твуется первоклассный jeu de theatre комического жанра. Шут, как бы по соответствию с основным тоном пьесы, менее остроумен и более музыкален, чем Оселок в пьесе "Как вам угодно", но зато он преисполнен сознанием значения своей профессии: Глупость, как солнце, обращается вокруг мира и светит повсюду. По временам он произносит что-нибудь безмерно забавное, как, например, реплику "быть хорошо повешенным лучше, чем худо жениться", или приводит следующий довод в пользу того, что с врагами живется лучше, чем с друзьями (V, 1): Друзья хвалят меня и в то же время делают из меня осла, а враги прямо говорят, что я осел, следовательно, с врагами я научаюсь самопознанию, а друзья меня надувают. Итак, если умозаключения похожи на поцелуи, и если четыре отрицания составляют два утверждения, то чем больше друзей, тем хуже, чем больше врагов, тем лучше. В виде исключения Шекспир и здесь, как бы опасаясь быть ложно пошлым своей публикой, заставил Виолу совершенно догматически рассуждать о том, что роль шута требует ума; дурак должен наблюдать нрав того человека, над которым подшучивает, должен уметь выбирать время и место, а не набрасываться, как дикий сокол, на каждое перышко, которое завидит. Это ремесло столь же трудное, как искусство мудреца. Шут образует нечто вроде связующего звена между серьезными характерами пьесы и лицами, вызывающими один только смех, каковы прибавленные Шекспиром от себя пара дворянчиков: сэр Тоби Белч и сэр Эндрю Эгчик. Это - сплошной контраст. Сэр Тоби - тучный, полнокровный, краснощекий шутник, постоянно напивающийся допьяна; сэр Эндрю - бледный, как будто его трясет лихорадка, с жидкими, прямыми, бесцветными волосами, тощий мозгляк, гордящийся своим искусством в танцах и фехтовании, задорный и застенчивый в одно и то же время, смешной во всех своих движениях, хвастун и трус, эхо и тень людей, которым он удивляется, созданный для потехи своих приятелей, для того, чтобы быть марионеткой в их руках и служить мишенью для их острот, до того глупый, что считает возможным приобрести любовь прекрасной Оливии, но с тайным предчувствием своей глупости, предчувствием, действующим на зрителя освежающим образом (I, 3): Мне сдается, что иногда во мне не больше остроумия, чем в обыкновенном человеке. Но я ем очень много говядины, - и это вредит моему остроумию. Он не понимает самых простых фраз, какие ему приходится слышать, он такой попугай и поддакиватель, что выражение "и я тоже" является лозунгом всей его жизни. И он увековечен Шекспиром в бессмертной реплике, которую произносит, когда Тоби говорит о себе, что субретка Мария его обожает (II, 3): И меня раз как-то обожали. Тоби дал полную характеристику его и указал его приметы словами, что если его вскроют и найдут в его печени настолько крови, чтобы муха могла окунуть в нее ногу, то он готов съесть всю остальную часть его трупа. Главное действующее лицо в "Двенадцатой ночи" - Виола, о которой брат ее говорит только правду без малейшего преувеличения, когда, считая ее потонувшей во время кораблекрушения, восклицает: "Сама зависть должна была бы назвать ее сердце прекрасным!" Ее положение в пьесе заключается в том, что, потерпев кораблекрушение у берегов Иллирии, она желает сначала поступить в услужение к молодой графине, но, узнав, что та никого не хочет видеть, решается в качестве пажа предложить свои услуги молодому неженатому герцогу, о котором, как она припоминает, ее отец отзывался с теплотой. Он тотчас же производит на нее самое глубокое впечатление, но, не зная ее пола, он и не подозревает, что в ней происходит, и она попадает в жестокое положение постоянно быть посылаемой с поручениями от того, кого она любит, к другой. Таинственным и трогательным образом говорит она с ним о своей любви (П, 4): Дочь моего родителя любила, Как, может быть, я полюбил бы вас, Когда бы слабой женщиною был. Герцог. А жизнь ее? Виола. Пустой листок, мой государь: Она ни слова о своей любви Не проронила, тайну берегла, И тайна, как червяк, сокрытый в почке. Питалась пурпуром ее ланит. Задумчива, бледна, в тоске глубокой, Как гений христианского терпенья, Иссеченный на камне гробовом, Она с улыбкою глядела на тоску. Но теплое чувство, наполняющее ее, делает ее более красноречивым вестником любви, чем она подозревает. На вопрос Оливии, что сделала бы она сама, если бы любила ее так, как ее господин, она отвечает (I, 5): ...У вашего порога Я выстроил бы хижину из ивы. Взывал бы день и ночь к моей царице, Писал бы песни о моей любви И громко пел бы их в тиши ночей: По холмам пронеслось бы ваше имя, И эхо повторяло бы в горах "Оливия!" Вам не было б покоя Меж небом и землей, пока бы жалость Не овладела вашею душой. Короче говоря, как мужчина она обнаружила бы всю ту энергию, которой герцогу не достает. Неудивительно, что она невольно вызывает ответную любовь. Как женщина, она вынуждена к пассивности; ее любовь - любовь без слов, любовь глубокая, тихая и терпеливая. Вопреки своему здравому рассудку, она человек сердца. Весьма знаменательно, что в сцене, где Антонио, принимающий ее за Себастьяна (III, 5), находясь в отчаянном положении, напоминает ей об оказанных им услугах, она восклицает в ответ, что ничего она не ненавидит так в людях, как неблагодарность, которую она считает хуже лжи, сплетен и пьянства. Она вся задушевность, при всем том, что у нее такой светлый ум. Ее инкогнито, не доставляющее ей (как Розалинде) радости, а только горе и смущение, таит в себе самую чуткую женственность. Никогда не вырывается у нее, как у Розалинды или Беатриче, грубого и нескромного слова. Взамен бурной энергии и искрящегося юмора более ранних героинь ей дана пленяющая сердце прелесть. Она свежа и прекрасна, как эти старшие ее сестры, она, которую, как скромно выражается ее брат, "многие считали красавицей", хотя она была похожа на него; у нее есть и юмористическое красноречие Розалинды и Беатриче, она доказывает это в первой своей сцене с Оливией; но все же на ее прелестном образе лежит легкий отпечаток грусти. Она как бы олицетворяет собой "прощание с веселостью", выражение которого один талантливый английский критик нашел в этой последней комедии светлого периода жизни Шекспира. ГЛАВА XXX  Перемена в настроении Шекспира. - Возрастающие меланхолия, пессимизм и мизантропия. Неумолимо приближается время, когда веселость, даже сама жизнерадостность гаснут в его душе. Тяжелые тучи нависли на его горизонте, - мы можем лишь догадываться, какие, - гложущие сердце печали и разочарования скопились в глубине его существа. Мы видим, как грусть его растет и расширяется; мы наблюдаем ее изменчивые проявления, не зная ее причин. Мы чувствуем лишь одно, что арена, которую он видит очами своей души, как и внешняя, на которой он действует, обтянута черным. Траурный флер спускается на ту и на другую. Он больше не пишет комедий, а пишет целый ряд мрачных трагедий и ставит их на сцену, еще так недавно оглашавшуюся смехом его Беатриче и Розалинд. Все его впечатления от жизни и от людей становятся отныне все более и более мрачными. В его сонетах можно проследить, как даже и в более ранние его, счастливые годы не знающая покоя страстность постоянно боролась в его душе с радостью жизни, и можно видеть, как он уже и в это время был волнуем тревогой порывистых и противоречивых чувств. Затем можно вычитать из его драматических произведений, что не только то, что он испытал в общественной, политической жизни, но и все события его личного существования начинают с этих пор внушать ему отчасти сострадание к людям, пламенное сочувствие, отчасти ужас перед людьми, как перед дикими, хищными зверями, отчасти, наконец, отвращение к людям, как глупым, лживым и низменным созданиям. Эти чувства сгущаются постепенно в глубокое и грандиозное презрение к людям, пока, по истечении восьми длинных лет, в его основном настроении не наступает перелом. Погасшее солнце снова озарило его жизнь, черное небо вновь сделалось лазурным, и душа поэта вновь прониклась кротким участием ко всему человеческому. Под конец все успокаивается в величавой, меланхолической ясности. Возвращаются светлые настроения, легкие грезы его юности, и на устах поэта появляется если не смех, то улыбка. Неудержимая веселость исчезла навсегда, но его фантазия, чувствующая себя менее связанной, чем прежде, законами действительности, резвится легко и свободно, хотя много серьезного смысла и много житейского опыта скрывается теперь за этой легкой игрой воображения. Но это внутреннее освобождение от тяготы жизни наступает, как сказано, лишь лет восемь спустя после момента, на котором мы здесь остановились. Мощная, гениальная жизнерадостность его тридцатилетнего возраста царит еще короткое время в его душе. Затем она начинает меркнуть, и после сумерек, коротких, как сумерки юга, во всей его душевной жизни и во всех его произведениях водворяется ночь. В трагедии "Юлий Цезарь" еще господствует только мужественная серьезность. Тема привлекла Шекспира вследствие аналогии между заговором против Юлия Цезаря и заговором против Елизаветы. Так как главные участники последнего, Эссекс и его товарищ Саутгемптон, вопреки безрассудности своего предприятия пользовались полной личной симпатией поэта, то некоторую долю этой симпатии он перенес на Брута и Кассия. Он создал Брута под глубоким впечатлением того непрактичного великодушия, какое обнаружили его друзья-аристократы и которое оказалось бессильным изменить ход исторических событий. Вывод, вытекающий из пьесы - практические ошибки влекут за собой столь же жестокую кару, как и моральные. В "Гамлете" господствуют все возрастающая меланхолия и все усиливающаяся горечь Шекспира. Свойственное юности светлое миросозерцание разбилось в прах как для Шекспира, так и для его героя. Вера Гамлета в людей и доверие его к ним подорваны. Под формой кажущегося безумия здесь так гениально, как никогда прежде в северной Европе, выражена глубоко печальная житейская мудрость, которую Шекспир выработал себе к сороковому году своей жизни. Одна из побочных причин меланхолии Шекспира, усматриваемых нами в эту эпоху, это все более резкое враждебное отношение, в которое он как актер и театральный писатель становится к направленному в пользу свободной церкви все более и более могучему религиозному движению века - пуританизму, являвшемуся в его глазах лишь ограниченностью и лицемерием. Пуританизм был смертельным врагом его сословия; еще при жизни Шекспира он вызвал запрещение всяких сценических представлений в провинции, а после его смерти и в столице. С самой "Двенадцатой ночи" неизменное ожесточение против пуританизма, понимаемого как лицемерие, простирается через "Гамлета", через переработку комедии "Конец - делу венец" до "Меры за меру", где этот гнев поднимает бурю и создает образ, рядом с которым можно поставить лишь мольеровского Тартюфа. Что так глубоко потрясает его в эти годы, это бедствия земной жизни, несчастье, не как удел ниспосланный небом, а как нечто, осуществляемое глупостью в союзе со злобой. В особенности злоба как сила теперь восстает перед ним во всем своем могуществе. Это видно уже в "Гамлете", в изумлении героя по поводу того, что можно улыбаться и быть злодеем. Еще ярче выражено это в "Мере за меру": ...Не называй То невозможным, что на этот раз Лишь кажется тебе невероятным! Презреннейший злодей из всех на свете Казаться может скромным, честным, строгим, Как граф Анджело. Эта-то строка и приводит к художественному воссозданию характеров Яго, Гонерильи и Реганы и к диким взрывам человеконенавистничества в "Тимоне Афинском". "Макбет" - первая попытка Шекспира объяснить трагедию жизни как результат грубости в союзе со злобой: грубости, усиленной, умноженной злобой. Леди Макбет отравляет душу своего супруга. Злоба вливает несколько капель яда в грубость, могущую быть по самой внутренней своей сути слабостью различного рода, честной шероховатостью нрава, тупоумием многообразного свойства. И эта грубость начинает затем неистовствовать, становится страшной для себя и для других. Совершенно то же самое видим мы в отношениях между Отелло и Яго. "Отелло" не более, как монография. "Лир" - мировая картина. Шекспир переходит от "Отелло" к "Лиру" в силу потребности художника дополнять самого себя, создавать вслед за каждым произведением его контраст. "Лир" - самая крупная задача, какую ставил себе до сих пор Шекспир: мука и ужасы вселенной, вставленные в рамку пяти недлинных актов. Впечатление, производимое "Лиром", - это кончина мира. Шекспир теперь не в том настроении, чтобы изображать что-либо иное. В ушах его раздается, душу его наполняет грохот мира, который разрушается. Этим объясняется его следующее произведение - "Антоний и Клеопатра". В этом сюжете он нашел новый текст к своей внутренней музыке. В жизнеописании Марка Антония он прозрел глубокое падение древней мировой республики. Римское могущество, суровое и строгое, рушилось при столкновении со сладострастием Востока. К этому моменту, когда Шекспир написал трагедию "Антоний и Клеопатра", его меланхолия успела возрасти до пессимизма. Презрение становится у него неизменным настроением, презрение к людям, обращающееся вместе с кровью в его жилах, но презрение плодотворное, могучее, выбрасывающее молнию за молнией. Такие произведения, как "Троил и Крессида" и "Кориолан", обрушиваются то на отношения между обоими полами, то на политические условия, и, наконец, все, что Шекспир пережил и вынес в эти годы, все, что он передумал и что выстрадал, концентрируется в одном великом, полном отчаяния образе, образе Тимона Афинского, человеконенавистника, дикая риторика которого подобна темной эссенции из запекшейся крови и желчи, выделяющейся из раны для облегчения душевной муки. ГЛАВА XXXI  Англия в эпоху Елизаветы. В эпоху молодости Шекспира вся Англия стояла в цвету. Он сознавал, что принадлежит к народу, богатому великими воспоминаниями и блестящими делами, к народу, который шел неудержимо и решительно вперед. Он сознавал, что живет в эпоху, когда вновь возродилась дивная культура древности, и когда выдающиеся люди, работавшие во всех областях практической и духовной жизни, положили начало могуществу Англии, когда сердца всех граждан были исполнены самоуверенностью. Все эти чувства сливались в его груди с весенними настроениями молодости. Шекспир видел, как вместе со звездой Англии восходит и его собственная. Ему казалось, что современные ему мужчины и женщины были богаче одарены, сильнее, энергичнее и счастливее своих предков. В их жилах текла как будто более горячая кровь, их желания были ненасытнее, а жажда приключений - неутолимее, чем в людях прошлых поколений. Они управляли мужественно и умно страной, как сама королева или лорд Борлей; они были исполнены честолюбия, сражались храбро, любили страстно, слагали мечтательные стихи, подобно Филиппу Сиднею, идолу современной молодежи, герою, умершему славной смертью Ахиллеса. Они наслаждались при помощи всех чувств, цеплялись за жизнь всеми органами, любили блистать роскошью и богатством, красотою и умом, они объезжали земной шар, любуясь его чудесами и добывая его сокровища; они давали имена вновь открытым странам и водружали английский флаг на неведомых морях. Эти люди, которые сокрушили Испанию, подняли благосостояние Голландии и обуздали Шотландию, были превосходными дипломатами и стратегами. Это были крепкие, здоровые натуры. Все они, как истые представители Ренессанса, любили литературу, но они были прежде всего практическими деятелями, прекрасными наблюдателями современной действительности, осторожными и твердыми в несчастье, умеренными и благоразумными в счастье. Шекспир видел Вальтера Рэлея, после Бэкона и него самого интересного и гениального англичанина того времени, верного друга Спенсера, известного своей солдатской храбростью, прославившегося в качестве викинга и путешественника, снискавшего расположение Елизаветы в качестве царедворца, любовь народа как герой и поэт. Шекспир, вероятно, знал стихи из элегии Рэлея, посвященной Сиднею. Да, Рэлей был не только оратором и историком, но также поэтом. Маколей прекрасно заметил: "Мы воображаем себе его то устраивающим смотр королевской гвардии, то преследующим испанскую галеру, то возражающим в нижней палате противной партии, то нашептывающим на ушко одной из придворных дам свои любовные стихи, то размышляющим над Тадмудом и сравнивающим место из Полибия с отрывком из Ливия!" Шекспир был также свидетелем, как юный Роберт Девере, граф Эссекс, обративший еще десятилетним мальчиком на себя внимание придворных тем, что не снял своей шляпы перед королевой и воспротивился ее поцелую, отличился в Нидерландах под начальством Лейстера, командуя кавалерией, и как он два года спустя вытеснил Рэлея из сердца королевы. Она играла с ним в карты и другие игры, "пока не раздавалась утренняя песнь пташек". Она запиралась с ним в комнате, тогда как в приемной прогуливались венецианский и французский послы (прождавшие таким образом уже раз в эпоху фаворитства Лейстера) и острили насчет того, как вернее назвать подобное положение "tener la mula" или "tenir la chandelle". {Обе эти пословицы, и испанская, и французская, употребляются в смысле: способствовать любовной интриге.} Эссекс потребовал, чтобы королева пожертвовала Рэлеем для его юной любви. И вот начальник гвардии Рэлей должен был стоять на часах перед кабинетом королевы с саблей в руках, в мундире коричневого и оранжевого цвета, в то самое время, как красавец-юноша нашептывал королеве слова, заставлявшие сильнее биться ее сердце. Эссекс старался очернить Рэлея, где только мог и как только умел. Королева заметила ему, что он не имеет никакого права смотреть свысока на такого человека. Тогда Эссекс обратился к ней, как он сам рассказывал, с вопросом: "разве он может достойно служить королеве, находящейся в вечном страхе перед Рэлеем?" и прибавлял при этом: "я убежден, что он, стоявший за дверью, мог прекрасно слышать все, что говорилось о нем в кабинете!" Так неосторожно поступал Эссекс и впоследствии. Но он вскоре развернул свои блестящие способности, которых никто не подозревал. Когда Шекспир познакомился с ним, вероятно в 1570 г., он был в высшей степени любезным и услужливым лордом. Не лишенный некоторого поэтического таланта, он сумел оценить комедию "Сон в летнюю ночь" и ее творца. Шекспир нашел, вероятно уже тогда, в 23-летнем лорде доброго покровителя. Несколько лет спустя он познакомился именно через него с его родственником Саутгемптоном, бывшим на шесть лет моложе Эссекса. В то время последний уже успел отличиться в качестве блестящего воина. В мае 1589 г. он высадился впереди всех англичан на португальский берег, а под стенами Лиссабона он вызвал на поединок в честь своей повелительницы любого смельчака из испанского войска. В июле 1591 г. он привел Генриху Наваррскому вспомогательный отряд в 4.000 человек. Он разделял все трудности похода, вызвал при осаде Руана главнокомандующего врагов на поединок и загубил потом все предприятие своей неспособностью: войско его таяло с каждым днем. Следующие годы Эссекс провел на родине. В это время Шекспир сошелся с ним, вероятно, ближе. Его рыцарская доблесть и храбрость, талантливость, его любовь к поэзии и науке, наконец, его покровительственное отношение к таким людям, как Бэкон и др., произвели на него сильное впечатление. Вероятно, Шекспир следил также не только с интересом патриота за нападением английского флота на Кадикс (1596). Тогда старым соперникам Рэлею и Эссексу пришлось сражаться бок о бок. Рэлей выиграл блестящее морское сражение и сжег все гигантские корабли испанцев, исключая двух, взятых на абордаж. Однако на другой день Рэлей, тяжело раненый в ногу, не мог принять участие в военных действиях. Тогда Эссекс штурмовал, взял и разграбил город. В своем докладе королеве Рэлей прославлял Эссекса за этот подвиг, и имя молодого полководца сделалось самым популярным в Англии, было на устах у всех; ему читались панегирики даже в храме св. Павла. Да, это была блестящая эпоха. На развалинах испанского могущества выросло всемирное политическое значение Англии. Промышленность и торговля процветали. До восшествия на престол Елизаветы Амстердам был главным торговым центром. В ее царствование первое место занял Лондон. В 1571. г. открылась лондонская биржа. Двадцать лет спустя английские купцы торговали повсюду, как в былые годы ганзейские города. Лондонские уличные мальчишки лежали на берегу Темзы, внимая рассказам моряков, обогнувших мыс Доброй Надежды и побывавших в Индостане. А в тавернах можно было встретить загорелых, бородатых авантюристов, с лицами, испещренными шрамами; они объехали весь океан и побывали на Бермудских островах; они привозили с собой на родину негров, краснокожих и больших обезьян и рассказывали о золотоносной стране Эльдорадо, о действительных и вымышленных опасностях, которым они подвергались на далекой чужбине. Рука об руку с мирным развитием торговли и промышленности шли военные успехи и рост национального самосознания. Вместе с тем расцветали науки и искусства. В то время, как путешественники привозили с берегов неведомых стран всевозможные новинки, ученые отыскивали греческих и римских классиков, которые не были раньше известны, переводили и прославляли их. А любители словесности изучали испанских и итальянских поэтов в качестве образцов изящества и вкуса. Мир, доселе ограниченный, сделался вдруг необъятным. Горизонт, прежде узкий, вдруг расширился. Надежда на великую будущность наполняла все сердца. Да, это была весенняя пора, и во всех стихотворениях поэтов того времени чувствуется весеннее настроение. В наше время, когда сотни миллионов людей говорят по-английски, современных английских поэтов можно пересчитать по пальцам. А тогда в Англии существовало около 300 лириков и драматургов, писавших для публики, равной по количеству нынешней датской, так как из пяти миллионов населения четыре были безграмотны. Но тогда умение писать стихи было так же распространено среди мужчин, как в наше время умение играть на рояле среди дам. Поэтическая деятельность уживалась мирно рядом с энергической практической деятельностью. Но как все эпохи расцвета, и эта эпоха была кратковременна. ГЛАВА ХХХII  Елизавета на склоне лет. Уже в 1600 г. общественное настроение было совершенно иное. Елизавета также изменилась. В ее характере было всегда много теневых сторон, но они исчезали в том блеске, которым ее окружили успехи ее политики, великие люди, служившие ей, громкие дела и счастливые события. Теперь все изменилось. Она всегда была тщеславна. Но когда ей исполнилось 60 лет, ее кокетство достигло крайних пределов. Мы видели, что Рэлей, желавший вновь снискать ее благорасположение, написал из темницы письмо на имя сэра Роберта Сесиля, где сравнивал ее с Венерой и Дианой (ей тогда было уже 60 лет). Когда ей минуло 67 лет, то сестра Эссекса, пытавшаяся спасти брата, подала королеве прошение, исполненное благоговения перед ее "чарующей красотой", ослепившей несчастного, и ее "совершенствами и добродетелями, от которых можно было бы ожидать больше сострадания". В том же самом году королева в маске принимала участие в танцах по случаю свадьбы лорда Герберта. Она любила, если все поражались ее цветущим видом. Когда ей было 68 лет, лорд Монжой просил позволения "утолить жажду своих взоров созерцанием единственного дорогого для них предмета", т. е. ее "хорошеньких глазок". В этом тоне разговаривали с ней все, желавшие снискать или сохранить ее милость. В 1601 г. лорд Пемброк, которому был только 21 год, мечтал получить разрешение предстать перед королевой и написал поэтому Сесилю (т. е. 68-летней Елизавете), что "ее несравненная красота является единственным солнцем, освещающим его маленький мир". Когда сэр Роджер Астон привозил в эти годы Елизавете письма от короля Иакова, то его не приводили к ней немедленно, а оставляли в зале, откуда сквозь откинутую портьеру можно было видеть, как королева танцевала одна под звуки небольшой скрипки. Эта картина должна была ему доказать наглядно, как еще молода королева и как мало, следовательно, надежды у Иакова унаследовать в скором времени ее престол. Совершенно понятно, если Елизавета пришла в бешенство, когда в 1596 г. епископ Редди привел в одной из своих проповедей стихи Кохелета о безобразии старческого возраста, намекавшие довольно прозрачно на нее. Она требовала постоянной лести и немедленного послушания. Наивысшим счастьем для ее деспотической натуры было видеть, как один из ее фаворитов, защищавших несимпатичный ей план, переходил мало-помалу на ее сторону. Лейстер сумел этим путем сохранить ее милость и передал это средство по наследству своим преемникам. Чтобы чувствовать ежедневно свое могущество, королева сеяла раздор между своими фаворитами, покровительствовала то одной, то другой партии и подмечала с глубоким наслаждением, как придворные разбиваются на группы. К концу ее жизни ее двор был одним из самых распущенных во всей Европе. Роджер Эшем был совершенно прав, говоря в одном стихотворении, что там можно было добиться значения только "ложью, лестью, обманом и лицемерием". Приверженцы Сесиля и Эссекса образовали две враждебные партии. Если кто-нибудь пользовался покровительством одного из этих могущественных лордов, противная партия боролась с ним всеми средствами, как бы ни были велики его личные заслуги. Впрочем, Елизавета изменилась в некоторых отношениях в последние годы к лучшему. Ода прежде доверяла так мало своей стране и ее боевым силам, что не нашла даже нужным при своей скупости подготовить, как следует, войну с Испанией: она вооружила очень плохо своих храбрых моряков. Однако после победы над испанской армадой она щедро тратила деньги на войну, которую ей не суждено было пережить, и конец которой увидело только следующее столетие. Эта война вынудила Елизавету вмешаться в религиозную междоусобицу. Она была убеждена, что церковные дела подлежат ее личному рассмотрению и никогда не допускала в нижней палате религиозных споров. Подобно Генриху IV, ее современнику, она относилась в глубине души индифферентно к религиозным вопросам. Она верила в какого-то очень неопределенного и отвлеченного Бога; считала все догматы пустыми вымыслами, каждое вероисповедание одинаково хорошим и одинаково плохим. Она смотрела на религиозные вопросы исключительно с политической точки зрения. Генрих IV принял в конце концов католицизм, но дал своим единоверцам свободу исповедания. Елизавета перешла по необходимости в протестантизм. Но веротерпимость была неизвестна в Англии. Закон требовал, чтобы каждый подданный исповедовал государственную религию. Обладая самостоятельным характером, Елизавета чувствовала некоторую симпатию к католицизму. Политика навязала ей враждебное отношение к папе. Но, принимая иностранных послов, она любила выставлять себя ревностной католичкой, не признающей только авторитета папы. Елизавета не скрывала своего презрения к протестантизму, хотя она была его главой и никогда не могла обходиться без его поддержки. Если ее причисляли к французским, нидерландским и шотландским еретикам, она видела в этом унижение и смотрела свысока на англиканских епископов, которых сама назначала, и которые вполне заслужили ее презрение своим светским образом жизни. Но она ненавидела глубже всего всякое сектантство и всяких сектантов, особенно пуритан. Если в начале своего царствования она не преследовала их, то, вероятно, потому, что не могла обходиться без их поддержки. Но твердо укрепившись на престоле, она защищала во всех вопросах церковной политики авторитет епископов вопреки оппозиции парламента и присуждала неоднократно пуританских писателей за слишком откровенные, но совершенно невинные суждения об отношении светской власти к религии, к смерти или пожизненному заключению. Величие Елизаветы покоилось главным образом на том здравом смысле, с которым она умела выбирать советников и назначать начальников. Однако в последнее десятилетие XVI в. умерли один за другим лучшие люди, окружавшие ее престол ореолом блеска. Первым умер Уэлсингем, дипломат, оказавший королеве так много услуг, спасший ей жизнь во время последнего заговора, имевшего своим последствием казнь Марии Стюарт, один из самых бескорыстных слуг, которому она отплатила черной неблагодарностью. Потом она лишилась таких выдающихся людей, как лорд Гонсдон, сэр Фрэнсис Ноулз, лорд Борлей, бывший настоящим регентом Англии во время ее царствования, и, наконец, Френсис Дрейк, этот славный герой испанской войны. Елизавета чувствовала себя покинутой и одинокой. Не радовало ее больше могущество, которого Англия достигла под ее скипетром. Старость давала себя чувствовать, несмотря на все старания скрыть ее от посторонних взоров. Она поняла, как мало, в сущности, любят ее те мужчины, которые по-прежнему преклонялись перед ней. Елизавета была последняя в своем роду. Мысль о наследнике так угнетала ее, что она назначила его только на смертном одре. Ей было известно, что ее министры и придворные поддерживают постоянно тайные сношения с королем Иаковом. Они падали перед ней ниц, когда она проходила мимо, выражали свой восторг перед ее свежей, неувядающей красотой, а потом спокойно вставали, стряхивали пыль со своей одежды и писали Иакову, что, вероятно, королева недолго проживет, потому что выглядит уж очень плохо. Они скрывали эти тайные сношения от королевы; но, хотя она и не знала в точности, кто именно из ее министров списывается с шотландским королем, она все-таки подозревала, что творится за ее спиной. Она, например, нисколько не обманывалась насчет двойной игры, которую вел Роберт Сесиль в то время, как он старался вывести Эссекса из себя и уничтожить его за непокорность, которая в глазах королевы была нисколько не предосудительнее его собственной подпольной интриги. Елизавета чувствовала себя одинокой среди людей, которые ожидали с нетерпением ее смерти и рассвета нового времени. Она ясно поняла, что мужчины, осыпавшие ее льстивыми комплиментами, никогда не любили в ней женщину, и она возмущалась той мыслью, что они, по-видимому, перестали уважать в ней королеву. В этом мрачном настроении она стала все чаще подчиняться своим тираническим капризам и относиться все суровее к прежним фаворитам, провинившимся перед нею. Елизавета всегда негодовала на своих любимцев, если им приходила мысль жениться. Правда, они венчались тайно, но этим не спасались от ее гнева. Но теперь ее деспотические инстинкты приняли такие чудовищные размеры, что она стала вмешиваться в семейную жизнь даже тех из своих придворных, которые никогда не были ее любимцами. Вероятно, ни одно из событий, случившихся накануне XVII в., так не опечалило Шекспира, как печальная судьба его знатного и славного покровителя лорда Саутгемптона. Он был влюблен в Елизавету Верной, кузину Эссекса. Королева запретила ему на ней жениться. Однако Саутгемптон не хотел отказаться от своей невесты. Он был упрям и вспыльчив. Он участвовал в экспедиции Эссекса и взял один испанский корабль на абордаж. Он был тогда еще очень молод. Однажды он играл во дворце с Рэлеем и другими придворными в primero. Он громко шумел и смеялся. Начальник дворцовой стражи Уиллоуби попросил его вести себя потише, так как королева рано ложится спать. В ответ Саутгемптон дал ему пощечину и вступил с ним в драку. Несмотря на запрещение королевы, он женился в августе 1598 г. Елизавета наказала его тем, что заставила сидеть медовый месяц в Тауэре. Она с тех пор всегда косилась на него. Гнев королевы вспыхнул с новой силой, когда она узнала о дружбе Саутгемптона с Эссексом. Когда этот последний дал в 1599 г. своему другу место начальника кавалерии, королева потребовала в наказание за своевольную женитьбу Саутгемптона его немедленного увольнения и заставила Эссекса уступить. Никогда не следует упускать из вида суровое отношение королевы к первому покровителю Шекспира, чтобы понять его холодное равнодушие к ней. Ведь Шекспир не присоединил своего голоса к траурным песням английских поэтов, оплакивавших кончину королевы. Вопреки просьбе Четтля он не написал ни одного слова в ее похвалу. Он оценивал Елизавету приблизительно так, как в наше время известный историк Фруд. Фруд признает мужество королевы, которую не устрашили никакие покушения, и которая никогда не отказывалась из боязни за свою жизнь от каких бы то ни было предприятий. Он говорит с похвалой о ее расчетливости и трудолюбии. "Но, - продолжает он, - ее тщеславие было настолько же безгранично, насколько и мелочно. Она была искренна только в те минуты, когда говорила неправду. Письма ее и речи были так же фантастичны, как ее туалеты. Все ее мысли были так же обманчивы, как ее политика. Даже когда она молилась, она была неестественна и ее аффектация доходила до того, что она представала с ней перед лицом Всевышнего. Она не только игнорировала обязательства чести в отдельных случаях, но, по-видимому, не имела никакого представления о чести". Мы дошли в биографии Шекспира до того момента, когда случилось одно событие, которое потрясло его больше всех остальных фактов, совершившихся в это время, т. е. злополучный мятеж Эссекса и Саутгемптона, за которым последовала казнь первого и пожизненное заключение второго. ГЛАВА ХХХIII  Елизавета. - Эссекс. - Бэкон. Чтобы лучше понять эти события, необходимо бросить взгляд назад. Мы видели, что Эссекс вытеснил в 1587 г. Рэлея из сердца королевы. Он с самого начала соединял льстивые речи любовника с высокомерным тоном счастливого соперника, тоном совершенно новым для королевы, приводившим ее не столько в негодование, сколько в удивление. Вот один факт из ранней истории их отношений. Сестра Эссекса, Пенелопа, вышла против своей воли за лорда Рича. Филипп Сидней любил ее и воспел под псевдонимом Стеллы. Ни для кого не было тайной, что он пользовался ее взаимностью. Девственная королева, так строго следившая за нравственностью своих придворных, посетила в 1587 г. в сопровождении Эссекса замок графа Уоррика. Присутствие леди Рич ее возмутило. Королева потребовала, чтобы она покинула дворец. Эссекс стал уверять, что Елизавета оскорбила его вместе с сестрой только в угоду Рэлею и в полночь уехал с леди Рич. Он хотел отправиться в Нидерланды, принять участие в войне, но королева, которая уже не могла без него обходиться, велела его вернуть. Когда Англии грозила Армада, его также хотели удержать дома. Он не участвовал бы также в войне 1589 г., если бы не покинул тайком Англии, оставив королеве письмо, в котором говорил, "that he would return alive at no ones bidding" (что он вернется жив и здоров без всякого приказания). Однако после блестящих подвигов под стенами Лиссабона Эссекс должен был вернуться, так как Елизавета потребовала в гневном письме его немедленного возвращения. Потом они помирились. Но вслед за этим примирением практическая королева стала притеснять своего любимца из-за 3.000 фунтов, данных ему взаймы, и Эссекс для уплаты долга должен был продать свое имение Кейстон. Правда, он получил взамен этого очень выгодную монополию сладких вин. Когда королева лишила его впоследствии этой монополии, его неудовольствие достигло крайних пределов. Мы видели также, что королева, узнав в 1590 г. о тайном браке Эссекса, пришла в бешенство, и что она распространила свой гнев также на невесту. Но затем он вновь вошел в милость, и Елизавета попросила его в самый разгар французской кампании в 1591 г. вернуться на неделю в Англию, причем все это время было посвящено пышным празднествам. Королева плакала, когда с ним расставалась, и приказала ему не подвергать свою жизнь ненужным опасности. Эссекс, впрочем, не обратил никакого внимания на это монаршее приказание. Следующие четыре года Эссекс прожил в Англии, поглощенный честолюбивыми планами. Он понял, что сын Борлея, сэр Роберт Сесиль, является главной помехой на пути к возвышению. К нему в скором времени примкнули все ненавидевшие Сесиля и его фамилию. Таким образом, случилось, что Френсис Бэкон, двоюродный брат Сесиля, тщетно выпрашивавший выгодные должности сначала у отца, потом у сына, стал приверженцем Эссекса. Кто хотел выбраться в люди, должен был непременно примкнуть к одной из двух партий. В 1593 и 1594 гг. Эссекс то и дело хлопотал у королевы о какой-нибудь должности для Бэкона. Но она не была, по-видимому, убеждена в его надежности. К тому же она не могла забыть, что он выразился однажды в парламенте неосторожно о каком-то правительственном проекте. Поэтому она отвечала на все просьбы Эссекса отказом. Эссекс обижался и дулся. Он подарил своему protege участок земли ценой в 1.800 ф. По крайней мере, Бэкон продал этот участок за такую сумму. Сам Эссекс ценил его дороже. По всему видно, этот подарок был вдвое больше того, который получил по плохо засвидетельствованной традиции Шекспир от Саутгемптона. С этих пор Бэкон является бдительным сторонником и клиентом Эссекса, который доставляет ему, со своей стороны, всевозможные льготы и повышения. За это Бэкон отдает свое перо в распоряжение Эссекса. Сохранились три письма этого последнего, адресованные на имя его юного кузена Рутленда, полные разумных советов, как вести себя во время заграничного путешествия, чтобы вынести из него наивозможно большую пользу (1596). Во многих местах этих писем встречаются мысли Бэкона, и сквозит его стиль. В его сочинениях можно подобрать не одну параллель. Бэкон подсказал здесь, как и в других местах, Эссексу основную мысль и общий план его литературных опытов. Он прекрасно понимал, что королева недовольна Эссексом за его военное честолюбие, за его желание таким путем добиться народной популярности. Он заметил также, что враги Эссекса выдвигают его тщеславие как постоянную помеху при заключении мира с Испанией, мира, которого нельзя было миновать. Вот поэтому он старался внушить своему покровителю мысль, что для него будет в высшей степени выгодно показать свою любовь к мирным занятиям, свое стремление к приобретению полезных сведений и христианских добродетелей. А лучшим средством к достижению этой цели являлись, по его мнению, письма, адресованные, правда, на имя какого-нибудь друга, но предназначенные, собственно, для представления ее величеству. Около того же времени подружился с Эссексом близко и гораздо искреннее Энтони Бэкон, брат Френсиса. Он помог лорду войти в сношения со всеми иностранными дворами, и Эссекс соперничал одно время своим знанием политических тайн Европы даже с английским министерством иностранных дел. Выказав много рвения при разоблачении мнимого заговора врача Родриго Лопеса, Эссекс снова повысился в глазах королевы. Благосклонное отношение королевы к нему возросло бы еще заметнее после его геройских подвигов под стенами Кадикса, если бы не могущественное влияние его врага Роберта Сесиля. Жадная Елизавета стала жаловаться на ничтожность добычи (около 13.000 фунтов), хотя только один Эссекс настаивал на необходимости воспользоваться выгодным положением и захватить индийский флот, но последний спасся, потому что в военном совете все голоса были против Эссекса. Желая смягчить гнев королевы, Бэкон, связавший свою судьбу с судьбою Эссекса, написал ему 4 октября 1596 г. письмо, полное мудрых советов, каким образом опровергнуть мнение Елизаветы о его необузданном темпераменте. Этим советам мог бы следовать царедворец Бэкон, но не откровенный Эссекс, который чувствовал после каждого смиренного поступка неодолимое влечение сказать гордое, высокомерное слово. В конце 1596 г. леди Бэкон обвинила покровителя собственного сына в дерзком обращении с одной из придворных дам. Эссекс отрицал основательность этого обвинения в частности, но признавался, что вообще грешен в "подобных поступках" (similar errors). В 1597 г. Эссекс, постоянно мечтавший о новых подвигах, предпринял с 20 кораблями и шестью тысячами человек экспедицию- на Азорские острова, которая кончилась полнейшей неудачей благодаря его неопытности и неумелому ведению дел. Королева встретила его холодно, тем более, что он за последнее время обошелся очень плохо со своим товарищем Рэлеем. И вот Эссекс пишет королеве нежные письма, чтобы умилостивить ее, но назначение старого заслуженного Говарда лордом-адмиралом взбесило его. Говард получил, таким образом, перевес над ним в государственном совете, тогда как Эссекс был крепко убежден, что только он, победитель при Кадиксе, имеет право на это почетное место. Впрочем, Елизавета назначила Эссекса "обермаршалом" Ирландии и таким образом возвысила его снова над Говардом. Кроме того, он получил ценный подарок в размере 7.000 фунтов и добился (в первый и последний раз) у королевы аудиенции для своей матери, леди Летиции, все еще находившейся в опале за свой брак с Лейстером и вышедшей на 49-м году в третий раз замуж за сэра Кристофера Блоунта. Но перемирие между Эссексом, с одной стороны, и королевой и ее двором, с другой, продолжалось недолго. В 1598 г. его обвинили в том, что он находится в интимных отношениях одновременно с четырьмя придворными дамами (Елизаветой Соутвелл, Елизаветой Бридж, миссис Рассел и леди Мэри Говард). Кажется, это обвинение не было безосновательно. Затем поднялся жаркий спор из-за вопроса, продолжать ли или окончить войну с Испанией. Согласно желанию Эссекса было решено не прекращать военных действий. Но Эссекс желал доказать во что бы то ни стало, что он вовсе не безусловный сторонник войны, и издал в 1602 г. небольшой трактат "Самозащита графа Эссекса против обвинения, вызванного ревностью и злонамеренней, будто он является главной помехой при восстановлении мира и спокойствия в его стране". В сочинениях Бэкона сохранился очень любопытный анекдот, относящийся к тому же году, ко дню рождения королевы. Он доказывает страсть Эссекса посмеяться над Рэлеем. В этот день придворные устраивали, по старому обычаю, турнир в честь королевы, причем облекались в рыцарские костюмы. Все знали, что Вальтер Рэлей появится в своем обыкновенном мундире коричневого и оранжевого цвета, опушенным черным барашком. Желая позлить Рэлея, Эссекс принял участие в турнире, сопровождаемый 2.000 всадников, одетых в тот же самый костюм, так что Ралей и его свита казались только небольшим отрядом, принадлежавшим к свите Эссекса. В июне или июле месяце 1598 г. между королевой и Эссексом произошла такая грубая и своеобразная сцена, каких раньше между ними никогда не бывало. Повод был самый ничтожный: назначение какого-то чиновника в Ирландию. Эссекс привык позволять себе все по отношению к королеве, решительно все. Он заявил ей (по свидетельству Рэлея, впрочем, быть может, он сказал эти слова при другом случае), что "ее действия так же кривы, как и ее стан". При этом он повернулся к ней спиной и бросил на нее презрительный взгляд. Она ответила пощечиной и воскликнула: "Убирайся и повесься!" Эссекс схватился за рукоятку меча и объявил, что не снес бы такого оскорбления даже от Генриха VIII. Он не показывался несколько месяцев при дворе. В октябре королева простила ему, но едва ли искренно и от души. Так как приходилось подавлять ирландское восстание, то необходимо было забыть хоть на время все мелкие ссоры. О'Нейл, граф Таиров, собрал снова войско и взбунтовал весь остров. Общественное мнение называло - не совсем справедливо - Эссекса единственным человеком, способным прекратить ирландский мятеж. Однако он медлил принять предложение. Каждый придворный, особенно же вождь дворцовой партии, знал, как опасно отлучаться на долгое время. Он должен был опасаться, что враги воспользуются его отсутствием и очернят его в глазах всемогущей государыни так, что испортят ему всю карьеру. Елизавета воплощала в это время, подобно Людовику XIV, и монарха, и конституцию в одном лице. Гнев ее предвещал гибель; единственным источником благополучия была ее милость. Вот почему Эссекс добивался так энергично позволения покидать свой пост, когда ему вздумается, и лично отдавать отчет королеве. И вот почему он годом позже, когда ему было запрещено вернуться в Англию, разорвал все цепи и преступил закон. Он знал, что погиб безвозвратно, если не добьется личного свидания с королевой... В марте 1599 г. Эссекс был назначен главнокомандующим английских войск в Ирландии. Он получил приказ потушить ирландский мятеж и пощадить Таирова только в том случае, если он покорится искренно и добровольно. Но вместо того, чтобы обратить главное внимание на крепость Ольстер, как главный очаг восстания, Эссекс долго оставался в бездействии и отправился затем в Минстер. Один из его подчиненных, сэр Генри Харрингтон, потерпел поражение как благодаря собственной бездарности, так и вследствие трусости офицеров и солдат. Его судили военным судом в Дублине. Каждый десятый солдат и он сам были расстреляны. Так прошло лето. Болезни и дезертирство сократили 16.000 войско, с которым Эссекс пришел в Ирландию, до четырех тысяч. Вследствие этого Эссексу снова пришлось отложить поход на Ольстер. Тогда разгневанная королева категорически запретила ему покидать без ее разрешения Ирландию. В начале сентября 1600 г. Эссекс настиг со своим малочисленным войском бодрые и свежие отряды Тайрона, занявшие выгодную позицию и ожидавшие приближения англичан. Эссекс отказался от нападения и вошел с Тайроном в переговоры. Шестого сентября они беседовали около получаса друг с другом. Было заключено 14-недельное перемирие; каждые шесть недель, вплоть до первого мая, оно возобновлялось. Но Эссекс отказался изложить этот договор письменно, ввиду данного Тайрону обещания, который опасался, что документ попадет в руки испанцев и послужит уликой против него. Конечно, такой результат ирландского похода не отвечал ожиданиям королевы. Нет ничего удивительного, что она пришла в страшный гнев. Лишь только она узнала обо всем случившемся, как поспешила запретить какие бы то ни были переговоры. Эссекс решил, что враги его оклеветали. Он вздумал спасти свое положение новым противозаконным актом. В сопровождении только шести человек - это число возросло в воображении обвинительной власти в толпу из двухсот избранных людей - граф отправился в Англию, чтобы оправдать себя, прискакал в замок Нонсеч, где тогда находилась королева, приказал отпереть все двери и бросился в своем запыленном и загрязненном дорожном костюме к ногам королевы, которую застал в 10 часов утра (28 сент.) в ее спальне, с распушенными волосами. Обаяние, производимое его личностью на Елизавету, было еще так могущественно, что она в первую минуту обрадовалась его появлению. После того, как он переоделся, королева дала ему полуторачасовую аудиенцию. Пока все обстояло благополучно. Эссекс обедал вместе с королевой, рассказывал про Ирландию, про страну и народ. Однако вечером ему объявили комнатный арест вплоть до объяснения с лордами государственного совета. На следующий день ему запретили покидать свой дом и поставили под надзор его друга, лорда-хранителя печати. Однако королева питала к Эссексу прежние нежные чувства. Она доказала это во время его болезни. В середине декабря она послала к нему восемь врачей, которые нашли его положение безнадежным. Однако он поправился. В это время, когда дела Эссекса находились в таком плачевном состоянии, все его друзья впали также в немилость. В одном письме Роуленда Уайта к сэру Роберту Сиднею, относящемся к 1599 г., встречается следующая характерная фраза: "Лорд Саутгемптон и лорд Рутленд не показываются при дворе. Они проводят свое время в Лондоне и посещают ежедневно театры!" Подобно тому как Саутгемптон женился на кузине Эссекса, так точно Рутленд - на дочери леди Эссекс от ее первого брака с Филиппом Сиднеем. Оба они не покидали в несчастье своего более высокопоставленного родственника и последовали за ним в темницу. Пятого июня 1600 г. Эссекса судили, но по особенному снисхождению не в "Звездной Палате", а перед экстренным собранием из четырех графов, двух баронов и четырех судей. Они заседали на квартире лорда-канцлера в Йорк-хаусе. Публика не была допущена на эти заседания. Главный смысл процесса заключался в том, что королева желала оправдать арест Эссекса в глазах общества, боготворившего его и считавшего его невинным. ГЛАВА XXXIV  Процесс Эссекса и Саутгемптона. Обвинительный акт, составленный против Эссекса, не отличался особенной строгостью. В нем халатное ведение ирландских дел не объяснялось государственной изменой и подчеркивалось только, что он ослушался приказания королевы и вступил в бесславные, опасные переговоры с Тайроном. Френсис Бэкон сначала не принимал участия в заседаниях суда. Но так как он предложил королеве свои услуги в этом процессе, то ему поручили привлечь Эссекса к ответственности за то, что он не отказался от сочинения некоего Хейворда, посвященного ему в неподобающих выражениях. Однако Бэкон пошел дальше. Он обратил почему-то очень настойчиво внимание суда на несколько страстных фраз в одном письме Эссекса к лорду-канцлеру, где говорилось о "зачерствелом сердце" королевы и о ее гневе, "подобном грозе". Человек, стоявший так же близко к Эссексу, как Бэкон, и менее дороживший благосклонностью королевы, не принял бы подобного поручения. А Бэкон не только навязался, но пошел даже дальше, чем от него требовалось. Едва ли он имел поэтому впоследствии право сказать в своей "Самозащите", что им руководило прежде всего желание быть адвокатом Эссекса перед лицом королевы. Впрочем, он считал, кажется, новое примирение между королевой и Эссексом - самым вероятным исходом этого дела. Весьма возможно, что он настраивал так же, как и впоследствии, королеву в частных беседах на более миролюбивый тон. Приговор, произнесенный лордом-канцлером, был не очень строг. Эссекс обязывался отказаться на время от всякой общественной деятельности и не выходить из своего дома, "пока королева не удостоит вернуть ему вместе с прощением свободу". Бэкон не считал, по-видимому, дело Эссекса бесповоротно проигранным. В осторожно написанном письме он старался объяснить ему свое поведение и тотчас же получил от благородного графа прощение, которое едва ли заслуживал. Бэкон заявлял, что после интересов королевы и интересов родины, - судьба Эссекса ему ближе всего. Он составил для него письмо, которое тот должен был представить королеве, затем письмо, адресованное будто бы на имя Эссекса его столь преданным братом Энтони, и, наконец, ответное послание самого Эссекса, - настоящий шедевр дипломатического искусства. Все эти письма, доказавшие удивительную способность Бэкона подделаться под слог двух столь разнообразных людей, должны были при случае попасть в руки королевы. Бэкон позаботился в тех письмах с макиавеллистической тонкостью о том, чтобы выставить себя перед королевой в самом благоприятном свете. Эссекс был как будто убежден, что Бэкон перешел на сторону королевы, а Энтони полон надежды, что Елизавета окажет ему (т. е. Бэкону) ту милость, которую он заслужил "своими поступками и тем, что он выстрадал". Однако Бэкону не удалось повлиять на Елизавету так, чтобы она вернула Эссексу прежнее место в ее сердце. Правда, в августе, следовательно, через несколько месяцев после приговора Эссекс был отпущен на свободу, но доступ к королеве ему был запрещен, и ему намекнули, что он все еще находится в немилости. Кроме родственников его почти никто не навещал. Ко всем этим невзгодам присоединилось еще то обстоятельство, что он запутался в долгах. Упомянутая винная монополия, которая была главным источником его доходов и от которой зависело его экономическое спасание, прекратилась в следующем месяце. Эссекс переходил от надежды к страху, от грусти и раскаяния к мятежнической ярости так быстро, что вскоре потерял всякое внутреннее равновесие. То он писал королеве смиренные письма, исполненные льстивых слов, то говорил о ней, - по свидетельству его друга сэра Джона Харрингтона - так, как не выражается о женщине мужчина, обладающий здравым умом в здоровом теле. Катастрофа надвигалась. Иссякли источники доходов. Исчезла надежда на королеву. Кроме того, Эссекса мучил ложный страх, будто враги, лишившие его богатства, хотят лишить его также жизни. Он вообразил, что Роберт Сесиль ударился в интриги и мечтает передать престол испанской инфанте. Полный отчаяния он решил, что необходимо как для собственной безопасности, так и для блага родины принудить хотя бы силой королеву принять его и отстранить от себя теперешних советников. Так как он опасался, что его могут опять схватить и на этот раз заключить в Тауэр, то он в 1601 г. решил привести в исполнение давно лелеянный план - захватить врасплох весь двор. Саутгемптон отдал свой замок Друри-хаус в распоряжение партии недовольных. Они наметили в общих чертах план, как взять замок Уайтхолл, причем Эссекс должен был заставить королеву принять его. Время исполнения заговора должно было совпасть с прибытием шотландских послов. Пятого февраля несколько друзей лорда отправились в театр "Глобус" и обещали каждому актеру одиннадцать лишних шиллингов, если они поставят седьмого числа драму о низложении и убийстве короля Ричарда II. В феврале Эссекс созвал своих приверженцев в свой дворец Эссекс-хаус. Правительство, встревоженное этими известиями, вызвало его в Лондон 7 февраля 1601 г. Эссекс извинился нездоровьем и пригласил немедленно своих друзей к себе. Вечером того же дня у него собралось 300 человек. Однако окончательный план предприятия не был составлен. Эссекс сообщил, что его жизнь находится в опасности, и что в этом он подозревает Рэлея и Кобгема. Утром 8 февраля явился лорд-канцлер с тремя другими лордами, чтобы узнать, по приказанию королевы, обо всем совершающемся в замке. Он потребовал, чтобы Эссекс вступил с ним в переговоры и заявил, что королева выслушает все его жалобы, если он только распустит своих приверженцев. Эссекс говорил очень неопределенно, будто покушаются его убить в постели, будто с ним поступили вероломно и т. п. Тем временем в толпе заговорщиков раздавались крики: "Милорд, они обманывают вас! Они хотят вас погубить! Вы теряете время!" Эссекс повел лордов в свой дом. Его вооруженные друзья продолжали кричать: "Убейте их!", "В окно лорда-канцлера!" или "Задержите их в качестве заложников!" Эссекс запер лордов как пленных или заложников в своей библиотеке, затем он вернулся, и с криком "во дворец!" все хлынули из ворот. В самый последний момент Эссекс узнал, что двор уже принял все меры, стража удвоена, вход в замок заперт. Ввиду этого было решено взбунтовать предварительно город. Для этого понадобились лошади. Хотя за ними послали, но их все еще не было. Все горели таким нетерпением, что не дождались прибытия лошадей. Толпа, состоявшая из нескольких сот человек с Эссексом, Саутгемптоном, Рутлендом, Блоунтом и другими знатными кавалерами во главе, отправилась пешком по улицам Сити, не имея ни настоящего предводителя, ни ясно выработанного плана. Эссекс не обратился с речью к народу, а кричал только, как полоумный, что его хотят убить. Стеклось множество народа, примкнувшего к шествию. Но никто не был вооружен: все являлись только в качестве зрителей. Тем временем по городу разъезжали, по распоряжению правительства, высшие сановники, извещая народ о том, что Эссекс бунтовщик. После этого некоторые из его соучастников отделились от него. Против него были высланы войска. Эссекс добрался с большими затруднениями вместе с остатком своих приверженцев по реке в Эссекс-хаус. Замок был осажден. К вечеру Эссекс и Саутгемптон открыли переговоры. В десять часов они сдались со своими людьми под условием рыцарского обхождения и законного процесса. - Пленные были отведены в Тауэр. Здесь Бэкон вмешивается вновь и на этот раз роковым образом в жизнь Эссекса. Он, собственно, не был обязан принять участие в процессе. А если бы даже его должность принуждала его к этому, то такт требовал воздержаться от такой роли. Бэкон не был прокурором, а только членом "ученого совета"! Так как он был другом Эссекса, то правительству его участие в процессе было очень желательно. Он был одновременно и свидетелем, и адвокатом. Бэкона пригласили не в качестве "члена ученого совета", а только "как друга обвиняемого". 29 февраля собрание из 25 пэров и 8 судей судило Эссекса и Саутгемптона. Уже 17 числа в Тауэре был обезглавлен Томас Лей, один из капитанов ирландской армии Эссекса, который 8 февраля пытался насильно проникнуть во дворец. Теперь, когда дело Эссекса было заведомо проиграно, Бэкон стремился только к тому, чтобы оказать услуга торжествующей партии и прослыть верным подданным королевы. В своей первой обвинительной речи против Эссекса он доказывал, что попытка Эссекса взбунтовать город, которая была в действительности импровизированной, подготовлялась в продолжение трех месяцев, и что Эссекс лгал, утверждая, что только страх перед могущественным врагом побудил его к такому шагу. Он сравнивал Эссекса с Каином, с первым убийцей, который ведь тоже оправдывал свое преступление, и с Пизистратом, который, ранив себя, бегал по улицам Афин с криком, что его хотели убить. На самом деле у лорда Эссекса не было врагов. Эссекс возражал, что мог бы привести свидетельство самого мистера Бэкона, который обещал ему заступиться за него перед королевой. Ведь он написал ей с большим искусством письмо, которое он, Эссекс, подписал своим именем. Он написал также письмо будто бы от имени брата Энтони, с ответом Эссекса, и все это должно было быть представлено королеве. - "Оба письма принес мне Госнолд и в том, которое было написано от моего имени, Бэкон защищал меня в высшей степени тепло от моих врагов, на которых указывал достаточно прозрачно". Этот ответ задел Бэкона за живое. На другой день он обрушился на своего благодетеля с еще более злобными и опасными доводами. Он сравнивал Эссекса со знаменитым герцогом Гизом, тоже дворянином и мятежником. "Не на свою свиту рассчитывали вы, - восклицал Бэкон, - а на поддержку города! Когда герцог Гиз поднял восстание, он явился в одном только белье, в сопровождении только восьми человек, на улицы Парижа и нашел среди горожан ту помощь, которую вам здесь - слава Богу! - не оказали. И король должен был спасаться в костюме пилигрима от ярости мятежников". Так как Эссекс упорно отрицал, что стремился к престолу и хотел покушаться на жизнь королевы, то такое сопоставление было для него крайне опасным. Эссекс и Саутгемптон были осуждены на смертную казнь. Особенный интерес представляет для нас расспрос, которому подвергся покровитель Шекспира, и данные им на суде показания. В одном частном письме от 24 февраля Джон Чемберлен пишет: "Граф Саутгемптон говорил очень хорошо, хотя, на мой взгляд, слишком пространно. Он защищался очень энергично, как человек, не желающий умирать. Но все тщетно. Это было немыслимо. Потом он стал молить о пощаде и растрогал многих. Большинство было к нему хорошо расположено. Однако мне лично показалось, что он вел себя слишком малодушно перед гордым врагом, слишком разыгрывал подданного и слишком боялся смерти". Из собственных показаний Саутгемптона следует, что он при своем прибытии в Ирландию узнал о сношениях Эссекса с шотландским королем. Эссекс пытался объяснить Иакову, что для него самого будет в высшей степени опасно, если правительство Англии будет находиться в руках их общих врагов. Пусть он пришлет войско. Тогда он, Эссекс, окажет ему поддержку своими ирландскими отрядами, насколько это будет совместимо с его службой королеве. Вследствие уклончивого ответа короля предприятие не состоялось, и Саутгемптон вскоре раскаялся, что пожелал ему благополучного исхода. Лишившись своего ирландского поста, он отправился в Нидерланды: одна только мысль вдохновляла его - расположить к себе снова королеву. В это время его друг и родственник Эссекс пригласил его к себе и упросил помочь ему добиться доступа к королеве. Скрепя сердце последовал он этой просьбе, не ради того, чтобы восстать на королеву, а только из любви к Эссексу. Теперь он раскаивается в своем поступке, гнушается своим поведением и клянется на коленях посвятить королеве свою жизнь, если ее у него не отнимут. Саутгемптон производил впечатление вспыльчивого, но мягкого человека, находившегося под влиянием более сильной натуры. Он не позволил себе ни одного неблагородного замечания относительно своего друга и родственника, дело которого было заведомо проиграно. Саутгемптона помиловали и присудили к пожизненному заключению. Эссекс вышел из предстоявшего ему тяжкого испытания еще с меньшей стойкостью. Когда он узнал, что присужден к смерти, и что некоторые из его приближенных разгласили тайные беседы и собрания в Друри-хаусе, происходившие по его инициативе, он за несколько дней до своей смерти настолько потерял внутреннее равновесие и чувство личного достоинства, что осыпал родственников, сестру, друзей, секретаря и, наконец, самого себя целым потоком обвинений. А его недруги не дремали. Даже Рэлей, раздраженный не только старой враждой, а также последним обвинением Эссекса, будто он покушался на его жизнь, боясь, что прежний любимец королевы снова может быть помилован, написал Сесилю письмо, убеждая его "не смягчаться", а поскорее привести в исполнение смертный приговор. Правда, такое неблагородное поведение как-то трудно вяжется с его гордым характером. Елизавета подписала сначала приговор, но потом разорвала бумагу; 24 февраля она подписала вторично, и 25 февраля 1601 г. голова Эссекса пала под тремя ударами топора. Однако население Лондона не хотело признать своего любимца изменником. Оно исполнилось ненавистью к его палачу и к тем людям, которые, подобно Бэкону и Рэлею, ускорили своей враждой исполнение смертного приговора. Правительство, желая оправдать свое поведение, издало брошюру "Об измене покойного графа Эссекса и его соучастников", в которой доказывалось преступление знатного лорда; Бэкон принимал деятельное участие в ее составлении. Хотя, правда, один из самых выдающихся биографов Бэкона, Джеймс Спеддинг пытался доказать, что содержание брошюры вполне согласуется с фактами, но ему не удалось объяснить то характерное и веское обстоятельство, что в ней совсем не упоминается о выяснившемся на допросе полном нежелании Эссекса прибегать к насилию, и что сама попытка взбунтовать Лондон была сама по себе крайне наивна и нелепа. Везде, где встречались в тексте подобные заявления, отмечено на полях иногда почерком Бэкона, иногда почерком прокурора Кока сокращенное слово "от", т. е. "to be omitted" (пропустить). Так как протоколы дошли до нас, то их еще и теперь можно сравнить с правительственной брошюрой. Бэкон, так богато одаренный природой, проникнутый сознанием своего интеллектуального значения, не был безусловно плохим человеком. Но сердце его было холодно; он никогда не отличался благородством. Он стремился самым недостойным образом к земным благам. Он был весь в долгах. А он так любил красивые дома и сады, массивные серебряные сервизы, крупные доходы и все, что облегчает приобретение подобных благ: высокие чины и почетные должности. Правда, ему следовало бы предоставить все эти удобства людям, которые были одарены меньшими способностями. Он провел половину своей жизни попрошайкой, получал один обидный отказ за другим и, тем не менее, всегда смиренно благодарил. Только один раз в молодые годы он высказал в парламенте чувство справедливости и независимость взглядов. Однако, когда он заметил, что он этим вызвал негодование свыше, он так сердечно раскаялся в неосторожности, словно совершил настоящее преступление против политической нравственности, и так искренно умолял королеву о прощении, будто его уличили в краже со взломом. В своем поведении относительно Эссекса он доказал всю низость своего характера. Он любил повторять изречение, которое уже Цицерон подвергнул уничтожающей критике (в трактате "О дружбе"): "Любить следует лишь в той степени, чтобы потом быть в состоянии возненавидеть, а ненавидеть так, чтобы нетрудно было впоследствии полюбить". Именно так любил он Эссекса. Если его честолюбие достойно вообще оправдания, то оно заключается в том смягчающем обстоятельстве, что он имел самое высокое представление о своем значении для науки и был крепко убежден, что если он, представитель науки, займет высшие государственные должности, то от этого выиграет наука. Если вы посмотрите на портрет Эссекса, на эти правильные красивые черты лица, на это аристократическое и вместе с тем кроткое выражение глаз, на этот высокий лоб, окаймленный курчавыми волосами, на эту роскошную русую бороду, - то вы поймете, что народ должен был его избрать своим любимцем. Полная приключений жизнь соткала вокруг него из лучей славы ослепительный ореол. Хотя он дважды доказал свою полную несостоятельность как военачальник, но это не уменьшило восторженного отношения к нему толпы. Он не был ни дипломатом, ни стратегом, он был просто откровенным, вспыльчивым человеком, лишенным дипломатического такта; он был храбрым солдатом, совершенно незнакомым с наукой тактики. Он переоценивал, конечно, свое влияние на королеву. Он никак не хотел понять, что королева, находившаяся под обаянием его личности, ни во что не ставила его политические советы. Он был слегка поэтом, писал премилые сонеты, протежировал людям, отличавшимся умом и храбростью, был неимоверно щедр к друзьям и клиентам и пользовался искренними и теплыми симпатиями современных писателей и поэтов. Ему посвящено бесконечное количество книг. Трагическая смерть Эссекса отразилась, без сомнения, на жизнерадостном, веселом расположении королевы. Но рассказы о том, как ее потрясла смерть любимца, и о том, что ей слишком поздно вручили перстень Эссекса, являются, вероятно, простой легендой. Несомненно, во всяком случае, что Елизавета, разговаривая 12 сентября 1601 г. с герцогом Бироном, послом Генриха IV (а ему не было никакой причины лгать), посетившим ее со свитой в 300 человек, о казненном любимце, вынула из шкафчика его череп и показала его Бирону с насмешливой улыбкой. Десять месяцев спустя этот фаворит французского короля потерпел за подобное же преступление ту же самую позорную смерть. Его именем Шекспир назвал героя одной из своих первых комедий. Смерть Эссекса огорчила еще меньше Бэкона. После кончины королевы, когда друзья Эссекса пользовались большим значением при дворе Иакова, Бэкон был настолько бесстыден, что отправил Саутгемптону (хотя он еще находился в Тауэре, но считался уже силою) письмо, где выражал свое опасение, что лорд отнесется к нему с недоверием. Он говорил в заключение: "Клянусь Богом, великая перемена, происшедшая в государстве, не произвела во мне по отношению к вам никакой перемены кроме того, что теперь я могу быть спокойно тем, чем я, как вы хорошо знаете, искренно был всегда". Разумеется, тогда все подробности процесса Эссекса были в Лондоне не так хорошо известны, как мы теперь их знаем. Но мы видим, что общественное мнение было возмущено поведением Бэкона, презирая в нем изменника, который ревностнее других ускорил печальный конец своего покровителя. Мы видим далее, что и Рэлей, за которым числилось такое множество заслуг, становится с этого момента одним из самых непопулярных людей в Англии. Все попытки очернить Эссекса в глазах толпы не приводили ни к чему. Она по-прежнему его боготворила. Если теперь поставить вопрос - как отнесся ко всем этим событиям, взволновавшим английский народ, Шекспир, бывший еще так недавно в хороших отношениях с Саутгемптоном и косвенно с Эссексом, то придется ответить: он горячо сочувствовал обвиняемым, принимал их судьбу близко к сердцу и негодовал на их врагов. Если, с другой стороны, остается бесспорным тот факт, что радостное настроение Шекспира начинает исчезать как раз к тому времени, что все впечатления, получаемые им от жизни и от людей становятся именно теперь все сумрачнее и сумрачнее, то позволительно предположить, что одной из первых причин возникающей в нем меланхолии является злосчастная судьба, постигшая Эссекса, Саутгемптона и их друзей. ГЛАВА XXXV  1601 год в жизни Шекспира. - Сонеты и Пемброк. Переворот в душевной жизни Шекспира относится приблизительно к 1601 г. Было бы совершенно естественно усмотреть одну из причин его усиливающейся с этого момента меланхолии во внешних, политических событиях, которые теперь приближались к своему концу. Однако с гораздо большим основанием следует искать объяснения этого внутреннего перелома в фактах его личной биографии. Мы должны поэтому посмотреть, как освещают произведения, относящиеся к этому году, частную жизнь и душевное состояние поэта. И вот среди произведений Шекспира есть одно такое, которое лучше остальных позволяет нам заглянуть в его сердце, и которое, как доказано новейшими и остроумнейшими знатоками и исследователями его сочинений, возникло именно в 1601 г. Это собрание его сонетов. {Прозаические переводы сонетов принадлежат Каншину.} Мы должны поэтому прежде всего призвать к ответу эти замечательные стихотворения. Внешние факты могут, конечно, окрасить чувства и мысли человека в более светлый или более темный цвет, но не они являются основной причиной его жизнерадостного или печального настроения. Если в его личной жизни достаточно мотивов для тоски, то даже всеобщее политическое благоденствие не смягчит его горя. Если он, с другой стороны, чувствует себя совершенно счастливым, то тяжелое общественное настроение не нарушит гармонии его внутреннего мира. Но когда события общественной жизни и факты личной биографии приведут его одинаково к мрачному мировоззрению, тогда он будет вдвойне несчастен. Сонеты Шекспира упоминаются впервые в "Palladis Taraia" Миреса в 1598 г., в известном отрывке, посвященном нашему поэту: здесь сказано, что его "сладостные сонеты" ходят по рукам его "интимных друзей". В следующем году печатаются в сборнике "Страстный пилигрим", предпринятом воровским образом от имени Шекспира книгопродавцем Джаггардом, те два замечательные сонета, которые помещены теперь под номерами 138 и 144, хотя в более старой редакции, чем современная. В течение следующих десяти лет сонеты Шекспира нигде не упоминаются. Но в 1609 г. книгопродавец Томас Торп издает in-quarto "никогда еще не напечатанные" сонеты Шекспира (Shakspeare's Sonnets). Шекспир едва ли держал корректуру этого издания, но положил, быть может, в его основание собственную рукопись. Это издание снабжено посвящением, составленным книгопродавцем каким-то натянутым слогом и вызвавшим бесконечное количество гипотез и догадок. Оно гласит: То the onlie begetter of These insuing sonnets Mr. W. H. All Happinesse And that eternitie Promised By Our ever-living poet Wisheth The well wishing Adventurer in Setting Forth. Т. T. {Единственному творцу нижеследующих сонетов мистеру В. Г. счастья и вечной славы, обещанной нашим бессмертным поэтом, желает издатель их Т. Т.} Значение самой подписи совершенно ясно, так как 20 мая 1609 г. в книгопродавческие каталога была записана под именем Томаса Торпа "книга, озаглавленная Сонеты Шекспира". Но уже в прошлом столетии поднялся спор, продолжавшийся в течение всего XIX века, кого следует подразумевать под словом "begetter" (в переводе - творец, или производитель, или вдохновитель?); т. е. кому посвящены эти сонеты, и часто ставился вопрос - кто этот таинственный Mr. W. H. Искусственное выражение "begetter" было подвергнуто самым ухищренным толкованиям, буквы W. H. вызывали самые невероятные гипотезы, а личность, которой посвящены сонеты, дала повод к самым нелепым догадкам. Кажется удивительным, - однако это сущая правда - что в первые 80 лет XVIII века все были убеждены, что сонеты Шекспира обращены к женщине, написаны в честь его возлюбленной. Только в 1780 г. Мэлоун и его друзья доказали, что более ста сонетов прославляют мужчину. Однако этот взгляд не скоро сделался общим достоянием. Еще в 1797 г. Чалмерс старался доказать, что сонеты воспевают Елизавету, так же как и знаменитые "Amoretti" Спенсера, которые на самом деле были посвящены его будущей жене. Только в начале нашего столетия поняли то, в чем, вероятно, никогда не сомневались современники Шекспира, именно, что первые 126 сонетов относятся к какому-то юноше. Было естественно предположить, что юноша и есть тот Mr. W. H., который величался родителем или виновником происхождения этих сонетов, даже в том случае, если остальная группа стихотворений была посвящена женщине. Ведь сонеты, обращенные непосредственно к нему, преобладали численно и следовали тотчас после посвящения. Некоторые исследователи, подразумевавшие под словом "begetter" ту личность, которая доставила книгопродавцу рукопись сонетов, заключали, что упомянутые буквы обозначают Вильяма Гесве, шурина Шекспира (Нейль, Эльце). В прошлом столетии доктор Фармер указывал еще на племянника поэта, Вильяма Харта, однако впоследствии оказалось, что он родился только в 1600 г. На основании одного такого малозначащего факта, что в первом издании в 20-м сонете слово "hues" написано (вероятно, по капризу или недоразумению, часто повторяющемуся в этой книге) по старому обычаю прописной буквой и курсивом (Hews), комментатор Тирвит считал героем сонетов нам совершенно неизвестного мистера Вильяма Хогса (Hoghes). Даже больше. Была высказана догадка, что сам Шекспир является этим мистером W. Н., что "Н" опечатка вместо "S", или что буквы W и Н - Mr. William Himself (мистер Вильям - сам, лично)! Серьезные и разумные исследователи придерживались долгое время того мнения, что буквы W. H. подлежат перестановке, так как сонеты могли быть посвящены только Генри Райтли, графу Сауггемптону, который находился в таких близких отношениях с поэтом, и которому были посвящены также обе эпические поэмы. Эта была гипотеза Дрека, поддержанная Гервинусом. Но уже в 1832 г. Воден сделал несколько веских возражений против этого предположения, так что теперь немыслимо поддерживать эту теорию. Не может быть никакого сомнения в том, что имя друга поэта, которого воспевают сонеты, было "Вильям" (см. 135, 136, 143), имя же Саутгемптона было "Генри". Саутгемптон не обладал также той красотой, о которой постоянно говорится в этих стихотворениях. Наконец, эти сонеты не подходят ни к его возрасту, ни к его характеру, ни к его деятельной жизни, исполненной случайностей и приключений. Обо всем этом не упоминается в сонетах. Они не подходят к его возрасту, ибо в 1601 г., когда были написаны, - как мы сейчас увидим - сонеты 100 - 126, Саутгемптону было 28 лет: неудобно было называть его "lovely boy - прелестный мальчик" (126) и сравнивать его с "херувимом" (114). Но одна личность подходит именем, возрастом, обстоятельствами жизни, внешностью, добродетелями и пороками как нельзя лучше к этому мистеру W. H., которому посвящены сонеты: это молодой Вильям Герберт, с 1601 г. граф Пемброк, родившийся 8 апреля 1580 г., прибывший осенью 1597 г. или весною 1598 г. в Лондон, познакомившийся, вероятно, тотчас с Шекспиром и находившийся с ним, кажется, вплоть до его смерти в дружеских отношениях. Ведь первое издание его драм, in-folio 1623 г., было посвящено издателями именно лорду Пемброку и его брату в благодарность за то, что они оказывали "такую благосклонность этим произведениям и их творцу в продолжение всей его жизни". Мы видим, что этот взгляд, высказанный в 1819 г. Брайтом и в 1832 г. Боденом независимо друг от друга, т. е. взгляд, что Пемброк является героем сонетов, восторжествовал в наше время окончательно и разделяется такими выдающимися учеными, как например, Дауден. Остроумные и подчас верные замечания Томаса Тайлера в его книге о сонетах (1890) дали этой гипотезе как бы свою санкцию. Вот каким путем мы доходим до имени Вильяма Герберта. Сонеты Шекспира не суть изолированные стихотворения. Нетрудно понять, что они находятся во внутренней связи. Каждый новый сонет разрабатывает обыкновенно мотивы и мысли предшествующего или более раннего стихотворения. Группировка также не произвольная; она настолько хороша, что все попытки видоизменить порядок только затемняли и без того темный смысл этих стихотворений. Первые 17 сонетов представляют проникнутую одним настроением компактную группу: здесь автор обращается к другу с советом - не умирать холостым, а оставить миру наследника, чтобы редкая красота, отмечающая его бренное существо, не увяла и не умерла бы вместе с ним. Сонеты 100-126, связанные также теснейшим образом, трактуют о примирении обоих друзей после периода охлаждения и временной разлуки. Наконец, сонеты 127-152 обращаются уже не к другу, а к возлюбленной, к той смуглой даме, отношения которой к обоим товарищам затронуты также в более ранних сонетах. 144 сонет - один из самых интересных, так как он рисует нам положение поэта между другом и возлюбленной. Он был, как упомянуто выше, напечатан в 1599 году в сборнике "Страстный пилигрим". Здесь Шекспир называет друга - своим добрым ангелом-хранителем, а возлюбленную - злым демоном и высказывает скорбное предположение или убеждение, что друг запутался в сетях смуглой дамы: Я догадываюсь, что ангел очутился в аду. Поэт лишился сразу обоих: он потерял его благодаря ей, а ее благодаря ему. Та же самая тема затронута также в 40 сонете, где говорится, что друг похитил у Шекспира то существо, которое он любил больше всего на свете. А из 33 сонета, трактующего о том же факте, следует, что дружба продолжалась лишь короткое время и пошатнулась вследствие связи друга с возлюбленной. Здесь сказано: Увы! Все кончено; он был моим лишь час! Когда же возникла эта дружба? Кто бы ни был загадочный друг, мы можем с точностью определить эту дату. Хотя Шекспир писал, без сомнения, сонеты до 1598 г., так как именно к этому году относятся слова Миреса о "его сладких сонетах", но нам совершенно неизвестно, что это были за стихотворения; те, "которые ходили по рукам его интимных друзей", быть может, исчезли; быть может, часть из них сохранилась; в последнем случае сюда принадлежат те сонеты, в которых встречаются такие обороты и выражения, к которым можно подыскать параллели в поэме "Венера и Адонис" и в первых комедиях, хотя вопреки убеждению немецкого ученого Германа Конрада, подобные параллели сами по себе еще не решают вопроса о хронологии стихотворений. С другой стороны, Тайлеру удалось доказать убедительнейшим образом влияние книга Миреса на один из шекспировских сонетов. Едва ли можно сомневаться в том, что Шекспир был знаком с "Palladis Tamia". Быть может сам автор переслал ему один экземпляр. Во всяком случае, он должен был заинтересоваться теплым и искренним отзывом о нем, встречающимся в этой книге. Здесь Мирес, приведя стих Овидия, гордящегося своим произведением, которого не уничтожат ни гнев Юпитера, ни железо или огонь, и стихи Горация "Я памятник себе воздвиг", применяет эти слова к современным ему поэтам Сиднею, Спенсеру, Дэниэлю, Дрейтону, Шекспиру и Ваннеру и прибавляет частью прозой, частью стихами на латинском языке несколько похвальных слов о произведениях этих писателей. Если прочесть внимательно 55 сонет, который поразит каждого читателя своим сходством со стихами Горация, то нетрудно найти, что в нем встречаются все выражения и дословные обороты соответствующего отрывка у Миреса. Этот сонет не мог быть поэтому написан раньше 1598 г., - книга занесена в книгопродавческие каталоги только в сентябре, - быть может, в начале 1599 г. - и так как следующий 56 сонет характеризует дружбу обоих как недавнюю: Пусть этот грустный промежуток времени будет подобен океану, волны которого отхлынули от прибрежья, куда ежедневно приходят двое заключивших недавно дружбу или двое недавно помолвленных... - то придется, без сомнения, отнести начало дружбы между поэтом и героем сонетов к 1598 г. Правда, исторические намеки, встречающиеся в группе сонетов 100 -126, которая представляет целую связную поэму, очень трудно поддаются объяснению. Но 104 сонет позволяет определить точно время возникновения всей группы, так как здесь говорится очень прозрачно, что с тех пор, как поэт увидал впервые своего друга, прошло уже три года: Зимние стужи трижды сорвали с деревьев красу трех лет; три прекрасные весны сменились тремя пожелтелыми осенями; три благоуханные апреля перегорели в три знойные июня с тех пор, как я увидел тебя во всей твоей свежести, остающейся в расцвете до сих пор. Таким образом, вся эта многозначительная группа сонетов возникла в 1601 г. Если эта дата верна, то стих 107 сонета Смертная луна пережила свое затмение - намекает, по всей вероятности, на то, что Елизавета (изображаемая по старой поэтической манере в образе луны) вышла невредимой из заговора Эссекса, тем более, что прелестные стихи: Моя возлюбленная выглядит теперь такой свежей, Освежаемая весенней росой - доказывают, что стихотворение написано весной. Однако было бы нелепо заключить на основании этого намека, что поэт горел негодованием на Эссекса и его друзей. Еще бессмысленнее попытка Тайлера построить вокруг 124 и 125 сонетов целые леса из предположений, по которым он восходит к совершенно не английской, висящей в воздухе гипотезе, что Шекспир говорит здесь в оскорбительных выражениях о своем заключенном в Тауэре покровителе Саутгемптоне, и что слова "те, которые жили только ради преступлений" (who have lived for crime) направлены именно против него. Столь же неосновательно мнение, стоящее в связи с этим взглядом, будто 126 сонет является самозащитой Шекспира против обвинения в том, что он изменил тому человеку, которому семь лет тому назад поклялся в вечной любви (The love I dedicate Your Lordship is without end - Любовь, которую я питаю к вашему лордству, бесконечна. См. Посвящение к поэме "Лукреция"). Мы, кроме того, вовсе не нуждаемся в этой гипотезе, притянутой, так сказать, за волосы, и в этом толковании, усматривающем в довольно загадочной фразе канву фантастического и отвратительного романа, чтобы убедиться в той бесспорной истине, которую Тайлер пытается доказать убедительнее при помощи этой гипотезы, т. е. что упомянутые сонеты возникли в 1601 г. Если мы обратимся от анализа отдельных стихотворений к той личности, которая является их предполагаемым героем, то мы получим следующие данные. Вильям Герберт, сын Генри Герберта и его третьей знаменитой супруги Мэри, воспитывался под руководством поэта Самуэля Дэниеля, отправился потом в Оксфорд, где пробыл два года, получил потом, достигнув семнадцатилетнего возраста, позволение жить в Лондоне, но переехал в этот город - насколько мы можем судить по современным письмам - не позже весны 1598 г. В августе 1597 г. его родители переписывались с лордом Борлеем по поводу женитьбы сына на внучке Борлея, дочери графа Оксфордского, Бриджит Вир (Vere). Правда, ей было тогда только 13 лет, но Вильям Герберт вступил бы с удовольствием в этот брак. Впрочем, его хотели предварительно отправить за границу. Хотя его мать, графиня Пемброк, догадавшаяся, по-видимому, о ранней зрелости сына и желавшая его как можно скорее женить, очень симпатизировала этой идее, и хотя юноша очень понравился графу Оксфордскому, который хвалит в одном письме "его многочисленные хорошие качества", однако этот брак наткнулся на неизвестные препятствия и в конце концов расстроился. В Лондоне юный Герберт обитал в Байнерд-Кэстл, недалеко от Блэк-фрайрского театра и познакомился, быть может, уже вследствие одной этой близости, с представителями театра. Но еще вероятнее, что такая богато одаренная дама, как его мать, сестра Филиппа Сиднея, пробудила в нем интерес к Шекспиру, а если это так, то поэт мог познакомиться уже в 1598 г. с этой выдающейся и умной покровительницей искусства и художников. Отец, умерший через несколько лет, был тогда болен. Может быть, в августе 1599 г. Герберт прибыл в лагерь, где устраивался ежегодно смотр войскам, "состоял в сопровождении 200 всадников при особе ее величества" и принимал участие в забавах и развлечениях военных. Сначала его характеризуют как плохого придворного. Роуленд Уайт рассказывает, что в это время его все порицали за то, что он выказывал много равнодушия в добывании милости королевы. Эти слова доказывают, как страстно должен был каждый красивый, знатный юноша ухаживать за престарелой королевой, раз он желал оправдать ее надежды. Однако одно письмо отца, написанное вскоре после этого королеве, показывает, что она выразила свое одобрение, и что молодой человек "пользовался всеобщей любовью". Красавец собой, он производил то обаятельное впечатление, которое часто вызывают симпатичные "mauvais sujets". В первой книге своей "Истории мятежа" Кларендон утверждает, что Пемброк был очень предан женщинам и позволял себе не только всевозможные удовольствия, но даже и эксцессы. Однако касательно первого пункта Кларендон замечает, - для нас это в высшей степени важно, - что молодой Пемброк умел до известной степени обуздывать свои желания. Красота и внешняя прелесть производили на него меньшее впечатление в сравнении с остроумием, умом и знаниями. Оживленная беседа была для него настоящим удовольствием. "Он жертвовал дли подобных развлечений собою, своим драгоценным временем и большою долей своего богатства". В ноябре 1599 г. Елизавета дала Герберту аудиенцию, длившуюся целый час. Уайт, сохранивший нам это известие, прибавляет, что он находился у королевы в большом фаворе и что он весьма нуждался в разумном руководителе. Конец зимы он проводил в деревне, страдая, по-видимому, перемежающейся лихорадкой и сильной головной болью. В декабре ему предлагают новый брак с дочерью лорда Герфорда, Анной, но и этот план не привел ни к чему. Понятно, что мать имела полное основание желать, чтобы более благоразумный друг, притом одаренный такой гениальностью, как Шекспир, доказал ему священную обязанность брачной жизни (сонеты 1-17). Тайлер пытается, не без основания, приурочить сонеты 90-96 к тому же периоду. Жалоба Шекспира на то, что друг его покинул и забыл, намекают, быть может, на его придворную жизнь. Выражения 91 сонета о лошадях, соколах и собаках указывают, по-видимому, на развлечение знатного друга охотой. Следующие сонеты трактуют очень ясно об оскорбительных сплетнях касательно характера и поведения друга. Здесь встречается упомянутый нами выше стих: Лилии, которые отцвели, воняют хуже сорной травы. Здесь красота сравнивается с "яблоком Евы": Подобна яблоку Евы твоя красота, если твоя добродетель не соответствует твоей наружности - и, несмотря на снисходительную нежность к другу, Шекспир позволяет угадать, что некрасивые сплетни не были лишены основания (сонет 95): Как ты умеешь прикрашивать проступки, которые подобно червю в ароматной розе пятнают красоту твоего расцветающего имени! О, какими благоуханиями окружаешь ты свои грехи! Те языки, которые рассказывают о твоем житье, делая соблазнительные замечания о твоих прихотях, примешивают к своим осуждениям и похвалу, ибо одно твое имя уже освящает всякий дурной отзыв. В 1600 г. здоровье старого отца поправилось. Однако лорд и леди Пемброк провели все лето вдали от Лондона в своем поместье Вильтон. В мае Герберт отправился в сопровождении Чарльза Денвере в Гревсенд навстречу леди Рич и леди Саутгемптон. Этот визит доказывает, что Герберт не чуждался вовсе в это время семейства Эссекса и Саутгемптона, как принято думать на основании вышеупомянутого толкования Тайлера. В высшей степени характерно также то обстоятельство, что его спутник был так тесно связан с вождями партии недовольных, что расплатился в следующем году жизнью за участие в восстании. В день свадьбы другого лорда Герберта с одной из придворных дам королевы, роскошно отпразднованной в июне 1600 г. в Блэкфрайрсе, имя Вильяма Герберта упоминается впервые вместе с именем той молодой женщины, которая является, по-видимому, героиней шекспировских сонетов. Вильям Герберт и лорд Кобгем сопровождали невесту, Анну Рассел, в церковь. После ужина была разыграна "маска", причем 8 роскошно разодетых дам танцевали какой-то новый необыкновенный танец. Среди них упоминаются миссис Фиттон и две дамы, которые несколькими годами раньше были замешаны в одну любовную историю Эссекса (миссис Саутвелл и миссис Бесс Рассел). Наряды этих дам были сшиты из серебряной парчи, мантилья из тафты телесного цвета обвивала верхнюю часть стана, а волосы, "заплетенные чудным образом", ниспадали свободно на плечи. Дама, открывавшая двойную кадриль, была миссис Фиттон. Она приблизилась к королеве и пригласила ее танцевать. Ее величество спросила ее, кто она такая? "Я - любовь", - ответила та. - "Любовь - коварна!" - возразила королева. Тем не менее, она встала и приняла участие в танцах. В более поздних письмах Уайта, относящихся к тому же году, говорится, что Герберт не выражает ни малейшего желания вступать в брак, и мы видим, что он в сентябре и октябре 1600 г. усердно занят приготовлениями к придворному турниру в Гринвиче. 19 января 1601 г. умирает его отец, и Вильям Герберт получает титул графа Пемброка. Вскоре после этого он скомпрометировал свое имя в одной любовной истории, вероятно той же самой, о которой говорится в сонетах Шекспира. 5 февраля Роберт Сесиль упоминает об этом в одном письме. Лорд Пемброк находился, оказывается, довольно долгое время в тайной связи с любимицей королевы, придворной дамой миссис Фиттон. По словам Сесиля, она скоро очутилась в интересном положении. "Правда, граф Пемброк взял вину на себя, но от брака отказывался очень настойчиво". Сесиль заключает свое письмо словами: "Боюсь, что обоим придется просидеть некоторое время в Тауэре, ибо королева поклялась послать обоих туда". В другом письме рассказывается, что миссис Фиттон, пользовавшаяся большими симпатиями королевы, часто снимала свой головной убор, подкалывала платье, накидывала длинный белый плащ и покидала в мужском костюме дворец, чтобы идти на свидание с графом. Мэри Фиттон разрешилась от бремени мертворожденным мальчиком. Пемброк отсидел месяц в тюрьме Флит и был удален от двора. Вскоре после этого он просил через Сесиля позволения отправиться за границу: немилость, в которую он впал у королевы, говорит он, заставляет его испытывать муки "ада", он убежден, что как бы ни гневалась на него королева, она не будет так жестока, чтобы удерживать его в той стране, "которая ему теперь ненавистнее всех остальных". Королева дала, кажется, сначала свое согласие, но взяла потом свое слово назад. В середине июня он снова пишет трогательное письмо, именно то, где встречается упомянутая фраза: "красота королевы была единственным солнцем, освещавшим его маленький мирок". Пемброк думал этими словами растрогать суровое сердце Елизаветы, так как он, по-видимому, понял за это время, что его сгубила не столько его связь с Мэри Фиттон, сколько его равнодушное отношение к более чарующим прелестям ее величества. К сожалению, Пемброк опоздал со своими комплиментами, а королева умела наказывать самым чувствительным образом, прикасаясь к самому животрепещущему нерву, как мы видели это из судьбы Эссекса. Вместе со смертью старого лорда Пемброка прекратилось его право эксплуатировать Динский лес. Сын надеялся получить по наследству эту привилегию. Однако она была дарована его конкуренту, сэру Эдуарду Винтеру, и возвращена ему только семь лет спустя при Иакове. Пемброк так и остался под опалой. Все его просьбы о позволении путешествовать встречали один и тот же отрицательный ответ: ему намекнули, что он удален от двора и должен "хозяйничать в деревне". Этот переворот в жизни Пемброка, относящийся к 1601 г., объясняет нам достаточно убедительно временное прекращение его лондонской дружбы с Шекспиром, нашедшее поэтический отголосок в 126 сонете, замыкающем собой всю группу. При Иакове добрые и близкие отношения обоих друзей, по-видимому, вновь восстановились. Посвящение издания in-folio служит наглядным тому доказательством. Бросим в заключение беглый взгляд на дальнейшую судьбу Пемброка. Смерть отца доставила ему большие богатства. Однако беспорядочная жизнь, которую он вел, часто запутывала его экономическое положение. В 1604 г. он женился на леди Мэри, седьмой дочери лорда Тальбота: свадьба была отпразднована турниром. Жена принесла ему много денег и всякого добра, но, по мнению современников, он слишком дорого заплатил за ее состояние, женившись на ней. Он не был счастлив в своей супружеской жизни. Пемброк отличался такой же теплой любовью к литературе, как его мать и дядя Филипп Сидней. По словам Обри, это был "из всех вельмож всех столетий - наивеличайший меценат!" К его ученым друзьям принадлежали среди поэтов Донн, Дэниель и Мэссинджер (последний был сыном управляющего его отца). Бен Джонсон посвятил ему похвальную эпиграмму, что в высшей степени понятно, так как Пемброк посылал ему к новому году всегда 20 фунтов на покупку книг. Говорят, что Иниго Джонс посетил на его счет Италию. Кроме "Поэтических рапсодии" Девисона ему посвящено большое количество книг. Чапман, находившийся с ним в близких отношениях, посвятил ему в конце своего перевода "Илиады" сонет. Этот факт интересен в том отношении, что Чапман является, по-видимому (это доказал впервые Минто), тем поэтом-соперником, который воспевал Пемброка и добился его благосклонности и покровительства, возбудив в Шекспире ту ревность и грусть, тот скорбный самоанализ и пессимизм, которыми отмечены сонеты 78 - 86. Особенно 86 сонет навел Минто на мысль усмотреть в поэте-конкуренте Чапмана. Уже вступительный стих, говорящий о гордо надутых парусах его стиха подходит как нельзя лучше к 14-стопному размеру, которым Чапман переводил "Илиаду". Чапман чувствовал вдохновенную любовь к поэзии, которую он выражал при всяком удобным случае, и утверждал, что подвержен сверхъестественным внушениям. В посвящении к своей поэме "Ночная тень" он говорит с большим презрением об обыкновенных искателях истины и смеется над дерзостью тех, которые мнят, подобно им, получить без труда господство над искусством, которое так священно в глазах других, что они приступают к нему лишь после "молитв, поста и бдения", по внушению "небесного ангела-хранителя". Вот почему Шекспир говорит: Его ли дух, наученный духами писать выше смертного умения, сразил меня насмерть? Или: Ни он, ни дух, увлекающий его по ночам своими внушениями, не могут похвастаться, что принудили меня к молчанию своею победою надо мною. Как только на престол вступил Иаков, Пемброк получил немедленно высокую должность при дворе. В 1603 г. он был сделан кавалером ордена Подвязки, и в том же самом году он угощал короля в своем поместье Вильтон. Он поднимался все выше и был в 1615 г. назначен лордом-камергером. Но вплоть до своей последней минуты он вел тот же легкомысленный образ жизни, как в молодости. Он участвовал своими большими капиталами в колонизации Америки и в предпринятых там путешествиях с целью открытия новых земель. На Бермудских островах и в Виргинии некоторые местности названы его именем. С 1614 г. он был также членом индийской компании. Он протестовал против союза с Испанией и не был сторонником внешней политики короля. Он был до известной степени причастен к нападению Рэлея на испанские корабли, за которое последний подвергся такой жестокой каре. Он был против назначения Бэкона лорд-канцлером и потребовал в 1621 г., чтобы его нечестное поведение было рассмотрено официально, отличался потом, подобно Саутгемптону, большой умеренностью и говорил против тех, которые хотели лишить Бэкона пэрства. В марте 1625 г. он находился при умиравшем короле, заболел в 1626 г. каменной болезнью и умер в 1630 г. от удара после весело проведенного вечера. Среди изданных в 1640 году Донном стихотворений находились также несколько принадлежавших его перу. Тайлер заметил очень верно, что в них встречаются некоторые мысли и обороты, имеющие сходство с выражениями, употребленными Шекспиром в разных сонетах (22, 62, 43, 27). Нет ничего удивительного, что Пемброк был в области поэзии учеником Шекспира. ГЛАВА XXXVI  "Смуглая дама" сонетов. При разборе драмы "Бесплодные усилия любви" было замечено, что нетрудно отличить первоначальную редакцию от переделки, относящейся к 1598 г., и мы привели несколько примеров. Мы подчеркнули настойчиво тот факт, что вдохновенная реплика Бирона в честь любви, встречающаяся в IV действии (мы видели, что здесь устами Бирона говорит сам Шекспир), была включена во время переработки. В другом месте мы обратили внимание читателей на то обстоятельство, что обе женские фигуры, т. е. Розалинда в "Бесплодных усилиях любви" (конец третьего действия) и Розалина в "Ромео и Джульетте" (II, 4) списаны, по всей вероятности, с одного и того же оригинала, так как в обеих пьесах говорится о красивой, бледной девушке с черными глазами. В первоначальном тексте комедии "Бесплодные усилия любви" (III, 4) говорится: ...Созданье С лицом, как снег, с бровями, как агат, С двумя шарами смоляными в виде Двух глаз... Тем более удивительно, что поэт подставил во время переработки на место прежнего оригинала новую модель, которую он неоднократно называет "смуглой девушкой". Он говорит в этой комедии настойчиво о темном цвете ее лица, столь необычайном и неанглийском, что многие сочтут его некрасивым, как в тех сонетах, которые упоминают и описывают смуглую даму (the dark lady). Как раз перед тем, как Бирон произносит свой восторженный гимн в честь Эроса, причем Шекспир говорит его устами, король шутит с ним по поводу темного цвета лица его возлюбленной: Король. Клянусь Творцом, твоя подруга сердца Черна, как смоль. Бирон. Ужели на нее Похожа смоль?