|
Sonnets of Shakespeare.
|
Сонеты Шекспира.
|
|
1.
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
|
1.
Прекрасное природа умножала,
Живых цветов живительный магнит,
О красоте, которая сияла,
Наследник добрый память сохранит:
Но тот, кто замкнут на себе одном,
Своим питаясь пламенем напрасно,
Воистину обманут миражом,
Ты - враг свой, и краса твоя - ужасна:
Ведь ты картины цельной лишь частица,
И только вестник будущего дня,
Не позволяя почке распуститься,
Зачахнешь, не оставив даже пня:
Опомнись же, иначе - гроб с могилой
Сожрут тебя, как многих, данник милый.
|
|
2.
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a totter'd weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
|
2.
Когда пережив╦шь ты сорок зим,
И взрежут лоб две тысячи морщин,
Покажется ненужным и чужим,
Весь гардероб, что выглядит большим:
И если спросят: "Где же твоя стать?
Где спрятал клад своих беспечных дней?";
"В моих глазах", - ты будешь повторять,
Мрачнея с каждым словом вс╦ сильней.
О, если б мог понять судьбы веленье,
И указать на труд, что ты создал:
"Вот сил моих ушедших устремленье",
Как веско б этот довод прозвучал!
Раздумий плод, взбурли ключом в крови,
Согрей, взбодри, и сердце оживи.
|
|
3.
Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single and thine image dies with thee.
|
3.
Зеркальному скажи изображенью:
"Тво╦ лицо ход времени состарит;
И если не начн╦шь ты обновленье,
Судьба тебе подарков не подарит".
Зачем земле, невспаханной, страдать,
И зарастать бурьяном, полной сил?
И как того несчастного назвать,
Кто свой талант в земле похоронил?
Ты - отраженье матери родной,
И воскрешенье дней ее младых.
И ты, сквозь окна осени златой,
Увидишь урожай трудов своих.
Но помни, смертный, если ты - живой,
С тобой умр╦т зеркальный образ твой.
|
|
4.
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing but doth lend,
And being frank she lends to those are free.
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive.
Then how, when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tomb'd with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
|
4.
Зачем свой дар, природное наследство,
Красавец-мот, растрачиваешь в прах?
Взаймы тебе даются эти средства,
Вс╦, что истратишь, взвесят на весах.
Зачем талант, столь щедрый и огромный,
Красавец-скряга, не пускаешь в ход?
Зачем тебе он дан, купец никч╦мный,
Ведь скоро срок возврата подойдет?
С самим собой желая торговать,
Ты в дураках оставишь сам себя.
Природа ей отчет попросит дать,
Что скажешь ты, губами шевеля?
Красивый прах забвенью подлежит,
Но дел живая прелесть будет жить.
|
|
5.
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel:
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there;
Sap check'd with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnow'd and bareness every where:
Then, were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was:
But flowers distill'd though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
|
5.
Те самые часы, что создают
Чудесный образ, взгляд к себе манящий,
Безжалостно разрушат и убьют,
Своей работы результат блестящий:
Неутомимо время, и за летом
Зиме ужасной наступает срок;
Былую красоту засыплет снегом,
В деревьях и кустах застынет сок:
Он, жидкий пленник, если света мало,
В темнице замкнут ледяных камней,
И кажется, что красота увяла,
Нет ни е╦, ни памяти о ней:
Но куст цветочный, зиму пережив,
Вновь ожив╦т; поскольку дух в нем жив.
|
|
6.
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distill'd:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure, ere it be self-kill'd.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do, if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-will'd, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
|
6.
Итак, чтоб не разрушил зимний ад,
Тот летний луч, что пленника спас╦т:
Создай фиал; В н╦м сберегай свой клад,
Пока к концу тропинка не прид╦т.
Купец, узнавший этот верный путь,
Доволен, что долги верн╦т обратно;
Счастливец тот, кто видит свою суть,
Кто видит больше, счастлив многократно;
Так, десять раз свой образ воплощая,
Ты отраж╦н в десятках слов живых:
Что может смерть, когда ты, умирая,
Свой светлый облик оставляешь в них?
А если нет, будь хоть светлее света,
Червям достанется вся светлость эта.
|
|
7.
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climb'd the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage;
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, 'fore duteous, now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself out-going in thy noon,
Unlook'd on diest, unless thou get a son.
|
7.
Эй! на востоке светлый, добрый луч,
Коснулся глаз, подъ╦м свой начиная,
И вс╦ живое, радуясь теплу,
Его величью трепетно внимает;
Легко взобравшись на небесный холм,
Как здоровяк, штурмующий преграды,
Диск солнечный на небе голубом
Дарит любовь и привлекает взгляды;
Но вот, устав, как немощный старик,
Заканчивает день, мир, до свиданья,
Но вслед тому, чей прежний вид поник,
Уже не смотрят смертные созданья:
И твой закат не нужен никому,
Солнцеподобный, ты ид╦шь во тьму.
|
|
8.
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy.
Why lovest thou that which thou receivest not gladly,
Or else receivest with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering,
Resembling sire and child and happy mother
Who all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song, being many, seeming one,
Sings this to thee: 'thou single wilt prove none.'
|
8.
Мелодию печальную ты слышишь?
Сонеты не воюют с красотой.
Так отчего, мой свет, ты грустью дышишь,
Ужели раздраж╦н стихов игрой?
В союзе гармоничном эти звуки,
Быть может, обижают нежный слух,
Так самого себя вини за муки,
Поскольку как медведь ты тугоух.
Когда б имел способность замечать,
Святых аскетов внял бы песнопенью,
Поют тебе отец и сын и мать,
Их гимн - пол╦т души и восхищенье:
Много загадок, разгадка одна:
"Неспетая песня твоя не слышна".
|
|
9.
Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consumest thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die.
The world will wail thee, like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes her husband's shape in mind.
Look, what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused, the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murderous shame commits.
|
9.
Ответь, ты в одиночестве затем,
Чтобы жена не сделалась вдовою?
Вдова не плачет, значит, нет проблем.
Но плачет мир, весь мир белугой взвоет;
Твоей вдовою зарыдает мир,
Уйдя, ты не оставил даже точки,
Вдова хоть утешается детьми,
Найдя ушедшего в глазах у дочки.
Пойми, боль неизбежного ухода,
Нить жизни не прерв╦т ни вглубь, ни вширь;
Но красота, не давшая приплода,
Не сад оставит на земле - пустырь.
Кто свой талант впустую расточает,
Не лучше, чем убийца поступает.
|
|
10.
For shame! deny that thou bear'st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lovest is most evident;
For thou art so possess'd with murderous hate
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire.
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O, change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
|
10.
Стыд! нрав медвежий и любовь медвежья,
К лицу ль тебе, оставь, переменись.
Ты нелюбим, но изменись в надежде,
Что мир тебя полюбит, торопись;
Твой мозг в плену кровавого злодея,
Что козни измышляя, губит плоть.
Ищи же путь, как золотом владея,
Извлечь его, и беса побороть.
О, изменись, изменится сонет!
Ужели зло тебе милей любви?
Будь светлым, ибо ты и сам - есть свет,
Иначе свет - злодея умертвит:
Покуда красота твоя живая,
Стань красотой, любовью заклинаю.
|
|
11.
As fast as thou shalt wane, so fast thou growest
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestowest
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty and increase:
Without this, folly, age and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh featureless and rude, barrenly perish:
Look, whom she best endow'd she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby
Thou shouldst print more, not let that copy die.
|
11.
На землю упади посевом скорым,
В рост, в рост направь зерно, скорей, скорей;
И после из зерна, умр╦шь в котором,
Ты ожив╦шь, так торопись, успей.
И в этом сила, смысл и красота:
Иначе глупость, старость и распад:
Иначе путь, ведущий в никуда,
Смерть от болезни лет так в шестьдесят.
Для грубияна, вора и лгуна
Конец один - погибельный удар:
Вс╦, что захочешь, то возьм╦шь сполна;
Но преумножь Природы светлый дар:
Тебе доверят тайную печать,
Но только уговор - не потерять.
|
|
12.
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silver'd o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
|
12.
Когда я наблюдаю за часами,
И вижу день, плен╦нный мглой ночной;
Когда фиалки траур пред глазами,
Сквозь снег горчащей прядью смоляной;
Когда весь цвет, стоявших молодцами,
Деревьев, вижу, облетел, сухой,
И вижу воды, скованные льдами,
И травы со щетиною седой;
Тогда, краса моя, я вопрошаю,
Из тех ли ты, кому измерен срок?
Ведь прелесть настоящая, живая,
Умр╦т, отдав преемнику свой сок;
Не трать секунд, иди, того взрасти,
Кто должен чудный образ обрести.
|
|
13.
O, that you were yourself! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give.
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination: then you were
Yourself again after yourself's decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O, none but unthrifts! Dear my love, you know
You had a father: let your son say so.
|
13.
Ты был собой! теперь же, ученик,
Не будешь жить как прежде, но иначе:
Ты можешь подготовить, если вник,
Себе преемника, дерзай, удачи.
Так красота наследная твоя
Не знает: где ты будешь после смерти,
Медвежья ли берлога жд╦т тебя,
Другой ли образ рок тебе расчертит.
Кто поручится в том, что крепкий дом
Упадка избежит, и что хозяйство
Не разорит зима, война, погром,
Пожар, метеорит иль разгильдяйство?
Вс╦ может быть! Но знай же, милый сын,
Есть твой отец: и внук да будет с ним.
|
|
14.
Not from the stars do I my judgment pluck;
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well,
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
|
14.
Я мудрость зв╦зд не похищаю, нет;
Хотя и изучил небесны своды,
Не дам прогноз ни бедствий, ни побед,
Ни голода, ни мора, ни погоды;
Приметы не толкую, не сужу
О каждом громе, ветре и дожде,
Наследным принцам я не расскажу
О счастье предвещающей звезде:
Твои глаза - вот верных две звезды,
Что говорят об истине и свете,
Что сеял, что взошло, что сделал ты,
Всю правду мне откроют зв╦зды эти.
И если правды с красотой в них нет,
То для тебя закончился сонет.
|
|
15.
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and check'd even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay,
To change your day of youth to sullied night;
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
|
15.
Когда я думаю, что вс╦ живое
Достигнет совершенства, но на миг.
А что есть миг? ничто! ничто иное,
Как тайное влиянье зв╦зд ночных;
Я думаю, что люди, как и травы,
Достичь пытаясь неба головой,
Смеются, право, ведь зенит их славы -
Предвестник краха памяти былой;
И эта малость, взл╦т с забвеньем рядом,
Источник для меня картин иных,
Как интригует Время-мот с Распадом,
Желая день загнать в болото тьмы.
Против тебя Распад идет войной,
Союзник-Время с ним, воитель злой.
|
|
16.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens yet unset
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live yourself in eyes of men.
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
|
16.
Но почему бы Времени-Тирану
Священную войну не объявить?
И в бок ему на славном поле, бранном,
Копь╦ из слабой рифмы не вонзить?
О, размахнись рука сил небывалых,
На свете много девственных лесов,
Куда медвежья лапа не ступала,
В палитре много красочных цветов:
О, кисть моя, не то что кисть тирана,
Весь мир, тот, что снаружи и внутри,
Изобрази правдиво, без обмана,
Останови мгновенье, раз, два, три.
Ты будешь жить, хотя уйд╦шь, таким,
Каков твой цвет, хорошим иль плохим.
|
|
17.
Who will believe my verse in time to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say 'This poet lies:
Such heavenly touches ne'er touch'd earthly faces.'
So should my papers yellow'd with their age
Be scorn'd like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice; in it and in my rhyme.
|
17.
Ты спросишь, кто поверит словесам,
В которых образ твой живей живого?
Каким ты был, известно небесам,
А прах могилой скрыт, и нет иного.
И если я воспел твой ясный свет,
И красоту, и твой небесный дар,
Не скажут ли потомки: "Лж╦т поэт:
Сей свет и не светил нам никогда".
И от насмешек сморщится бумага,
Как старый дед, хвастун и мракобес,
Поэт, разгневан, схватится за шпагу,
И загрустит герой античных пьес:
Но если ты оставишь след на свете,
Ты дважды жив; в н╦м и - мо╦м сонете.
|
|
18.
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimm'd;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimm'd;
But thy eternal summer shall not fade
Nor lose possession of that fair thou owest;
Nor shall Death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou growest:
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this and this gives life to thee.
|
18.
Позволь, сравню тебя и летний день?
Ты более красив, умерен также:
Ведь ветры рвут цветущую сирень,
А день пройд╦т, и словно не был даже:
Порою солнце светит слишком ярко,
И часто этот жар - недобрый знак;
Бывает, гибнет тварь, когда ей жарко,
Случайно, нет ли, но бывает так;
Но лету вечному не потускнеть,
Не страшен жар и холод вечным почкам;
Не страшен мрак тому, и злая смерть,
Кто в вечных, добрых книгах пишет строчки:
Пока жив╦т и видит хоть один,
Ты жив, поэт! и жизнь даешь другим.
|
|
19.
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleets,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
|
19.
Обжора-Время, когти львам тупи,
С песком сравняй все камни пирамид;
Из пасти тигров зубы с кровью рви,
Пусть феникс-долгожитель в ней сгорит;
Смешай сезоны, землю и эфир,
Топчи ногами, как угодно злись,
Вс╦ уничтожь, всю красоту, весь мир;
От гнусности одной лишь удержись:
Не режь мою любовь; пока резцом,
Резцом античным не оставит знак;
Идущим следом на пути земном,
Пусть путь осветит красоты маяк.
А, впрочем, Время: хочешь или нет,
Сонет хранит любовь, и юный цвет.
|
|
20.
A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all 'hues' in his controlling,
Much steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
|
20.
О, царь и госпожа моей любви,
В тво╦м лице есть мягкость женских красок;
И бь╦тся сердце женское в груди,
Под лживым одеяньем модных масок;
Не столь вертляв твой ясный женский глаз,
Он золото от грязи отличает;
А, полный силы, мужественный глас
Избранниц и соперников пленяет.
Ты создан богом раньше, чем наседка;
Страшатся горы гнева твоего,
И, чтобы не обидеть словом едким,
Одно прибавлю, больше ничего.
Коль шпилькою уколот, мук не дли,
Используй же сокровища свои.
|
|
21.
So is it not with me as with that Muse
Stirr'd by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse
Making a couplement of proud compare,
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
O' let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fix'd in heaven's air:
Let them say more than like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
|
21.
Сонет - творенье Музы и мечты,
Картин прекрасное изображенье,
Где небо - часть орнамента, как ты,
Где красота в чудесном обрамленье
Рождает связь, и гордое сравненье
С луной и солнцем, морем и земл╦й,
С апрельским цветом необыкновенным,
И всем, что именуют красотой.
О, верь в правдивый смысл моих речей,
Что я, как сына мать, тебя люблю,
Хотя любовь сгорающих свечей,
Возможно, превзойд╦т любовь мою:
Пусть скажут больше, чем расслышит слух;
Цель не обман, оставим похвалу.
|
|
22.
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O, therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gavest me thine, not to give back again.
|
22.
Что стар я, не уверит вид зеркальный,
Я стар и молод так же, как и ты;
Нет у тебя следов морщин печальных,
Смерть не изменит и мои черты.
Вся красота твоя, сам рассуди,
Есть одеянье сердца моего,
Которое жив╦т в твоей груди:
Как можешь ты моложе быть его?
Поэтому, как я, будь осторожен,
Не за себя боюсь, а за тебя;
Пытаюсь сделать вс╦, что только можно,
Тво╦ медвежье сердце возлюбя.
Закроешь сердце, я умру опять;
Оно во мне, не забирай назад.
|
|
23.
As an unperfect actor on the stage
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart.
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might.
O, let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love and look for recompense
More than that tongue that more hath more express'd.
O, learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
|
23.
Как незадачливый акт╦р на сцене,
Вдруг из боязни позабывший роль,
Или как лютый монстр в ужасной пене,
Что духом пал и потерял контроль.
Так я, упомянуть совсем забыл,
Однако важно соблюсти обряд,
Коль кажется, что выбился из сил,
На самом деле, силы просто спят.
О, просыпайся, книга. Будь моим
Глашатаем, немым заговорившим,
Оратором искусным, но простым,
И словом, в поднебесье воспарившим.
Пусть больше, чем язык, расскажет слово:
Пусть глаз услышит звук и мысль немого.
|
|
24.
Mine eye hath play'd the painter and hath stell'd
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is the painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies;
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art;
They draw but what they see, know not the heart.
|
24.
Мой глаз - художник, мо╦ сердце - стол,
Ты - чистый холст, лежащий на столе.
Чтоб образ очертание обр╦л,
Изобразим картину на холсте.
Искусство в том, чтобы понять наверно,
В ч╦м искаженье верного лица;
Грудь - студия; с отвагою примерной
Всмотрись в не╦ глазами мудреца.
И за игрою глаз теперь смотри:
Мой глаз рисует; образ для меня -
Окно к тебе. Вдруг в студии, внутри
Свет вспыхнул любопытного огня.
Пытливый взор желает знать итог;
Но что увидит, кто бы ведать мог.
|
|
25.
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foil'd,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toil'd:
Then happy I, that love and am beloved
Where I may not remove nor be removed.
|
25.
Пусть званьем, именем, высокой честью
Гордится тот, кого вед╦т звезда,
Я неведом, успех мне неизвестен,
Но у меня иная высота.
Высокий принц жив╦т с большим размахом,
Но жизнью л╦гкой летнего цветка,
Коль скрылось солнце, то ид╦т вс╦ прахом,
И гордый блеск сменяет пустота.
Завоеватель мира, воин бравый,
Из тысячи однажды проиграв,
Лишится вмиг империи и славы,
И мир забудет грозный его нрав:
Кто любит и любим, тот счастлив больше,
Такое счастье длится много дольше.
|
|
26.
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it;
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspect
And puts apparel on my tatter'd loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then not show my head where thou mayst prove me.
|
26.
Мой принц, мой господин, моя любовь,
Меня и Вашу честь судьба связала,
Отправить к Вам посольство этих слов
Велит мне долг смиренного вассала:
Долг так велик, а ум мой так ничтожен,
Что точных слов мне трудно подобрать,
Но добрая душа, надеюсь, вс╦ же,
Запутанность сумеет прочитать;
Ах, если б путеводная звезда
Мне указала верную дорогу,
Украсила б алмазная гряда
Мои слова, в которых мало проку:
Как был бы горд любовью я моею;
Пока же, принц, главы поднять не смею.
|
|
27.
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts, from far where I abide,
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee and for myself no quiet find.
|
27.
От дел устав, я падаю в кровать,
Вс╦, отдых, спи, измученное тело;
Но только начинаю засыпать,
Приходит мыслей рой, им нет предела:
Спешат они, подобно голубицам,
В дал╦кий путь ко взгляду твоему,
Покоя нет слабеющим глазницам,
Впиваются, открытые, во тьму,
И мнится, что души неясный квант -
Есть твоя тень, невидимая глазу,
Которая как солнечный брильянт,
Горит во мгле, и освещает разум.
Эй! Стоп, заботы дн╦м, а думы ночью
Мой мир привычный раздробили в клочья.
|
|
28.
How can I then return in happy plight,
That am debarr'd the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night, and night by day, oppress'd?
And each, though enemies to either's reign,
Do in consent shake hands to torture me;
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please them thou art bright
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer
And night doth nightly make grief's strength seem stronger.
|
28.
Как мне вернуть себе счастливый вид,
Когда лишился сна я и покоя?
Коль ночь дневные раны не целит,
И день как ночь, ну что это такое?
Вражду забыв, друг другу помогая,
Меня терзают, дух мой изнемог;
Один трудом, виденьями другая,
Как я устал, и как же ты дал╦к.
Послушай, день, он ясен, как и ты,
Когда печальных туч на небе нет:
Смуглянка, у него твои черты,
Ночной звездою светит его свет.
Но день за дн╦м лишь умножают горе,
И ночи этой странной песне вторят.
|
|
29.
When, in disgrace with fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state
And trouble deaf heaven with my bootless cries
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possess'd,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remember'd such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
|
29.
Когда, гонимый роком и людьми,
Один, как привидение, брожу,
Кляну судьбу и небо, ночи, дни,
И утешенья слов не нахожу,
Богатства жажду, роскоши, друзей,
Чтоб в комплиментах утопал мой гений,
Хочу поч╦та, золотых цепей,
И много-много-много наслаждений;
А после презираю эти думы,
Наш╦л, о чем мечтать, глупец, медведь;
Быть птицей; да! и от земли угрюмой
Взмыть в высоту, и в небе песни петь;
К тебе лечу, внизу леса, поля,
Свободней я любого короля.
|
|
30.
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancell'd woe,
And moan the expense of many a vanish'd sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restored and sorrows end.
|
30.
Когда взволнованный красивой думой,
Тревожу тень умчавшихся врем╦н,
Вздыхаю о потерях жизни юной,
И боль утрат рождает новый стон:
Тогда печали нет конца и края,
Друзей я вспоминаю дорогих,
И снова о любимых я стенаю,
И плачу об утратах я своих:
Мне хочется на небо волком выть,
И пересч╦т несчастий скажет сам,
Что горько мне прид╦тся заплатить
По прежде неоплаченным счетам.
Но дружбой нашей я теперь согретый,
И все уходят горести и беды.
|
|
31.
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone:
Their images I loved I view in thee,
And thou, all they, hast all the all of me.
|
31.
В твоей груди - сердца моих друзей,
Которых м╦ртвыми считал напрасно,
В ней царствует любовь минувших дней,
И живы все, кто умерли ужасно.
Ты знаешь, сколько сл╦з, святых и горьких,
С любовью я пролил из моих глаз,
О, скольких пережил, оплакал скольких,
Но всех наш╦л в груди твоей сейчас!
Ты - та могила, где жив╦т любовь,
Вместилище трофейных экспонатов,
Собранье мертвецов, оживших вновь;
И ценностей великих и богатых:
Люблю тво╦ лицо, в н╦м вижу их,
Они и ты - суть звуки слов моих.
|
|
32.
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bettering of the time,
And though they be outstripp'd by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O, then vouchsafe me but this loving thought:
'Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love.
|
32.
Когда мой прах забудут небеса,
И кость, истлев, отдаст земле все соки,
Быть может, попадутся на глаза,
Тебе, мой друг, скупые эти строки,
И ты, сравнив их с лучшими стихами,
Увидишь рифм банальный перепляс,
Но знай: под пылью строк, обросших мхами,
Есть нежность слов в тебя влюбл╦нных фраз.
О, может быть, с улыбкой молвишь ты:
"Зерно любви он сеял вместе с Музой,
Взошли ростки добра и красоты,
Рожд╦нные от славного союза:
Теперь он умер, лучше есть поэты,
Я чту их стиль, чту в н╦м - любви заветы".
|
|
33.
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain-tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out, alack! he was but one hour mine;
The region cloud hath mask'd him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun staineth.
|
33.
Луч солнца будит запад и восток,
Касаясь гор своей рукой чудесной,
Луга целует, и речной поток
Он золотит алхимией небесной;
Но скоро, смотришь, орды подлых туч
Скрывают лик властителя земного,
И мир несчастен, что не виден луч,
Исполненный игры огня златого:
И я когда-то полон был огня,
И солнца свет ласкал мой взор могучий;
Теперь, увы! вс╦ скрылось от меня;
И надо мной теперь нависли тучи.
Твоя любовь, мой друг, ещ╦ жив╦т;
И не закрыли тучи небосвод.
|
|
34.
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
'Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak
That heals the wound and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
|
34.
Зачем же, обещая ясный день,
Позвал в дорогу без плаща и шляпы,
И допустил, чтоб тучи злая тень
Закрыла свет своей медвежьей лапой?
Да ладно б туча! ветер, ливень с градом
Обрушились на голову мою,
Чтоб стихла боль, какой бальзам мне надо,
Пусть скажет тот, кто подложил свинью:
Пускай твой стыд излечит мою боль;
Хоть ты змея, я вс╦ ещ╦ в надежде:
Да, грубый я медведь, а не король,
Но боль знакома даже и невежде.
А! Словно сл╦зы капли дождевые,
Излечат и простят грехи любые.
|
|
35.
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud;
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense--
Thy adverse party is thy advocate--
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an accessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
|
35.
Не будем горевать о том, что было:
С шипами розы, с грязью серебро;
Затмения бывают у светила,
Моль портит мех и прочее добро.
Все ошибаются, со всеми я,
Сравни мои слова, найди ошибки,
Целебной мазью исцели себя,
И отпусти грехи мои с улыбкой;
Я чувствую, что где-то ошибаюсь -
Твой обвинитель я и адвокат -
Сам довод привожу и отвергаю:
Во мне любовь и злоба говорят,
Что соучастник я в проделках вора,
Готового меня ограбить скоро.
|
|
36.
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain
Without thy help by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
|
36.
Признаюсь, что мы оба раздвоились,
Хотя любовь одна у нас с тобой:
Тем бедам, что со мною приключились,
Ты помогаешь, добрый мой герой.
В нашей любви есть общее зерно
И есть у каждого своя досада;
Она беснуется, взрастая, но
Задуть не в силах огнь твоей лампады.
Я не могу всегда с тобою быть,
Как ни стремился б чувствами своими,
Любовь, наверное, ты хочешь скрыть,
Но разрушаешь собственное имя:
Не делай так; люблю тебя, ведь я -
Есть сторона хорошая твоя.
|
|
37.
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth.
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am sufficed
And by a part of all thy glory live.
Look, what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!
|
37.
Как радуется старость, когда видит
Энергию и подвиги детей,
Так я, судьбу-злодейку ненавидя,
Завидую правдивости твоей.
Богатый ум ли, красота ль твоя,
Все вместе или взятые отдельно,
Наследное богатство короля,
Вот что скажу тебе, мой друг бесцельный:
Я не завистник, не бедняк, не шут,
Я дух и тень, в эфире обитаю,
Но я тво╦ наследство берегу
И будущую славу разделяю.
Храню твой клад, возьми его обратно:
И счастлив буду я десятикратно!
|
|
38.
How can my Muse want subject to invent,
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O, give thyself the thanks, if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight;
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate;
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
|
38.
Как может Муза выдумать сюжет,
Пока ты дышишь, ль╦тся слог сонета,
Но будет ли прекрасным его цвет,
Размноженный бульварною газетой?
Благодари себя за странность слова,
Коль буквы режут благородный взгляд;
Когда же ты пойм╦шь письмо немого,
Крик тихих знаков, пятен светлый ряд?
Десятой Музой будь, и девять старых
Сонетом превзойди в десятки раз;
И пусть твой звук возносится к Стожарам,
Высокий, вечный, чистый как алмаз.
Пусть Музы пропоют его на бис,
Я огорчусь, а ты получишь приз.
|
|
39.
O, how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is 't but mine own when I praise thee?
Even for this let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deservest alone.
O absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain!
|
39.
Какую песнь пропеть тебе в награду,
Когда ты часть меня же самого?
Сложу ли я прекрасную руладу?
Достойную вниманья твоего?
Наверно, нам раздельно надо жить,
И имена забудем мы друг друга,
Тогда смогу как надо восхвалить
Твоих достоинств ценные заслуги.
Разлука! изведи мученьем лютым,
Досуг тоскливый услади опять,
Чтоб время угостить приятным блюдом,
Дабы его немножко скоротать,
И чтоб ты понял, можно ль раздвоиться,
Чтоб наградить того, кто прочь умчится!
|
|
40.
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robbery, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet, love knows, it is a greater grief
To bear love's wrong than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites; yet we must not be foes.
|
40.
Возьми мою любовь, да! всю возьми;
Любовь моя, ты больше или меньше?
Не исчерпать е╦, как ни стремись;
В тебе жив╦т любовь мужчин и женщин.
Не упрекну тебя, когда с любовью
Используешь любовь, весь мир любя;
Но горе, если, движимый злословьем,
Вкусив е╦, отвергнешь от себя.
Прощаю воровство своих соседей,
Хотя забрал ты вс╦, чем я владел;
Отныне же, клянусь, любовь медведя
Ужасней самых ч╦рных, грязных дел.
Мой светлый, добрый принц и лютый зверь,
Убей меня; мы не враги теперь.
|
|
41.
Those petty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till she have prevailed?
Ay me! but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth,
Hers by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
|
41.
Ошибки, совершенные свободой,
Желающей забыть учебный бред,
Вполне понятны в молодые годы,
Играют силы, и манит запрет.
Ты молод, и запрету уступаешь,
Красивый, и поэтому грешишь;
Но разве сердце женское не знаешь?
Ему вс╦ мало, что не совершишь.
Твоя энергия меня тревожит,
И я браню шальную красоту,
Что, обещая счастие умножить,
Обманет и убь╦т твою мечту,
Испытывает правду красота,
Но ложь - е╦ природная черта.
|
|
42.
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her, because thou knowst I love her;
And for my sake even so doth she abuse me,
Suffering my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross:
But here's the joy; my friend and I are one;
Sweet flattery! then she loves but me alone.
|
42.
Что ты красивый, это не беда,
Мне даже нравится, что ты красивый;
Но вот когда смысл жизни красота,
Я горько плачу и теряю силы.
Мой милый вор, тебя я извиняю:
Е╦ ты любишь, ибо я люблю;
Меня красотка вором выставляет,
А ты страдаешь за любовь мою.
Убив тебя, убью мою любовь,
Убив е╦, разрушу сердце друга;
Если обоим выпущу я кровь,
Заноет сердце от морозной вьюги:
Но вс╦ игра; и с другом я един;
Выходит, красотой любим один.
|
|
43.
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would, I say, mine eyes be blessed made
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
|
43.
Когда прищурюсь, лучше видит глаз,
Неясный образ ясно различая;
А если сплю, то снов цветной рассказ
Опять к тебе забег свой устремляет.
И тень твоя, как солнце золотая,
Предметов выделяет силуэт,
Таким прекрасным светом освещая,
Что глаз слепого видит этот свет!
Как счастлив тот, чьи сбудутся мечты,
Кто дн╦м узрит чудесный образ твой,
Раз тень твоей небесной красоты
Сквозь тень ночную видит и слепой!
День без тебя темнее темноты,
И ночь светлее дня, коль снишься ты.
|
|
44.
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way;
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee;
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah! thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that so much of earth and water wrought
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either's woe.
|
44.
Ах, если б мог дух мыслью обратиться,
Не знал бы остановок на пути;
К тебе, презрев пространство, я б пустился,
Лети, мой глупый дух, вперед лети.
Не одолеет плоть глухой ограды,
Что сторожит покой твоих земель;
Для мысли ж быстрокрылой нет преграды,
Через моря и земли - прямо в цель.
Но! Убивает мысль, что я не мысль,
И расстоянье велико до друга,
И над земл╦ю мне не пронестись,
И занят мозг работой в час досуга,
Да, ничего мне разум не прин╦с,
Кроме печальных знаков, горьких сл╦з.
|
|
45.
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide.
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppress'd with melancholy;
Until life's composition be recured
By those swift messengers return'd from thee,
Who even but now come back again, assured
Of thy fair health, recounting it to me:
This told, I joy; but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
|
45.
Огнь очищающий, и л╦гкий ветер,
В тебе живут стихии две мои;
Намеренье и мысль - стихии эти,
В круженье вихря быстрые огни.
Когда стихии быстрые послами
К тебе, любовь моя, отправлю я,
Оставив две другие сиротами,
Разрушится единая семья;
Пока не в равновесье, я томлюсь,
И сообщений жду от скороходов,
Пусть возвратятся и уверят пусть,
Что в здравье ты, и минули невзгоды:
Мне говорят, игра; но я не рад,
Послов шлю вновь, печалясь от шарад.
|
|
46.
Mine eye and heart are at a mortal war
How to divide the conquest of thy sight;
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie--
A closet never pierced with crystal eyes--
But the defendant doth that plea deny
And says in him thy fair appearance lies.
To 'cide this title is impanneled
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
As thus; mine eye's due is thy outward part,
And my heart's right thy inward love of heart.
|
46.
Глаза и сердце битвою смертельной
Добычу делят взгляда твоего;
Укрылось сердце стойкою барьерной,
Кроме границ не видя ничего.
И заявляет сердце, что ты в н╦м,
Ничьим глазам кристальным недоступный,
Но отвечает глаз, горя огн╦м,
И отрицает оговор преступный.
Тогда присяжных сердце нанимает,
Чтоб разобрать вопрос без плутовства,
И честных мыслей суд постановляет
Глазам и сердцу разделить права:
Итак; имеет право видеть око,
Пусть сердце - любит; ныне и без срока.
|
|
47.
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famish'd for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest
And in his thoughts of love doth share a part:
So, either by thy picture or my love,
Thyself away art resent still with me;
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them and they with thee;
Or, if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart's and eye's delight.
|
47.
Мир заключили сердце и глаза,
Служить друг другу в пользе обоюдной:
Коль взор однажды исказит слеза,
Иль огорчится сердце мыслью трудной,
Пусть взор утешится картиной чудной,
Пусть прочь уйд╦т сердечная гроза;
Гостя у сердца каждую минуту,
Его любовь разделят с ним глаза:
Прости, любовь, нелепые затеи,
Если обижу образ твой златой;
Ведь ты не дальше, чем мои идеи,
И с ними я ещ╦, они с тобой;
А если мысли спят, бодр стук сердечный,
Вновь радуя задумкой безупречной.
|
|
48.
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might unused stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy of comfort, now my greatest grief,
Thou, best of dearest and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not lock'd up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
|
48.
Я осторожен был перед дорогой,
И спрятал всех вещей своих запас,
А схрон укрыл я тайною глубокой
От лживых рук и вороватых глаз!
Но о тебе печалюсь, мой герой,
Достойный славных слов высокопарных,
Из лучших лучший попечитель мой,
Что станешь жертвою воров вульгарных.
Я чувствую, но за семью замками
Не скрыть твой образ в тайном сундуке,
В моей груди огонь, и его пламя
Твой свет хранит в прекрасном лепестке;
Боюсь, похитят пламя из груди,
И умыкнут тебя, того гляди.
|
|
49.
Against that time, if ever that time come,
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Call'd to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass
And scarcely greet me with that sun thine eye,
When love, converted from the thing it was,
Shall reasons find of settled gravity,--
Against that time do I ensconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part:
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
|
49.
Если наступит день, когда увижу
Твою суровость от моих грехов,
Когда твою любовь я вдруг обижу
Занудною нелепостью стихов;
Коль миг прид╦т, когда чужим ты станешь,
И мне при встрече даже не кивн╦шь,
Когда любовь, которой прорастаешь,
Стихи осудит и найд╦т в них ложь, -
До той поры, я спрячусь прямо здесь,
Среди барханов собственной пустыни,
И пусть моя рука оставит весть,
Чтоб защититься строчками живыми:
Оставь сонетов бедную тетрадь,
Коль не дано любви мне доказать.
|
|
50.
How heavy do I journey on the way,
When what I seek, my weary travel's end,
Doth teach that ease and that repose to say
'Thus far the miles are measured from thy friend!'
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide;
Which heavily he answers with a groan,
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind;
My grief lies onward and my joy behind.
|
50.
Как тяжело узнать в конце пути,
Устав от тщетности борьбы жестокой
Что цели ты, увы, не смог найти:
"По-прежнему мой друг в стране дал╦кой!"
Губитель мой, ныть╦м мне надоевший,
Тупой работой утомил меня,
Как поступает всадник озверевший,
Что мучает несчастного коня:
Нельзя ускорить бег кровавой шпорой,
Рождает гнев наездника толчок;
На это конь ответит мне укором,
Тем тягостней, чем больше ноет бок;
Запомни стон и храп коней своих;
Впер╦д, печаль, забавы - позади.
|
|
51.
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer when from thee I speed:
From where thou art why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O, what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur, though mounted on the wind;
In winged speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire of perfect'st love being made,
Shall neigh--no dull flesh--in his fiery race;
But love, for love, thus shall excuse my jade;
Since from thee going he went wilful-slow,
Towards thee I'll run, and give him leave to go.
|
51.
Любовь простит наезднику обиды,
Когда примчусь я с вестью от тебя:
Зачем спешить, когда тебя я видел?
Не надо, всадник, гнать, вернулся я.
Простить обиды, жалкая скотина,
Когда твой бег улитки не быстрей?
Я ветру даже исхлестал бы спину;
Как стар ты стал, стремительный борей:
Нет скакуна, увы, чтоб вихрем мчался;
Прон╦с бы ураганом он меня
И мощью -- неземною -- упивался;
Прости, любовь, несносного коня;
Вернулся конь, не хочет бег свой скорить,
Я сам к тебе пойду, не стану спорить.
|
|
52.
So am I as the rich, whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not every hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprison'd pride.
Blessed are you, whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lack'd, to hope.
|
52.
Итак, я как богач, что ключ хранит
От сундуков с несметными дарами,
Но, хоть игра брильянтов веселит,
Не каждый час я пользуюсь ключами.
И оттого, что редко прихожу,
Игрой любуюсь редкой, величавой,
Так будни ценят карнавала шум,
И ценит камень красота оправы.
Ты как сундук мой, временем хранимый,
Или как шкаф, в котором сорок шуб,
Но близок уже час неумолимый
Восторженного блеска медных труб.
Ты счастлив широтой своих пределов,
Своих триумфов и желаний смелых.
|
|
53.
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend?
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend.
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new:
Speak of the spring and foison of the year;
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear;
And you in every blessed shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
|
53.
Ты тень какой субстанции, что светом
Твоей игры наполнен миллион?
Ведь тень одна у каждого предмета,
А ты - один, кто в каждом отраж╦н.
Представь Адониса, и тенью странной
Он будет имитации твоей;
Елены лик, царицы чужестранной,
Есть отражение твоих теней:
Поговорим об осени и мае;
Тень прелести твоей видна в весне,
И созревает в добром урожае;
Мы тень твою встречаем в каждом дне.
Ты всех красот счастливейший венец,
Твой звук в биенье л╦гком всех сердец.
|
|
54.
O, how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker-blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns and play as wantonly
When summer's breath their masked buds discloses:
But, for their virtue only is their show,
They live unwoo'd and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so;
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall fade, my verse distills your truth.
|
54.
Воистину, прекрасней красота
В узоре правды, свежестью блистая!
Красива роза, но е╦ нектар
Красивый вид прекрасно дополняет.
Красивый вид и сладость аромата
К цветам влекут цветочного жука,
И, наслаждаясь дуновеньем сада,
Жучок резвится в глубине цветка:
Но, оттого, что увядает цвет,
И век измерен каждому созданью,
Жучок умр╦т. Но запах розы нет;
Цветочный куст хранит благоуханье:
Мой юный друг, так твой вес╦лый вид
Сонет, когда увянешь, сохранит.
|
|
55.
Not marble, nor the gilded monuments
Of princes, shall outlive this powerful rhyme;
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone besmear'd with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all-oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the judgment that yourself arise,
You live in this, and dwell in lover's eyes.
|
55.
Ни мрамору, ни камням пирамид
Не пережить энергии сонета;
Исчезнет позолота царских плит,
Но ты играй в лучах златого света.
Когда война низвергнет монументы,
И славу принцев уничтожит бой,
Меч Марса и кровавые фрагменты,
Как страшный сон, забудет род людской.
Но смертный хлад и неприязнь забвенья
Ты избежишь; и будет образ твой
В глазах людей любого поколенья,
И сохранится в памяти земной.
До дня суда ты будешь жить в веках,
Средь строк моих, и в любящих сердцах.
|
|
56.
Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allay'd,
To-morrow sharpen'd in his former might:
So, love, be thou; although to-day thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
To-morrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness.
Let this sad interim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that, when they see
Return of love, more blest may be the view;
Else call it winter, which being full of care
Makes summer's welcome thrice more wish'd, more rare.
|
56.
Взбурли, любовь, взбурли; и с новой силой
Остри металл, и аппетит умножь,
Достаток дней сегодняшних унылых
Пусть, кровь пуская, взрежет острый нож:
Так, так, любовь; ты ныне насыщаешь
Обилием морщин голодный глаз,
Смотри опять! ты просто убиваешь
Свой вечный дух как вялый дикобраз.
Сегодня хмурый день, а завтра новый,
И между ними - целый океан,
На в╦сла! в путь! и океан суровый
Переплыви, отважный капитан.
Иначе зимний холод сменит лето,
Встречай его, сбылась мечта поэта.
|
|
57.
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do, till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I, my sovereign, watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu;
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But, like a sad slave, stay and think of nought
Save, where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will,
Though you do any thing, he thinks no ill.
|
57.
Я разве раб твой, чтоб ловить минуту
И угождать вниманью твоему?
Я трачу время на тебя, зануду,
А для чего, никак я не пойму.
Не жалко мне бесчисленных часов,
Прошедших, господин мой, в ожиданье,
Слуга хороший вытерпеть готов
Разлуки боль и холодность прощанья.
Из ревности не смею я спросить,
Ты где сейчас, и с кем вед╦шь сраженье,
Бездельник я, я не могу продлить
Счастливой юности твоей мгновенье.
Так глупая любовь, живя в неволе,
Вс╦ делает, не думая о боли.
|
|
58.
That god forbid that made me first your slave,
I should in thought control your times of pleasure,
Or at your hand the account of hours to crave,
Being your vassal, bound to stay your leisure!
O, let me suffer, being at your beck,
The imprison'd absence of your liberty;
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may privilege your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell;
Not blame your pleasure, be it ill or well.
|
58.
Как твой слуга, твой раб и твой вассал,
Готов я ждать часы, недели, годы,
И, как бы я при этом не страдал,
Не преступлю границ твоей свободы!
По милости твоей, позволь страдать,
И стражников позволь убить, проклятых;
И терпеливо каждый чек принять,
Без обвинения тебя в растратах.
Свобод и прав святое ассорти
Я не нарушу ропотом глумленья,
Что хочешь делай; сам себя прости
За мерзость своего грехопаденья.
Хоть ожиданья адом я томим,
Ты волен, быть здоровым иль больным.
|
|
59.
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burden of a former child!
O, that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done!
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame;
Whether we are mended, or whether better they,
Or whether revolution be the same.
O, sure I am, the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
|
59.
Что было раньше, может повториться,
Через минуту, или век спустя,
Нас согревает мысль, что возродится
В медвежьей шкуре прежнее дитя!
Припоминаю, лет пятьсот назад
Я видел образ твой в античной книге,
Мой юный друг, увидеть вновь я рад
Его черты в тво╦м прекрасном лике!
Вновь старый мир по старому лекалу
Тебя создал, иль это только сон;
Ты прежний? лучше? верить ли зерцалу?
Иль повернулось жизни колесо?
О, я уверен, разум прежних дней
Явил не худший свет своих теней.
|
|
60.
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end;
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crown'd,
Crooked elipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow:
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
|
60.
Волнам подобно, что о камень бьются,
Спешат минуты к своему концу;
В боренье к гибели они несутся
На смену побежд╦нному борцу.
Рождаясь слабым, вскоре вырастая,
И, превращаясь в храброго бойца,
С судьбою гордый воин в бой вступает,
Но поражает Время гордеца.
Так косит Время юные соцветья,
И красоте наносится ущерб,
И длится жатва годы и столетья,
И не остановить жестокий серп:
Но я надеюсь рифмою живою
Сберечь тебя, чтоб мир не взвыл вдовою.
|
|
61.
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenor of thy jealousy?
O, no! thy love, though much, is not so great:
It is my love that keeps mine eye awake;
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake:
For thee watch I whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
|
61.
О, разве ты глаза мне открываешь,
Холодной ночью мучая меня?
И разве ты дремоту прерываешь,
Своею тенью бедный взор дразня?
И твой ли дух из дальнего пространства
Тобою послан, чтоб следить за мной,
Постыдной лени уличить жеманство,
Ревнивый стражник и хранитель твой?
О, нет! хоть велика твоя любовь:
Но не она мне веки открывает;
Моя любовь, моя, бурлит мне кровь,
Тебя ночной порою охраняет:
На страже я, пока ты бодрым взглядом
В стране дал╦кой, но с другими рядом.
|
|
62.
Sin of self-love possesseth all mine eye
And all my soul and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account;
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopp'd with tann'd antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
|
62.
В своих глазах, в душе и клеткой каждой
Исполнен я грехом любви к себе;
Ищу лекарство, исцелится жажду,
Но вторит сердце сладкой похвальбе.
Я полагаю, что прекрасней всех,
Всех лучше, совершенней, благородней;
И больше всех я заслужил успех,
Поскольку всех людей я превосходней.
Но в зеркале встречаю двойника,
Похожего на древнего долдона,
И я готов намять ему бока;
За то, что завладел мной незаконно.
Так вот кого хвалю до хрипоты,
Свой слепок, кальку с древней красоты.
|
|
63.
Against my love shall be, as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'er-worn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing or vanish'd out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
|
63.
Я знаю, Время хваткою смертельной,
Как и меня, сотр╦т мою любовь;
Иссушит силы холодом метельным,
И глубиной морщин изрежет бровь,
В ночную темень юность унес╦тся,
Исчезнут принцы золотой страны,
Рукой холодной роз оно косн╦тся,
И украд╦т сокровища весны;
Бег Времени ужасный, быстротечный,
Но защищу я слабою рукой
Твой юный цвет, и в памяти навечно
Впишу его короткою строкой:
Цвет ч╦рной строчки белого листка,
Храни любовь зел╦ного цветка.
|
|
64.
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-razed
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate,
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
|
64.
Когда я вижу, Время хищной птицей
Рв╦т жертву, оставляя лишь рубцы;
Когда я вижу, варварство глумится
И в прах стирает царские дворцы;
Как океан голодный поглощает
Волной свирепой гордость королей,
И суховей в пустыню превращает
Ков╦р богатый солнечных полей;
Когда я вижу, как раст╦т страданье,
Но убивает Время и его;
Я понимаю гибельным сознаньем,
Что час прид╦т для друга моего.
И эта мысль как нож, как смерть, как страх,
Застывший друг с улыбкой на устах.
|
|
65.
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'er-sways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O, how shall summer's honey breath hold out
Against the wreckful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O, none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
|
65.
Когда ни медь, ни камни, ни поток
Не избегут смертельного напора,
Мольбой какою, слабенький цветок,
Спасти тебя от гнева злого вора?
О, как лугов вес╦лое дыханье
От гибельных ударов уберечь,
В броню какую хрупкое созданье
От разрушенья Времени облечь?
Эх! взять сундук бы, запечатать пробкой,
Но где мне клад от Времени укрыть?
И как секретную узнаю тропку?
И ценности кто сможет сохранить?
О, нет, химера, сказка, вздор дебила,
Что цвет моей любви спасут чернила.
|
|
66.
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
|
66.
До смерти надоел своим сонетом,
Я вижу оборванца нищету,
И клоуна вес╦лые куплеты,
И чистой веры злую клевету,
И чести неуместное глумленье,
И надругательство над красотой,
И совершенств обидные склоненья,
И резвость бега лошади хромой,
И ищущую славу бесталанность,
И глупостей назойливую вязь,
И пошлых истин дивную жеманность,
И свежесть, грубо втоптанную в грязь.
Смертельно надоел мне твой сонет,
Умри хранимая любовь во мне.
|
|
67.
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek
And steal dead seeing of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no excheckr now but his,
And, proud of many, lives upon his gains.
O, him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
|
67.
Ах! почему заразное сомненье
В изящной голове нашло приют,
Зачем внимать греховным устремленьям,
Которые нас к гибели влекут?
Зачем румянец вору и нахалу,
Чей цвет угас в поддельной суете?
Зачем он ищет тень и путь к финалу,
А не стремится к собственной мечте?
Зачем жив╦т, Природу разоряя,
В стыде красивых и румяных щ╦к?
Она его украсила, лентяя,
А он, надменный, ею пренебр╦г.
Хранит его затем природа-мать,
Чтоб мудрое терпенье показать.
|
|
68.
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before the bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
|
68.
В его румянце отпечатан след,
Остаток жизни умерщвл╦нной розы,
Знак красоты, царившей много лет,
Покоя узурпатора угрозы.
Златые локоны его главы
Живут вторично, и права украли
У насыпи могильной и травы;
Ибо других красавцев украшали:
Себе забрал он древние одежды,
Поправ их правду, святость, высоту.
А что взамен? и так жив╦т, невежда,
Обряженный в чужую красоту;
Природа в назидание хранит
Пример античный и фальшивый вид.
|
|
69.
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues that give thee so thine own
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that, in guess, they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The solve is this, that thou dost common grow.
|
69.
Во внешности, что миру ты являешь,
Изъяна нет, и нет ни в ч╦м грехов;
Все честно скажут, что ты вызываешь
Восторг друзей и похвалу врагов.
Увенчан внешне внешнею хвалою;
Но точно также те же языки
Забудут образ твой, покрытый мглою,
Лишь только отнесут тебе венки.
О человеке судят по делам,
И их же добрым словом вспоминают;
Для сорных трав не курят фимиам,
Ибо ужасный запах источают:
Так ли хорош твой запах, как и вид,
Подумай, изменись и удиви.
|
|
70.
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being woo'd of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast pass'd by the ambush of young days,
Either not assail'd or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy evermore enlarged:
If some suspect of ill mask'd not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
|
70.
Не презирай сонета отрицаньем,
Злословие - есть спутник красоты;
Орнаменту показано вниманье,
Вороний знак на фоне высоты.
Хороший критик милым одобреньем
Возносит выше прелести твои;
Жучок цветку окажет предпочтенье,
Но не сгубить дыхание любви.
Сидя на печке юности прелестной,
Бранить нетрудно и вести войну;
Но грош цена виктории чудесной,
Что, множа зависть, губит глубину:
Слепой мой критик, буду рад сердечно,
Когда ты сбросишь свой наряд увечный.
|
|
71.
No longer mourn for me when I am dead
Then you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse.
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan
And mock you with me after I am gone.
|
71.
Не убивайся сильно обо мне,
Когда услышишь колокол гнетущий,
Что сообщит зловещей тишине
Об отроке, среди червей живущем.
Когда прочт╦шь письмо, не вспоминай
Руки, что написала эти строки,
Печалью растревожить невзначай
Мне не хотелось бы твой ум жестокий.
О, если ты увидишь слабый стих,
Соедин╦нный с холодом могильным,
Не обо мне вздохни, а о живых,
О, светлый друг мой, правильный и сильный,
Пусть мудрый мир не видит вопль твой,
Когда уйду, посмейся надо мной.
|
|
72.
O, lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove;
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O, lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
|
72.
О, не призвал бы мир тебя к ответу,
Что с недостойным в╦л беседу ты,
Забудь мои ущербные приметы,
Скорей забудь ничтожные черты;
Лишь в просьбе малой, свет неугасимый,
Не откажи, когда прид╦т конец,
Пускай мо╦ низве |