Дело-то все в том,
что  жениться  надо!  Что  он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно,
Нинка -- здоровая, гладкая. А  время подперло же╜ниться, ну и ходит,  дурак,
по ночам, "тальянит". А чего не  походить? Молодой, силенка играет в душе...
И всегда  так было. Хорошо еще, что  не  дерутся теперь из-за девок, рань╜ше
дрались. Сам Матвей  не раз дрался. Да ведь  тоже  так -- кулаки чесались  и
силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать.
     Один  раз  Матвей,  когда  раздумался  так  вот, сидя  на кро╜вати,  не
вытерпел, толкнул жену:
     -- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
     -- Чего ты? -- удивилась Алена.
     -- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.
     Алена долго лежала, изумленная.
     -- Ты никак выпил?
     -- Да нет!.. Ты любила  меня или так... по привычке  вы╜шла? Я сурьезно
спрашиваю.
     Алена  поняла, что муж не "хлебнувши", но  опять долго  молчала --  она
тоже не знала, забыла.
     -- Чего это тебе такие мысли в голову полезли?
     -- Да  охота одну штуку  понять,  язви ее. Что-то  на  душе  у  меня...
как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то.
     --  Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена.  -- Не любила, так  не
пошла  бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла  же. А чего ты
про любовь спомнил се╜редь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
     -- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи.
     -- Коровенку  выгони  завтра  в стадо,  я  совсем  забыла  ска╜зать. Мы
уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
     -- Куда? -- насторожился Матвей.
     -- Да не на покосы на твои, не пужайся.
     -- Поймаю -- штраф по десять рублей.
     -- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони
коровенку-то.
     -- Ладно.
     Так что же все-таки  было в ту ночь, когда он ехал за  мо╜локом  брату,
что она возьми и вспомнись теперь?
     "Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют".
     А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку
с  его певучей  "гармозой".  Как его долго нет, он  начинал  беспокоиться. И
сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!"
     И сидел и поджидал. Курил.
     И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под╜нималась в душе
хворь. Но странная какая-то хворь -- же╜ланная. Без нее чего-то не хватает.
     Еще  вспоминались  какие-то утра...  Идешь  по траве боси╜ком. Она  вся
бусая от росы. И только след остается -- ядови╜то-зеленый.  И роса  обжигает
ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь.
     А  то вдруг про смерть  подумается:  что  скоро -- все. Без страха, без
боли,  но как-то удивительно: все будет так  же, это понятно, а тебя отнесут
на  могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же?
Ну допустим, понят╜но:  солнышко  будет  вставать  и заходить -- оно  всегда
встает  и  заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда
не  узнаешь... Этого  никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать  будут  еще
помнить,  что был такой Матвей Рязанцев, а  потом -- все. А охота же узнать,
как они тут будут. Ведь  и не  жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся
вдо╜воль,  и  погулял в празднички --  ничего,  весело бывало  и... Нет,  не
жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя
больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего?
     "Тьфу!.. Нет, старею".
     Даже устал от таких дум.
     -- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся?
     -- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не стра╜шится, косую?
     -- А я не страшусь.
     -- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
     -- Спи, ну тя!..
     Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на
коне, так  сердце и сожмет --  тревожно и сладко.  Нет, что-то есть в жизни,
чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
     А  в  одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее
все нет и нет. Так и не дождался. Изма╜ялся.
     К свету Матвей разбудил жену.
     -- Чего эт звонаря-то нашего не слышно?
     -- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
     Тоскливо сделалось  Матвею. Он лег,  хотел  заснуть  и  не мог.  Так до
самого рассвета  лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь  вспомнить  из
своей  жизни,  но  как-то  со╜всем  ничего  не  приходило  в  голову.  Опять
навалились кол╜хозные заботы...  Косить скоро, а половина косилок у куз╜ницы
стоит  с  задранными  оглоблями. А этот  черт косой,  Фи╜ля-кузнец,  гуляет.
Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела.
     "Завтра поговорить надо с Филей".
     ... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей ус╜мехнулся:
     -- Что, брат, доигрался?
     Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха.
     -- Все, Матвей  Иваныч,  больше не буду будить вас  по  но╜чам.  Конец.
Бросил якорь.
     -- Ну-ну, --  сказал Матвей и пошел по своим делам,  а сам думал: "Чего
ты радуешься, бычок? Она  тебя  возьмет те╜перь за рога. Нинка-то. Они  все,
Кречетовы, такие".
     Прошла неделя.
     Все  так  же  лился ночами лунный свет в окна, резко  пахло из  огорода
полынью и молодой картофельной ботвой... И бы╜ло тихо.
     Матвей плохо спал. Просыпался, курил... Ходил в сени пить квас. Выходил
на крыльцо, садился на приступку и ку╜рил. Светло было в деревне. И ужасающе
тихо.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Два письма

     Человеку  во  сне приснилась родная  деревня. Идет  будто он  по берегу
реки, бросает камешки  в воду. В том месте ре╜ки -- затон. Тихо-тихо. Никого
-- ни одной  живой  души во╜круг. Деревня рядом,  и  в деревне как повымерло
все. "Что же это такое -- никого нет-то?" -- удивился человек. И еще бро╜сил
камень в воду. Он  беззвучно  пошел ко дну.  Человек  еще бросил -- большой.
Камень  без звука утонул.  Человека  охва╜тил  страх: "Что-то случилось", --
подумал он.
     И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не  был он там, а
то  и  больше... Вспомнились  серые избы, пыль╜ная улица, крапива у плетней,
куры  на завалинке, покосив╜шиеся прясла... А за деревней -- степь да колки.
Да полыхает  заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера╜ми вода
в  них  гладкая-гладкая, и вся заря  --  как  в зеркале.  Любилось сидеть на
берегу этих маленьких озер, ни о чем  не думалось... Только в душу с тишиной
вместе вкрадывается  беспокойно-нежное чувство ко всему  на  свете.  Грустно
не╜много, но  кто-то  будто шепчет  на ухо,  чуть слышно: подо╜жди, подожди,
дружок.
     Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по╜виснет над дорогой в
воздухе полоска пыли и долго держит╜ся. И опять тихо. Что за тишина такая на
земле! Стихи складывались:

     ... Тихо в поле,
     -- Устали кони.
     Тихо в поле -- зови, не зови...
     В сонном озере, как в иконе,
     Красный оклад зари.

     Заря  медленно гаснет.  Как будто остался ты  на  земле  со╜всем-совсем
один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:

     ... Не хочу понять:
     зачем явился?
     Не могу понять:
     зачем я есть?

     Человек  попытался заснуть и не мог.  Он потихоньку, чтоб не  разбудить
жену, встал, надел пижаму,  пошел в  другую комнату, включил  свет  и сел  к
столу. И глубоко задумался.
     -- Эх ты, черт возьми, -- бормотал он. -- Что-то не того... Старею, что
ли?
     Было  невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось
как  будто  то, что  мерещилось  тогда,  давно,  на берегах крохотных  тихих
озер...
     Человек  -- его звали Николай  Иваныч --  достал  бумагу  и  сел писать
давнишнему своему другу.
     "Друже  мой,  Иван  Семеныч!  --  начал он. -- Здорово!  Захотелось вот
написать тебе. Увидел  сейчас во сне  деревню нашу и затосковал. Сижу вот  и
пишу ночью, как  Бальзак.  Вспомнил  я, как мы с тобой  институты  окончили.
Помнишь?  Приехали  с  дипломами...  Последний  разок побывать  на  ро╜дине.
Нарядились, как эти... черт-те знает  кто! На мне белая какая-то заграничная
рубашка, ты зачем-то матроску напя╜лил. Шли по улице  -- два  пижона. А пора
была  страдная.  Я  помню,  встретился  нам  Минька  Докучаев  на   вершнах,
ос╜тановились,  поздоровались. Он  грязный весь  --  ни  глаз, ни  рожи, как
говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы╜вать. Закурили. А говорить не
о  чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись,  он уехал, а мы пошли
за дерев╜ню  -- прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли,
телят пасли, боронили... Прямо  чуть не бегом  бежа╜ли прощаться с тем,  что
нас вспоило и  вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего  мы
так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда...
А  тогда  --  ничего,  как так  и  надо.  Шли прощаться!  Экие,  по╜нимаешь,
запорожцы за Дунаем! У  меня в кармане бутылка  белого, у  тебя -- портвейн.
Один стакан на  двоих.  Сели  у  ме╜жи,  под  березками,  выпили...  И давай
хвастаться -- какие мы  умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи
ду╜рацкие  читал, а ты, помню, стал  даже на руки и прошелся. И  потом долго
колотил  себя в  грудь  кулаком  и доказывал: "Ты подумай:  отцы-то наши кто
были?! Кто? А мы -- инже╜неры!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как
хвас╜тались!  Очень  уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее
образование  получили.  И  плясали-то мы с  тобой,  и  пели... А рядом  рожь
несжатая  стояла.  А  нам -- хоть  бы  что.  Я даже  в  нее бутылку порожнюю
запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на
стерне. И кто-нибудь, тот  же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы
с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как
в  ж...  побывала.  Го╜лова  болела,  и  совестно  было.  Наорали   чего-то,
натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все
это я почему-то очень хорошо помню..."
     -- Коля!
     -- Ну?
     -- Чего ты?
     -- Так... Спи.
     -- Я думала, ты ушел куда.
     -- Нет, спи.
     "...Жена  проснулась.  Сытая  лежит,  толстая,  прости  меня   Господи,
грешного, и несет, как от  парфюмерной  фабрики.  Вот такие-то  дела,  Ваня.
Грустно мне что-то сделалось. Мо╜жет, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло
уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толс╜тел
год  от года. Жену упрекаю, а сам --  хоть поставь,  хоть положь, в дверь не
пролезаю.  Курорты,  понимаешь,  санато╜рии...   А  жизни  как-то  не  успел
порадоваться. Дети  растут, но радости большой не доставляют, честно говоря.
Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы
лучше были. Может, это  старческое  у меня,  не знаю. Ты-то как? Написал  бы
когда. А то так вот хватит ин╜фаркт, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть
вспомнили  бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А  то -- ра╜бота,
работа... Всю  жизнь работаем, а  оглянуться не  на что.  Напиши как-нибудь,
выбери время. Одиноко мне  стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да  и тебе,
наверно, неслад╜ко? Ну -- главный инженер, ну... -- черт с рогами,  а -- что
дальше?  Ты   понимаешь?  Ну  ресторан,  музыка  --   как   гвозди  в  башку
заколачивают, -- а дальше-то что? Это  называется: вышли в  люди? Да... мать
твою так-то! Я  вспомню,  как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет.
Вернуться  бы  опять  туда, в  степь:  костерик, рассказы  про чертей... Эх,
Ва╜ня, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как дума╜ешь? Или -- все
нормально? Может, у меня уж тихая  шизо╜френия  началась?  У тебя бывает так
или нет?  Честно  только. Куда летом-то ездишь?  В Гагры вшивые? Я эти Гагры
уже  не могу видеть. Но попробуй  заикнись, что хочу, мол, в  деревню к себе
поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание -- будь что
будет. Поеду в  деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся -- и махнем.
Черт  с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А  то грех
какой-то лежит на душе. Не исповедь  это, а просто  душа  про╜сит. В  общем,
неважнецки  я живу, Иван. Так вроде все нор╜мально,  на работе хорошо, а  --
нет-нет  --  засосет что-то, тос╜ка  обуяет, как сейчас вот, -- и все  охота
послать к черту.  Напиши,  Иван,  прошу.  Адрес  у  меня  теперь  другой  --
улуч╜шение! Голой рукой не возьмешь. Жду.
     Николай".

     Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил╜ся к жаркой жене. И
долго  еще не мог  заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо
завтра на  службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно...
первая стадия началась".

     На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель╜ка в  тютельку: без
пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го╜лове немного шумело: пришлось вчера
хватить снотворного. Шел по  коридору,  привычно здоровался, улыбался... Ему
то╜же улыбались. Кого-то остановил, что-то  спросил, кто-то  его спросил, он
ответил.  Ответил   коротко,  толково.  Его  уважали  на  работе.  Миленькая
секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая
женщина,  черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каж╜дое
утро.
     -- Ну, что тут у нас?
     -- Значит, первое: звонили...
     Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в
рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в
казаки-разбойники  играть!  Я  последний  раз  предупреждаю!"   То:  "Милый,
родной...  что  же  я  могу  сделать?  Ну  подумай: что?  Если  бы  от  меня
за╜висело..." То: "Понимаю,  все понимаю. Чтобы  лишнего на себя не брать: к
двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим
все силы, не подве╜дем". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не
в драмкружке -- не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне
нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще  нрави╜лось: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже
не  знаю! Не  знаю! Да что докладные?  У меня столы  ломятся от докладных. Я
что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По╜пробуйте, может, у
вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
     Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча,  он про ноч╜ное письмо забыл. А
утром, уезжая на работу, захватил его.
     Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
     --  Да  ведь  что,   товарищи?..  Хвалиться  особо   пока  нечем.  План
выполняем...  да, но... -- Четыре  шага по  мягкому  ковру  в одну  сторону,
четыре  --  в  другую, остановка  перед  корреспондентами,  улыбка,  которая
помогала   ему  всю  жизнь.  Не╜доброжелатели   говорили  про  его   улыбку:
"Улыбочка-выруча╜лочка". Обаятельная, простецкая -- весь  человек тут как он
есть.  --  План планом, а силенок  хватит и на большее. Если не секретничать
перед вами,  то  в ближайшем будущем дума╜ем слегка перевалить за сто десять
--  сто пятнадцать. Думаем  тут  "схимичить"  кое-что:  продлить  линию,  не
стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся -- одолеем.
     Поснимался немного за  столом, прошли в цех --  там поснимались. Только
там Николай Иваныч больше с  рабочими и с мастерами  говорил. Потом и совсем
"сбагрил" коррес╜пондентов главному инженеру, пришел опять в кабинет.
     -- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
     -- Соедините.
     Разговор  с Дмитрием Васильевичем  получился  хороший. На  душе  совсем
повеселело.
     Первый поток посетителей и звонков схлынул.
     -- Верочка!
     -- Да, Николай Иваныч?
     -- Меня пока нет. В цехе.
     -- Хорошо.
     Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел  в  ру╜ках,  подумал... и
сунул обратно в карман. Стал писать другое.

     "Иван Семеныч!  Здорово,  старик!  Вспомнил  вот,  решил написать!  Как
жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти!
У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне --
так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом?
Напиши,  может, скооперирумся! Была  у ме╜ня  мысль:  поехать нам с  тобой в
деревню  нашу, да ведь... как  говорят: не  привязанный,  а визжишь. Жены-то
бунт   подни╜мут.  А   деревня  частенько  снится.  Давай,   слушай,  махнем
ку╜да-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь?
Ты прозондируй свою половину,  я свою: соблазним их кострами,  рыбалкой, еще
чем-нибудь. Остано╜вимся  где-нибудь в  деревушке на берегу, снимем хатку...
А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На╜строй у  меня боевой,
дела двигаются, дети  растут. В общем, железно, как у меня  главный говорит.
Не хандри, дыши носом!
     Пиши на завод -- лучше.
     Обнимаю. Твой Николай".

     -- Верочка!
     -- Да, Николай Иваныч!
     -- Я у себя.
     -- Хорошо.
     И  опять пошло: "Я  не разрешаю!.." "Пожалуйста!  При╜ветствую,  только
приветствую!"   "А  вот  тут  надо  подумать.  Тут  с  кондачка  не  решишь.
Посоветуемся".
     ...Вечером  Николай  Иваныч, пока  готовился  ужин,  пере╜читал в своей
комнате  оба  письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил  оба
письма в стол и громко сказал:
     -- А черт его знает -- как?
     -- Что ты? -- спросила жена.
     -- Да так... я с собой. Как ужин?
     -- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
     -- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Двое на телеге

     Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый,  с легким шумом сеял  день и
ночь.  Избы,  дома,  деревья  --  все  намокло.  Сквозь  ровный  шорох дождя
слышалось,  только,  как   всплескивала,  журчала  и  булькала  вода.  Порой
проглядывало со╜лнышко, освещало падающую  сетку дождя и опять закутыва╜лось
в лохматые тучи.
     ...По  грязной  издавленной дороге двигалась одинокая по╜возка.  Рослая
гнедая лошадь устала, глубоко  проваливала бо╜ками,  но время от времени еще
трусила  рысью.  Двое на теле╜ге  вымокли до  основания  и  сидели,  понурив
головы.  Старик возница  часто  вытирал рукавом  фуфайки  волосатое  лицо  и
сердито ворчал:
     -- Погодка,  черт  тебя  надавал... Добрый  хозяин  собаку из  дома  не
выпустит...
     За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы
маленькая  девушка  с  большими серыми глазами.  Охватив  руками колени, она
безразлично смот╜рела на далекие скирды соломы.
     Рано утром эта "сорока", как про себя назвал ее сердитый возница, шумно
влетела к нему в избу и подала записку:
     "Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это
до  крайности  необходимо. А  машина  у  нас  на  ремонте.  Квасов". Захарыч
прочитал  записку, вышел  на крыльцо, постоял под дождиком  и, войдя в избу,
бросил ста╜рухе:
     -- Собери.
     Ехать не хотелось, и,  наверно, поэтому бойкая  девушка не  понравилась
Захарычу  --  он  сердито  не  замечал  ее.  Кроме   того,   злила  хитрость
председателя с  этим его  "пожалуйста". Не  будь записки и не будь там этого
слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.
     Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху,  толкал ее кула╜ком и, думая о
записке, громко ворчал:
     -- Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!
     Когда  выехали  со  двора,  девушка  пробовала  заговорить с  возницей:
спрашивала,  не  болит  ли чего-нибудь у него, мно╜го ли  снега  бывает  тут
зимой... Захарыч  отвечал  неохотно.  Разговор  явно не клеился,  и девушка,
отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.
     Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь
кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и  этой "сороке", которой
приспичило именно теперь ехать в Березовку.
     -- Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. Нно-о, журавь!
     Они  с  трудом  выехали  на  гору. Дождь припустил еще  сильнее. Телега
качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.
     -- Ну и погодушка, чтоб тебя черти... -- ругался Захарыч и уныло тянул:
-- Но-о-о, уснула-а-а...
     Казалось,  этому пути,  дождю и ворчанию  старика не  бу╜дет  конца. Но
вдруг Захарыч  беспокойно заерзал  и,  полу╜обернувшись к  спутнице,  весело
прокричал:
     -- Что, хирургия, небось замерзла?
     -- Да, холодно, -- призналась она.
     -- То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
     -- А что, скоро Березовка?
     -- Скоро Медоухино, -- лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись,
погнал лошадь: -- Но-о, ядрена Матрена!
     Телега  свернула с  дороги  и  покатилась под  гору,  прямо по  целине,
тарахтя  и подпрыгивая.  Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил  вожжами.
Скоро в логу, среди  стройных березок,  показалась одинокая старая  избушка.
Над  избушкой  струился  синий дымок,  растягиваясь  по  березняку  слоистым
голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это очень  походило
на сказку.  Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади.
Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор.
     Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между
деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.
     -- Бежи отогревайся! -- крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
     Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
     --  Что?  Отсидела?.. Пройдись  маленько,  они  отойдут, -- посоветовал
Захарыч.
     Он бросил Гнедухе охапку травы и первый  потрусил в из╜бушку, отряхивая
на ходу мокрую шапку.
     В  избушке пахло  медом. Перед камельком стоял  на коленях  белоголовый
старик  в черной сатиновой рубахе и  под╜брасывал дрова.  В  камельке весело
гудело и потрескивало. На полу  затейливо трепетали пятна света.  В переднем
углу мигала  семилинейная  лампа.  В  избушке было так тепло  и  уютно,  что
девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли  ей
все  это?  Хозяин  поднялся навстречу  нежданным гостям -- он оказался очень
высоким и  слегка сутулился, -- отряхнул  колени и,  прищурив глаза,  сказал
глуховато:
     -- Доброго здоровья, люди добрые.
     --  Там добрые  или нет -- не знаю, --  ответил Захарыч,  пожимая  руку
старому знакомому, -- а вот промокли мы из╜рядно.
     Хозяин помог  девушке раздеться, подбросил  еще в каме╜лек. Он двигался
по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
     Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
     --  Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я  пасечником не
сделался -- ума не приложу.
     -- По какому же делу едете? -- спросил хозяин, погляды╜вая на девушку.
     -- А вон  с  доктором  в Березовку едем, --  объяснил  Заха╜рыч. -- Ну,
помочил он нас... Хоть выжимай, язви его со╜всем...
     -- Доктор, значит, будете? -- спросил пасечник.
     -- Фельдшер, -- поправила девушка.
     --  А-а...  Смотри-ка,   молодая  какая,  а  уже...  Ну,   согревай╜ся,
согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
     Девушке   было  так  хорошо,   что  она  невольно  подумала:  "Все-таки
правильно,  что  я  сюда  поехала.  Вот  где  действи╜тельно...  жизнь".  Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
     --  Дедушка,  а вы весь год здесь живете? --  спросила она первое,  что
пришло в голову.
     -- Весь год, дочка.
     -- Не скучаете?
     -- Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
     -- Ты  тут,  наверно,  всю  жизнь насквозь  продумал, один-то? Тебе  бы
сейчас учителем работать, -- заметил Захарыч.
     Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медо╜вухой и налил всем
по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял  не торопясь,  с
достоинством.  Девуш╜ка застыдилась,  стала  отказываться,  но  оба  старика
настой╜чиво  уговаривали, разъясняя,  что "с  устатку  и  с  холода  это  --
первейшее дело". Она выпила полкружки.
     Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка рас╜краснелась, в голове
у  нее  приятно зашумело  и  на душе  стало  легко, как в праздник.  Старики
вспоминали  каких-то кумо╜вьев. Пасечник раза два покосился  на  улыбающуюся
девушку и показал на нее глазами Захарычу.
     -- Тебя, дочка, как звать-то? -- спросил он.
     -- Наташей.
     Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
     -- Ведь она, слушай, ни  разу не  пожаловалась даже, что  холодно, мол,
дедушка. От другой бы слез не обобрался.
     -- А вон у  ней, видишь, -- указал  пасечник на комсо╜мольский значок и
добавил: -- Они молодцы!
     Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особен╜ное о себе.
     -- Вы  вот, дедушка, ругались  давеча, а ведь это я  сама  по╜просилась
ехать в Березовку.
     -- Да ну? -- изумился Захарыч. -- И охота тебе?
     -- Нужно -- значит, охота, -- задорно ответила Наташа  и покраснела. --
Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
     -- Хэх ты!.. -- Захарыч крутнул головой и решительно за╜явил: -- Только
сегодня мы уж никуда не поедем.
     Наташа перестала улыбаться.  Старики снова принялись  за свой разговор.
За  окном  было  уже темно.  Ветер горстями сыпал  в стекло  дождь, тоскливо
скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился
врач  --  толстый, угрюмый  человек.  Провожая ее,  он  говорил: "Смот╜рите,
Зиновьева... Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь
другого послать?" Наташа предста╜вила, как доктор, узнав, что она пережидала
непогоду на па╜секе,  посмотрит на нее и подумает:  "Я ведь и  не  ожидал от
тебя  ничего  такого.  Молоды вы и слабоваты. Это извини╜тельно",  а  вслух,
наверное,  скажет:  "Ничего,  ничего,  Зиновьева".  Вспомнилось  также,  как
пасечник  посмотрел  на  ее комсомольский  значок...  Она резко поднялась  и
сказала:
     -- Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. -- И стала оде╜ваться.
     Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.
     -- В Березовку  за  лекарством поедем, -- упрямо повтори╜ла она.  -- Вы
понимаете, товарищи, мы просто... мы не име╜ем права сидеть и  ждать!..  Там
больные люди. Им нужна помощь!..
     Старики изумленно смотрели  на  нее,  а  девушка,  ничего  не  замечая,
продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие,  острые  кулачки. Она
стояла  перед  ними  маленькая,  счастливая  и  с  необыкновенной  любовью и
смущением при╜зывала больших, взрослых людей понять, что  главное -- это  не
жалеть себя!..
     Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, ка╜жется, ждали еще
чего-то. Счастливый блеск в глазах  девуш╜ки постепенно сменился  выражением
горькой  обиды: они  совсем не поняли ее! И старики показались  ей вдруг  не
таки╜ми  уж умными и  хорошими. Наташа  выбежала из избушки, прислонилась  к
косяку  и заплакала... Было  уже темно.  По крыше  уныло  шуршал  дождь.  На
крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном  избушки  лежал желтый
квад╜рат света. Жирная  грязь блестела в этом  квадрате, как масло.  В  углу
двора, невидимая, фыркала  и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как
на улицу вышел хозяин.
     -- Где ты, дочка? -- негромко позвал он.
     -- Здесь.
     -- Ну-ка  пошли в  избу. -- Пасечник взял ее за руку и по╜вел за собой.
Наташа покорно  шла, вытирая на ходу слезы.  Когда они появились в  избушке,
Захарыч суетливо копошил╜ся в темном углу, отыскивая что-то.
     -- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, -- ворчал он.
     А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько сму╜щенно говорил:
     -- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяс╜нить лишний раз...
А это ты хорошо делаешь, что о людях за╜ботишься так. Молодец.
     Наконец  Захарыч нашел шапку. На Наташу  вместо паль╜то  надели большой
полушубок и брезентовый плащ. Она  сто╜яла посреди избы неуклюжая и смешная,
поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А во╜круг
нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее...
     Через некоторое время телега  снова мягко  катилась по дороге, и на ней
снова тряслись два человека.
     По-прежнему ровно шумел  дождь;  обочь дороги,  в  канав╜ках,  тихонько
булькало и хлюпало.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Дядя Ермолай

     Вспоминаю из детства один случай.
     Была страда. Отмолотились в  тот  день рано, потому что  заходил дождь.
Небо  -- синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады
были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не
спешил.
     -- Не будет  никакого  дождя. Пронесет все с  бурей,  -- ему охота было
домолотить скирду.  Но...  все уж собирались,  и он скрепя  сердце тоже стал
собираться.
     До бригадного  дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней  и
поужинали,  густая синева  небесная наполз╜ла, но  дождя  не  было.  Налетел
сильный ветер, поднялась пыль... Во мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел
гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.
     -- Самая воровская ночь, -- сказал дядя Ермолай. -- Ну-ка, Гришка... --
дядя Ермолай поискал глазами, я попал╜ся ему, -- Гришка с  Васькой, идите на
точок  --  там ночуете. А то как бы в такую-то ночку не  подъехал кто  да не
нагреб зерна. Ночь-то... самая такая.
     Мы с Гришкой пошли на ток.
     Полтора  километра,   которые   мы  давеча  проскакали  ми╜гом,  теперь
показались  нам  долгими и опасными. Гроза ра╜зыгралась вовсю: вспыхивало  и
гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли,  больно били по  лицу. Пахло
пы╜лью и чем-то вроде  жженым -- резко,  горько. Так пахнет, когда  кресалом
бьют по кремнию, добывая огонь.
     Когда  вверху  вспыхивало, все  на земле --  скирды, дере╜вья,  снопы в
суслонах, неподвижные  кони,  -- все как будто  на  миг  повисало в воздухе,
потом  тьма  проглатывала все;  сверху  гремело  гулко, уступами, как  будто
огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались и прыгали.
     Мы наконец заблудились. Сбились с  дороги и потеряли ту скирду, у какой
молотили. Их  было много. Останавлива╜лись, ждали, когда осветит:  опять все
вроде  подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и
все опять исчезало, и в кромешной тьме грохотало.
     --  Давай залезем в  первую  попавшую скирду и  заночу╜ем, -- предложил
Гришка.
     -- Давай, конечно.
     -- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!
     Залезли  в обмолоченную скирду, в  теплую пахучую  соло╜му.  Поговорили
малость, наказали себе проснуться порань╜ше... И не заметили, как и заснули,
не слышали, как ночью шел дождь.
     Утро раскинулось  ясное, умытое, тихое. Мы  проспали. Но так как  ночью
хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.
     --  Ну,   караульщики,  --  спросил  дядя  Ермолай,   увидев  нас,  мне
показалось, что он смотрит пытливо. -- Как ноче╜вали?
     -- Хорошо.
     -- Все там в порядке? На точке-то?
     -- Все в порядке. А что?
     -- Ничего.  Спрашиваю...  Я посылал, я и спрашиваю. "А  что?", -- а сам
все смотрит.
     Мне стало не по себе.
     -- Зерно-то целое?
     -- Целое, --  у Гришки  круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. -- А
что?
     -- Да вы были там?! На точке-то?
     У меня  заныл кончик позвоночника, копчик.  Гришка  то╜же растерялся...
Хлоп-хлоп глазами.
     -- Как это "были"?..
     -- Ну да, были вы там?
     -- Были. А где же мы были?
     Эх, тут дядя Ермолай взвился:
     -- Да  не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали,
а говорите -- на точке! Сгребу вот счас обоих да носом -- в точок-то, носом,
как котов пакостливых. Где ночевали?
     -- От... Ты чо?
     -- Где ночевали?!
     -- На точке, -- Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
     -- Васька, где ночевали?
     -- На точке.
     -- Да  растудыт  вашу туда-суда  и  в ребра!.. --  дядя  Ермо╜лай аж за
голову взялся и болезненно сморщился. -- Ты гля╜ди, что они вытворяют-то! Да
не  было  вас на току, не  было-о!  Я ж  был там!  Ну?!  Обормоты вы  такие,
обормоты! Я ж сле╜дом за вами пошел туда --  думаю,  дошли  ли они  хоть? Не
было вас там!
     Это нас не смутило -- что он, оказывается, был на току.
     -- Ну и что?
     -- Что?
     -- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попоз╜же... Мы блудили.
     -- Где попозже?! -- взвизгнул дядя Ермолай. -- Где по╜позже-то?! Я  там
весь дождь переждал! Я только к свету от╜туда уехал. Не было вас там!
     -- Были...
     Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы  -- в глазах  его -- тоже  на миг
подпрыгнули и повисли  в воздухе, как вчерашние скирды и кони -- отчего-то у
него глаза сдела╜лись большие и удивленные.
     -- Были?
     -- Были.
     Он  схватил узду...  Мы --  в разные  стороны. Дядя Ермо╜лай  постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно  и по╜шел прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо╜ровый.
     -- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не были -- и в глаза
врут  стоят. Штыбы бы вам околеть, не  до╜живая  веку! Штыбы бы  вам... жены
злые попались!.. Обор╜моты. В  глаза  врут стоят  -- и хоть бы что! О!..  --
дядя Ермо╜лай повернулся  к  нам. -- Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли --  нет,  в  глаза смотрют и врут. Обормо╜ты...  По  пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
     Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
     -- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были  на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
     -- Были.
     Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
     -- Идите суда...  Идите,  идите. Вот тут  вот я от дождя пря╜тался,  --
показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы где же прятались?
     -- А мы -- с той стороны.
     -- С какой?
     -- Ну, с той.
     --  Да  где  же  с  той-то?!  Где с той-то?  -- он  опять стал  те╜рять
терпение. -- Я  же шумел  вас, звал!..  Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая  резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
     -- Тут.
     Дядя Ермолай из последних  сил крепился, чтоб  опять не взвиться. Опять
сморщился...
     --  Ну,  ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать╜ся буду?  Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
     -- На току.
     -- Да  где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где  на  току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал глаза╜ми -- чем бы огреть нас.
     Мы убежали.
     Дядя Ермолай ушел за скирду...  Опять,  наверно, всплак╜нул. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
     Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

     Теперь,  много-много  лет  спустя,  когда  я бываю  дома и  прихожу  на
кладбище помянуть  покойных  родных,  я  вижу  на одном  кресте:  "Емельянов
Ермолай ...вич".
     Ермолай  Григорьевич,  дядя  Ермолай.  И его тоже  поми╜наю -- стою над
могилой, думаю. И дума моя  о нем -- про╜стая: вечный  был труженик, добрый,
честный  человек.  Как,  впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать  я  ее не умею,  со  всеми  своими  институтами  и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том  именно,
как они  ее прожили. Или  -- не было никакого  смысла,  а была  одна работа,
работа... Ра╜ботали да детей рожали. Видел же я  потом других людей... Вовсе
не лодырей,  нет, но...  свою жизнь они понимают ина╜че. Да сам я ее понимаю
теперь иначе! Но  только когда смот╜рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав,  кто умнее? Не так --  не кто  умнее, а -- кто  ближе к  Истине. И  уж
со╜всем  мучительно --  до  отчаяния и  злости --  не могу понять:  а  в чем
Истина-то? Ведь это я  только так --  грамоты ради  и слегка  из трусости --
величаю ее  с заглавной буквы, а  не  знаю -- что она?  Перед кем-то хочется
снять шляпу,  но перед кем? Люблю этих,  под холмиками. Уважаю. И  жалко мне
их.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





        Гена Пройдисвет

     Последнее время волосатый Генка работал массови╜ком-затейником в горном
санатории.   Отдыхающие  удив╜лялись  на  него.  Удивляли  Генкины  песни  и
шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай╜ство...
Вообще,  это  не шалопайство у  Генки,  а полная  его -- демонстративная  --
свобода, раскованность. Будучи этак  раскованным, он  и  шарахался по жизни,
как по загону сши╜бал столбики, ранился и злился.
     Кто-то  когда-то сказал  Генке, что  он  самобытный ком╜позитор.  Генка
уверовал в это, и когда его песни не нрави╜лись, он мучился и в отчаянии мог
выкинуть какую-нибудь шальную глупость.
     Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка,  волнуясь, спел ему несколько
песен. Поэт удивился.
     -- Ну и что? -- спросил он.  -- О чем эти песни?  Что вы хотите сказать
ими?
     Генка выпил в буфете стакан водки  и вышел  к бассейну, где в это время
было много отдыхающих. И громко объявил:
     -- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне╜нии.
     Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело
заколотил по струнам и запел:

     Вот так номер,
     Вот так так --
     Это не по правилам:
     Были,
     Были, --
     Напылили,
     А потом -- пр-ропали!..

     Не то  это у  него марш,  не то  под заборный жиганистый  выверт --  не
поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:

     Я же помню этот бег --
     Небо содрогалось,
     Ваши гривы об зарю
     Красную
     Трепались.

     "Сбацал" на краешке доски --  пощелкал каблучками-но╜сочками  -- и  еще
раз:

     Ох, ваши гривы об зарю
     Красную
     Трепались!

     Все с интересом смотрели  на массовика-затейника. А он кричал с вышки и
бил гитару:

     Я же знаю
     Мы хотели
     Заарканить месяц.
     Почему же он теперь,
     Сволочь,
     Светится?!

     И Генка, в чем был, маханул с вышки  в воду. Вынырнул, вылил из  гитары
воду и докричал, лежа на спине и играя:

     Значит, снова промахнулись...
     Пропади ты пропадом!
     Ну-ка, снова,
     В три креста!
     Кони-лошади!..

     Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый сон" называется!
     Генку уволили.
     Дома,  в  своей  деревне,  Генка появлялся обычно на ко╜роткое время --
отдышаться, поправить  финансовые  дела. И  тут наваливались  на парня  всей
говорливой родней. Стыди╜ли. Приводили примеры... Учили.
     --  Я  все понимаю,  -- говорил Генка, -- но мы,  художни╜ки,  --  люди
особого  склада. Я бы мог,  конечно, освоить профессию, скажем, животновода,
но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.
     --  Занялся  бы тобой бичина хороший --  вот было бы то, что требуется.
Вот это не грех был бы.
     -- Тупо, неубедительно.
     Пришел как-то  дядя  Генкин, дядя Гриша.  Дядя Гриша недавно поверил  в
бога и ходил теперь отрешенный,  тихий, кротко и  снисходительно  смотрел на
житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.
     -- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, -- сказал он.
     -- Не  горжусь,  а  суетню  всякую  понимаю,  -- смиренно  ответствовал
новообращенный. -- Все суета, Геннадий.
     -- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" -- и баста.
     -- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.
     -- Смерть -- суета? Любовь -- суета?
     -- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться за наши дела. Ты
задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь.
Вино  пьешь   неуме╜ренно,   куришь,  с  девками  блудишь...   А  ведь   все
учитывает╜ся! Мы,  как киноаппараты:  живем, а  на кинопленку все снимается,
все снимается... Как поступил,  как подумал, где проть совести  пошел -- все
снимается. И вот ты умираешь,  киноаппарат этот -- тело твое --  хоронют,  а
пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.
     -- Хм... Ну-ка,  еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не
смогу, но вообще это интересно. Даже тех╜нику стали использовать, надо же.
     --  Поверить вы, знамо, не сможете.  Ну!.. -- дядя Гриша  чего-то вдруг
сердито оживился.  -- Вам же чудо нужно, чу╜до! Вот  пускай небо раскроется,
пускай я увижу  знамение какое-нибудь -- крест огненный,  -- тогда я поверю!
Ах ты господи!.. --  где-то,  видно, настойчиво  требовали этих зна╜мений, и
те, кто обращал  дядю Гришу к вере,  были,  наверно, очень  недовольны  этим
тупым требованием, и  это не╜довольство усвоил и дядя  Гриша тоже. -- А чудо
-- на каж╜дом шагу!  Чудо -- вон  в огороде: смотри, на  одной  сотке растет
морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели╜катесы, а все -- из земли.
Ведь все из  земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько -- что там?
Земля. А ты от╜куда? Из земли...
     -- Привет!
     -- Из земли, и  в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет
с головы... Ты думаешь,  если ты -- Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона
божьего? Есть.
     -- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва:
ну и что, что ты  стал такой смирный,  крот╜кий?  Что ты  хвалишься-то этим?
Разве это хорошо?
     -- Вы есть жуки навозные, вы  думаете: вот наша навоз╜ная куча -- это и
весь  мир. Воюете, деретесь,  злитесь... А не знаете того, что вы все... все
люди -- под наблюдением.
     --  Почему  же я не знаю, что  под  наблюдением? У меня  --  семнадцать
выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си╜дит.
     -- Не про то наблюдение я говорю. Это --  ваше наблюде╜ние,  вы  сами и
разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю╜дение, которое...
     --  Знаешь что? -- перебил Генка,  глядя в глаза дяде Гри╜ше, словно он
только что  догадался,  кто такой этот ново╜обращенный,  этот смиренный.  --
Знаешь,  что  я  тебе скажу:  ни  хрена  ты не  верующий. Понял?  Если б  ты
по-настоящему верил,  ты  бы молчал об этом. А  ты, как сорока на колу, -- в
разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.
     Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.
     -- Эх, Гена... Гена ты и есть.  Дружок анчуткин. Жук на╜возный. Ты меня
хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.
     -- С  чего это ты  вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил -- не
верил, вдруг -- на тебе...
     -- Пошел я, иду, -- терпеливо  сказал дядя Гриша.  -- Иду с богом. А ты
колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го╜лову сломишь.
     Вопрос этот -- с чего  дядя Гриша, нормальный  мужик, вдруг  уверовал в
бога,  -- вопрос  этот всерьез заинтересовал  Генку,  даже встревожил.  Отец
Генки,  умелый  печник, хва╜стун, неутомимый бабник в прошлом, так  объяснил
брат╜нино обращение в веру:
     -- Мужик,  он ведь как:  достиг возраста -- и  смяк телом.  А башка ишо
ясная --  какие-нибудь  вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино
напирает --  башку  туманит,  чтоб  она  ни в  какие  вопросы  не  тыкалась,
другой... Миколай  вон  Алфимов,  знаешь ведь его?  -- историю колхоза  стал
писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий  наш, вишь, в бога
ударился. Пускай, он никому вреда  не приносит. С чего началось-то?  А у нас
же тут  верующие-то есть,  много.  Старухи-то.  Он  стал к  им похаживать от
нечего делать, а  те его сагитировали. Ты  не досажай ему  с  этим,  а то он
сердится. Не надо. Они безобидные люди.
     Жена дяди Гриши померла  лет семь назад,  а жил  он со средней дочерью,
тридцатилетней Анной.  Анна,  рослая,  скуластая,  добрая, любила  играть на
гармошке. Играла, а иг╜рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о
чем-то думала. Анна так сказала:
     -- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
     -- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.
     -- За кого?
     -- Нашла бы какого-нибудь...
     -- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
     -- Это же ненормально...
     -- Ничего. Нормально.
     -- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
     -- Не твое дело.
     -- Какие ведь все уверенные, все-то они знают!  -- обо╜злился Генка. --
Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не
делайте  вид, что зна╜ете. Чего ради человек на  седьмом десятке  в  религию
кинул╜ся? Это же не просто так. Значит,  было какое-то  потрясение душевное.
Или -- опять ложь. Притворство.
     -- Зачем ему притворяться-то?
     -- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
     -- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. --  спросила добрая Нюра. -- У
тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?
     Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
     Но он  не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и  больше
занимала его. Он и правда чего-то нервни╜чал. Он чуял какой-то подвох с этой
верой дяди Гриши, и это  не давало покоя. Память Генки  держала вовсе другое
про дядю Гришу:  когда тот пришел с  войны, то много пил, гу╜лял,  хвастался
орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные  частушки. Вообще уж
никак не монах он по склонности души,  не монах. Монахи, насколько  пони╜мал
Генка, жизнь не  любят,  а дядя  Гриша  валялся в  ней, как сытый жеребец  в
спелом  овсе.  У него  и  теперь,  у кроткого,  кулак-то  --  гиря  пудовая:
звезданет, неделю  хворать будешь.  И что,  правда,  такой уверовал в  бога?
Разве  так  можно? Ве╜рующая  душа, по  мнению  Генки,  -- это  такая  душа,
кото╜рая обязательно  живет  в хилом  теле,  кроме  того,  человек ве╜рующий
должен  быть  немного глуп.  И  жить  просто и  одиноко. А дядя Гриша  еще и
хитрый... Как же это совместить?
     И вот один раз под вечерок  Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку
водки, гитару...
     -- Здорово, дядь Гриша!
     -- Здорово,  --  дядя  Гриша  прищурил наметанный  глаз на оттопыренный
карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
     -- Зашел поговорить.
     -- Ладно.
     -- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская  вы╜думка-то еще?
А? Ты теперь не ходишь?
     -- Нет.
     -- А чего ты такой мрачный?
     -- А ты чего такой... развеселый?
     -- Настрой хороший. Давай выпьем.
     Дядя  Гриша  внутренне  подсобрался,  шевельнул желва╜ками,  насмешливо
посмотрел на  Генку... А  потом  -- как-то вовсе беспомощно -- на календарик
под  часами  в углу: с  календарика беззаботно  пялилась  красная цифирка --
вос╜кресенье. Дядя Гриша искал защиты  и  спасения  хоть где-ни╜будь, хоть в
чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб╜нулся.
     -- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь