----------------------------------------------------------------------------
     Мастерство перевода. 1976. М.: Сов. писатель, 1977
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
  
     Все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира переведены на русский язык.  И
притом неоднократно. И по-разному, разумеется: с разной степенью  таланта  и
проникновения  в  дух  подлинника.  С  1833  года,  когда  в   "Литературных
прибавлениях к  Русскому  Инвалиду"  вышли  первые  опыты  Межевича,  многие
русские поэты брались переводить сонеты  великого  англичанина.  Постепенно,
шаг за шагом, переводы заметно  совершенствовались,  становились  все  более
точными и  поэтичными.  Пока,  наконец,  советский  поэт  С.  Я.  Маршак  не
представил нам подлинного Шекспира...
     А  сначала  дело  шло  трудно.  Главным  образом  потому,  что   старым
переводчикам было просто стыдно за  этого  "грубияна  Шекспира".  И  правда,
каково было нежнейшему Модесту Чайковскому переводить, к  примеру,  строчку,
которая по-английски звучит так:
 
             If snow be white, why then her breasts are dun... 
             (Если снег образец белизны, то, увы, ее груди 
                                           грязно-серого цвета...) 
 
     Модест Чайковский уклончиво констатирует:
 
                   Снег с грудью милой не одно и то же... 
 
     А великосветский виршеплет граф Иван Мамуна, перелагая  тот  же  сонет,
продолжает:
 
                       И фимиама смол Аравии далекой 
                       Амброзия ее дыханья не затмит... 
 
     Хороши "фимиам" и "амброзия",  когда  в  подлиннике  сказано  абсолютно
недвусмысленно:
 
                 And in some perfumes is there more delight 
                 Than in the breath that from my mistress reeks. 
 
     По-русски это значит:
 
                   А разные благовония намного приятней, 
                   Чем дыхание моей милой, которое... 
 
     Которое... которое... Увы,  в  прозаической  заметке  трудно  подобрать
русское слово, соответствующее этому почти  неприличному  английскому  reek,
которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский  словарь,  найдем
сей глагол. Четыреста лет тому  назад  он  означал  то  же,  что  и  теперь:
"Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным,  затхлым"!  Недаром
относительно этих самых строк Бернард Шоу  заметил:  "Ни  единому  человеку,
будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил  бы  удовольствия  этот
выпад относительно благовоний в четвертом двустишии..."
     Удивительно, не правда ли? Что же  это  за  сонет?  Откуда  он  взялся?
Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских  сонетов  нет  ничего
даже отдаленно напоминающего "грязно-серую грудь" и "затхлое  дыханье".  Это
правда, в переводах нет. А  в  подлиннике  есть.  В  подлиннике  знаменитого
130-го сонета. Да, его переводили.  И  притом  неоднократно.  И  по-разному,
разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты
еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому  так
же безуспешно пытались обойти острые  углы  этого  стихотворения;  но  лучше
обратимся сразу к С.  Я.  Маршаку.  Неужели  и  этот  поистине  классический
переводчик  тоже  не  сумел  (или  не  захотел?!)  хотя  бы  приблизиться  к
подлиннику?
 
                       Ее глаза на звезды не похожи, 
                       Нельзя уста кораллами назвать, 
                       Не белоснежна плеч открытых кожа, 
                       И черной проволокой вьется прядь... 
 
     Само по себе - великолепно, не правда  ли?  Но  только  само  по  себе,
безотносительно к Шекспиру! Потому что вместо  серо-коричневого  слова  dun,
которое в  английском  языке  со  времен  Шекспира  употребляют  обычно  как
описание  лошадиной  масти  -  примерно  соловая  или  чубарая  по   русской
классификации, - нечто весьма деликатное, хотя и "небелоснежное". И  к  тому
же "прядь" и "вьется" и еще "открытые плечи", которых в ту пору не носили  и
которые у нас сейчас ассоциируются с великосветской красавицей более поздних
времен, чуждой естественности, чуждой духу 130-го сонета, чуждой,  вероятно,
самому автору. Он, надо думать, проявил здесь некоторую  смелость,  если  не
сказать наглость, обнаружив, что ему известно, какого оттенка (да еще  столь
неприглядного!) кожа его милой, скрытая пышным  историческим  нарядом.  И  к
тому же, напоминаем, он сообщает читателю даже не о плечах возлюбленной, а о
ее breasts; любой ученик 5-го класса, изучающий  в  школе  английский  язык,
подскажет,  что  это  слово  в  переводе  означает   "грудь",   -   впрочем,
пятиклассник, вероятно, знает это существительное именно в его  единственном
числе, и точно так же взрослый поэт В. Шекспир вполне мог бы сказать breast,
это не помешало бы  ни  рифме,  ни  ритму,  -  но  он  недвусмысленно  пишет
множественное: "груди", чтобы уж никто не заподозрил его в  деликатности.  А
все старые русские переводчики употребляли  тут  исключительно  единственное
число. М. Чайковского мы уже цитировали ("Снег с грудью милой не одно  и  то
же"), у Н. В. Гербеля - "Когда снег  бел,  то  грудь  прекрасной  с  ним  не
схожа", у И. Мамуны читаем: "Со снегом  грудь  ее  не  спорит  белизною".  И
только  С.  Маршак  решился   тут   употребить   множественное   число,   но
применительно к "плечам", так что риск был, пожалуй, не велик. Далее:
 
                     С дамасской розой, алой или белой, 
                     Нельзя сравнить оттенок этих щек, 
                     А тело пахнет так, как пахнет тело, 
                     Не как фиалки нежный лепесток. 
 
     Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили.
     Попытаемся же разобраться. Нет, не  в  том,  почему  переводчики,  даже
лучший из переводчиков, перевели лишь 50  процентов  шекспировского  образа,
лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова
она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться,
почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в  этом  сонете  со  своей
любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков.
     Прежде всего, и во второй  строфе  перевода  -  неточность.  На  первый
взгляд вполне невинная: дамасские  разы,  которые  в  ту  пору  разводили  в
Англии, по свидетельству современников, не  были  "алыми  или  белыми";  они
были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые.  И
в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми
коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь  и
представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт
розы, когда он произрастает буквально  в  каждом  третьем  сонете,  а  общий
урожай можно учесть, если известно, что  печаталось  в  те  времена  (только
п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год.
     Так обстояло дело не только  с  дамасскими  розами.  Начнем  с  начала.
"Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как  снег",  "благовонное  дыхание"  и
дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это,  как
нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений,  который  позволял
многим (увы, слишком  многим!)  предшественникам  и  современникам  Шекспира
(увы, также и нашим  современникам!)  строить  сонеты,  поэмы  и  популярные
песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того
же конструктора. Дело в  том,  что  как  раз  в  конце  XVI  века  в  Европе
распространилась  мода  взбивать  и  н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь  волосы,  а   чтобы
удержать их в этом "воздушном" состоянии,  применяли  золотую  и  серебряную
проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже  для
сравнения  с  женскими  волосами.  Проволоку  в  те  времена  еще  не  умели
изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, -  ее  ковали  вручную;  проволока
была дорогой, сравнение, соответственно,  лестным.  И  когда  Шекспир  пишет
нарочито прозаично: "черная проволока  растет  у  нее  на  голове",  то  это
очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые  уже  ни  с  чем
иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно
и собственной любимой. Но только не в  том  обида,  что  у  нее  волосы  как
проволока. Это,  повторяем,  изысканный,  хотя  и  штампованный  комплимент.
Проволока-то не золотая, не серебряная, а  ч_е_р_н_а_я  -  вот  что  обидно!
Потому что в ту эпоху обозвать  английскую  женщину  б_р_ю_н_е_т_к_о_й  было
равносильно  тому,  чтобы  объявить  ее  уродкой:  черноволосые   никак   не
котировались. Такие времена!..
     В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная
концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно.
     У Шекспира:
 
                And yet, by heaven, I think my love as rare 
                As any she belied with false compare. 
 
     У Маршака:
 
                И все ж она уступит тем едва ли, 
                Кого в сравненьях пышных оболгали. 
 
     Удивительно  емкое  двустишие  -  у  обоих  авторов!  Ведь   оба   они,
разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами  от
поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих.
Нет, в сторону любой женщины, чужой или  близкой,  сущей  или  будущей,  они
поклонились равно любовно, почтительно, благородно.
     Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое
время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие  историки,  быть  может,
станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали,  какими
словами переводили для себя великие строки. Но  э_т_о  двустишие  в  э_т_о_м
переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня!
     Однако в целом, на сегодняшний день,  весь  пародийный  и  полемический
заряд 130-го сонета, его отнюдь не беззлобная ирония, издевательские выпады,
то есть самая его суть, - увы! - пропадают при переводе.
     А ведь автор ради того, чтобы доконать своих  поэтических  противников,
не пощадил даже свою нежно любимую "смуглую леди"; кажется, она его так и не
простила, судя по остальным сонетам. Еще бы! Его удары, которые он так щедро
раздает всем этим сладкоречивым поэтам, настолько темпераментны и мощны, что
даже эхо подобной оплеухи может свалить с ног нежное создание  с  нездоровым
дыханьем и волосами сомнительного цвета. И даже столетия не  могут  ослабить
силу его сарказма, казалось бы...
     Вот  только  переводчиков,  по-видимому,  не  задевает  его   гнев.   К
последнему шекспировскому юбилею в  "Вечерней  Москве"  появилось  очередное
переложение все того же 130-го сонета, сделанное Н. Пановым. Нет,  никто  не
может быть против все новых попыток взять эту  поэтическую  вершину.  Больше
того, после совершенной в своем роде работы  Маршака  смелость  переводчика,
вновь  работающего  над  сонетами,  вызывает  уважение.  Но  и  эта  попытка
представляется  несостоятельной.  И  не   потому,   что   переводчик   опять
исторически неправильно истолковал смысл "черной проволоки" или  не  передал
все те литературные и житейские ассоциации, которые возникали у  п_е_р_в_ы_х
читателей  Шекспира  при   одном   только   упоминании   "дамасской   розы".
Действительно, все это можно передать разве что в примечаниях к сонету, а  в
самом тексте едва ли нужно. Но вот небеззлобная ирония, яростная насмешка  -
необходимы! А вместо того опять "открытой груди  смугловатый  цвет"  (вполне
модно по нынешним временам!), "дыханье не духи" и  "чернь  волос",  которые,
"как проволочки, кольцами свиты", и т. п. Что делать, выигрывая в изяществе,
проигрываешь в силе. Основной закон поэтической механики!
     Видимо, этот же закон сказался и в самых  последних  из  опубликованных
переводов того же 130-го сонета.
     В журнале "Простор" (1969, Э 12) мы вновь прочли про  то,  что  "темнее
снега кожи смуглый цвет" и что "в мире много ароматов есть ее дыханья  слаще
и сильней". Последняя строка звучит, пожалуй, несколько невнятно  -  притом,
как  нам  кажется,  скорее  всего  оттого,  что  переводчик,  ныне  покойный
Александр Финкель,  видный  филолог,  профессор  Харьковского  университета,
вообще-то стремился именно к т_о_ч_н_о_с_т_и (это угадывается и в других его
переводах), но, как и все предшественники,  он  тоже  не  решился  перевести
чересчур  недвусмысленный  глагол  "reek".  Как,  впрочем,  и  последний  из
переводчиков - пока что последний! - Роберт Винонен, чьи  работы  представил
читателю журнал "Сельская молодежь" (1971, Э 2).
     Любопытно  отметить,  что  переводчик  Роберт  Винонен  в  прозаических
заметках, которые он предпослал своей работе, настроен очень радикально.  Он
вполне  справедливо  отмечает  "сегодняшнюю  недостаточность   переводческих
попыток прошлого столетия", он осознает, что "Шекспир  эстетически  опасен",
он решительно заявляет: "где у Шекспира угол, С. Маршак дает  овал".  И  что
касается 130-го сонета, он  с  подлинно  словарной  смелостью  переводит  на
русский язык самые резкие запахи оригинала. Но все это,  повторяем,  лишь  в
прозаическом предисловии к переводам. А в стихах?
     Скажем прямо: в переводах 66, 73, 109-го сонетов Р. Винонен достиг,  мы
бы  сказали,  вполне  с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_х  результатов  -   если   принять
предложенный им самим взгляд на переводчиков как  на  "безыменных  посланцев
современности, которых  не  смущает  ни  величие  оригинала,  ни  блеск  уже
имеющихся переводов". Но вот 130-й...
     Увы, и на этот  раз  вполне  лестный  комплимент  про  то,  что  "рубин
красней, чем у любимой губы", "грудь у ней, конечно же, смуглей, чем  снег",
и "непослушен волос", и "парфюмам, ежели всерьез, навряд ли пот в  сравнение
годится" и т. п.
     Итак, многократно переводившийся, но  все  еще  не  переведенный  сонет
Шекспира... Придите, дерзкие!  И  пожалуйста,  не  о_б_е_р_е_г_а_й_т_е  нас,
читателей, от автора: как  будто  мы  не  доросли  до  его  прямой,  резкой,
недвусмысленной откровенности, как будто он не наш современник, этот  Вильям
Шекспир!
 

Last-modified: Mon, 29 Dec 2003 10:45:40 GMT