новлена. Леонард Христианович улыбается - рот до ушей и пятна сошли. Вот так с ними надо - в бараний рог! Но чу! Мотоциклистам наконец-то надоел Степаняк-Енисейский. Они свистят и гонят его со сцены. Из зала доносится его последнее слово... - Бесноватые! - выкрикивает он в зал. - Орда ханская! Русского языка не понимают! - Катись! Надоел! Сапожник! С поля! На мыло! - ревут мотоциклисты. - Даешь "Звездные войны"! Молодцы, по-моему. Но очень уж долго терпели. "Звездные войны" начинаются. 31 Ну-с, напугав бедную женщину, начинаю одеваться и прикидываю расстановку сил. Все рассыпались по Кузьминкам кто куда... Дроздов, Ашот и Белкин закусывают в гостинице и расчерчивают пульку на оборотной стороне акта ревизии. Кто-то из наших смотрит "Звездные войны". Татьяна с заплаканной царицей отправились в бар за сигаретами, обнаружили там Космонавта с Тронько и, забыв обо мне, вертят перед ними хвостами. А Леонард Христианович отпустил санитаров в кино и решил подежурить здесь. Если будут вызовы, ему позвонят. Так. Чувствую, что с меня временно снято наблюдение. Обо мне забыли. Этим грех не воспользоваться. Накину пиджак, пальто оставлю, и никто не подумает, что я вышел на улицу. Меня там ждут. Я с утра не могу остаться в одиночестве, чтобы ОН смог подойти и заговорить. - Пойду отолью, - объявляю я и накидываю пиджак. Что может быть естественней этой потребности? Мои намерения не вызывают подозрений. Я выхожу в вестибюль, но вспоминаю, что оставил наган в кармане пальто, возвращаюсь, перекладываю наган в пиджак и опять выхожу. Мне везет: швейцар покинул свой боевой пост, закрыл дверь на крюк и торчит в кинозале, отравляя одеколонным дыханием и без того спертый воздух. Я откидываю кочергу и выхожу на мороз. Я свободен! Полированный мрамор на ступенях Дома ученых обледенел. Свободен-то свободен, но так недолго ноги поломать... Вокруг ни души - одни мотоциклы, "ЗИМ" и "Скорая помощь". Садись и езжай куда хочешь. Но ехать никуда не надо. ОН меня здесь найдет. Пусть ищет, а я пока буду глядеть на Марс. Как там записано в календарном листке? Марс виден в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В "" часа 12 минут Луна на короткое время закроет своим диском планету. Это значит: затмение Марса. Я потихоньку скольжу к "ЗИМу", тормозя тростью. Если по дороге упаду, уже не встану. Где тут юго-восток? Вон там, на конце трубы. Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду - увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные... и Луна, и труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества - особенно в такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну... они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит. Подъезжаю на подметках к "ЗИМу" и дергаю дверцу. Закрыто. Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство космического неодиночества... Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом уже пошло-поехало - боги, гробницы, ученые. Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит... Опять меня пасут. Кто же? У "ЗИМа" стоит черная фигура и смотрит на меня в упор. ОН? - Юрий Васильевич... - говорит фигура, приближаясь ко мне. Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа. - Я вам не Юрий Васильевич! - обрываю я Степаняка и сильнее дергаю дверцу. Заперта. - Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич? Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы весь день за мной ходите? - Разрешите одну фразу сказать! - вдруг взвизгивает Степаняк-Енисейский и валится передо мной на колени. - Старый дурак, - опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и дергаю. Заперта. - Да, дурак! - с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет за мной по льду. - Разрешите одну фразу! - Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в печать. Я начинаю огибать "ЗИМ", чтобы подергать третью дверцу. Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает: - Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! - он вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. - Это настоящая статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно подпишите и отправьте ее в печать! - А что, занятно... - наконец удивляюсь я. - Откуда она у вас? - Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы отдать ее вам! Я разворачиваю свиток и читаю заглавие... "Зубная боль Степаняка-Енисейского"... Фамилия полностью... - ТАк мне, подлецу, и надо! - причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас начнет лбом об лед поклоны бить. - Поступите со мной, как душа велит! Так и надо! Я это чистосердечно... - Зачем это вам? Раскаялись, что ли? - Вот именно! Раскаяние! Покаяние! Каюсь! Во всех грехах, как перед Богом! Любопытно... Я тяну третью дверцу. Заперта. - А я тут при чем? - Мне нужно покаяться именно вам! - Что я вам, поп? - Выше! Бог! Я дергаю четвертую дверцу... Открыта! - А вы с ума не сошли? - Счел бы за честь в вашем присутствии! Не закрывайте! - Степаняк-Енисейский хватается за дверцу и шепчет скороговоркой: - Я не сошел с ума, я преследую личный интерес. Я вам сейчас сообщу предварительную информацию, чтобы вас заинтриговать... Компьютер японский где, по-вашему? Моргал с Ведмедевым что задумали? Зачем Дроздов на свою статью в карты играет? С Чернолуцким что будет? Насчет вашего давнего дьявольского договора многолетней давности... заинтриговал я вас? Заинтриговал, слов нет. - Уделите мне один час, не пожалеете! - Хорошо, приходите в гостиницу. - Когда? - После полуночи. - О! Классическое время! - восторгается Степаняк. - Но не больше двадцати минут. - Полчаса! - торгуется он. - Не успею покаяться, грехов много. - Ладно. Еще одно... Принесите справку от администратора Дома ученых. - На предмет? - О том, что после сеанса вы извинились перед публикой за свое вступительное слово. Вот тогда я поверю в ваше раскаяние. - Понял! Это испытание? В виде публичного унижения? - восторгается он. - Бегу! Степаняк-Енисейский снимает смушковый пирожок и отряхивает им колени. Я сажусь в "ЗИМ". Может быть, на него так циклон подействовал? 32 В "ЗИМе" темно, безжизненно, холодно и пахнет березовым веником, оставленным здесь Тронько. Запах березы вызывает в памяти какой-то чеховский рассказ, где через тысячу лет на другой планете люди вспоминали название этих белых деревьев и не могли вспомнить... Береза, что ли? И вообще: что я здесь делаю? Зачем сюда пришел? Камо грядеши? Возможно, это очередная ловушка? Я вылавливаю двумя пальцами из нагрудного кармана последний патрончик и заряжаю наган. Теперь полный порядок, я опять вооружен. Много не нужно, достаточно одного патрона чтобы чувствовать себя в безопасности. Но где же ОН? Меня скоро хватятся. Уж полночь близится... Конечно, ему помешал Степаняк-Енисейский со своим покаянием. Экое кайло! Может быть, надо ЕГО позвать? Вернее, ПРИЗВАТЬ ЕГО? Не знаю зачем, но я сажусь на березовый веник и призывно давлю на сигнал. "ЗИМ" гудит, как трехрядная гармонь, звук разносится над Кузьминками и затухает в небесах, как в прорве. Мой призыв не слышат. Начинается марсианское затмение. Луна уже перевалила за трубу, подкрадывается к Марсу, и тот скоро исчезнет в земной тени между лунными рогами. Я сигналю еще раз. Степаняк-Енисейский уже добрался по гололеду к Дому ученых, но, оглянувшись на мой призыв, зачастил ногами и шлепнулся на мраморные ступеньки. Павлик, вышедший покурить на пожарную площадку киномеханика, жестокосердно комментирует это падение. Павлику не жалко этого падшего ангела, Павлик бы ему еще ножку подставил. Нет, ОН не подойдет ко мне при свидетелях... Зато ОН, кажется, придумал нечто иное... Вдруг я чувствую, как "ЗИМ" бесшумно трогается с места и начинает скользить мимо креста "Скорой помощи" и мимо выходящих из Дома ученых Андрея Ивановича с царицей Тамарой, которые оставили Татьяну наедине с марсианином. Андрей Иванович, приобняв царицу, собирается разъяснить ей, кто такой Трифон Дормидонтович Эл, из-за которого она получила взбучку от Деда, но вместо этого он спешит к охающему Степаняку-Енисейскому, поднимает его, отряхивает и разыскивает свалившийся пирожок. Ему жалко упавшего дедушку. Если бы Андрей Иванович знал, чего в своей жизни нашебуршил этот старик, он бы его опять уронил. Тем временем "ЗИМ" меня куда-то увозит... Это интересно! Мы медленно начинаем скатываться с подмерзшей горки. Сейчас в "ЗИМе" темно и холодно, зато, когда он разгонится, здесь станет светло и жарко... Опять на меня покушение! Дело в том, что в самом низу этого затяжного спуска на крутом повороте расположилась последняя в моей жизни дьявольская ловушка в виде зеленой трансформаторной будки. На ней изображен оскаленный неандертальский череп с надписью: "НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ! " В эту-то будку мы в аккурат врежемся, и я без дополнительных расходов на крематорий наконец трансформируюсь в кучку обугленных останков. Мой прах выгребут из "ЗИМа", сложат в урну и похоронят (точнее, "подхоронят", как говорят могильщики) на мемориальном кладбище. А спуск Академический переименуют в спуск имени академика Невеселова в честь того, что с этой горки академик съехал, как на санках, в последний раз. Я размышляю: может быть, выпрыгнуть на ходу? Не смеши козу, дед. Дорога здесь не посыпана песочком. К тому же, кроме чувства космического неодиночества, некоторые люди обладают чувством собственного достоинства. Из черных "ЗИМов" не прыгают на ходу, как с трамвайных подножек. Опять же, тебя честно предупредили: "Не влезай, убьет! " В начале прошлого века, когда ты появился на свет, тебя честно предупредили, что в конце концов жизнь убьет, а ты взял и тут же расплакался. Вспомни: тебя предупреждали? Да. Наверно. Тогда едь до конца и не прыгай. Вороной "ЗИМ" все чует. Он таких людей возил, в таких передрягах бывал, что никаким "фордам" не снилось. На парады возил, на ядерные испытания, на приемы, на свадьбы, на похороны. На допросы тоже возил. Его преследовали, он догонял, в него стреляли, он отстреливался. Он давно сменил все внутренности, но еще бегает, а сейчас, как старый умный конь, чувствуя отпущенные вожжи, не спеша разгоняется мимо мемориальной арки, будто спрашивает: - Так ли я делаю, хозяин? Ты этого хочешь? Чтобы все произошло быстро и без мучений? - Да. И с ветерком, - отвечаю я. - Тогда садись поудобней. Я забрасываю березовый веник на заднее сиденье и устраиваюсь поудобней. Мы катимся с горы. Какой русский не любит быстрой езды? Я - не люблю. Мешает думать. А здесь уже не езда, а падение. Ощущения не из приятных, как в невесомости. Но умирать в сто с чем-то лет - это как удалять последний зуб: неприятно, а нужно, чтобы не отравлял весь организм. Вот именно: таких, как я, если не выпадают сами, нужно по возможности безболезненно удалять, а Степаняков-Енисейских - рвать без пощады, как на картине того фламандца. Но я отвлекся. Слева уже мелькает бетонная кладбищенская ограда, справа - станция "Скорой помощи" (бывшая больница, где мы с Лешей лежали, - сейчас около больниц не хоронят), а сзади, сотрясая небо отборной бранью, за мной уже кто-то гонится. 33 Это Павлик решил, что мотоциклетные злоумышленники угоняют наш "ЗИМ", прервал "Звездные войны" и, кликнув на помощь Андрея Ивановича, пустился вдогонку. Пожалуй, это сильно сказано: "пустился вдогонку"... Скользко. Павлик еще кое-как держится на льду, а Андрей Иванович уже покатился. Ладно, ладно, я пошутил. Я с трудом отворачиваю руль, и "ЗИМ", неохотно пойдя юзом, зарывается мордой в колючие кусты у кладбища. Я хочу самостоятельно выбраться из "ЗИМа", но дверца с моей стороны прижата кустами. Подбежавший Павлик рвет на себя закрытую дверцу и, оторвав ручку, улетает спиной в сугроб. Хочу опустить боковые стекла, но все заклинило, даже форточки. Андрей Иванович уже подоспел. Он пытается откупорить "ЗИМ" и вызволить меня, а Павлик тяжело дышит, сплевывает в снег и с надрывом говорит обо мне в третьем лице, думая, что я его не слышу: - Вы не знаете, Андрей Иванович, зачем он туда залез? У меня после урагана тормоза не в порядке, он бы разбился! Да меня голым в Африку сошлют, если с ним что-нибудь случится... А там СПИД! Он о людях не думает, нет! О своих соратниках он не думает! Черт со мной, но у него внучка еще не устроена в жизни... Возьмите в багажнике монтировку и оторвите дверь... Отрывайте, хрен с ней. Сгорела хата, нехай горить забор. А о журнале он подумал? Он же прекрасно знает, кого хотят назначить директором "Перспективы". О своих сотрудниках он подумал? Что с ними будет? Нет, он неправильно себя ведет. Та японочка предсказала ему четыреста лет жизни - ну и живи себе в свое удовольствие, а мы поможем как можем. А он о чем думает? Я знаю, о чем он думает... Ему, понимаешь, жить надоело. Честное слово, как дите! Ему все идут навстречу, а он что надумал? Устами кобеля глаголет истина. Андрей Иванович слушает эту критику в мой адрес и аккуратно расклинивает монтировкой дверцу. Ему не нравится, когда меня критикуют. Он считает, что Дед все делает правильно, даже если делает наоборот. Наконец я выбираюсь из заточения и язвительно спрашиваю: - Эй, соратник, чего замолчал? Давай выкладывай, мне интересно. - А чего? - тушуется Павлик. - Кого хотят назначить директором "Перспективы"? Павлик долго сопит, но, поняв, что проболтался, невнятно произносит: - Ну этого... Как его... Ленского. - Какого еще Ленского? - Ну, этого... С лошадиной фамилией... - Павлик, оказывается, читал Чехова. - Пржевальского? - Да нет... Приобского-Забайкальского... Забыл, как река называется. Которого вы, Андрей Иванович, только что на льду подобрали. - Степаняка-Енисейского? - уточняю я. - Точно. - Степаняка - директором "Перспективы"? Да это... это же профанация! - угрюмо произносит Андрей Иванович. Он, оказывается, и такие слова знает. - Я не знал, что он тот самый Енисейский. Думал, простой старичок. Я перевариваю это известие и не могу связать концы с концами... Кажется, меня впутывают в какую-то очередную издательскую историю. Там, где появляется этот тунгусский метеорит, время с пространством начинают идти вспять - исчезают японские компьютеры, оживают динозавры, вывешиваются старые портреты. Со скрипом приподнимается гробовая доска и выглядывает сам Трифон Дормидонтович. Обычно моя разведка действует на большую глубину и не подсовывает непроверенных данных; и потом, я еще, слава Богу, отличаю разведданные от примитивных слухов - этим делом у нас занимаются все: что добудут, то и тащат в редакцию, как вороны, но Павлик среди ворон занимает особое положение, потому что информацию получает от других шоферов, а уж эти сами слышат звон, отраженный от самой высокой колокольни. - Ты не знаешь, случаем, кто станет главным вместо меня, когда я умру? - Почему "умрете", при чем тут "умрете"? - возмущается Павлик. - Да, зачем такие слова? - впервые не соглашается со мной Андрей Иванович. - Вы всех нас переживете. - Значит, меня сменят еще при жизни. Ладно, поехали куда-нибудь... Нет, постой... К нам с горы спешит царица Тамара с какими-то важными новостями. Надо полагать, она несет мне хорошее известие и заранее виляет лисьими хвостами своей шубы, чтобы я ее погладил по спине и не сердился из-за неверно развешанных портретов. Она уже осознала свою ошибку и в следующий раз повесит меня вместо Ломоносова. - Вам звонили и просили передать... - царица отдает мне телефонограмму и делает на льду нечто среднее между книксеном и реверансом. Фигурное катание продолжается. - Откуда звонили? Из Академии наук? - благосклонно спрашиваю я, разыскивая очки. (Значит, я еще надеюсь, что Президент мне позвонит). - Нет, - пугается царица. - Из гостиницы. Опять записка, опять на календарном листке, но теперь уже за 29 февраля: "ПЕРЕДАЙТЕ НЕВЕСЕЛОВУ, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ В НОВОСИБИРСК ПО ТАКОМУ-ТО ТЕЛЕФОНУ". Сегодня все происходит как в сонном бреду. Никак не проснусь. Почему я должен звонить в Новосибирск по какому-то телефону? 34 Значит, договариваемся так: Андрей Иванович возвращается с царицей Тамарой в Дом ученых на "скорой помощи", которую ("скорую помощь") Леонард Христианович уже услужливо подгоняет к нам вместе с моим пальто, и там он (Андрей Иванович) подменит Павлика в качестве киномеханика, а то мотоциклисты уже нервничают без "Звездных войн", а Павлик отвезет меня в Новосибирск... не в Новосибирск, а в гостиницу, чтобы оттуда позвонить в Новосибирск. Всем все ясно? Порешили. Быть тому. С помощью царицы Тамары надеваю пальто и наблюдаю, как Павлик выводит из кустов рычащий "ЗИМ". "ЗИМ" упирается, морда у него поцарапанная. Едем вниз. "ЗИМ" трясется и источает бензиновый дух. В молчании проезжаем мимо трансформаторной будки с оскаленным черепом. Оревуар, камарад! Извини, но познакомиться с тобой накоротке я сегодня, наверно, уже не смогу - оказывается, у меня в Новосибирске дела. - Откуда ты узнал, что директором издательства назначат Степаняка-Енисейского? - Скажу, скажу... - усмехается Павлик. - Вы же не успокоитесь, пока не узнаете. Ведмедев в аэропорту сказал. Приехали туда после урагана, а Ведмедев и говорит: видишь того старикана? Мы в грязи, а он чистенький. Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати, понадобится толковый шофер. - А ты ему: наше дело кобелиное - кто наймет, того и будем возить. И подгавкивать. Лишь бы не сократили. - За кого вы меня принимаете? - обижается Павлик. - Вы думаете, я из-за этих баб уже не человек? О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем бы то ни было - хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, - сродни наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут сократить - он не из нашего штатного расписания. - Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить... Но, боюсь, обидитесь... - Давай. - Вот вы скажите... Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту японочку тогда на Чукотке... это... Ну, это самое... Да или нет? - На Чукотке - нет. Негде было. И холодно. А в поезде - да. - Я вами горжусь. Я верил! - радуется Павлик. - Все Кузьминки рассуждают... Бессмертие без этого дела - зачем? Четыреста лет без этого дела я бы не смог. И это выяснили. Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает "стюардессу по имени Жанна". Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны сигаретка, в другой - шлейф от платья, а над ее головой в третьей стилизованной руке - электронные орбиты. Пока невесту фотографируют, наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом. - Хороша Снегурочка, - облизывается Павлик. - Жаль, что беременная, а то бы увел. - А ты откуда знаешь, что беременная? - Глаз-алмаз. Павлик загоняет "ЗИМ" между вертолетом и автобусом, открывает форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены электронные двери - как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз вздрагиваю и не могу привыкнуть... Боюсь, что однажды эта подхалимажная механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы - они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в метро меня не заманишь - это все потенциальные ловушки. Но на этот раз я благополучно вхожу. Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной рыбой и луком - Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста... Это очень-очень долго. - Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? - вежливо спрашивает дежурная дама. Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты, космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита, который примется сейчас крушить электронные двери? Что же я здесь забыл? Надо вспомнить. Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск. Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой, которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер. - С вами будет говорить академик Невеселов, - произносит она таким голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить. Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают: - А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил: Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика... Синий чулок в растерянности передает трубку мне. - С кем имею честь? - не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха. - А ты угадай, - отвечает голос Президента. - А, это ты. - Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его звонка. - Как ты меня нашел? - Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час? Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству никаких претензий. Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и голубеть. - Юра, у нас здесь два часа ночи, - зевает Президент и чешет в новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно). - А у нас десять вечера. - Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет. Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело... Не перебивай... Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить... - Меня никогда не били! - Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя стоять опасно! - Это я уже слышал. Ты давай конкретно! - Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял тогда около тебя. - А что с ним? Плохо? Опять? - пугаюсь я. - Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно отправь его самолетом. Быстро! - Понял. Хватит об этом. - Ладно, давай о другом. Так вот... раньше тебя пытались бить, но потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот: награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался? Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что хочешь. - Это как? - Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать. - Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого. - А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять? Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!.. Будто у него за шкафом потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой персональный японский компьютер? - Чей? - Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю послала тебе в подарок за то, что ты ее... - Президент делает паузу. - Что "ее"? - За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, - смеется Президент. - А Моргал этот компьютер зажилил - будто бы для нужд издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас разбираются... Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы тебе не сделаться директором "Перспективы"? Чего ты еще хочешь? Любое твое желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду. Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи... Как мужик мужику... Ты все-таки ту японочку... это... ну, это самое... - Александр, - наставительно отвечаю я. - Ты же мальчик из интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами... И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство, но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять в краску синие чулки! - Я так и думал! - одобряет меня Президент. - Иначе, зачем бы она дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит, жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное. - Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров! Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный взгляд синего чулка. 35 Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли тучи, пошел снег, а у "ЗИМа" назрел скандал: Павлика скоро начнут бить друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку и, развалясь в "ЗИМе", уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением. - Поехали! Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится: "в одной рубашке"). Но мы уже далеко, нас уже не догнать. - Ну и мужик ей достался... Пьянь болотная, - говорит Павлик. - Зачем же она за него выходит? - По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках. В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него. - Да ты откуда знаешь? - поражаюсь я. - Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю. - Тут целая драма, а ты с юморком... - Может, драма, может, нет... - вздыхает Павлик. - Обычное дело. А моя что вытворяла? Все они... Возьмем, к примеру, вашу внучку... - Заткнись. - Извините. Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному черепу: что, взял? - Ехать-то куда? - уточняет Павлик. - На кладбище. Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых досматривать "Звездные войны". - Весь день слышу: "Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович... ", а кто такой этот Трифон Дормидонтович? - спрашивает он. - Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то куда-нибудь врежемся. "ЗИМ" буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о лобовое стекло, как птичка. - Останови здесь, - командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной арки. Павлик не понимает. - Останови, я скоро вернусь, - я вылезаю из машины и выдергиваю гвоздичку из-под правого дворника. - А насчет Трифона Дормидонтовича спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет. - Куда вы, Юрий Васильевич?! - кричит Павлик. - При чем тут Трифон Дормидонтович? Это же кладбище! - Оно мне и нужно, - бурчу я. - Ты не кричи, не кричи... Тут все спят, разбудишь. Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища, хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится прямо у входа, найду наощупь. Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в "ЗИМе" карманный фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится - в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не могут из него выскочить. Кого это сюда занесло? Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени. - Все понятно? - спрашиваю я Павлика. - Садись в машину, мы скоро. Фонарик оставь. Успокоенный Павлик возвращается к "ЗИМу", а я с лучом света в руке подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите - корзина живых роз. Нет, я помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался, дурак, для кого Владик купил розы. Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу. Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же, хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы, Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями: "О чем вы думаете, Юрий Васильевич? " Ни о чем не думать не получается. "Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для Софы. - Кстати, слова "подхоронить" в словаре нет. Я проверял. Оно должно бы стоять между "подхомутником" и "подхорунжим"... эти слова уже никому не нужны. Зато после "подхорунжего" следует странное слово "подцветить". Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к розам одинокую белую гвоздичку". "Подцветили то есть, - соглашается Софья Сергеевна. - О чем вы говорили с Президентом? " "Не беспокойся, все хорошо. Мишу назначают директором "Перспективы" вместо Моргала". "Моргал моргал и проморгал, - злорадствует Софья Сергеевна. - Но Миша не захочет". "Почему не захочу? - вступает в наши раздумья Михалфедотыч. - Может, и захочу". "Владику пора на аэродром", - думаю я, хотя об этом сейчас лучше не думать. "Ничего, думайте, - отвечает Владислав Николаевич. - Мы попрощаемся у гостиницы, и Павлик отвезет меня к самолету. А вы живите. И чтоб без фокусов! " "Верно! - Михаил Федотович переводит размышления на другую тему. - Зачем вам наган да еще с одним патроном? " "Ребята, - отвечаю я. - Мне надоело играть в эту игру. Она затянулась. Неужели вы в самом деле думаете, что я бессмертный? Вам тоже чудеса подавай? Чуда захотелось? Вам тоже нужны эти мифы Древней Греции? " "Ну, не бессмертны, но долголетни... Ваш попугай... " "Что "попугай"? - возмущаюсь я. - Пусть попугай, но я больше не могу! Еще триста лет здесь ползать... Нет, не хочу". "Мы не имеем права решать, - пытается вразумить меня Владислав Николаевич. - Мы всего лишь четыре подопытных кролика. Это будет большой грех, если мы самовольно уйдем". "А вы что думаете? " "Я - как Софа", - уклоняется Михаил Федотович. "Я бы на вашем месте еще пожила. Но я понимаю... это жутко". "Какие еще мнения? " Но мысли у всех смешались, потому что с горы мимо кладбища, раздувая метель, с танковым грохотом и с зажженными фарами проносится колонна мотоциклистов. За ними опасливо катит милицейский наряд и пытается образумить этих дьяволов из громкоговорителя: - Граждане, да ведь люди же ж спят! Значит, "Звездные войны" благополучно завершились и возбужденные крекеры, подняв с постелей спящие Кузьминки, сейчас отправляются через водохранилище будить Печенежки, а потом по инерции вырвутся на оперативный простор Среднерусской возвышенности - но будут остановлены спецназом у железнодорожного переезда. Это нетрудно предвидеть - там гиблое место для соловьев-разбойников. Будут проколоты шины у двух передовых мотоциклов, разбиты четыре фары, семерых крекеров загребут в печенежкинскую каталажку, утром вызовут их родителей, а те в свое оправдание объявят "Звездные войны" идеологически вредным фильмом. Опять тихо валит снег. Можно считать, что совет старейшин нашего учреждения состоялся, и теперь кто-то должен нарушить молчание. - Тебе пора, - напоминаю я Владиславу Николаевичу. - Павлик подкинет тебя к самолету. "Вы бы уступили мне свой наган", - думает Владик. Я делаю вид, что не улавливаю... - Да, пора, - соглашается он. 36 Мы уходим отсюда, светя фонариками. Я с Владиславом Николаевичем впереди, под ручку. Здесь до кладбища располагался парк с дорожками и летний кинотеатр со скамейками. Никаких заборов, кино бесплатно! Здесь все любили гулять, а Владислав Николаевич после лермонтовской гауптвахты чувствовал себя как на курорте. Он ходил дурак-дураком в дырявых сандалиях на босу ногу, в спортивных шароварах и в гимнастерке без ремня, подцепив на нитке к военной пуговице воздушный шарик, и вызывал испуг у нашего особиста Луки Феодосьевича, который направлен был к нам разоблачать дьяволов и охотиться на ведьм... Но, поняв однажды, чем мы тут занимаемся, Лука Феодосьевич сделал самое простое и самое умное, что было в его власти: оббил дверь своего отдела кровельным железом, запер ее на три замка - врезной, сигнальный и амбарный - и самоустранился от всякой потусторонней деятельности с речкой на удочке. Конечно, наоборот: с удочкой на речке. Это был Поступок по тем временам. Мы оценили его. Лука Феодосьевич честно исполнял свой долг сотрудника комитета глубинного бурения - он не мешал нам. Он оказался настоящим человеком, хомо сапиенсом сапиенсом. К сожалению, ему тоже не повезло - его могилка со стандартной гранитной плитой находится тоже здесь, среди восемнадцати. "Лука Феодосьевич был порядочным человеком, - мысленно подтверждает Софья Сергеевна. - А вот вы с поисками своего дьявола перебрали. Весь день думаете черт знает о чем". "Софа, не произноси этих слов". "Ладно, молчу". Мы выходим с кладбища и усаживаемся в "ЗИМ". Одинокий мотоциклист, как гусь, отбившийся от стаи, с ревом догоняет своих. Не гусь, пожалуй, а козел. Павлик плюет ему вслед через форточку и заводит "ЗИМ". Не заводится. Хорошо поговорили, хотя ничего не сказали. Зато теперь я точно знаю, что должен делать, чтобы провести ЕГО... Но об этом пока молчок! Об этом даже думать нельзя. Завелись и поехали. О чем же мне можно думать по дороге в гостиницу? Моргал, конечно, не дьявол и мне не соперник. Война закончилась его поражением, не успев развернуться. Так, не война, а достоевщина - приграничная стычка с каким-то Ведмедевым. И сокращать никого не надо. Без потерь, значит. Тогда, может быть, в самом деле, если уж мне все дозволено, назначить Михаила Федотовича вместо Моргала директором "Перспективы"? А Олю Белкина своим заместителем вместо Михаила Федотовича? Или кого? Что-то я не к добру расхозяйничался. "А что? - телепатирует Софья Сергеевна, трясясь на заднем сиденьи "ЗИМа". - Захватывайте издательство, берите власть в свои руки". "Там работы на триста лет". "Как раз для вас. А Миша был бы хорошим директором. Он бы эту "Перспективу" наладил в три дня". "Интересно: как? " - удивляется Михаил Федотович. "Молча. В первый день ты походил бы по коридорам и позаглядывал в кабинеты. Во второй день ты бы их всех поувольнял. Ни слова не произнося. А в третий день написал бы заявление по собственному желанию". Надо сказать, что Софья Сергеевна принадлежит у нас к той злорадной породе прокуренных редакционных дам, которые генетически напрямую происходят от нигилисток позапрошлого века. У нее так развито чувство справедливости, что в те времена она, не сомневаюсь, швырнула бы бомбу в царя. Ее замашки даже меня иногда ввергают в состояние невесомости. И смех и грех... Недавно она вогнала в столбняк самого Моргала, когда тот, согнав всех сотрудников "Науки и мысли" (кроме меня, разумеется) в издательскую типографию, заставил их исправлять политическую ошибку какого-то пьяного типографского стрелочника: выдирать из журнала портрет Президента, поворачивать его на сто восемьдесят градусов и вклеивать обратно - и так пятьсот тысяч страниц, весь январский тираж. В обеденный перерыв эти политкаторжане понуро брели в издательский буфет жевать холодные пирожки с мокрым рисом и запивать их кофейной бурдой из граненых стаканов, размешивая сахар привязанной на шнурке чайной ложечкой, - но однажды, когда сам Моргал, подмигнув смазливой буфетчице, бесцеремонно полез без очереди за бутылкой минеральной воды, Софья Сергеевна не выдержала, тронула его за плечо и доверительно предупредила: "Не пейте эту воду, товарищ директор. Я, например, брезгую". "Почему? " - испугался этот чистоплюй, запиравшийся с этой самой буфетчицей в потайном кабинете первоиздателя Лыкина и, запустив левую руку ей под юбку, правой набирал номер телефона нашей редакции и, охраняя нравственность "Перспективы", требовал у Михаила Федотовича исправлений в "чересчур вольной" статье по генетике. "А потому, что в ней рыбы......, как вы в своем кабинете", - меланхолично, но так, чтобы все услышали, ответила Софья Сергеевна, употребив то самое слово, от которого синие чулки перекрашиваются в лиловые. И смех и грех. Представляю, как обалдел Моргал, как онемела очередь, и как буфетчица, глупо хихикнув, налила Софье Сергеевне настоящий двойной кофе в настоящую чашку с ручкой и с персональной ложечкой. Такая вот у нас Софа. Подъезжаем к гостинице. Там опять происходит какая-то суета. Я сегодня везде поспеваю и кручусь по Кузьминкам туда-сюда, как это самое в проруби. - Ну, не прощаемся, - говорю я Владиславу Николаевичу, и он понимает, что это "не прощаемся" сейчас лучший способ прощанья. Софья Сергеевна целует Владика, Михаил Федотович жмет ему руку. - Татьяне передавайте привет, - говорит Владик. - Передам. Прилетишь в Москву - позвони. Я все равно спать не буду. - Позвоню уж лучше из госпиталя. Зря он произносит это слово, зря. - Держи... Будешь там чай пить. Я сую Владику на счастье серебряный подстаканник и выбираюсь из "ЗИМа". Все-таки получилось прощанье. "Вы бы лучше вместо подстаканника подарили мне наган", - телепатирует Владислав Николаевич. - Самому нужен, - отвечаю я вслух и хлопаю дверцей. Опять он за свое. - Трогай! - машу я Павлику. Но Павлик не спешит. У гостиницы под елкой опять что-то стряслось... Опять мотоциклисты, опять милиция, опять Оля Белкин оправдывается, показывая пальцем на мое окно. Сделать, что ли, Белкина своим заместителем? Конечно, с условием: пусть женится на Маринке. Что там у меня в окне?.. Ба, да там же окна нет! Мне окно выбили! И не просто выбили, а раму вынесли! Вместо окна в моей комнате зияет черная дыра оконного проема, а оконная рама повисла на верхушке канадской ели... Что бы это значило? А это значит, что охота за мной не прекращалась, а я, как дурак, потерял бдительность, решил, что мне уже все дозволено, уши развесил, назначаю своих людишек на тепленькие местечки, а сам не владею поступающей информацией и не понимаю, что здесь происходит: то ли милиция остановила мотоциклистов на этом рубеже, не давая им перерезать железную дорогу, то ли, наоборот, эти дьяволы обложили гостиницу и пытаются взять ее штурмом? Нет, они, кажется, собрались отомстить Андрею Ивановичу за то, что он у Дома ученых дал по соплям ихнему предводителю, - они, не обращая внимания на двух милиционеров, боязливо прижимают Андрея Ивановича к елке и помахивают цепями, а он, скинув пиджак на руки царице Тамаре, закатывает рукава. К нему из гостиницы уже спешат на помощь пьяненькие Дроздов с Ашотом, а от нас - Софья Сергеевна с Михалфедотычем. Павлик хватается за монтировку. - Сидеть! - ору я на него. - Езжай, без тебя справимся! За Владика головой отвечаешь! Посадить в самолет и ожидать, пока не улетит! Павлик нехотя подчиняется, а я, схватив трость за обратный конец палки, азартно устремляюсь в драку, потому что без меня в драке никак нельзя, драка - дело святое. Но, поскользнувшись... 37 Ах, какая была драка! Жаль, что я, поскользнувшись, так и не смог подняться и наблюдал за дракой со стороны. Какая красивая была драка в метели, освещенная мотоциклетными фарами и лучом прожектора, который телевизионщики бросили с автобусной крыши, чтобы получше снять эту драку для воскресной молодежной программы. Жаль, что я уже не смогу увидеть ее по телевизору, потому что во время этой драки наступило 29 февраля, мой последний день. Очень жаль. Я с удовольствием посмотрел бы в видеозаписи, как взлетали над свалкой громадные кулаки Андрея Ивановича, обозленного тем, что ему растоптали веник, как Дроздову нос расквасили, и тот протрезвел, и как царицу Тамару перетянули цепью пониже спины по лисьим хвостам... Поделом им! Не хвостам, а Дроздову с царицей. А в замедленной записи я бы еще раз взглянул, как сдали нервы у крекеров, когда на подмогу "Науке и мысли" выскочил сам марсианин, размахивая выломанными перилами от лестничного пролета гостиницы. Кто-нибудь видел генералов с перилами в уличной драке? Я - нет. Это страшно. Крекеры тоже не видели. Они не выдержали этого зрелища и побежали к мотоциклам, но там их уже встречала усиленная опергруппа милиции, подрулившая на "черном воронке". В итоге, как я и предсказывал, были проколоты шины у двух мотоциклов, разбиты четыре фары, семерых крекеров загребли, а остальные рассеялись в пространстве, как нечистая сила после шабаша. В вестибюле гостиницы сейчас развернут временный медсанбат. Меня туда тоже вносят. Подсчитываю потери с нашей стороны: нос у Дроздова, у Ашота фонарь под глазом, оконная рама вынесена, а у Ведмедева, который в драке вообще не участвовал, почему-то перевязана голова. Да еще разбит до крови кулак у Андрея Ивановича - над ним склонилась окривевшая на один бок царица Тамара, смазывает кулак йодом и нежно на него дует, а Андрей Иванович, терпя боль, делает царице рискованнейший комплимент, которому научил его Павлик: "У вас с ней, Андрей Иванович, все будет в порядке. Вы только шепните ей на ушко с восхищением: "Ах, какой у вас шикарный станок, Тамара Григорьевна! " Но обязательно по имени-отчеству. И сами увидите, что она ответит на это". Итак: - Ах, какой у вас шикарный станок, Тамара Григорьевна! - боязливо произносит Андрей Иванович. На что Тамара Григорьевна скромненько отвечает: - Именно с вашей высокой квалификацией на нем работать, Андрей Иванович. - Пока эти флиртуют, остальные решают, что со мной делать зимней ночью, когда в моей комнате раму вынесли? Где мне теперь коротать ночь с моей бессонницей? Санитары уносят Ведмедева в "скорую помощь". Когда его проносят мимо, он пытается что-то мне объяснить, но я не совсем улавливаю... Вид у Ведмедева очумелый. - Я такого безобразия еще не видела! - жалуется дежурная синяя дама полтавскому сержанту - тот уже успел удрать из больницы в новенькой форме, доставленной ему коллегами. - И это интеллигентные люди? Пьют! Матерятся! Дерутся! Человека из окна выбросили! - Так це ж не людина, - объясняет ей полтавский сержант, чувствуя себя человеком в новенькой форме и в хрустящих сапогах. - Лiкар сказав, що в нього якесь ведмеже мохнате серце, та ще й з iншого боку. До того ж вiн не мас до неу нiяких претензiй. - Тогда пусть она за раму заплатит! - настаивает синяя дама. Что оказывается... Оказывается, пока мы были на кладбище, Ведмедев спьяну перепутал предоставленный ему номер-люкс с моим, разлегся на моей постели, а когда обозленная Татьяна, успевшая поссориться с марсианином, вернулась из Дома ученых и вошла в мою комнату, чтобы положить грелку в постель, наш самозваный ревизор принял ее за горничную... Татьяну - за горничную! Представляю! Наверно, Ведмедев спьяну решил, что находится где-то в Европах, произнес соответствующие слова насчет "постели с грелкой" и даже попытался ущипнуть эту милашку пониже спины... Татьяну - за грелку! Представляю, как он тут же безо всяких китайских предупреждений был выброшен в окно боевым приемом самбо с подножкой через бедро! И хотя подобные ситуации хороши только в кино, а в жизни выбрасывание человека из окна, как минимум, пахнет статьей о злостном хулиганстве, но Ведмедев, узнав, что был выброшен из окна лично внучкой академика Невеселова, снял все претензии и счел за честь. Короче, меня решают перевести в освободившийся номер Ведмедева. Переводят. Я сейчас стою у окна и разглядываю медленный снег. Ночь. Сна ни в одном глазу. Наши внизу прощаются с Космонавтом и Ведущим ТВ, а полтавский сержант с помощью синей дамы запихивает в телевизионный автобус хнычущего приблудного мальчишку, чтобы его отвезли домой к павшим в отчаяние родителям, которые с вечера, перемешивая лед баграми, ищут его с соседями на дне взломанного Печенежкинского водохранилища. Ишь, эликсир молодости... Сопли утри. Уезжают. В комнату боязливо заглядывает Татьяна. Я даже не оборачиваюсь. Я злюсь на нее. Выбрасывать человека из окна - это, знаете ли... - Тебе плохо, дед? - Нет, мне хорошо. - Ну чего ты сердишься, дед? Молчу. Татьяна уходит. Наверно, ей в самом деле пора замуж. Наверно, она здорово обидела марсианина, если он даже не зашел попрощаться со мной... Впрочем, что я ему? Снежинки залетают в комнату через открытую форточку, а я пытаюсь сообразить, на чем мы завтра уедем домой, если наш автобус разбит? Опять же, зачем мне думать об автобусе, если я до завтра не доживу? Довезут как-нибудь. Под моим окном прогуливаются Андрей Иванович с Тамарой Григорьевной, а гостиница не спит и подслушивает, как он признается царице в любви, вместо того чтобы тащить на все согласную царицу в койку. Но Андрей Иванович, как и всякий обстоятельный труженик перед очередным жизненным поворотом, должен оглянуться на свой пройденный путь и предварительно рассказать тащимой в постель даме "за свою жизнь", чтобы дама прочувствовала, что ее тащат в постель не просто так, а по-старомодному, с серьезными намерениями. Говорит он с царицей так, будто влез на трибуну - претендует на литературность (цитирует басни Крылова) и прикидывается этаким токарем высокой квалификации (так оно и есть, но ведь "токарь" еще не мировоззрение). Андрей Иванович знает, что от него всегда ждут рабочей правды-матки... спой, светик, не стыдись! Он ее и режет, иногда забывая, по какому случаю правда-то? 38 ПРАВДА АНДРЕЯ ИВАНОВИЧА ТРОНЬКО Свою правду Андрей Иванович начинает излагать не с детства, где был жуткий мрак, а с того, как после ремеслухи он пришел бритоголовым на какой-то железно-механический завод. В первый же день, не обращая внимания на шмыгающих по цеху крыс, на которых все с азартом охотились, и за счет перекуров, на которые Андрей Иванович не ходил, он выполнил полторы нормы. Мастер похвалил его: "Молодец, Андрюха! " Тогда польщенный Андрюха стал гнать за один проход сразу две операции и через неделю выполнил три нормы. Мастер промолчал, а ребята спросили: "Ты что, парень, дурак? Решил все деньги заработать? " "Нет... - наивно удивился Андрей Иванович. - Только на мотоцикл". "Тебе мотоцикл, а нам расценки срежут! ". Но Андрей Иванович не внял голосу разума. Трудно было по тем временам быть бритоголовым рокером, объясняет он царице Тамаре. Впрочем, рокеров тогда в природе не существовало, головы брили от вшей, а мотоцикл он хотел купить не для того, чтобы пугать по ночам сограждан, а чтобы не ездить на работу пригородным поездом четыре часа туда и четыре часа обратно. Он пораскинул мозгами, реорганизовал рабочее место, приладил к станку две кочерги, чтобы не таскать, а катать обоймы, и к концу месяца заработал семь тысяч рублей старыми деньгами. - Представляете, Тамара Григорьевна: семь тысяч рублей по тем временам! - возбуждается Андрей Иванович, вспоминая начало жизненного пути и забывая, зачем он этот разговор затеял. - Это же были бешеные деньги! Держи карман шире, - продолжает он. Его вызвал начальник цеха и разъяснил, что Андрей Иванович поступает нехорошо: что существует фонд заработной платы, и бухгалтерия такую большую зарплату не пропустит. "Нехорошо, Андрюша! " Тогда Андрюша отправился в бухгалтерию, хотя ему не советовали. В бухгалтерии он никогда не был. Шел с опаской. В этом слове ему чудилась большая строгая рыба, наподобие камбалы, которая лежит на дне и охраняет фонд заработной платы. И в самом деле: в бухгалтерии сидела толстая тетя, прикрывая спиной железный сейф. "Чего тебе нужно, мальчик? " Она выслушала жалобу Андрея Ивановича и сказала, что несовершеннолетним детям такие большие деньги выдавать на руки не положено. "Пусть придет твой отец, я с ним поговорю". "У меня нет отца", - ответил Андрей Иванович. "Тогда пусть мать". "У меня нет матери", - ответил Андрей Иванович. "Значит, ты сирота... - с презрительной жалостью сказала рыба-бухгалтерия и задумалась: куда бы эту сироту сплавить. - Тогда иди в профком". Профком находился напротив. В профкоме Андрей Иванович тоже никогда не был. Это слово напоминало ему надутого водолаза, который стоит на дне, пускает пузыри и охраняет бухгалтерию, которая охраняет фонд заработной платы. И в самом деле, в профкоме сидел дядя с чугунной водолазной шеей. Андрей Иванович тогда еще не знал, что подобные дяди называются "сталинистами". Дядя потребовал у Андрея Ивановича профсоюзный билет и строго спросил, почему после ремеслухи у него "не оплочены" членские взносы. "А потому, - ответил Андрей Иванович, - что я не могу получить первую зарплату". "Демагогия, - произнес загадочное слово дядя-сталинист. Потом он выпустил колечко дыма и постановил: - Получишь, оплотишь, тогда и приходи". Андрей Иванович возразил, что получается типичный замкнутый круг, а дядя-сталинист ответил на это, что Андрей Иванович сильно умный и хочет ограбить советское государство, которое его выкормило. Пока Андрей Иванович так ходил, тетя-бухгалтер и дядя-сталинист посовещались с комсомольским вожаком и срезали Андрею Ивановичу расценки задним числом - так, что получилось, что он заработал денег ровно в семь раз меньше. "У него отец был когда-то врагом народа, подсказал комсомольский вожак. - Ему и этого много". Тогда Андрей Иванович стал у своего прокатно-раздолбного станка и заплакал. Ему было всего пятнадцать лет, счастливый возраст. Весь цех на него смотрел, даже крысы перестали шуршать и задумались. Но Андрей Иванович плакал последний раз в своей жизни. В тот день он поклялся у своего первого станка: "Но пасаран! Они через меня не пройдут, эти дяди и тети! Они не будут ездить на мне и оформлять на себя мои рационализаторские предложения. Они мне будут платить сполна из фонда собственного кармана". С тех пор он сменил более тридцати заводов, объясняет Андрей Иванович, предъявляя под моим окном царице Тамаре свою замусоленную трудовую книжку старого образца. Эта книжка раза в два толще обычной из-за дополнительных вкладышей, объясняет он. Печати некуда ставить. Сполна расплевавшись с очередным водолазом, он забирал трудовую книжку, переходил через дорогу на соседний завод и говорил там в отделе кадров: "Хочу хорошо работать". Что ж, токари везде нужны. Но как только Андрей Иванович начинал хорошо работать и перевыполнять план, перед ним, как черт, возникал очередной народный академик, похожий на того самого Трифона Дормидонтовича, из-за которого царица Тамара получила сегодня от Деда строгий выговор. Появлялся и не давал работать. - Вы спрашиваете, Тамара Григорьевна, кто же он такой, этот Трифон Дормидонтович? Да вот же он! Собственной персоной, легок на помине! - распаляется Андрей Иванович, указывая трудовой книжкой на забытого всеми Степаняка-Енисейского, который пешочком возвращается из Дома ученых и опасливо обходит Андрея Ивановича. - Жизнь и деятельность трифоновдормидонтовичей мне глубоко интересна, как типичное явление современности! - гремит Андрей Иванович на все Кузьминки. - Их жизненная цель - ничего не делать, но делать видимость. Крысы! Они пробрались везде и всюду - в сельское хозяйство, на производство, в науку и так далее. Я их терпеть не могу, этих болтунов и показушников! - Що то з ним? - спрашивает полтавский сержант у синей дамы, выглядывая из гостиницы на шум. - В милиции трифоныдормидонтовичи тоже есть! - немедленно отвечает сержанту Андрей Иванович. - Я это говорю с полной ответственностью от имени рабочего класса, хотя трифоныдормидонтовичи есть и у нас - всякие там передовики-хитрованы. У меня глубокий антагонизм к трифонамдормидонтовичам! С пятнадцати лет я объявил им войну, но воз и ныне там. Нет, я не устал, ни один из них не прошел через меня, я их всех подорвал... Но рядом? Но по бокам? На флангах? - Та що то з вами? - смеется сержант. - Йдiть додому зi свосю жiнкою. Степаняк-Енисейский подкручивает пальцем у виска и прячется в логово гостиницы от греха подальше. - Не перебивай меня, сержант! - не может остановиться Андрей Иванович. (Похоже, что возбуждение от драки пришло к нему только сейчас, а я, грешным делом, подумал, что доктор Гланц подлечил Андрея Ивановича медицинским спиртом). - Ты пользуешься испытанным методом трофиновдормидонтовичей - перебиваешь оратора вопросами. Крылов говорил: "Один дурак может задать столько вопросов, что и десять умных не разгребут". Уж сколько раз твердили миру, а сержанты все равно перебивают. Собрались загробить "Науку и мысль" и думают, что простой рабочий не разберется в их дрянной психологии. Пишут в ЦК телеги, спрашивают, какой экономический эффект от журнала... Отвечаю: с помощью "Науки и мысли" разогнаны пять крупных НИИ и два министерства - а безработицы, как видите, не случилось. Это ли не экономический эффект? Какие еще вопросы? Вопросы, может, и есть, но царица Тамара, вняв совету сержанта и разгадав психованную натуру Андрея Ивановича, берет инициативу на себя и тащит его к греху поближе в свое однокомнатное гнездышко по ту сторону пустыря с трубой. 39 Вот, вроде, и все. Наступает последний акт этой обстракции. Сейчас я включу свет и - с Богом, начну заканчивать. Что я еще не сделал? Прячу наган под подушку. Когда за мной придут, ружье должно выстрелить. Что я еще забыл. Завещание. Задергиваю шторы, включаю свет и начинаю искать достойный для завещания клочок бумаги - все же, за неимением гербовой, на туалетной не пишут... Ничего подходящего не нахожу и пишу завещание мелким почерком на листке от 29 февраля, прямо под новосибирским телефонным номером Президента. Листок найдут на мне и ему доложат, заверять у нотариуса не нужно. Пишу, чтобы после моей смерти главным редактором моего журнала назначили Михаила Федотовича Чернолуцкого, а его заместителем - Олега Павловича Белкина. Веревку у Дроздова конфисковать, и пусть работает. Пишу, чтобы Павлика отпустили на волю с моим списанным "ЗИМом" впридачу, а мой персональный японский компьютер стоимостью в двенадцать тысяч инвалютных рублей передали из подпольных апартаментов первоиздателя Лыкина в собственность "Науки и мысли". Все остальное - Татьяне. Правда, документа об ее удочерении у меня нет, но об этом - молчок. Об этом даже она не знает. Все подтвердят, что она всю жизнь приходилась мне внучкой. Подчеркиваю телефонный номер и дописываю: "Передать Президенту". Такова моя последняя воля. Прячу листок в карман, усаживаюсь в кресло и просматриваю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского. Как я и предполагал, Дроздов надул-таки Енисейского и проиграл ему в очко забракованный черновик. Придется сидеть и делать вид, что читаешь журналы. Так надо: сидеть и делать вид, что тебе интересно читать журналы, хотя в них ничего интересного нет. Насчет жития Перуна в Древней Греции мы уже читали. "Человечество и прогресс" побоку, на нем колбасу резать. Второй, академический, пусть читают академики. Листаю третий журнал, самый легкомысленный, и нахожу в нем переводную статью какого-то графа Водзорда, где высказываются соображения об авторстве и подлинности "Слова о полку Игореве"... Не люблю, когда иностранцы лезут в нашу историю (равно и наших лаптей, лезущих в чужую), но читаю. В гостинице происходит обустройство на новом месте - носят по коридору чайник с кипятком и наскоро ужинают перед началом ночной развлекательной программы в номере у Татьяны, где Леонард Христианович Гланц наконец-то согласился провести специально для сотрудников "Науки и мысли" показательный экстрасеанс по вызову из тарелочки нечистой силы... Как дети! Меня, конечно, не приглашают, чтобы я из них дураков не сделал. Леонард Христианович уже подогрел на свечке щербатую общепитовскую тарелку, надеясь, что мои сотрудники будут по стандарту вызывать духов своих бабушек и тени Наполеона, Сталина и Есенина. Зря надеется... Где там Дроздов с Ашотом? Они уж ему навязывают! Но им сейчас не хватило последней бутылки, и они перед сеансом отправились на охоту с расквашенным носом и подбитым глазом. Ашот в вестибюле уже соблазняет дежурную синюю даму, объясняя ей, почему у нас обложка белая. "Ангелы какого цвета? - спрашивает Ашот. - То-то! Поэтому мы идеальные и неподкупные, хотя иногда любим выпить. А дьяволы? Их не поймешь, они серо-буро-малиновые, как обложка журнала "Человечество и прогресс". И потому нас быстрее раскупают в привокзальных киосках. Если у вас найдется бутылка водки - могу нарисовать ваш портрет". Синий чулок его благосклонно слушает, и мне кажется, что Ашот сейчас гораздо ближе к цели, чем Дроздов, - тот подбивает полтавского сержанта, который уже ревнует синюю даму к Ашоту, к использованию служебного положения вплоть до взлома ресторанного буфета. Не знаю, что у них из этого выйдет, зато этот англичанин-русист, к моему удивлению, пишет свою статью со знанием дела и с полным пониманием русской души, хотя толкует о вещах спорных и деликатных. Такую статью я, пожалуй, опубликовал бы в "Науке и мысли", да простит меня академик Лихачев. "Слово о полку" - вещь деликатная. Я солидарен с английским графом: он называет "слово" апокрифом конца восемнадцатого века, хотя его коллега по титулу Лев Николаевич Толстой отзывался о "Слове" еще энергичней. Но, что дозволено Толстому... Английский граф начинает с извинений. Понятно, что "Слово о полку Игореве", пишет он, является для русских людей святыней. И даже осторожные сомнения в его подлинности воспринимаются как кощунство, хотя безоговорочно доказать подлинность "Слова" можно только находкой второго экземпляра, потому что не доказано даже существование первого. Не знаю, не знаю, нужно ли извиняться... По мне, методы этого Мусина-Пушкина из восемнадцатого столетия похожи на приемчики трифоновдормидонтовичей из нашего двадцатого - нашел, издал и потерял. А вы кушайте. Сгорела рукопись в московском пожаре - удобно. "Есть ли жизнь на Марсе? ", "Подлинно ли "Слово о полку Игореве", "Бывал ли Перун в Древней Греции? " - иди проверь. Впрочем, жизнь на Марсе - уже проверили. Что же делать? А вот что: граф Водзорд советует искать второй экземпляр "Слова" не в монастырях, не на Севере и не в сибирской тайге, а в Центральном архиве Советской Армии. Англичанин уверен, что второй экземпляр "Слова" находится именно там. В самом деле, где ему еще прятаться? По меркам двенадцатого столетия "Слово о полку Игореве" ко всему прочему было военной реляцией и, как военный документ, рукопись могла сохраниться до петровских времен, угодить в архив какого-нибудь полка - Преображенского, например; и затеряться среди ведомостей о выдаче подштанников. А уж оттуда после революции "Слову" была прямая дорога в Центральный архив Советской Армии, потому что военные архивы пытались сохранить во все времена - даже ведомости о подштанниках. Пожалуй эти рассуждения чересчур остроумны для научной статьи. Я с подозрением перечитываю концовку... Граф Водзорд едва заметно изменил тональность, и его совет искать второй экземпляр "Слова о полку Игореве" среди гренадерских подштанников Преображенского полка отдает мистификацией... Леонард Христианович пыхтит за стеной, вызывая духов. Я заказал бы ему вызвать дух автора "Слова о полку Игореве", и тут собралась бы целая толпа теней-претендентов. Стоп, себе думаю, а не дурак ли я? Я внимательно приглядываюсь к фамилии графа Водзорда и, читая ее задом-наперед, обнаруживаю подлинную фамилию автора статьи. Дроздов! Попался, оборотень! Тискаешь статейки в чужих журналах и думаешь, что я тебя не узнаю! А я-то гадаю, откуда такие умницы английские графья берутся! Может, когда хочет. Что если вычеркнуть из завещания Белкина и вписать в заместители Дроздова?.. Я выхожу в сумрачный коридор, собираясь спуститься в вестибюль, чтобы в присутствии полтавского сержанта сказать Дроздову несколько добрых слов, а то он в самом деле может что-нибудь над собой сотворить. Иду. Как вдруг слышу на лестнице тяжелые шаги и замираю на месте. 40 Шаги в полумраке, когда за стеной вызывают духов, - это страшновато. Мне чудится появление в коридоре по вызову доктора Гланца какого-то каменного гостя, вроде гранитного памятника одному ревнивому мужу одной веселой вдовы, которая, был грех, приходила ко мне по ночам в гости, когда Татьяна была маленькой. Этот памятник, ростом головы на три выше своего хозяина, торчит на пьедестале в самом центре печенежкинского кладбища, и при мысли, что этот громоотвод приперся в гостиницу, чтобы свести со мной счеты, у меня начинается сердцебиение. Я прижимаюсь спиной к стене прямо под огнетушителем. Покойник был у нас начальником отдела кадров после милейшего Луки Феодосьевича и очень не уважал меня за то, что я не выпивал с ним, не считался с его мнением и приводил устраиваться на работу в институт отсидевших подозрительных личностей. Ну и, наверно, был очень недоволен тем, что его не похоронили на мемориальном кладбище. Но шаги все ближе... О, ужас!.. В полумрачный коридор входит зеленоватая фигура с черными лапами и в круглом сверкающем головном уборе. Она (фигура), не размышляя, направляется к моему прежнему номеру - туда, где окно выбито. Это за мной. Дождался. Допрыгался! Таинственная фигура прислушивается перед моей бывшей дверью и глухо стучит в нее согнутым когтем. Фигура, наверно, думает, что я там, но ей никто не отвечает, потому что я торчу здесь, как подставка под огнетушителем. Вот он, я! Но фигура не замечает меня. Она сдирает с правой лапы черную кожу, прикладывает ухо к двери и стучит громко, настойчиво: тук-тук-тук... У, опять никто не отвечает. И не ответит. Молчок за дверью. Меня там нет, уж я-то знаю. Там холодно, там раму вынесли. Фигура сдирает кожу с левой лапы, сует обе кожи в карман и уходит из коридора, вдавливаясь в мягкий ковер тяжелыми шагами. Только теперь со спины я узнаю Космонавта. Так, тяжело ступая, он, наверно, бродил по Марсу и пугал своим скафандром марсианских ворон - а здесь, в сумрачном коридоре, его новенькая генеральская форма выглядит попричудливее марсианского скафандра - на ней все блестит: погоны, пуговицы в два ряда, бляха на фуражке и черный лакированный козырек. Ну, напугал... Я с сердцебиением возвращаюсь в свой новый номер, сожалея о том, что разрешил Софье Сергеевне извести на Ведмедева всю бутылку дроздовского коньяка. Двадцать капель мне сейчас не помешали бы. Валюсь в кресло и начинаю размышлять. Появление марсианина очень странно - час назад он со всеми распрощался и уехал в Москву на телевизионном автобусе, а вот сейчас скрытно вернулся и постучал в мой номер. Что все это значит? В коридоре опять шаги... Марсианин уже разузнал у дежурной дамы, в какой номер меня перевели, и возвращается. Сейчас он войдет ко мне. Кто он такой? Что ему от меня нужно? Я бегу к подушке, перекладываю наган в карман пиджака, возвращаюсь в кресло и хватаю журнал. Откуда столько прыти взялось... Так и до инфаркта недолго. В дверь тихонько стучат. - Входите! Марсианин входит. Я гляжу ему в лицо, ожидая, что сейчас раскроется его настоящая сущность - полезут клыки, рога и все остальное, что ЕМУ положено. - Вы не спите, Юрий Васильевич? - Как видите. А я думал, что вы уехали. - Да, уехал, но передумал и вернулся. - Раздевайтесь. Марсианин достает из шинели бутылку водки, ставит ее на стол и цепляет шинель на вешалку. Собирается сесть в кресло напротив меня, но шинель, как подбитая птица, срывается с вешалки и падает на пол. - Шнурок оборвался, - огорчается марсианин и цепляет шинель на вешалку прямо за воротник. - Шьют, мастера! Даже генеральскую шинель толком не умеют... Он не успевает договорить - на этот раз обрывается вся вешалка вместе с моим пальто и шинелью. Марсианин в полной растерянности разводит руками: - Делают, мастера! - Бросьте на постель. У вас на Марсе за такую халтуру дали бы по рукам? - По морде, - отвечает марсианин с интонацией Андрея Ивановича. Мы смеемся. Наконец пальто и шинель устраиваются на постели. Я готов внимательно слушать. - Вы разрешите мне выпить для храбрости? - спрашивает марсианин, углядывая на подоконнике граненый гостиничный стакан. - Пейте, но закусывать нечем. - У меня есть, - он достает из шинели луковицу и плавленный сырок. - Газетку бы... подстелить. - А вот журналы! Вот, прямо на "Человечестве и прогрессе"! Сделайте одолжение! Марсианин зубами отрывает водочную шляпку с козырьком и нарезает луковицу прямо на "Человечестве и прогрессе". - Где вы ночью-то водку раздобыли? - Ну уж... Тоже мне, проблема! Было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не достал выпивки. Жаль, хлеба нет. - Марсианин прислушивается. - Что они там делают? - Вызывают духов. - А я-то думаю... бормочут что-то... - марсианин наливает полстакана и лихо дует. - Хороша... Холодненькая... С хрустом жует лук. - А почему для храбрости? Разве я такой страшный? - Вы? Да. В чем-то страшный, пока не разберу. А может быть, не вы страшный, а мне страшно. Решается: - Короче... Как вы посмотрите на то, если я попрошу руки вашей внучки? Я, конечно, удивлен таким оборотом, хотя всегда знал, что Татьяна способна с первого взгляда сводить с ума мужчин, даже настоящих. - Посмотрю с удовольствием, но при чем тут я? Спрашивайте у нее. - К ней я уже обращался. По всей форме, с отданием чести. И знаете, какой ответ получил? - Отказала? - Нет. Она ответила так: "О, еще один! " - с интонацией Татьяны произносит марсианин. - Идиотка, - бурчу я. - И вы, конечно, обиделись? - Нет. Она объяснила, что не может принять мое предложение, потому что завтра состоится рыцарский турнир за право обладания ею. Мол, завтра утром в спортивном зале она сыграет в теннис с любым желающим ее. Объявление будет вывешено. Кто у нее выиграет, тот станет ее мужем. И внесла меня в список. Да. В список претендентов. Под восьмым номером. Так и сказала: "Ваш номер восемь". И внесла. - Психопатка. И вы, конечно, обиделись. - Обиделся и уехал. Но потом передумал. Почему бы не сыграть? Вышел на переезде, купил у обходчика бутылку и пошел обратно. А тут как раз ваш Павлик на "ЗИМе". - Да, история... Жениться - это вам не на Марс слетать. Налейте мне двадцать капель. Космонавт наливает мне на палец водки, я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол и взглядом придвигаю стакан к марсианину. Тот даже не удивляется. Знает он эти фокусы: ножи-вилки взглядом гнем! - Вам на Марсе не приходилось бывать? - спрашивает он, ненароком поднимает взглядом бутылку и доливает себе водки до ста грамм. - Я почему спрашиваю... Я бы не удивился, если бы встретил вас там. Вы же знаете, что люди делятся на марсиан и немарсиан. Первых очень и очень мало. Ну, вы меня понимаете, да? - Понимаю. Я думаю, у вас много шансов выиграть у Татьяны, хотя она кандидат в мастера по теннису. Она вам поддастся и этим выразит свое согласие. - Вы думаете? - Уверен. - Из-за того, что я генерал? - Нет. Фи, генеральша! - Из-за того, что я - космонавт? - Из-за того, что вы - марсианин. В том смысле, о чем вы говорили. - Значит, вы мне советуете завтра принять участие в этих скачках? - Очень рекомендую. Тем более, что претендентов, кроме вас, не будет. Просто Татьяна таким способом пригласила вас поиграть в теннис. Она стеснительная. Космонавт опрокидывает в себя вторые полстакана, хрустит луком и задумчиво сдирает с сырка фольгу. - Вы пьете? - спрашиваю я. - Почти нет. Иногда. И равнодушно. - Так и надо. Я хотел вас спросить... Как там дела у нас на Марсе? Нет, я читал ваши интервью, но у вас, наверно, есть личные впечатления. - Есть. Сокровенные. - В двух словах, для меня. - Ржаво, - отвечает Космонавт и разламывает сырок на две части. - Ржаво там у нас на Марсе. Ваша внучка сказала бы: "Оранжево". Ржавая пыль и камни. На фотографиях красиво, на деле - глупо. Посмотришь по сторонам - на зубах хрустит. Нечего там делать. Я там чувствовал себя абсолютным дураком. Хотя, конечно, - родина. - Зря летали? - Нет! Один раз стоило слетать, посмотреть. И достаточно. А разок надо было слетать, чтобы избавиться от мифа, - Космонавт с аппетитом жует свою часть сырка. - Как вы сказали?.. От мифа? Ах, да, да, не объясняйте, я понял. Я понял: надо избавляться от мифов. Жизнь на Марсе - это очередной миф Древней Греции. Надо избавляться от старых мифов и не создавать новых. Чу! В коридоре опять шаги. Опять Леонард Христианович кого-то вызвал. Опять кто-то проходит мимо по коридору и стучится в дверь моего прежнего номера. - Это к вам... Вы кого-нибудь ожидаете? - спрашивает марсианин. 41 Я отвечаю: - Скажите там кому бы то ни было, что я сейчас занят. Если кому нужен, пусть подождет. Марсианин выходит в коридор и возвращается: - Какой-то старичок. Испугался и просил передать, что потом зайдет. Меня многие пугаются. - Так и надо. Старикашки должны бояться марсиан. Налейте мне еще. Самую малость... Достаточно. А теперь избавьте меня еще от одного мифа. Кто все-таки первым вышел на Марс: вы или Харрисон? - Оба. - Но первым-то кто ступил на грунт? - Вдвоем, - смеется марсианин. - Но этого не могло быть - шлюз для двоих слишком узкий, кто-то все-таки вылез первым. - Первыми вышли на Марс мы с Харрисоном. Мы с ним решили отвечать именно так. Хотите подробности? Мы умышленно нарушили программу в этом пункте. Понимаете ли, после посадки нам надлежало вскрыть конверт и узнать, кому предписано выходить первым. Это на Земле так решили, чтобы в полете не возникало зависти. А мы с Харрисоном решили наоборот: приоритета не будет, и первого человека, ступившего на Марс, тоже не будет. Понимаете? Конверт уничтожили, не распечатывая. Телекамеры отключили. Потом подбросили монетку, и один из нас вышел на грунт. Потоптался. Через десять секунд к нему спустился второй. И только тогда мы включили телекамеры. Конечно, мы схлопотали выговор от Центра управления полетом, зато поступили справедливо. - Монетка какая была? - Не понял... - Наша или американская? - Понял. Десять центов. Я с собой деньги не брал, а Харрисон взял какую-то мелочь на счастье, - марсианин все-таки немного осовел и начал вставлять в промежутки между фразами "понял" и "понимаете". - А вы что взяли на Марс для счастья? - Перед выходом надел тельняшку. - А, ну да... Военно-морская авиация? - Точно. Кстати, меня все время спрашивают, как я, понимаете, отреагирую, если Харрисон вдруг объявит, что первым на Марс вышел именно он? - Это невозможно. - Вы сразу поняли, а немарсиане не понимают. Я им объясняю, что они тут на Земле попривыкли, а там все очень просто. Там нет ножниц между словом и делом. Не понимают. Там слово и дело едины, как пространство и время. Сказал - сделал. Если мы сказали, что вышли на Марс вдвоем - значит, так оно и есть. Чтобы сравняться с ним, я делаю полный глоток и закусываю сырком с луком. Зубы слипаются, слезы из глаз... Марсианин одобрительно наблюдает. За стеной бормочет Леонард Христианович, вызывая дух... кого бы вы думали?.. Иосифа Виссарионовича. Все-таки, я считал, что мои сотрудники умные люди, а они кого вызывают? Ну, придет Сталин, что вы с ним делать будете? - Еще меня часто спрашивают, не наблюдались ли в экспедиции какие-нибудь таинственные явления, - говорит марсианин. - А вы что на это? - у меня в шарике все поплыло, поплыло... - Вам могу рассказать, но при одном условии... -? - Юрий Васильевич! Отдайте наган! - Нет, товарищ генерал. - Я сам возьму! - Не забывайтесь, молодой человек! - Я возьму! - угрожает марсианин. - Он у вас под подушкой. - Что ж, возьмите. Марсианин решительно встает, откидывает подушку и остается с носом. - Нюх подвел, - комментирует он, возвращаясь в кресло. - Пить надо меньше. - Нет, это луком отшибло. - Пусть луком. Давайте свою таинственную историю. - Но чтобы, понимаете, между нами. - Могила! - Это таинственное явление обнаружилось при подлете к Венере. Дело в том, что нам на всякий случай разрешили взять в экспедицию немного спирта... - Для внутреннего употребления?! - восхищаюсь я. - Да. В лечебных целях. Немного. Одну бутылку. На четверых. Такая зеленая опечатанная бутылка. Там разгуляться все равно не дадут. Так вот, все шло по программе. Бутылка стояла в аптечке, а мы подлетали к Венере, чтобы от нее с ускорением повернуть к Марсу. Через Венеру к Марсу иногда ближе... - Космонавт показывает этот маневр на столе между стаканом и бутылкой. - Я в курсе. - А я, пожалуй, еще выпью... - Космонавт загребает бутылку в кулак и наливает полстакана. - Вы не устанете? Завтра у вас Большая Игра, - напоминаю я. - Ничего. Главное, равнодушно. Так вот... Понимаете, любой из нас мог воспользоваться этим спиртом как лекарством и никому специально не сообщать. Но о спирте никто из нас не думал, потому что ТАМ как-то странно думать об этом деле... - Космонавт щелкает пальцем по горлу. - Там черт знает о чем иногда думаешь, но только не об этом. Так вот... Однажды я погнался за непривязанным бортжурналом, тот залетел в аптечку, и я увидел, что спирта в бутылке убавилось. "Значит, кто-то из ребят подлечился", - подумал я. Еще через сутки мы сбросили на Венеру зонд, а второй заклинило, и мне выпало работать снаружи часов пять без передышки... наконец я не выдержал, схватил кувалду... да, да, был у нас и такой инструмент... и зонд отделился. Помню, я его еще ногой отпихнул и подумал: "А не выпить ли мне для бодрости капель двадцать? " Только потом я понял, что пить мне совсем не хотелось, но во мне уже сидел мелкий бес подозрения. Маленький такой бесенок. В общем, заглянул я в бутылку... Так и есть! Уровень спирта опять понизился! И началось! Подозрения хуже отравы. Тут мы к Марсу поворачиваем, дел невпроворот, времени нет, а я опять туда же - инспектировать бутылку. Мать моя родная! За два дня спирта убавилось ровно на треть! Кто-то опять причастился, да так, что концов не найдешь! "Кто из них? - мучительно гадал я. - Харрисон? Брэдли? Или мой лучший друг Коля Дашкиев? Может, они втроем пьют, а меня не приглашают? " - Чувствую, что начинаю звереть, - продолжает Космонавт. - Пока я работаю, кто-то пьет! Меня не уважают! С кем я на Марс лечу?! С какими-то подзаборными алкоголиками! Сегодня жрут неразбавленный спирт на борту космического корабля, а завтра что? Марихуану на Марсе? И вот, когда бесенок моего подозрения вымахал в громадного пса коммунально-квартирного скандалиста, я сказал себе: "Стоп! А кто Я такой? А не дурак ли я? Тут что-то не так. Первая марсианская экспедиция не должна закончиться катастрофой из-за бутылки спирта. Остановись! Человеческая природа, конечно, противоречива, и на корабле возникла отвратительная психологическая ситуация - а что может быть оскорбительней для настоящих мужиков и ковбоев, если кто-то из них втихомолку пьет, и все подозревают друг друга? - но я не могу поверить, чтобы кто-нибудь из нас тайком потягивал этот паршивый спирт, потому что мы здесь не просто человеки, а как бы представители человечества. Тут что-то не так! " И тогда мы созвали профсоюзное собрание. Устроились на потолке и начали митинговать. На повестке дня один вопрос: "Кто пьет? " Пусть честно признается, ему за это ничего не будет! Американцы божатся, мы с Колей клянемся, что никто к бутылке не прикасался. Кто же тогда? Пушкин? Проверяем бутылку, а она уже пуста! Мы верим друг другу, но не можем понять, куда исчез спирт. Мы перебираем все мыслимые варианты, вплоть до пробития бутылки микроскопическим метеоритом, и все немыслимые, вплоть до присутствия на корабле пьющей нечистой силы, как вдруг американцы начинают, что называется, "ржать"... Совсем, как эти... За стеной в Танькиной комнате ржут истерическим первобытным смехом. - Что это с ними? - Навызывались, - объясняю я. - Вызывали дух Сталина, а явился Степаняк-Енисейский. - Пойду взгляну. Марсианин выходит и вскоре возвращается, вводя в номер перепуганного Степаняка. Опять он не в ту дверь вошел. - У него коньяк есть, - сообщает Космонавт. Степаняк суетится и ставит на стол бутылку армянского. - А закусить? - строго спрашиваю я. И закуска есть. Из дипломата с готовностью появляется полпалки копченой колбасы; от ее запаха у меня начинает течь слюна, как у собак Павлова. - А хлеб? И хлеб у него есть. Марсианин тоже принюхивается. - Почему вы решили, что здесь с вами будут пить и закусывать? - спрашиваю я. Степаняк-Енисейский конфузится. Марсианину тоже неловко. Он пытается телепатировать: "Юрий Васильевич, что вы задумали? Кто этот старикашка? " "Мой личный Трифон Дормидонтович", - как можно отчетливей отвечаю я. "Отдайте наган! Зачем вам оружие? Вы даже не умеете им пользоваться". "А что тут уметь? Вставил патрон - и русская рулетка готова". Передача у марсианина получается неплохо, а вот с приемом у него худо. Из моих ответов он уловил лишь образ патрона в наганной каморе. - Кто же на корабле спирт выпил? - напоминаю я. - Сама бутылка. Фирма "Кока-кола" поставляла для экспедиции напитки и умышленно подсунула бутылку с поршневым двойным дном. Известный розыгрыш - вытягиваешь пробку, поршень срабатывает; бутылка пуста. А в невесомости поршень как видно сработал, не дожидаясь открытия. За этот фокус фирма уплатила крупный штраф, но реклама, реклама... - Марсианин добывает сигарету и взглядом обращается к Степаняку-Енисейскому: "У вас спички есть? " В этом взгляде совет: "Убирайся отсюда, пока цел! ", но Енисейский не слышит, нет. Он давно потерял нюх. Он типичный не хомо сапиенс сапиенс. Я взглядом зажигаю марсианину сигарету. Тот поражен. "Идите спать, товарищ генерал. У вас утром Большая Игра, а мне до утра все равно не дожить". Космонавт медлит. "Зайду, что ли, к вашей внучке чаю попить? " - раздумчиво спрашивает он. "Это ваши проблемы" "Она у вас что... дура? " "Нет, наоборот". "Тогда в лоб ей, чтоб не была сильно умная". "Вот вы и займитесь". - Пойду спать, пожалуй, - говорит марсианин, надевает шинель, и я наконец остаюсь наедине со своим личным Трифоном Дормидонтовичем. 42 Трифоны Дормидонтовичи бывают разные. Этот, например, похож на меня - лоб, лысина, седая бороденка. Мы с ним в каком-то смысле двойники, хотя это уже похоже на литературщину. Но, более того, в каждом из нас сидит свой Трифон Дормидонтович и норовит, норовит, норовит... Думаю, у каждого крупного ученого есть свой собственный Трифон Дормидонтович, много Трифонов Дормидонтовичей. Биографии наших крупных ученых в общем-то схожи: образование в Москве или в Питере, потом галопом по Европе и Сорбоннам, и, наконец, мозговая работа до конца жизни по восемнадцать часов в сутки - работа, сопровождаемая доносами и анонимками, прерываемая руганью с правителями, арестами, инфарктами, расстрелами (ну, не расстреляют, так доведут до самоубийства, сгноят в камере или, в лучшем случае, зашлют к черту на рога), работа, увенчанная наконец никому не нужным бессмертием, - биографии наших крупных ученых, как крик души: "Вот дураков-то! " (Мысли у меня заплетаются, я не пил водку уйму лет, я пьян, тем лучше). Взять, к примеру, вот этого... Вот он сидит передо мной - старенький, внушаемый, подобострастный и больной раком Трифон Дормидонтович. Жалко старичка. Прибыл на покаяние, принес мне на лапу бутылку коньяка, подсуетился, значит. Решил душу почистить и мне продать. Чтобы я его выслушал, понял, простил. Сейчас будет рассказывать биографию. - Коньяк не открывайте. Тут водка осталась. - Мне нельзя. - Пейте! - приказываю я. - Сейчас мы водку допьем и сыграем в одну игру. В нее трезвыми не играют. Пьет беспрекословно. Не нужна мне его биография, я ее знаю. Все Трифоны Дормидонтовичи многостаночники-энциклопедисты, вроде лучших представителей Ренессанса, но наоборот. Бутафорские бутылки с водой вместо спирта. Ну их к лешему! Не имеет никакого значения, кто их родители - отец ли рабочий макаронной фабрики, прадед ли крепостник, бабушка ли сестра милосердия. Андрей Иванович прав: они везде, отовсюду. В медицине, в литературе, в шахматах. В биологической науке - классический случай. В песнях для эстрады - "мой адрес ни дом и не улица, мой адрес Советский Союз". В геолого-разведке - почему нефть так долго искали и не могли найти? То-то. Сталин кем был? Трифоном Дормидонтовичем. Везде они - даже в балете. Однажды по издательству бродил литератор, написавший либретто для балета. Он хотел опубликовать его буквами. Издали отдельной книгой. - Вы лобзиком не выпиливали в детстве? - спрашиваю я Степаняка-Енисейского. - Ажурные такие полочки? - И это тоже, - подтверждает он. - Закусывайте. Ест. Кушает с аппетитом. От запаха колбасы я опять поплыл, поплыл... Этот человек прожил плохую бесчестную жизнь. Что хотел, то воротел. Врал, доносил, ни во что не верил, друзей не имел, без выгоды хороших дел не делал. Ну, однажды посадил деревце в пионерском лагере имени Павлика Морозова в порядке шефской помощи от имени АМН СССР. Жил-был, как вдруг хвать - рак! И этот человек, всю жизнь считая, что держит Бога за бороду, к своему ужасу обнаружил, что держался не за бороду, а за кисточку дьявольского хвоста. С кем не бывает... Пришло время задуматься о душе, а душа такое дело... невнятное. Пойди, разыщи в штанах! Но очень уж сверх меры не хочется помирать. Хочется какого-нибудь эликсира молодости или черт-те чего... какого-нибудь чуда, чтобы прожить еще хотя бы одну жизнь. Такую же плохую. О качестве мы не помышляем. Но взять-то откуда? Не Фауст ведь... Далеко-далеко не Фауст, а простой себе Трифон Дормидонтович. Мефистофель к нему не придет, на хрена Мефистофелю такая душа? И тогда огляделся он, значит, по сторонам на предмет спасения души, увидел меня и решил на всякий случай примазаться. - Теперь мне налейте. Мне сегодня все можно. Как сказано в священном писании, лучше уж от водки, чем от скуки. Не закусываю. В общем, взглянул на меня Степаняк-Енисейский и понял, что всю свою жизнь занимался ерундой, гоняясь за всякими благами, потому что ЕДИНСТВЕННОГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО БЛАГА, которое имеет настоящую цену, у него-то и нет. И решил он ко мне примазаться. Приобщиться. Я ему сейчас могу и в морду плюнуть, и в окно выбросить, и ботинки заставить целовать - он и щеку подставит, и в дверь вернется, и ботинки вылижет. Главное для него - приобщиться. Чтобы я ТАМ за него замолвил словечко. Хоть самое поганое. Чтоб ему хотя бы на круги попасть - а то вообще никуда. Ко всему можно привыкнуть, но только ни к тому, что тебя нигде нет. - Допивайте. - Глупо это или не глупо, физика это или метафизика, раздвоение ли это личности, игра ли воображения, флуктуации ли моего склеротического ума - но Степаняк-Енисейский преследовал меня всю жизнь, а сегодня наконец объявился, и я теперь от него не отделаюсь. Он добился своего: статья не будет опубликована, зато мы с ним выясним отношения другим способом. - Подкрепились? Я вытаскиваю наган и кладу его на стол. - Я предполагал, что произойдет нечто подобное, - бормочет Степаняк-Енисейский. - Правила рулетки знаете? - Я эту игру наблюдал однажды живьем. - Где? - В лагере. - Вы что, сидели? - Н-нет... То есть, да. Не совсем, чтобы "сидел". Мне надо было исчезнуть на год по семейным обстоятельствам. Иначе было бы хуже. Со знакомым следователем договорился. Он меня на допросы вызывал и вместо того, чтобы мне зубы выбивать, я ему их лечил. А потом в лагерях начальству. Там же свой первый фантастический роман написал. И вернулся полностью реабилитированным. - Понятно. Играть будете? - Если это единственное условие... - Это ваш единственный шанс примазаться. - Играем. - В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет - седьмую в потолок. - Кому начинать? - У вас пятак есть? - У меня есть то, что надо для такого случая, - Степаняк-Енисейский двумя пальцами достает из нагрудного кармана серебряный юбилейный рубль Московской Олимпиады. Для этого дела я предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох. - Орел. - Решка. - Швыряйте. Степаняк-Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол. - Перебросить? - Не надо. - Вам первому. - Прокрутите барабан. Не глядя. Степаняк-Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне. Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю. В моем шарике раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на "Человечество и прогресс". - Значит, если патрон находится в седьмой, как вы говорите, каморе... - Тогда повезет обоим. - Полшанса против трех остаться в живых, - подсчитывает Степаняк-Енисейский. - Жестоко. Он приставляет наган к виску и нажимает на курок. Он хорошо держится, лицо спокойно. Моя очередь. Шансов мало. Интересно, боюсь я или не боюсь проткнуть свой воздушный шарик? Снесет ведь череп, и мозги по стенке... Нажимаю. Пустой щелчок. Я слышу свой голос: - Ладно, достаточно, черт с вами. Глупо все это. - Нет, почему же "черт со мной"? - с достоинством отвечает Степаняк-Енисейский. - Я свой выстрел сделаю, и тогда прекратим, если хотите. Он целит себе в лоб. Я зажмуриваю правый глаз. Щелчок. - Вы удовлетворены? - Да. Прекратили. - Значит, ничья, - улыбается он. - На вас лица нет. Вот что значит воображение! Вы так побледнели, будто наган в самом деле заряжен. Так вот почему он не боится! Он же нюх потерял, он думает, что я с ним шутки шучу! Я хватаю наган и щелкаю в потолок пятый, свой выстрел. Осечка. Я взвожу и нажимаю курок в шестой раз... 43 Сила отдачи рвет наган из пальцев, выворачивая запястье. Свет гаснет, люстра прострелена, пуля рикошетирует от бетонного перекрытия, разбивает бутылку коньяка и вонзается в стол между мной и оглушенным профессором. На выстрел сбегается вся гостиница, но переполох уже позади. Наган конфискован полтавским сержантом, а Степаняка-Енисейского с признаками инфаркта утащили санитары, и теперь Леонард Христианович на "скорой помощи" поведет борьбу за его жизнь. Профессор думал, что наган пустой и что я с ним шутки шучу в условиях демократии. Мои склерозные затвердевшие шарики после выпитой водки размягчились, и я сплю, уложив забинтованную руку поверх одеяла. В номере приятно пахнет пороховой гарью с примесью коньяка и с отзвуком копченой колбасы. Татьяна подтерла норковой шубкой лужу армянского коньяка и, решив, что уж до утра я успокоился, увела марсианина в свой номер. Все правильно, где же ему еще спать? Мне тепло, хорошо. Затмение Марса давно закончилось, и звезды глядят в открытую форточку сотнями глаз. Я чувствую ЕГО присутствие. Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, и если после ЕГО посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение. Сейчас проверим. ЕМУ там холодно за окном. Я вызываю ЕГО. Это делается просто, безо всякой тарелочки - надо ЕГО почувствовать, открыть форточку и сказать: - Заходи. Жду. На форточку, хлопая крыльями, усаживается худая ворона. Одним глазом она настороженно поглядывает на меня, другим - на серебряный олимпийский рубль под столом. Обычная, серая с черным, февральская ворона. - Заходи, не стесняйся, - приглашаю я. Ворона, примерившись и шевельнув занавеской, спрыгивает с форточки на подоконник, с подоконника - на пол и, царапая коготками паркет, шагает под стол. Там она долго шебуршится, клюет олимпийский рубль, пыхтит и наконец выбирается из-под стола, превратившись в этакую фигуру без лица, с позолоченными усами, в черной хламиде до пят и с пустыми рукавами. - Що ж вы робите? - говорит эта фигура голосом полтавского сержанта. - Стриляете серед ночи в готели! Негайно виддайте зброю! Ну що ж це таке! Люды сплять! Фигура запускает правый рукав за спину и начинает отстегивать с лопаток какие-то серые гусиные крылышки. Я сказал, что у фигуры нет лица? Я ошибся. Ее лицо каким-то странным образом напоминает мне лица разных виденных мною людей; к тому же фигура говорит их голосами. - Кто ж так стреляет?! - сердито спрашивает фигура голосом швейцара Нафталиныча и раскладывает гусиные крылышки на едва теплой отопительной батарее. Потом принюхивается и произносит трагическим шепотом: - И коньяк разбили! Армянский! Кто ж так стреляет? Ты мне всю программу испортил! Шестой выстрел кому предназначался? Профессору. А ты пошел на попятную, и теперь у него инфаркт... Всего-навсего. Что я теперь ЕМУ скажу? Чем отрапортую? Я хочу пошевелиться, но фигура предупреждает голосом президента: - Ты спи, спи, молчи. Думай, что спишь. Значит, ты чистеньким хотел остаться? Всю жизнь руки мыл, а профессор за тебя отдувался? И брал, и давал, и врал, и вообще тебя уравновешивал. Зло равно добру. Добро равно злу. Понял? Если ты чистенький, то кто-то непременно должен быть настолько же грязненьким. Иначе без равновесия поезда сойдут с рельсов, планеты - с орбит, люди - с ума, а физические постоянные превратятся в постоянно-переменные, а это конец. Что же я теперь ему скажу? - с досадой повторяет фигура голосом Михаила Федотовича Чернолуцкого. - Понимаешь ли, ОН там у нас журнал издавать надумал - вроде твоего, но с противоположным направлением, для равновесия. Простой, кондовый такой журнал, без затей. Даже сам придумал название: "АНУКА И ЖИСТЬ". А главным редактором этой самой "Ануки" решил назначить Степаняка-Енисейского, - спешит доложить голос Оли Белкина. - А ты все испортил! Фигура опять принюхивается и объявляет дроздовским баритоном: - Да ты, брат, напился! Фигура усаживается в кресло, щелчками подкидывает олимпийский рубль и размышляет на все голоса: - Что же делать? Профессор сейчас в реанимации, но этот вариант с инфарктом ЕМУ не подходит. Профессор ему нужен с выстрелом в висок, и чтобы мозги по стенке. Иначе, "Ануки" не получится. Кого же теперь предложить ЕМУ в главные редакторы?.. Задачка. - Может быть я подойду для этой вашей "Ануки"? - несмело предлагаю я свою кандидатуру. - Тебе что, жить надоело? - с интересом спрашивает фигура. - Не отвечай, я подумаю. Ты спи, спи. Монета мерно взлетает, помахивая серебряными ребрышками, и опускается, взлетает и опускается, а за стеной стонут и возятся марсианин с Татьяной. Они так долго друг друга ждали, что забыли про звукоизоляцию. - Дело молодое, - ухмыляясь, комментирует фигура. - Им еще всю жизнь жить, а ты куда спешишь? В общем, если жить тебе надоело, могу твоему горю помочь. Могу замолвить за тебя словечко. ОН тебе может жизненный срок скостить, ЕМУ хороший главный редактор позарез нужен. - А срок-то большой? - Со счету собьешься и жить устанешь. - Что ж... Я, пожалуй... Но с одним условием. - ЕМУ условий никто не ставит. Не произноси этого слова. Лучше скажи так: "с одним последним желанием". Он это любит - желания. Понял? Давай свое желание. Но чтоб без нарушения равновесия и мировой гармонии. - Хочу после смерти воскреснуть еще на один день. - Вполне скромное желание, - размышляет фигура. - Все в ЕГО силах, но уточни - зачем? - Хочу ровно через год в этот день вернуться и взглянуть: что стало с журналом? - За журнал беспокоишься? За дальнейшее развитие фундаментальной науки? За общественное болеешь? ЕМУ это не понравится. Не поймет. За себя, за себя проси. А за журнал не беспокойся, мы его там выписываем. - Хочу ровно через год в этот день появиться живым на годовщине собственной смерти. И получить от этого удовольствие. - О! - восклицает фигура. - Это уже кое-что! На день ожить, и всех насмерть перепугать! С таким последним желанием можно входить для доклада. Фигура подходит к отопительной батарее, ощупывает гусиные крылышки и говорит голосом Дроздова: - Не высохли... Ты не знаешь, где тут ночью можно водку достать? - У обходчика на переезде. - Понял, спасибо. Кстати, я этот рубль себе заберу, не возражаешь? Все равно на полу валяется. Но ты ЕМУ об рубле не говори, у НЕГО с этим строго. Ну, мне пора. Ты спи, а я сейчас с НИМ посоветуюсь и вернусь. Я недолго. Фигура устремляется к форточке. - Крылья забыл! - кричу я вдогонку. - Пусть сушатся. Это так... бутафория, - отвечает фигура, выдуваясь в форточку. Лежу, жду... Фигура возвращается с бутылкой водки подмышкой. - Поздравляю! Можно. Разрешил. Вышла тебе амнистия. Прежний твой жизненный срок ОН зачеркнул и самолично вписал новую судьбу. Готовься. Сейчас я заправлюсь и отправимся. Все произойдет безболезненно, не бойся. - А ОН свое слово сдержит? - спрашиваю я. - У НЕГО без обману. - Хотелось бы договор подписать. - У НЕГО без бумажек. Это тебе не издательства, - фигура пытается содрать с бутылки "белую головку". - А если ОН слово не сдержит? Фигура ухмыляется и вышибает "белую головку" ударом пустого рукава. - Ну, предположим, теоретически. - Если не сдержит... - задумывается фигура и маленьким глоточком пробует водку. - Если не сдержит, тогда ОН потеряет право на твою эту самую... - Душу? - Это слово не произносим, - фигура одним громадным глотком засасывает всю водку и грустно говорит дроздовским голосом: - Что-то во мне заело... Обходчик, подлец, за водку четвертной требует, а я ему серебряный рубль сую. Он на меня посмотрел, понял, закричал, побежал, водку в сугроб выбросил... Я подобрал. Так вот. Пойдем, что ли? - Куда пойдем? - усмехаюсь я. - Вот я ЕГО и надул. Он своего обещания никак не выполнит. - Это почему? - Ровно через год в этот день ОН меня воскресить не сможет. - Как так?! - удивляется фигура, а я показываю на листок от 29 февраля. - Уел!!! - хохочет фигура голосом моего учителя академика Эн. - Уел!!! Ой, не могу! Обвел вокруг пальца! От слез с его усов слезает позолота. - Ты не смотри, что я смеюсь. Тут не до смеха. Мне смешно, но я на тебя сердит. ОН нам за это знаешь какой фитиль может вставить? Ты как мальчишка себя ведешь. С тобой серьезно, а ты позволяешь себе какой-то базар-вокзал! Я тебе помочь хотел, думал, что тебе жить надоело, а ты... жизнелюб, оказывается? Уел! Обманул! Кого? САМОГО! ОН тебя уважает, а ты? Несолидно. ОН узнает и плюнет. Тьфу! Чего же ты хочешь, спросит ОН. Хочешь жить? Живи. Но не обманывай! Как Чехов сказал: дави в себе швейцара! Стыдно мне за тебя. Боюсь, я ЕМУ доложу, и бросит ОН тебя на произвол судьбы без всякой программы. - У НЕГО и такая графа есть? - удивляюсь я. - Есть, - подтверждает фигура и впервые глядит на меня сотнями глаз. Если все эти глаза начнут плакать, наступит всемирный потоп. - Есть у НЕГО такая графа: бросить на произвол судьбы. - Как будет, так и будет? - уточняю я. - Так и будет. - И чтоб никто за мной не ходил. - Не будут ходить. - А моя душа? - Вернется, - отвечает Ангел Смерти. Татьяна с марсианином затихли и спят. Утром у них начинается Большая Игра. - Понял я, чего ты хочешь. Я ЕМУ сейчас доложу. Думаю, ОН согласится. Будь здоров! Спи. Ангел Смерти уходит в форточку, пристегивая на ходу крылья и бросая меня на произвол судьбы. - Будь здоров! - отвечаю я и ожидаю, когда к форточке подлетит волнистый попугайчик Леша, но вдруг открывается дверь, в номер заглядывает голова мальчишки и спрашивает: - А где космонавт? 1985-88