у нас плохо! Начальник бригады Мамыкин никак не закончит семилетку, оперуполномоченного Флегонтова исключили из школы, оперуполномоченный Пасюк третий год числится в шестом классе... - Ты еще про деда моего вспомни! - крикнули из зала. - Пасюку уже за тридцать! - Ну и что, если Пасюк уже немолодой человек? Что же, ему из-за этого так и пребывать во тьме невежества? Задача более подготовленных сотрудников - подтянуть на свой уровень менее грамотных товарищей. Милиционер - представитель Советской власти, а власть можно дискредитировать не только непотребным поведением, но и своей серостью... - Ты у нас больно ясный! - кричал все тот же голос из угла зала. - Пасюк в твоей бригаде работает, ты бы его и подтягивал к себе! - И подтяну! А ты хочешь говорить - выходи на трибуну и говори, а оратора не смей перебивать... - О-ра-тор! - засмеялись несколько человек. Но Жеглова с толку не собьешь. - Вот ты, Сапегин, смеешься, а сам на политзанятиях заявил, что помнишь Антарктиду потому, что в этом государстве нет столицы! В твоей зоне планетарий находится, люди поглядеть его за пять тысяч километров приезжают. Ты же семь раз на дню мимо таскаешься, а ведь в нем наверняка ни разу и не был, а? Все дружно захохотали. Сапегин, растерянно качая головой, говорил: - Ну не был, схожу еще. Я вокруг планетария не под ручку прогуливаюсь... - ...Нам надо всем развивать культуру в себе, и самые верные пути для этого - учеба, чтение книг, участие в художественной самодеятельности. В сентябре был общегарнизонный смотр, а начальники десятого и сорок второго отделений милиции не отпустили своих сотрудников на него. Как это нам понимать? Особенно оживленно загомонили девушки. Жеглов успокаивающе поднял руку и закончил: - Владимир Ильич Ленин сказал, что машина советской администрации должна работать аккуратно, честно, быстро. И если к нашей честности приложить необходимое образование, то мы все обязательно будем успешно работать - аккуратно и быстро!.. И под единодушные аплодисменты закончил свою речь. Потом поднялся Мамыкин: - Товарищи, многие или, может, некоторые посчитают неважным, что я скажу, но я думаю, это очень важное дело. - Он остановился на минуту, попил воды из стакана. - Находится у нас немало молодых товарищей, и комсомольцев в их числе, готовых истратить десятки рублей на мороженое, папиросы и конфеты. Эти транжиры забывают, что оклад в 478 рублей не бесконечен, и потом они бегают занимать у сослуживцев на обед. Не к лицу это работнику милиции! - закончил он под общий смех и аплодисменты. После Мамыкина говорили еще часа полтора, в маленьком зале уже дышать стало нечем - стекла запотели, и по ним сочились тоненькие струйки. Потом полковник Карасев вручил сержанту Маше Колесниковой ценный подарок начальника Управления милиции - отрез бостона - за то, что она одна задержала двух вооруженных грабителей. И началось голосование. Орали до хрипоты, добиваясь одних и отводя кандидатуры других, жалобными голосами отбивались самоотводчики, список все рос, и только я не участвовал в этой сумятице - они все друг друга хорошо знали, а я их видел всех вместе впервые. Перед подсчетом голосов объявили перерыв. Я сказал Варе: - Варь, я тебя провожу? Она кивнула, но в этот момент подошел Жеглов и, улыбаясь, заявил: - Варвара, придется мне вас разлучить... - Это почему еще? - набычился я. Жеглов подмигнул: - По делишку нам с тобой сейчас надо сбегать... Я повернулся к Варе: - Я позвоню? - Да. Будь здоров. - И ушла в зал. А мы пошли с Жегловым к себе в кабинет, и он все посматривал на часы, будто боялся опоздать куда-то. Набрал номер телефона и говорил как-то странно: - Это ты?.. Ага, привет... Хорошо... Как договорились... Все, буду... Он взглянул на меня, засмеялся: - Ну что, орел, сопишь? Недоволен мною? Я пожал плечами. - Слушай, Шарапов, а как же ты с Варей разговариваешь? Из тебя же слова за деньги тянуть приходиться. - Ничего, как-нибудь без твоего краснобайства обойдусь... - Да ты не сердись! Оторвал я тебя, конечно, от Варвары, но сам знаешь: "первым делом, первым делом самолеты..." x x x 10 октября 1945 года в Октябрьском зале Дома Союзов состоится 34-й тираж Государственного займа 2-й пятилетки, выпуска четвертого года. Объявление Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах отставшие листы толя и жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр, не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда просто мучительно - долбили храм прямой наводкой. Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом - повсюду были навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов, надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на перевернутый ящик, и я спросил его: - А кого мы тут ждем? - Знающих людей... - коротко сказал Жеглов, и мне в темноте показалось, будто он усмехается. - Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди. - Я их сам угляжу, - хмыкнул Жеглов. - Но ведь... - собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил мне руку на плечо и шепнул: - Давай помолчим. Так лучше будет... И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох - сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова в бок - идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение - со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: "фью-фью!" И тот ему ответил так же. Жеглов мне сказал: - Подожди меня тут... Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле другие планы. Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей, с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе "Урана" инвалид всем желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне казалось, что они играют в китайский бокс - потычут пальцами, побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку. Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал знающий человек, спрашивать все-таки не стал - Жеглов ведь не хотел, чтобы я слышал их разговор, будто я посторонний и мог кому-то растрепаться. Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на Цветной. Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского переулка. Жеглов покосился на меня и спросил: - Ты чего надулся, как мышь на крупу? - Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось... - Ха, показалось! А то я не вижу. - А если видишь, то чего спрашиваешь? - Ох, Шарапов, беда мне с тобой - сколько же еще тебя надо будет учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более лишний, чем в любви! - Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было ходить? Жеглов весело засмеялся: - Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножиком потрогать? Они ведь люди ужасно грубые и нервные... И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав: - Одну минутку... - И постучал в окно бельэтажа - "тук-тук". И еще три раза подряд - "тук-тук-тук". В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне: - Ты тут на лавочке посиди пока... Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время: - Понятно, понятно... Бабаня, не определяйте голосом... Тише... Да не гудите вы так!.. Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам вышли на Ананьевский. Я не выдержал и спросил: - Ну что? - А ничего! - беззаботно сказал Жеглов. - Не знают они ни хрена... И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным дворам, тупикам, по баракам, старым покосившимся домишкам, и только по своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы постепенно смещаемся к Каланчовке, к трем вокзалам. Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого парнишку и говорил ему: - Ты, Рублик, не шелапутничай больше - иди и скажи, что от меня, там примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядочке. Усек? - Усек, - хрипло сказал парнишка. - Не наврете, гражданин Жеглов? - Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал? Беги, пока не передумал. Брысь! И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по спине и сказал: - Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом театре... Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая восхищения: - Ну ты и даешь! А откуда узнал? - От верблюда! - находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной остановке. x x x К СВЕДЕНИЮ ГРАЖДАН ГОРОДА МОСКВЫ С 16 октября 1945 года будут выдаваться талоны на приобретение керосина. Керосин выдается всему населению города по 2 литра на человека. Выдача талонов будет производиться по месту получения основных продовольственных карточек через уполномоченных карточных бюро учреждений. Продажа керосина в нефтелавках начинается 17 октября с.г. Срок действия талонов - до 1 ноября 1945 года. Зав. Мосгорторготделом Филиппов Извещение Московского городского отдела торговли Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно, хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. "Что вы можете сказать о нем как о человеке?", "Какой он работник?", "Известно ли вам что-либо об их взаимоотношениях?" - глупости какие-то. Груздев ведь при всех условиях не был этим самым... Синей Бородой... Как там ни расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и говорить нечего... Вчера пришла справка на наш запрос о судимомостях Груздева - "нет, не судим, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел". Сослуживцы и вовсе в один голос твердят, что мужчина он порядочный, выдержанный, работник замечательный - награды у него и все такое прочее. Что от жены ушел, не таил, сказал только, что она нашла себе другого человека... Так с кем, знаете ли, не бывает, дело житейское. А угроз каких в ее адрес или чего-нибудь подобного - боже упаси! И Ларисины сослуживцы показывают, что никаких жалоб на Груздева от нее сроду не слышали, наоборот, даже когда он от нее съехал, говорила она как-то, что таких порядочных мужчин нынче поискать... Заведующий труппой сказал, что Ларису уже несколько раз на срочные роли вводили. Второстепенные, конечно, но подумывали о зачислении в творческий штат. Вот тут, правда, неувязка одна получается. Кадровичка, та, что от меня сейчас ушла, показала мне приказ об увольнении Ларисы по собственному желанию. И рассказала, что она ни с того ни с сего явилась в кадры с заявлением в субботу, восемнадцатого, а попросила ее рассчитать с двадцатого. И на вопрос, что случилось, отвечать не стала, сказала только, что по личным причинам. Странно это: она ведь мечтала стать актрисой, и вроде к тому шло дело - и вдруг уволилась. Надя, сестра ее, ничего об этом не знает, и, сколько мы с ней тут голову ни ломали, ничего путного не сообразили... К часу я вызвал почтальоншу - тут еще одна штука любопытная. Я начал с бумажками Ларисиными разбираться, до писем руки не дошли, а телеграмма одна попалась интересная, время прибытия указано: двадцатого октября в восемнадцать часов ноль пять минут. Насчет текста: "МУСЕНЬКИН ВЫЕЗД ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ДЕКАБРЯ, ЦЕЛУЮ, ТЕТЯ ЛИЗА" - мне Наденька дала объяснение - это должна была приехать по делам их родственница из Семипалатинска, да что-то помешало. А вот с временем доставки я хотел разобраться абсолютно точно: по нашим-то сведениям, если почтальонша телеграмму принесла вовремя, она могла застать в квартире Груздева... Разговор у нас состоялся короткий, но вещи выяснились удивительные. - Квартиру эту я хорошо знаю, - сказала пожилая почтальонша, водрузив на остренький носик большие, должно быть, мужские очки и раскрывая разносную книгу. - Слава богу, не первый год корреспонденцию доставляю на этот участок. Вот поглядите - телеграмма Груздевой Ларисе, из Семипалатинска. Время доставки - девятнадцать двадцать, число - 20 октября, и подпись ее, Ларисы, собственноручная. До меня даже не сразу дошло - что же это получается-то? Ведь этого никак не может быть: сосед Липатников видел выходящего из дома Груздева после матча, то есть в девятнадцать часов плюс-минус несколько минут. Этот момент и есть предполагаемое время убийства. А еще через двадцать минут Лариса лично принимает телеграмму и расписывается в книге. Не вяжется, никак этого не может быть! - Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время? Почтальонша даже обиделась: - Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что доставляю все без задержки! - А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса? - Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень женщина, вежливая, обходительная... Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил: - Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может, возбуждена, расстроена?.. - Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то, затащила меня на кухню - у них коридорчик очень маленький... Там, на кухне, она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не предложила - я потому и заметила, что она обычно-то предлагает. - А в квартире никого не было? Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб, - припоминала, видимо, расположение квартиры, - потом уверенно сказала: - Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого... Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых, то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания соседа? Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта история озадачит - он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а получается... Глеб толкует, что Груздев убил Ларису из-за квартиры, ну и попутно вещички забрал. Но тогда при чем здесь Фокс этот самый? Разве что Груздев действительно нанял его и назначил плату как раз вещами? Но зато сколько народу вокруг допрошено - и никто никогда около Груздева не видел человека с приметами Фокса. Конечно, сговор подобный - дело тайное, но и то нужно взять в рассуждение, что снюхаться им негде было, поскольку Фокс уголовник, бандюга, а Груздев - интеллигент, доктор и ничего между ними общего не должно быть. Хорошо бы, конечно, самого Груздева спросить, но еще неизвестно, как посмотрит на это Жеглов. М-да, непонятно. Совсем непонятно. И все равно сейчас главное узнать, был там Груздев или не был. Он ведь мог прийти, наладить разговор - не зря же Надя говорит, что и вино, и шоколад на столе любимой марки Груздева, - а потом, подготовив плацдарм для Фокса, отвалить: пожалуйте, мол, артподготовка проведена, танки к бою!.. Кстати, шоколад Панков велел эксперту передать, совсем из головы выскочило... Спасибо старшине из комендантского отдела, который оказался на вещевом складе с машиной, а то бы в жизни мне не вывезти добро, которым меня в неслыханном количестве снабдили суровые складские интенданты в полном соответствии с арматурным списком и сроком на два года. Чего только не было в трех здоровенных тюках, которые я целый час паковал на длинном неструганом прилавке: шинель, мундир, гимнастерки, галифе, белье, сапоги, валенки, шапка, фуражка, портянки, подметки, новенькая скрипящая и сверкающая "сбруя" - ремень с портупеей - и даже блестящие серебряные погоны с красными кантами - четыре пары, и на каждый погон по три звездочки, - пожалуйте, товарищ старший лейтенант Шарапов, к несению службы по всей положенной форме! Когда я впервые попал в армию, меня, конечно, тоже обули-одели, но времена были тогда совсем тяжелые, получил я, помню, кирзачи, комплект обмундирования: шинельку поношенную, гимнастерку и бриджи "х/б, б/у" - "хлопчатобумажные, бывшие в употреблении" да пилотку - вот и весь наряд; и только потом, постепенно, до-обмундировался по-человечески и вид имел боевой, не хуже других, а в Пренцлау, что под Берлином, даже штатский костюм справил, чисто коверкотовый, на шелковой подкладке, спортивного фасона - с широкими ватными плечами, накладными карманами и хлястиком... Но в милиции своя форма, и на зеленый мой парадный мундир милицейские погоны не привесишь - вот и чувствовал я себя вроде не в полную цену, гостем, что ли. А теперь настроение у меня было "на большой", теперь - извините, подвиньтесь - на праздничном вечере вы, дорогие новые соратники мои, увидите, как гвардейцы умеют форму носить! Старшина был настолько любезен, что подбросил меня домой, на Сретенку, помог мне занести в комнату вещи, и мы вернулись на Петровку. Времени было восемнадцать тридцать, и Жеглов уже ждал меня, отутюженный, свежевыбритый, благоухающий одеколоном "Кармен", а уж сапоги - лучше новых. Он критически осмотрел меня снизу доверху и я, похоже, понравился ему чуть меньше, чем он мне. Он пожевал губами, - может, чего сказать хотел, но ничего не произнес, только покачал головой, и я подумал, что завтра-то уж ему качать головой не придется - заблещу медалью новой, как на строевом смотру. Я ему объяснил: - На вещевом складе был, отоварился согласно арматурному списку. Я сейчас, позвоню только... - И набрал телефон баллистов. - Из этого "байярда" стреляли, - сразу же сообщил эксперт. - Безусловно и категорически. Из-за того, что патрон нестандартный - он побольше немного, чем фирменный, - все индивидуальные признаки оружия выявились особенно рельефно, хоть в учебник криминалистики снимки помещай. Акт подошлем, как договорились. Приветик... x x x Сегодня под председательством французского коменданта генерала де Бошена состоялось 14-е заседание союзной комендатуры города Берлина. Заседание решило дать распоряжения полицейпрезиденту относительно: а) организации ШУТЦПОЛИЦАЙ - охранной полиции и КРИМИНАЛЬПОЛИЦАЙ - уголовной полиции; б) полномочий берлинского полицейпрезидента вообще. Берлин, 11. ТАСС - Если хочешь, можем пешком пройтись, - предложил Жеглов. Вечер был ясный, теплый, и мы не спеша пошли с ним по Петровке к центру. Около "Эрмитажа" толпился народ - с большим концертом выступали Лев Миров и Евсей Дарский, и шустрые ребята сновали в толпе с криком: "Хватайте билеты! Шутят Миров - Дарский, со своим джаз-оркестром выступает Эдди Рознер". Я подумал, что хорошо бы сходить на такой концерт с Варей, но до получки это было нереально: билеты стоили от тридцатки и выше. - Эх, кабы нам с тобой заловить сегодня Ручечника... - сказал мечтательно Жеглов. - Трудно небось... - Что значит "трудно"? Наша работа, как и его промысел, зависит от удачи. У меня вся надежда на то, что он нас с тобой в лицо не знает. - А ты его знаешь? - Видел я его. И потом, напарница его найти поможет, - усмехнулся Жеглов. - Это как понять? - Ну, когда высмотришь самую красивую женщину в театре, - значит, где-нибудь и он поблизости шьется. - Почему? - А у него метод такой - он на подхвате только красавиц держит. Приходят они в театр или в коммерческий ресторан и начинают пасти парочку в дорогих шубах. При первой возможности он вынимает у кавалера номерок от гардероба, а красулька его получает шубу. И отваливают. Вот и весь фокус... - Можно подумать, что некрасивой не дадут пальто по номеру, - усомнился я. - Дать-то дадут, но психология в том, что красивая женщина сама по себе отвлекает внимание, для нее всегда хочется сделать что-нибудь приятное. Да и барыши с красавицей делить, наверное, приятнее, чем с уродкой... - Вот в этом наверняка и есть вся его психология, - сказал я мрачно. Мне почему-то стало обидно, что какому-то мерзкому воришке достаются красивые женщины и он их использует как воровской инструмент, когда они, может быть, какому-то хорошему человеку счастье жизни могли составить. - Да нам с тобой плевать, почему он так поступает, - сказал Жеглов. - Важен факт! - Слушай, Глеб, а откуда у него кличка такая - Ручечник? - А-а, это смешно. Мы сперва думали, от его первой профессии - ручки вышибать. - Это как? - А вот так: подходит он к любому джентльмену, желательно иностранцу, и начинает его радостно хлопать по плечам, по груди, хохочет, кричит: "Здорово, Боря!" - или там Коля, Вася - как хочет. Декорация такая, что он, мол, обознался, принял человека за старого друга. Потом выясняется - у него аж слезы от стыда на глазах. Извиняется, уходит... - А смысл?.. - В том, что он так ловко хлопает человека, что вышибает из кармана авторучку, а если повезет, то и бумажник. Между прочим, хороший "паркер" с золотым пером тысячу стоит... - Силен бродяга! Жеглов кивнул: - Ну да. А как его установили да взяли, оказалось, что и фамилия у него подходящая - Ручников. В театр мы вошли через служебный вход, где с Жегловым стал препираться толстый взмыленный администратор в очках, сдвинутых на затылок. Но Жеглов как-то очень быстро его окоротил: взял за пуговицу и, подтягивая к себе с такой силой, что нитки трещали, сказал: - Вы мне не контрамарки дадите и даже не билеты, а записку к капельдинеру с распоряжением посадить меня там, где я ему скажу. И делайте это, почтеннейший, незамедлительно, у меня нет для вас времени... - Сумасшедшие люди! - взмахнул руками администратор. - Вы что, думаете, что я места из воздуха делаю? - Я об этом ничего не думаю! - оборвал его Жеглов. - Меня это не интересует! Мне на ваши танцы-арии вообще наплевать, сроду бы я к вам не пошел, если бы меня не привело сюда дело государственной важности... От такого святотатства в храме искусства администратор слегка обалдел. Он молча смотрел на Жеглова, разевая беззвучно рот, будто Жеглов у него весь воздух отобрал. - Вы читать по-русски умеете? Вот и читайте тогда, что здесь написано, - протягивал ему Жеглов свое удостоверение, где было сказано, что он начальник бригады отдела Московского уголовного розыска по борьбе с бандитизмом. - И пришли мы к вам не развлекаться, а по делу... Минут за сорок до начала "Лебединого озера" мы устроились с Жегловым в гардеробе за большущим пожарным шкафом; мы стояли за ним, просматривая почти весь длинный проход перед барьерами, за которыми сновали чистенькие старички и старушки в вишневой униформе с желтыми табличками на карманах: "ГАБТ". Мы приобрели у них театральную программу, и Жеглов удивил меня своим размахом, взяв на червонец два перламутровых маленьких бинокля. Сначала Жеглов смотрел в дальний конец прохода через биноклик, подкручивая все время отходящее фокусирующее кольцо, а потом так же, как и я, сунул бинокль в карман: - Ерунда сплошная, а не техника! - Ты бы меня сразу предупредил, можно было мой армейский взять, восьмикратный. - Это тебе не передовая! - огрызнулся Жеглов. - Ты бы еще стереотрубу сюда приволок. - А ты что думал? - засмеялся я. - Выставили бы над шкафом оптику, а сами сидели бы здесь в тишине да уюте... Неспешно переговаривались мы с Жегловым, а сами зыркали все время на проходящих театралов, и я все нервничал, что Ручечник опоздает или не появится совсем и тогда я из-за него так и не посмотрю даже одним глазком на "Лебединое озеро", а это мне было ужасно обидно, потому что я до сих пор ни разу не был в Большом театре. Мне хоть бы зал посмотреть... Я уж совсем отчаялся повысить свой культурный уровень, к чему призывал меня Жеглов на комсомольском собрании, когда он сипло сказал: - А вот и красавец наш пожаловал... Отчаянно всматривался я в поток людей, шествующих по гардеробу: офицеры при всех своих орденах и регалиях, служащие в заутюженных шевиотовых костюмах, женщины с модной шестимесячной завивкой и в панбархате, а некоторые даже с чернобурками через плечо, иностранцы, одетые вроде бы скромно, но чем-то сразу отличающиеся от наших... - Не туда смотришь, - шепнул Жеглов. - Вон он, у того прилавка, в сером костюме. Смотрел я на Ручечника и не мог поверить. Я уж начал привыкать к тому злому маскараду, на котором мы все время вертимся с Жегловым, приподымая на людях маски, чтобы выволочь волков из-под овечьей шкуры, но с каждым разом продолжал удивляться, как много сил затрачивают люди, чтобы выглядеть не тем, кем они являются в жизни на самом деле... Ручечник был похож на иностранца - в замечательно красивом сером костюме, в белой глаженой рубахе с полосатым галстуком, на котором ярко искрилась булавка, в толстых башмаках "шимми" и с красивой палкой, на которую он грузно опирался. - Он что, хромой? - спросил я Жеглова. - Ну да! Ты с ним побегай наперегонки! Он трость для понту носит, солидности добирает! Настоящим иностранцем выглядел Ручечник. Вот только его женщина была не похожа на сухоногих очкастых жен дипломатов - была она белая, ленивая, невероятно красивая, с огромной короной из темно-русых кос. Ручечник подал ей руку, и они чинно пошли по гардеробу к выходу в фойе: ни дать ни взять - варяжский гость прибыл. Лишь ненадолго задержались они в толчее у гардероба, где раздевались зрители из лож бенуара - там прямо и висела таблица: "Ложи бенуара". Жеглов дернул меня за руку: - Ну-ка давай! Ходу! Мы пристроились за ними и так и слонялись метрах в десяти до самого звонка. Жеглов велел мне не спускать с них глаз, исчез на несколько минут, и я видел, как он тряс за лацкан администратора. Не знаю, что он ему говорил, но, во всяком случае, когда мы подошли к ложе номер четыре, капельдинер пропустил нас без звука на два свободных места в глубине ложи. С этого места мне не очень хорошо было видно всю сцену, потому что она была огромная - высотой этажей в пять, наверное, - но зато из сумеречной глубины нам было хорошо видно Ручечника с его дамой, которые сидели точно в такой же ложе, но на противоположной стороне зала. Я хотел придвинуться поближе к барьеру, чтобы получше разглядеть зал, который я до этого видел только в кино, но Жеглов дернул меня и сердито сказал: - Не лезь! Сиди тут, в глубине. - Интересно посмотреть - когда еще попадем сюда? - Тоже мне, театрал отыскался! - фыркнул негромко Жеглов. - Твое дело шестнадцатое - за клиентом смотреть... - А чего на него сейчас смотреть? Куда он денется до антракта? - Ну и даешь же ты, Шарапов? А чего он, по-твоему, в гардеробе около англичан терся? Честно говоря, я там никаких и англичан не разглядел, а уж тем более не видел, что Ручечник около них терся. Он как разделся, так и пошел в фойе, задержавшись на секунду в толкучке у выхода из гардероба. Жеглов сказал задумчиво: - Я не очень уверен, конечно, но сдается мне, что он у того бобра номерок уже увел... Пришли три женщины на передние места в нашей ложе. Жеглов их очень галантно пропустил, пододвинул стулья, пошутил с ними, обещал принести в антракте лимонад, и тут погас наконец свет. На освещенную трибунку перед оркестром взошел седой толстый старик в черном костюме с красивыми блестящими лацканами, поклонился залу и взмахнул палочкой. Играла прекрасная музыка, потом раздвинулся огромный занавес, расшитый темно-золотыми колосьями, и открыл исключительной красоты вид. Чего там только не было: старинный замок, заснеженные горы, озеро - как настоящее. Не знаю, сколько прошло времени, но так нравилось мне представление, что показалось, будто все это промелькнуло в один миг, как из окна мчащегося поезда, жаль только, Вари со мной не было. Жеглов толкнул меня сильно в бок, я встрепанно помотал головой, взглянул в ложу напротив - Ручечника с его красавицей там не было. Жеглов уже выходил из ложи в коридор, я проскользнул за ним следом, наши соседки, по-моему, и не заметили, как мы исчезли. Жеглов быстро шел по коридору, говоря мне на ходу: - Я возьму Ручечника, он где-нибудь неподалеку пасется, а ты дай ей надеть шубу. Перехвати у дверей и зови сразу гардеробщиков... Она шла мне навстречу, высокая, шикарная, с развевающимися полами переливчато-блестящей коричневой шубы, голова ее была гордо закинута назад, она небрежно помахивала сумочкой на ремешке с таким видом, будто, мол, сто раз она видела такие балеты, не понравилось ей, - стало быть, сидеть тут, скучая, и не подумает! От мысли, что мне надо ее арестовывать, всю такую из себя прекрасную, я даже оробел; у меня не только вроде нее знакомых сроду не бывало, но и разговаривать с такими королевами не доводилось. Но все-таки сказал я довольно твердо: - Подождите, гражданочка, мне поговорить с вами надо... Не останавливаясь, вздернув еще выше голову, она бросила мне на ходу: - Я с незнакомыми мужчинами не разговариваю!.. И почему-то эти слова сняли с меня неловкость, рассеялось ощущение, что я совершаю какую-то глупость и все это вообще происходит по недоразумению. Я взял ее под руку и сказал: - Я незнакомый мужчина из МУРа, так что поговорить придется. - И уже манил к себе седенького прилизанного гардеробщика. И она вдруг сделала неуловимое движение, струйкой воды скользнула из гладкой шубы и уже почти успела сбросить ее, но я крепко держал ее за локоть, так что номер не вышел: шуба повисла на правой руке женщины. - Очень я вас прошу, не устраивайте, пожалуйста, фокусов, мне будет совестно к вам применять силу, - сообщил я ей и повернулся к гардеробщику: - Эта женщина взяла чужую шубу, я вас прошу пройти со мной к администратору... Сказал и сам пожалел, потому что старичка чуть удар не хватил. Краска волнами заливала его лицо - он бледнел, синел, багровел, причитая тонким голосом: - Душегубцы! Злодеи! Да нам за эту норку десять лет не расплатиться! Сволочь! А какая приличная с виду!.. Он блажил, а я не знал, волочить ли мне мою красавицу или старика на руки брать. Но в этот момент из-за угла появился Жеглов, и я понял, что его-то проблемы все уже решены: завернув Ручечнику кисть правой руки за спину болевым приемом, он в очень быстром темпе гнал его перед собой по коридору, не обращая внимания на крики и угрозы, что сейчас сюда приедет городской прокурор и нас, как собак, выгонят со службы к чертовой матери... В левой руке у него болталась щегольская трость, бросить которую он не решался - маскарад поломается. Картина от всего этого получалась совершенно и окончательно нелепая. Администратор, который раньше не хотел давать Жеглову надлежащих мест, проникся сейчас важностью нашей задачи. Он метался по кабинету, воздымал руки, грозил Ручечнику и его подруге ужасными карами, предлагал всю необходимую помощь Жеглову, беспрерывно повторял: - Какой позор! Какой позор! Так осрамить нас перед иностранцами! Очень он мешал, и Жеглов, осмотревшись слегка, скомандовал: - Прошу всех посторонних на некоторое время оставить кабинет! Кто понадобится - позову. Администратор, наверное, не привык, чтобы его вот так бесцеремонно выставляли из собственного кабинета, и не чувствовал он себя здесь посторонним, но Жеглов уже внушил ему ощущение бесполезности спорить или возражать. И, вздохнув, администратор вышел. - Пусть гардеробщики подождут, не отпускайте их! - крикнул ему вслед Жеглов, снял телефонную трубку, вызвал дежурную часть и велел пригнать "фердинанд", -...Пусть Пасюк с Тараскиным едут сюда тоже, им сейчас найдется работа. Одной рукой он держал трубку, а другой перевернул сумку воровки и вытряхивал из нее на стол все, что там было. А я смотрел на соучастников - лица у них были отчужденные, будто полчаса назад не они шли под руку, тесно прижимаясь друг к другу, - совсем незнакомые, чужие люди, испытывающие взаимную неприязнь оттого, что свело их вместе противное случайное обстоятельство. Жеглов рассматривал какой-то пропуск или удостоверение, выпавшее из сумки, потом опять набрал номер и сказал: - Это снова Жеглов. Ну-ка, браток, запроси в адресном установочные сведения на Волокушину Светлану Петровну, двадцать первого года рождения. А может быть, двадцать второго - я ее не крестил, а она со мной еще не откровенничала. Ну, привет. Справочку дайте Тараскину, побыстрее шевелитесь. Ага... Положил трубку и сел в кресло администратора - большущее, красиво изогнутое, обитое полосатым коричневым шелком, - и по тому, как лениво-хищно потянулся в этом кресле Жеглов, я видел, что кресло ему нравится. Честно говоря, Жеглов и впрямь хорошо выглядел за этим огромным красным столом в дорогом старинном кресле. Потянулся он, погулял комьями мышц на плечах, будто разминался после короткой схватки с Ручечником, весело заулыбался и сказал: - Ну-с, дорогие мои граждане уголовнички, приступим к нашим играм? И Ручечник, и Волокушина даже не посмотрели на него, а ему хоть бы хны - видно было, что совсем его не обижает воровское пренебрежение, - и он, быстро выбив пальцами дробь на полированном столе, как на барабане, спросил: - Вы мне разрешите раскрыть вам одну маленькую служебную тайну? Ручечник и его распрекрасная дама и бровью не шевельнули, но Жеглова это, наверное, устраивало, поскольку он по-прежнему дружелюбно, почти по-товарищески, продолжил разговор: - Молчание - знак согласия. Так, по-моему, говорится? Значитца, очень я вам признателен за то, что вы согласились меня выслушать. В первую очередь это касается вас, гражданочка Волокушина, или как вас там по-настоящему? Жаль, что я не художник, а то бы я с вас картины писал... Волокушина зло усмехнулась уголком рта, но особого испуга я в ней не заметил. А Жеглов разливался соловьем: - Рисовать не сподобил меня создатель, а одарил он меня умением угадывать всякие маленькие людские тайны. И одну такую тайну из вашего прошлого, не очень давнего, я вам поведаю... Они одновременно подняли на Жеглова глаза, и это понятно - тайн у них из не очень давнего прошлого было предостаточно. - Когда замечательный молодец Петр Ручников уговаривал вас, Волокушина, совершить с ним первый вынос, вы, как всякая женщина, естественно, сильно боялись, плакали и говорили, что никогда этого не делали. А он отвечал, что все раньше никогда этого не делали, надо просто попробовать, и вы убедитесь, до чего это легко и просто, поскольку вам и делать-то нечего - главное в его умении взять номерок у фраера ушастого. Вы это помните, Волокушина? Жеглов заглядывал ей в глаза добро и заботливо, как исповедник - заблудшей овце, а она упорно отворачивалась от его взгляда, и только мочки ушей начали наливаться тяжелым багровым цветом. - Значит, помните, - удовлетворенно вздохнул Жеглов. - Но вы ему еще не совсем верили, и он вам даже Уголовный кодекс показывал, доходчиво объяснял, что за кражу личной собственности полагается трешник - это уж в самом пиковом случае, а с его мастерством да с вашей красотой и случая такого никогда быть не может. И однажды уговорил... - Тебе бы, мент, не картины, а книжки писать, - сказал неожиданно из своего угла Ручечник, тяжело двигая нижней челюстью. А Жеглов будто забыл про Ручечника. Журчал его баритончик над ухом у Волокушиной, и слушала она его все внимательнее. - С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. Я уже велел подобрать материалы по кражам в Третьяковской галерее, в зимнем театре "Эрмитаж", в филармонии в Ленинграде и все прочие песни и рассказы - с этим мы позже будем разбираться. Но сегодня вышла у вас промашка совершенно ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили... - А сегодня что, постный день? - подал голос Ручечник. - Да нет, день-то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот ляпнул... - Это как же? - прищурился на него Ручечник. - Вещь-то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто - всего-то навсего - должен был бы им выплатить Большой театр, то есть государственное учреждение. Ты, Ручечник, усекаешь, про что я толкую? - Указ "семь - восемь" мне шьешь... - ни на миг не задумался Ручечник. Жеглов выскочил из своего роскошного кресла и воздел руки вверх, совсем как недавно это делал здесь администратор: - Я шью? При чем здесь я? Поглядел бы ты на себя со стороны - ты бы увидел, что Указ от седьмого августа, то, что ты "семь - восемь" называешь, уже у тебя на лбу напечатан! - Сделал паузу и грустно добавил: - И у подруги твоей Волокушиной тем паче! По десятке на жало! По десятке! Лицо у Волокушиной уже не было неподвижно-каменным, как у мраморного бюста полуголой богини, что стоял в углу кабинета на высокой деревянной тумбе. Она испуганно переводила взгляд с Жеглова на Ручечника, потом снова смотрела на спокойное доброжелательное жегловское лицо. Глеб сочувственно цокал языком, грустно качал головой, и весь вид у него сейчас был такой: ай-ай-ай, какая беда приключилась с вами, дорогая гражданочка Волокушина! А она снова всматривалась в серые глаза Ручечника, надеясь, что засмеется он, достанет из кармана Уголовный кодекс и так же быстро, весело и ловко, как в разговорах с ней, объяснит Жеглову, что ничего тот в законах не смыслит, что все там написано по-другому и уж коли вышла такая проруха, то так тому и быть, свои три годика он уж отсидит, а с нее-то и вообще спрос невелик - так, пособница, пустяками занималась... Но Ручечник на нее совсем не смотрел, а вглядывался он пристально, тяжело в сокрушенного их горем капитана Жеглова и что-то быстро прикидывал. Долго тянулось это молчание, пока Ручечник медленно, врастяжку не спросил: - А тебе-то какая забота про нас думать? Ты чего от нас хочешь? - Помощи. Советов. Указаний, - коротко и спокойно сказал Жеглов. - Не понял... - хрипло бормотнул Ручечник. - Чего непонятного? Я с вами был откровенен. Геперь хочу, чтобы ты со мной пооткровенничал про дружка твоего Фокса... - Жеглов говорил легко, без нажима, даже весело, и так это звучало, будто пустяковее не было у него на сегодня дел. - Клал я на твою откровенность! - так же легко казал Ручечник. Жеглов блеснул своими ослепительными зубами: - Невоспитанный ты человек. Ручников. Прошу тебя выражаться при женщинах прилично, а не то я тебя очень сильно обижу. Огорчу до невозможности! - Ты меня и так уже обидел! - хмыкнул Ручечник. - Ты объясни, мне-то какой резон с тобой откровенничать? - Полный резон. Ты мне интересные слова шепнешь, а я вешаю на место шубу. Махнем? Ручечник сидел на стуле, опустив руки меж колен, и долго, тяжело думал. Потом поднял голову: - Ничего я тебе не скажу. Не купишь ты меня на такой номер. По зекалам твоим волчьим вижу - подлянка. Так что я лучше помолчу, здоровее буду... - Здоровее не будешь, - заверил Жеглов. - Снимешь свой заграничный костюмчик, наденешь телогреечку - и на лесосеку, в солнечный Коми! - Может быть, - пожал плечами Ручечник. - Только лучше в клифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере! Жеглов встал, сложил руки на груди и стоял, покачиваясь с пятки на носок, внимательно глядя на Ручечника; и длилось это довольно долго, пока Ручечник не выдержал и тонко, с подвизгом, крикнул: - Ну что пялишься! Я вор в законе, корешей не продавал, да и тебя не побоюсь! Жеглов помолчал, потом задумчиво сказал: - Я вот как раз сейчас и думаю о том, что ты закона опасаешься меньше, чем своих дружков бандюг. Пожалуй, правильно будет тебя... отпустить. От неожиданности даже я чуть не вякнул, а Ручечник спросил медленно: - То есть... как? - Как, как! Обычно. На свободу. Никто ведь не видел, как ты номерок у англичанина увел, а с шубой задержана Волокушина - тебя ведь там и поблизости не было. Так что мы ее будем судить, а ты иди себе. Иди спокойно... - А я?! - закричала Волокушина. - Вы, милая моя, будете отвечать по всей строгости закона, - развел руками Жеглов. - А приятеля вашего, Светлана Петровна, мы отпустим. Ты, Ручечник, свободен. Пошел вон отсюда... - Но я не хотела! Я не виновата! Я думала... - забилась в вопле Волокушина. - Иди, Ручечник, иди, не свети здесь. Ты нам мешаешь, - сказал резко Жеглов, и Ручечник вялой, скованной походкой двинулся к выходу, все еще не веря в то, что ему разрешили уйти. - Шарапов, проводи его на улицу, - кивнул мне Жеглов и еле слышно, одними губами, добавил: - До автобуса... Я вытолкнул Ручечника в коридор, и он все еще двигался сонным заплетающимся шагом, но не прошли мы и половины коридора, как он повернулся ко мне: - Спасибо, я дорогу знаю... - Да нет уж, - засмеялся я. - Со мной будет надежнее. Мы прошли несколько шагов, и я ему доверительно сказал: - Через день-другой поймаем мы Фокса, вот он порадуется, что взяли тебя за руку, поговорили о нем немного и сразу отпустили, а подельщицу посадили... - Я вам, суки лягавые, ничего не говорил! - заорал Ручечник. - Не говорил, так скажешь, - пообещал я и увидел, что навстречу мне идут Пасюк и Тараскин. - Вот вам особо ценный фрукт. - Это что за персонаж? - поинтересовался Тараскин. - Настоящий уголовный кореш. Он Фокса сдавать не хочет, ножа от него словить опасается, а женщину, которую втравил в уголовщину, оставил за себя отдуваться. - Парень гвоздь - сам в стену лезет, - ухмыльнулся Тараскин. - Что с ним делать? - Отведи его в "фердинанд" и подожди нас - мы скоро все придем. На обыск поедем, к ним домой... - Меня отпустили! - заблажил Ручечник. - Не имеешь права меня задерживать - тебе старший приказал! - Иди, иди, не рассуждай, - сказал Тараскин. - Твое место в буфэте! Я вернулся назад, в кабинет администратора, и в этот момент в полутемных коридорах загорелся пригашенный свет, зашумели люди, зашаркали подошвами, засуетились вокруг - это окончилось первое действие, антракт. Вот те на! Мне показалось, что минули часы - столько всякого напроисходило с нами, - а там только одно действие протанцевали. Жеглов устроился на ручке кресла, в котором сидела Волокушина, и голос у него был такой, будто они в парке на скамеечке про жизнь и про чувства свои высокие беседуют. - Светлана Петровна, вы мне глубоко симпатичны, только поэтому я веду с вами эти занудные разговоры. Вы поймите, что проще всего мне было бы отправить вас сейчас в тюрьму, а дней через двадцать ваше дело уже кувыркалось бы в суде. Вы ведь не маленькая, сами понимаете, что с того момента, как вас предал Ручечник, нам и доказывать нечего - задержали вас в манто, пять свидетелей, "Встать, суд идет!". Дальше как в песне: "И вот опять передо мной параша, вышка, часовой..." - Чего же вы от меня хотите? - спрашивала она, и все ее лицо расплывалось, текло, слоилось от обильных слез. И все равно она была ужасно красивая, может быть, даже сейчас, несчастная и заплаканная, она была еще лучше. - Чтобы вы сами себе помогли в суде, а путь для этого у вас только один. Абсолютно чистосердечным раскаянием, рассказом обо всем, что вас связывало с позорным прошлым, вы расчистите себе дорогу к новой жизни... В общем-то Жеглов объяснял правильно, но меня удивляло, что он все это проповедует больно уж красиво, в таких возвышенных тонах, и я никак не мог сообразить, то ли у него на это есть расчет какой-то, то ли просто не может удержаться, чтобы не погарцевать маленько перед очень привлекательной женщиной, пускай хоть и воровкой. - Я расскажу обо всех... обо всех... - Она явно не решалась выговорить "кражах" и все подыскивала какое-нибудь подходящее, не такое ужасное слово. - Обо всех случаях, когда мы брали... чужое... - Верю! - вскочил с ручки кресла Жеглов. - Верю, что вы многое поняли и сможете пройти через этот отрезок вашей жизни, как через ужасный сон. Но для начала у меня к вам вопрос - я хочу еще раз проверить вашу искренность. - Пожалуйста, спрашивайте! - Вы ведь не единожды вместе с Ручечником встречали Фокса? Когда это было последний раз? - Мне кажется, это было дня три назад. Или четыре. - Где? - В коммерческом ресторане "Савой". - Фокс был один? - Нет, с Аней... - Кто назначал встречу в "Савое"? Ручников? Или Фокс? - Фокс. Я это точно знаю. Ручников говорил с ним по телефону. - А кто кому звонил? - Фокс ко мне домой позвонил, и я слышала, что Ручников его спросил: "Где встретимся?" - А сколько раз вы видели Фокса? Она пожала плечами: - Точно я не помню, но, наверное, раз пять... Они ведь с Петром вроде дружков. Жеглов наклонился к ней вплотную и спросил задушевно: - Светлана Петровна, а может быть, делишки у них есть общие? - Нет-нет, я уверена, что Ручников ни с кем никаких дел не имеет. Он мне всегда говорил, что у него специальность ювелирная и компаний ему не надо... - А Аня, она всегда с Фоксом бывает? Я смотрел на Жеглова - очень хорошо он допрашивал, в его вопросах не было угловатой протокольной жесткости, он давил ее очень мягко, настырно, словно любознательный сосед-сплетник в домашнем разговоре за стаканом чая, и сыпались вопросы безостановочно, вроде бессистемно, но таким образом, что она сосредоточиться не успевала. - Аня? - переспросила Волокушина. - Кажется, всегда. Она ему жена. Или полюбовница, точно уж не могу сказать. - А где живут они? Волокушина руки прижала к груди: - Честное слово, не знаю! - Она блатная? - быстро и жестко спросил Жеглов. - Нет, она похожа на приличную женщину... - удивилась Волокушина, и я видел, что Жеглов усмехнулся уголком рта: по тону Волокушиной было очевидно, что она и себя считает безусловно приличной женщиной. - Они при вас разговаривали о своих делах? - поинтересовался Жеглов. - Ну как-то так, между прочим. Они вообще о своих делах мало говорили. Но и от нас вроде бы не таились... - Понятно... - протянул Жеглов. - Понятно... А чем Аня занимается? - По-моему, она на железной дороге работает. - На железной дороге? - Жеглов вцепился в нее бульдогом. - Кем? Стрелочницей? Проводницей? Кочегаром? - Нет, что вы! Она как-то говорила - я не придала этому значения, - про вагон-ресторан. Может быть, она официанткой работает? Или на кухне?.. - На кухне, на кухне, на кухне... - быстро повторял Жеглов, потом поднял на меня взгляд, через голову Волокушиной спросил: - Володя, смекаешь? - Продукты с базы и магазина, - кивнул я. - Это ведь Эльдорадо, Клондайк, золотые россыпи - через вагон-ресторан пропустить такую тьму продовольствия - покачал головой Жеглов, потом поднял тяжелый взгляд на Волокушину и сказал очень внушительно: - А теперь вспоминайте, Светлана Петровна, очень старательно, изо всех сил припоминайте - от этого, может быть, вся ваша судьба зависит... Как они связывались - Ручников с Фоксом? В глазах у Волокушиной была затравленность насмерть перепуганного животного. Жеглов, с его плавными движениями, мягкими жестами, вкрадчивым голосом, приковывал к себе ее внимание, как удав, и, если бы из дырки в полу вдруг вылетел Змей Горыныч, наверное, он не привел бы ее в такой ужас. - Ручников звонил пару раз к Ане по телефону, - срывающимся голосом говорила Волокушина. - Но обычно Фокс сам звонил ко мне домой... - Так, хорошо, - мотнул головой Жеглов. - Давайте, давайте припоминайте: о чем говорил Ручников с Аней по телефону? - Я не уверена, но мне кажется, что он с ней и не разговаривал... - А как же? - Он говорил, один раз я это точно слышала: "Передайте Ане, что звонил Ручников". - И я видел, что Жеглов добился от нее искренности, она сейчас наверняка говорила правду. - И что, Аня перезванивала вам после этого? - Жеглов стоял около нее, и я все ждал, когда он поставит свой хромовый сапожок на перекладину ее стула, но он удержался, а может, это было излишним - он уже достиг с ней контакта. - Нет, после этого звонил Фокс; мне кажется, что Аня никогда к нам не звонила... - Прекрасно, прекрасно, очень хорошо, - бормотал себе под нос Жеглов, потом быстро спросил: - Как выглядит Фокс? Внешность, во что одевается? Волокушина, припоминая внешность Фокса, задумалась, а Жеглов подошел ко мне и шепнул: - Отвези Ручечника на Петровку и выколоти из него телефон Ани. Чтобы телефон был во что бы то ни стало! Крути его как хочешь, но расколи - душа из него вон! "Фердинанд" сразу верни за нами... Я задержался в дверях, потому что услышал слова Волокушиной: - ...Всегда ходит в военной формэ без погон, но форма дорогая, как у старших офицеров. И на кителе у него орден Отечественной войны. И две нашивки за тяжелые ранения... Это меня почему-то очень разозлило и даже как то обидело - тварь такая, носит ворованный орден! Я и мысли не допускал, что у него могут быть свои награды. Бандит, тыловая сволочь, крыса... И весь свой заряд злости на Фокса я разрядил в Ручечника. Он сидел с очень гордым и обиженным видом на задней скамейке в нашем автобусе и выстукивал за зубариках какую-то грустную мелодию. Копырин кивнул на него головой: - Талант у личности пропадает, мог им кормиться заместо воровства. А Тараскин не очень к случаю вспомнил особо понравившееся место из "Без вины виноватых": - Им, бросающим своих детей, все до лампочки... Я подошел к Ручечнику и негромко сказал: - Встать! Он сердито и удивленно посмотрел на меня и, покрываясь красными пятнами досады и озлобления, крикнул: - Ты тут не командовай! Найду на вас, псов проклятых, управу! - Фоксу, что ли, на меня пожалуешься? - спросил я его серьезно и дернул за ворот красивого серого макинтоша: - Встать, я тебе сказал! Он, видимо, сообразил, что у меня рука не легче, чем у дружка его Фокса, и проворно вскочил, злобно бубня себе что-то под нос. Я сказал Копырину: - Давай на Петровку. - И стал быстро обыскивать Ручечника. В кармане у него нашел большой шелковый платок и велел Тараскину свернуть его кульком. Все остальное из карманов складывал в этот узелок. А себе оставил только его записную книжку - в красном кожаном переплете, с фигурным зажимом-замочком и маленьким золотым карандашиком. Необычная это была книжечка: на всех страницах алфавита только номера телефонов, без имен и фамилий. Штук сто номеров, и некоторые из них были с какими-то пометками - галочками, звездочками, крестиками, восклицательными знаками. Проверять их все - на месяц крутовни хватит. Но, правда, нам сейчас проверять их все и не надо было, этим можно будет позже, не спеша заняться. Две страницы меня интересовали - на "А" и на "Ф". Я рассуждал таким образом: если телефон Ани записан не на ее имя, то на имя Фокса. Так что или на "А", или на "Ф". Автобус остановился в Каретном переулке, я взял Ручечника под руку и сказал ему таким тоном, будто мы уже с ним обо всем договорились заранее: - Идем, Ручечник, сейчас мы с тобой Ане наберем, попросим к нам звякнуть. Он дернулся, вроде бы руку хотел вырвать, но я его держал железно и тащил быстро за собой в подъезд. И он пробормотал только: - Вот ты ей сам и звони и сам договаривайся... На страничке "А" было три телефона, а на страничке "Ф" один. И пока шли по лестницам и коридорам, я быстро соображал, на какой номер мне надо точно указать Ручечнику, чтобы свалить его одним ударом. Скорее всего, нужный мне телефон на букве "Ф", поскольку Ручечника Аня нисколько не интересует, это канал связи с Фоксом, он по нему Фокса достигает, а не договаривается о чем-то с Аней. И прямо с дверей кабинета я сказал Тараскину: - Коля, не хочешь позвонить очень милой женщине? Если понравишься ей, она тебя в вагоне-ресторане покатает, до отвала накормит... - Всегда пожалуйста, - согласился Коля. - Давай номерок, наладим связь! Я заглянул в книжечку, на страницу "Ф", и с замирающим от ужаса сердцем сказал: - Номерок такой: К 4-89-18. - Захлопнул книжку и спросил у Ручечника: - Ну, что нам передать от тебя Ане? Привет? Или Фоксу поклон? Ручечник скрипнул зубами, и я понял, что попал в цвет. А он сказал: - Кабы мне по моей работе бабы не нужны были, сроду бы с ними, шалавами противными, слова не сказал! Языком, паскуды, как метлой, машут! Он начал длинно, забористо ругаться матом; я понял, что сейчас-то уж мы из него ничего не вытянем, и отправил его в камеру. А вскоре приехал Жеглов. Он сел на свое место за столом, набрал номер телефона: - Пасюк, это ты? Да. Не кончился еще спектакль? Ага! Значитца, когда появится этот англичанин, проводи его вежливенько к администратору, оформи заявление, протокол опознания шубы составь и возьми у них обязательно расписку, что шуба ими получена в полной сохранности. А какие еще разговоры? Ты ему тогда скажи, что у них там, в Англии, воруют не меньше. Да-да. И правопорядок определяется не наличием воров, а умением властей их обезвреживать! Вот так, и не иначе! Ну, привет... Он положил трубку, прикрыл на миг глаза и спросил глухо: - Успехи есть? Давай хвались... - Телефон Ани имеется. Надо узнать через телефонный узел, где он установлен, и ехать туда смотреть на месте. Жеглов отрицательно покачал головой. - Что, не надо? - удивился я. - Адрес телефона узнать надо. А ехать туда рано. Там сначала установку оперативную необходимо сделать... Я не совсем сориентировался - то мы гнали как оглашенные, а то вдруг Глеб начал зачем-то тормозить. Он посмотрел на меня, усмехнулся, и в улыбке его тоже была усталость и горечь. - Не понимаешь? - спросил он спокойно, словно у меня на лбу были расписаны мои мысли. - Не понимаю! - Там никакой Ани нет. И скорее всего, никогда она там не бывает. - И замолчал он, вроде ничего интересного и не сказал. - А кто же там бывает? - Не знаю, - пожал Жеглов своими покатыми литыми плечами. - Это связной телефон, я уж с такими штуками сталкивался. - Тогда объясни! - Я рассердился на него, мне казалось, что он нарочно так говорит, чтобы совсем уничтожить результат моей крошечной победы. - Не сердись, - сказал Жеглов. - Я просто устал маленько за эти дни. А насчет телефона думаю так: кто-то там есть у аппарата, совсем никчемный человек, попка, он спрашивает, кто звонил, а потом туда звонят Аня или Фокс и узнают, кто ими интересовался. Понял? - Понял, - протянул я разочарованно, но с поражением мне очень не хотелось смиряться: - А все-таки надо попытать этот вариант! Вдруг это не так, как ты говоришь? - Обязательно попытаем, - успокоил Жеглов. - Тем более что нам эту Аню теперь найти - во, позарез! Если мы с тобой ее высчитаем каким-нито макаром, то мы и Фокса возьмем. Как из пушки! Это тебе не Ингриды разные - тут у него серьезно, тут у него любовь с интересом, тут у него лежбище должно быть... - А почему ты думаешь, что его на лежбище брать удобнее? Жеглов посмотрел на меня, засмеялся: - Я пятый год с этим дерьмом барахтаюсь, так что кое-какие наблюдения имею... - Тогда со мной поделись. - Уголовник - он, как зверь, инстинктами живет. У него нет такого понятия, как у нас: совесть, долг, товарищество. У них это просто: больно или приятно, сытно - голодно, тепло - холодно... - Ну и что? - А то, что я еще до войны побывал в уголке Дурова и очень поразила меня там железная дорога, на которой мыши ездят. Видел? - Видел. Выбегают мышки из вокзала, рассаживаются по вагонам и гоняют по кругу. Смешно! - Смешно, - согласился Жеглов. - А вот скажи мне, как добились, что бессмысленные мыши все до единой усаживаются в вагоны? А? Можешь объяснить? - Откуда? Я же не дрессировщик! - Я тоже не дрессировщик. Но меня так долго занимал этот вопрос, пока я не сообразил. Мыши живут в этих вагончиках, а перед самым представлением их достают оттуда, и пустой поезд подъезжает к вокзалу. Открывают дверь - и мыши с радостью бегут в дом, в свою норку... - И ты хочешь перехватить Фокса, когда он однажды вернется в норку? - Вроде того. И главная нора у него - у этой самой Ани!.. - Жеглов встал из-за стола, хрустко потянулся, зевнул. - Ох, беда, спать хочется... - Иди тогда домой и спи, - предложил я. - Не могу. Мне надо по кой-каким делишкам еще сбегать. Ты установи адрес телефонного номера, оформи протоколы задержания Ручечника и Волокушиной, запиши ее показания - закончи, короче, всю сегодняшнюю канцелярию. А думать завтра будем... Жеглов скинул свой довольно поношенный пиджачишко, оглядел его критически и спросил: - Шарапов, ты не возражаешь, если я сегодня твой новый китель надену? - Надевай, - кивнул я и взглянул на часы: половина одиннадцатого. Но спрашивать Жеглова, куда это он так среди ночи форсить собрался, не стал. И он ничего не сказал. - Все, я двинул... - помахал мне рукой Жеглов. - Приду поздно... Во сколько он пришел, не знаю, но когда я заявился домой в половине третьего, Глеб уже спал. На стуле рядом с его диваном висел мой новенький парадный китель, на который Жеглов привинтил свой орден Красной Звезды, значки отличника милиции, парашютиста и еще какую-то ерунду. Я чуть не завыл от злости, потому что, честно говоря, уже точно рассчитал, что если выпороть из мундира канты, то можно будет перешить его в приличный штатский костюм, который мне позарез нужен - ведь не могу же я повсюду таскаться в гимнастерке! Расстроился я из-за этого проклятого кителя. Мне было и непошитого костюма жалко, и зло разбирало на Жеглова за его нахальство, а главное, сильнее всего я сердился на самого себя за собственную жадность, которую никак не мог угомонить. Ну, в конечном счете, эка невидаль - костюм перешитый, наплевать и растереть! А я еще полночи из-за него уснуть не мог, все стыдил себя за жадность, потом говорил всякие ехидные слова Жеглову, а пуще всего жалел, что долго еще не придется мне пройтись в новом темно-синем штатском костюме. Может быть, Ручечнику с его заграничным шикарным нарядом и показался бы мой перешитый из формы костюм барахлом, но мне плевать на его воровские вкусы - я знал наверняка, что мне к лицу был бы синий штатский костюм, в котором мы с Варей куда-нибудь отправились бы - в кино, в театр и теде, и тепе. Но перешивать пиджак из продырявленного в четырех местах кителя просто глупо. И придется мне носить теперь парадную форму самому. x x x На радиозаводе, где до сих пор выпускались репродукторы "Рекорд", сейчас приступили к подготовке производства пяти ламповых радиоприемников-суперов типа "Салют". "Московский большевик" Тараскина с утра забрали во второй отдел - людей у них катастрофически не хватало, а на улице Стопани среди бела дня раздели ребенка, и Колю бросили на это дело. А я вынул из сейфа уголовное дело на Груздева, взял из него связку документов Ларисы и стал детально знакомиться с письмами от ее наставницы - Иры. Писем было четыре: два из Москвы, местных, а два из Рузы. Ничего особо интересного в этих листочках, испещренных мелким торопливым почерком, я не обнаружил - так, ерунда, обычная дамская болтовня. Лишь одна деталь привлекла мое внимание - в первом письме из Рузы Ира писала: "Изредка навещает "Мое приключение", но все это абсолютно бесперспективно... Разница в возрасте дает себя знать, и я поминутно ловлю его взгляды на ножки проходящих мимо молодых актрисочек..." Во втором письме, датированном двумя неделями позже, Ира с какой-то странной интонацией сообщала: "Слава тебе, господи, я снова как ветер свободна! "Мое приключение" благополучно почило - в том смысле, что он объявил о полном нашем разрыве. Знаешь его привычку говорить готовыми блоками: "Разбитого не склеишь...", "Мы разошлись, как в море корабли..". И укатил. Честное слово, я чувствую какое-то облегчение, с ним меня все время что-то угнетало, давило... Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка". Последняя фраза настораживала, и я отложил оба письма в сторону, бегло просмотрел письма матери - все они были давние - и принялся за счета и телеграммы. Среди них тоже вроде ничего не было интересного. Нет, все-таки это письмишко любопытное. "Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка". Мимо такой фразы проходить, пожалуй, не стоит, хотя, скорее всего, подруга имеет в виду дела амурные. Но такие вещи, как убийство, придают даже обычным выражениям довольно мрачную окраску. Интересно, кто такой этот самый "Мое приключение"? Наверное, только актриса и может так назвать своего знакомого! Кстати говоря, и с нею, с этой Ирой, тоже следует потолковать: судя по письмам, она была Ларисе довольно близким человеком... Я посмотрел обратный адрес Иры на конверте: "Москва, Божедомка, 7, кв. 4" и невразумительная закорючка. Ну, фамилию я у Нади спрошу, это не проблема... И в то же мгновение в голове ослепительно полыхнуло воспоминание: Божедомка, 7! Божедомка, 7! Ведь там живет женщина, любовница Фокса! Ингрид Карловна Соболевская! Я в растерянности встал. Ничего себе сыщик, прах тебя побери! "Мое приключение"... Вот оно, приключение-то! Я, как дурак, выламываюсь: "Алиментщика ищем, то да се", точно она не знает, какой нам алиментщик нужен. Не зря же она Ларису об осторожности предупреждала. Вот оно как все сомкнулось, а?.. Хорош же я, дубина стоеросовая, неделю такое письмо в сейфе держу! Ну конечно же подпись "Ира" - сокращенное от "Ингрид", как же мне в голову-то не пришло? Ой, Глеб когда узнает, стыдухи не оберусь!.. Но сюрпризы в этот день хлынули косяком, и, если Жеглов решит мне оторвать голову, прав будет стопроцентно. Дверь в квартиру четыре дома семь на Божедомке мне отворила молодая красивая женщина, тихо сказала: - Я знала, что вы вернетесь... Вгорячах хотел я ответить ей, что коли знала, то нечего было занятым людям голову морочить, а выкладывала бы все как есть, но сдержался - старшина Форманюк говаривал в таких случаях: "Ротный, ты сердишься, - значит, ты не прав". Мало ли какие у нее были причины помалкивать! Но дипломатничать я с ней не стал и спросил прямо: - Вы мне почему не сказали, что ваше замечательное "приключение" - Фокс - причастен к убийству Ларисы Груздевой? Она и так бледная была, а тут совсем побелела, стиснула руки, прошептала, словно криком прокричала: - Нет! Не-ет!.. Я только тогда об этом подумала, когда вы ко мне пришли... - Неправда! Вы Ларису давным-давно предупреждали об опасности в письме. Она досадливо покачала головой: - Не то, не то... Я совсем другое имела в виду... - А именно? Она поднялась, взяла папиросы, закурила. Отвернулась к окну, долго молчала, и по ее прерывистому дыханию я догадался, что она плачет. Но мне ждать некогда было, я поторопил ее: - Так что же вы имели в виду, когда написали: "Будь с ним поосторожнее, голубушка"? Не поворачиваясь ко мне, она сказала: - Есть вещи, о которых женщине очень трудно говорить... И я бы никогда вам не сказала того, что сейчас скажу, если бы не смерть Ларочки... Перед этим все меркнет, все теряет смысл... Все становится таким мелким и жалким... Одним словом, Фокс бросил меня, чтобы заняться Ларисой... Она ведь на десять лет моложе. Это очень горько и было бы невыносимо, если бы... А-а!.. Поверьте, я не сердилась на Лару, я жалела ее. И предупреждала, что это кончится плохо. Но, поверьте, я не могла предвидеть такого ужаса... - А сейчас? - Сейчас я знаю то, что знают все: Илья Сергеевич арестован за убийство Ларисы... И еще я знаю, что вы ищете Фокса. Но каким образом пути их переплелись, я не представляю. Они ведь не встречались раньше. - А потом? - Не знаю! Но убеждена, Фокс должен был совершить что-то ужасное, чтобы Илья Сергеевич при его выдержке решился... Я сообразил конструкцию, которую рисует мне Ингрид, и спросил: - Илья Сергеевич ревнив? - Трудно сказать... Даже при его внутреннем благородстве возможны ситуации, когда характер вырывается наружу... Я решил, что секретничать мне нечего, и сказал в открытую: - Боюсь, что вы себе не совсем правильно представляете картину преступления. Ведь вы думаете, что Груздев убил Ларису из ревности, так? Ингрид тряхнула решительно головой. Пышные пепельные волосы, собранные высоким шиньоном, рассыпались по плечам, она досадливо отбросила их за спину: - У вас все как-то упрощенно получается. Не забывайте, что они мирно разошлись и Илья Сергеевич жил с новой женой. Тут все много сложнее. Я думаю, Фокс устроил какую-то невероятную, оскорбительную каверзу - он мастер на такие штуки... - А если предположить кое-что другое? - Например? - осведомилась Ингрид. - Ну, скажем, что он нашел общий язык с Груздевым... против Ларисы. Она вскинула ладони, будто отталкивая от себя даже возможность подобной мысли: - Да что вы говорите! Это... это просто нелепо! Я повторяю: они не были знакомы; во всяком случае, Лара до последнего момента ничего об этом не знала. - Тогда как вы объясните то, что у Фокса обнаружились некоторые вещи Ларисы? - Так вы его все-таки нашли?! - Нет, к сожалению, пока только вещи... Она подумала немного, потом сказала: - Знаете, несмотря на то, что между нами произошло, Лара была со мной откровенна. Незадолго до смерти она сказала мне мимоходом, что Фокс сделал ей предложение. И уговаривал бросить эту серую, слякотную Москву, поселиться на его родине, в Крым, где у него есть на примете недорогая, но очень хорошая дача. И что директор местного театра - его друг, который ему всем в жизни обязан, - значит, карьера Ларе обеспечена... Эге, это уже как-то вяжется с тем, что она уволилась и закрыла вклад в сберкассе. - Я не очень ее отговаривала, - продолжала Ингрид. - Сами понимаете, она могла подумать, что я из ревности... ну, и так далее. Впрочем, боюсь, что она так и думала, потому что хотя и выслушивала мои советы, но явно пренебрегала ими. Ингрид надолго замолчала, и было видно, что теперь, после того как она выговорилась, мое присутствие ей невыносимо. Но я сказал: - Понимаете, Ингрид Карловна, Фокс и Груздев действительно связаны чем-то в этой истории. Но нам пока еще не понятно до конца, чем именно. И объяснить это может один человек - Фокс... - А Груздев? - перебила Ингрид. Я подумал, что такие карты не стоит раскрывать женщине, пережившей любовь к Фоксу, мало ли, бывает, что старое кострище вдруг снова пойдет дымком, а там, глядишь, и огнем вскинется... - Знаете, мы тут одну сложную комбинацию проводим, - сказал я. - Как-нибудь после я вам расскажу, а сейчас нам нужен Фокс. Где он бывает? - В ресторанах... - бездумно, почти механически, сказала она, глядя в окно, и тут же, видимо, пожалела, прикусила губу. - В каких? - вежливым голосом осведомился я. - Да не знаю я... - сказала она с досадой. - В музеи он не ходит и в библиотеки не записан. Где же ему еще бывать?.. - Ну вы лично в каких бывали с ним ресторанах? - настырничал я. - В разных... Да и всего-то дважды... - Так в каких все-таки? - В "Астории" и... и в "Гранд-отеле"... - пробормотала она, глядя в сторону, и я видел, что она врет. Но почему? Почему? - Вот что, мы вас попросим поехать с нами в ресторан и опознать его, - сказал я решительно. - Я? С вами?! Опознавать в ресторане?! - переспросила она с огромным удивлением. - Да вы с ума сошли! За кого вы меня принимаете? - Как за кого? - опешил я. - За знакомую человека, которого мы подозреваем как соучастника в убийстве. - И добавил сколько можно было ядовитее: - Вашей подруги, между прочим... Ингрид презрительно выпятила нижнюю губу, процедила: - Вы можете подозревать кого угодно... Хотя у вас нет для этого ни малейших оснований - разве несчастного Груздева мало? Ведь не зря же вы его посадили? - Конечно, не зря, - обозлился я. - Но это вовсе не значит, что все остальные в стороне... Соучастие - это... это сложная вещь... Может, оттого, что я несколько туманно объяснил ей про соучастие, которое и сам еще толком по учебнику не проработал, но она сказала: - Ловить близкого мне человека, каким бы он прохвостом потом ни оказался, я не стану. Вы меня плохо знаете... Я запальчиво перебил ее: - Мы вас можем заставить! Она засмеялась: - Нет. Я делаю в этой жизни только то, что сама хочу. А если я не хочу, то вы меня хоть расстреляйте... И я понял, что заставить ее опознать Фокса не удастся. Да и при таком ее характере это было опасно - она могла нас в самый острый момент подвести. Я встал, довольно невежливо махнул рукой вместо "до свидания" и вышел. В Управлении никого из наших не было. Я сел за свой стол, записал в блокнот для памяти основные факты из разговора с Ингрид и решил еще раз перечитать ее письма. Однако ни дела Груздева, ни писем оставленных в спешке на столе, уже не было, - видимо, Жеглов убрал бумаги в сейф. Собственным ключом, который пару дней назад Жеглов торжественно, будто орден, вручил мне, я отпер замок и раскрыл тяжелую стальную дверцу. В коридоре в это время послышались голоса, и в кабинет вошел Тараскин, а за ним следом еще двое: маленькая девочка лет шести-семи с растерянным, испуганным лицом - она держала в одной руке грязную тряпичную куклу, а другой размазывала слезы по бледному худенькому личику - и женщина, бедно одетая, молодая еще, с испуганными глазами-вишенками, такими же, как у девочки. Тараскин возмущенно заорал с порога: - Представляешь, Шарапов, до чего же мерзавцы распоясались - детей обворовывают! - А что? - спросил я. - Представляешь, гуляет этот ребенок себе во дворе, мать - вот эта гражданочка - на работе. Все тихо-мирно. Вдруг подходит к девочке мужчина и спрашивает: "Как твоя фамилия?" - Не-ет, дяденька спросил: "Как тебя зовут?" - поправила девочка. - Я сказала: "Лидочка". - А фамилия?" Я говорю: "Воробьева..." Смышленое личико девчушки скривилось, задрожали, запрыгали губы, она горько заплакала, а мать бросилась ее утешать. Тараскин, понизив голос, досказал за нее: - У них отец, понимаешь, на фронте погиб. Ну, девчонке, ясное дело, не говорили - зачем ребенку знать? Так вот, подходит к ней некий хмырь в военной форме: "Ах Лидочка, значит, Воробьева? Очень хорошо! Твой папа где?"- "На фронте". - "А вот и нет, он ранен, его привезли с фронта в госпиталь. Теперь он вылечился и собирается домой. А я поехал вперед - все ли готово для встречи раненого героя?.." Я остолбенело слушал - с такими номерами мне встречаться еще не приходилось. - То да се, - продолжал Тараскин. - Значит, мерзавец этот говорит: "Давай поднимемся в квартиру, приберемся к приезду отца, порядок наведем..." Поднялись, навели порядок, он девочке предлагает: "Я тут стол накрою, а ты беги эскимо купи. И дает ей тридцатку. Ясное дело, обрадовалась девчонка и побежала. А как вернулась, его и след простыл. В квартире все разворочено - что было мало-мальски ценного, все увез, все вытащил, сволочь... Тут такая истерика была, Шарапов, ты и не представляешь: и мать, и дочка не столько по вещам, сколько по отцу голосили - обида из них рвалася, ну, просто невыносимая... Он уселся за наш стол и принялся оформлять происшествие, а я вернулся к сейфу. Как назло, дело Груздева не попадалось, пришлось ворошить здоровенную стопу всяких бумаг на верхней полке, потом на средней, наконец, на нижней. Но дела все не видно было. Куда же оно запропастилось? Я уже медленно начал перекладывать все папки и бумаги внутри объемистого сейфа, пока не убедился, что дела там нет. И я как-то забеспокоился: не понравилось мне, что нет его на месте - ни на столе, ни в сейфе. - Коля, ты не видел случайно, здесь дело на столе лежало? - спросил я Тараскина и тут же подумал, что он ушел из кабинета еще раньше меня - как он мог видеть? Тараскин оторвался от бумаги и сказал рассеянно: - Откуда? Меня ж не было... Я заглянул в соседние кабинеты в надежде найти Пасюка или хотя бы Гришу Шесть-на-девять, но их нигде видно не было, и я даже подумал, не заглянуть ли к Свирскому, но тут же отогнал эту мысль: только этого не хватало - разыскивать документы у начальника отдела! В конце коридора показался Жеглов, и я вздохнул с облегчением, - наверное, он-то в курсе, носил кому-нибудь по начальству дело, или, может быть, Панков приезжал, пока я беседовал с Соболевской. Поскрипывая сапогами, Жеглов приблизился ко мне, хлопнул по плечу: - Ну, орел, чего слыхать на белом свете и его окрестностях? Не отвечая на его праздный вопрос, я сказал как можно безразличней: - Мне с делом работать надо, а ты забрал, не сказавши адреса... - Что, что? - не понял Жеглов. - Какого адреса? - Ну, дело уголовное, груздевское... - забормотал я, пытаясь сохранить остатки видимости спокойствия. - На столе у меня лежало... - Груздевское? На столе лежало? - зловеще переспросил Жеглов и зыркнул на меня острыми своими глазами. - И что? Где оно теперь? Я развел руками: - Нету... Я думал, ты взял... - Да ты что, Шарапов?! Соображаешь, что говоришь? Ну-ка, ну-ка... - И он бегом устремился в наш кабинет. - Где, говоришь, лежало - на твоем толе? Когда? - И лицо у него при этом было такое, что меня начала бить крупная дрожь. - Ну-ну... это... когда я письма Соболевской... подруги читал... А потом сразу к ней поехал - дело на столе оставалось... Глаза у Жеглова превратились в узкие щелочки, лицо окаменело. Он сказал негромко: - Тараскин, возьми людей, перейди с ними в соседний кабинет... а то мы тебе помешаем... И пока Тараскин собирал бумажки протокола, уводил потерпевшую и девочку, Жеглов тяжело молчал, и молчание это давило меня тысячепудовой глыбой, давило просто невыносимо; чувствовал я, случилось что-то ужасное. И после ухода Тараскина Жеглов еще сколько-то молчал, грузно опустившись на стул, о чем-то сосредоточенно думал, наконец спросил: - В сейфе смотрел? Нету? Я покачал головой. - В кабинете был кто, когда ты уезжал? - Нет. Я его запер... - Беги к тете Нюше, уборщице. Ключ только у нее есть... Я побежал в каптерку, где тетя Нюша неспешно попивала чаек. Но в кабинет она не заходила и, следовательно, ничего про дело знать не знала. Я вернулся к себе. Жеглов по-прежнему сидел за своим столом и зло сопел. - Куда ж оно могло деться, Глеб? - спросил я с ужасом. Я ведь и не представлял себе, что какая-то вещь может пропасть из запертого кабинета в МУРе! - Куда могло деться? - прошипел он. - А плакатик около входа в столовую видел? Видел я этот плакат, он еще в первый день привлек мое внимание: нарисована коричневая кобура красным шнуром, из нее торчит рукоятка нагана, рядом скрючилась когтистая волосатая лапа, и надпись в два метра: "Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука врага!" - Видел, - сказал я понуро. - Дело-то поважнее нагана будет, а?.. Ты когда-нибудь у меня на столе документы видел? Вот так, чтобы меня за столом не было, а дело бы лежало? Я действительно не видел. - Ты его целиком и в руки-то не брал, - сказал я угрюмо. - Работаем с ним мы - то я, то Пасюк или Тараскин... - Правильно, - сказал Жеглов. - Ну а с отдельными документами я работаю? - Работаешь. Ну и что? - Вот ты, к примеру, прочитал у меня на столе хоть один документ, с которым я работаю? Я вспомнил уже давно удивившую меня привычку Жеглова - если кто-нибудь подходил к его столу, он незаметно переворачивал бумагу, которую читал в то время, или накрывал ее каким-нибудь другим листом, газетой, пустой папкой. Спрашивать об этом я постеснялся, да и знал с детства, что чужое письмо читать неприлично. Вот он вроде такому неприличию и препятствовал, загораживая документы... - Нет, не читал, ты их всегда переворачиваешь, - буркнул я, еще не понимая, куда он клонит. - А вот почему - над этим ты не задумывался? Я тебе объясню. За иную бумажку на моем столе или на твоем - это безразлично - жулик подчас готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу! - Жеглов поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: - А тут целое дело пропало... Боже мой, что же это будет? Я впал в какое-то отупение. Представлялось мне, как сейчас потащат меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо Соловьева в доме у Верки Модистки, и представлял я сейчас себя где-то рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои мысли, Жеглов сказал: - История-то подсудная... Объясни-ка начальству, кто теперь это читает? А? У меня буквально зубы застучали от его вопроса; и не потому, что я начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и он убежал и чего теперь может натворить - бог весть... - Что же делать, Глеб? - спросил я и оглянулся на Пасюка и Тараскина, ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с волнением и сочувствием. А Жеглов сказал: - Не знаю я, что делать. Думай... - И вышел, крепко стукнув дверью. Пасюк спросил: - Мабуть, ты його с собою возил, когда уезжал к той дамочке? Я суетливо и совсем уж глупо отстегнул кнопку планшета, куда дело никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом снова - в двадцатый раз - стал перебирать сейф, и все, конечно, попусту. Так и стоял я, тупо упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету проскрипели сапоги Жеглова - я этот звук научился отличать уже не глядя - и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися руками раскрыл ее - все было на месте! - Где ты ее нашел, Глеб? - спросил я, заикаясь от волнения. Жеглов презрительно скривил губы и передразнил: - Наше-ол... Тоже мне стол находок! Я ее в учетную группу сдавал для регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать... Совершенно обалдев от всего, что произошло, я стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, но на Тараскина. На лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно, по своему обыкновению, ухмылялся. И на смену непроизвольной радости оттого, что нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова: - Т-ты... скотина... Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь? Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал: - Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет... А меня уже несло, не мог я никак остановиться: - Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать... Знать тебя больше не желаю... Все! - Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: - Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?! Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!.. x x x ...Три бани находятся в Таганском районе, в в любую из них нелегко попасть. В постоянных очередях люди теряют многие часы. - Ремонтируем, - оправдываются директора бань. - Вот закончим ремонт, тогда станет посвободнее... Однако ремонт идет слишком медленно. Необходимого внимания этим коммунально-бытовым предприятиям районные организации не уделяют. "Известия" Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное, очень досадно, что я только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине, - и вот, пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник! Злобный шкодник!.. - Володя! Володя!.. Я обернулся и увидел Варю - она была в светлом легком пальто, в модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт - штука исключительно штатская. - Володя, я из управления кадров... - Демобилизация? - Точно! С 20 ноября. - Поздравляю, Варя. Что теперь? - Завтра поеду в институт за программами. - И забудешь нас навсегда? - Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий вечер. Ты придешь? - Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает, - сказал я и, вспомнив наш скандал, добавил: - А скорее всего, приду... - У тебя неприятности? - спросила Варя, и я подумал, что человек моей нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение. - Как сказать... - пожал я плечами. - Особо хвалиться нечем... - Тебе не нравится эта работа? - спросила Варя. Она взяла меня под руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно, может быть, ей зонтик помогал - никакой она уже не была младший сержант, а была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось пожаловаться ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться нытиком и растяпой удерживала меня. - Что с тобой, Володя? Расскажи - может быть, вместе придумаем, - снова спросила Варя. Мы вышли на улицу, в дымящийся туманом дождливый сумрак, и я, чувствуя в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и притянул к себе: - Варя, нельзя мне, наверное, говорить тебе это - женщины любят твердых и сильных мужчин... Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!.. Она не отстранилась и сказала ласково: - Много ты знаешь, кого любят женщины! И тебе никогда не научиться лицедейству... От измороси фонари казались фиолетовыми; звенели капли, и протяжно пел над головой троллейбусный провод. - Варя, я не могу к этому привыкнуть - часы, минуты, стрелки, циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят, врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады; никогда не знаю, прав я или виноват... - Володя, дорогой, а разве на войне тебе было легко? - Варя, я не про легкость! На войне все было просто - враг был там, за линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не верить... Никого не было на вечерней, расхлестанной дождем, синей улице. Варя неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя. Она прижимала к себе мою голову и быстро, еле слышно говорила: - Ты еще мальчик совсем, ты устал очень и не веришь в себя, потому что еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь... Ты мне верь - женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее Жеглова. Ты как черный хлеб - сильный и честный. Ты всегда будешь за справедливость. Ведь если нет справедливости, то и сытость людям опостылеет, правда?.. У нее глаза были огромные, морозные, один серый, а другой ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя сознание от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне обрывалось что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь - мы дойдем до ее дома и мне надо будет уйти. Варя раскрыла зонт, и мы шли под ним оба; я первый раз в жизни шел под зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным - стыднее было бы только носить галоши, - и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под зонтом, если бы со мной была Варя. - Володенька, пройдет невыносимо много лет - двадцать, тридцать, - мы уже совсем состаримся, и в каком-нибудь семьдесят пятом году здесь тоже пройдут влюбленные, и любовь их останется такой же внезапной и пугающей, как крик в ночи, но бояться они будут только своих чувств, потому что не станет уже в те времена воров, бандитов и шлюх, и людям придется плакать разве что от счастья, а не от страха. Никто никого не станет ловить и хватать, и этим будут тогдашние влюбленные тоже обязаны тебе, мой солдатик... Ее запрокинутое лицо было холодно и светло, а ночь вокруг нас влажно блестела на черных, как жегловские сапоги, тротуарах, и как я ни был счастлив, в сердце ледышкой позванивал беззвучный лет времени... У дверей ее дома я сказал: - Не могу без тебя... - Мы увидимся завтра. Ты же собирался прийти на вечер... - Нет, я не об этом. Я хочу всегда, все время... Каждую минуту. Она поцеловала меня и нежно, будто умывая, провела своими длинными прохладными ладошками по лицу: - Не спеши... И ушла. Медленно брел я домой, и ощущение счастья постепенно утекало, и какое-то тайное беспокойство уже точило меня неотступно. Кислый вкус досады лежал на губах, и я не мог понять, что меня изводит, пока вдруг не пришло мрачное озарение - Жеглов! Я же выгнал его! Я сказал, чтобы он сегодня же сматывался. А ведь это свинство, наверное... Конечно, слов нет, сволочной номер он отколол. Допустим, обиделся я на него. Да будь я человеком, взял бы и сам ушел. Что мне, переночевать негде? А то сначала позвал к себе жить бездомного человека, а потом взбесился и вышиб из дома в один хлоп! Случись у меня такая штука с Тараскиным или Пасюком, все было бы проще - можно было бы извиниться и позвать обратно. А с Жегловым-то ужасно - он ведь может подумать, что я перетрусил и решил к нему подлизаться. Ой, стыдуха! Что же придумать? Как теперь выкручиваться? А главное, Жеглов ведь наверняка уже выписался из общежития. К Тараскину или Копырину пошел ночевать. Черт бы меня побрал с моим проклятым языком! Тоже мне купчишка нашелся: "Убирайся с моей жилплощади!" Тьфу! Ругая себя, я поднялся на второй этаж, отпер квартиру, тихонько прошел по коридору, отворил свою дверь и зажег свет. Накрывшись с головой, на диване уютно похрапывал Жеглов, на столе валялось несколько банок консервов и четыре плитки шоколада. А посреди комнаты стояли его ярко начищенные сапоги. Жеглов отбросил край одеяла, приподнял с подушки заспанное лицо и сердито буркнул: - Гаси свет! Нету от тебя покоя ни днем ни ночью... Откинулся и сразу же крепко заснул. И ощущение счастья опять нахлынуло на меня. Так я и уснул в твердой уверенности, что весь мир удивительно прекрасен... x x x ИППОДРОМ. Ленинградское шоссе, 25. 24 октября. РЫСИСТЫЕ ИСПЫТАНИЯ. Начало в 3 ч. дня. Буфет. Оркестр. Объявление Проснулся я от ужасного истошного крика, словно прорезавшего дверь дисковой пилой. Очумелый со сна, пытался я сообразить, что там могло случиться, и подумал, что в квартире у нас кто-то помер. И пока я старался нашарить ногой сапоги, Жеглов уже слетел с дивана и, натягивая на бегу галифе, босиком выскочил в коридор. В коридоре, заходясь острым пронзительным криком, каталась по полу Шурка Баранова. На ее тощей сморщенной шее надувались синие веревки жил, красные пятна рубцами пали на изможденное лицо, и такое нечеловеческое страдание, такие ужас и отчаяние были на нем, что я понял - случилось ужасное. Жеглов, стоя перед Шуркой на коленях, держал ее за костистые плечи. - Дай воды! - крикнул мне Глеб. Я так ошалел от ее крика, так испугался, что побежал почему-то не на кухню, а в комнату, и никак не мог найти кружку, потом схватил кувшин, и Жеглов, набирая воду в рот, брызгал ей в лицо. Жались по углам перепуганные соседи, тоненько скулил старший Шуркин сын Генка, и замер с нелепой бессмысленной улыбкой ее муж инвалид Семен. - Карточки! Кар-то-чки! - кричала Шурка страшным нутряным воплем, и в крике ее был покойницкий ужас и звериная тоска. - Все! Все! Продуктовые кар-то-чки! Укра-ли-и-и-и!.. Пятеро малых... с... голоду... помрут!.. А-а-а! Месяц... только... начался... За весь... месяц... карточки!.. Чем... кормить... я... их... БУДУ! А-а-а!.. Четвертое ноября сегодня, двадцать шесть дней ждать до новых карточек, а буханка хлеба на рынке - пятьдесят рублей. Жеглов, морщась от крика, словно ему сверлили зуб, сильно тряхнул ее и закричал: - Перестань орать! Пожалеет тебя вор за крик, что ли? Детей, смотри, насмерть перепугала! Замолчи! Найду я тебе вора и твои карточки найду... Шурка и впрямь смолкла, она смотрела на Жеглова с испугом и надеждой, и весь он - молодой, сильный и властный, такой бесконечно уверенный в себе - в этот миг беспросветного отчаяния казался ей единственным островком жизни. - Глебушка, Глебушка, родненький, - зарыдала она снова. - Где же ты сыщешь эту бандитскую рожу, гада этого проклятого, душегуба моих деточек? Чем же мне кормить их месяц цельный? И так они у меня прозрачные, на картофельных очистках сидят, а как же месяц-то проголодуем? - Перестань, перестань! - уверенно и спокойно говорил Глеб. - Не война уже, слава богу! Не помрем, все вместе как-нибудь перезимуем... Он повернулся ко мне и сказал: - Ну-ка, Володя, тащи-ка наши карточки. - И, не дожидаясь, пока я повернусь, проворно вскочил и побежал в нашу комнату, и никто из онемевших соседей еще не успел прийти в себя, как он сунул Шурке в руки две наши рабочие карточки с офицерскими литерами. - На, держи! Половину ртов мы уже накормили, с остальными тоже что-нибудь придумаем... Шурка отрицательно мотала головой, отводила в сторону его руки, отталкивала от себя розовые клетчатые бумажечки карточек, искусанными губами еле шевелила: - Не-е, не возьму... А вы-то сами?.. Не могу я... - Бери, тебе говорят! - прикрикнул на нее Жеглов. - Тоже мне еще, церемонии тут разводить будешь... Он сходил снова в комнату и принес банку консервов, кулек сахару, пакет с лярдом - из того, что мы сэкономили и он вчера отоварил к празднику. - Ешьте на здоровье, - милостиво сказал он, и я видел, что он самому себе нравится в этот момент и всем соседям он был невероятно симпатичен; да и мне, честно говоря, Глеб был очень по душе в этот момент, и он это знал, и хотя босиком у него был не такой внушительный вид, как в сверкающих сапогах, но все равно он здорово выглядел, когда сказал Шурке строго: - Корми ребят, нам еще солдаты понадобятся. Эра Милосердия, она ведь не скоро наступит... Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал Михалыча, который быстро-быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с картошкой и луком - у него все равно больше ничего было. Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала: - Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу - отстираюсь вам, убираться буду, чего скажете, все сделаю... - Александра! - рявкнул Жеглов. - Чтобы я больше таких разговоров не слышал. Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную силу! - Повернулся ко мне и сказал сердито: - Чего стоишь? Иди чайник ставь, мы с тобой и так уже опаздываем... Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет - это как как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда, остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается, наверное, не мешьше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке - по полсотни за буханку, - тоже хватит. В крайнем случае, кто-нибудь из обмундирования загоним, часы... В общем, ничего, перебьемся... Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо, мне не стать таким человеком, как Жеглов - взял и вот так, запросто, отдал весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя! Видимо, каким человек родился - его уж не переделаешь. И даже мысли о том, что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в сознании своего крохоборства. На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше: - Служебный, литер "Б"... - Мы с ним устроились на задней площадке, и, когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: - Володя, ты все же чего-нибудь померекуй - нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а надо... Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился взмыленный Тараскин - усталый, но довольный собой. Он ухитрился-таки повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был прихвачен, можно сказать, с поличным - вещдоки мирно лежали у него дома. О своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же запряг его на установку хозяев телефона К 4-89-18. Сложность заключалась в том, чтобы все разузнать по-тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто-то интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало вести под какой-нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас бесполезные. - Телефон личный, - докладывал Коля, томно развалясь за столом, который занимал пополам со мной. - Владелец - Задохина Екатерина Петровна, семидесяти лет. Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать, квартира пять... По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа - Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске, - но и дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому перебивал Колю короткими точными вопросами: - Квартира отдельная, коммунальная? На что Коля отвечал обстоятельно: - Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей: Иволгины, Сергеевы... - Соседи пользуются телефоном? - В одну сторону... - В смысле? - Чтобы сами звонил