Горожане Да охраняют боги вас обоих! Сициний Соседи, добрый вечер! Брут Добрый вечер, Всем добрый вечер! Первый горожанин Мы и наши семьи Должны за вас молиться на коленях. Сициний Живите, благоденствуйте. Брут До встречи, Соседи наши добрые. О, если б Кориолан любил вас так, как мы! Горожане Пусть боги вас хранят. Оба трибуна До скорой встречи! Горожане уходят. Сициний Теперь спокойней, легче жить, чем раньте, Когда с мятежным криком горожане По улицам метались. Брут Был Кай Марций Отважен на войне, но слишком дерзок, Заносчив, полон спеси непомерной И самомненья... Сициний Он всегда стремился К верховной безраздельной власти. Менений Вряд ли. Сициний Не будь он нами консульства лишен, С прискорбием мы б убедились в этом. Брут Но промыслом благих богов он изгнан - И счастлив Рим. Входит эдил. Эдил Достойные трибуны. Какой-то раб (в тюрьму он нами брошен) Болтал, что два огромных вольских войска, Все на пути сметая беспощадно, Ворвались в земли Рима. Менений То Авфидий Вновь высунул, узнав, что изгнан Марций, Свои рога, которые он прятал, Пока стоял за дело Рима Марций. Сициний Да что ты нам заладил - Марций, Марций? Брут Под розги болтуна! Нарушить мир Не могут вольски. Менений Как это - не могут? Нет, опыт учит нас, что очень могут. Я сам тому свидетелем был трижды. Не лучше ль, прежде чем пороть раба, Порасспросить его, чтобы не высечь Того, кто об опасности грозящей Вас предостерегает? Сициний Что ты мелешь? Быть этого не может! Брут Невозможно. Входит гонец. Гонец Патриции стекаются к сенату. Пришло известье, стершее румянец С их лиц. Сициний Всему виною этот раб. (Эдилу.) Пусть высекут его перед народом, Который он мутил. Гонец Достойный муж, Раб не солгал. Известье подтвердилось, И новые пришли - еще страшнее, Чем первое. Сициний Как так - еще страшнее? Гонец Насколько это верно, я не знаю, Но говорят открыто, будто Марций Ведет войска с Авфидием совместно, Всем римлянам от мала до велика Поклявшись отомстить. Сициний Все это сказки! Брут Придуманные стороной слабейшей, Чтоб Марция вернуть. Сициний Вот это ловко! Менений Не верю я! Две крайности такие, Как Марций и Авфидий, - не сойдутся. Входит второй гонец. Второй гонец Сенаторами послан я за вами. Кай Марций и Авфидий с грозным войском Неистово в пределы наши вторглись, Огнем себе дорогу пролагая И грабя все, что встретится на ней. Входит Коминий. Коминий Вы натворили дел! Менений Какие вести? Коминий Вы сами все устроили так мудро, Что ваших дочерей бесчестить будут, Что с ваших крыш, расплавленных пожаром, Свинцовый дождь вам хлынет на башку, Что станут ваших жен у вас под носом Насиловать... Менений Ответь: какие вести? Коминий ...Что ваши храмы превратятся в пепел, Что ваши вам столь милые права В мышиной норке уместятся... Менений Вести! (Трибунам.) Боюсь я, дел наделали вы славных! (Коминию.) Ответь: какие вести? Если Марций - Союзник вольсков... Коминий Что еще за "если"! Он их кумир. Они ему покорны, Как будто он был создан не природой, А более разумной высшей силой. Они идут на все отродье наше Не с большею опаской, чем мальчишки За бабочкой бегут иль давит мух Мясник. Менений Понатворили славных дел Вы вместе с вашими мастеровыми, Которые пропахли чесноком И за которых вы горой стояли. Коминий Ваш Рим тряхнет он и на вас обрушит... Менений ...Как Геркулес на землю спелый плод. Наделали вы дел! Брут Но можно ль верить Известиям? Коминий Вполне. И бледным трупом Ты станешь раньше, чем их опровергнешь. Все земли, завоеванные Римом, С восторгом отпадают. Все смеются Над теми прямодушными глупцами, Которые, дерзнув сопротивляться, Бессмысленно, хоть и бесстрашно гибнут. Кто Марция осудит? Ведь находят В нем кое-что его враги и ваши! Менений Мы все погибли, если не добьемся У мужа благородного пощады. Коминий А кто пойдет просить? Трибуны? Им не позволит стыд. Народ? Он вправе Ждать состраданья от него не больше, Чем волк от пастухов. Его друзья? Да ведь мольбою сжалиться над Римом Они б к нему враждебность проявили И оскорбили бы его не меньше, Чем те, кого он ненавидит. Менений Правда! Стань поджигать он собственный мой дом, И то б я не посмел просить пощады. Да, славное вы дельце смастерили С мастеровыми вашими! Коминий Вогнали Вы Рим в такую дрожь, что не излечишь Ее уже ничем. Оба трибуна При чем здесь мы? Менений А кто ж? Быть может, мы? Он был нам дорог, Но, знатные трусливые скоты, Мы вашей черни поддались, и свистом Она его изгнала. Коминий Я боюсь, Чтоб он на крик ее не возвратился. Сам Тулл Авфидий в войске стал вторым И повинуется, как подчиненный, Любому знаку Марция. У Рима Теперь одна опора и защита - Отчаянье. Входит толпа горожан. Менений А вот и ваша шайка! Так, значит, и Авфидий с ним? (Толпе.) На Рим Заразу вы накликали в тот день, Когда свои засаленные шапки Кидали вверх и требовали с ревом Изгнать Кориолана. Он вернулся, И каждый волос на его бойцах Для вас бичом окажется. Заплатит Он вам за ваши голоса и с плеч За каждую подброшенную шапку Снесет одну безмозглую башку. Да что там! Пережги он нас на уголь, И то б нам было поделом. Горожане Ужасное известье! Первый горожанин Я-то сам, Сказав: "Изгнать", прибавил: "Жаль". Второй горожанин Я тоже. Третий горожанин Я, конечно, тоже. Сказать по правде, не мы одни так говорили. Мы ведь думали сделать, чтобы всем было лучше, и хоть соглашались его изгнать, но в душе-то были с этим несогласны. Коминий И ловки ж вы голосовать! Менений Изрядно Сумела отличиться ваша свора! (Коминию.) Идешь со мной в сенат? Коминий А то куда же! Менений и Коминий уходят. Сициний Соседи, по домам! Не унывайте. Ведь все они приверженцы его И только ждут, чтоб подтвердилось то, Чего они для виду так боятся. Ступайте и не вешайте голов. Первый горожанин Да смилостивятся над нами боги! Пойдем домой, соседи. Зря мы его изгнали - я же всегда это говорил. Второй горожанин Все мы говорили то же самое. Идем-ка поскорей. Горожане уходят. Брут Не нравится мне эта весть. Сициний Мне тоже. Брут Идем на Капитолий. - Половину Того, чем я владею, я бы отдал, Чтоб это было ложью. Сициний Ну, пойдем. Уходят. СЦЕНА 7 Лагерь неподалеку от Рима. Входит Авфидий с одним из военачальников. Авфидий Так, значит, войско к римлянину льнет? Военачальник В нем что-то колдовское есть. Солдаты Лишь про него толкуют. Имя Марций Им служит предобеденной молитвой, Питает их застольную беседу, "Спасибо" заменяет за едой. Да, вождь, на время этого похода Ты отодвинут в тень. Авфидий А что ж мне делать? Бороться? Это значит нашим планам Колени перебить. Он и со мною Надменней, чем я ждал, когда впервые Мы обнялись. Но он всегда такой, Его не изменить. Я извиняю То, что исправить не могу. Военачальник Мой вождь, Хотел бы я для твоего же блага, Чтоб ты с ним власть над войском не делил, А либо сам распоряжался, либо Ему начальство сдал. Авфидий Тебя я понял. Однако помни: он и не предвидит, Какие обвиненья предъявлю Ему я в день сведения всех счетов. Хоть кажется - и сам он в это верит, Да и толпа, наверно, так же мыслит, - Что он походом и делами вольсков Руководит отлично, что дерется В сраженьях, как дракон, что стоит только Ему взмахнуть мечом, как враг бежит, Но то, на чем он шею в день расчета Себе иль мне сломает, - впереди. Военачальник Ты думаешь, что Рим он взять сумеет? Авфидий Все города ему сдались без боя, А в Риме и сенаторы и знать - Его друзья. Трибуны - не солдаты. Народ же призовет его обратно Еще поспешней, чем изгнал. И Рим Он схватит, как морской орел рыбешку, Которая сама к тому всплывает, В ком видит прирожденного владыку. Сперва он верно родине служил, Но устоять не смог под грузом славы. Быть может, в том была повинна гордость, Которая нас портит в дни успеха, Иль вспыльчивость, которая мешает Использовать разумно цепь удач, Иль то, что от рождения ему Присущи непреклонность и упорство, Из-за которых на скамьях сената Он шлема не снимал и оставался В дни мира столь же грозен, как в бою. Из этих свойств любого (обладает Он ими всеми, хоть не в полной мере) Довольно, чтобы на себя навлечь Изгнание и ненависть народа. Он сам свои заслуги свел на нет, Твердя о них кичливо. Наша слава Лишь мнением народным создается. Тому, кто стал у власти (пусть по праву), Вернее нет могилы, чем трибуна, С которой слышит он хвалу. Гвоздь выбивается другим гвоздем, Ломает силу сила. Ну, идем. - О Кай, как только Рим возьмешь ты свой, Я верх возьму, несчастный, над тобой. Уходят. АКТ V СЦЕНА 1 Рим. Площадь. Входят Менений, Коминий, Сициний, Брут и другие. Менений Нет, не пойду. Вы слышали, что он Ответил своему вождю былому, Любившему его нежней, чем сына? Меня он тоже звал отцом. Что толку? Идите вы, кем изгнан он, и, ниц За милю пав перед его палаткой, К пощаде на коленях доползите. Уж если он Коминию не внял, Я лучше дома посижу. Коминий Он даже Узнать меня не захотел. Менений (трибунам) Слыхали? Коминий Когда, забывшись, он сказал: "Коминий", Я стал о крови, пролитой совместно, О дружбе нашей вспоминать. Он крикнул, Что нет Кориолана, что отрекся Он от своих прозваний и пребудет Без имени, пока себе другого В огне пожаров гибнущего Рима Не выкует. Менений Спасибо вам, трибуны! Вы крепко потрудились, чтобы уголь Подешевел. Вас будут помнить в Риме. Коминий Сказал я, что пощаду дать тому, Кто ждать ее не вправе, - благородно. Ответил он, что глупо государству Просить того, кого оно карает. Менений А что ж еще ему ответить было? Коминий Его просил я пожалеть друзей. Он возразил, что недосуг ему Перебирать прогнившую мякину, Разыскивая два иль три зерна, Что ради них трухи зловонной кучу Не сжечь - нелепо. Менений Два иль три зерна! Одно - я сам, другие - мать, жена, Его сынок да этот храбрый воин. А вы - мякина, гниль, чей смрад взлетает До самых звезд. Сгорим мы из-за вас! Сициний Не гневайся. Уж если ты помочь Не хочешь нам в беде неотвратимой, Так не кори хоть ею нас. А все же, Возьмись ты быть ходатаем за Рим, Язык твой ловкий мог бы сделать больше, Чем наше наспех набранное войско. Менений Нет, в это я мешаться не желаю. Сициний Молю тебя, ступай к нему! Менений Зачем? Брут Чтоб хоть увидеть, не пойдет ли Риму На пользу ваша дружба. Менений Ну, а если Меня он, как Коминия, прогонит, Не выслушав, и я вернусь, Презреньем друга тяжко оскорбленный? Ну, что тогда? Сициний Тогда отчизна будет За добрые намеренья твои Признательна тебе. Менений Что ж, попытаюсь. Я думаю, что выслушан им буду, Хоть на Коминия глядел он косо И прикусив губу. Как это горько! Но, может быть, пришел к нему Коминий, Когда он был не в духе, не обедал? Ведь если в жилах пусто, кровь не греет, То нам не в радость даже солнце утром И скупы мы на деньги и прощенье. Но если кровеносные каналы Наполнены у нас вином и пищей, То мы душою кротче, чем в часы, Когда постимся, как жрецы. Я лучше Дождусь, пока обед его смягчит, А уж потом примусь просить. Брут Путь к доброте его тебе известен, И ты не заплутаешь. Менений Будь что будет, А то, что будет, я узнаю скоро. Попробую. (Уходит.) Коминий Не станет даже слушать Его Кориолан. Сициний Ты так уверен? Коминий Да я же видел: он сидит в палатке, Весь раззолоченный, глаза сверкают Так, словно Рим предать огню хотят. Он жалость заточил в тюрьму обиды. Когда пред ним я преклонил колени, Он процедил мне: "Встань!" - и отослал Меня рукой безмолвною, а после Уведомил меня письмом о том, Что может сделать и чего не может, Поскольку связан клятвой, данной вольскам. Итак, одна у нас надежда - Достойные его жена и мать, Которые, как слышал я, решили Молить его о жалости к отчизне. Идем. Упросим их поторопиться. Уходят. СЦЕНА 2 У входа в лагерь вольсков под Римом. На постах стоят часовые. К ним подходит Менений. Первый часовой Стой! Ты откуда взялся? Второй часовой Стой! Назад! Менений Хвалю: вы хорошо несете службу. Но я сановник, и с Кориоланом У нас дела. Первый часовой Откуда ты? Менений Из Рима. Первый часовой Назад! Не хочет вождь о Риме слышать. Второй часовой Скорей твой Рим сгорит, чем ты с вождем Поговоришь. Менений Любезные мои, Когда ваш вождь рассказывал при вас О Риме и своих друзьях, ручаюсь, Меня упоминал он. Я - Менений. Первый часовой А все ж - назад! И с именем таким Тебе здесь ходу нет. Менений Послушай, малый, Твой вождь меня любил. Я был той книгой, Где летопись велась его деяньям. Читали в ней сограждане о славе Его бессмертной, хоть отчасти мною Преувеличенной, затем что я Друзьям (а он меж ними первым был) Воздать по правде должное старался, Но слишком уносился вдаль порой, Как шар, который пущен по дорожке С обманчивым наклоном и длиною, И уснащал хвалу крупицей лжи. Поэтому дай мне пройти, приятель. Первый часовой Честное слово, налги ты ему в похвалу столько же, сколько слов в свою собственную честь наговорил, я и тогда не пропустил бы тебя. Нет, даже если бы ложь, как целомудрие, считалась добродетелью. Поэтому - назад! Менений Да пойми ты, приятель: меня зовут Менений, и я всегда был сторонником твоего вождя. Второй часовой Вернее, лжецом, который, как ты сам уверяешь, вечно про него небылицы сочинял. Зато я обязан резать правду, раз уж состою у него на службе. Поэтому заявляю тебе: не пропущу. Назад! Менений Ты мне хоть скажи, обедал он или не обедал. Пока он не пообедал, я лучше с ним говорить не буду. Первый часовой Ты - римлянин, не так ли? Менений Да, как и твой вождь. Первый часовой Значит, ты должен был бы ненавидеть Рим, как и он. На что ты надеешься? Вы сначала вытолкали за ворота лучшего вашего защитника, отдали врагу свой собственный щит, чтоб угодить бессмысленной черни, а теперь думаете, что хныканье ваших старух, сложенные руки ваших дочерей да плаксивые мольбы выживших из ума старикашек, вроде тебя, спасут вас от его мести. Уж не собрался ли ты своим немощным дыханием задуть огонь, который вот-вот охватит ваш город? Не тут-то было! Поэтому - назад! Вернись в Рим, пусть там к казни готовятся. Вы все осуждены. Наш вождь поклялся, что пощады никому не будет. Менений Ты полегче! Если бы твой начальник знал, что я здесь, он бы меня принял с уважением. Первый часовой Поди ты. Мой начальник тебя и знать не знает. Менений Да я говорю не о твоем центурионе, а о самом вашем полководце. Первый часовой А ему-то что за дело до тебя? Назад! Кому я говорю? Уйди, не то я из тебя последние полпинты крови выпущу. Назад! Менений Но послушай, приятель, послушай... Входят Кориолан и Авфидий. Кориолан Что тут происходит? Менений (первому часовому) Ну, приятель, я сейчас за тебя замолвлю словечко! Ты еще увидишь, как меня здесь уважают. Знай, что какому-то паршивому часовому никогда не удастся отогнать меня от Кориолана: он же мне все равно что сын. Вот послушай, как мы с ним поговорим, и сообрази, что не миновать тебе повешения или иной казни, которая для зрителей будет попродолжительнее, а для тебя самого потяжелее. Ну смотри же: сейчас ты от страха в обморок свалишься. (Кориолану.) Пусть ежечасно совет всемогущих богов печется о твоем благоденствии и пусть они любят тебя так же крепко, как твой старый отец Менений. Сын мой, сын мой! Ты готовишь для нас пожар, но влага вот этих глаз потушит его. Римляне долго не могли упросить меня пойти к тебе, но я знал, что я один способен тронуть твое сердце, и, наконец, их вздохи выдули меня за ворота города. Взгляни, я, я заклинаю тебя - прости Рим и твоих соотечественников, с мольбою взывающих к тебе. Да растворят благие боги твой гнев в наших слезах и выплеснут его остатки на вот этого бездельника, на этого чурбана, который преградил мне дорого к тебе. Кориолан Уйди! Менений Как! Уйди? Кориолан Мать, сын, жена - я больше их не знаю. Мои дела другим отныне служат. За много месть, а право на пощаду - За вольсками. Скорей я отравлю Забвением былую нашу дружбу, Чем милосердьем покажу, как прочно Мы ею были связаны! Уйди! Мой слух для ваших просьб надежней замкнут, Чем от моих солдат ворота ваши. Но так как ты был дорог мне когда-то, Возьми бумагу эту. Для тебя Я написал ее и собирался Тебе отправить. (Дает ему бумагу.) А теперь, Менений. Уйди, не тратя слов. - Авфидий, в Риме Он мною был любим, однако видишь... Авфидий Да, неизменен ты во всем. Кориолан и Авфидий уходят. Первый часовой Ну, достойный муж, так, значит, твое имя Менений? Второй часовой Скажите, каким оно оказалось всесильным! Дорогу домой сам найдешь? Первый часовой И влетело же нам за то, что мы такую высокую особу не пропустили! Второй часовой Что-то не вижу я, чтобы мне от страха в обморок свалиться пришлось. Менений Нет мне дела ни до вашего вождя, ни до всего света. А уж о таких ничтожествах, как вы, мне и думать не стоит. Кто сам на себя решил руки наложить, тот убийц не испугается. Пусть ваш вождь творит свое черное дело. Вы же оставайтесь такими, какие вы есть, чтобы ваше убожество возрастало с годами. Скажу вам то же, что вы мне говорили: "Прочь с глаз моих!" (Уходит.) Первый часовой А ведь правду сказать - человек-то он достойный! Второй часовой Нет, достойный человек - это наш вождь: он вроде скалы или дуба - его никакой ветер не свалит. Уходят. СЦЕНА 3 Палатка Кориолана. Входят Кориолан, Авфидий и другие. Кориолан Итак, с рассветом войско Рим обложит. (Авфидию.) Тебя, мой сотоварищ по походу. Прошу я донести сенату вольсков, Что вам я верен был. Авфидий Лишь в вашей пользе Стремился ты, не внял моленьям Рима И уповавших на тебя друзей Не выслушал ни разу. Кориолан Тот старик. Что в Рим с разбитым сердцем мной отослан, Любил меня сильнее, чем отец, - Боготворил меня. Его посольство Последнею надеждой Рима было. О нашей стародавней дружбе помня, Я, хоть и встретил холодно его, Вновь предложил им мир на тех условьях, Который они отвергли раньше, Да вряд ли примут и теперь. Я сделал Лишь самые ничтожные уступки, Чтоб старика утешить (он ведь думал, Что может многого достичь). Отныне Я не хочу посланцев Рима видеть, Мольбам друзей внимать. За сценой шум. Что там за шум? Не снова ли пытаются склонить Меня к тому, чтоб я нарушил клятву В тот миг, когда принес ее? Ну нет! Входят в траурной одежде Виргилия, Волумния, ведущая маленького Марция, Валерия и свита. Идет моя жена! За нею следом, Ведя с собою маленького внука, - Та, что служила благородной формой Для лепки этой плоти. (Указывает на себя.) Прочь, любовь! Да распадутся узы прав природы! Пусть будет добродетелью моею Неумолимость! Да, но как прелестны Глаза и стан моей голубки! Боги, И вы презрели б клятву ради них! Растроган я. Как все другие люди, Я создан не из камня. Предо мной Склонилась мать моя, как будто должен Олимп сгибаться перед кротовиной. И мальчик мой глядит с такой мольбою, Что мне кричит всевластная природа: "О, сжалься!" Нет, пусть вольски Рим распашут И взборонят весь италийский край, - Не подчинюсь я, как птенец, влеченью, Но твердость сохраню, как если б сам Я был своим творцом, родства не зная. Виргилия Мой муж и господин, ты не узнал нас? Кориолан Мои глаза теперь не те, что в Риме. Виргилия Так говоришь ты потому, что горе Нас изменило. Кориолан Как плохой актер, Я сбился с роли, к своему позору. О половина лучшая моя, Прости мою жестокость, но не требуй, Чтоб римлян я простил. (Целует Виргилию.) Твой поцелуй, Как мщенье, сладок, как изгнанье, долог! Клянусь небес ревнивою царицей, Мои уста твой поцелуй прощальный Всегда хранили в чистоте. - О боги, За болтовней я позабыл склониться Пред благороднейшей из матерей! (Становится на колени.) Колени, опуститесь, чтобы в прах Вдавил я след почтенья так глубоко, Как ни один из сыновей. Волумния О, встань И будь благословен. Не на подушки - На камни я склоню свои колени Перед тобой, чтоб так тебя почтить, Как по ошибке дети почитали Доныне матерей. (Становится на колени.) Кориолан Что! На колени Пред сыном, столь наказанным, ты встала? Тогда пускай до звезд подпрыгнут камни Бесплодных побережий; пусть хлестнет Ветвями гордых кедров дерзкий ветер По пламенному солнцу. Все возможно, Раз невозможное сбылось. Волумния Мой воин, Ты создан мною. (Указывает на Валерию.) Узнаешь ее? Кориолан Публиколы достойная сестра, О римская луна, что чище льдинки. Морозом на святилище Дианы Повешенной!.. Валерия, привет! Волумния (подводя к Кориолану сына) А вот и малое твое подобье, Которое с годами может стать Совсем таким, как ты. Кориолан Пусть бог войны С согласия Юпитера дарует Тебе высокий дух, чтоб для бесславья Ты был неуязвим и в ратных бурях Стоял неколебимо, как маяк, Спасая тех, кто лик твой светлый видит. Волумния Встань на колени, внук. Кориолан Мой славный мальчик! Волумния Валерия, твоя жена, я, он - Мы все пришли тебя просить... Кориолан Умолкни! А если не просить не можешь, помни: Не отступлюсь я от того, в чем клялся. Не требуй, чтобы распустил я войско Иль с подлыми мастеровыми Рима Покончил дело миром, не тверди, Что я бесчеловечен, и не пробуй Взывать к рассудку, чтобы охладить Мой гнев и жажду мести. Волумния О, довольно! Ты нас предупредил, что не уступишь, А мы пришли просить о том, в чем нам Ты отказал заранее. Но все же Попросим мы, чтоб в случае отказа Твое жестокосердье на тебя Легло пятном. Поэтому послушай. Кориолан Авфидий, вольски, подойдите. Римлян Без вас не стану слушать я. - В чем просьба? Волумния Без наших слов - по лицам и по платью Ты можешь угадать, как нам жилось Со дня изгнанья твоего. Подумай, Найдутся ль в мире женщины несчастней, Чем мы? Твой взгляд, который был бы должен Нам увлажнить глаза слезою счастья, Сердца наполнить трепетом восторга, Несет нам лишь отчаянье и ужас. Ты нас - супругу, сына, мать - заставляешь Смотреть, как раздирает грудь отчизны Супруг, отец и сын. Твою враждебность Нам видеть горше, чем другим: тобою Закрыт нам путь к молитве - утешенью, Доступному для всех. Нельзя ж молиться Одновременно за твою победу, Как долг велит, и за отчизну нашу, Как долг велит. Увы! Лишимся мы Иль дорогой, вскормившей нас отчизны, Или тебя, дарованного ею На утешенье нам. Нас горе ждет, Какой бы из молитв ни вняли боги: Ведь ты или по улицам в цепях Пройдешь, как чужеземец и предатель, Или, поправ развалины отчизны, Венком увенчан будешь за отвагу, С которой пролил кровь жены и сына. Что до меня, то я, мой сын, не стану, С судьбою примирясь, покорно ждать Конца войны. Уж если я не в силах Склонить тебя великодушным быть К обеим сторонам, а не стремиться Добить одну из них, то знай, что, прежде Чем двинуться на Рим, тебе придется Ногою наступить на чрево той, Что жизнь тебе дала. Виргилия И на мое, Где зачат сын, который должен имя Твое сберечь. Мальчик Он на меня не ступит: Я спрячусь, вырасту и драться буду. Кориолан Чтоб неженкой, как женщины, не стать, Глядеть не надо на детей и женщин. Я засиделся тут. (Встает.) Волумния Ты не уйдешь. Когда б мы римлян пощадить просили На гибель вольскам, чей слуга ты ныне, Ты был бы вправе упрекнуть нас в том, Что честь твою мы ядом отравляем. Но молим мы тебя лишь примирить Враждебные народы, чтобы вольски Могли воскликнуть: "Мы явили милость!". А римляне: "Мы приняли ее!", Чтоб обе стороны тебя встречали Приветом общим: "Будь благословен, Ты, что принес нам мир!" Мой сын великий, Ты знаешь, счастье на войне - неверно; Но верно то, что, если Рим ты сломишь, Заслужишь ты одну награду - имя, Которому проклятья будут вторить И под которым летопись напишет: "Он был велик, но все его деянья Последнее из них свело на нет. Он родину сгубил, за что навеки Покрыт позором!" - Отвечай мне, сын! Ведь ты считал, что высший признак чести - Быть равным в милосердии богам, Чья молния, пронзая щеки неба, Становится затем секирой грома И лишь дубы разит. Что ж ты молчишь? К лицу ли тем, кто сердцем благороден, Обиду помнить? - Нет, он глух к слезам. - Дочь, говори же с ним. - Малыш, проси. Твой лепет, может быть, его скорее, Чем наши слезы, тронет. Кто на свете Обязан большим матери, чем он? И все ж он допустил, чтоб я к нему Взывала безответно, как колодник. - О, ты всегда был с матерью неласков, Ни в чем не уступал ей, хоть она, Клохча, как одинокая наседка, Жила тобой, тебя для битв растила, Ждала, когда со славой из похода Вернешься ты... Что ж, если наша просьба Несправедлива, прогони меня; А если справедлива - ты бесчестен И гнев богов изведаешь сполна За то, что посягнул своим отказом На право матери. - Он отвернулся! Все на колени: пристыдим его! Все падают к ногам Кориолана. Ведь он Кориолан, а это имя Не жалости, но гордости сродни. Склонимся перед ним в последний раз. Откажет - возвратимся, чтобы дома Среди соседей встретить смерть. - Взгляни же На нас, взгляни хотя б на малыша: Не знает он, о чем просить, но с нами К тебе ручонки тянет на коленях. А это довод посильнее тех, Которыми отказ ты подкрепляешь. - Идем. Довольно. Этот человек На свет от вольской матери родился, Жена его, наверно, в Кориолах, И внук мой на него похож случайно. - Что ж ты не гонишь нас? Я помолчу, Пока наш город пламя не охватит, А уж тогда - заговорю. Кориолан О мать, Что сделала со мною ты! Взгляни, Разверзлось небо, и со смехом боги На зрелище неслыханное смотрят. О мать моя! Счастливую победу Для Рима одержала ты, но знай, Что сына грозной, может быть, смертельной Опасности подвергла. Будь что будет! - Авфидий, заключу я мир почетный, Раз не могу войну вести как надо. Скажи, сумел бы ты, Авфидий добрый, Когда б со мною местом поменялся, Остаться твердым, матери не внять И ей не уступить? Скажи, Авфидий. Авфидий Я тоже был растроган. Кориолан Я дерзну Поклясться в том, что говоришь ты правду: Ведь и мои глаза не так-то просто Подернуть влагой состраданья, друг. Но посоветуй, на каких условьях Мы им даруем мир. Что до меня, Мне в Рим возврата нет. Уйду я с вами. А ты мне помоги. - О мать! Жена! Авфидий (в сторону) Я рад, что честь твоя и состраданье Вступили в ссору, - это мне вернет Удачу прежних дней. Женщины хотят прощаться с Кориоланом. Кориолан Не торопитесь! Сначала выпьем мы вина и этим Надежней слов скрепим наш договор, Который вы потом снесете в Рим. Идемте, женщины. За этот подвиг Должны бы храм воздвигнуть вам. Без вас Мечи всех италийских государств Не вынудили б нас к такому миру. Уходят. СЦЕНА 4 Рим. Площадь. Входят Менений и Сициний. Менений Видишь вон тот выступ Капитолия, угловой камень? Сициний Вижу. А что? Менений А вот если сдвинешь его с места мизинцем, значит, еще есть надежда, что римлянки, особенно его мать, Кориолана уговорят. Но я тебе скажу: надежды нет! У нас на шее петля - осталось только ее затянуть. Сициний Неужели человек за такой короткий срок может так перемениться? Менений Гусеница тоже на бабочку непохожа, а ведь бабочка была гусеницей. Марций из человека стал драконом: у него выросли крылья и ползать ему больше незачем. Сициний Но он так горячо любил свою мать. Менений Меня тоже. А теперь думает о матери не больше, чем жеребец-восьмилетка. От его хмурого вида спелый виноград киснет. Он ходит как осадная башня; под его шагами земля дрожит. Взглядом он, кажется, панцирь пробить в состоянии. Голос у него вроде набата, каждое слово - громче пушечного залпа. Он сидит в кресле под балдахином, словно статуя Александра. Не успеет он отдать приказ, как тот уже выполнен. Дайте ему бессмертие да трон на небе - и будет настоящий бог. Сициний Ему для этого еще одного не хватает - милосердия, если ты, конечно, верно его описал. Менений Я изобразил его доподлинно. Вот увидишь, с какой милостью мать от него вернется. Милосердия в нем столько же, сколько молока у тигра. Наш бедный город скоро в этом убедится. И все из-за вас! Сициний Да сжалятся над нами боги! Менений Нет, уж на этот раз они над нами не сжалятся. Когда мы изгоняли его, мы о них и не вспомнили. Зато теперь, когда он явится свернуть нам шею, они тоже о нас не вспомнят. Входит гонец. Гонец Беги домой, трибун, иль ты погиб! Плебеями твой сотоварищ схвачен. Они его по улицам волочат, Клянясь, что, если только нам пощады И римлянки не принесут, он будет Разорван на куски. Входит второй гонец. Сициний Какие вести? Второй гонец Счастливые: уводит вольсков Марций - Добились наши римлянки победы! Столь радостного дня не видел Рим И в год, когда Тарквиния изгнали. Сициний Ты не ошибся, друг мой? Это правда? Второй гонец Такая же, как то, что солнце светит. Да где ж ты был, что все еще не веришь? Под арками мостов прилив не мчится С такою быстротой, с какой к воротам Спешит народ, воспрявший духом. Слушай! За сценой звуки труб и гобоев, грохот барабанов, радостные крики. От флейт, кимвалов, барабанов, труб И кликов римлян, кажется, вот-вот Запляшет солнце. Слушай! Снова крики. Менений Весть благая! Пойду-ка встречу женщин. Больше стоит Одна Волумния, чем целый город Патрициев, сенаторов почтенных И консулов, чем целый мир таких, Как вы, трибунов. Видно, вы усердно Молились нынче. Утром я бы не дал Гроша за десять тысяч ваших глоток. - Послушай, как ликует Рим! Крики и музыка. Сициний (второму гонцу) Сперва Да будешь ты благословен богами За эту весть, а после благодарность И от меня прими. Второй гонец Что ж, есть причины У каждого из нас быть благодарным. Сициний Далеко ли от города они? Второй гонец Почти что у ворот. Сициний Пойдем навстречу, Разделим радость горожан. Уходят. СЦЕНА 5 Там же. Улица близ городских ворот. Входят Волумния, Виргилия, Валерия и другие в сопровождении сенаторов, патрициев и народа; они проходят через сцену. Первый сенатор Смотрите, вот спасительницы Рима, Вернувшие нам жизнь! Сзывайте трибы! Огни, ликуя, зажигайте всюду! Богов бессмертных славьте! Усыпайте Дорогу перед женами цветами! Пусть крик, изгнавший Марция, заглушат Приветствия в честь матери его, Чтобы они ей возвратили сына. Кричите все: "Привет достойным женам!" Все Привет достойным женам! Трубы и барабаны. Все уходят. СЦЕНА 6 Кориолы. Площадь. Входит Тулл Авфидий со свитой. Авфидий Сенаторам сказать, что я вернулся. Пускай они прочтут бумагу эту И тотчас же пожалуют на площадь, Где подтвержу пред ними и народом Я то, что написал. Вступает в город Мной обвиненный человек. Он хочет, Надеясь обелить себя словами, С народом говорить. Поторопитесь. Свита уходит. Входят три или четыре заговорщика из партии Авфидия, Привет. Первый заговорщик Как поживаешь, вождь? Авфидий Как тот, Кто подаяньем собственным отравлен, Кого свое ж великодушье губит. Второй заговорщик Вождь, если ты не изменил решений, Содействовать которым нас просил, Мы от опасности тебя избавим. Авфидий Сперва узнайте, за кого народ. Третий заговорщик Раз можно выбирать ему меж вами, Он будет колебаться, выжидая, Чтоб пал один из вас и все наследство - К другому отошло. Авфидий Я знаю это. Настало время нанести удар. Я Марция возвысил. Поручился Я честью за него, а он, окрепнув, Росою лести всходы новой славы Стал поливать, друзей моих прельщая. Он даже обуздал для этой цели Свой нрав, когда-то столь неукротимый, Упорный и суровый. Третий заговорщик А ведь прежде Он из упрямства консульство утратил. Авфидий Об этом я как раз и говорю. Изгнанником он в дом ко мне явился И горло моему ножу подставил. Его я принял, разделил с ним власть, Ему во всем оказывал поддержку, Дал выбрать лучших из моих бойцов Для исполненья замыслов его И сам пошел служить ему в надежде, Что славу вместе с ним пожну, а он Ее присвоил. Я гордился даже Тем, что собою жертвовать умею, Пока не понял, кто я для него - Не сотоварищ, а слуга, наемник, Которому он милостивым взглядом За помощь платит. Первый заговорщик Это правда, вождь. Дивилось войско твоему терпенью. В конце концов, когда к воротам Рима Он подступил, и мы не только славы, Но и добычи ждали... Авфидий Вот за это Как раз я и обрушусь на него. За каплю женских слез, как ложь дешевых, Труды и кровь великого похода Он продал, а поэтому умрет И вознесет меня своим паденьем. Вот, слышите? За сценой звук, барабанов, труб и клики народа. Первый заговорщик Ты, как простой гонец, В свой город незамеченным вернулся. А Марция встречает гром приветствий. Второй заговорщик И многотерпеливые глупцы Надсаживают глотки в честь того, Кто убивал их сыновей. Третий заговорщик Итак, Пока еще он не склонил народ На сторону свою искусной речью, Берись за меч, а мы тебе поможем. Пусть он сперва падет, а уж потом По-своему ты дело истолкуешь И в гроб все оправданья мертвеца Уложишь вместе с ним. Авфидий Ни слова больше. Сенаторы идут! Входят сенаторы. Сенаторы Привет тебе! Авфидий Его не заслужил я. Прочли ли вы мое посланье к вам, Почтенные отцы? Сенаторы Прочли. Первый сенатор С прискорбьем. За прежние проступки извинить Его нетрудно, но закончить там, Где надо было начинать, утратить Плоды похода тяжкого, оставить В награду нам одни издержки наши, Пойти на мир с врагом, готовым сдаться, - Такое оправдать уже нельзя! Авфидий Да вот и он. Послушаем, что скажет. Входит Кориолан с барабанами и знаменами, за ним толпа горожан. Кориолан Привет, отцы! Ваш воин возвратился, К отечеству любовью зараженный Не более, чем в первый день похода, И, как и прежде, вам покорный. - Знайте, Что, вашу волю выполнив с успехом, Путем кровавым я к воротам Рима Привел войска. На треть добыча наша Военные расходы превышает. Мы с римлянами заключили мир, Для них позорный и для вольсков славный. Вот договор, сенатскою печатью Скрепленный и подписанный рукою Патрициев и консулов. Авфидий Отцы, Его вы не читайте, а скажите Изменнику, что властью, вами данной, Он злоупотребил. Кориолан Что? Я - изменник? Авфидий Да, Марций, ты изменник. Кориолан Марций? Я? Авфидий А кто же ты, Кай Марций? Неужели Ты полагал, что я тебя украшу Почетным прозвищем Кориолана, Украденным тобою в Кориолах? - Отцы народа, главы государства, Он вероломно предал ваше дело И матери с женою уступил Ваш Рим (да, ваш!) за каплю слез соленых. Он не созвал военного совета, Но клятву, как гнилую нить, дорвав, Слезам своей кормилицы поддался. Победу он прохныкал и проплакал, Чем изумил мужей и в стыд вогнал Юнцов безусых. Кориолан Марс, ты это слышишь? Авфидий Тебе ль к нему взывать, плаксивый мальчик? Кориолан Что? Повтори! Авфидий Ты плакса и мальчишка! Кориолан Бесстыдный лжец, ты гневом переполнил Мне сердце. Я мальчишка? Ах ты раб! - Отцы, простите. Вынужден впервые Я так браниться. Пусть собаку эту Ваш суд, отцы, изобличит во лжи, Чтобы клеветнику, чье тело будет Носить до смерти след моих ударов, Его признанье вбило в глотку ложь. Первый сенатор Молчите оба! Слушайте меня! Кориолан Меня рубите, вольски, на куски! Мужи и юноши, мечи омойте В моей крови! Мальчишка! Лживый пес! Коль летописи ваши пишут правду, То вы прочтете там, что в Кориолы Я вторгся, как орел на голубятню, Гоня перед собой дружины ваши. Я это совершил один. Мальчишка! Авфидий Как можете вы позволять, отцы, Чтобы хвастун безбожный перед вами Превозносил свое слепое счастье И ваш позор? Заговорщики Убить его за это! Горожане Разорвать его на части! - Чего там ждать! - Он убил моего сына! - Мою дочь! - Моего брата Марка! - Моего отца! Второй сенатор Молчать! Не оскорблять его! Молчать! Он знаменит. Молва о нем идет По всей земле. Обсудим беспристрастно Его последнюю вину пред нами. Авфидий, перестань. Не подстрекай К самоуправству. Кориолан О, как я хотел бы, Чтоб семь таких Авфидиев, как он, И весь их род пришли отведать этой Безгрешной стали! Авфидий Негодяй! Наглец! Заговорщики Убить его, убить! Убить! Заговорщики обнажают мечи, бросаются на Кориолана и убивают его. Авфидий наступает ногой на труп. Сенаторы Стой, стой! Авфидий Отцы, позвольте мне сказать... Первый сенатор О Тулл!.. Второй сенатор Поступок твой заставит доблесть плакать. Третий сенатор Не попирай его ногой! - Молчать! Вложить мечи в ножны! Авфидий Почтенные отцы, когда известна Вам станет та великая опасность, Которой вам грозила жизнь его И о которой, разъярив меня, Он помешал мне рассказать вам раньше, Порадуетесь вы концу такому. Прошу, отцы, в сенат меня ведите, Где я иль оправдаюсь, доказав, Что я слуга ваш верный, иль приму Любую кару. Первый сенатор Унесите тело. Оплачем Марция. Еще ни разу Глашатаи не провожали к урне Столь благородный труп. Второй сенатор Он был строптив, А этим и с Авфидия отчасти Снимается вина. Быть может, лучше, Что все сложилось так. Авфидий Мой гнев прошел. Я скорбью потрясен. - Пусть труп его Три лучшие вождя со мной поднимут. - Греми сильней, печальный барабан! Склонитесь до земли, стальные копья! Хоть он и отнял в наших Кориолах Мужей и сыновей у многих женщин, Чьи щеки до сих пор от слез влажны, Почтить мы память славную должны. - Берите труп! Уходят с телом Кориолана. Похоронный марш. "КОРИОЛАН" При жизни Шекспира "Корнолан" в печати не появлялся. Первая публикация была уже посмертной в фолио 1623 г., где пьеса открывает раздел трагедий. Сравнительно многочисленные ремарки, указывающие, как надлежит представить на сцене отдельные моменты действия, по мнению Э.К.Чемберса и У.У.Грега, свидетельствуют о том, что текст фолио печатался по авторской рукописи. "Кориолан" - одна из немногих трагедий, в которых последовательно проведено деление на акты (но не на сцены). Однако невозможно определить, кем это было сделано - самим ли Шекспиром или редакторами фолио. Никаких фактических данных для датировки трагедии не сохранилось. Никто из современников не упоминает ее, нет и сведений о постановке ее на сцене, поэтому время создания устанавливается на основе показаний стиля и метрики стиха, а эти последние заставляют предположить, что трагедия была написана после "Антония и Клеопатры" и до "Перикла". С тех пор как началось установление хронологии пьес Шекспира, исследователи единодушно относили "Кориолана" к числу последних трагедий драматурга. Э.К.Чемберс предполагает, что "Кориолан" был создан в самом начале 1608 г. Источником сюжета послужила биография Кориолана в "Сравнительных жизнеописаниях" Плутарха. Шекспир читал эту книгу в переводе на английский язык, сделанном Томасом Портом. Как и в других подобных случаях, он в основном следовал повествованию историка, лишь укорачивая интервалы между отдельными событиями и опуская факты второстепенного значения. Этим он стремился придать динамичность драматическому действию. Наиболее существенные изменения, произведенные Шекспиром, касаются характера главного героя. Кай Марций, за завоевание города Кориолы прозванный Кориоланом, представлен у Плутарха грубым воином, человеком необщительным, не имевшим друзей. У Шекспира Кориолан окружен друзьями, пользуется горячим расположением близких, уважением и поддержкой сограждан, за исключением народных трибунов, ненавидящих его. Шекспир усилил ряд черт, делающих Кориолана привлекательной личностью. У него он даже более храбр, чем у Плутарха. Если историк рассказывает, что герой ворвался в Кориолы в сопровождении лишь горсточки друзей, то у Шекспира он совершает свой подвиг единолично. Плутарху Шекспир обязан эпизодом, показывающим доброту Кориолана: после захвата Кориол он просит за одного из граждан города, взятых в плен, по Шекспир и тут кое-что изменил. Историк говорит, что Кориолан ходатайствовал за своего друга, к тому же богатого человека; у Шекспира Кориолан просит за человека, который ему вовсе не друг и притом совсем не богат. Все это завершается выразительной деталью, которой мы не находим у Плутарха, - ее придумал Шекспир, и она типична для Кориолана: когда его спрашивают имя человека, за которого он ходатайствует, Кориолан отвечает, что не помнит, как того зовут. В рассказе Плутарха Кориолан выведен человеком сдержанным в проявлении чувств, умеющим владеть собой - словом, это суровый, замкнутый римлянин. Шекспир наделил героя неукротимостью нрава, неспособностью сдерживать гнев, неумением дипломатничать. Он порывист, гнев его легко вспыхивает, и тогда уже он не знает удержу ни в своих поступках, ни в речах, равно раскрывающих его пламенную натуру. Шекспировский Кориолан - героическая личность более крупного масштаба, чем у Плутарха. Но в такой же мере, в какой Шекспир усилил его благородное мужество, подчеркнул он и его доходящую до крайности враждебность по отношению к народу. Шекспир сделал все возможное, чтобы углубить антагонизм между героем и народом. Посредством отдельных штрихов он сделал более выразительной неустойчивость мнений толпы, ее ожесточение против Кориолана и вообще богатых патрициев. По сравнению с Плутархом в драме Шекспира углублена роль матери Кориолана Волумнии. Гордая римская матрона напоминает своей суровой мужественностью королеву Маргариту из ранних хроник о Генрихе VI, а также леди Макбет. Но эта римская волчица наделена и хитростью лисы, что проявляется в ее уговорах Кориолана внешне смириться, пока он не получил еще в руки полноту власти. По сравнению с Плутархом более выразительно раскрыт в драме и образ Авфидия. Характер Менения Агриппы - чисто шекспировский; вспоминая "Троила и Крессиду", можно сказать, что он представляет собой помесь Улисса с Пандаром. Образ Виргилии, любящей жены Кориолана, обрисован с такой же скупостью, как образ Октавии ("Антоний и Клеопатра"), но и в немногих чертах, которыми она наделена, угадывается весь ее характер терпеливой и преданной жены. Наконец, нельзя не поразиться мастерству, с каким Шекспир изобразил массовый персонаж драмы - римский народ. Начиная со второй части "Генриха VI", Шекспир не раз выводил народ на сцену. Мы видели, в частности, какую большую роль играл римский плебс в трагическом конфликте "Юлия Цезаря". Но там главный антагонизм был между двумя группами патрициата, тогда как в "Кориолане" центральный конфликт сводится к антагонизму между народом и патрициями. Это обстоятельство уже с давних пор дало основание видеть в трагедии произведение откровенно политическое. И действительно, нигде у Шекспира основной социальный антагонизм между господствующей верхушкой общества и народом не представлен так полно и ясно, как в "Кориолане". В прочих драмах Шекспира это было одной из тем в ряду других. Там подобный антагонизм служил фоном главного действия. Здесь - это сердцевина конфликта, центральная тема трагедии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что критика давно уже при- знала "Кориолана" произведением, особенно существенным для определения политических взглядов Шекспира. Давнишней является также традиция рассматривать "Кориолана" как выражение антидемократизма Шекспира. Критика последних десятилетий как на Западе, так и у нас обнаруживает иную тенденцию. Прежде всего она отказывается от прямолинейного и несколько наивного отождествления Шекспира с его трагическими героями. Все более утверждается взгляд на трагедии Шекспира как на произведения реалистические и объективные по характеру. Точку зрения Шекспира ищут не в отдельных высказываниях тех или иных персонажей, а в логике драматического действия, взятого в целом. Такой подход открывает возможность более глубокого раскрытия смысла трагедии и более точного определения позиции драматурга. Необходимо со всей решительностью сказать, что марксистское шекспироведение отнюдь не считает обязательным доказывать, что Шекспир по своим личным взглядам был сторонником демократии. С пашей точки зрения, безусловно, что великий драматург был писателем подлинно народным. Однако история мировой литературы знает много примеров несовпадения между объективной народностью творчества писателей и их субъективными политическими взглядами, предрассудками и иллюзиями. Классическим примером этого в литературе нового времени является Бальзак. Ф. Энгельс (в известном письме к М. Гаркнесс) показал, что, будучи легитимистом, т. е. сторонником феодальной монархии, Бальзак тем не менее со всей силой реализма изобразил обреченность аристократии и увидел "людей будущего" в ненавистных ему левых республиканцах. Все произведения Шекспира, в которых он сколько-нибудь серьезно касался социально-политических вопросов, свидетельствуют о том, что он разделял политическую доктрину гуманизма. Ее кардинальное отличие от феодальной идеологии состояло в утверждении принципа общего блага. Социальная теория феодального строя начисто игнорировала интересы народной массы, она освящала крепостническую эксплуатацию. Гуманисты признавали за каждым человеком, независимо от сословной принадлежности, право на его долю земных благ. Они по-своему возродили римское понятие "res publica" как принципа "общего блага". Государство мыслилось ими как сложное единство всех сословий, каждое из которых выполняет свою функцию в обществе. Именно такой идеал сословной монархии рисует в "Генрихе V" архиепископ Кентерберийский (1, 2). Но забота о народном благе ни у Шекспира, ни у подавляющего большинства гуманистов не перерастала в признание народовластия. Всякий раз, когда Шекспир изображает попытки парода править государством, он обнаруживает свое недоверие к демократии как форме политического строя. Но, признав этот факт, мы сказали только половину правды. В такой же мере, в какой Шекспир осуждает политические притязания народной массы, отвергает он и эгоистическое своеволие представителей правящего аристократического сословия. Власть существует не для удовлетворения потребностей тех, кто ее держит в своих руках, не для удовлетворения эгоистических интересов правящей верхушки, а для всего общества, всех его сословий и государства в целом. Таков был политический идеал Шекспира-гуманиста. Однако Шекспир был не только гуманистом, но и реалистом. Величие его ума. политическая зоркость проявились в том, что он одним из первых увидел несоответствие между доктриной ренессансного гуманизма и политической действительностью абсолютистского государства. Начало XVII в, было отмечено в Англии рядом политических событий, со всей ясностью обнаруживших кризис абсолютной монархии. В статье о "Гамлете" уже говорилось о неудачном дворянском путче Эссекса и народных волнениях по поводу монополий аристократов. Но брожение продолжалось и при новом короле Иакове I. В мае 1607 г. в графстве Нортгемптоншир вспыхнуло восстание крестьян, вызванное нехваткой хлеба и помещичьими огораживаниями земель. Неорганизованная и почти безоружная толпа была быстро разгромлена, и за этим последовали жесточайшие репрессии. События 1607 г., по мнению современного исследователя Э. Петтета, послужили непосредственным поводом для создания "Кориолана". (Отметим в скобках, что это подтверждает независимо от этого принятую датировку трагедии.) Э. Петтет подметил, что объяснение недовольства народа в "Кориолане" дано Шекспиром не столько по Плутарху, сколько в соответствии с современными драматургу английскими условиями. У Плутарха возмущение римлян имеет причиной грабительство ростовщиков и ту поддержку, которую им оказывает сенат. В трагедии Шекспира осталась только одна реплика, касающаяся ущерба, приносимого народу ростовщиками (I, 1). Это объяснялось отнюдь не желанием Шекспира "обелить" ростовщиков. Его отношение к ним ясно выражено в осуждении ростовщичества Шейлока ("Венецианский купец"). Шекспир отстранил этот мотив, ибо он не был актуальным для того времени, когда создавался "Кориолан". В его трагедии недовольство народа вызвано голодом и высокими цепами на хлеб, иначе говоря, именно тем, что волновало массу английского народа в это время, У Плутарха тоже упоминается о недовольстве народа нехваткой хлеба, но у него это является второй причиной, тогда как Шекспир сделал голод главным поводом народных волнений. Трагедия начинается с экономического кризиса, вызывающего кризис политический. Как ни странным может показаться применение нашей социологической терминологии к произведению Шекспира, но всякий, кто даст себе труд вдуматься в исходную ситуацию трагедии, убедится в том, что существо дела состоит именно в этом. Нужда народа вызывает его недовольство властью. Народ хочет добиться того, чтобы власть исходила из его интересов. Плебеи ясно осознали, какая непроходимая грань разделяет их и "отцов государства" - патрициев. "Достойными нас никто не считает, - говорит первый горожанин в самом начале трагедии, - ведь все достояние - у наших патрициев. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Отдай они нам объедки со своего стола, пока те еще не протухли, мы и то сказали бы, что нам помогли по-человечески. Так нет - они полагают, что мы и без того им слишком дорого стоим. Наша худоба, наш нищенский вид - это вывеска их благоденствия" (1, 1). Шекспир славится как великий сердцевед. Но как великий знаток социальной жизни и общественных отношений Шекспир еще не получил должного признания, О нем нередко все еще судят по старинке, как о сентиментальном филантропе, не замечая его изумительного социологического чутья и тонкого понимания политики. Именно это долго мешало постигнуть истинный смысл "Кориолана", где уже самый зачин действия вводит нас в атмосферу накаленных общественных страстей. Пьеса начинается с картины народного волнения, а мы знаем, как велико у Шекспира значение начала - здесь задастся тон всему последующему действию. Перед мятежной толпой граждан появляется аристократ Менений Агриппа. Пытаясь успокоить толпу, он взывает к ее рассудку и рассказывает знаменитую басню о частях тела, взбунтовавшихся против живота (I, 1). Исследовательница образной системы поэтического языка Шекспира К. Сперджен отмечает, что притча Менения Агриппы составляет основу системы образов в "Кориолане". Метафоры и сравнения с человеческим телом, его органами и болезнями составляют, по ее подсчетам, одну пятую поэтических образов трагедии. Король, государственный деятель, воин, конь, барабанщиц уподобляются голове, глазу и сердцу, руке, ноге и языку. Одного из самых говорливых граждан Менений называет "большим пальнем на ноге" (1, 1), Трибунов Кориолан называет "горлом черни" (III, 1). Уподобление общества человеческому телу, а его отдельных сословий - органам и членам тела придумано не Шекспиром. Эта басня приводится у Плутарха и Тита Ливня. Она была широко известна в средние века и в эпоху Возрождения. Поставленная в один ряд с другими образными лейтмотивами трагедий Шекспира, она значительно уступает им в поэтичности. Это не случайность, не проявление безвкусицы Шекспира, а следствие авторского намерения придать действию особую атмосферу. Критика справедливо отмечает, что в "Кориолане" нет той поэтической возвышенности, которая характерна для стиля других трагедий, созданных Шекспиром в эти годы. "Пошлая басня Менения Агриппы" <К.Маркс, Капитал, т. 1, 1955, стр. 368.> придает прозаическую приниженность всей художественной композиции "Кориолана". Перед нами картина общественного организма, пораженного болезнью. Внутренний конфликт в Римском государстве дополняется конфликтом внешним. Рим находится в постоянной вражде с племенем вольсков, и, таким образом, вражда сословий сочетается с враждой между народами. Каждый персонаж или группа персонажей раскрывается в своем отношении к этим двум конфликтам. Едва ли где еще мы найдем у Шекспира такой полный прообраз всего классового общества с его вечными и неразрешимыми антагонизмами. Углубленное раскрытие их и составляет важнейшую сторону содержания трагедии. Окружение героя всегда занимает значительное место в трагедиях Шекспира. Но все же личности Гамлета, Отелло, Лира и Макбета доминируют над окружающим их миром. Кориолан тоже обладает значимостью, возвышающей его над остальными. Но изымите его фигуру из окружения, оставьте только его поступки и речи, и вы убедитесь, что сам по себе он не обладает для нас той внутренней наполненностью, которая делает столь привлекательными или волнующими образы других трагических героев Шекспира. Как справедливо отмечает X.Гренвиль-Баркер, характер Кориолана раскрывается перед нами не в своем внутреннем содержании, как это сделано Шекспиром в отношении других трагических героев, а в его внешних проявлениях. Вне конкретных ситуаций трагедии Кориолан не существует. Поэтому путь к постижению произведения лежит через рассмотрение развития сюжета и многообразных реакций всех основных участников конфликта. Если в других трагедиях мастерство Шекспира проявилось с особенной силой в грандиозных и бесконечно сложных характерах, созданных им, то в "Кориолане" его драматургический гений раскрывается в изумительно тонком и всестороннем изображении диалектики общественных отношений. Оставив под конец рассмотрение образа Кориолана, остановимся сначала на других действующих силах трагедии. Наше внимание привлекает прежде всего коллективный образ римского народа. Ошибки в толковании отношения Шекспира к народу в этой трагедии проистекали из того, что критики, как правило, судили о нем по бранным характеристикам, даваемым плебеям Кориоланом. Более верный путь - рассматривать этот коллективный персонаж в его собственных поступках и словесных изъявлениях. Как и в более ранних шекспировских произведениях, здесь нельзя не заметить того особого, присущего, пожалуй, только Шекспиру драматургического умения изображать толпу как некое единство, наделенное внутренним разнообразием. Поступки толпы едины, по мнения и суждения в ее среде разноречивы. Отсюда и возникает ощущение того, что перед нами не безликий хор, а живое людское многообразие. Начальные эпизоды трагедии обнаруживают несомненную справедливость народного возмущения. Недовольство народа, вызвано не капризом, а тем, что самое существование плебеев находится под угрозой. Речи римских граждан показывают, чего они хотят: им нужен хлеб, без которого они не могут жить. Они отлично понимают свое низкое положение в обществе. Но не менее ясно для них и то, что они представляют собой силу, которая при определенных условиях может добиться удовлетворения своих требований. Перед нами не безропотная толпа рабов, а масса граждан, сознающих если не свои гражданские, то человеческие права. Для того чтобы добиться своего, эта масса, именно потому что она многолика, нуждается в руководителях. Народ в "Кориолане" не бездумная толпа, движимая одним лишь слепым инстинктом - голодом. Плебеи отлично разбираются в классовой морали, которой пропитана басня, рассказываемая Менением Агриппой. Еще в большей степени проявляется ум народа в оценке Кориолана. Его воинские доблести вызывают восхищение плебеев, и, будь он дружелюбен по отношению, к ним, они не желали бы себе другого вождя. Впервые у Шекспира в "Кориолане" народ требует уважения к себе. Он готов принять любых руководителей государства, но при одном условии - чтобы они сознавали интересы народа и делали все необходимоз для удовлетворения их. Именно поэтому граждане признают своими руководителями трибунов Врута и Сициния. Эти последние все время подчеркивают свое стремление служить интересам народа. Любопытно посмотреть, как изображает Шекспир отношение граждан к Риму. По сравнению с хрониками Шекспир сделал огромный шаг вперед в трактовке темы патриотизма. Там государство, родина были прекрасной и величественной абстракцией, окруженной поэтическим ореолом, - "алмаз в серебряной оправе океана" ("Ричард II"). Здесь отношение к государству определяется тем, насколько оно действительно является родиной для человека, почвой, дающей ему жизнь и поддерживающей его жизнь. Не абстрактный патриотизм поддерживает римлян в их войнах с вольсками, а трезвое понимание того, что хотя они занимают низкое положение в государственной иерархии, но все же являются здесь свободными гражданами, тогда как победившие вольски превратят их в рабов. Можно, конечно, сказать, что патриотизм в "Кориоланс" приобретает эгоистическую окраску, но именно в этом одно из проявлений реализма Шекспира в изображении общественных отношений. Мы увидим далее, что не только плебеи, но и патриции руководствуются в своем патриотизме сословными и классовыми интересами. В этом нельзя не увидеть новой для Шекспира (по сравнению с хрониками) черты его политического реализма. Однако при этом нельзя не заметить, что такое "потребительское", эгоистическое отношение к понятию родины явно ненавистно Шекспиру. Ясное сознание своих интересов, стремление добиться того, чтобы государство удовлетворяло насущные потребности народа, - свидетельство того, что народ уже способен мыслить. Но нужда придает односторонний характер мышлению народа. Он может мыслить только о своих заботах. Много говорилось о шаткости мнений толпы у Шекспира. Но мало замечали, что даже в своей переменчивости народ последователен: он всегда за тех и за то, что, как кажется толпе, соответствует ее интересам, Но глядящего далеко вперед политического разума у народа нет. Поэтому на его интересах и стремлениях постоянно играют Другие. Народ предпочел бы иметь своим руководителем такого мужественного и прямодушного человека, как Кориолан, Но враждебность Кориолана толкает народ в объятия Брута и Сициния. Об этих трибунах с XVIII в. в критике прочно установилось мнение как о демагогах. Начало такой оценке положил Семюэль Джонсон, всегда пристрастный в своих суждениях и видевший в Брутс и Сицинии прообразы ненавистных ему вигов. Мнение о них как политических демагогах основано на том, что, открыто выступая перед народом, они говорят как пламенные защитники интересов демократии, а наедине толкуют друг с другом как расчетливые политики и дипломаты, обдумывающие средства косвенного осуществления своих целей. Это противоречие в поведении Брута и Сициния действительно есть. Но может ли оно быть поставлено им в упрек, если представители патрицианского лагеря проявляют не меньшую двойственность, прикрывая внешней благожелательностью к народу антинародную политику, как мы это видим в поведении Менения Агриппы? Современный шекспировед Джон Палмер первым - и, на наш взгляд, справедливо - указал, что Брута и Сициния следует рассматривать как вожаков демократического лагеря, действующих в сложных условиях, С одной стороны, они имеют перед собой могущественного и хитрого врага - патрициев, а с другой, сила, на которую они опираются, - народ - по-детски переменчив, и им нелегко руководить. Нигде и ни в чем не проявляется у них стремление использовать доверие народа во вред ему. А раз этого нет, то неверно смотреть на них как на демагогов. Они последовательны в своей борьбе против патрицианской власти, но цели они не могут достичь без применения хитрых тактических шагов. Однако если тактика их оппортунистична, то конечная цель - господство демократии - отнюдь не является для них обманным лозунгом. Из сказанного ранее должно быть ясно, что Шекспир не мог сочувствовать политикам типа Брута и Сициния. Это видно и по тому, как он их изображает. Однако, если они не вызывают симпатий читателя или зрителя, это еще не означает, что изображение их у Шекспира было враждебно тенденциозным. Они не лучше политиков аристократического лагеря, но и не хуже их. Шекспир подчеркивает лишь то, что политики обоих лагерей исходят не из общегосударственных интересов, а из интересов своей социальной группы. Ему, гуманисту, мечтавшему о гармонии сословных интересов, это равно претило и у аристократов и у демократов. Но, может быть, именно потому, что Шекспир испытывал антипатию к сложному хитросплетению эгоистических классовых и сословных интересов в обществе, он и сумел так глубоко увидеть политическую реальность своего времени. Нам представляется верным замечание Гренвиля-Баркера, писавшего о том, что Шекспир занимает по отношению ко всем персонажам драмы позицию объективного, но сурового судьи. Он судит политическую жизнь как гуманист, но вместе с тем изумительно прозорлив в понимании реальной действительности. Изображение аристократического лагеря у Шекспира выполнено не менее суровыми красками. Разница, пожалуй, лишь в том, что среди патрициев больше индивидуального разнообразия. Но, как и народ, все они движимы прежде всего отчетливым сознанием своих сословных интересов и яростно защищают свои привилегии. Менений Агриппа отличается внешним добродушием. Он умеет поговорить с народом, представить себя доброжелательным, мудрым советчиком. Плебеи даже обманываются, считая его своим другом. Но все, что делает и говорит Менений, ясно обнаруживает в нем убежденного защитника привилегий аристократии. Он понимает, что народ представляет собой большую силу в обществе. Это вынуждает его снисходить до него, но в душе он презирает плебс и не видит ничего бесчестного в том, чтобы обмануть его. Менений искренне любит Кориолана. Он гордится им как живым воплощением добродетелей своего сословия, в его силе и несравненном мужестве он видит доказательство права аристократов на господство над чернью. То же можно сказать и о Волумнии, матери Кориолана. Она гордая патрицианка, воспитавшая в сыне те качества победителя и владыки, которые должны дать ему моральное право на власть и господство над всеми остальными. Она самозабвенна в стремлении возвысить сына. Волумния готова подвергнуть жизнь Кориолана любой опасности, лишь бы он доказал свое превосходство как воин. Видя, что народ представляет собой реальную политическую угрозу их господству, патриции противопоставляют силе массы посредственностей мощь выдающейся, необыкновенной личности. Кориолан своим мужеством, бескорыстием и славой спасителя Рима может восстановить пошатнувшееся могущество аристократии. Но как раз силой этого нельзя сделать. Понимая это, все патриции требуют от Кориолана, чтобы он, смирив гордыню, пошел на необходимую уступку и испросил согласие народа. Поистине великолепна сцена спора Кориолана с Волумнией, Менением, Коминием и другими патрициями (III, 2). Аристократы поняли, что смогут удержать власть, лишь обманув народ. Они требуют от Кориолана притворного смирения, с тем чтобы, получив таким образом власть, затем подавить волю народа. Те, кто столь охотно подчеркивал коварство тактики народных трибунов, должны были бы заметить, что и аристократы отнюдь не проявляют щепетильности в выборе средств, К каким только доводам и софизмам не прибегают Волумния и Менений, чтобы сломить упрямство Кориолана! Беспристрастное рассмотрение этого эпизода - одного из центральных в трагедии - убеждает в том, что в поведении патрициев нет ни грана истинного благородства. Развитие событий в первой половине трагедии раскрывает неприглядную картину общества, раздираемого жесточайшими антагонизмами. Ни те, кто борется за справедливость, ни те, кто отстаивает несправедливые привилегии, не обнаруживают высоких моральных качеств. Великие человеческие идеалы оказываются в непримиримом противоречии с суровой борьбой эгоистических классовых и сословных интересов. Не обнаруживаются моральные достоинства и в борьбе против врагов, грозящих Риму. Война с вольсками вызывает ужас. На поле сражения римляне бегут. Только личное мужество Кориолана (и отчасти Комипия) приносит спасение. Глава вольсков Авфидий уступает Кориолану в воинских доблестях. Пять раз сходился он с героем и неизменно оказывался побежденным. Но он не теряет надежды отомстить. Его оружием будет не сила, а хитрость. Таким образом, и в лице Авфидия мы видим человека, стремящегося к своим целям не прямым и честным путем, а дорогою обмана, - как римские патриции и трибуны. Обратимся теперь к Кориолану. Уже было сказано, что он не герой того типа, какими были Гамлет и Отелло. Ближе всего он стоит, пожалуй, к Макбету. Сходство между ними в том, что оба - выдающиеся люди, утверждающие свое величие не в слиянии своих интересов с интересами других, а противопоставляя себя остальному обществу. Кориолан - герой в самом точном смысле слова. Он возвышается над Другими своим мужеством, силой, способностью побеждать врагов в открытом и честном бою. Но героическое начало в нем получило одностороннее развитие. В нем есть черты, унаследованные от рыцарских понятии героического. Но во сто крат в нем больше того ренессансного индивидуализма, который оборачивался своей антиобщественной стороной. И ни у одного из героев индивидуалистического склада из числа изображенных Шекспиром антисоциальность не проявляется так ясно и разительно, как у Кориолана. Кориолана иногда хотят представить исключительно или преимуществонно носителем старого традиционного отношения к жизни. Но этому противоречит весь облик Кориолана и, в частности, одно из его суждений, имеющее большое принципиальное значение. Когда от Кориолана требуют, чтобы он подчинился обычаю, выпрашивая у народа утверждение в должности консула и показывая свои раны, все в нем возмущается именно против традиции: "Да потому, что так велит обычай! Но повинуйся мы ему во всем, Никто не стал бы пыль веков стирать И горы заблуждений под собою Похоронили б истину" (II, 3). Будь Кориолан приверженцем традиционных устоев, он подчинился бы этому унизительному обычаю, не придавая ему никакого значения. Но в том-то и дело, что Кориолан - личность, восстающая против всех обычаев, и в том числе традиционного избирательного ритуала. Он желает, чтобы ценили его, его самого, и чтобы общество склонялось перед его доблестями независимо от каких бы то ни было традиций, Пресловутая гордость Кориолана - не аристократическое чванство своим титулом и наследственными привилегиями. Это гордость человека, который добился всего суровой дисциплиной самовоспитания, постоянным риском. Он требует уважения к своим личным качествам. Толпу он презирает не столько как аристократ по званию, сколько как аристократ духа. Ему, способному на борьбу, в которой ставкой является жизнь, кажутся низменными претензии бедняков, то вымаливающих, то требующих хлеба. Он гнушается этих ничтожеств, из которых ни один не обладает его воинскими доблестями. Жалкие в мирное время, они еще отвратительнее ему в суровых условиях войны. Брань, которой он осыпает струсивших и бросившихся в бегство - воинов, а ведь они тоже народ, - ничем не уступает тем гневным речам, которые он обрушивает на толпы граждан в Риме. Кориолан презирает парод за его заботу о своих нуждах, которая представляется ему проявлением корыстолюбия. Ему самому никакие богатства не нужны. Он отказывается от своей доли военной добычи (1, 9). Как Лир, он жаждет человеческого величия, не прикрытого никакими внешними атрибутами. Он сам, его личные достоинства - вот основа его прав на всеобщее преклонение и на власть. Безразличие к материальным интересам отличает Кориолана и от народа, и от близкой ему среды патрициев. В противовес окружающему обществу, проникнутому духом стяжательства, преданному заботам о своем материальном благополучии, Кориолан в некотором роде идеалист. В его глазах действительную цену имеют только духовные качества-сила духа, храбрость, мужество, нравственная стойкость. С этим связана другая сторона его натуры - принципиальность. И народу, и трибунам, и патрициям он противостоит как единственный в Риме человек, который прямодушен, откровенен, органически неспособен на обман и хитрость. Он просто не понимает, зачем нужно притворяться, быть не таким, каков он есть, когда его гордость составляет именно то, что он такой, а не иной человек. Ему всегда хочется быть самим собой. Его величайшее человеческое завоевание - то, каким он стал, а его заставляют отказаться именно от того, что он ценит в себе больше всего. В этом основа его конфликта не только с народом, но и с собственным классом, с ближайшими ему людьми, одним словом, со всем обществом. Такова важнейшая социальная сторона трагедии, на которую, как нам представляется, не обращали должного внимания. Именно в этом пункте трагедия Кориолана смыкается с другими великими трагедиями, в которых Шекспир изобразил, как родилось самосознание личности и как гуманистический идеал ее подвергся ломке, искажению под влиянием социальных противоречий рождающегося буржуазного общества. Гений Шекспира проявил себя в том, что под поверхностью значительного политического конфликта он обнаружил глубочайшее социальное противоречие классового общества - антагонизм между материальными и духовными стремлениями человека, противоречие между обществом и личностью. Но пока мы коснулись только одной стороны этих противоречий, а именно той, в силу которой Кориолан является не только формально героем трагедии, но и подлинно героической личностью. Однако в его характере есть и черты, вступающие в противоречие с личным началом в его высочайшем идеальном выражении. Личность Кориолана получила одностороннее развитие. Во-первых, высокое понятие о достоинстве человека ограничено у Кориолана только мужественными доблестями. Они с Гамлетом не поняли бы друг друга, потому что Кориолан, строго говоря, лишен интеллектуальности. Гордость самим собой стала его слепой страстью. Он способен рассуждать только применительно к непосредственно данной ситуации. У него нет гамлетовской способности мысленно "глядеть и вперед и вспять", нет и воображения Макбета, заранее предчувствовавшего весь ужас того, что ему придется пережить. Вторая особенность Кориолана - его сосредоточенность на собственной личности. Он "эготист" в том смысле, в каком Тургенев (неверно, на наш взгляд) применил это слово к Гамлету. В мире для него важно только его "я". Оно для него выше всех его личных и общественных связей. Самосознание личности доходит до полного противопоставления своего "я" всему обществу. Это противоречие глубоко волновало Шекспира-гуманиста. Он не склонен был ограничиваться установлением тех объективных обстоятельств, которые обусловили этот конфликт. Глубокая этическая основа шекспировских трагедий состояла в том, что и сама личность была повинна в этом и потому должна была нести за свою трагическую вину ответственность. Поворотный пункт трагедии - сцена на Форуме (III, 3). Кориолан поддался уговорам Волумнии и Менения. Он вышел к толпе, готовый унизиться до просьб и терпеливо выслушать общественное порицание его недостатков. Дело трибунов почти проиграно. Еще мгновение - и власть окажется в руках Кориолана, который, как они верно предвидят, будет пользоваться ею с непреклонностью тирана. В стремлении к тиранической власти его и обвиняет Сициний. Но Кориолан стерпел бы и это, если бы не одно слово, вонзающееся в его сознание ядовитой стрелой. Сициний называет его "изменником народу" (III, 3). Удар был направлен метко. Кориолан мгновенно сбрасывает несвойственную ему личину смирения и разражается потоком ругательств по адресу народа и трибунов. Это решает его судьбу: римляне изгоняют Кориолана. Он и сам яе хочет оставаться здесь, где всех его заслуг перед государством оказалось недостаточно, чтобы иметь право быть самим собой. С этого момента действие становится трагическим. Обнаруживается не только трагическое положение героя, но и трагедия всего римского общества. Сначала только близкие ощущают горе разлуки с Кориоланом. Но уже вскоре осознают трагизм своего положения и все остальные. Корни трагизма в том всеобщем разладе, который мы видели с самого начала действия, по непосредственн