рухнули на меня остатки остекления, и боль ожогами рванула сразу по лицу, рукам, вцепилась в плечи, судорогой полоснула по спине. Я только за глаза испугался в первый момент, но потом сообразил, что ничего им не сделалось: я хорошо видел, как бежит вниз по Пушечной улице Фокс. - Врешь, гад, не уйдешь, - бормотал я, целясь в него из пистолета, но кровь натекала на веки и мешала поймать его на мушку. Я выстрелил раз, другой - мимо! Из выбитого окна выпрыгнул Жеглов и почти сразу же за ним - Пасюк и Тараскин. Рядом безжизненно валялась на тротуаре Марианна. - Стой, Шарапов, не стреляй! - эаорал Жеглов. - Некуда ему деться, мы его так возьмем!.. Рядом фырчал уже наш автобус, а я смотрел, как, петляя после моих выстрелов, бежит Фокс, - там улица прямая, насквозь просматривается; и никак я не мог взять в толк, почему он бежит по улице, а не уходит проходными дворами. - Быстрее в автобус! Гриша, остаешься! - орал Жеглов, подсаживая меня на ступеньку. Я тихо видел, кровь сильнее пошла, а Глеб уже мчался вниз по Пушечной вдогонку Фоксу, за ним припустили Пасюк и Тараскин. Копырин рванул с места, но мы и пяти метров не проехали, как Фокс прыгнул на подножку медленно движущегося впереди грузового "студебеккера". Мы грузовик раньше в темноте не заметили, а Фокс именно поэтому бежал по улице, рискуя попасть под пули. "Студебеккер" ждал его здесь! Он свернул на Неглинку и погнал, не включая фар. Копырин догнал оперативников, они влетели в автобус, и Жеглов крикнул: - Копырин, не отставай! - Как же, не отставай! - бормотнул Копырин. - У "студера" мотор втрое... x x x В годы 4-й сталинской пятилетки московские заводы будут выпускать три новые марки автомобилей: "Москвич", ЗИС-110 и ЗИС-150. "Москвич" - это небольшой малолитражный 4-местный автомобиль, окрашенный в серый цвет... "На боевом посту" - Давай, давай, давай! - орал Жеглов. - На всю железку жми! Метров триста было до грузовика, и он ходко набирал скорость. Наш шарабан тоже трясся, как молодой. На Трубной "студебеккер" свернул направо, с ревом попер в гору, и мы завыли от злости - на горе-то мощный мотор себя сразу покажет! Но Копырин вдруг резко крутанул на Рождественскую улицу. - Ты куда?! Куда, я тебя спрашиваю?! - взвился Жеглов за спиной Копырина. Тот сердито обернулся: - В кабинете у себя командуй, Глеб Егорыч! А здеся я!.. - Потеряем! По-отеряем! - Никуда мы их не потеряем, - спокойно сказал Копырин. - На Сретенке сегодня ночной марш - аэростаты через Кировскую повезут, движение перекрыто. Никуда они от нас не денутся... Копырин крутанул налево, в Варсонофьевский переулок, выскочил на улицу Дзержинского - и прямо перед нашим носом промчался с гулом "студебеккер" с погашенными огнями. Зазвенела пружина сцепления, глухо пророкотали подшипники в моторе. Копырин врубил вторую скорость и погнал за грузовиком в сторону Кузнецкого моста. Расстояние между нами сократилось метров до двухсот. Пасюк стирал какой-то ветошью кровь с моего лица, я отталкивал его руку, а боль невыносимо полыхала во всем изрезанном стеклом теле. От Манежа нам навстречу неторопливо тянулся троллейбус, весь засвеченный голубовато-желтым сиянием. - Тараскин, около "Метрополя" пост ОРУДа - прыгай на ходу, предупреди их, пусть объявят общегородскую тревогу! - скомандовал Жеглов, но в этот момент "студер" с душераздирающим воем покрышек вильнул налево, на встречную полосу движения, прямо в лоб троллейбус - огромная светящаяся коробка его, такая мирная, пассажирская, неуклюжая, просто дыбом встала, осаживаясь на задние колеса под визг и скрежет тормозов, полетели с проводов, погас свет, полоснул воздух оглушительный треск отрываемого буфера. "Студер", надсадно фырча, нырнул в узкий проезд и исчез под аркой... Нас всех скинуло со скамеек - Копырин, чтобы не врезаться в замерший троллейбус, заложил за его кормой крутой вираж и выскочил через бордюр на тротуар, выровнял автобус и метнулся вслед за грузовиком под арку около первопечатника Федорова. На повороте Копырин еще успел рвануть костыль-рычаг, распахнулась, запарусила дверь, и Коля нырнул в мокрый темный проем на улицу, перевернулся через голову, но, когда я посмотрел в заднее стекло, он уже вскочил и, согнувшись пополам, прихрамывая, бежал к "Метрополю"... "Студер" снова оторвался от нас на несколько десятков метров и мчался по улице в сторону Красной площади. Здесь он не мог, никак не должен был уйти от нас - там впереди были милицейские посты, они должны перекрыть трассу... На повороте я ударился головой о стенку, и кровь снова сильно засочилась по лицу, я утирался рукавом и почему-то вспомнил о брошенном в "Савое" плаще - в кармане был платок и завернутый в газету довольно большой кус хлеба... Копырин резко затормозил, крутанул налево руль и сразу же отпустил тормоз - задок автобуса мгновенно забросило вперед, машина повернулась почти перпендикулярно, прыгнула в глубокий черный провал подворотни, и я подумал, что это, наверное, один из хитрых копыринских проходных дворов. Направо, направо, прямо, налево, палисадник, налево, сарай... С пулеметным перещелком досок снес Копырин штакетный забор... удар... направо, ухаб... налево, еще налево, подворотня - вылетели в Ветошный переулок. Налево... Направо... - Вон он!.. Вон он, гад!.. - закричал Пасюк, показывая быстро удаляющуюся в сумрак тень - "студер" снова был почти рядом и мчался к улице Куйбышева. - Глеб Егорыч, еще немного - и баллоны мои не сдюжат, - сказал Копырин. - Я ведь просил... - Давай, давай, отец! Не время... - В Зарядье он, сука, рвется. Там есть где притыриться... - Отсеки его! Давай налево... - Нельзя! Он себе на набережную ход оставит - мне его там не прищучить... На спуске к улице Разина мы почти настигли "студер", повисли прямо на его хвосте. И тут откуда-то появилась эта треклятая "эмка" - откуда, из какого двора она вынырнула, черт ее знает, но она словно из-под земли выросла между нашим капотом и железным задним бортом "студера"! Пасюк сердито бормотал что-то в усы, скрипел зубами и матерился Жеглов, дергая поводок сирены, которая заклинила в самый нужный момент, а Копырин врубил весь свет, нажал и не отпускал свою бибикалку, и она гудела над ночным городом жалобно, неостановимо и зло. В свете фар нам был виден на заднем сиденье в кабине "эмки" полковник, который, повернувшись к нам, махал кулаком и что-то кричал своему шоферу, который нарочно притормаживал машину и старался закупорить проезд, чтобы остановить нас... - Ах, идиотство! Ах, дураки! - хрипел в исступлении Жеглов, а "студер" уже вылетел на улицу Разина и поворачивал налево, к Зарядью. Высунувшись в окно до половины, Жеглов дико заорал: - Прочь! С дороги! Прочь! Милиция!.. Но в "эмке" его не слышали и всерьез намерились задержать "автохулиганов". В руке у полковника блеснул пистолет. Жеглов тихо сказал Копырину: - Давай, отец, сделай его... - Ох, Глеб Егорыч, - неуверенно бормотнул Копырин. - Ответим за это, ох ответим... - Ответим, Копырин, мы все время за что-нибудь отвечаем. Давай!.. Копырин вздохнул, дал газ, чуток руля подвернул, выскочил одним колесом на тротуар, сделал еще рывок, поравнялся с "эмкой", дернул налево и столкнул ее с дороги. С воплем разорвалось железо на борту - полосой обшивку вырвало, - "эмку" развернуло в обратную сторону, а Копырин уже срезал угол поперек улицы Разина к Щепотинкину переулку, где промелькнул кузов "студера". Не успели мы его прихватить на зигзагах Зарядья - быстроходный грузовик проскочил на Москворецкий мост. А Копырин давил акселератор на всю железку, удерживая крайний левый ряд, чтобы не дать "студеру" поворот на Болотную площадь. У вылета Москворецкого моста наглухо горели красные огни светофора, и я увидел, как из орудовского "стакана" вылез милиционер и побежал наперерез "студеру", свистя и размахивая полосатой палочкой. Он добежал до середины проезжей части, и грузовик снова вильнул на встречную полосу, на один миг он заслонил от меня милиционера, и в первую секунду я не смог понять, что это, большое, темное, как мешок, вылетело из-под носа "студебеккера", и только когда фары автобуса полоснули на мостовой безжизненное тело с запрокинутой головой, сразу же исчезнувшее в ночи, Копырин глухо сказал: - Убили, бандиты... "Студер" с грохотом, как в трубе, прокатил по булыжнику и погнал к Балчугу, на Яузскую набережную. - Глеб Егорыч, тут он от нас уйдет! Тут у мотора его ресурс... Но Жеглов уже лег животом на рамку окна, высунулся наружу, и его длинноствольный парабеллум качался в такт прыжкам машины. - Стреляй, Глеб Егорыч, уйдут проклятые!.. - плачущим голосом говорил Копырин. Жеглов не отвечал, он чего-то дожидался, и выстрел грохнул совершенно неожиданно. "Студер" впереди дернулся, вильнул, но продолжал набирать скорость. И опять медленно покачивался черный пистолетный ствол, и капля огня вдруг сорвалась с него, и снова - раз-раз - плюнул он огнем. Глухо ревел мотор, с воем бились по мостовой старые баллоны, где-то далеко зазвенел трамвай и пронеслась трель милицейского свистка. И, наповал убивая все эти звуки, ночь треснула подряд несколькими новыми выстрелами: Жеглов стрелял серией, и, глядя на борт "студебеккера", плавно поворачивающего направо, в сторону чугунного парапета набережной, я не мог понять, куда же это бандит направляется, пока с чудовищным гулом "студебеккер" не врезался в ограждение и прошил его, как ножом прошел, и какое-то время еще крутились в воздухе задние колеса, даже дым из выхлопной трубы был виден в свете наших фар, и с мощным плеском, глубоким вздохом усталости и наступившего наконец облегчения, "студер" нырнул в воду... ...Копырин осветил фарами реку, поставив автобус носом на тротуар в том месте, где грузовик сшиб ограду. Здесь было мелко, и "студер" ушел в воду только до кабины. - Неужели обоих?.. - растерянно спросил Жеглов. Около нас стали тормозить машины, примчался милицейский мотоцикл, с сиреной подкатила оперативная машина с Петровки, появились какие-то поздние прохожие. Жеглов приказал одному из милиционеров очистить место происшествия от посторонних. - Давай, Пасюк, надо в воду лезть, - сказал он, и Пасюк молча стал стягивать сапоги. - Я тоже полезу, - сказал я. - Сиди уж, - отрезал Жеглов и крикнул орудовцу: - Вызовите "скорую помощь" и перевяжите нашего сотрудника!.. В этот момент в полузатопленной машине дрогнула дверь, и на подножку медленно вылез Фокс - у него было разбито лицо, кровь текла по рукам, он был черный, мокрый, страшный, и только лучился на свету орден Отечественной войны. Он ухмылялся разорванным ртом, но улыбка была жалкая, неестественная, чужая, как у сумасшедшего. - Ваша... взяла... граждане... Повезло... вам... - сказал он раздельно. Жеглов перегнулся к нему через барьер: - Кому поведется, у того и петух несется. И такая поганая птица, как ты, тоже у меня нестись будет! Лезь наверх, паскуда, пока я ноги не замочил... Фокс обернулся назад, словно прикидывал, сколько до другого берега будет, но был тот берег далеко, а Жеглов - прямо над головой. - Ты еще не угомонился? - спросил Жеглов. - Я ведь тебе уже показал, как стреляю. Вылезай, тебе говорят! Фокс спрыгнул с подножки в воду, и холода он наверняка сейчас не чувствовал. Он медленно подошел к парапету, поднял руки, и, хоть он протягивал их, чтобы его наверх вытянули, вид у него был такой, будто он сдается. Жеглов распоряжался в это время: - Установите пост, вытащите тело второго, дактилоскопируйте его - и в морг, срочно вызовите кран достать грузовик, экспертов из ГАИ известите... Потом подошел к Фоксу и совсем не сильно, исключительно презрительно дал ему пинка под зад - а большего унижения для уголовника не придумать - и сказал: - Влезай в автобус, паскуда... - Подожди! - крикнул я, и оба они обернулись. Я рванул у Фокса на груди китель и содрал с него орден Отечественной войны. И поехали все на Петровку, в МУР. x x x Десятки предприятий страны выполняют многочисленные заказы строительства газопровода "Саратов - Москва". Сложнейшее оборудование для магистралей и компрессорных станций изготовляют московские предприятия. ТАСС Все собрались в кабинете и теперь просто сидели, во все глаза рассматривая Фокса. А он непринужденно устроился на стуле около двери, нога за ногу, и тоже смотрел на нас - с интересом, с легкой ухмылкой, без всякой злости. И все молчали. Фокс достал из кармана красивый носовой платок, приложил его к здоровенной царапине на правой щеке, укоризненно покачал головой. Потом посмотрел на свои руки, окровавленные, изрезанные стеклами, на свои пальцы, измазанные после дактилоскопирования типографской краской, и сказал легко и спокойно, ни к кому в отдельности не обращаясь: - Одеколончику не найдется, граждане-товарищи сыщики? Я не привык с грязными руками. Или бензину, на худой конец, а? Пасюк молча вынул из стола пузырек со скипидаром, протянул Фоксу. Тот вытер пальцы, с поклоном вернул пузырек и, безошибочно выбрав среди нас Жеглова, сказал: - И долго еще будет продолжаться это представление? Я хочу и имею право знать, в чем дело. Жеглов долго, внимательно смотрел на Фокса, в прищуренном его взгляде не было ничего особенного, разве что на миг промелькнуло лукавство, словно он на базаре к понравившейся вещи приценивался, да показать продавцу не хотел, вытащил пачку "Норда". Фокс приподнялся со стула, вежливо, без угодливости протянул Глебу коробку "Казбека", мокрую, совсем измятую в схватке. Жеглов, по-прежнему неотрывно вцепившись в лицо Фокса коричневыми ястребиными своими глазищами, небрежным движением руки, не глядя, отвел руку Фокса с "Казбеком", процедил: - Представление, говоришь? Ну-ну... - Он раскрыл лежавшие на столе документы Фокса, постучал по ним пальцем: - Твои? - Мои... - вежливо ответил Фокс и, не поднимая голоса, пообещал: - Вам еще придется, гражданин, доставить мне их по месту жительства... в зубах... с поджатыми лапками... - И широко улыбнулся, показав ослепительные крупные зубы с заметным промежутком между передними резцами. - Ух ты! - фыркнул Жеглов, тоже расплываясь в милой добродушной улыбке. - В зубах? Эко ты, брат, загнул... да-а... - Он повернулся ко мне, кивнул на Фокса: - Нахал парень, а, Шарапов? Тебе небось таких еще видеть не приводилось? Я помотал головой, а Жеглов заговорил тихо, совсем тихо, но в голосе его было такое ужасное обещание, что даже мне не по себе стало, а уж Фоксу, надо полагать, и подавно. - Значитца, так, Шарапов, - сказал Глеб Жеглов. - Этот - добыча твоя. Твоя, и не спорь. Посему отдаю тебе его на поток и разграбление. Делай с ним что хочешь, веревки из него вей - разрешаю. Мордуй его, обижай и огорчай сколько влезет, потому что он сам душегуб, ни совести в нем, ни сердца, ни жалости. Дави его, Шарапов, в бога, в мать и святых апостолов, пусть от него, гада, мокрое место останется... Пошли, орлы! И он поднялся, за ним пошли наши ребята, но в дверях, около Фокса, Глеб остановился и сказал ему: - Одна у тебя на этом свете надежда осталась - Шарапов за тебя заступится. Но для этого надо очень сильно постараться. Понял, бандит? - И, не дожидаясь ответа, вышел. Фокс посмотрел ему вслед, покачал головой и спросил: - Он что, псих? - Нет, - ответил я коротко, глядя на его руки - сильные, красивые, смирно лежащие на коленях, с длинными холеными ногтями на мизинцах - и думая о том, что же он успел ими натворить в своей жизни. А Фокс, будто догадавшись, сказал доверительно: - На руки мои смотрите? Руки артиста!.. К сожалению, жизнь моя пошла по другому пути... Манжета на правом рукаве его рубашки была разорвана, и я увидел начало татуировки. Я подошел, довольно бесцеремонно завернул рукав и прочитал наколку: "Кто не был - побудет, а был - не забудет". Фокс улыбнулся и пояснил: - Ошибки молодости. Пришлось побывать и запомнить навсегда. Чтобы не повторять... - Вы работаете? - спросил я хмуро. - Конечно, - живо отозвался он. - Как говорится, кто не работает, тот не пьет... Я снабженец на сатураторной базе... - А в свободное от снабжения время? - Буду с вами совершенно откровенен - я играю. На бильярде, в карты, в "железку" - все равно, лишь бы играть. Иногда это мне дорого обходится, но... страсти бушуют! Лишь бы не связываться с Уголовным кодексом - ибо я честный человек, даже не по воспитанию, а по рождению! И теперь это неожиданное задержание! Помилуйте, что же это такое делается?! Я как можно спокойнее спросил: - А зачем же вы стекло в "Савое" выбили? От нас зачем убегали? Он поморщился, как от горькой пилюли: - Избыток впечатлительности, черт знает что! Мне показалось, что ваш приятель - или начальник, бог его ведает, - ну, в общем, он внешне очень похож на одного головореза, которому я, к несчастью, програлся в карты. Он предупредил, что если я не отдам долга, он меня зарежет - подумать только! - Фокс закурил, пустил в потолок замысловатую струю дыма, закончил: - Когда я вашу компанию увидел, до ужаса, до беспамятства перепугался и стал спасаться любой ценой... Я, конечно, готов уплатить за витрину ресторана и принести свои извинения Марианне, но... ваш начальник что-то такое, простите, нес, что в голове не укладывается - это насчет того, что я душегуб, что вы меня раздавите и так далее. Здесь хоть и МУР, но все-таки учреждение, а не малина. Я хотел бы знать, что он имел в виду... Зазвонил телефон. Эксперт научно-технического отдела Сапожников быстренько сверил свежую дактилограмму Фокса с контрольными материалами и теперь спешил выложить мне ворох новостей: отпечаток на бутылке "кюрдамира" соответствовал безымянному пальцу левой руки Фокса; отпечатки на карасе - ломике, который мы нашли в ограбленном магазине, - оставил он же, только правой рукой. Фокс что-то говорил мне, но я его почти не слушал, только прикидывал, что еще надо для формы проверить, - по сути, картина была мне уже ясна. Пришел эксперт Родионов. Он принес в фаянсовой баночке какое-то вязкое вещество розового цвета, стеклянными палочками извлек катышек вроде небольшой картошины и вопросительно посмотрел на меня. - Что надо делать? - спросил я. С опаской поглядывая на Фокса, Родионов сказал: - Пусть он откусит половину массы... Фокс гордо воздел плечи: - Это еще что такое? Эксперт заверил: - Да вы не беспокойтесь, это безвредно... - Кому безвредно, а мне, может быть, вредно, - сказал Фокс сварливо. - Да бросьте выламываться, Фокс, - сказал я ему. - Если вы честный человек, как утверждаете, вы охотно подвергнетесь проверке, так ведь? Фокс, видимо, не совсем понимал значение опыта, который мы производили, но и роль портить не хотел, поэтому небрежно взял "картошину" и с гримасой отвращения перекусил ее, вытолкнув изо рта остаток массы на стол. Родионов поколдовал немного над ней и спустя две-три минуты подозвал меня; на столе рядом с контрольным образцом лежал гипсовый оттиск откуса от шоколада из квартиры Ларисы Груздевой. - Он самый, вот поглядите... - сказал Родионов, но я уже и без него видел, что следы зубов одинаковые: щель между передними резцами, поворот их по сравнению с остальными зубами, размер. Я похлопал эксперта по плечу, мы поулыбались друг другу, и он ушел, а я стал рассматривать сберегательную книжку Фокса. Двести шестьдесят семь тысяч рублей на ней было! И я сказал: - Четверть миллиона с гаком... М-да-а... Это все с базы сатураторной... или из бильярдной, а? Фокс поерзал немного или сделал вид, что поерзал, открыто, по своему обычаю, улыбнулся и сказал: - У вас, товарищ Шарапов, лицо доброго и милого человека. Оно располагает к откровенности... Знаю я прекрасно, какое у меня лицо и к какой откровенности оно располагает. Нос мой курносый особенно или гляделки крохотные. Ну-ну, пой пташечка, пой... Я широко улыбнулся и вопросительно посмотрел на Фокса. А он сказал: - Поэтому я буду с вами совершенно откровенен. В моем возрасте мальчишество - штука стыдная, конечно... Но я холост, люблю встречаться с женщинами, а женщины, что бы там ни говорили идеалисты, любят людей богатых... А я нищий. Да-да, не удивляйтесь, я нищий служащий, только удача на зеленом сукне позволяет мне изредка сводить свою даму в ресторан... - А четверть миллиона? - напомнил я. - Момент, все объясню. Женщина предпочитает, как это ни печально, жадного богача щедрому нищему. Да-да-да! Поэтому любая раскрывает объятия человеку, у которого на книжке больше четверти миллиона. Неважно, что он прижимист, как я, она рассчитывает своими прелестями заставить его раскошелиться... Я почувствовал, как волна холодной, просто-таки леденящей злобы подкатилась у меня к горлу: я вспомнил Шурку Баранову, катающуюся по полу на кухне, а потом сразу же - Варю, огромные ее нежные глаза - этот мерзавец своими словами пачкал их, оскорблял, даже не подозревая об их существовании. И нечаянно для самого себя я крикнул: - Ну-ну, вы потише тут насчет женщин распространяйтесь! Привыкли с продажными... Фокс перебил меня: - Да что вы, товарищ Шарапов, я далек от обобщений! Разумеется, я говорю о своих знакомых... - Давайте-ка лучше к делу. Что там с вашими миллионами? - А ничего, - спокойно сказал Фокс. - Нет никаких миллионов. Фикция. К предыдущему вкладу в сто рублей я приписал следующую строчку. Проверьте - и узнаете, что, к великому моему сожалению, в сберкассе числятся только сто рублей... - И он широко развел руками, извиняясь вроде за свое легкомыслие. А я ему поверил. Сразу поверил, даже проверять не стал, потому что все мне стало ясно, все его действия паскудные. И сам он сделался мне неинтересным и противным, как будто я ненароком мышь раздавил. Но арестованного не бросишь, как надоевшего попутчика в купе, и я ему сказал, чуть ли не зевая - мне в самом деле вдруг очень сильно захотелось спать: - Ты не только снабженец и картежник, Фокс. Ты бандит и убийца. Ты убил Ларису Груздеву, сторожа в магазине на Трифоновской и еще за тобой достаточно всякого водится. За все это ты ответишь. Дай только срок, приедет следователь прокуратуры товарищ Панков, он это дело ведет, и будешь ты мертвее всех своих покойников, понял? Он все оформит, будь спок... В лице немножко изменился Фокс, но так, самую малость, уставился в окно, сказал без всякого волнения: - Во-он чего! Клепальщики вы известные, зайцу волчий хвост пришьете, не то что человеку дело... Я опять разозлился: - Ты на моих товарищей суп не лей, они из-за таких, как ты, сволочей, под пули идут... И на окно глазеть нечего, оно не на улицу, а во двор выходит, прямо в собачий питомник. Рискнешь? Он помотал головой, сказал с укоризной: - Не думал я, что в МУРе так с людьми обращаются... Ведь это все, что вы наговорили, доказать надо. - Докажем, не бойтесь, все докажем. И про Ларису, и про "Черную кошку" вашу пресловутую... - Да не знаю я никакой Ларисы, что вы на самом деле? - с подковыркой сказал Фокс, и я сообразил, что ему ужасно интересно хоть что-нибудь выведать. Ну ладно, сволочуга, ну, пожалуйста, я тебе сейчас подброшу. И я сказал: - На самом деле мы вот что. Ну, например... Познакомились вы через Соболевскую Иру - она вас еще опознает, погодите, - с Ларисой Груздевой, охомутали ее - это вы умеете. Ввели в заблуждение: любовь на всю жизнь и все такое прочее. Уговорили в Крым переезжать, дом купить и так далее, тем более что двести шестьдесят тысяч на книжке уже есть, на все хватит: и на обзаведение, и на собственный лимузин марки "хорьх". Плюс друг в драмтеатре. С работы ее сняли, чемоданы велели уложить, деньги, горбом накопленные, с книжки снять... Зазвонил телефон. Пасюк привез Галину Желтовскую, новую жену Груздева. Я ему сказал: - Пусть она там посидит, а для нас подбери двух подставных и понятых - будем опознанием заниматься... Фокс поинтересовался: - Это Соколовская, о которой вы говорили? Как будто не знает, что Соболевская, а не Соколовская. Но я его опровергать не стал, а продолжил: - ...А потом устроили прощальный ужин с "кюрдамиром" да с шоколадом... Фокс опять перебил меня: - Минуточку! Я хочу сделать небольшое признание. Я действительно имел связь с Груздевой. Но, во-первых, не следует мужчине без нужды афишировать это, а во-вторых, знаете, влезать в историю с убийством как-то не хотелось... Ага, это он сообразил, что коли привезли Соболевскую, то она его сейчас по всем швам опознает, и поторопился со своим "небольшим признанием". - Ну и что? - спросил я. - Никакого прощального ужина я не устраивал - вы это все придумали. - На бутылке остался отпечаток вашего пальца - это уже установлено. Он подумал немного, потом, пожав плечами, сказал: - Это еще ничего не доказывает. Мы действительно пили с Ларисой вино... припоминаю, в самом деле "кюрдамир", но это было за неделю до несчастья! Тогда и палец мог остаться... Я подошел к сейфу, отпер его и достал бутылку из-под "кюрдамира", ту самую, аккуратно взял ее, уперев горло и донышко между ладонями, подозвал Фокса: - Смотрите на свет. Вот отпечаток безымянного пальца вашей левой руки. Тут и другие пальцы есть, но нечеткие... - Угу, вижу, - охотно подтвердил Фокс. - Значит, вы утверждаете, что оставили эти следы за неделю до убийства? - Точно, числа 11-12 октября... - Тогда внимательно посмотрите на оборотную сторону этикетки... Я включил настольную лампу, поднес к ней бутылку. На просвет сквозь зеленое стекло отчетливо просматривался штамп: "18 окт. 1945". Не дожидаясь его новых выдумок, я сказал: - Вы, конечно, можете сейчас "вспомнить", что пили "кюрдамир" не за неделю, а за день до убийства, но пора уже сообразить, что все эти враки ни к чему... - А я и вспомнил... - начал с наглой улыбкой Фокс, но отворилась дверь и вошел Пасюк, ведя за собой двух рослых молодых людей. - От ци хлопци будут подставные, - объяснил он. - Понятые в коридоре. - Так пригласи их сюда... Вошли понятые - две седенькие старушки, исключительно похожие друг на друга и, как выяснилось, родные сестры. Старушки дожидались в коридоре допроса как потерпевшие, по какому-то делу, там их и нашел Пасюк. Я разъяснил собравшимся цель и порядок опознания, потом предложил Фоксу занять место среди подставных - опознавать надо было из них троих. Открылась дверь, и вошла Желтовская - испуганное милое лицо, мягкие ямочки на щеках. Она, видимо, не понимала, что происходит, и от этого волновалась еще больше - лицо было бледно, губы тряслись, глаза поминутно заволакивались слезами. - Гражданка Желтовская, не волнуйтесь. Успокойтесь, - сказал я с досадой. - Сейчас вы осмотрите троих молодых людей. Не спешите, будьте внимательны. Если вы кого-нибудь из них узнаете, скажете нам. Предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вот эти люди. Посмотрите на них... Опознаваемые сидели вдоль стены. Желтовская остановилась посреди кабинета, молча смотрела на них, и я даже забеспокоился: неужели не опознает? А потом понял, что она их просто не видит - глаза в слезах, взгляд отсутствующий. - Желтовская, я еще раз прошу вас успокоиться, - сказал я как можно мягче. - Посмотрите на этих людей. Она неожиданно как-то по-детски всхлипнула, кусая губы, удерживала рыдания. Потом вытерла платочком слезы и сказала: - Вот этот... - И кивнула на Фокса. - Как его имя, давно ли вы его знаете, при каких обстоятельствах познакомились?.. - Имени я не знаю, - почти шепотом сказала Желтовская. - Мы не знакомы. Этот парень - слесарь из жилконторы в Лосинке. - Вы его часто видите? - "накинул" я. - Да нет, я вообще его видела один раз - в тот злосчастный день, когда Илью... - И она снова расплакалась. - А что произошло в тот день? - настырно выяснял я. - Он пришел к нам проверить отопление... - И вы вот так, сразу, его запомнили? - спросил я вроде с недоверием. Она развела руками, ответила просто: - Да. - Что вы делали, пока он занимался отоплением? - Я была на веранде, заканчивала автореферат... Потом он вышел из кухни, сказал, что все в порядке, и ушел. Вот и все, собственно... Пасюк увел всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы - ждал, что скажу или сделаю. А я подумал немного и предложил: - Рассказали бы вы, Фокс, все чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чем не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко? На что Фокс сказал дерзко: - Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я... Не мог я с ним спорить, ну, будто оторвалось что-то внутри. Но и на полслове не остановишься. - Спорить не будем. Нам все про вас известно - вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой... В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым: - Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займетесь? Панков кивнул. Не глядя на Фокса, не спеша снимал он в углу свои красно-черные броненосцы, подвешивал зонтик на гвозде, размеренными движениями протирал старомодные очки без оправы, с желтеньким шнурком, трубно сморкался в клетчатый платок, и ничего в его сутулой тщедушной фигуре и сером морщинистом лице не выдавало волнения или интереса: "Бандит и убийца ваш Фокс, за это ответит в точном соответствии с законом, стоит ли еще волноваться из-за всякой дряни?.." И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне: - Хорошего шоферюгу подобрал он себе... - А что? - поинтересовался я. - Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина? - Да... - Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил, - сказал Жеглов и повернулся к Фоксу: - Ты шофера Есина, что тебя на "студере" возил, тоже не знаешь, конечно? - Впервые увидел около ресторана, - прижал руки к сердцу Фокс. - Ну и черт с тобой! - кивнул Жеглов. - Пошли, Шарапов... Я сказал Фоксу: - Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит. Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор. Настала наконец пора заниматься Груздевым. Мимо съежившейся на скамейке Желтовской мы прошли в соседний кабинет. Допотопные деревянные часы с римскими цифрами, висевшие на стене, вдруг заперхали, закашляли и пробили четыре раза. Жеглов устало потянулся, сказал мечтательно: - Эх, тарелочку бы супу сейчас... Так хочется горяченького. Как, Шарапов, не отказался бы от рассольника, а? С потрошками гусиными? - Я бы лучше щей поел. И баранью отбивную на косточке. Но поскольку "Савой" далеко, а столовая откроется только утром, придется отложить этот вопрос. Давай с Груздевым решим. - А что с ним решать? - легко сказал Жеглов. - Завтра с утречка вызовешь его да отпустишь. Напишешь постановление об освобождении от моего имени, я подпишу - и все дела. Меня сейчас больше Фокс занимает... - А меня Груздев, - покачал головой я. - Хоть Фокс и крепкий орешек, да куда он от нас денется? Выспимся - и возьмемся за него всерьез. Все улики по-настоящему против него. Неужели уж ты его на таком материале не расколешь? И тут Жеглов очень удивил меня. - У тебя опыта нет, Шарапов, - уныло сказал он. - Иначе ты бы знал: такие, как Фокс, не колются. У них воровской закон сам по себе ничего не стоит - они из материалов дела исходят: и чем больше улик, тем труднее их заставить сознаться. - А какая здесь логика? - А такая, что они понимают: суд в их бумажное раскаяние не поверит, все равно отвесит на полную катушку. Вот они и оставляют себе шанс свалить обвинение на кого-нибудь из лагерных, кто согласится взять на себя - бывает и такое... Так что нам его самим изобличать придется - до фактика, до словечка, до минутки. - Ну что ж... Не знаю, как ты, а я готов для него постараться! Я ведь таких негодяев не только сроду не видел, даже в книжках не встречал... - Ну и добро... - кивнул Жеглов. - Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах... - А Груздев? - Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?.. - Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь... - Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем! - Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой. - Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга... Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал: - Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется... Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному - и он в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос. - А коли так, то требуется постановление, - сказал дежурный. Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами... "...Изменить меру пресечения - содержание под стражей - на подписку о невыезде из города Москвы". Тут мы опять заспорили - мне казалось правильным написать: "освободить в связи с невиновностью", но Жеглов сказал: - Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки! Если же изменение меры-пресечения - это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим... Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской - это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание - как можно скорей выпустить Груздева на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись, и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства - это чистейшая "липа номер шесть" и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе. - Значитца, так, Шарапов... - сказал мне Жеглов. - Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия... - А с Груздевым попрощаться не думаешь? - спросил я. - Чего мне с ним прощаться? - холодно сказал Жеглов. - Он мне не сват, не брат... - Я думаю, перед ним извиниться надо, - нерешительно сказал я. Глеб захохотал: - Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет! Мне это не показалось таким смешным - не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать. - Мы же невиновного человека засадили, Глеб, - сказал я. - Мы его без вины так наказали... - Нет, это ты не понимаешь, - сказал Глеб уверенно. - Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало... - И повторил еще раз, веско, безоговорочно: - Наказания без вины не бывает! Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо: - Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски. Жеглов снова засмеялся: - Да пойми ты, чудак, что ему наше "извините" нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь - это есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять? - Ну? - Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их - никогда не будешь сам себе дураком казаться!... Первое: даже "здравствуй" можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже "сволочь" можно сказать так, что человек растает от удовольствия. Понял? Действуй! - Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери. Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед: - Я еще одно правило слышал - можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий... К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?! Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: "...Первым делом, первым делом самолеты..." Я посидел немного без всякого дела - просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины "Савоя", особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет - руки назад - ее мужа. Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком, и она наверняка не могла взять в толк, какое он имеет отношение ко всем этим делам. Я усадил ее, предложил воды из графина, она покорно отпила несколько глотков, потом подняла на меня покрасневшие глаза, ожидая вопросов. Но я молчал, и тогда, набравшись храбрости, спросила она: - Скажите, ради бога, скажите, что же это происходит? Ведь Илья Сергеевич ни в чем не виноват... - Я знаю... - начал я и услышал шаги в коридоре, ровный солдатский топот конвоя и не в такт шаркающую неровную поступь арестованного. Я замолчал, посмотрел на дверь, и в этот момент шаги приблизились, затихли. В дверь постучали: - Разрешите? - И конвоир заглянул в кабинет. Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах - постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев глянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине - в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждать ему от свидетеля?! И в тот же миг он узнал Желтовскую и бросился к ней. Она поднялась Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на меня - уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а конвоиру знаком показал: "Свободен!" - и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос Груздева: - Не надо. Галочка, нельзя... не надо. Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, что власть над людьми - очень сильная и острая штука, и, может быть, именно тогда поклялся на всю жизнь помнить, какой ценой ты или другие должны заплатить за сладкие мгновения обладания ею... Груздев кашлянул, и я повернулся к ним. Они стояли уже врозь и смотрели на меня с бесконечным ожиданием и надеждой. Кивнув на тощий узелок, брошенный у двери, Груздев медленно спросил: - Меня... что... в Бутырку... или... - Голос его предательски дрогнул, он закашлялся, замолчал, только глаза впились в меня с мучительным вопросом. Мне захотелось встать, торжественно объявить ему постановление об освобождении, но тут же устыдился этого желания - я ведь не награждал его свободой, она была его правом, его собственностью, которую мы походя, силой обстоятельств, силой своей власти отобрали, и гордиться тут было вовсе нечем. По-прежнему сидя, я просто сказал ему: - Илья Сергеич, дорогой, я очень рад за вас - мы поймали Фокса, настоящего убийцу... Вы свободны... Груздев секунду стоял неподвижно, будто не веря своим ушам, он даже закачался с закрытыми глазами, и я испугался, как бы он не упал, но он издал вдруг какой-то совершенно невнятный торжествующий крик, бросился ко мне и стал обнимать, прижимать к себе, и, может быть, потому, что был я совсем неопытный сыщик, но я тоже от души обнимал его, пока мы оба не застеснялись этого порыва, и он чуть отодвинулся от меня и проговорил: - Это вы все, Шарапов, голубчик вы мой, милый вы мой... Я в вас сразу поверил... Я вам все время верил... Спасибо вам сердечное, всю жизнь вас помнить буду... - И еще что-то в этом роде несвязно, со слезами бормотал Груздев, и я уже почти не слушал его, я думал о том, что Глеб Жеглов снова оказался прав, когда говорил, что Груздев будет нам руки целовать за свое освобождение, но меня не радовало это прекрасное жегловское знание человеческой сути, самого ее нутра, потому что человек подчас не волен в своих чувствах и поступках, и в неожиданной радости, и в горе - все равно. А сейчас речь шла не только о Груздеве, но и о человеке по имени Жеглов, и о человеке по имени Шарапов, и о всех тех, кто имеет право сажать людей в тюрьму, и о тех, других, кому выпадает горькая беда попасть в наше заведение, и о том, какие отношения, какие чувства это все между теми и другими вызывает. Но ничего этого я Груздеву, конечно, говорить не стал, у меня был свой долг, и я был обязан его отдать. - Илья Сергеич, все сложилось так, - сказал я, глядя ему в глаза, - ну, что сомнений в вашей виновности не было... И поэтому вас арестовали... - Да я все понимаю! - горячо перебил меня Груздев. - О чем тут говорить... - Тут есть о чем говорить, - сказал я твердо. - Я должен извиниться перед вами и за себя... и за своих товарищей. Мы были неправы, подозревая вас. Извините, и... вы свободны. Я вас провожу на выход... Желтовская крепко обхватила Груздева, словно боясь, что я передумаю, а он, погладив ее по голове, протянул мне руку: - Прощай, Шарапов. Ты хороший человек. Хорошо начинаешь. Побольше бы таких, как ты... Будь счастлив... Уже на выходе, помявшись немного, он сказал: - В нашей жизни очень важно правильно оценивать людей. Особенно если они твои друзья... Я с удивлением посмотрел на него - к чему это он? А Груздев, будто решившись, закончил: - У меня характер прямой. Ты меня извини, но я тебе скажу так: плохой человек твой Жеглов. Ты не подумай, я не потому, что с ним сцепился... Просто для него другие люди - мусор... И он через кого хочешь переступит. Доведется - и через тебя тоже... Забрезжил серый сырой рассвет. На улицу выходили дворники с метлами, по всему телу расплывалась уже ничем не сдерживаемая усталость, а я все стоял на тротуаре около первого поста и лениво размышлял о том, как подчас мы торопимся обвинить, осудить человека. Вот и Груздев сейчас сказал о Жеглове злые слова и ушел с горечью и ненавистью в сердце, даже не подозревая, что во имя того, чтобы мог он сейчас в предрассветном осеннем сумраке идти с любимой женщиной домой, Жеглов всего несколько часов назад без всяких колебаний бросился в схватку с Фоксом и бог весть, чем эта схватка могла кончиться... x x x ПЕРВЫЙ ЗАМОРОЗОК Сегодня утром крыши Москвы покрылись инеем. Этот первый "белый утренник" наступил на месяц позже среднего срока. Инеем покрылись поля и лесные поляны. В еловые и лиственничные чащи заморозок еще не проник. Заметки фенолога Дыма табачного набралось в кабинете больше, чем когда бы то ни было: Свирский курил трубку, выпуская из черного обкуренного жерла каждые три секунды целое облако - мы четырьмя "нординами" за ним поспеть не могли. Собрались сегодня попозже, успев выспаться после вчерашнего, и вот уже добрых полтора часа обсуждали, как изловить банду. Заново зарядив свое "орудие" и шарахнув очередным залпом густого пахучего дыма, Свирский подытожил: - Конечно, прекрасно, что вы взяли Фокса. Судя по всему, это один из активнейших участников банды... - Если не главарь... - подал голос Жеглов. - Да. Но в то же время у нас до безобразия мало каких-либо выходов на остальных. Предположение, что они базируются на район Сретенки, Марьиной рощи, следы ног, отрывочные сведения о внешности еще одного бандита... Все это даже не корыто, и будут ли к нему свиньи, очень пока не ясно. Конечно, можно подождать, не скажет ли Фокс... - Не скажет, - утешил Жеглов. - На его разговорчивость рассчитывать не приходится. - Изворачивается до последнего, - поддержал я. - Даже очевидных фактов не признает, все наотрез. Добром от него ничего не добьешься... - Надо его подмануть, сукинова сына, - неожиданно предложил Пасюк. - Да? А как? - с надеждой посмотрел на него Свирский. - То я нэ розумию, Лев Олексеевич, - растопырил огромные ладони Пасюк. - То у нас Глеб Егорович мастак... Немножко посмеялись, но я про себя подумал, что какая-то истина в словах Пасюка есть - на фронте довольно часто получалось, что доставали хитростью то, чего нельзя было добыть с бою. А Жеглов сказал: - У нас остается пока что единственный канал, где мы знаем хотя бы кого персонально искать. Это подружка Фокса - Аня. - Да, я уже думал об этом, - сказал Свирский. - У вас кто ею занимается? - Шарапов, - сказал Жеглов. - Он и по вокзалам, и по кличкам, и по оперучету ее проверяет. - Ладно, - кивнул Свирский. - Тогда хватит заседать, все усилия направьте сейчас в эту сторону. Для проверки на вокзалах я вам еще шесть человек немедленно выделю, как раз в третьем отделе вчера группа Коногонова освободилась. Вечером доложите о результатах... Время бежало быстро, а никаких сколько-нибудь приличных следов Ани не обнаруживалось. И все время скребла мыслишка: а на кой, собственно говоря, ляд мы приберегаем телефон бабки Задохиной? И незадолго до обеда я сказал Жеглову: - Слушай, Глеб, что нам мешает попытаться вытащить Аню по телефону бабки? - Спугнем их... - сказал Глеб механически, потом оторвался от своих бумаг и внимательно посмотрел на меня, словно додумывая мысль, которую я не высказал. Потом улыбнулся: - Смешно, Володька. Иногда принимаешь какую-нибудь вещь как аксиому. Дерево твердое, молоко жидкое. А масло? Масло ведь бывает не только твердое, но и жидкое, так? Вот и телефон Задохиной конспиративный. И точка. А какой он сейчас, когда мы Фокса взяли, к богу конспиративный? Что мы, банду спугнем? Так их уже спугивать некуда. Тем более что жулики они отчаянные и нам нечего надеяться, что они угомонятся. - Вот и я так полагаю, - сказал я. - Давай только подумаем, как хитрее ее вытащить. - Не об этом надо думать, - покачал головой Жеглов. - Вытащим как-нибудь. Думать надо о другом - что мы с ней будем делать? А если она не знает или не захочет нам показать банду? - А что мы теряем? - спросил я. - Допросим, а там видно будет... - Не-е, это ты не прав, Шарапов, - протянул Глеб. - Нам надо иметь четкий план. Ты ведь небось разведкой так не занимался: пойти туда - не знаю куда, принести то - не знаю что? Надо себе точно представить, что именно нам от нее, от Ани, значитца, нужно и каким способом это добыть. Вот когда придумаем, тогда поговорим... Долго я сидел и размышлял обо всем этом, и все время мне мешала мысль о том, что, прежде чем допрашивать Аню, ее надо как-то вытащить, зря Жеглов отмахивается от этой задачи, будто можно взять ее и вытащить из кармана. Пасюк прав, конечно: надо ее как-то "пидмануть" - в лоб, нахрапом, с подругой Фокса не справиться. Так и этак выстраивал я разные комбинации, даже на бумаге рисовал, и каждый раз оказывалось, что от того, как мы ее заманим на встречу с нами, будет зависеть все остальное. И еще я понял: иначе как изнутри мы сейчас банду взорвать не сможем... Значит, еще раз, сначала. Вытаскиваем Аню. Как? С помощью Волокушиной? Не годится. Фокс ей даже звонить-то по этому телефону запретил, и на свидание с ней Аня, скорей всего, не пойдет... А выстрел окажется холостым... С кем же Аня захочет встретиться? Пожалуй... пожалуй... только с человеком, у которого есть известие от Фокса... Так, так, вроде нащупывается... У кого может быть такое известие? Тоже ясно - только у человека, с которым Фокс сидел в одной камере. Так. И этот человек вышел на волю... Почему? Почему вышел на волю?.. Ну ладно, это мы придумаем... Есть, допустим, у сокамерника письмо для Ани... или поручение на словах... Письмо она может потребовать послать по почте... Хотя нет - надо же адрес дать!.. Так, так... Встретились, допустим... Но ведь тащить ее к нам нелепо... Ее самое и сажать-то не за что, пока не доказано соучастие в банде... Есть идея! Есть! И я помчался в управленческую библиотеку... Конвоир прищелкнул сапогами, расцепил наручники, и Фокс с облегчением потряс затекшими кистями, приветливо мне улыбнулся: - Здравствуйте, Владимир Иваныч... Каким-то непостижимым образом он уже знал каждого из нас по имени-отчеству и на допросах преимущественно дурачился, сводя все ответы к шуткам, выступал этаким жизнерадостным придурком, которого несчастная страсть к игре и женщинам ввергает каждый раз в неприятности. Я протянул ему записку Груздева и сказал: - Мы нашли ваше письмо с угрозами в адрес Ларисы Груздевой. Это будет очень веским доказательством по делу. Он, небрежно улыбаясь, взял записку, прочитал ее, поцокал языком: - Опять ошибка, Владимир Иваныч. Это не мое письмо. - Как не ваше, а чье же? - Не знаю! - Фокс развел руками. - Это не я писал. На этот раз уже хитро заулыбался я: - Мы предвидели, что вы будете отказываться. Еще бы, такая улика! Но графическая экспертиза все докажет... - Пожалуйста, - ухмыльнулся Фокс. - Доказывайте... Я взял со своего стола листок тонкой оберточной бумаги, карандаш, передал Фоксу: - Пишите: образец свободного почерка гражданина Фокса Евгения... Фокс, не споря, написал, поднял голову в ожидании дальнейшего. Я объяснил ему: - Для экспертизы потребуются три документа: образец свободного почерка, образец диктовки и, наконец, образец вашего письма, не связанного с этим уголовным делом. Фокс снова ухмыльнулся: - Тогда вам придется разыскать мои школьные сочинения. Правда, боюсь, что в войну они пошли на растопку за отсутствием художественной ценности... - Ничего, нас устроят ваши снабженческие заявки на сатураторы. Фокс пожал плечами, спросил: - Ну, что дальше? - Дальше пишите свободно, что хочется. На ваше усмотрение. Фокс взял карандаш, послюнил его - на глянцевитой поверхности оберточной бумаги химический карандаш оставлял слишком бледный след - и начал писать, преувеличенно старательно, хитро поглядывая на меня. Вывел несколько строк, покрыв бумагу кривыми колючими буквами, показал мне: - Хватит, что ли? На бумажке было написано: "Добрый хороший мальчик Фокс мучается здесь в тюряге ни за что, нет правды на свете, нет счастья в жизни. Мучители не кормят, зажали мою служащую карточку, и в очко сыграть не с кем". - Все шутите, Фокс, - сурово пробурчал я, в глубине души очень довольный, что он принял мою игру. Беспокоило только, не сорвался бы он с крючка в последний момент. - Теперь текст под диктовку. Вот еще бумага, надпишите ее: "Фокс Евгений Петрович". Он взял бумагу, надписал. А я сказал, показывая ему книжку, взятую под честное слово на два часа: - Вот из этого учебника я вам буду диктовать разные предложения. А вы записывайте, по возможности без ошибок. - Ну, это еще надо посмотреть, кто из нас с ошибками пишет, - нахально сказал Фокс и приготовился писать. - "Лев Кассиль". С новой строки. "Что это значит - нет биографии? Это все старомодная интеллигентщина, дорогой мой. Не биография делает человека, а человек биографию. С биографией родятся только наследные принцы", - продиктовал я, - Готово? Давай дальше, с новой строки... "А. С. Пушкин". С новой строки. "Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но переменять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут..." Фокс старательно скрипел карандашом, время от времени слюня его, и я подумал, что, пока он с интересом относится к развлечению, которое я ему предложил, надо печь свои пироги. - Готово? - спросил я. - Так, прекрасно. Еще одно. С новой строки. "Борский". Так. С новой строки. "Весточка моя с синего моря-океана. Здесь сильно штормит, боимся, как бы не потонуть. Боцман наш по болезни уволился, шлю тебе с ним, Анюта, живой привет, будь с ним ласкова, за добрые слова его одень, обуй и накорми - вечно твой друг". Так, число теперь поставь, распишись. - Я взял обе бумажки, вернулся за свой стол, а Фокс принялся своим немыслимо красивым платочком с вензелями по углам вытирать руки. Покончив с этим, он поднял глаза, и, наверное, слишком уж самодовольное у меня было лицо, потому что он вдруг спросил с подозрением: - Борский - это что за писатель такой? Я вроде и не слыхал. На что я ему сказал важно: - Есть, есть такой писатель, очень даже прекрасные романы пишет. - Современный, что ли? - продолжал сомневаться Фокс. - Уж куда современней... - засмеялся я; и до сих пор не знаю, что за бес меня дернул, или, может быть, от такой нечисти, как Фокс, таиться не хотелось, только разгладил я вторую бумажку, аккуратно сложил ее в том месте, где слова Пушкина кончались и фамилия Борского значилась, ногтем проутюжил и на глазах у Фокса весь низ оторвал. И лежало теперь передо мною письмо "с синего моря-окияна", адресованное Анюте и лично подписанное Фоксом, даже с числом сегодняшним! Умный, конечно, мерзавец был Фокс, ничего не скажешь. Все, все сообразил он за одну секундочку, и моргнуть я не успел, как он уже птицей перелетел через кабинет, целясь на мою глотку, а заодно и на письмо злополучное. Да уж верно сказано, что это он после драки кулаками надумал махать, - принял я его, субчика, прямым встречным в челюсть. Ей-богу, хрястнул я его по скуле от души и, чтобы впредь отбить охоту к ужимкам и прыжкам, сделал ему подсечку. Тоже мне кипяток какой горячий! Лег он поскучать на пол и приподняться не успел, как прибежал на шум конвоир и в два счета наручники, как по инструкции полагается, на него нацепил. Тогда снова вернулась к Фоксу улыбочка эта его паскудненькая, и он мне тихо сказал: - Не для протокола, Шарапов, а для души мои слова тебе. Хитры вы, конечно, суки лягавые, с подходцами вашими. Но заточек у нас хватит для вас всех - всегда пожалуйста, наглотаетесь досыта. Как недавно на Цветном бульваре... Будь, Шарапов! И не кашляй!.. - И уже из коридора, не таясь, крикнул: Песику вашему, Сенечке Тузику, персональный привет! Затихли шаги в коридоре. Я снова прочитал письмо Фокса и от удовольствия его рукой разгладил. Молодец, Шарапов! Вот теперь было о чем Ане звонить! Было о чем с ней разговаривать! Пришедшему Жеглову я показал письмо и предложил: - Звоним ей через бабку Задохину и назначаем свидание - мол, речь о жизни и смерти Фокса идет! Не может она на такую вещь не клюнуть. - Не скажи, - покачал головой Жеглов. - Может, у них для такого случая другая предусмотрена связь? - Да брось ты, Глеб, что они, в самом деле, шпионы, что ли?! Нормальные бандиты, уголовники. Странно, что они этот-то телефон обеспечили. По случаю, наверное... - Ну-ну, - недоверчиво покачал головой Жеглов. - Не отвлекайся. - Ну, представляюсь я ей уголовником, почему-либо освобожденным из камеры, где подружился с Фоксом. В доказательство даю письмо и поясняю, что главное он велел передать банде на словах, ну, чтоб с письмом не засыпаться. Так? - Так. - Она приводит меня в банду - благо личность мою из уголовников никто еще, считай, не знает, - и я "по указанию Фокса" назначаю операцию. Подробности мы с тобой потом обсудим, важно по существу решить. И на операции вяжем их к чертовой матери! Жеглов расхаживал по кабинету, жевал молча губами, что-то хмыкал - это у него всегда признак глубокой задумчивости. Неожиданно остановившись посредине кабинета, спросил: - А что с Васей Векшииым было, помнишь? - И по лицу его посеревшему, по губам, плотно сжатым, я видел, что он не для проформы спрашивает, что он в самом деле за меня переживает. - Я сам бы пошел, - сказал он чуть не со стоном, - да ведь меня они в момент расколют, каждая собака меня в лицо знает... - О тебе нет речи, - сказал я серьезно. - Не в игрушки играем. Давай решай, Глеб, время дорого! Сейчас момент потеряем - больше не повторится такая возможность... - Мне что решать, - сказал Жеглов глухо. - Я понимаю, надо идти. Но я не могу, просто не имею права взять это на себя. Ты ведь не знаешь, что творилось после Васи Векшина! - Он подумал еще немного, посмотрел на часы, махнул рукой: - Я к Льву Алексеичу, жди, Шарапов!.. И ушел. А я сидел один в кабинете, представляя себе встречу с Аней, наши разговоры, бандитов и то, как мы их повяжем. Все это сливалось в довольно сумбурную картину, но мне сейчас ясности полной и не требовалось, ведь когда в разведку идешь - тоже не знаешь, как там в деталях сложится. Главное, представлять свою задачу, а решать ее надо по обстановке, на то тебе и голова дана, не только ведь каску носить! Жеглов вернулся довольно скоро, и по его собранному виду я догадался, что "добро" начальства получено. - Разрешил Свирский, - сказал Жеглов. - Он, конечно, поговорит с тобой, даст руководящие указания, но главное сделано. А я тут еще одну деталь надумал: скомандуем в КПЗ, чтобы отобрали у Фокса платочек его знаменитый - он тебе заместо пароля будет, а? - И широко улыбнулся. - Все, тогда хватит травить, - сказал я деловито. - Время уходит, давай соображать... x x x Кубок СССР по футболу. "Зенит" вышел в полуфинал. Миллион зрителей просмотрели новый, художественный фильм "Без вины виноватые", сценарий и постановка лауреата Сталинской премии Владимира Петрова. Московский театр сатиры купит старинные украшения: "драгоценности" из искусственных камней - кольца, браслеты, серьги, броши, кулоны; перчатки, кружева и веера. Московское радио. Городская информация - Ну что? Ждать, пожалуй, больше нечего, - сказал Свирский. - Звони, Шарапов. Послушаем, что нам скажут... Свирский сидел верхом на стуле прямо перед столом, в углах кабинета маялись Тараскин, Пасюк и Гриша, а Жеглов стоял, подпирая спиной дверь, будто хотел нам показать, что не выйдем мы отсюда, пока дело не сделаем. Я еще раз посмотрел на них, и под ложечкой что-то екнуло и сжалось. Снял я телефонную трубку, и показалась она мне ужасно тяжелой, словно это была не эбонитовая пустяковина, а ложе "петеэровки", и горло перехватило спазмой, как перед командой "Ро-ота!..", когда поднимаешь людей из траншеи для первого броска разведки боем. - Ну-ну, ничего, все будет нормально, - сказал Свирский и улыбнулся. Я почувствовал себя немного увереннее, и диск стронулся с места. Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что-то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил: - Але! Слу-ушаю! - Здравствуй, бабанька! - быстро, задушливо сказал я. - Ты мне Аню к трубочке подзови... - А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно... - Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я более не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи - не придет, искать ее более не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал? Бабка судорожно передохнула, медленно ответила: - Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу. - Молодец, бабка. Покедова... Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая - будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу: - Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе. - Дошел до двери и, обернувшись, спросил: - Не боишься? - Как вам сказать... Я ведь через линию фронта ходил. Вот там всегда боялся. А эту мразь мне бояться как-то совестно... - Это ты не прав, - покачал Свирский головой. - Бандит опаснее фашиста, потому что носит чужую личину - вон на красавца вашего, на Фокса взгляни... Так что бояться, наверное, их не надо, а опаску против них иметь обязательно. Это для дела полезнее... Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная. Анна Шумкова, 23 года, воровка... Анна Махова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха... Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом... Анастасия Шварева, она же Надежда Симонова, она же Наталья Кострюк, она же Анна Новикова, 24 года, красивая, маленький косой шрам на шее, воровка "на доверие"... Анна Ларичева, она же Анна Пимус, она же Майя Федоренко, она же Хана Каценеленбоген, она же Анна Мерейно, 30 лет, сводня, на кисти правой руки татуированный голубь, сердце и имя "Аня", четырежды судимая... Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком "анашой"... Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо. Я придвинул к себе телефонный аппарат и набрал Варин номер. - Алло-ало-ло-о-о, - прибежал по проводам ко мне ее голос. - Здравствуй, Варенька, это я... - Здравствуй, мой родной... - Я тебя ужасно хочу увидеть... - И я... - Варюша, у нас сегодня дело есть, если оно не получится, я освобожусь рано и мы весь вечер будем вместе... Ты ведь с полуночи дежуришь? - Да. А если получится? - Тогда не знаю. Дня три меня не будет, если получится... - А как ты больше хочешь - чтобы получилось или сорвалось? - Не знаю, Варюша... Мне хочется и того и другого... - Но так ведь не бывает... - Не бывает. Дождись меня, Варюша, - сказал я неожиданно упавшим голосом. Она помолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода; потом она спросила: - Ты расстроен? Или волнуешься?.. - Нет, не расстроен я и не волнуюсь. Я все время о тебе думаю. Я не успел тогда тебе сказать очень важную вещь. - А сейчас?.. - Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть... - Вот и скажешь сегодня, если сорвется. Или через несколько дней. - Да. Но мне хочется поскорее... - И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину? - Нет... - Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замерзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у нее распускались зеленые листочки. В феврале в комнате пахло тополиным медом. И еще у Ветлугиной была собака - дворняга Пунька, ее убило осколком, когда мы дежурили на крыше во время налетов. Пунька лежала у нее на коленях, и Ветлугина горько плакала. Я ее тогда считала придурочной - столько горя кругом, а она из-за дворняги плачет. - И что? - А теперь я ее понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я ее вообще только сейчас стала понимать... - Вы с ней раздружились?.. - Ее под Секешфехерваром убили... Она мне часто снится, будто хочет объяснить то, что я тогда не понимала... Я тебя люблю, Володенька... И снова пачки справок - работницы железнодорожного нарпита по имени Аня или чем-то похожие на нее. Анна Кондырева, официантка, 24 года... Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет... Анна Букс, уборщица, 19 лет... Анна Клюева, 25 лет, судомойка... Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению... Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед... Анна Соломина, 24 года, буфетчица... Анна Зубова, 26 лет, калькулятор... Анна Дзюба, 22 года, разносчица... Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством... Анна Красильникова, 18 лет, коренщица... Анна Осокина, 23 года, кладовщица... Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что были, я запомнил. Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела еще полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой: - Ну и нервы у тебя - позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны... - Вижу я, как у тебя кусок не лезет - тарелку мыть не надо... Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если - не дай бог, конечно, - если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал. Встали мы с ним из-за стола, и он сказал: - Хорошо мы посидели с тобой на дорожку... - Да, хорошо, - сказал я. - Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь "хвост" за собой еще чувствовать не умеешь... - Хорошо. Я в кино пойду. В "Повторный". Оттуда из автомата позвоню... - Договорились. О месте второй встречи ты не спорь - пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем... Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал: - Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас. Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около "фердинанда" и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой. - Поехали, отец, некогда на резину жаловаться... Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было. Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде. - Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе... - Иди к черту... - Шарапов! - окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку! - На тебе, защемит коли, потяни - легче на душе станет. - И отдал мне свой кисет с самосадом. - Там и газетка внутри имеется... - Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет... - Дай-то бог... - Он щелкнул своим костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу. Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня - молодые, потрепанные, красивые, отвратительные, - а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих, воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток... Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И все-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с легкой хрипотцей спросил: - Але, это ты меня спрашивал? x x x Театру им. Моссовета требуются: - шофер на новую автомашину ЗИС-5, - артисты-мужчины, - певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра. Объявление - Але, это ты меня спрашивал? Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку - лет двадцати двух, лицо удлиненное, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздернутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заостренный, уши, немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно - и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке ее не было. Наверняка не было. - Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня... - Я-то Аня, а ты что за хрен с горы? Глазки у нее были коричнево-желтые, веселые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошел к скамейке, уселся, положил ногу за ногу, закурил свой "Норд", так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку. - Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил? - Ну, допустим, передала. И что из этого? Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в ее поведении меня отпугивало - она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть веселого равнодушия. А это рвало мой план. Допустим, я ошибся в своих расчетах и Аня не так уж сильно волнуется за своего распрекрасного Фокса. Но тогда бы она ни за какие коврижки не вышла на встречу со мной... - Значит, штука такая - Фокса твоего прищучили всерьез... - А тебя мусора попросили передать мне об этом? - спросила она и улыбнулась, и во рту у нее тускло блеснули две стальные "фиксы". И сизый их блеск меня тоже насторожил. - Мне с прибором положить на то, что ты там бормочешь или думаешь. Но мы с Фоксом три дня на одних нарах валялись, и он меня попросил помочь. Вот я и мокну здесь с тобой, дурой, мать твою... - Ты не собачься, а дело говори, если звал. Мне тоже нет интереса здесь сыреть с тобой, - сказала она, зябко передернув плечами; от сырости и холода она постукивала ногами в резиновых ботиках-полумерках - старые эти ботики на знаменитой подруге Фокса мне и вовсе не понравились. - Записку он передал со мной. - Я протянул ей скатанную в толщину спички бумажку и носовой платок Фокса. Она жадно схватила записку и тут же стала разворачивать, а носовой платок механически вернула мне. Она не знала этого яркого шелкового платка с вензельками по углам. Про себя я тихонечко засмеялся, хотя и сам не знал, радоваться или огорчаться своей первой удаче. Я их расколол. Я не случайно не признавал в этой красульке ни одной из тех Ань, которых я целый день запоминал по фотографиям. Со мной рядом сидела на мокрой бульварной скамейке не Аня. То есть, может, и Аня, да не та. Конечно, нет - это подсадная. Это какая-то воровская подружка, которая про них толком знать ничего не знает и которую запустили ко мне для проверки. И сейчас мне в спину наверняка смотрит не одна пара глаз, ждут с нетерпением, не буду ли я хватать и волочь в острог эту козу, уверенный, что мне удалось зацепить настоящую Аню. Ну что же, это уже хорошо. - Тут написано, что шлет он живой привет - на словах, значит, скажешь? - спросила недоверчиво Аня. - Скажу, - кивнул я. - Так говори, не телись... - Ты, никак, грамотная? Ты там все прочитала? - Все! - Не видать, чтобы ты все прочитала. Там написано - обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова! - Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю... Я посмотрел на нее с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся: - Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорами на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает... Глазки у нее от этого стали еще хитрее и глупее: - Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь... - Ишь какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведешь? Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмешь, жизнь его под корень сводишь... - Да иди ты!.. Тоже мне поп нашелся - стыдить меня! Нет у меня с собой денег! Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!.. - Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни, Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в Матросскую Тишину, и тогда хана! А сейчас еще остается шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!.. На ее маленьком лобике четко обозначилась сиротливая морщинка - она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно ее снабдить. - Мне далеко надо ехать, - сказала она наконец. - Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там еще булочная есть. Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано? - Мне туда тоже далеко... отсюда. Да черт с тобой! Только гляди без фокусов - я деньги вперед пересчитаю, ты не думай, не лопух... Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой ее стальной ухмылке было злорадство. - До вечера, пока! - Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел. А я пошел в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина "Светлый путь", я взял билет и вошел в вестибюль. И еще в кассе заметил, что около меня вьется парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой челочкой из-под модной малокопеечки - крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине. Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая челка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся - потерять меня или обнаружить себя? Я бесцельно покрутился еще несколько минут - мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене. Пошарил я в кармане, нашел пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной все сшивался молодец в малокопеечке - я почти его дыхание слышал у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо: - Слушаю!.. - Маня? Это Маня? - неспешно начал я. - Маня, это я, Володя. - Шарапов, слушаю тебя, говори... - Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?.. - Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой "хвост"? - Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам... - Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял? - Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине... - В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял? - Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя... - Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту. - А че там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу - и привет!.. - На Сретенке? - быстро спросил Жеглов. - Не-а... От колхоза нашего асфальт идет... - От Колхозной площади? На Мещанке?.. - Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода. Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать. - Ага, конечно. Как на большак выедешь, там уже не собьешься. Пятый поворот, коли память не сшибает... - Угол с переулком?.. - Ага. Бог даст, и я к вам приеду. Маня... - Переулок Астраханский? Капельский?.. - Нет, Маня, не смогу, попозже... - Банковский?.. - Это точно! Там и для детишек с хлебушком будет посвободнее... - Ты про булочную на углу говоришь? - надрывался, исходил у телефона Жеглов. - Верно, Маня. А? Да я в кинишку намылился сходить, времени у меня теперь навалом. Ну, прощевайте там, деток своих целуй. А я постараюсь выбраться к вам... И повесил трубку, обернулся - юркнула в толпу, затерялась коричневая кепчонка. Разговор он весь слышал. В зале этот поганец тоже сидел все время за моей спиной, ряда на два подальше, и его присутствие меня невольно нервировало. Почему-то все время стоял у меня перед глазами прибитый ножом к лавке Вася Векшин. На экране пела, плясала, стреляла глазками Любовь Орлова, двигалась она своим замечательным путем от девки-замарашки до знатной стахановки, но, честно говоря, ничего я не запомнил из этого фильма, потому что не до него мне было. В зале было душно, плавал кислый запах мокрого сукна, пота и гуталина, люди вокруг меня хохотали и топали ногами, а я сидел и думал о том, что дело, похоже, не сорвалось, и сегодня уж конечно мы с Варей не увидимся, а с двенадцати ночи у нее дежурство - ей три смены осталось до демобилизации, - и если сегодня у меня все пройдет благополучно, то, может быть, на этой неделе вся история закончится и мы с Варей пойдем в загс, а потом устроим свадьбу, позовем Жеглова, всех наших ребят, Вариных подруг - это будет замечательный праздник. Только бы с этими проклятыми выползнями закончить! К концу картины, когда все дела у Любови Орловой совершенно наладились и ее любимый инженер тоже понял, какая она замечательная, мне уже стало совсем невмоготу - от напряжения, ожидания, неизвестности. Это как перед атакой: уж лучше бы команда - и через бруствер вперед, чем это невыносимое тоскливое ожидание, когда знаешь, что ровно через час уже все будет решено, но неизвестно только как. Ах, Вася, Вася, как ты томился этот час! Праздник, радость, свадьба, ордена, конец фильма! Зажегся свет, и народ ручьями потек между стульями на выход. Я уже не оглядывался, точно зная, что малокопеечка где-то на пятках у меня сидит. Мокрая темнота совсем заволокла город. И фонари не разгоняли мрак, а мутными молочными пятнами высвечивали узкие пятачки вокруг столбов, и все было заштриховано косыми струями унылого ноябрьского дождя. Народу в троллейбус натолкалось до упору, двери не запирались, и люди гроздьями висели на подножках, надрывались кондукторы, требуя войти в вагон. Да мы бы и сами вошли, коли место нашлось бы: за одну остановку меня на ходу промочило насквозь. И "хвост" перестал стесняться, он висел прямо рядом со мной, держась за чью-то спину, и, признаюсь, было у меня желание навесить ему такого пендаля, чтобы он до следующей остановки катился на пятой точке... Пересел на Колхозной площади, тут было чуть свободнее, чем на Кольце, и когда меня особенно сильно шпыняли, я думал с усмешкой, что, наверное, люди создали бы мне получше условия, кабы знали, за каким я делом толкаюсь здесь в час "пик"... Остановился я у освещенной витрины булочной. Здесь был козырек, под которым обычно выгружают хлеб. Вот там я и спрятался от холодных струек, заливавших спину ледяной щекотиной. Огляделся - Ани еще не было. Только стоял у тротуара хлебный фургон, из которого два мужика вытаскивали пустые ящики. И пропал мой "хвост", хотя я видел, как он спрыгнул вслед за мной с подножки. А теперь исчез куда-то. Я взглянул на часы - девятнадцать тридцать две. Еще несколько минут, и все решится - правильно мы продумали или они оказались осторожнее нашей хитрости. И в этот момент я увидел идущую ко мне женщину. Она была высока, стройна, в красивом светлом пальто. Туфли у нее были заграничные, на рифленом каучуке. И зонтик. Протянула мне руку, как старому знакомому: - Здравствуйте, вы от Евгения Петровича? - Здравствуйте. - И я подозрительно стал смотреть на нее. Я и не скрывал интереса, с которым глазел на нее. И руку ее задержал на мгновение дольше, ощупывая на ее пальце кольцо с камнем-розочкой. Я даже приподнял на свет ее руку и откровенно посмотрел на кольцо. Она выдернула руку и зло спросила: - Вы что? - А ничего. Мне Евгений Петрович первым делом велел передать вам, чтобы вы это кольцо как можно глубже заныкали. В розыске оно, по мокрому... Это было кольцо Ларисы Груздевой - я не мог ошибиться, десятки раз я видел его описание в деле. - И для этого он прислал вас? - спросила она с усмешкой. - Нет, он меня прислал, чтобы я объяснил, как его с нар вытащить. А вы тут меня за дурака держите, театры всякие, концерты разыгрываете! Подсылаете дуру какую-то! Что же, вы думаете, мне Фокс не объяснил, какая вы из себя, коли посылал меня на встречу? - А почему же он вас к бабке направил, а не ко мне? - Ха! Мы с ним не в парке Горького на лавочке расстались! Он тоже против меня опаску имел - л вдруг меня менты расколют? А вдруг я скурвлюсь и сам настучу? Так прямо к вам в теплую постелю их и доставлю. Надо думать, он этот резон имел. А там бог его ведает, что он думал: вы-то знаете, мужик он непростой... - Так что же он сказал вам? Что вы должны передать мне? - Инструкцию. Так он и сказал - инструкцию. Это, говорит, будет у тебя единственный в жизни заработок такой: запомни от слова до слова, передай и получишь пять кусков. - Что-то больно дорого за такую работу... - Ему-то там, на киче, это не кажется дорого. Тем более что речь о шкуре его идет. Вышак ему ломится... - Хорошо, я слушаю вас... - Денежки пожалуйте вперед. Дружба дружбой, как говорится, а табачок... Она открыла сумку и протянула мне завернутую в газету пачку. Я стал разворачивать сверток, но она сердито зашипела: - Перестаньте! Там ровно пять тысяч. Говорите... Я помялся немного, потом махнул рукой: - Смотрите, на совесть вашу полагаюсь. Мне ведь тоже рисковать, с МУРом вязаться неохота... - И попробуйте наврать только! - Зачем же мне врать! - Я огляделся, в переулке никого было не видать, только неподалеку возились со своими ящиками грузчики около хлебного фургона, и я подумал, что это, наверное, наши ребята меня здесь прикрывают. Правда, это мне не понравилось - грубо; они совсем рядом стояли, и раз за Аней бандиты присматривают, то и их наверняка засекут. - Значит, Фокс так сказал: его в МУРе колют по поводу ограбления продмага и убийства сторожа. Дела его неважные - там на карасе отпечатки его остались... Содержат его пока на Петровке, на той неделе должны перевести в тюрьму - в Матросскую Тишину, а там уже хана - из тюрьмы не сбежишь... - А с Петровки сбежишь? - спросила она, глядя на меня в упор своими черными, чуть раскосыми глазами. И ноздри у нее тоненько дрожали все время. Я уже вспомнил ее по справке, ребята точно отобрали, да разве угадаешь, кто именно нам нужен, какая именно Аня в списке нас интересовала. Анна Петровна Дьячкова, двадцать четыре года, завпроизводством в пункте питания на Казанском вокзале, незамужняя, несудима, характеризуется по службе положительно... - И с Петровки не сбежишь. Но если на следственный эксперимент его повезут из тюрьмы, то там конвой другой, такие псы обученные, с автоматами. Это все дело пустое. А с Петровки его оперативники повезут - те ловить мастаки, а насчет охраны они, конечно, лопушистее. Их там всех можно заделать, - сказал я, понижая голос и наклоняясь к ней. - Это как же? - Ну что "как, как"? Что вы, маленькая? Пиф-паф - и в дамки! - А какой следственный эксперимент? - спросила она недоверчиво. - Ну сделал он признание: так, мол, и так, я убил сторожа и хочу на месте показать, как это все происходило. Поскольку он сидит в полной несознанке, оперативники обрадовались, захотели побыстрее закрепить его показания. Повезут его туда обязательно... По телефону договаривались - он сам слышал. - Что еще сказал Евгений Петрович? - Ну, детали всякие, как это сделать. И еще он велел, чтобы вы горбатому сказали: если его у муровцев не отобьют, он на себя весь хомут тянуть не станет - сдаст он его самого и людей его сдаст... - Понятно... понятно... - протянула она и вдруг громко сказала: - Вы поедете со мной и расскажете про все эти детали - что надо делать... - Нет, - покачал я головой. - Такого уговора не было, я и Фоксу сказал: постараюсь бабу твою разыскать и все обскажу, а никуда ходить с вами я не собираюсь и в дела ваши встревать не хочу... - А тебя, мусор, никто и не спрашивает! - раздался тихий голос за моей спиной, и в бок мне воткнулся пистолетный ствол. - Садись в машину... Я повернулся слегка и увидел грузчиков фургона - один жал мне ребро пистолетом, а другой стоял, на шаг отступя, и руку держал в кармане. Дух из меня вышибло. Ах, глупость какая, вот ведь почему пропала малокопеечка - он меня сдал с рук на руки. Может быть, Жеглов бы об этом и раньше догадался, а у меня, видать, еще опыта маловато. Я тупо смотрел на них, стараясь сообразить быстрее, что мне делать, и ничего путного не приходило в голову. Их тут все-таки двое с пушками, и даже если я затею с ними возню и наша засада, которою я сейчас и не видел, придет мне на помощь, то бандиты все равно успеют меня срезать, и главное совершенно бесполезно, бессмысленно - мы ведь все равно еще не уцепили кончик! Допустим, их тоже застрелят или похватают - что толку, это, возможно, пустяковые людишки, уголовная шушера, подхватчики... И я начал быстро, гугниво бормотать: - Граждане, товарищи дорогие, что же это такое деется? Я вам доброе хотел, а вы... - Молчи, падло, - скрипнул зубами бандит; у него лицо было совершенно чугунное, серое, ноздреватое, с тухлыми белыми глазами, ну просто ни одной человеческой черточки в нем не было, будто господь бог задумал сделать его, свалял из всякой пакости. Увидел - брак и выкинул на помойку, а он, гад, все равно ожил и бродит среди живых теплых людей, как упырь. Ткнул он меня сильнее пистолетом и сказал: - Садись быстро в машину, ссученный твой рот! Эх, чего же мне на фронте не довелось только увидеть, чего я не вытерпел, каких страхов не набрался, а вот никогда у меня не было такого ощущения, что смерть - совсем рядом! Он мне сам казался похожим на смерть, и воняло от него смрадно. И я шагнул к распахнутому люку хлебного фургона. Второй бандит прыгнул за руль, вместе с ним в кабину села Аня, а чугунный мерзавец влез за мной в кузов и захлопнул складные дверцы. Не успел я еще сесть на ящик, как фургон покатил. Сначала я пытался считать повороты, чтобы как-то ориентироваться, мне казалось, что машина едет куда-то в сторону Каланчовки, потом она стала крутить, разгоняться, тормозить, где-то посреди улицы развернулась, мотало нас на колдобинах и ухабах, и снова зашуршал под колесами асфальт, глухо пророкотали рельсы на переезде, по стуку судя, это были железнодорожные, а не трамвайные рельсы, и где-то совсем рядом засвистела электричка. Потом мы долго стояли, тяжело прошумел шатунами, натужно вздыхая, паровоз, и снова начались ухабы и тряска неровной дороги, и опять зашелестел асфальт, и мне пришло в голову, что они нарочно кружат, проверяя, нет ли за фургоном слежки. Ехали то быстро, то медленно, потом остановились и снова поехали. И когда фургон затормозил, хлопнула дверца в кабине и распахнули снаружи люк, я даже приблизительно не представлял себе, где мы находимся. Шофер спросил: - Завязать глаза ему? А Чугунная Рожа засмеялся: - Зачем? Он никому ничего не разболтает... Мы стояли во дворе скособоченного двухэтажного домика, замкнутого квадратом высоченного дощатого забора. Я подумал, что с улицы через этот забор крышу фургона, пожалуй, и не увидать. Ну ничего, покувыркаемся еще немного. Я как-то не хотел верить, изо всех сил отгонял я от себя мысль, что ребята, которые должны были обеспечивать меня, могли совсем потерять след фургона. Или хотя бы номер его не засечь... И хотя Чугунная Рожа уже объяснил мне насчет моей судьбы, я надеялся выкрутиться. Ведь если бы они меня раскололи или совсем не поверили, ни к чему им было бы катать меня по всему городу. Стрельнул на месте или ткнул заточкой - и все, большой привет! А они меня привезли сюда, - значит, пока еще план мой окончательно не завалился, игра продолжается, господа мазурики... Я бы, наверное, чувствовал себя много скучнее, если бы знал, что у Ростокинского переезда машина службы наблюдения потеряла из виду хлебный фургон окончательно и Глеб Жеглов бьется на Петровке, стараясь задержать операцию по прочесыванию каждого дома в зоне Останкино, Ростокино и в то же воемя выясняя, где может находиться хлебный фургон номер МГ 38-03... - Давай, Лошак, веди его, - сказал Чугунная Рожа шоферу. - Я огляжусь, не рыскают ли окрест лягавые... Лошак подтолкнул меня в спину, не сильно, но вполне чувствительно, и я сказал ему: - Не пихайся, гад!.. А впереди пошла Аня. Она шла через темные сени и длинный кривой коридорчик уверенно - не впервой ей здесь бывать. Она дернула на себя обитую мешковиной дверь, и свет из-под морковно-желтого абажура плеснул в глаза, ослепил после темноты. Прищурясь, я стоял у порога, и билась во мне судорожно мысль, что если хоть один муровец вошел в их логово, то, значит, конец им пришел. Даже если я отсюда не выйду, а выволокут меня за ноги, тоже счет будет неплохой, коли шофера Есина уже застрелил Жеглов, Фокс сидит у нас и здесь их набилось пятеро. Я бодрил себя этими мыслями, чтобы вернулась хоть немного ко мне уверенность, и все время мысленно повторял про себя главное разведческое заклятие - "семи смертям не бывать", - и осматривал их в это же время, медленно обводя взглядом банду, и делал это не скрываясь, поскольку н они все смотрели на меня с откровенным интересом. Вот он, карлик. Не карлик, собственно, он горбун, истерханный, поношенный мужичонка, с тестяным плоским лицом, в вельветовой толстовке и валенках. На коленях у него устроился белоснежный кролик с алыми глазами и красной точкой носа. И здесь же старый мой знакомый - малокопеечка. Кепку свою замечательную он уже снял и сидит за столом, очень гордый, довольный собой, щерится острыми мышиными зубами. - Что ты лыбишься, как параша? - сказал я ему. - Дурак ты! Был бы на моем месте мусор, ты бы уже полдня на нарах куковал! Я тебя, придурка, еще в кино срисовал, как ты вокруг меня сшивался... Он выскочил из-за стола, заорал, слюной забрызгал, длинно и нескладно стал ругаться матом, размахивая руками у меня перед носом. - Да не шуми ты, у меня слух хороший! - сказал я ему. - И слюни подбери, мне после тебя без полотенца не утереться... И горбун наконец раздвинул тонкие змеистые губы: - Сядь, Промокашка, на место. Не мелькай... - И этот противный воренок сразу же выполнил его команду. Лошак прямо от двери прошел к столу и сразу же, не обращая внимания на остальных, стал хватать со стола куски и жадно, давясь, жрать. Пожевал, пожевал, налил из бутылки стакан водки, залпом хлобыстнул и снова вгрызся в еду, как собака, - желваки комьями прыгали за ушами. Вошел в комнату Чугунная Рожа - не знаю, как его звали, но мне он больше нравился под таким названием. Он уселся верхом на стул и тоже стал меня разглядывать. А я все еще стоял у порога и думал о том, как бы я с ними со всеми здесь разобрался, будь у меня в руке автомат мой ППШ, и еще бы хорошо пару лимонок. Они ведь такие сильные и смелые, когда против них безоружный или если их всемеро больше. Ах как бы хорошо было: гранату на стол, сам на пол, за буфет, и длинной очередью снизу вверх, с боку на бок! Я бы и Аню их распрекрасную не пожалел - такая же сволочь, бандитка, как они все. Это через нее сбывали они на пункте питания награбленное продовольствие! Десятки тысяч наворовала вместе с ними, а кольцо с убитой женщины на палец нацепила. Она в углу около буфета стояла, обнимала она себя руками за плечи - так трясло ее. Посмотрел я на нее и увидел, что кольца на пальце нет, и от этого чуть не заорал: значит, поверила, зацепил я ее, гадину! Слева от горбуна сидел высокий красивый парень, держа в руках гитару. Один глаз у него был совершенно неподвижен, и, присматриваясь к его ровному недвижному блеску, нагонял, что он у него стеклянный, и помимо воли в башке уже крутились какие-то неподвластные мне колесики и винтики, услужливо напоминая строчку из сводки-ориентировки: "Разыскивается особо опасный преступник, рецидивист, убийца - Тягунов Алексей Диомидович... Особые приметы - стеклянный протез глазного яблока, цвет - ярко-синий..." И спиной ко мне в торце стола сидел еще один бандюга, плечистый, с красным стриженым затылком. Он мельком посмотрел на меня, когда мы только ввалились, и отвернулся, а я его сослепу, с темноты, и не разглядел. А он, видимо, особого интереса ко мне не имел, сидел, курил самокрутку, плечами метровыми пошевеливал. Долго смотрел на меня горбун, потом засмеялся дробненько, будто застежку "молнию" на губах развернул: - Ну что ж, здравствуй, мил человек. Садись к столу, поснедай с нами, гостем будешь... - И сам кролика за ушами почесывает, а тот от удовольствия жмурится и гудит, как чайник. - В гости по своей воле ходят, а не силком тягают, пушкой не заталкивают, - сказал я недовольно; мне к ним ластиться нечего было, с ласкового теля уголовник две шкуры снять постарается. - Это верно, - хмыкнул горбун. - Правда, если я в гости зову, ко мне на всех четырех поспешают. И ты садись за стол, мы с тобой выпьем, закусим, про дела наши скорбные покалякаем. Сел я за стол - тут уж чем подкормиться было! Как в ресторане "Савой", бумажные цветочки на косточку не надевали, но шмат мяса жареного на блюде лежало - килограмма четыре. Капуста квашеная, маслята маринованные, картошка печеная, селедка зал<о>м - да чего там только не было! Получше нашего питание у бандитов.... x x x СОВЕТЫ ДОМАШНИМ ХОЗЯЙКАМ Вкусное повидло получается из тыквы, сахарной свеклы и моркови при условии, что они были взяты в равной пропорции. Повидло получается сладкое, добавлять к нему сахар не требуется, даже если оно пойдет для начинки пирогов. Ольга Зорина. "Вечерняя Москва" - ...Выпьешь? - спросил горбун. - Нальете - выпью. - Клаша! - не поднимая голоса, позвал горбун. Из двери в соседнюю комнату появилась мордатая крепкая старуха. Она поставила на стол еще три бутылки водки, отошла чуть в сторону, прислонилась спиной к стене и тоже уставилась на меня, и взгляд у нее был вполне поганый, тяжелый, вурдалачий глаз положила она на меня и смотрела не мигая мне в рот. Хорошая компания здесь собралась, что и говорить! Да жаловаться не приходится, я ведь к ним сам сюда рвался... - За что же мы выпьем? - спросил горбун. - А за что хотите, мне бы только стакан полный... - За здоровье твое пить глупо - тебе ведь больше не понадобится здоровье хорошее... - Это чего так? - А есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок! - ласково сказал горбун и смигнул дважды красными веками. - Дурилка ты кардонный, кого обмануть хотел? Мы себе сразу прикинули, что должен быть ты мусором... Я развел руками, пожал плечами, сердечно ответил ему: - Тогда за твое здоровье давай выпьем! Ты, видать, два века себе жизни намерил... Он беззвучно засмеялся, он все время так усмехался - тихо, будто шепотом он смеялся,