Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке "про╜стых" людей.
Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так
тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой
вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на
партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходя╜щее, что
зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему
Руководитель драмкружка, суетливый малый с конопа╜тым неинтересным
лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова --
заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над
ролью... А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и
смотрел на партнеров исподлобья. Ре╜жиссер за кулисами кусал губы и громко
шептал:
-- Верстак... Наковальня...
Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на
него и шипел, как разгневанный гусак:
-- Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя...
Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал,
что понимает в искусстве меньше его... И терпел. Только один раз он вышел из
себя.
-- Где у тебя язык?.. -- накинулся, по обыкновению, ре╜жиссер.
Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб
полезли.
-- Больше не ори на меня, -- негромко сказал Федор и отпустил
режиссера.
Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
-- Во-первых, я не ору, -- сказал он, заикаясь. -- Во-вто╜рых, если не
нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне... герой-любовник.
-- Еще вякни раз. -- Федор смотрел на руководителя, как на партнера по
сцене.
Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не
кричал на Федора.
-- А погромче, чуть погромче нельзя? -- просил он на ре╜петициях и
смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
Федор старался говорить громче.
Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть
сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина
ласково взглянул на сына и сказал:
-- Хорошо играешь.
Федор слегка покраснел.
-- Пьес хороших нету... Можно бы сыграть, -- сказал он негромко.
Тяжело было произносить на сцене слова вроде: "сельхознаука",
"незамедлительно", "в сущности говоря"... и т. п. Но еще труднее, просто
невыносимо трудно и тошно было говорить всякие "чаво", "куды", "евон",
"ейный"... А режис╜сер требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о
"простых" людях.
-- Ты же простой парень! -- взволнованно объяснял он. -- А как говорят
простые люди?
Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь
"теперича", Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился
не промямлить, не "съесть" его, но когда подходило время произносить это
"теперича", он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
-- Стоп! -- взвизгивал режиссер. -- Я не слышал, что было сказано.
Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
-- Я не могу, -- говорил Федор.
-- Что не могу?
-- Какое-то дурацкое слово... Кто так говорит?
-- Да во-от же! Боже ты мой!.. -- Режиссер вскакивал и совал ему под
нос пьесу. -- Видишь? Как тут говорят? Навер╜но, умнее тебя писал человек.
"Так не говорят"... Это же художественный образ! Актер!..
Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, за╜мыкался, днем с
ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
... Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показы╜вал, как надо
играть тот или иной "художественный образ".
-- Да не также!.. Боже ты мой! -- кричал он, подлетая к Федору. -- Не
верю! Вот смотри. -- Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и
входил развязной походкой в "кабинет председателя колхоза". Лицо у него
делалось на редкость тупое.
-- "Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен
клуб... Чаво?"
Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхище╜нием. Выдает!
А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер,
было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого
сказать.
А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая
это, говорил деловым тоном:
-- Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня
не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В
своем районе его считали очень талантливым.
Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хо╜телось дать ему в
лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он
перехватил взгляд режиссе╜ра, когда тот смотрел на других участников,
обращая их вни╜мание на игру Федора: он с наигранным страданием закаты╜вал
глаза и разводил руками, как бы желал сказать: "Ну, тут даже я бессилен".
Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил "чаво?", но никто не смеялся.
В этой пьесе по ходу действия Федор должен был прихо╜дить к
председателю колхоза, махровому бюрократу и воло╜китчику, и требовать, чтобы
тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и,
используя свое "знание жизни", сверх всякой меры нашпиговал ее "народ╜ной
речью": "чаво", "туды", "сюды" так и сыпались из уст действующих лиц. Роль
Федора сводилась, в сущности, к по╜ложению жалкого просителя, который
говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека,
которого играл.
Наступил страшный день смотра.
В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
-- Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо... Вот увидите:
все будет отлично.
Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
Перед самым началом режиссер подлетел к нему.
-- Забудем все наши споры... Умоляю: погромче. Больше ничего не
требуется...
-- Пошел ты!.. -- холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить
этой бессовестной пустоты и фальши в че╜ловеке. Она бесила его.
Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к дру╜гим.
-- ... Я уже не могу... -- услышал Федор его слова.
Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как
будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца.
В груди становилось горячо и больно.
И на этот раз, ожидая за дверью сигнала "пошел", Федор почувствовал,
как в груди начинает горячо подмывать.
В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот
беззвучно показывал губами: "громче". Это решило все. Федор как-то странно
вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по
пьесе были: "Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе...
Поймите, Иван Петрович, моло╜дежь нашего села..." На что Иван Петрович,
бросая телефон╜ную трубку, кричал: "Да не до клуба мне сейчас! Посевная
срывается!"
Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
-- Когда клуб будет? -- глухо спросил он.
Суфлер в своей будке громко зашептал:
-- "Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все
насчет..."
Федор ухом не повел.
-- Когда клуб будет, я спрашиваю? -- повторил он свой вопрос, прямо
глядя в глаза партнеру; тот растерялся.
-- Когда будет, тогда и будет, -- буркнул он. -- Не до клу╜ба сейчас.
-- Как это не до клуба?
-- Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут -- царь Горох! -- Партнера
тоже уже понесло напропалую. -- Невелика пти╜ца -- без клуба поживешь.
Федор положил тяжелую руку на председательские бу╜мажки.
-- Будет клуб или нет?!
-- Не ори! Я тоже орать умею.
-- Наше комсомольское собрание постановило... Наше комсомольское
собрание постановило... -- с отчаянием по╜вторял суфлер.
-- Вот что... -- Федор встал. -- Если вы думаете, что мы по старинке
жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не вый╜дет! -- Голос Федора зазвучал
крепко и чисто. -- Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете
киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам
библиоте╜ка тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться... Я их видеть не
хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачиваю╜щейся сценой.
Режиссер корчился за кулисами.
-- Чего ты кричишь тут? -- пытался остановить председа╜тель Федора, но
остановить его было невозможно; он неза╜метно для себя перешел на "ты" с
председателем.
-- Сидишь тут, как... ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было,
если бы не такие вот... Сундук старорежим╜ный! Пуп земли... Ты ноль без
палочки -- один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя
вытрясу, если клуб не построишь! -- Федор ходил по кабинету -- силь╜ный,
собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
В зале стояла тишина.
-- Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край...
к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь...
-- Выйди отсюда моментально! -- взорвался председа╜тель.
-- Будет клуб или нет?
Председатель мучительно соображал, как быть. Он пони╜мал, что Федор не
выйдет отсюда, пока не добьется своего.
-- Я подумаю.
-- Завтра подумаешь. Будет клуб?
-- Ладно.
-- Что ладно?
-- Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. -- Пред╜седатель с
тоской огляделся -- искал режиссера, хотел что-нибудь понять во всей этой
тяжелой истории.
В зале засмеялись.
-- Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. -- Федор встал и
пошел со сцены. -- До свиданья. Спасибо за клуб!
В зале дружно захлопали.
Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал
переодеваться.
-- Что ты натворил? -- печально спросил его режиссер.
-- Что? Не по-твоему? Ничего... Переживешь. Выйди от╜сюда -- я штаны
переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью.
Он решил порвать с искусством.
Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников
художественной самодеятельности двадца╜ти районов края завоевал кузнец Федор
Грай.
-- Кхм... Может, еще какой Федор Грай есть? -- усом╜нился отец Федора.
-- Нет. Я один Федор Грай, -- тихо сказал Федор и побаг╜ровел. -- А
может, еще есть... Не знаю.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Беспалый
Все кругом говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная
и дура. Все это видели и понимали. Не ви╜дел и не понимал этого только
Серега. Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не
понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она... Черт их
зна╜ет, людей: как возьмутся языками чесать, так не остано╜вишь. Они же не
знали, какая она остроумная, озорная. Как она ходит! Это же поступь, черт
возьми, это движение впе╜ред, в ней же тогда каждая жилочка живет и играет,
когда она идет. Серега особенно любил походку жены: смотрел, и у него зубы
немели от любви. Он дома с изумлением огля╜дывал ее всю, играл желваками и
потел от волнения.
-- Что? -- спрашивала Клара. -- Мм?.. -- и, играя, пока╜зывала Сереге
язык. И шла в горницу, будто нарочно, чтоб еще раз показать ему, как она
ходит. Серега устремлялся за ней.
...И они же еще вякали про то, что она... О деревня! Серега молил бога,
чтоб ему как-нибудь не выронить из рук этот драгоценный подарок судьбы.
Порой он даже страшил╜ся: по праву ли свалилось на его голову такое счастье,
дос╜тоин ли он его, и нет ли тут какого недоразумения -- вдруг что-нибудь
такое выяснится, и ему скажут: "Э-э, друг сит╜ный, да ты что?! Ишь захапал!"
Серега увидел Клару первый раз в больнице (она только что приехала
работать медсестрой), увидел и сразу забес╜покоился. Сперва он увидел только
очки и носик-сапожок. И сразу забеспокоился. Это потом уж ему предстояла
ра╜дость открывать в ней все новые и новые прелести. Сперва же только
блестели очки и торчал вперед носик, все осталь╜ное была -- рыжая прическа.
Белый халатик на ней разлетал╜ся в стороны; она стремительно прошла по
коридору, бро╜сив на ходу понурой очереди: "Кто на перевязку -- заходите". И
скрылась в кабинетике. Серега так забеспокоился, что у него заболело сердце.
Потом она касалась его ласковыми теплыми пальцами, спрашивала: "Не больно?"
У Сереги кру╜жилась голова от ее духов, он на вопросы только мотал го╜ловой
-- что не больно. И страх сковал его такой, что он боялся пошевелиться.
-- Что вы? -- спросила Клара
Серега от растерянности опять качнул головой -- что не больно. Клара
засмеялась над самым его ухом... У Сереги, где-то внутри, выше пупка,
зажгло... Он сморщился и... за╜плакал. Натурально заплакал! Он не мог понять
себя и ниче╜го не мог с собой сделать. Он сморщился, склонил голову и
заскрипел зубами. И слезы закапали ему на больную руку и на ее белые
пальчики, Клара испугалась: "Больно?!"
-- Да иди ты!.. -- с трудом выговорил Серега. -- Делай свое дело, -- он
приник бы мокрым лицом к этим милым пальчикам, и никто бы его не смог
оттащить от них. Но страх, страх парализовал его, а теперь еще и стыд -- что
за╜плакал.
-- Больно вам, что ли? -- опять спросила Клара.
-- Только... это... не надо изображать, что мы все тут -- от фонаря
работаем, -- сказал Серега сердито. -- Все мы, в конце концов, живем в одном
государстве.
-- Что-что?
Ну, и так далее.
Через восемнадцать дней они поженились.
Клара стала называть его -- Серый. Ласково. Она, оказы╜вается, была уже
замужем, но муж попался "вареный ка╜кой-то", они скоро разошлись. Серега от
одного того, что первый ее муж был "вареный", ходил, выпятив грудь,
чув╜ствовал в себе силу необыкновенную. Клара хвалила его.
И в это-то время, когда он не знал, что бы такое своро╜тить от счастья,
они говорили, что жена его -- капризная и злая. Серега презирал их всех. Они
же не знали, как она... О люди! Все иззавидовались, черти. Что такое, не
могут люди спокойно выносить, когда кому-нибудь повезет.
-- Вы берите пример с животного мира, -- посоветовал Серега одному
такому умнику. -- Они же спокойно относят╜ся, когда, например, одну
какую-нибудь собачку берут в цирк выступать. Они же не злятся. Чего вы-то
психуете?
-- Да жалко тебя...
-- Жалко у пчелки... знаешь где? Вот так.
Серега злился, понимал, что это ни к чему, глупо, и еще больше злился.
-- Не обращай внимания на пустолаек, -- говорила жена Клара. -- Нам же
хорошо, и все. Я их всех в упор не вижу.
Серега поругался с родней, что они не пришли в восторг от Клары, с
дружками... Бросил совсем выпивать, купил стиральную машину и по субботам
крутил бельишко в пред╜баннике, чтоб никто из зубоскалов не видел. Мать
Серега не могла понять: хорошо это или плохо. С одной стороны, вро╜де как-то
не пристало мужику бабскую работу делать, с дру╜гой стороны... Шут ее знает!
-- Но он же не пьет! -- сказала Клара свекрови. -- Чего вам еще? Он
занят делом.
-- Дак а ты возьми да пожалей его: возьми да сама пости╜рай, он
неделю-то наломался, ему отдохнуть надо.
-- А я что, не работаю?
-- Да твоя-то работа... твою-то работу рази можно срав╜нить с мужниной,
матушка! Покрути-ка его день-деньской (Серега работал трактористом) --
руки-то какие надо! Он же не двужильный.
-- Я сама знаю, как мне жить с мужем, -- сказала на это Клара. -- Вам
надо, чтобы он пил?
-- Зачем же?
-- Ну и все. Им же делаешь хорошо, и они же еще недо╜вольны.
-- Да ведь мне жалко его, он же мне сын...
-- Вам не жалко, когда они под заборами пьяные валяют╜ся? Жалко? Ну и
все. И не надо больше говорить на эту тему Ясно?
-- Господи, батюшка!.. -- опешила мать. -- И слова не скажи.
Замордовала мужика, а ей и слова не скажи.
-- Хорошо, я скажу, чтобы он пошел в чайную и напил╜ся с дружками. Вас
это устраивает?
-- Да чо ты извязалась с пьянкой-то! -- рассердилась мать. -- Он и до
тебя не шибко пил, чо ты с пьянкой-то? Заладила: "пьянка, пьянка".
-- Хорошо, я скажу ему, что вы не велите стирать, -- объявила Клара. И
даже поднялась, и книжку медицинскую отложила в сторону.
Мать испугалась.
-- Ладно! Сразу -- "скажу". Только бы бегать жалиться.
-- Хорошо, что вы предлагаете? -- Клара через сильные очки прямо
смотрела на свекровь. -- Конкретно.
-- Ничего. Только вижу я, милая, не век ты собралась с мужем жить, вот
что. Если б жить думала, ты бы его берегла. А ты, как... не знаю, как
ксплотаторша какая: заездила мужика. Неужели же тебе тяжело хоть воды-то
натаскать! Он и так целый день там руки-то выворачивает, а придет до╜мой --
снова запрягайся. Да когда же ему отдохнуть-то, бед╜ному?
-- Повторяю: я о нем думаю. И когда мне его пожалеть, я сама знаю. Это
вы тут... распустили мужчин, потом не знае╜те, что с ними делать.
-- Господи, господи, -- только и сказала мать. -- Вот ка╜кие нынче
пошли жены-то! Ай-яй!
Знал бы Серега про эти разговоры! У Клары хватало ума не передавать их
мужу.
А Сереге это одно удовольствие -- воды натаскать, бель╜ишко
простирнуть... Забежит в дом, поцелует жену в носик, подивится про себя
мощному и плавному загибу ее бедер. А то попросит ее надеть белый халат.
-- Ну заче-ем? -- мило капризничала Клара. -- Что за странности
какие-то?
-- Я прошу, -- настаивал Серега. -- Я же тогда тебя в халатике увидел,
первый раз-то. Надень, погляжу: у меня вот здесь опять ворохнется, -- он
показывал под сердце. -- Я прошу, Кларнетик, -- он ее называл -- Кларнетик.
Или -- Кларнет, когда надо громко позвать.
Клара надевала халат, и они баловались.
-- Где болит? -- спрашивала Клара.
-- Вот здесь, -- показывал Серега на сердце.
-- Давно?
-- Уже... семьдесят пять дней.
-- Разрешите, -- Клара прижималась ухом к Серегиной груди. Серега
вдыхал запах ее крашеных волос... И снова, и снова у него чуть кружилась
голова от волнения и радости. Он стискивал "врача" в объятиях, искал губами
ее милый носик -- любил почему-то целовать в носик.
-- Ну-у, -- противилась Клара, -- врача-то!.. -- ей, навер╜но, слегка
уже надоели одинаковые ласки мужа.
"Господи, за что мне такое счастье! -- думал Серега, выходя опять во
двор к стиральному аппарату. -- Я же могу не вынести так. Тронусь, чего
доброго. Или ослабну вовсе".
Он не тронулся. Случилось другое, непредвиденное.
Приехал на каникулы двоюродной брат Серегин, Слав╜ка. Славка учился в
большом городе в техническом вузе, родня им хвасталась, и, когда он приезжал
на каникулы, дядя Николай, отец Славкин, собирал вечер. Так было уже два
раза, теперь Славка перешел на третий курс. Ну, собра╜лись опять. Позвали
Серегу с Кларой.
Шло сперва все хорошо. Клара была в сиреневом платье с пышными
рукавами, на груди медальон -- часы на золо╜той цепочке, волосы отливают
дорогой медью, очки бле╜стят... Как любил се Серега за эти очки! Осмотрится
по на╜роду, глянет на жену, и опять сердце радостью дрогнет: из всех-то она
выделялась за столом, гордая сидела, умная, воспитанная -- очень и очень не
простая. Сереге понрави╜лось, что и Славка тоже выделил ее из всех,
переговаривал╜ся с ней через стол. Сперва так -- о чем попало, а тут так
вдруг интересно заговорили, что все за столом смолкли и слушали их.
-- Хорошо, хорошо, -- говорил Славка, улавливая ухом, что все его
слушают, -- мы -- технократия, народ... сухой, как о нас говорят и пишут...
Я бы тут только уточнил: кон╜кретный, а не сухой, ибо все во главе угла для
нас -- госпо╜дин Факт.
-- Да, но за фактом подчас стоят не менее конкретные живые люди, --
возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают.
-- Кто же спорит! -- сдержанно, через улыбочку, пуль╜нул технократ
Славка. -- Но если все время думать о том, что за фактом стоят живые люди и
делать на это бесконеч╜ные сноски, то наука и техника будут топтаться на
месте. Мы же не сдвинемся с мертвой точки!
Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так:
-- Значит, медицина должна в основном подбирать за ва╜ми трупы? -- это
она сильно выразилась; за столом стало со╜всем тихо.
Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул:
-- Если хотите -- да! -- сказал он. -- Только такой ценой человечество
овладеет всеми богатствами природы.
-- Но это же шарлатанство, -- при общей тишине негромко, с какой-то
особой значительностью молвила Клара.
Славка было засмеялся, но вышло это фальшиво, он сам почувствовал. Он
занервничал.
-- Почему же шарлатанство? Насколько я понимаю, шарлатанство
свойственно медицине. И только медицине.
-- Вы имеете в виду самовольные аборты?
-- Не только...
-- Знахарство? Так вот, запомните раз и навсегда, -- на╜пористо и
сердито, и назидательно заговорила Клара, -- что всякий, кто берется лечить
даже насморк человека, но не имеет на это соответствующего права, есть
потенциальный преступник, -- особенно четко и страшно выговорилось у нее это
"п р е с т у п н и к". И это -- при бабках, которые во╜всю орудовали в
деревне всякими травками, настоями, от╜варами, это при них она так... Все
смотрели на Клару. И тут понял Серега, что отныне жену его будут уважать и
бояться. Он ликовал. Он молился на свою очкастую богиню, хотелось заорать
всем: "Что, съели?! А вякали!.." Но Серега не заорал, а опять заплакал. Черт
знает, что за нервы у него! То и дело плакал. Он незаметно вытер слезы и
закурил.
Славка что-то такое еще говорил, но уже и за столом заговорили тоже:
Славка проиграл. К Кларе потянулись -- кто с рюмкой, кто с вопросом... Один
очень рослый родст╜венник Серегин, дядя Егор, наклонился к Сереге, к уху,
спросил:
-- Как ее величать?
-- Никаноровна. Клавдия Никаноровна.
-- Клавдия Никаноровна! -- забасил дядя Егор, рас╜талкивая своим
голосом другие голоса. -- А, Клавдия Ни╜каноровна!..
Клара повернулась к этому холму за столом.
-- Да, я вас слушаю, -- четко, точно, воспитанно.
-- А вот вы замужем за нашим... ну, родственником, а свадьбу мы так и
не справили. А почему вообще-то? Не по обычаю...
Клара не задумывалась над ответами. Вообще, казалось, вот это и есть ее
стихия -- когда она в центре внимания и раздает направо и налево слова,
улыбки... Когда все удивля╜ются на нее, любуются ею, кто и завидует
исподтишка, а она все шлет и шлет, и катит от себя волны духов, обаяния и
культуры. На вопрос этого дяди Егора Клара чуть прогну╜ла в улыбке малиновые
губы... Скользнула взглядом по технократу Славке и сказала, не дав даже
договорить дяде Егору:
-- Свадьба -- это еще не знак качества. Это, -- Клара под╜няла над
столом руку, показала всем золотое кольцо на пальце, -- всего лишь символ,
но не гарантия. Прочность се╜мейной жизни не исчисляется количеством выпитых
буты╜лок.
Ну, она разворачивалась сегодня! Даже Серега не видел еще такой свою
жену. Нет, она была явно в ударе. На дядю Егора, как на посрамленного
бестактного человека, посы╜палось со всех сторон:
-- Получил? Вот так.
-- Что, Егорша: спроть шерсти? Хх-э!..
-- С обычаем полез! Тут без обычая отбреют так, што... На, закуси
лучше.
Серега -- в безудержной радости и гордости за жену -- выпил, наверно,
лишнего. У него выросли плечи так, что он мог касаться ими противоположных
стен дома; радость его была велика, хотелось обнимать всех подряд и
целовать. Он плакал, хотел петь, смеялся... Потом вышел на улицу, под╜ставил
голову под рукомойник, облился и ушел за угол, под навес, -- покурить и
обсохнуть. Темнеть уже стало, ветерок дергал. Серега скоро отошел на воздухе
и сидел, думал. Не думал, а как-то отдыхал весь -- душой и телом.
Редкостный, чудный покой слетел на него: он как будто куда-то плыл,
повинуясь спокойному, мощному току времени. И думалось просто и ясно: "Вот
-- живу. Хорошо".
Вдруг он услышал два торопливых голоса на крыльце до╜ма; у него больно
екнуло сердце: он узнал голос жены. Он замер. Да, это был голос Клары. А
второй -- Славкин. Над навесом была дощатая перегородка, Славка и Клара
подо╜шли к ней и стали. Получилось так: Серега сидел по одну сторону
перегородки, спиной к ней, а они стояли по дру╜гую сторону... То есть это
так близко, что можно было услы╜шать стук сердца чужого, не то что голоса,
или шепот, или возню какую. Вот эта-то близость -- точно он под кроватью
лежал -- так поначалу ошарашила, оглушила, что Серега не мог пошевельнуть ни
рукой, ни ногой.
-- Чиженька мой, -- ласково, тихо -- так знакомо! -- гово╜рила Клара,
-- да что же ты торопишься-то? Дай я тебя... -- чмок-чмок. Так знакомо! Так
одинаково! Так близко... -- Славненький мой. Чудненький мой... -- чмок-чмок.
-- Сла╜денький...
Они там слегка возились и толкали Серегу. Славка что-то торопливо
бормотал, что-то спрашивал -- Серега пропус╜кал его слова, -- Клара тихо
смеялась и говорила:
-- Сладенький мой... Куда, куда? Ах ты, шалунишка! По╜целуй меня в
носик.
"Так вот это как бывает, -- с ужасом, с омерзением, с болью постигал
Серега. -- Вот как!" И все живое, имеющее смысл, имя, -- все ухнуло в
пропасть, и стала одна черная яма. И ни имени нет, ни смысла -- одна черная
яма. "Ну, те╜перь все равно", -- подумал Серега. И шагнул в эту яму.
-- Кларнети-ик, это я, Серый, -- вдруг пропел Серега, как будто он
рассказывал сказку и подступил к моменту, когда лисичка-сестричка подошла к
домику петушка и так вот пропела: -- Ау-у! -- еще спел Серега. -- А я вас
счас бу╜ду убива-ать.
Дальше все пошло мелькать, как во сне: то то видел Серега, то это... То
он куда-то бежал, то кричали люди. Ни тяжести своей, ни плоти Серега не
помнил. И как у него в руке очутился топор, тоже не помнил. Но вот что он
запом╜нил хорошо: как Клара прыгала через прясло. Прическа у Клары сбилась,
волосы растрепались, когда она махнула че╜рез прясло, ее рыжая грива
вздыбилась над головой... Эта╜кий огонь метнулся. И этот-то летящий момент
намертво схватила память. И когда потом Серега вспоминал бывшую свою жену,
то всякий раз в глазах вставала эта картина -- полет, и было смешно и
больно.
В тот вечер все вдруг отшумело, отмелькало... Куда-то все подевались.
Серега остался один с топором... Он стал все сознавать, стало нестерпимо
больно. Было так больно, даже дышать было трудно от боли. "Да что же это
такое-то! Что же делается?" -- подумал Серега... Положил на жердину левую
руку и тяпнул топором по пальцам. Два пальца -- указатель╜ный и средний --
отпали. Серега бросил топор и пошел в больницу. Теперь хоть куда-то надо
идти. Руку замотал руба╜хой, подолом.
С тех пор его и прозвали на селе -- Беспалый.
Клара уехала в ту же ночь; потом ей куда-то высылали до╜кументы:
трудовую книжку, паспорт... Славка тоже уехал и больше на каникулы не
приезжал. Серега по-прежнему ра╜ботает на тракторе, орудует этой своей
культей не хуже прежнего. О Кларе никогда ни с кем не говорит. Только один
раз поругался с мужиками.
-- Говорили тебе, Серьга: злая она...
-- Какая она злая-то?! -- вдруг вскипел Серега. -- При чем тут злая-то?
-- А какая она? Добрая, что ли?
-- Да при чем тут -- добрая, злая? В злости, что ли, дело?
-- А в чем же?
-- Ни в чем! Не знаю, в чем... Но не в злости же дело. Есть же другие
какие-то слова... Нет, заталдычили одно: злая, злая. Может, наоборот,
добрая: брату хотела помочь.
-- Серьга, -- поинтересовались, -- а вот ты же это... лю╜бил ее... А
если б счас приехала, простил бы?
Серега промолчал на это. Ничего не сказал.
Тогда мужики сами принялись рассуждать.
-- Что она, дура, что ли, -- приедет.
-- А что? Подумает -- любил...
-- Ну, любил, любил. Он любил, а она не любила Она уже испорченный
человек -- на одном все равно не остановится. Если смолоду человек
испортился, это уже гиблое дело. Хоть мужика возьми, хоть бабу -- все равно.
Она иной раз и сама не хочет, а делает.
-- Да, это уж только с середки загнить, а там любой ветерок пошатнет.
-- Воли им дали много! -- с сердцем сказал Костя Биби╜ков, невзрачный
мужичок, но очень дерзкий на слово. -- Дед Иван говорит: счас хорошо живется
бабе да корове, а коню и мужику плохо. И верно. Воли много, они и
распус╜тились. У Игнахи вон Журавлева -- тоже: напилась дура, опозорила
мужика -- вел ее через всю деревню. А потом на его же: "А зачем пить много
разрешал!" Вот как!..
-- А молодые-то!.. Юбки эти возьми -- посмотришь, иде-ет...Тьфу!
Серега сидел в сторонке, больше не принимал участия в разговоре.
Покусывал травинку, смотрел вдаль куда-то. Он думал: что ж, видно, и это
надо было испытать в жизни. Но если бы еще раз налетела такая буря, он бы
опять растопы╜рил ей руки -- пошел бы навстречу. Все же, как ни больно было,
это был праздник. Конечно, где праздник, там и по╜хмелье, это так... Но
праздник-то был? Был. Ну и все.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Бессовестные
Старик Глухов в шестьдесят восемь лет овдовел. Схоро╜нил старуху,
справил поминки... Плакал. Говорил:
-- Как же я теперь буду-то? Один-то?
Говорил -- как всегда говорят овдовевшие старики. Ему правда было
горько, очень горько, но все-таки он не думал о том, "как он теперь будет".
Горько было, больно, и все. Вперед не глядел.
Но прошло время, год прошел, и старику и впрямь ста╜ло невмоготу. Не то
что он -- затосковал... А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в большом
доме. У него был сын, младший (старших побило на войне), но он жил в городе,
сын, наезжал изредка -- картошки взять, капусты соленой, огурцов, медку для
ребятишек (старик держал шесть ульев), сальца домашнего. Но наезды эти не
радовали старика, раз╜дражали. Не жалко было ни сальца, ни меда, ни
огурцов... Нет. Жалко и грустно, и обидно, что родной сын -- вроде уж и не
сын, а так -- пришей-пристебай. Он давал сыну саль╜ца, капусты... Выбирал
получше. Молчал, скрепив сердце, не жаловался. Ну, пожалуйся он, скажи:
плохо, мол, мне, Ванька, душа чего-то... А чего он, Ванька? Чем поможет? Ну,
повздыхают вместе, разопьют бутылочку, и он уедет с чемоданом в свой
город-городок, к семье. Такое дело.
И надумал старик жениться. Да. И невесту присмотрел.
Было это 9 мая, в День Победы. Как всегда, в этот день собралось все
село на кладбище -- помянуть погибших на войне. Сельсоветский стоял на
табуретке со списком, зачи╜тывал:
-- Гребцов Николай Митрофанович.
Гуляев Илья Васильевич.
Глухов Василий Емельянович.
Глухов Степан Емельянович.
Глухов Павел Емельянович...
Эти три -- сыны старика Глухова. Всегда у старика, когда зачитывали его
сынов, горе жесткими сильными пальцами сдавливало горло, дышать было трудно.
Он смотрел в зем╜лю, не плакал, но ничего не видел. И долго стоял так. А
сельсоветский все читал и читал:
-- Опарин Семен Сергеич.
Попов Иван Сергеич.
Попов Михаил Сергеич.
Попов Василий Иванович...
Тихо плакали на кладбище. Именно -- тихо, в уголки по╜лушалков, в
ладони, вздыхали осторожно, точно боялись люди, что нарушат и оскорбят
тишину, какая нужна в эту минуту. У старика немного отпускало, и он смотрел
вокруг. И каждый раз одинаково думал: "Сколько людей загубле╜но!"
И тут-то он приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хоть
жила здесь давно, Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом
скорбном списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Глухов
уважал набожных людей. За то уважал, что их -- преследуют, под╜смеиваются
над ними... За их терпение и неколебимость. За честность. Он присмотрелся к
Отавиной... Горбоносая, дю╜жая еще старушка, может легко с огородом
управиться, ба╜ню истопить, квашню замесить и хлеб выпечь. Старик не мог
есть "казенный хлеб" -- из магазина. И вдруг подумал ста╜рик: "Тоже ведь
одна мается... А?"
Пришел домой, выпил за сынов убиенных... И стал вплотную думать:
"Продала бы она свою избенку, перешла бы ко мне жить. А деньги за избу пусть
на книжку себе поло╜жит. И пусть живет, все не так пусто будет в доме. Хоть
в ба╜ню по-человечески сходить, полежать после баньки безза╜ботно... На стол
-- есть кому поставить, есть кому позвать: "Садись, Емельян". Жилым духом
запахнет в доме! Совсем же другое дело, когда в кути, у печки, кто-нибудь
громыха╜ет ухватами и пахнет опарой. Или ночью, когда не спится, можно
потихоньку поговорить... Можно матернуть бригади╜ра колхозного, например.
Она, правда, набожная, Отавиха-то, но можно же другие слова найти, не
обязательно ма╜териться. У самого дело к концу идет, к могиле, -- хватит,
наматерился за жизнь. Да нет, если бы она пришла, было бы хорошо. Как ты ни
поворачивайся, а хозяйка есть хозяйка". Так думал старик. Даже взволновался.
И вот выбрал он воскресный день, пошел к Ольге Серге╜евне Малышевой,
тоже уже старушке, но помоложе Отавихи, побашковитей. Эту Ольгу Сергеевну
старик Глухов когда-то тайно очень любил. Тогда он был не старик, а мо╜лодой
парень, и любил красивую, горластую Ольгу. По╜мышлял слать к Малышевым
сватов, но началась револю╜ция. Объявился на селе некий молодец-комиссар,
быстро окрутил сознательную Ольгу, куда-то увез. Увезти увез, а сам где-то
сгинул. Где-нибудь с головой увяз в кровавой то╜гдашней мешанине. А Ольга
Сергеевна вернулась домой и с тех нор жила одна. Как-то, тоже по молодости,
но уже буду╜чи женатым, Емельян Глухов заперся к Ольге Сергеевне в сельсовет
(она работала секретарем в сельсовете) и открыл ей свое сердце. Ольга
Сергеевна рассердилась, заплакала и сказала, что после своего орла-комиссара
она никогда в жизни никого к себе близко не подпустит. Глухов попытался
объяснить, что он -- без всяких худых мыслей, а просто ска╜зать, что вот --
любил ее (он был выпивши). Любил. Что тут такого? Ольга Сергеевна пуще того
обиделась и опять стала говорить, что все мужики не стоят мизинца ее
незабвенно╜го комиссара. И так она всех напугала этим своим комисса╜ром, что
к ней и другие боялись подступиться. Но прошло много-много лет, все
забылось, все ушло, давно шумела другая жизнь, кричала на земле другая -- не
ихняя -- лю╜бовь... И старик Глухов и пенсионерка Ольга Сергеевна странным
образом подружились. Старик помогал одинокой по хозяйству: снег зимой придет
разгребет, дровишек нако╜лет, метлу на черенок насадит, крышу на избе
залатает... По╜сидят, побеседуют. Малышева поставит четвертинку на стол...
Глухов все побаивался ее и неумеренно хвалил Совет╜скую власть.
-- Ведь вот какая... аккуратная власть! Раньше как: дожил старик до
глубокой старости -- никому не нужен. А теперь -- пенсия. За што мне,
спрашивается, каждый месяц по два╜дцать рублей отваливают? Мне родной сын --
пятерку прие╜дет сунет, и то ладно, а то и забудет. А власть -- легулярно --
получи. Вот они, комиссары-то, тогда... они понимали. Они жизни свои клали
-- за светлое будущее. Я советую, Ольга Сергеевна, стать и почтить ихную
память.
Ольга Сергеевна недовольно говорила на это:
-- Сиди. Чего теперь?.. Нечего теперь, -- она теперь ред╜ко вспоминала
комиссара, а больше рассказывала, как на нее "накатывает" ночами.
-- Вот накатит-накатит -- все, думаю, смертынька моя пришла...
-- А куда накатыват-то? На грудь?
-- А -- на всю. Всю вот так вот ка-ак обдаст, ну думаю, все. А после
рассла-абит всю -- ни рукой, ни ногой не ше╜вельнуть. И вроде я плыву-у
куда-то, плыву-у, плыву-у.
-- Да, -- сочувствовал Глухов. -- Дело такое -- так и уплывешь
когда-нибудь. И не приплывешь.
После того как старик Глухов схоронил жену, он еще ча╜ще наведывался к
Малышевой. Чего-нибудь делал по хо╜зяйству, а больше они любили сидеть на
веранде -- пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед. Беседовали.
-- Тоскуешь? -- интересовалась Малышева.
Глухов не знал, как отвечать -- боялся сказать не так, а тогда Малышиха
пристыдит его. Она часто -- не то что сты╜дила его, а давала понять, что ему
хоть и семьдесят скоро, а стоит больше ее слушать, а самому побольше
молчать.
-- Тоскуешь?
-- Так... -- неопределенно говорил Глухов. -- Жалко, конечно. Все же мы
с ей... -- пятьдесят лет прожили.
-- Прожить можно и сто лет... А смысл-то был? Слоны по двести лет
живут, а какой смысл?
Глухов обижался:
-- У меня три сына на войне погибли! А ты мне такие слова...
-- Я ничего не говорю, -- спускала Малышиха. -- Они погибли за Родину.
-- Тоскую, конечно, -- уже смелее говорил Глухов. -- Сколько она
пережила со мной!.. Терпела. Я смолоду дура╜коватый был, буйный... Все
терпела, сердешная. Жалко.
-- Сознание, сознание... -- вздыхала Малышева. -- Те╜сать вас еще и
тесать! Еще двести лет тесать -- тогда только на людей будете похожи. Вот
прожил ты с ей пятьдесят лет... Ну и что? И сказать ничего не можешь. У меня
в огороде бурьян растет... тоже растет. А рядом -- клубника виктория. Есть
разница?
-- Ты чего сердишься-то? -- не понимал Глухов.
-- Есть разница, я спрашиваю?
-- Сравнила... телятину с козлятиной.
-- И буду сравнивать! Потому что один человек живет -- горит, а другой
-- тлеет. У одного -- каждая порочка содер╜жанием пропитана, а другие...
делают только свое дело, и все. Жеребцы.
-- Не всем же комиссарами быть! -- сердито возражал Глухов, обиженный
за "жеребца".
-- Пятьдесят лет прожил, -- передразнила Малышева. -- А из них --
неделя наберется содержательная?
-- Ну, содержания-то, слава богу, хватало, чего доброго. С избытком.
-- Оно и видно! -- Малышева собирала губы в куриную гузку. -- Жеребцы.
Глухов чувствовал, что чем-то он ее злит, но никак не мог понять чем.
И все же он продолжал ходить к Малышевой. Иногда -- так вот --
поругивались, иногда ничего, мирно расходились. И вечер, глядишь, проходил
незаметно.
В это воскресенье Глухов пришел к Малышевой без ниче╜го -- без топора,
без ножовки. Пришел поговорить. По╜советоваться. Пришел просить помощи.
-- Я, Сергеевна, за советом. Помоги.
-- Что такое случилось? -- навострилась Малышева. Она любила давать
советы.
-- Ты старуху Отавину знаешь?
-- Ну.
-- Поговорила бы ты с ей -- не согласится ли она ко мне в дом перейти?
А свою избу пускай продаст. Или так: пускай пока заколотит ее, поживем --
уживемся -- тогда уж пускай продает. Чтоб не рисковать зря. Как думаешь? Я
один не осмелюсь с ей говорить, а ты сумеешь. Я не обижу ее... На четырех-то
ногах, хоть они у нас не резвые теперь, но все же покрепче стоять можно. Как
думаешь? -- Глухов непри╜вычно для себя много и скоро тараторил -- ему было
нелов╜ко. -- Думал я, думал и вот -- надумал. Чижало одному, ну ее к черту.
Да и ей, я думаю, тоже полегче будет. Как ду╜маешь?
Малышева очень была удивлена. Так была удивлена, что сперва не нашлась,
что сказать путное.
-- Жениться собрался?
-- Ну, жениться... это... какая уж это женитьба? Так -- сойдемся для
облегчения.
-- Юридически -- это все равно женитьба. Чего ты хвос╜том-то виляешь?
Глухов опешил.
-- Ну -- жениться. А что, это не поощряется?
Малышева внимательно и как-то с отчуждением, с ка╜ким-то скрытым
враждебным значением посмотрела на ста╜рика.
-- А она согласна? Хотя, ты говоришь, не успел с ей...
-- Не знает она! Вот и пришел-то просить: поговорила бы ты с ей. Где
поговорила, где и -- уговорила. Она старушка ве╜рующая, может, скажет --
грех... А какой грех? Так-то разобраться-то. Я одинокий, она тоже
одинокая...
-- У нее дочь в городе.
-- Да это-то!.. Это и у меня вон сын в городе. Толку-то от их нынче. А
мы бы как-нибудь и скоротали бы остаток жиз╜ни-то. Кто первый помер -- есть
кому схоронить.
-- У вас же дети! -- вдруг нервно возвысила голос Малы╜шева. -- Чего вы
сиротинками-то казанскими прикидывае╜тесь?
Глухов замолк. И в свою очередь внимательно и сердито посмотрел на
Малышиху. Чего она злится? Она же вся изозлилась. Чего?
-- Ты чего, Сергеевна? -- спросил.
-- Я ничего. Вы жениться-то надумали, не я. А ты меня спрашиваешь: чего
я? Я-то ничего.
-- Чего-то сердишься...
-- Да нисколько! Вона, буду я еще сердиться. Женитесь! Поговорить надо
с Отавихой? Поговорю, -- теперь засуети╜лась Малышева, затараторила тоже. --
Позову ее, и погово╜рим, мне не трудно. Узнаю: согласна она или нет? Чего же
мне сердиться? Смеяться-то над вами, шутами, будут, не надо мной.
-- Как так?
-- Что?
-- Смеяться будут?
-- А что -- радоваться?
-- Да разве не бывает так -- старики сходются...
-- Бывает, бывает. Давай завтра приходи в обед... Я ее по╜зову
пораньше, обговорю с ей сперва, а ты попозже, к обе╜ду, приходи. Бывает так,
бывает. Сколько угодно! Я погово╜рю с ей, не беспокойся. Поговорю.
Старик Глухов ушел от Малышевой с неясным чувством. Какой-то подвох
чуял со стороны Малышихи. Странная ка╜кая-то старуха, ей-богу. Чего-то все
нервничает, злится. Всех бы она переделала, перекроила... Всех бы она учила
жить, всех бы судила. Старик даже подумал: не вернуться ли да не сказать ей,
что -- не надо никакой ее помощи, сам как-ни╜будь управлюсь. Даже
остановился и постоял. И решил, что -- ладно, черт с ней, пусть поговорит. У
самого все рав╜но не так выйдет -- не сумеет ладом поговорить. Пусть
злит╜ся, а дело пусть сделает.
На другой день у старушек -- Малышевой и Отавиной -- состоялось
свидание. И состоялся разговор.
Отавиха пришла к Малышевой, первым делом глянула в передний угол (нет
ли иконки?), скромно присела на крае╜шек плюшевого дивана. Поздоровалась.
-- Я чего призвала тебя, -- сразу начала Малышиха. -- Глухова старика
знаешь?
-- Емельян Егорыча? Знаю, как же. У его трех сынов убило...
-- Так вот он хочет на тебе жениться, -- Малышева отче╜канила слова,
как семь аккуратных пельменей загнула. -- Ты согласна?
-- Свят, свят, свят! -- перекрестилась Отавиха. -- Да он что?!
-- А что? -- как-то даже развеселилась Малышиха. -- Вы одинокие... Ты
подумай, подумай сперва, не торопись отве╜чать. Он такой же козел, как все,
но поможет дожить оста╜ток жизни. Как сама-то думаешь? Избу говорит, можно
по╜ка не продавать, можно заколотить; если уживетесь, тогда уж можно, мол,
продать, а деньги -- на книжку. Как дума╜ешь-то?
-- Да как я могу думать? -- искренне не знала старуха Отавина. -- У
меня и думы-то все из головы убежали. Как же -- с бухты-барахты -- выходи
замуж, -- Отавиха мелко, искренне посмеялась. -- Эдак-то рассудка можно
лишить╜ся. Вот так невеста!
-- Ну, и он тоже -- жених. Как все же?
-- Да погоди ты, Сергевна, не колготись, дай с духом со╜браться...
-- Он придет счас. За ответом.
-- Эка! -- Отавиха даже привстала с дивана и поглядела на дверь. И
опять села. -- Вот задача-то!
-- Ну, я гляжу, ты уж почти согласная.
Старуха Отавина вдруг серьезно задумалась.
-- Я тебе так скажу, Сергевна: он старик ничего, не пьет, не
богохульничает особо, я не слышала. Только... -- Отави╜на посмотрела на
сваху. -- Так-то бы оно -- што? Бывают -- сходются, старики, живут...
-- Бывает.
-- А ну-ка да он ночами приставать станет?
Малышева даже рот открыла.
-- Как?
-- А как? Так. Они знаешь какие! Перьво-наперьво я бы желала знать и
быть в надежде, што он приставать не станет. И штоб не матершинничал. Табак
курит... Ну, тут уж... все курют, тут не укоротишь.
-- Так ты согласная? -- изумилась Малышева.
-- Погоди-ка, не гони-ка коней. Я вот и говорю: много у меня всяких
условиев получается. То -- нельзя, это -- нель╜зя... А старик подумает да и
скажет: "Чего же тада и можно-то?" И все наше сватовство-то само собой и
распадет╜ся, -- Отавиха опять мелко засмеялась. -- Вот не думала, не
гадала... Господи, господи. Оно бы -- так-то чего? У меня вон товарка моя
задушевная бывшая в Буланихе, где я раньше жила, тоже вот так вот: пришел
старик, тары-бары, а по╜томи говорит: "Давай, мол, Кузьмовна, вместе жить".
И жи╜ли. Он, правда, уж умер года два как... А она живет в его до╜ме. И
хорошо жили, я знаю. Сколько?.. Годов пять жили. Ничо, не обижал ее. К
концу-то жизни люди умней делают╜ся. Счас вон... поглядишь на нонешних-то...
господи, госпо╜ди!.. Поглядишь, и ничего не скажешь. Оно бы, знамо, и мне в
покое бы дожить да в тепле... Избенка-то у меня вся проху╜дилась, рада, что
уж зима кончилась -- никак ее не нато╜пишь. Топишь-топишь, топишь-топишь, а
все как под решетом.
-- А к дочери-то почему не едешь?
-- Куда-а! Сами ютятся там на пятачке... Жила. Внуки-то маленькие были,
жила. Измучилась. Все измучились. А теперь уж ребятишки-то в школу пошли,
так я уж рада-радешень╜ка, хоть мне эту-то избенку купили. Свой-то дом в
Буланихе я продала. Когда дочь-то замуж-то вышла, продала. Кресто╜вый дом
был, сто лет ишо простоит. Продала, што сделаешь. Им на капиратив надо, а
где взять? Он с армии демобили╜зовался, зять-то, моя тоже -- техникум только
закончила. Давай, мол, мама, продадим дом. А тебе, мол, потом ку╜пим, если с
нами жить не захочешь. Вот и жила, ребятишек вынянчила, а потом уж -- нет,
давайте, говорю, покупайте мне хоть маленькую избушку. Не могу в городе, с
души во╜ротит. Ну помялись, помялись, нашли денег на избу. В Буланихе-то
постройки дорогие, здесь подешевле, вот я здесь и оказалась. Оно бы,
конешно, так-то... на старости-то лет... в тепле бы пожить... Не мешало бы.
Старик Глухов знал, что разговор у старух состоится, но какой -- не
ведал. На всякий случай он надел новый пиджак, прихватил бутылочку наливки,
туесок меду и пошел к Ма╜лышевой.
Пришел... Поздоровался. Смутился чего-то, поставил на стол бутылку,
туесок... Полез за кисетом.
-- Ты погоди с бутылкой-то, погоди, -- сказала Малышиха. -- Не
торопись.
У старика упало сердце. А он уж крепко настроился на со╜вместную жизнь
с Отавиной, все продумал -- выходило все хорошо. Что же?
-- Выслушала я вас обоих... Конечно, эта ваша личная жизнь, вы можете
сходиться... Люди с ума сходят, и то ни╜чего. Но хочу все же вас спросить:
как вам не совестно? А? -- Малышева бросала эти слова в лицо Глухову и
Отавиной. С какой-то необъяснимой жестокостью, от всего сердца, на╜болевшего
тайной какой-то болью, бросала. Бросала и бро╜сала, как ни краснели, ни
вертелись на месте, как ни стра╜дали эти, потерявшие всякую совесть жених и
невеста. -- Как же вы после этого на белый свет глядеть будете? А? Да люди
всю жизнь живут одинокие... Я всю жизнь живу одино╜кая, с двадцати трех лет
одинокая... А что, ко мне не свата╜лись? Сватались. Не ходили по ночам, не
стучали в окошко? Ходили. Стучали. Ты, Глухов, не приходил ко мне в
сельсо╜вет, не говорил, что жить без меня не можешь? Не прих