---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость  и  доброту.  В
минуты  хорошего  настроения, когда в доме устанавливался относительный мир,
Антип ласково говорил жене:
     -- Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.
     -- Эт почему же?
     -- А потому... Тебе что требуется? Чтобы я день и  ночь  только  шил  и
шил?  А  у  меня  тоже  душа  есть.  Ей  тоже попрыгать, побаловаться охота,
душе-то.
     -- Плевать мне на твою душу!
     -- Эх-х...
     -- Чего "эх"? Чего "эх"?
     -- Так... Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
     Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго  смотрела  сверху
на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд,
     -- Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
     -- Ага, понял, -- кротко отвечал Антип.
     -- То-то.
     --  Шибко  уж  ты  строгая,  Марфынька.  Нельзя  так,  милая: надсадишь
сердечушко свое и помрешь.
     Марфа за сорок лет совместной  жизни  с  Антипом  так  и  не  научилась
понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит.
     -- Вопчем, шей.
     -- Шью, матушка, шью.
     В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара
и дегтя.  Дом  был  большой,  светлый. Когда-то он оглашался детским смехом;
потом, позже,  бывали  здесь  и  свадьбы,  бывали  и  скорбные  ночные  часы
нехорошей  тишины,  когда  зеркало  завешено и слабый свет восковой свечи --
бледный и немощный -- чуть-чуть высвечивает  глубокую  тайну  смерти.  Много
всякого  было.  Антип  Калачиков  со  своей  могучей половиной вывел к жизни
двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
     Облик дома менялся с годами,  но  всегда  неизменно  оставался  рабочий
уголок  Антипа  --  справа  от  печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи,
уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на  стенке,  висела  его  заветная
балалайка.  Это  была  страсть  Антипа,  это  была его бессловесная глубокая
любовь всей жизни -- балалайка. Антип мог  часами  играть  на  ней,  склонив
набочок  голову,  и  непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень
дорогое,  давно  забытое  им,  то  ли  он  передает  ей  свои   неторопливые
стариковские  думы.  Он  мог  сидеть  так целый день, и сидел бы, если бы не
Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями  только  шил  и
шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала
с  Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в
огонь, в  печку.  Побледневший  Антип  смотрел,  как  она  горит.  Балалайка
вспыхнула  сразу,  точно  берестинка. Ее стало коробить... Трижды простонала
она почти человеческим стоном -- и умерла.
     Антип пошел во двор,  взял  топор  и  изрубил  на  мелкие  кусочки  все
заготовки  хомутов,  все  сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На
скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова.  После  этого  Антип  пил
неделю,  не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку
и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но  за  Антипом
следила  внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не
отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип  снимает  балалайку  и
играет -- не работает.
     Как-то  раз осенним вечером сидели они -- Антип в своем уголке, Марфа у
стола с вязаньем.
     Молчали.
     Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно.  Антип  молоточком
заколачивает  в  хомут  медные  гвоздочки:  тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук...
Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
     Тук-тук, тук-тук, -- постукивает Антип. И  еще  тикают  ходики,  причем
как-то   так,   что   кажется,   что  они  вот-вот  остановятся.  А  они  не
останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.
     -- Чего пригорюнилась, Марфынька? -- спросил Антип. -- Все думаешь, как
деньжат побольше скопить?
     Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.
     -- Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай --  сто
рублей  не  деньги.  --  Антип любил поговорить, когда работал. -- Я вот всю
жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел?
Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные  поднимали,  в  гражданской
участвовали,  в  Отечественной... Хоть уж погибали, так героически. А тут --
как сел с тринадцати годков, так и сижу -- скоро семисят  будет.  Вот  какой
терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не
жадничал,  мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность
моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего  же,  спрашивается,
мне жизнь была дадена?
     -- Для детей, -- серьезно сказала Марфа.
     Антип  не  ждал,  что  она  поддержит разговор. Обычно она обрывала его
болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
     -- Для детей?  --  Антип  оживился.  --  С  одной  стороны,  правильно,
конечно, а с другой -- нет, неправильно.
     -- С какой стороны неправильно?
     --  С  той,  что  не  только для детей надо жить. Надо и самим для себя
немножко.
     -- А чего бы ты для себя-то делал?
     Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
     -- Как это "чего"? Нашел бы чего... Я, может, в  музыканты  бы  двинул.
Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок
-- это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный
шорник, а был бы, может...
     --  Перестань  уж!..  --  Марфа  махнула  рукой.  --  Завел -- противно
слушать.
     -- Значит, не понимаешь, -- вздохнул Антип.
     Некоторое время молчали.
     Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
     -- Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
     -- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? -- заметил Антип.
     -- Хватит  стучать-то!  --  сказала  вдруг  Марфа.  --  Давай  посидим,
поговорим про детей.
     Антип усмехнулся, отложил молоток.
     --  Сдаешь,  Марфа,  --  весело  сказал он. -- А хочешь, я тебе сыграю,
развею тоску твою?
     -- Сыграй, -- разрешила Марфа.
     Антип вымыл руки, лицо, причесался.
     -- Дай новую рубашенцию.
     Марфа достала из  ящика  новую  рубаху.  Антип  надел  ее,  подпоясался
ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу.
     -- Начинаем наш концерт!
     -- Ты не дурачься только, -- посоветовала Марфа.
     --  Сейчас  вспомним  всю  нашу  молодость,  -- хвастливо сказал Антип,
настраивая балалайку. -- Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
     -- Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя.
     -- На сколько? На три недели с гаком?
     -- Не на три недели, а на два года.  Я  тогда  еще  совсем  молоденькая
была, а ты уж выкобенивался.
     Антип миролюбиво засмеялся:
     -- Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
     --  Кто?  Я,  что  ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей
спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
     -- Штанина, допустим, была моя...
     Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову  на  плечо,
ударил  по  струнам...  Заиграл,  И  в теплую пустоту и сумрак избы полилась
тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и
хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни,  но  так,
что не скажешь, что же есть это главное.

     Не шей ты мне,
     Ма-амынька,
     Красный сарафа-ан, --

     запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:

     Не входи, родимая,
     Попусту
     В изъян...

     Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо.
Вставали  в глазах забытые картины, То степь открывалась за родным селом, то
берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, темная и  немножко
жуткая...  И  было  что-то  сладко  волнующее  во всем этом. Не стало осени,
одиночества, не стало денег, хомутов...
     Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя
костлявыми бедрами.

     Ох, там, ри-та-там,
     Ритатушеньки мои!
     Походите, погуляйте,
     Па-ба-луй-тися!

     Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом  всплакнула,  но  тут  же
вытерла слезы и опять засмеялась.
     --  Хоть  бы  уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а
туда же.
     Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.

     Ох, Марфа моя,
     Ох, Марфынька,
     Укоряешь ты меня за напраслинку!

     -- А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил? Антип кивнул
головой.

     Ох, помню, моя,
     Помню, Марфынька!
     Ох, хаханечки, ха-ха,
     Чечевика с викою!

     -- Дурак же ты, Антип! -- ласково сказала Марфа,  --  Плетешь  черт  те
чего.

     Ох, Марфушечка моя,
     Радость всенародная...

     Марфа так и покатилась:
     -- Ну, не дурак ли ты, Антип!

     Ох, там, ри-та-там,
     Ритатушеньки мои!

     -- Сядь, споем какую-нибудь, -- сказала Марфа, вытирая слезы.
     Антип слегка запыхался. Улыбаясь, смотрел на Марфу.
     -- А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
     -- Не плохой, а придурковатый, -- поправила Марфа.
     --  Значит,  не  понимаешь, -- сказал Антип, нисколько не обидевшись за
такое уточнение. Сел. -- Мы могли бы с тобой  знаешь  как  прожить!  Душа  в
душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно.
     -- Не деньги меня замучили, а нету их, вот что мучает-то.
     --  Хватило  бы...  брось,  пожалуйста.  Но  не  будем.  Какую желаете,
мадемуазель-фрау?
     -- Про Володю-молодца.
     -- Она тяжелая, ну ее!
     -- Ничего. Я поплачу хоть маленько,

     Ох, не вейти-ися, чайки, над морем,

     запел Антип.

     Вам некуда, бедненьким, сесть.
     Слетайте в Сибирь, край далекий,
     Снесите печальну-я весть.

     Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал.

     Ох, в двенадцать часов темной но-очий
     Убили Володю-молодца-а.
     Наутро отец с младшим сыном...

     Марфа захлюпала.
     -- Антип, а Антип!., Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя обижаю,  --
проговорила она сквозь слезы.
     -- Ерунда, -- сказал Антип. -- Ты меня тоже прости, если я виноватый.
     -- Играть тебе не даю...
     --  Ерунда,  --  опять  сказал  Антип. -- Мне дай волю -- я день и ночь
согласен играть.
     Так тоже нельзя. Я понимаю.
     -- Хочешь, чекушечку тебе возьмем?
     -- Можно, -- согласился Антип,
     Марфа вытерла слезы, встала.
     -- Иди пока в магазин, а я ужин соберу.
     Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из
глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на
ее широкую спину.
     -- Вот еще какое дело, -- небрежно  начал  он,  --  она  уж  старенькая
стала...  надо  бы  новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай
заодно куплю.
     -- Кого? -- Марфина спина перестала двигаться.
     -- Балалайку-то.
     Марфа опять  задвигалась.  Достала  деньги,  села  на  сундук  и  стала
медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.
     -- Она у тебя играет еще, -- сказала она.
     -- Там треснула досточка одна... дребезжит.
     -- А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько.
     -- Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!
     Марфа  замолчала.  Снова  стала считать деньги. Вид у нее был строгий и
озабоченный.
     -- На, -- она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
     -- На четвертинку только? -- У Антипа отвисла нижняя губа. -- Да-а...
     -- Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
     -- Эх, Марфа!.. -- Антип тяжело вздохнул.
     -- Что "эх"? Что "эх"?
     -- Так... проехало. -- Антип повернулся и пошел к двери.
     -- А сколько она стоит-то? -- спросила вдруг Марфа сурово.
     -- Да она стоит-то копейки! -- Антип остановился у  порога.  --  Рублей
шесть по новым ценам.
     -- На, -- Марфа сердито протянула ему шесть рублей,
     Антип  подошел  к  жене  скорым  шагом,  взял  деньги  и  молча  вышел:
разговаривать или медлить было опасно -- Марфа легко могла раздумать.

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:24:19 GMT