и три доски, выбитые из забора, а потом аккуратно вставленные обратно, Жеглов сказал, усмехаясь: - Следопыт! Везет тебе - вон какая погода стоит сырая, земля каждый отпечаток сохраняет. Только вот с асфальтом как будем?.. Действительно, с асфальтовым тротуаром за забором оказалось сложнее: был он грязен, безнадежно затоптан сотнями с утра прошедших здесь людей и о том, куда двинулись отсюда воры, судить было трудно. Впрочем, мы все сошлись на одном, наиболее вероятном: жулики прямо к пролому в заборе подогнали машину, быстро погрузили похищенное и скрылись. Пока эксперт гипсовал следы во дворе, Жеглов в кабинете директора базы провел небольшое собрание. - Значитца, так, товарищи, - сказал он коротко и ясно. - О том, как вы охраняете народное добро, об этом будет отдельный разговор, и виновные ответят по всей строгости. Я тут прикинул - взяли у вас товаров тысяч на восемьдесят. По рыночным ценам, конечно. Это раз. Дальше: организуйте комиссию, чтобы снять остатки и навести учет - все ли похищенное зафиксировали и так далее. Без обид и, как говорится, без личностей хочу предупредить: не дай вам бог - кому-нибудь из матерьяльщиков - вздумать примазать чего-нито к похищенному: воры, они ведь все как есть покажут, когда возьмем мы их... И столько было несокрушимой уверенности у Жеглова в том, что он возьмет воров, будто за угол выйдет и из соседнего дома дворника приведет, что кладовщики враз и согласно закивали, прижимая к сердцу руки: мол, дело ясное, всем понятное и как же может быть иначе? А он продолжал свою речь: - Это, значитца, два. И третье: нынче же обеспечьте охрану социалистической собственности должным образом, а то вас вчерашние гости по новой оглоушат! Все... Я приехал в Управление около шести часов и сразу же направился в столовую. Я уже заметил, что все последнее время испытываю неутихающее чувство голода - даже не голода, а какой то хронической несытости. Наверное, мой здоровый организм бунтовал против скудного городского пайка, привыкнув к доброму армейскому приварку, который к тому же разведчики ухитрялись усиливать и разнообразить за счет "боевой подвижности и тактического маневра по тылам врага", как выражался старшина Форманюк. Над окошком кассы клочок бумаги доводил до сведения сотрудников: "Имеются в продаже белковые дрожжи (суфле) в качестве дополнительного бескарточного блюда". Я охотно выбил чек на три порции суфле, рассудив, что после долгого пребывания на воздухе полезно поддержать гаснущие силы любыми средствами, и пошел в зал. У раздачи назревал скандал; красный от возмущения Пасюк, держа на огромной ладони тарелку, допрашивал молоденькую веснушчатую повариху: - Шо це таке за суп, перший раз бачу - холодная вода с рисом та сухохфруктамы? Як его исты?! - Да вы поймите, - оправдывалась курносая, - это заграничное ресторанное блюдо, очень вкусное и полезное, - фруктовый суп! - Та плювать мени на заграныцю, я ее усю ногами пройшов! Якой то суп, як вин сладкий, то не суп, а компот! А з рыса гарна каша, а не компот, тю... Борщ мени давайте! - И Пасюк решительно сунул девушке тарелку. - Вот народ несознательный, - посетовала повариха, но спорить не стала и налила Пасюку полную до краев тарелку борща; и он пошел, довольный, за столик, а несознательный народ вокруг, досыта насмеявшись, стал просить девушку выдавать борщ на первое, а новомодный суп - на третье. Мне удалось получить у нее оба супа, у другой раздатчицы я взял гуляш и три стакана суфле - густой серой жидкости с фиолетовым оттенком, не слишком аппетитной на вид, - и пристроился на освободившееся место у окна, рядом с Пасюком, который, покончив с борщом, сообщил мне последние новости. По заданию Жеглова он побывал на работе у Ларисы Груздевой, в драмтеатре, и узнал, что за день до убийства она уволилась. В костюмерной она говорила, что собирается для начала отдохнуть на юге. - А где именно, с кем? - поинтересовался я. - Вона казала, що у Крым пойдет, чи как... Або з кем - невидомо. Кажуть ти костюмеры, шо дуже гарная була вона баба, добра та несварлива. Принесла, кажуть, на прощание торт, та була дуже в гарном настроении... Я обсосал мослы, которые назывались гуляшом, подумал вслух: - Странно... Надя ничего насчет ее увольнения и поездки на юг не говорила. Надо бы ее переспросить - не могла же она не знать о таких планах Ларисы? - Должна була знаты, - согласился Пасюк. - Тем более шо у тот же день Лариса сняла со сберкнижки уси свои гроши... - Какие гроши? - удивился я. - У нее разве были деньги? - Булы, - подтвердил Пасюк. - Жеглов по телефону разузнав, иде воны булы, в якой касси, а я поехав. Кассирша справку дала - от, бачь... Пасюк вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо листок - справку сберкассы. Счет Ларисы был заведен в тридцать девятом году, постепенно пополнялся и достиг к двадцатому октября восьми тысяч пятисот рублей, которые в этот день были получены полностью. - Сразу все деньги сняла?.. - удивился я. - От и кассирша мени казала, шо просыла ее счет нэ закрывать, хоть пьять червонцив оставить... Алэ Груздева отказалась... Попробовал суфле - это было довольно вкусно, и я с удовольствием выпил все три стакана. Пасюк дождался меня, и мы поднялись в кабинет. Пасюк устроился за столом писать рапорт о проделанной работе, а я, сытый и вполне удовлетворенный сегодняшним обедом, который был одновременно и ужином, принялся расхаживать по кабинету, размышляя о новостях, добытых Иваном. Мне казалось, что они имеют какую-то связь с происшедшими событиями, но уловить эту связь я пока не мог... x x x НУЖЕН УКСУС - БЕРИ "КАБУЛЬ"! Странные порядки существуют в продмаге N3 (Старопетровский пр.) Если потребителю нужен уксус, то его можно купить только в комплекте с соусом "кабуль". Витаминная паста продается с таким же количеством фруктово-овощного повидла (по карточкам). На протесты потребителей, завмаг отвечает: "У нас такой порядок. Не нравится - не берите!" Из письма в редакцию К вечеру движение и суета в коридорах Управления усилились. Я уже начал ощущать внутренние ритмы своего непростого учреждения и поэтому сообразил, что готовится очередная городская операция. Жеглов в таких случаях объяснял: "Изменилась оперативная обстановка в городе". Его самого с полчаса назад вызвали к руководству, и я видел, как по длинному коридору, ведущему к кабинету начальника МУРа, потянулись начальники отделов, бригад и опергрупп. Тараскин сидел за большим столом, писал какие-то запросы. То ли бумага была дрянная, то ли перо царапало, а скорее всего, с письменностью у Коли было не слава богу, но строки на листе расплывались, задирались буквы, помарки и кляксы росли, пока, чертыхаясь, Коля не взял новую страничку и не принялся писать запрос заново. Иван Пасюк читал учебник истории. Время от времени он, поднимая голову и раздумчиво чмокая сухими губами, говорил, ни к кому не обращаясь: - Елки палки, це ж надо - Столетняя война! Це ж надо - сто лет воевать! С глузду зъихать можно... Пасюк учился в шестом классе вечерней школы, учился безнадежно плохо, и его грозились перевести обратно в пятый класс. По литературе учительница уже отказалась аттестовать его в первой четверти, потому что в домашнем сочинении "Почему мы любим Гринева и ненавидим Швабрина?" Пасюк написал: "Я не люблю Гринева, потому что он бестолковый барчук, и не скажу, что ненавижу Швабрина, потому как он хотя бы вместе с Пугачевым стоял против ненавистного царизма". Жеглов, узнав об этом сочинении, хохотал до слез и сказал, что Пасюка правильно выгонят из школы - если ты такой умный, то ходи в Академию наук, а не в шестой класс... Шесть-на-девять рассказывал мне какую-то невероятную историю, о том, как его безумно любила известная укротительница зверей, но ее отбил у него поляк фокусник, обращавшийся к дрессировщице не иначе как "наипенькнейшая паненка"... Врал Гриша безыскусно, но вдохновенно, и, глядя сейчас на его толстые очки, запотевшие от возбуждения, вздымающуюся цыплячью грудь и широкие взмахи тощих рук, я не сомневался, что фотограф и сам верит в эту небывалую любовь с укротительницей. Гриша наверняка бы еще многое припомнил из их замечательного романа, но пришел ухмыляющийся Жеглов и скомандовал: - Подъем, братва! Общегородская операция... Начальство распорядилось проверить опергруппами - при поддержке территориальной милиции - все неблагополучные места, где имеет обыкновение собираться преступный элемент, "безопределенщики" и девицы сомнительного поведения. Жеглов похохатывал своим звонким баритончиком и мотал головой, будто его кто-то щекотал. - Ничего смешного не бачу, - сказал Пасюк. - Опэрация як опэрация. Нормальная прочистка... - Это-то точно, но вот другое смешно, - веселился Жеглов. - Поп из церкви у Покровки, епископ Филимон, вчера двух девок домой пригласил, уж не знаю, каким макаром он их там исповедовал, только издергались они сливянки. Поп, естественно, так жрать наливку не может, как эти девицы, и заснул. А они махнули у него наперсный крест золотой и подорвали оттуда когти... - Что же это, выходит, из-за попа какого-то блудного весь сыр-бор загорелся? - возмущенно вздыбился за столом Тараскин, которому уже до смерти надоела писанина. Жеглов резко оборвал смех, будто швейной машинкой губы сострочил. Посмотрел на Тараскина сверху вниз, потом, избочась, словно разглядеть хотел, откуда этот фрукт тропический здесь взялся, сказал не спеша и каждое словечко, как семечко, через губу сплевывал: - А по-вашему, товарищ Тараскин, выходит, что если он не токарь, а культовый служитель, то ему в нашей стране и правозащита не гарантирована? - Пусть с бабами срамными не валандается, - мрачно сказал Коля. - Твоя забота, Тараскин, преступление раскрывать, а не за моральным обликом епископов следить. А уж синод ихний пусть разбирается по части блуда... Мы же с тобой должны разыскать вещь, имеющую огромную художественную ценность, понял? Они завтра этот византийский крест сплавят барыгам, а те его в лом перемнут, им наши культурные ценности до лампочки. Мне было не очень понятно, чего это так Глеб сердцем ударяется об украденный епископский крест, но я уже научился улавливать оттенки жегловских интонаций, особенно когда тот "воспитывал" опергруппу, и мне показалось, что весь этот разговор - просто так. Еще утром я видел в дежурной части попа - дряблого тряпочного мужичишку с постным благостным лицом, без признаков возраста или особых примет. И мне показалось неправдоподобным, чтобы такой невзрачный человек еще интересовался женщинами. А сейчас, слушая Жеглова, я понял, что уж конечно не из-за неудачных похождений попа руководство назначило общегородскую операцию. Видимо, по чьей-то разработке ищут какого-то преступника, связанного с женщинами, а информировать аппарат шире считают нецелесообразным. А уж заодно велено приглядеться к девкам, которые могли украсть крест. И окончательно убедился я в своем предположении, когда Жеглов сообщил приметы - приметы трех женщин. Взглянул я на Пасюка и по его спокойному и невыразительному лицу понял, что тот думает так же, как я. Тараскин еще бурчал что-то себе под нос, но его уже поволок за собой увлеченный азартом предстоящей облавы Шесть-на-девять... В коммерческом ресторане "Нарва" было намечено закончить наши бесполезные вечерние странствия - попадалась все больше мелочь, шушера. Мы подошли к дверям, и швейцар с красным костистым лицом закричал сердито, так, что жилы веревками надулись на висках: - Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь! Жеглов засмеялся: - Вот как раз у тебя и займем маленько! Открывай, мы из МУРа... Опали жилы на висках, и засветился масляной улыбкой, душой возрадовался, желто оскалился швейцар, будто папа родной забежал на огонек, стопку дернуть, о дорогом поговорить: - Заходите, товарищи, заходите, для вас местечко мигом сорганизуем... Тараскин гордо сказал: - Наше место давно без вас сорганизовано! Жеглов покосился на него, хмыкнул, сказал негромко и веско: - Дверь на замок, никого не выпускать - проверка документов. Ты, Шарапов, стой у дверей... Плотной литой группой ввалились они в зал. Жеглов махнул рукой оркестру, наяривавшему модную "Роза-мунду", и музыканты послушались его сразу, как хорошего дирижера. Еще мгновение глухо бубнил и бился о потолок ресторанный волглый шум и в углу сильно хмельной мордач орал блажным голосом: "О-о, Роза-мунда!.." - Граждане, прошу прощения, - сказал Жеглов. - Простая формальность - приготовьте свои документы и сидите спокойненько на своих местах... Он быстро обходил столики небольшого ресторана и, внимательно прочитав документы, тщательно осматривал владельцев паспортов и удостоверений; и взгляд его был так плотен и тяжел, что даже мне со стороны казалось, будто Жеглов ощупывает лица людей. И чувствовали они себя под его взглядом, наверное, неуютно, потому что, получив назад документ, многие облегченно вздыхали и говорили "спасибо". Тем, у кого документов не было, Жеглов вежливо и бесповоротно твердо предлагал отходить в сторону, где их ждал безмолвный и несокрушимый Пасюк. Все они возмущались и доказывали Пасюку, что задерживать их не имеют права. Пасюк кивал головой согласно: - Совершенно верно. Абсолютно справедливо. Але документы трэба носить с собой. Я так увлекся этим зрелищем, что подошел к дверям в зал и не сразу услышал, как позади скрипнула входная дверь. Мгновенно я обернулся и увидел, что костистый швейцар тихонько задвигает вновь щеколду, а дверь в дамский туалет еще приоткрыта. Я крикнул громко: - Тараскин, на мое место! - оттолкнул швейцара и выскочил на Самотеку. Впереди меня через Садовое кольцо бежала женщина. Я рванул за ней, но у скоса тротуара зацепился левым ботинком за камень, и проклятая подошва, которая все эти дни дышала на ладан, с треском отлетела. Бежать с оторванной подметкой было очень неловко, но я ведь все равно бежал гораздо быстрее женщины - смешно и говорить, непонятно, на что она рассчитывает! - Гражданка, остановитесь! - крикнул я сердито, но она побежала еще быстрее, и судя по скорости, это была совсем молодая и очень здоровая женщина. Из музыкальной детской школы на углу высыпала целая толпа детворы с родителями. Я почему-то подумал о том, что дети занимаются в три смены - до позднего вечера, - и эта совершенно неуместная сейчас мысль меня разозлила. Девица, которая и так была плохо видна в темноте, врезалась в толпу людей со скрипичными футлярами и папками. Но мои глаза уже привыкли к сумраку, и я разглядел ее светлую косынку и еще увидел, что она схватила за руку какого-то пацана, взяла у него нотную папку и чинно зашагала рядом. Проволакивая за собой совсем отлетающую подошву, я догнал их и схватил ее за плечо: - Эй, мадам, вас касается! Я вам кричу! - Мне? - подняла она белесые, подкрашенные карандашом брови. - А чего надо? Мальчишка с футляром, обалдевший от происходящего, онемело смотрел на нас. - Отдайте ребенку папку и следуйте за мной! - строго сказал я. Девица посмотрела на меня с прищуром, видимо соображая, что открутиться не удастся и номер ее не выгорел, хрипло засмеялась и сказала: - Вот же суки, консерваторию кончить не дадут!.. - сунула папку в руки мальчику и пошла вместе со мной. Я ввел ее в вестибюль ресторана, держа за руку, и грозно придвинулся к швейцару, пятившемуся к своей тумбочке у входа в туалет: - Вы почему выпустили отсюда эту женщину? - Так я... значит... думал... я не понял... решил, что с вами... - млел и блеял старик, и лысая хрящеватая голова его, как китайский фонарик, меняла постепенно цвета от блекло-серого до воспаленно-багрового. В это время вышел из зала Жеглов и, как ни в чем не бывало, сказал: - Молодец, Шарапов, хорошо бегаешь. Маленько внимательности еще - цены тебе не будет. Ба! Да это же знакомые мне лица! - воскликнул он, широко разводя руки, словно хотел обняться с задержанной девицей, но обниматься и не подумал, а сказал жестко: - Я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не действуют, ты все такая же попрыгунья-стрекоза. Считай, что лето красное ты уже отпела, пора тебя за сто первый километр выселять... Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком, и завитые желтые локоны уложены в модную сеточку с мушками. Под круглым зеленым глазом светился наливной глянцевитый фингал, переливающийся, словно елочная игрушка. Жеглов обернулся в зал и скомандовал: - Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус! - Потом повернулся ко мне: - Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой Облигацией - дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет, а наоборот, ведет антиобщественный образ жизни... - А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! - бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности. Манька сморгнула начерненными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения: - И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: "Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой". И сам тоже погиб, и осталась я сироткой - одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольнее обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную... Жеглов поморщился: - Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу - не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота. - Выдумываете вы на нашу семью, - сказала горько Маня. - Грех это, дуролом ты хлебаный... - И снова круто заматерилась. - Ну ладно, - сказал Жеглов. - Надоело мне с тобой препираться. Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахару и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и так, похожая на резинового хомячка в витрине "Детского мира" на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюбленными и надписью: "Люблю свою любку, как голубь голубку". И совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане: - Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась... И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала: - Это почему еще? - И бросила в рот новый кусок сахару и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому. - Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную... третьего дня с убитой женщины сняли. Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик на дворе - штука пустяковая и всем известная, - и никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере ее слова. А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечевкой отрывающуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась; я показал Жеглову ботинок и сказал: - Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день... - А ты съезди на склад - тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подметок в год. - Где склад-то находится? - На Шелепихе, - сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. - Заодно получишь зимнее обмундирование. Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке: - Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру... - Это зачем еще? - спросила она, перестав на мгновение сосать сахар. - Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела - об убийствах - расследует прокуратура. - По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? - сообразила Маня. - А что же тебе за него - талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется. - Не бери на понт, мусор, - неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал ее. - Маня, что за ужасные у тебя выражения? - пожал плечами Жеглов. - Я ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты все это в прокуратуре говори, нам - до фонаря... - Как до фонаря?! - возмутилась Маня. - Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела... - Знаю, - кивнул Жеглов. - Было. Но время идет - все меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик ее - на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану. - Да это мне Валька Копченый вчера подарил! - закричала Манька. - Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?.. - Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня... - А что же мне делать? - спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза. - Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать, как, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет... - Да-а, написать... - протянула она. - Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса! - Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно. - Ему-то затруднительно, а дружки его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят... - Поставят на ножи - это как пить дать, - согласился Жеглов. - Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо - смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведет себя черт те как! Паскудство сплошное... - Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю... - Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал? Манька подумала и твердо кивнула: - Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а я тут за него пыхти!.. Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахару, который должен был прыгнуть со строки. Жеглов подошел ко мне и сказал тихонько: - Дуй в дежурную часть, приведи двух понятых - будем оформлять изъятие браслета... И найди Пасюка и Тараскина - пусть они едут на квартиру брать Копченого... x x x Рим, 30, ТАСС По сообщениям печати со склада в города Комо похищены находившиеся там на хранении 27 ящиков содержавших архив Муссолини, в частности его обширную переписку с Гитлером, Чиано, Черчиллем. Валентина Бисяева, по кличке Копченый, доставить ночью в МУР не удалось - у себя дома он не был две недели, и Пасюк с Тараскиным, объехав несколько дам, у которых он мог, по их предположению, ночевать, вернулись ни с чем. Его розыски могли бы затянуться, кабы не Манька Облигация, уже начавшая томиться от одиночества - ее пугало, что все никак не привозят Копченого, дабы он подтвердил и опознал свой подарок, освободив ее тем самым от обвинения в убийстве и грабеже; вот Манька и сказала утром Жеглову: - А вы бы съездили в Парк культуры, он там часто сшивается, в бильярд катает... Жеглов, взявший уже старые розыскные дела на Копченого, чтобы наметить план поиска, поднял на нее взгляд и сказал задумчиво: - Вот это дельная мысль, Маня. Я вижу, что в тебе просыпается гражданское сознание! - Чихала я на твое сознание! Он там закопался промеж картежников, как клоп в ковре, а я за него отдувайся! Мне тоже нет резона за чужие дела здеся париться! Жеглов выписал из дел несколько адресов и имен, дал листочек Пасюку и велел им с Тараскиным объехать кандидатов. - Вызывайте Копырина и жарьте на "фердинанде". А мы с Шараповым и Гришей на место прокатимся. Часа через два вернемся, ты с дороги позвони - какие там вести... Пока мы катили в вагоне, шли через Крымский мост и по набережной, срезая наискосок выставку трофейной фашистской техники, Шесть-на-девять рассказывал о том, как он замечательно играл раньше на бильярде - "ну, если по честному, просто жил с этого заработка"... Рассказ был очень длинный, запутанный, и краем уха я слышал, что оторвала его от этой игры любимая женщина-лилипутка, которая жила на Новослободской и имела постоянную прописку. - А на кой тебе была лилипутка? - лениво, с ухмылкой спрашивал Жеглов. - Так она, собственно, была не лилипутка, а такая ма-а-а-ленькая женщина и сложена была как богиня... Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить. И не стало для меня больше ничего - ни этого серого, мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке "МОЛОКОВ". А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались "пантера" и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и "пантера" передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку - он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится - он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: "пантера" не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы. С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в ведущее колесо гусеницы... - ...Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял - танка, что ли, не видел? - услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал догонять. В бильярдной, несмотря на ранний час, народу было немало. От порога Жеглов внимательно осмотрел играющих и сказал мне: - Вон там, в углу, за четвертым столом - Копченый... Матерчатые квадратные абажуры нависали над зелеными столами, и лица были скрыты в дымном полумраке. Наклонился, примеривая кий для удара, парень, нырнул в колодец света, ударил и, выпрямившись, опять растворился в багрово-серой темноте. Я рассмотрел чистое смуглое лицо, "политический зачес", худые руки и значок ГТО на лацкане. В светлый квадрат вплыл узбек в тюбетейке, ударил. Прилив темноты смыл и его со стола. Парень со значком ГТО фальцетом выкрикивал перед ударами: - От двух бортов в угол!.. Чужого режу в угол направо, своего в середину!.. Клопштосс! Узбек проиграл, заплатил и стал снова расставлять шары, но Жеглов заявил непререкаемо: - Одну минуточку! Проигравший выбывает. Теперь моя очередь... Парень со значком взглянул на Жеглова, усмехнулся: - Мое почтение, гражданин начальник. Что это вы, катать начали? - А что же делать? Если гора не идет к Магомету... - Никак, я вам понадобился? - Понадобился - партнера хорошего ищу... - Так вы бы мне свистнули - я бы сам к вам пришел. - Тебе, пожалуй, досвистишься. - Жеглов смотрел с прищуром. - С тобой как в детской считалочке: Валька - дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует... - Спички я сроду не воровал, - серьезно сказал Копченый. - Это я знаю, - кивнул Жеглов. - Ты ведь наверняка правила бильярдной нарушаешь: игра на деньги? А-а? - Так это только дети на шелобаны играют, а настоящие игроки - на интерес, - засмеялся Копченый. - По полкосой скатаем? Жеглов брезгливо оттопырил нижнюю губу: - Это ты с Жегловым хочешь по полсотенке играть? Сморкач! - А по скольку? - заинтересовался Копченый. - По тысяче. - По куску? Идет, - охотно согласился вор. Наверное, его в принципе согревала перспектива ободрать на бильярде знаменитого Жеглова - эта легенда годами передавалась бы блатными как образец уголовной доблести. - Ты прежде, чем на тысячу примазывать, покажи мне - есть она у тебя или ты со мной в долг играть собираешься? Копченый обиделся: - Что же я, порядка не знаю? - И выволок из кармана пачку денег. - Тогда ладно. Разбивай. - Пирамиду или американку? - Пирамиду. Жеглов взял кусок мела, аккуратно натер набойку кия, плавными круговыми движениями намелил его и вытянул перед собой, примерил на глазок прямизну, потом повернулся к Грише и сказал: - Иди к директору бильярдной, там есть телефон, позвони к нам в контору и скажи, чтобы Пасюк с Тараскиным ехали сюда, как только объявятся. Встретишь их у входа... - Вы бы, гражданин Жеглов, скинули пиджачок, а то вам не с руки играть-то будет. Или вы за пушку свою опасаетесь? - вежливо спросил Копченый. - Не учи ученого, - дипломатично отозвался Жеглов. - И о пушке моей не заботься. Давай начинай... Копченый не ударил шаром в пирамиду, а толкнул его о борт, шар плавно откатился и еле-еле растолкал укладку. Жеглов присел, глазом прикинул линию к средней лузе и бархатным неощутимым толчком направил туда шестерку. - С почином вас, Глеб Георгиевич, - сказал Копченый. - Мне надо было у вас фору попросить... - А мне безразлично, просил бы ты али нет, - я по пятницам не подаю. - Жеглов снова ударил, но на этот раз довольно сильно, и бил он поперек стола с левой руки и, вкатив крученый шар, довольно засмеялся: - Очень глубоко смири свою душу, ибо будущее человека тлен... Я завороженно смотрел, как свой шар, крестовик, оттянулся обратно к Жеглову, на свободную сторону стола, так, чтобы ему бить было удобнее. Но третий удар не вышел - желтый колобок шара прокатился по ослепительной зелени сукна, ткчулся в жерло лузы и вылетел обратно. Копченый нырнул в освещенный квадрат над бильярдом и почти лег на стол, стараясь достать дальний шар - такой соблазнительно прямой перед узким устьицем лузы. - Ноги с бильярда! - скомандовал Жеглов. - Ты в валенках сюда ходи, не видно будет, что у тебя копыта над полом висят! Копченый сполз со стола и заново стал умащиваться удобнее и уже совсем было пристроился ударить, когда Жеглов негромко сказал у него над ухом: - Ты где взял браслетик? Вздрогнул Копченый, рука сорвалась, кий скользнул по шару - тот мимо лузы прокатился, тюкнулся о борт и замер. - Какой браслетик? - Что ж ты киксуешь? Я тебе покиксую! Туза в угол направо! - заказал Жеглов, очень мягко вкатил шар и пояснил: - Золотой браслетик в виде ящерицы червленой с одним изумрудным глазом. - Понятия не имею, о чем вы говорите, начальник! - ответил Копченый, светя своими голубыми доверчивыми глазами; и, встреть я его здесь случайно, голову дал бы наотрез, что это не вор "жуковатый", а студент-заочник, отличник, скромный производственник и спортсмен-общественник. - Понятия, значит, не имеешь?.. - протянул Жеглов. - Ну, тогда поедем мы сейчас к нам, и я с тобой вот так поговорю! - И он вдруг чудовищной силы ударом с треском загнал шар в середину. - Вот какой у меня с тобой сейчас разговор произойдет! - приговаривал Жеглов, скользя мягко в своих сияющих сапогах вокруг стола и нанося новый ужасный удар, от которого зазвенела и затряслась луза. - Десятку в угол! Поговорю я с тобой вот так, сердечно, вразумительно, чтобы до тебя дошел мой вопрос - до ума, до сердца, до печенок, до почек и всего остального твоего гнилого ливера! Поиграешь со мной - сразу сообразишь, что это тебе не Маньку Облигацию до потери пульса лупить... Абриколь семеркой налево! Семерка сильно ткнулась в борт, отлетев, ударилась о другой шар и юркнула в лузу. Копченый побледнел, сильнее заострилось его тонкое лицо, вспотевшей ладонью он гладил свою роскошную шевелюру. - Гражданин Жеглов, я чего-то не пойму, про что вы толкуете... Жеглов остановился, передохнул, сочувственно поглядел на Копченого, покачал сокрушенно головой: - Не понимаешь? - Честное вам благородное слово даю - не понимаю! - Слушай, Копченый, а может быть, ты не виноват? Это, наверное, про тебя в учебнике судебной психиатрии написано: "Идиотия - самая сильная степень врожденного слабоумия"? Ты что, не того? - И покрутил пальцем у виска. Удары у Копченого были волглые, мятые, шары катились как попало, зато перед каждым его ударом Жеглов задавал очередной вопрос, что никак не придавало Копченому собранности и меткости. - Да ты не киксуй, твое дело хана! - зло усмехнулся Жеглов. - У меня в последнем шаре - партия... Он подошел к Копченому, словно нечаянно наступил ему на ногу своим хромовым сапогом и, близко наклонившись, сказал: - Ты же ведь чердачник, Копченый, а не мокрушник, поэтому, пока не поздно, колись - где взял золотой браслет? И если ты надумаешь мне забивать баки, то про наш предстоящий разговор я тебе все объяснил... Так они разговаривали негромко, наклонившись друг к другу, словно два приятеля-партнера, сделавшие перекур после трудной и неинтересной партии; и с соседнего стола игроки, кабы было у них время и желание, могли бы залюбоваться на таких дружков, которые и в перерыве шепчутся - оторваться не могут. Они стояли на противоположной от меня стороне стола, и я не все слышал, долетали до меня только обрывки фраз. Я видел только, как Копченый прижимал к груди руки, таращил свои ясные глаза, даже рукавом слезу смахнул и для убедительности перекрестился. И слова, как брызги, вылетали из горячей каши их разговора: - ...В карты... бура и очко... Котька Кирпич... денег не... у Модистки... не знаю его... вор в законе... Костя - щипач... век свободы не видать... Что отвечал Жеглов, я не слышал, пока тот не повернулся ко мне и не сказал с кривой ухмылкой: - Божится, гад, что выиграл браслет в карты у Кирпича. Что будем делать, Шарапов? Идеи есть? - Есть, - кивнул я. - Надо Кирпича брать. - Замечательно остроумная идея! Главное, что неожиданная! - Потом спросил Копченого: - Слушай, Бисяев, а где "работает" Кирпич? - Он в троллейбусах щиплет - на "втором", на "четверке", на "букашке"... Жеглов стоял в глубокой задумчивости, раскачиваясь медленно с пятки на мысок. Появился Шесть-на-девять, за ним шли Пасюк и Тараскин. - "Фердинанд" здесь? - спросил Жеглов. - Да, мы на нем прикатили, - ответил Пасюк. - Это хорошо, хорошо, хорошо, - бормотал Жеглов, явно думая о чем-то другом, потом неожиданно сказал Бисяеву: - Слушай, Валентин, а ты не хочешь со мной покататься на троллейбусе? - Зачем это еще? - Ну, может, встретим Кирпича, - познакомишь, дружбу сведем, - блеснул белым оскалом Жеглов. - Вы уж меня совсем за ссученного держите! - обиделся Копченый. - Чтобы я блатного кореша уголовке сдал - да ни в жисть! - А ты его уже и так сдал, - радостно засмеялся Жеглов. - Эх ты, бос<о>та! Я ведь Кирпича не сегодня завтра прихвачу и обязательно подробно расскажу, как я тебя на испуг взял, словно сявку сопливого расколол... Копченый горько, со слезой вздохнул: - Эх, гражданин Жеглов, злой вы человек! Я вам рассказал по совести, можно сказать, как своему, а вы мне вот как ответили... - Не ври, не ври! С каких это пор Жеглов уголовникам своим человеком стал? Душил я вас всю жизнь по мере сил и впредь душить буду - до полного искоренения! А рассказал ты мне, потому что знаешь - за браслетом мокрое дело висит. И я с тебя подозрения пока не снимаю, буду с тобой дальше работать, коли ты мне помочь не хочешь. Поваляйся пока на нарах, про жизнь подумай... Копченый гордо поднял голову: - Ничего, жизнь, она покажет... - Залез в карман, достал деньги, отсчитал тысячу рублей и протянул Жеглову: - Проигрыш получите, а в остальном сочтемся... со временем. Копченый стоял, протягивая Жеглову деньги, а тот, подбоченясь, все перекатывался с пятки на мысок и внимательно смотрел ему в лицо, и от этого казалось, что жулик не расплатиться хочет, а словно подаяния просит. Выждав долгую паузу, будто закрепив ею их положение, Жеглов хрипло засмеялся: - Я вижу, ты и впрямь без ума, Копченый! Ты что же, думал, Жеглов возьмет твои поганые воровские деньги? Ну о чем мне с тобой разговаривать в таком случае? - Жеглов обернулся к Пасюку: - Иван, у него полный карман денег - оформите актом изъятия за нарушение правил игры в бильярдной. А самого окуните пока в КПЗ, я приеду - разберемся... Когда оперативники увезли Копченого, Жеглов сказал мне: - Глупостями мы с тобой занимаемся! Ерунда и пустая трата времени!.. - Почему? - Потому, что нам надо искать доказательства вины Груздева, а не с этими ничтожествами возиться! - Но ведь браслет... - Что "браслет"? Пойми, тебе это трудно пока усвоить: щипач, карманник - это самая высокая уголовная квалификация, она оттачивается годами, и поэтому никогда в жизни ни один из них близко к мокрому делу не подойдет. Они с собой на кражи даже бритву безопасную не берут, а пользуются отточенной монетой! Поэтому заранее можно сказать: Кирпич никакого отношения к убийству Ларисы Груздевой не имеет... - А браслет как к нему попал? - Но откуда тебе известно, что браслет пропал до убийства? Она могла его потерять, продать, подарить, выменять на сливочное масло, его могли у нее украсть, - может быть, тот же Кирпич! - Тогда мы должны постараться найти его - Кирпича, значит! - Но для удовлетворения твоего любопытства нам придется потратить черт знает сколько времени - это ведь я только Копченому так лихо пообещал найти завтра Кирпича. А кабы это было так просто, мы бы их давно уже всех переловили! Я помолчал, подумал, потом сказал медленно: - Знаешь, Глеб, тебе пока от меня толку все равно на грош. Если ты не возражаешь, я сам попробую найти Кирпича... Жеглов разозлился: - Слушай, Шарапов, вот чего я не люблю, просто терпеть не могу в людях, так это упрямства. Упрямство - первый признак тупости! А человек на нашей работе должен быть гибок, он должен уметь применяться к обстоятельствам, событиям, людям! Ведь мы же не гайки на станке точим, а с людьми работаем, а упрямство в работе с людьми - последнее дело... - Это не упрямство, - сказал я, стараясь изо всех сил не показать, что обиделся. - Но ты вот сам говоришь, что мы с людьми работаем, и я считаю, что нельзя человека лишать последнего шанса... - Это какого же человека мы лишаем последнего шанса? - Груздева. - А ты что, не веришь, что это он убил жену? - удивился Жеглов. - Не знаю я, как ответить. Вроде бы он, кроме него некому. Но этот браслетик - его шанс на справедливость. - Как прикажешь понимать тебя? - А так: если он убил жену и унес из дома все ценности, то он не побежит на другое утро продавать браслет. Лично мне этот Груздев - неприятный человек, но он же не уголовник, не Копченый и не Кирпич, чтобы назавтра пропить и прогулять награбленное. Тут что-то не клеится у нас. Поэтому я и хочу разыскать этого карманника и узнать, как попал к нему браслет. - Я бы мог привести сто возражений на твои слова, но допустим, что ты прав. И вот ты нашел Кирпича - дальше что? - Допрошу его - откуда взял браслет? - И если он тебе скажет, то прекрасно. А если он облокотится на тебя? И пошлет подальше? - Как это?! - возмутился я. - А показания Валентина Бисяева? - А Валентину Бисяеву Кирпич просто плюнет в рожу и скажет, что впервые видит его. Дальше что? - Дальше? - задумался я. Дальше действительно ничего не получалось, но, как говорится, печенкой я ощущал, что и после этого тупика должен существовать какой-то следующий ход, приближающий меня к правде, но догадаться сам я не мог, потому что знание этого хода зависело не от моей сообразительности или находчивости, а определялось точными законами игры, мне еще неведомыми и называющимися оперативным мастерством. И еще я понимал, что Жеглов должен знать такой ход, я был просто уверен в этом. Но Жеглов не считал его целесообразным, делать не хотел, и мне оставалось поблагодарить его за то, что он не запрещал мне самому подумать над ним. Так мы и разъехались по своим делам, недовольные друг другом, и на прощание я лишь спросил: - Глеб, а кто занимается в МУРе карманниками? Жеглов засмеялся: - О, это могучая фигура - майор Мурашко! Зайди к нему, посоветуйся, - может, что дельное тебе скажет... Майор Кондрат Филимонович Мурашко выслушал меня с сочувствием и пониманием. Но конкретной помощи не обещал. - Мы с реальными делами не управляемся, где уж нам Кирпича искать по хлипкому подозрению, - разводил он маленькими сухонькими руками. И весь он был седенький, чистенький, невзрачный, в тщательно заштопанной сатиновой рубашке с белесыми пятнами на локтях. - И работа у нас стала сильно бестолковая... - Это почему же? - Да как вам объяснить, молодой человек, вы же у нас в МУРе личность новая, старые дела вам неведомы... - А вы расскажите - станут ведомы! - плотнее уселся я на стуле. - Вот работаю я на этом месте двадцать два года - на моих глазах, считайте, все этапы борьбы с преступностью проходили. Так что перед войной мы с полным основанием говорили, что организованная преступность у нас совершенно разгромлена. До тла вывели шнифферов, ликвидировали сонников, клюквенников следа не осталось... - Что такое клюквенники? - А это воришки, которые церкви грабили. Ух, лютые ребята были!.. Значит, в основном покончили с прихватчиками. А вот с моей публикой, со щипачами, - никак; тут штука тонкая, настоящий щипач - всегда воровской аристократ, специалист высшей квалификации... - Забавно, - покачал я головой. - Я раньше думал, что карманники - это самые ничтожные воришки, низший сорт... - Ошибочка! - Кондрат Филимонович вздернул острый птичий носик. - Вот подумайте сами, какая должна быть отточенная техника, ловкость пальцев, точность движений и нервная выдержка, - какая! - глазом дабы не моргнуть и у нормального человека, который не спит, не пьяный, не под наркозом, вытащить все из карманов! А он при этом - ни сном, ни духом. - А почему же вы говорите, что работа сейчас стала бестолковая? - Потому что совесть меня ест. Война, голод, безотцовщина, сиротство горькое - подались в карманники люди, которым подчас просто есть охота. Вот они-то главным образом и попадают к нам, и так их много, что делами руки завалены - настоящих щипачей ловить нет времени... - Как же это так получается? - Так и получается - людей у меня совсем мало, и тех-то уголовщина в лицо наперечет знает... - Так это же хорошо?! - удивился я. - Хорошо, что в лицо знают? - Чего ж хорошего? Вот патрулирует свою зону сотрудник в троллейбусе, заскочил туда щипач. Он первую остановку вообще ничего не делает, а только осматривается. Пригляделся, увидел нашего сотрудника, раскланивается с ним чинно - здрасьте, Петр Иваныч - и на следующей остановке выскочил... - И вы их отпускаете? - А что прикажете делать? Иногда задерживаем на полдня, беседу проводим - он несколько дней после такой встречи таится. А потом снова вылазит на охоту. - А у вас есть фотография Кирпича? - Конечно. Это Константин Сапрыкин, двадцатого года рождения, трижды судим, пять месяцев назад за паразитический образ жизни и отсутствие определенных занятий выслан из Москвы за сто первый километр, но, по имеющимся у меня данным, он регулярно обитает в городе... - Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище? Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками: - Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая - прямоугольная. Длинная, бруском... - Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад. - Вот он, полюбуйтесь на красавца... По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжелыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями... Напоследок Мурашко пообещал: - Я своим ребятам скажу. Коли попадется кому Кирпич, к вам доставим... Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело: - Ну, как успехи, сыскной орел? - Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал... - И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич? - засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: - Майор милиции Акакий Акакиевич... А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону: - Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек... И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк: - Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко свое дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься... - Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдешь в бригаду? - спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса. - Бо у мене пальцы товстые! - протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк. - Мне шо самому в щипачи, шо ловить их - невможно, бо я ловкости не маю. Мы с Жегловым расхохотались. - А у тебя какие пальцы? - спросил Жеглов. - Щипать не смогу, а вот насчет поймать - есть идея, - сказал я, улыбаясь. - Давай обсудим, - кивнул Жеглов. - Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи - тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой... Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ерзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, четко: - Молодец, догадался... И не больно уж какая великая была эта догадка, не решала она никаких серьезных проблем, да и неизвестно, как еще удастся ее реализовать, но я вдруг испытал чувство большой победы, ощущение своей нужности в этом сложном деле и полезности в свершении громадной церемонии правосудия - и это чувство затопило меня полностью. Жеглов, будто угадав, о чем я думаю, сказал: - Завтрашний день я выделю тебе - покатаемся на гортранспорте вместе. Глядишь, чем-нибудь смогу и пригодиться... И я совершенно искренне, от всей души, ответил: - Спасибо тебе, Глеб. Я просто уверен, что с тобой мы его поймаем! Жеглов встал, церемонно поклонился: - Благодарю за доверие. Значит, считаешь, что и я чего-то умею? Может быть, показалось это мне, а может, было и на самом деле, но послышалась мне в голосе Жеглова досада. Или раздражение... x x x В Москве минувшей ночью минимальная температура была -2 градуса. Сегодня в два часа дня +6. Завтра в Москве, по сведениям Центрального института прогнозов, ожидается облачная погода без существенных осадков. Температура ночью -3...-5, днем +5...+8 градусов. Сводка погоды Утром, перед тем как отправляться в долгое путешествие на троллейбусах, Жеглов еще раз вызвал из камеры Бисяева. Вид у того был помятый, невыспавшийся и голодный. - Ну что, не нравится житуха у нас? - спросил Жеглов. - А чего же тут у вас может нравиться? - ощерился Бисяев. - Не санаторий для малокровных... - Но, скажу тебе по чести, ты мне здесь нравишься... - Да-а? - неуверенно вякнул Бисяев. - Очень ты мне тут нравишься. Смотрю я на твои руки и диву даюсь! - И что же вы в руках моих нашли такого интересного? - спросил Бисяев, бессознательно пряча ладони в карманы. - Не профессор ты, не писатель, не врач, одним словом - мурло неграмотное. А ручки у тебя нежные, белые, гладкие, пальчики холеные, ладошки без морщин, и ни одной жилочки не надуто. А почему? - Бисяев промолчал. - Молчишь? А я тебе скажу - ты сроду своими руками ничего путного не делал. Вот прожил ты почти три десятка лет на земле и все время чего-то жрал, крепко пил, сладко спал, а целый народ в это время на тебя горбил, кормил тебя, обувал и ублажал. И воевал, пока ты со своей грыжей липовой в тылу гужевался. От этого ручки у тебя гладкие, не намозоленные, трудом не натертые, силой мужской не налитые... - Воспитываете? - тряхнул шелковистой шевелюрой Бисяев. - Так это зря - поздно. - Поздно?! - удивился Жеглов. - Как это поздно? Уж на этот раз я постараюсь изо всех сил, чтобы дали тебе в руки кайло, лопату или топор-колун с пилой. Пора тебе на лесоповал ехать или канал какой-нибудь строить. Ты здесь, в шумном городе, зажился сильно... - У вас, кстати, гражданин Жеглов, руки тоже не шахтерские! - криво улыбаясь, выкрикнул Бисяев и сам испугался. Жеглов вылез из-за стола, подошел к нему вплотную и, снова раскачиваясь с пятки на мысок, сказал, глядя ему прямо в глаза: - Это ты правду сказал, Копченый. А вся правда состоит в том, что я, сильный и умный молодой мужик, трачу свою жизнь на то, чтобы освободить наш народ от таких смрадных гадов, как ты! И хотя у меня руки не в мозолях, но коли я за год десяток твоих дружков перехватаю, то уже людям больше своей зарплаты сэкономил. А я, по счастью, за год вас много больше ловлю. Вот такой тебе будет мой ответ, и помни, Копченый: ты меня теперь рассердил всерьез! - А что, а что, уже и пошутить нельзя? - завертелся Бисяев. - Ну чего в шутейном разговоре не скажешь? Вы пошутили, я тоже посмеялся - а вы к сердцу принимать... - Я с тобой не шутил, - отрезал Жеглов. - Ты мне ответь лучше - думал ты над моими вопросами о Константине Сапрыкине? - А кто это? - совершенно искренне удивился Бисяев. - Константин Сапрыкин - это твой дружок, по кличке Кирпич. - Да? А я и не знал, что он Сапрыкин. И не дружок он мне - так, знакомец просто; знаю, что зовут его все Кирпичом... - Ну и народ же вы странный, шпана! - покачал головой Жеглов. - Вы как собаки-жучки: ни имени, ни роду, а только какие-то поганые клички. Так что можешь сказать про Кирпича? Про Сапрыкина то есть? - Ей-богу, не знаю я. Он где-то в Ащеуловом переулке живет, там у него хаза... Больше ничего толкового мы от Бисяева не добились и отправились в город. - Ну что, Шарапов, есть у нас три троллейбусных маршрута. Какой выберем? Или в орла-орешку сгадаем? Я обстоятельно подумал, потом предложил: - Давай поедем на "девятке" по Сретенке. Поездим часа два, пересядем на "букашку". - Почему? - Кирпич в Ащеуловом переулке живет, - значит, ему ближе всего со Сретенки начинать свою охоту. Или доедет до Колхозной площади и оттуда подастся на Садовое кольцо. - Не-ет. У своего дома он воровать не будет. А вот от Колхозной - пожалуй. Поехали... Мы проезжали на троллейбусе одну остановку, внимательно вглядываясь в пассажиров, на следующей сходили и пересаживались в очередную машину. Первый час это занятие было мне даже любопытно, на втором я почувствовал, что стал уставать, через три у меня уже все гудело в голове от шума троллейбусов, толкотни пассажиров, запаха горелой резины и завывающего гула мотора, треска переключаемого педалью реостата, беспрерывного мелькания тысяч лиц, в которые надо было внимательно вглядываться - в каждое в отдельности. И четвертый час, и пятый крутили мы километры по Москве. Скользили за окнами улицы, отчаянно фанфарили легковушки, стало смеркаться, подтекал неспешный осенний вечер, снова заморосил дождь, а конца и краю этой бесконечной езде в никуда не было видно. У меня кружилась голова, и смертельно хотелось есть, но, глядя на невозмутимое лицо Жеглова, которого, казалось, ничуть не утомил сегодняшний день, я стеснялся попросить отбоя. А Жеглов методично переходил из троллейбуса в троллейбус, и мне даже стало казаться, что это решил он так проучить меня за то, что сунулся поперед батьки в пекло. Жеглов только усмехался: - Радуйся, что у нас проездные билеты литер "Б", а то бы весь твой оклад содержания сегодня ухнул... В половине седьмого мы вошли в троллейбус "10" на Смоленской площади, и я сильно толкнул в бок Жеглова - в проходе стоял высокий крепкий парень с безглазым лицом и лошадиной челюстью. Он держался рукой за поручень и дремал, сжимаемый со всех сторон пассажирами. - Гражданин, передайте за проезд, - громко сказал Жеглов, протягивая мне монету и беззвучно шепнул: - Дурило, ты меня от счастья чуть из троллейбуса не выкинул. Пробирайся вперед и встань к нему спиной в трех шагах... - А как же... - Никак. Выполняй!.. Я стал продираться через плотно забитый проход и, когда обогнул в толкучке Сапрыкина, понял, кого он пасет: рядом стояла полная, хорошо одетая женщина с большой кожаной сумкой. Булькала, глухо гомонила, перекатываясь в троллейбусном чреве, людская каша, пассажиры сопели, толкались, передавали по цепочке деньги и возвращали назад билеты со сдачей, яростно вспыхнул и так же мгновенно погас скандал из-за чьей-то отдавленной ноги, от кого-то нестерпимо разило чесноком, жаркое слитое дыхание полусотни людей оседало густой пузырчатой испариной на стеклах, загорелся неяркий салонный свет, человек в пенсне и с портфелем, удобно облокотившись на мою спину, читал "Вечерку", кондукторша монотонно выкрикивала: - Следующая остановка - Новинский!.. Следующая - площадь Восстания!.. Следующая - Спиридоньевский переулок!.. Я помирал от любопытства, мне не терпелось узнать, что там происходит, сзади, за моей спиной. Но я уже усвоил понятие оперативной целесообразности, и коли Жеглов поставил меня впереди Кирпича и спиной к нему, значит, так надо и моя святая обязанность - неуклонно выполнять распоряжение. Непонятно было, чего ждет Кирпич, но то, что он стоял на месте, рядом с женщиной в коричневом пальто, убеждало меня в правильности догадки. - Следующая - Маяковская... Следующая - Лихов переулок... И тут неожиданно раздался голос Жеглова, тонкий, звенящий от напряжения: - Ну-ка стой! Стой, я тебе говорю! Гражданка, взгляните на свою сумку! Я мгновенно развернулся и принял вырывающегося из цепких жегловских рук Кирпича, тряхнул его за плечи и заорал, будто мы в казаки-разбойники играли: - Не дергайся, ты взят! И Кирпич сразу послушался меня, перестал рваться и сказал громко, удивленно и растерянно: - Граждане!.. Товарищи!.. Помогите!.. Посмотрите, что эти два бандита среди бела дня с человеком вытворяют!.. На мгновение в троллейбусе воцарилась глухая тишина, только бубнили с гудом и шелестом о мостовую колеса, а в следующий миг тишина эта раскололась невероятным гамом и криками. Пассажиры впереди и сзади вообще ничего не видели и, карабкаясь по спинам остальных, гомонили безостановочно: - Что там?.. - Кто?.. - Вора поймали! - Где? - Грабят двое! - Кого? - И женщина с ними - вон какая приличная с виду! - Да нет, это вор вон тот, лохматый!.. - Держите!.. - Пусть остановят машину!.. - Кто свидетели? - Ножом пырнули... А Кирпич, набирая высоту, заорал гугниво и протяжно: - Посмотрите, товарищи, как фронтовику руки крутят! Когда я кровь проливал под Берлином, где вы, гады тыловые, отсиживались? Держите их - они преступники!.. Я видел, как он в сердцах бросил монету на пол, она ударилась в мою ногу и исчезла где-то внизу, на деревянном реечном полу машины. Тут очнулась наконец от оцепенения женщина. Она подняла над головой свою тяжелую сумку и пронзительно кричала: - Смотрите, порезал, а потом кошелек со всеми карточками вынул! Тут у меня на всю семью карточки были! Да что же это?.. Вор, припадочно бившийся у меня в руках, кричал ей: - Гражданочка, дорогая! Это ведь они у вас слямзили кошелек и на меня спихивают, внимание отвлекают! Вы посмотрите вокруг себя, они, наверное, кошелек ваш сбросили! Их обыскать надо!.. Троллейбус распирало от страстей и криков, как перекачанный воздушный шар. Один Жеглов невозмутимо улыбался. И я неожиданно вспомнил майора Мурашко и подумал, что он не Акакий Акакиевич, это точно! Работенка у них - хуже некуда, с бандитами и то, наверное, приятнее иметь дело. Пассажиры, как по команде, уплотнились, раздался маленький круг вокруг потерпевшей, она огляделась, и вдруг какой-то мальчишка крикнул: - Тетя, вон кошелек на полу валяется... Кошелек, который Кирпич даже не успел расстегнуть, но зато управился сбросить, валялся на полу. От досады Жеглов закусил губу - все дело срывалось; и закричал он громко и властно: - Тихо, товарищи! Мы работники МУРа, задержали на ваших глазах рецидивиста-карманника. Прошу расступиться и дать нам вывести его из троллейбуса. Свидетелей и потерпевшую гражданку просим пройти в 17-е отделение милиции - это тут рядом, в Колобовском переулке... Повернулся к Кирпичу и сквозь зубы сказал: - Подними кошелек, Сапрыкин. Подними, или ты пожалеешь по-настоящему! Кирпич засмеялся мне прямо в лицо, подмигнул и тихо сказал: - Приятель-то у тебя дурачок! Чтобы я сам себе с пола срок поднял! - И снова блажно заголосил: - Товарищи, вы на их провокации не поддавайтесь!.. Они вам говорят, что я вытащил кошелек, а ведь сама гражданочка в это не верит!.. Не видел же этого никто!.. Им самое главное - галочку в плане поставить, человека в тюрьму посадить!.. Да и чем мне было сумку резать - хоть обыщите меня, ничего у меня нет такого, врут они все!.. И только сейчас мне пришло в голову, что монета, которую бросил на пол Кирпич, это "писка" - пятак, заостренный с одной стороны, как бритва. Положение вдобавок осложнялось тем, что никто из пассажиров действительно не видел, да и не мог видеть, как вор вспорол сумку, - на то он и настоящий щипач. Я стал судорожно оглядываться на полу вокруг себя в поисках монеты, попросил соседей, мальчишка ползал по проходу и под сиденьями - писки нигде не было. И когда наконец мы вывалились из троллейбуса на "Лиховом переулке", то сопровождала нас только обворованная женщина. Жеглов нес в руке кошечек-ридикюль, а я держал Кирпича за рукав. Вор не скрывал радости: - Нет-нет, начальнички, не выгорит это делишко у вас, никак не выгорит. Вы для суда никакие не свидетели, баба хипеж подняла, уже когда вы меня пригребли, кошель у вас на лапе, писку в жизни вы у меня не найдете - так что делишко ваше табак. Вам еще начальство холку намылит за такую топорную работу. Нет, не придумали вы еще методов против Коти Сапрыкина... Жеглов мрачно молчал всю дорогу и, когда уже показалось отделение милиции, сказал ему тусклым невыразительным голосом: - Есть против тебя, Кирпич, методы. Есть, ты зря волнуешься... У забухшей от сырости тяжелой двери отделения Жеглов остановился, пропустил вперед Сапрыкина: - Открывай, у нищих слуг нет... Сапрыкин дернул дверь, она не поддалась, тогда он уцепился за нее обеими руками и с усилием потянул на себя. В этот момент Жеглов бросился на него. Пока обе руки Сапрыкина были заняты, Жеглов перехватил его поперек корпуса и одним махом засунул ему за пазуху ридикюль и, держа его в объятиях, как сыромятной ушивкой, крикнул сдавленно: - Шарапов, дверь!.. Я мгновенно распахнул дверь, и Жеглов потащил бешено бьющегося у него в руках, визжащего и воющего Сапрыкина по коридору прямо в дежурную часть. Оттуда уже бежали навстречу милиционеры, а Жеглов кричал им: - Пока я держу его, доставьте сюда понятых! Мигом! У него краденый ридикюль за пазухой! Быстрее... Четверо посторонних людей, не считая дежурных милиционеров, видели, как у Кирпича достали из-за пазухи ридикюль, и, конечно, никто не поверил его диким воплям о том, что мильтон проклятый, опер-сволочуга засунул ему кошелек под пальто перед самыми дверями милиции. Онемевшая от всего случившегося женщина-потерпевшая ничего вразумительного выговорить не сумела, только подтвердила, что кошелек действительно ее. - Значитца, срок ты уже имеешь, - заверил Кирпича улыбающийся Жеглов. - А ты еще, простофиля, посмеивался надо мной. Знаешь поговорочку - не буди лихо, пока оно тихо. Теперь будет второе отделение концерта по заявкам граждан... - Он набрал номер: - Майор Мурашко? Кондрат Филимоныч, приветствует тебя Жеглов. Мы тут с Шараповым подсобили тебе маленько. Ну да, Кирпича взяли. А как же! Конечно, с поличным! Я вот что звоню - у тебя же наверняка висит за ним тьма всяких подвигов, ты подошли своего человека в семнадцатое, мы тут отдыхаем все вместе, пусть с ним от души разберутся. Да вы навесьте ему все, что есть у вас: жалко, что ли, пусть ему в суде врежут на всю катушку! Чего с ним чикаться! Привет... Сапрыкин, сбычившись, смотрел в стену, полностью обратившись в слух, и не видел того, что заметил я: Жеглов набрал только пять цифр! Он ни с кем не разговаривал, он говорил в немую трубку! - Ну как, Сапрыкин, придумали мы для тебя методы? - спросил Жеглов, положив на рычаг трубку. - Вижу я, что придумывать ты мастак! - сказал сквозь зубы Сапрыкин, весь звеня от ненависти. - Ты зубами-то не скрипи на меня, - спокойно ответил Жеглов. - Хоть до корней их сотри, мне на твое скрипение тьфу - и растереть! Ты в моих руках сейчас как саман: захочу - так оставлю, захочу - стенку тобой отштукатурю! - С тебя станется... - Правильно понимаешь. Поэтому предлагаю тебе серьезный разговор: или ты прешь по-прежнему, как бык на ворота, и тогда майор Мурашко с тобой разберется до отказу... - Кондрат Филимоныч таких паскудных штук сроду не проделывал, - сказал Кирпич. - Это точно. Поэтому он шантрапу вроде тебя ловит, а я - убийц и бандитов. Но дело свое он знает и полный срок тебе намотает, особенно когда ты сидишь с поличняком в этой камере. Усвоил? - Допустим. - Тут и допускать нечего - все понятно. А есть второй вариант... - Это какой же вариант? - опасливо спросил Сапрыкин, ожидая от Жеглова подвоха. - Ты мне рассказываешь про одну вещичку - как, когда, при каких обстоятельствах и где она попала к тебе, - и я сам, без Мурашко, оформляю твое дело, получаешь за свою кражонку два года и летишь в "дом родной" белым лебедем. Понял? - внушительно спросил Жеглов. - Понял. А про какую вещичку? - недоверчиво вперился в него Сапрыкин. - Вот про эту, - достал Жеглов из кармана золотой браслет в виде ящерицы. Сапрыкин посмотрел, поднял взгляд на Жеглова, покачал головой: - Ну скажу я. А откуда мне знать, что ты меня снова не нажаришь? - Что же мне, креститься, что ли? Я ведь в бога не верю, на мне креста нет. По-блатному могу забожиться, хотя для меня эта клятва силы не имеет... - А можешь? - Ха! - Жеглов положил одну руку на сердце, другую на лоб и скороговоркой произнес: Гадом буду по-тамбовски, Сукой стану по-ростовски, С харей битою по-псковски, Век свободки не видать!.. И белозубо, обворожительно засмеялся, и Сапрыкин улыбнулся, и никому бы и в голову не могло прийти, загляни он сюда случайно, что полчаса назад один из них волок другого, визжащего и отбивающегося, прямо в тюрьму! - Так верить можно? Не нажаришь? - снова спросил Кирпич. - Ну, слушай, ты меня просто обижаешь! - развел руками Жеглов. - Я никогда не вру. А что касается кошелька, то мы то с тобой знаем, что это ты его увел, а я просто обошел некоторые лишние процессуальные формальности. Ты из-за этого мне должен доверять еще больше... - Ну, значит, так: браслет этог чистый, его Копченый не воровал. Он его у меня в карты выиграл. В полкуска я его на кон поставил... - А ты его где взял? - Тоже в картишки - несколько дней назад у Верки Модистки банчишко метнули. Вот я его у Фокса и выиграл... - А что, у Фокса денег, что ли, не было? - спросил Жеглов невозмутимо, и я обрадовался: по тону Жеглова было ясно, что Фокса этого самого он хорошо знает. - Да что ты, у него денег всегда полон карман! Он зажиточный... - Зачем же на браслет играл? - Не знаю, как у вас в уголовке, а у нас в законе за лишние вопросы язык могут отрезать. - А сам как думаешь? - Чего там думать, зажуковали где-то браслет, - пожал плечами Сапрыкин, и его длинное лицо с махонькими щелями-глазками было неподвижно, как кусок сырой глины. - Ну а тебе-то для чего ворованный браслет? Сапрыкин пошевелил тяжелыми губами, дрогнул мохнатой бровью: - Так, между прочим, я его не купил - выиграл. И тоже не собирался держать. Думал толкнуть, да не пофартило, я его и спустил дурачку Копченому. А он что, загремел уже? Жеглов пропустил его вопрос мимо ушей, спросил невзначай: - Фокс у Верки по-прежнему ошивается? - Не знаю, не думаю. Чего ему там делать! Сдал товар и отвалил! - Ну уж! Верка разве сейчас берет? - удивился Жеглов. Я взглянул на него и ощутил тонкий холодок под ложечкой: по лихорадочному блеску его глаз, пружинистой стянутости догадался наконец, что Жеглов понятия не имеет ни о какой Верке, ни о каком Фоксе и бредет сейчас впотьмах, на ощупь, тихонько выставляя впереди ладошки своих осторожных вопросов. - А чего ей не брать! Не от себя же она - для марвихеров старается, за долю малую. Ей ведь двух пацанят кормить чем-то надо... - Так-то оно так, - облегченно вздохнул Жеглов. - Скупщики краденого подкинут ей на житьишко, она и довольна - процент за хранение ей полагается. Да бог с ней, несчастная она баба! И я от души удивился, как искренне, горько, сердобольно пожалел Жеглов неведомую ему содержательницу хазы. - Так ты что, больше Фокса не видел? - спросил Жеглов. - Откуда? Мы с ним дошли до дома, где он у бабы живет, и я отвалил. - Скажи-ка, Сапрыкин, ты как думаешь - Фокс в законе или он приблатненный? - спросил Жеглов так, будто после десяти встреч с Фоксом вопрос этот для себя решить не смог и вот теперь надумал посоветоваться с таким опытным человеком, как Кирпич. - Даже не знаю, как тебе сказать. По замашкам он вроде фраера, но он не фраер, это я точно знаю. Ему человека подколоть - как тебе высморкаться. Нет, он у нас в авторитете, - покачал длинной квадратной головой Сапрыкин. - А не мог Фокс окраску сменить? - задумчиво предположил Жеглов. - Да у нас, по-моему, никто и не знает, чем он занимается. Сроду я не упомню такого разговора. Он на хазах почти не бывает - в одиночку, как хороший матерый волчище, работает. Появится иногда, товар сбросит - только его и видели... Жеглов встал, прошелся по тесной комнатке, потянулся. - Эх, чего-то утомился я сегодня! - Он снял трубку и набрал номер: - Кондрат Филимонович? Жеглов снова беспокоит. Я вызов пока отменяю, мы тут сами с Сапрыкиным разобрались. Нет, он себя прилично ведет. Ну и мы соответствуем. Привет... Жеглов брякнул трубку и сказал Кирпичу: - Жеглов - хозяин своего слова. Все будет, как мы договорились. Лады? - Лады! - довольно кивнул Кирпич. - Вот только я сейчас возьму здесь машину, и мы на минутку подскочим, ты мне покажешь дом, где остался Фокс в прошлый раз... - Погоди, погоди! Мы об этом не договаривались, - задыбился Кирпич, но Жеглов уже натянул плащ и совал ему в руки шапку. - Давай, давай! Запомни мой совет - никогда не останавливайся на полдороге. Поехали, поехали, я ведь и сам знаю, куда ехать, но с тобой оно быстрее будет. - И, приговаривая все это, Жеглов теснил его к двери, мягко и неостановимо подталкивал перед собой, и все время ручейком лилась его успокаивающе-усыпляющая речь, парализуя волю Кирпича, который сейчас медленно пытался сообразить, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, но времени на эти размышления Жеглов ему не давал, и, прежде чем вор смог принять какое-то решение, они уже сидели в милицейской "эмке" и призывно-ожидательно рокотал заведенный мотор, и тогда Сапрыкин махнул рукой: - Поехали на Божедомку. Дом семь... Они осмотрели быстро маленький двухэтажный дом, вернулись назад, уже в МУР, на Петровку, 38, и там Жеглов так же стремительно выколотил из Кирпича адрес Верки Модистки... Без четверти девять Жеглов отправил Сапрыкина с конвоем и велел опергруппе загружаться в "фердинанд". - Поедем в Марьину рощу, к Верке Модистке, - сказал он коротко, и никому в голову даже не пришло возразить, что время позднее, что сегодня суббота, что все устали за неделю, как ломовые лошади, что всем хочется поесть и вытянуться на постели в блаженном бесчувствии часиков на восемь-девять. Или хотя бы на семь. Все расселись по своим привычным местам на скользких холодных скамейках автобуса, Жеглов с подножки осмотрел группу, как всегда проверяя, все ли в сборе, махнул рукой Копырину, тот щелкнул своим никелированным рычагом-костылем, и "фердинанд" с громом и скрежетом покатился. Жеглов сел рядом со мной на скамейку, и было непонятно, дремлет он или о чем-то своем раздумывает. Шесть-на-девять устроился с Пасюком и рассказывал ему, что точно знает: изобретатели открыли прибор, который выглядит вроде обычного радиоприемника, но в него вмонтирован экран - ма-а-ленький, вроде блюдца, но на этом экране можно увидеть передаваемое из "Урана" кино. Или концерт идет в Колонном зале, а на блюдце все видно. И даже, может быть, слышно. Пасюк мотал от удовольствия головой, приговаривал: - От бисова дытына! Ну и брешет! Як не слово - брехня! Ой, Хгрышка!.. И снова повторял с восторгом: - Ой брехун Хгрышка! Колы чемпионат такой зробят, так будешь ты брехун на всинький свит! Шесть-на-девять кипятился, доказывая ему, что все рассказанное - правда, а он сам, Пасюк то есть, невежественный человек, не способный понять технический прогресс. Жеглов спросил меня, медленно, как будто между прочим: - Ты чего молчишь? Устал? Или чем недоволен? Я поерзал, ответил уклончиво: - Да как тебе сказать... Сам не знаю... - А ты спроси себя - и узнаешь! Я помолчал мгновение, собрался с духом и тяжело, будто языком камни ворочал, сказал: - Недоволен я... Не к лицу нам... Как ты с Кирпичем... - Что-о? - безмерно удивился Жеглов. - Что ты сказал? - Я сказал... - окрепшим голосом произнес я, перешагнув первую, самую невыносимую ступень выдачи неприятной правды в глаза. - Я сказал, что мы, работники МУРа, не можем действовать шельмовскими методами! Жеглов так удивился, что даже не осерчал. Он озадаченно спросил: - Ты что, белены объелся? О чем ты говоришь? - Я говорю про кошелек, который ты засунул Кирпичу за пазуху. - А-а-а! - протянул Жеглов, и когда он заговорил, то удивился я, потому что в один миг горло Жегтова превратилось в изложницу, изливающую не слова, а искрящуюся от накала сталь: - Ты верно заметил, особенно если учесть твое право говорить от имени всех работников МУРа. Это ведь ты вместе с нами, работниками МУРа, вынимал из петли мать троих детей, которая повесилась оттого, что такой вот Кирпич украл все карточки и деньги. Это ты на обысках находил у них миллионы, когда весь народ надрывался для фронта. Это тебе они в спину стреляли по ночам на улицах! Это через тебя они вогнали нож прямо в сердце Векшину! Ну и я уже налился свинцово тяжелой злой кровью: - Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а четыре года по окопам на передовой просидел, да по минным полям, да через проволочные заграждения!.. И стреляли в меня, и ножи совали - не хуже, чем в тебя! И, может, оперативной смекалки я начисто не имею, но хорошо знаю - у нас на фронте этому быстро учились, - что такое честь офицера! Ребята на задних скамейках притихли и прислушивались к нашему напряженному разговору. Жеглов вскочил и, балансируя на ходу в трясущемся и качающемся автобусе, резко наклонился ко мне: - А чем же это я, по-твоему, честь офицерскую замарал? Ты скажи ребятам - у меня от них секретов нет! - Ты не имел права совать ему кошелек за пазуху! - Так ведь не поздно, давай вернемся в семнадцатое, сделаем оба заявление, что кошелька он никакого не резал из сумки, а взял я его с пола и засунул ему за пазуху! Извинимся, вернее, я один извинюсь перед милым парнем Котей Сапрыкиным и отпустим его! - Да о чем речь - кошелек он украл! Я разве спорю? Но мы не можем унижаться до вранья - пускай оно формальное и, по существу, ничего не меняет! - Меняет! - заорал Жеглов. - Меняет! Потому что без моего вранья ворюга и рецидивист Кирпич сейчас сидел бы не в камере, а мы дрыхли бы по своим квартирам! Я наврал! Я наврал! Я засунул ему за пазуху кошель! Но я для кого это делаю? Для себя? Для брата? Для свата? Я для всего народа, я для справедливости человеческой работаю! Попускать вору - наполовину соучаствовать ему! И раз Кирпич вор - ему место в тюрьме, а каким способом я его туда загоню, людям безразлично! Им важно только, чтобы вор был в тюрьме, вот что их интересует. И если хочешь, давай остановим "фердинанд", выйдем и спросим у ста прохожих: что им симпатичнее - твоя правда или мое вранье? И тогда ты узнаешь, прав я был или нет... Глядя в сторону, я сказал: - А ты как думаешь, суд - он тоже от имени всех этих людей на улице? Или он от себя только работает? - У нас суд, между прочим, народным называется. И что ты хочешь сказать? - То, что он хоть от имени всех людей на улице действует, но засунутый за пазуху кошелек не принял бы. И Кирпича отпустил бы... - И это, по-твоему, правильно? Я думал долго, потом медленно сказал: - Наверное, правильно. Я так понимаю, что если закон разок под один случай подмять, потом под другой, потом начать им затыкать дыры каждый раз в следствии, как только нам с тобой понадобится, то это не закон тогда станет, а кистень! Да, кистень... Все замолчали, и молчание это нарушалось только гулом и тарахтением старого изношенного мотора, пока вдруг Коля Тараскин не сказал со смешком: - А мне, честное слово, нравится, как Жеглов этого ворюгу уконтрапупил... Пасюк взглянул на него с усмешкой, погладил громадной ладонью по голове, жалеючи сказал: - Як дытына свого ума немае, то с псом Панаской размовляе... И ничего больше не сказал. Шесть-на-девять стал объяснять насчет презумпции невиновности. А Копырин притормозил, щелкнул рычагом: - Все, спорщики, приехали. Идите, там вас помирят... Дом стоял в Седьмом проезде Марьиной рощи, немного на отшибе от остальных бараков. Был он мал, стар и перекошен. Свет горел только в одном окне. Жеглов велел Пасюку обойти дом кругом, присмотреться, нет ли черного хода, запасных выходов и нельзя ли выпрыгнуть из окна. А мы стояли, притаившись в тени облетевшего кустарника. Пасюк, сопя, обошел дом, заглянул осторожно в окна, махнул нам рукой. Жеглов постучал в дверь резко и громко, никто не откликался, потом шелестящий женский голос спросил: - Это ты, Коля? - Да, отворяй, - невнятно буркнул Жеглов, и долго еще за дверью раздавался шум разбираемых запоров. Потом дверь распахнулась, и женщина, придерживая в ковшике ладони коптилку, испуганно сказала: - Ой, кто это? - Милиция. Мы из МУРа. Вот ордер на обыск... Мы вошли в дом и словно окунулись в бадью стоялого жаркого воздуха - пахло кислой капустой, жаренными на комбижире картофельными оладьями, старым рассохшимся деревом, прогорелым керосином и мышами. Я заглянул за ситцевую занавеску, там спали в одной кровати два мальчика лет пяти-семи, повернулся к оперативникам, шумно двигавшим по комнате стулья, сказал вполголоса: - Не галдите, ребята спят... Жеглов усмехнулся, кивнул мне, усаживаясь плотно за стол: - Давай, командир, распоряжайся! Я взял лежащий на буфетике паспорт, раскрыл его, прочитал, взглянул в лицо хозяйке: - Моторина Вера Степановна? - Я самая... - От волнения она комкала и расправляла фартук, терла его в руках, и от беспорядочности этих движений казалось, будто она непрерывно стирает его в невидимом корыте. - У вас будет произведен обыск, - сказал я ей нетвердым голосом и добавил: - Деньги, ценности, оружие предлагаю выдать добровольно... - Какое же мое оружие? - спросила Моторина. - Все ценности мои на лежанке вон сопят. А кроме этого, нет ничего у меня. Карточки продуктовые да денег сорок рублей. - Тогда сейчас пригласят понятых, и мы приступим к обыску, - предупредил я. - Ищите! - развела она руками. - Чего найдете - ваше. - А вы не удивляетесь, что обыск у вас делают, гражданочка дорогая? - спросил Жеглов, облокотившись на стол и положив голову на сжатые кулаки. - Чего ж удивляться! Не от себя небось среди ночи в мою хибару поехали. Раз ищете, значит, вам надо... - А с чего вы живете? С каких средств, спрашиваю, существуете? - Жеглов, прищурясь, смотрел на нее в упор. - Портниха я, дают мне перешивать вещички, - вздохнула она глубоко. - Там перехвачу, сям перезайму - так и перебиваемся... - Кто дает перешивать? Соседи? Знакомые? Имена сообщить можешь? - Разные люди, - замялась Моторина. - Всех разве упомнишь... - А-а-а! - протянул Жеглов. - Не упомнишь! Тогда я напомню, коли память у тебя ослабла: у воров ты берешь вещички, перешиваешь, а барыги-марвихеры их забирают и, пользуясь нуждой всеобщей, продают на рынках да в скупках. Так вот вы все и живете на людской беде и нужде... - Ну да, - кивнула согласно Моторина. - Вон я как на чужой беде забогатела, мне самой много - хочешь, с тобой поделюсь... - А ты меня не жалоби, - мотнул головой Жеглов. - Ишь, устроила - клуб для воровских игр и развлечений... Он широко взмахнул рукой, как бы приглашая всех полюбоваться на патефон с набором пластинок и гитару с пышным бантом на стене. - Тебя, видать, разжалобишь, - сказала Моторина и, повернувшись ко мне, предложила: - Вы, гражданин, ищите, чего вам надо. А хотите - спросите, может, я сама скажу, коли знаю, чтобы и время вам не терять... - К вам когда приходил Фокс? - наугад спросил я. - Фокс? Дня два тому или три... - А зачем приходил? Что делал? - Ничего не делал. Он у меня вещи свои держит, с женой не живет. Вот он забрал шубу и ушел... - Какие вещи? - посунулся я к ней. - Чемодан, - спокойно сказала Моторина. Зашла за занавеску и вынесла оттуда кожаный желтый чемодан с ремнем посредине - точно по описанию чемодан Ларисы Груздевой. - А какую, вы говорите, шубу он взял? - Так я разве присматривалась? Черная меховая шуба, под котик она, кажется. Сложил ее в наволочку и унес. В чемодане оказались чернобурка, платье из панбархата, темно-синий вязаный костюм, две шерстяные женские кофты - почти все вещи, похищенные из квартиры Ларисы. Это была неслыханная удача, в нее было трудно поверить. Оставалось только понять, как эти вещи от Груздева попали к неведомому Фоксу. Если бы его удалось задержать, все встало бы тогда на свои места. - А как попал к вам Фокс? - спросил я. - Его привел как-то несколько месяцев назад Петя Ручечник. Сказал, что знакомец его, в Москву он в командировки часто наезжает, а с гостиницами плохо, просил приютить. Он мне платил помаленьку... - Фокс в последний раз как выглядел? Моторина с удивлением взглянула на меня, неторопливо объяснила: - Приличный человек, одет в военное, только без погон. Очень культурный мужчина: слова плохого не скажет или чтобы с глупостями какими приставал - никогда. Но ночевал он редко - все больше принесет вещи, а потом забирает. Нет, ничего плохого про него не скажу - приличный мужчина... - Скажите, Вера Степановна, - начал я, мучительно подбирая слова. - Вот как бы вы определили, вы же видели здесь жуликов, отличить можете... Фокс этот - преступник или нет? - Не думаю, - рассудительно сказала Моторина. - Он научной работой занимается... И вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль, но, прежде чем я открыл рот, Жеглов выхватил из планшета фотографию Груздева - в фас и профиль - и протянул Моториной: - Ну-ка, Вера, глянь - он? Моторина долго крутила в руках фотоснимок, внимательно присматривалась, потом сказала нетвердо: - Нет, не он вроде бы. Этот постарше. И нос у этого длинный... И не такой симпатичный... - Что значит "вроде бы"? - рассердился Жеглов. - Ты же его не один раз видела, неужели не запомнила? - А что мне в него всматриваться? Не замуж ведь! Но все ж таки этот - на карточке - не тот. Фокс - он вроде тебя, - сказала она Жеглову. - Высокий, весь такой ладный, быстрый. Брови у него вразлет, а волосы курчавые, черные... - Про чемодан что сказал? Когда придет? - спросил я. - На днях обещал заглянуть - перед отъездом домой. Тогда, сказал, и вещи свои заберу... Пока оперативники заканчивали обыск, я поинтересовался у Жеглова: - Глеб, а кто такой Петя Ручечник? - Ворюга отъявленный. Сволочь, пробы негде ставить... - Разыскать его трудно? - Черт его знает - неизвестно, где искать. - А какие к нему подходы существуют? - Не знаю. Это думать надо. Через баб его можно попробовать достать. Но он и с ними не откровенничает. - Жеглов встал и повернулся к Моториной: - У вас останутся два наших сотрудника. Теперь они будут вашими жильцами! - Зачем? - удивилась она. - Затем, что в доме вашем остается засада. Вам из дома до снятия засады выходить не разрешается... - А сколько же ваша засада сидеть тут у меня будет?.. - Пока Фокс не заявится... Еще не было одиннадцати, когда мы торопливо вывалились на улицу. Шагая к автобусу по немыслимым колдобинам Седьмого проезда, я с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух, который казался еще слаще после духовитой атмосферы Веркиного дома, и размышлял о том, какое все-таки чудо - личный сыск, когда в огромном многомиллионном городе не растворился, не исчез в людском скопище тонюсенький ручеек следов, начавшийся в квартире Груздевых, ушедший под землю, забивший нежданным ключиком во второсортном ресторанчике "Нарва", сделавший столько прихотливых извивов и вышедший на ровное место в Седьмом проезде Марьиной рощи. Один лишь вопрос имеется: судя по всему, этот Фокс - тертый калач и, какой бы он ни был окраски, он из преступного мира. А Груздев все-таки врач, кандидат наук, человек почтенной специальности, и совершенно непонятно, что его может связывать с уголовником. Правда, я уже слышал о таком: Груздев мог нанять Фокса или как-нибудь иначе заставить его принять участие в преступлении, но, честно говоря, подобный вариант представлялся мне более похожим на рассказы Гриши Шесть-на-девять. Дошли до автобуса, молча расселись по своим местам, Копырин лязгнул дверным рычагом, и "фердинанд" тронулся. На улицах было пустынно, и ехали быстро - промелькнул детский парк, заброшенное кладбище, выехали на Трифоновскую, потом на Октябрьскую. На площади Коммуны Тараскин вдруг сказал радостно: - Гля, с театра-то камуфляж сымают, а? Театр Красной Армии был хорошо освещен - на стройных его колоннах висели малярские люльки. Омерзительные зеленые разводы, маскировавшие театр при воздушных налетах под немыслимые, ненастоящие деревья, теперь тщательно закрашивали, и к огромным колоннам возвращалась их прежняя строгая красота... Жеглов сказал мне: - Значитца, так, Володя. Мы сейчас в Управление: надо Верку по учетам проверить, чемодан с вещичками посмотрим внимательно. А вы с Тараскиным едете дальше, на Божедомку, выявляете женщину, о которой говорил Кирпич. Сделаешь быстро установочку на нее, оглядишься - и к ней. Только осторожно: если тот орелик у нее, можете на пулю нарваться. А дальше - по обстоятельствам. Жду! Автобус по Каретному подкатил к воротам дежурного по городу, ребята выскочили на улицу, а мы с Тараскиным поехали на Божедомку. "Фердинанд" мы оставили за квартал до седьмого дома и пошли по тротуару неторопливой, фланирующей походкой, чтобы не привлекать внимания - так, два немного загулявших приятеля. Освещение было тусклое, фонари на редких столбах светили словно нехотя, и разбойно посвистывал в подворотнях пронизывающий, едкий октябрьский ветерок. Под номером семь оказалось, собственно говоря, не один, а целых три дома, и на каждом из них была табличка: "Дом 7, строение 1", "Дом 7, строение 2", "Дом 7, строение З". Домишки неважные, ветхие, скособоченные, обшитые почерневшими трухлявыми досками. Кирпич указал "строение 2", но списка жильцов в подъезде не было, да и что от него толку, когда нам неизвестна фамилия знакомой Фокса? Надо было искать дворника. - Эх, за участковым следовало заехать! - шепотом пожалел Тараскин, и я не успел согласиться, как из двора вышел человек в подшитых валенках, зимней шапке-ушанке, с огромной железной бляхой на фартуке - дворник. Попыхивая невероятных размеров "козьей ногой", он подошел к нам, подозрительно присмотрелся и спросил неожиданно тонким, скрипучим голосом: - Ай ищете кого, гражданы? Вам какой дом надобен?.. Я торопливо достал из кармана гимнастерки свое новенькое удостоверение и с удовольствием - предъявлять его приходилось впервые - показал дворнику. И сказал вполголоса: - Нам управляющий седьмого дома нужен. Срочно! Дворник пыхнул цигаркой, окутавшись таким клубом едкого дыма, словно дымзавесу химики протянули, и сказал вполголоса, будто огромную тайну нам доверил: - Воронов Борис Николаевич. Они тут же, при домправлении проживают. Спят, должно... - Веди! - скомандовал Тараскин, и мы двинулись вслед за дворником к домоуправу, который, как вскоре выяснилось, не спал, а сидел в конторе с большой кружкой чая в единственной руке и читал "Пещеру Лейхствейса", засаленную и растрепанную. Мы полистали домовую книгу, такую же древнюю, как "Пещера", только для нас в данный момент более интересную. В строении N 2 проживало четыре семьи. Муж и жена Файнштейн, оба рождения 1873 года. Суетовы - Марья Фоминична, 1903 года рождения, и ее сыновья-близнецы, тридцать пятого года рождения. Фамилия Суетова Ивана Николаевича, 1900 года, была прочеркнута, и сбоку красными чернилами написано: "Погиб на фронте Отеч. войны 17 дек. 1941 года". Курнаковым досталось два таких прочерка, а значились женщины, - видимо, свекровь и сноха, Курнакова Зиновия, 1890 года, и Курнакова Раиса, 1920 года. Завершался список квартиросъемщиков "строения 2" Соболевской Ингрид Карловной, 1915 года рождения. Курнаковы и Соболевская жили на втором этаже, поэтому я сразу же и попросил управляющего: - Борис Николаевич, опишите нам коротенько жильцов второго этажа... - Пожалуйста. - Воронов, прижав коробок ладонью к столу, очень ловко чиркнул по нему спичкой, закурил. - Соболевская - женщина интеллигентная, певицей работает, разъезжает часто. Ведет себя скромно, квартплату вносит своевременно... - До войны еще замуж вышла, - вмешался дворник. - Переехала к мужу, да, как война началась, он погиб в ополчении. Она и вернулась... Приличная жилица, себя соблюдает, не то что Катька Мокрухина из двадцать седьмой, спокою от нее ни днем ни ночью нет... - Постой, Спиридон, что из тебя, как из рваного мешка, сыплется! - сказал домоуправ, и дворник обиженно замолчал. - Теперь Курнаковы. Зиновия Васильевна на фабрике работает, ткачиха, а невестка, Рая, та дома по хозяйству - больная она, после контузии видит плохо, ей лицо повредило... А так люди хорошие, простые... Мы с Тараскиным переглянулись - выбирать было не из чего, - попрощались с домоуправом, позвали с собой дворника и вышли. На втором этаже слабо светилось из-за тюлевой занавески одно окно. Дворник показал на него, бормотнул: - Соболевская... - Слушай, друг! - Я положил ему руку на плечо. - Ты не видал, часом, парень к ней ходит, довольно молодой... Спиридон почесал затылок, сказал неуверенно: - Хто ее знает... Ходют, конечно, люди... Ходют. И молодые ходют. А какой он из себя? В спешке у Кирпича не взяли подробного словесного портрета Фокса, да и тактически было неправильно показывать Кирпичу, что ищем мы и сами не знаем кого, и теперь, кроме скупой Веркиной характеристики: "Ладный, брови вразлет, высокий, черный", я ничего о Фоксе и сказать не мог. Так я и объяснил: - Высокий, ладный такой, брови вразлет, волосы черные... - Вроде заходил наподобие... - сказал задумчиво дворник, и было видно, что он говорит это скорее из желания сделать приятное работникам милиции, беспокоящимся в такую поздноту. И совершенно бездумно повторил: - Высокий, ладный... - В военной форме, только без погон, - вспомнил я. - Так ведь сейчас все в военной форме без погон ходют, - резонно возразил дворник. - Это я тут слыхал, как один сговаривался по телефону с другим спознаться: я, говорит, буду в галошах и в пиджаке. - И то верно, - согласился Тараскин и сказал мне: - Хватит небось рассусоливать, пошли к ней, там видно будет... Мы вошли в подъезд, темный, пропахший старым крашеным деревом, кошками, щами и оладьями из картофельной кожуры, которые все называли тошнотиками. Наверх вела старая перекосившаяся лестница, и от одного только взгляда на нее, казалось, поднимался невероятный скрип. Между этажами горела маленькая пыльная лампочка - уныло, вполнакала, еле-еле самое себя освещала. - Вы меня здесь подождите, - шепнул я и двинулся наверх неслышным плывущим шагом, от которого уже начал на гражданке отвыкать; приник к двери Соболевской. За дверью было совершенно тихо, и я стал прикидывать, под каким предлогом лучше всего стучаться в квартиру. С одной стороны, Кирпич мог наврать, показать вовсе и не тот дом, и в этом случае мы сейчас поднимем неповинного человека, одинокую женщину. Невелика радость ей посреди ночи двери открывать кому бы то ни было. С другой стороны, если адрес правильный, Фокс может сейчас быть здесь, а поскольку он мальчишечка серьезный, то и бабахнет за милую душу. Жеглов не зря предупреждал. Конечно, был бы здесь Жеглов, он бы что-нибудь придумал... В общем, какие фортели ни перебирай, а входить надо. И если Фокс там, наш приход должен выглядеть понатуральней, а всякие там "примите телеграмму" и все такое прочее сразу наведет его на подозрение. Я опять спустился, быстро отдал распоряжения: - Тараскин, ты давай под окна на всякий случай - вдруг сиганет, здесь невысоко, так что ты его встретишь. А ты, дед Спиридон, со мной. Она тебя знает? - Знает, - буркнул дворник. - Скажешь ей, что с тобой милиция - проверка документов. Извинись. Дворник кивнул, и мы пошли наверх. Стучать в дверь пришлось довольно долго, наконец сонный испуганный женский голос спросил: - Кто там? - Это я, дворник, Спиридон Иваныч, - сказал дед, прокашлявшись. - Вы уж извините, гражданочка Соболевская, отворите на минутку... Дверь приоткрылась - видимо на цепочке. Соболевскую в темном коридоре не видно было, но она, наверное, разглядела дворника и сказала уже спокойнее, но с раздражением: - Что приключилось, Спиридон Иваныч? - Да вот из милиции, проверка документов, вы уж отворите, - сказал виновато дворник, и Соболевская, сняв цепочку, открыла дверь, зажгла свет в прихожей. Я поздоровался и сразу же, бормотнув "извините", прошелся по квартире - ни в комнатах, а было их две, ни в крохотной кухоньке, ни в таком же крохотном туалете никого не было. Только убедившись в этом, я вернулся в прихожую, сказал хозяйке: - Извините, пожалуйста, гражданочка. Служба! - И, разведя руками, пояснил: - Время трудное, паспортный режим приходится соблюдать. Соболевская хмуро, без всякого сочувствия, кивнула. На ней был толстый махровый халат, голова низко - по самые брови - плотно завязана шелковой косынкой, лицо покрыто таким густым слоем лого крема, что черты толком разглядеть невозможно. Я помялся немного, попросил: - Мне бы поговорить с вами хотелось. Можно? Соболевская пожала плечами: - Н-ну... Если это необходимо... Извините за такой вид... Лицо - мой профессиональный инструмент... Прошу в гостиную. Мы прошли в гостиную - небольшую, на мой взгляд, богато обставленную комнатку, очень не похожую на ужасный внешний вид "строения 2". Многое мне здесь понравилось и удивило: красивый пушистый ковер, лежавший на полу, в то время как многие охотно повесили бы такой ковер на стену, кабы достали, - жалко мне было ногами топтать такую добрую вещь, - и стоящая на полу лампа в виде узкой длинной китайской вазы с огромным темно-красным пушистым абажуром, и коротконогий столик с хрустальной пепельницей и ворохом красивых заграничных журналов, и низкие мягкие кресла. Я так засмотрелся на все это, что чуть не забыл о цели своего прихода, но хозяйка, даже не предложив сесть, сухо напомнила: - Так я слушаю вас... Я взглянул на дворника, который столбом замер в прихожей. В предстоящем разговоре он был человеком лишним, и я сказал: - Спасибо, Спиридон Иваныч, за службу. Свободен! Дворник ушел, а я осторожно присел на краешек кресла - умаялся за день! - и приготовился спрашивать, не в лоб, конечно, а осторожно, с подходцем. Соболевская, скривив губы, закурила длинную пахучую папиросу и тоже села. - Ходят последнее время по разным домам разные люди... - начал я весьма неопределенно, поскольку и сам еще не представлял, как выстроить план атаки, и все слова, подходящие и уместные мысли испарились, и снова я с завистью вспомнил о Жеглове - он-то не растерялся бы, - но, поскольку Жеглов находился совсем в другом месте, мысленно махнул я рукой и пустился во все тяжкие: - Под видом, значит, государственных этих... служащих, жульничают, ну и... В порядке, так сказать, предупреждения... К вам приходил кто за последнее время? - Только мои хорошие знакомые, - твердо сказала Соболевская и этим ответом напрочь отсекла возможность развития темы о каких-то неизвестных проходимцах. И тогда я плюнул на все подходы и спросил прямо: - А четыре дня назад вечером к вам приходил... Кто такой? Зажав длинный мундштук папиросы двумя пальцами и красиво отставив мизинец, Соболевская глубоко затянулась, выпустила узкую струю пахнущего медом дыма, не спеша, растягивая слова, сказала: - А-а... Во-от вы о чем... Н-ну что ж... Этого человека я действительно мало знаю... - И надолго замолчала. Я добыл из кармана измочаленную пачку "Норда", размял папироску, чиркнув трофейной зажигалкой, тоже закурил. Молчание затягивалось, но молчать - не разговаривать, молчать я могу всерьез и подолгу, и поэтому я спокойно потягивал дымок, аккуратно скидывал пепел в ладонь, пока весь табачок не прогорел и жженой бумагой не запахло; тогда я поднялся, отряхнул мусор в пепельницу и выжидательно посмотрел на Соболевскую. - Не скрою, я хотела бы знать его лучше, - сказала она так, будто никакой паузы вовсе и не было. И огорченно развела руками: - К сожалению, у меня это не получилось... Она опять молчала, глубоко вздыхала, думала о чем-то, должно быть, невеселом или неприятном, потому что глаза ее сначала увлажнились, а потом зло сощурились, она с силой раздавила окурок в пепельнице и сказала: - Это мой любовник. Бывший. Мы познакомились полгода назад случайно, и мне показалось, что... А-а!.. - Она закурила новую папиросу. - В общем, у нас ничего не получилось и мы разошлись. Фокс - так его зовут. Вернее, зовут его Евгений, но он предпочитал, чтобы я называла его по фамилии... - Работает?.. - осведомился я деловито. - Секрет! Он скрывал, где работает, где живет... У него сплошные секреты! - Да? - Как-то раз он дал мне понять, что имеет отношение к СМЕРЖу. - К СМЕРШу, - поправил я. - Может быть, - равнодушно сказала Соболевская. - Я в этом не разбираюсь. И не в этом дело. Я не знаю, что он там по вашей линии наколбасил, но я ему... не верила. И всегда думала, что он плохо кончит... - Это почему же? - Н-ну... не знаю, поймете ли вы меня... Он, как бы это вам сказать... необычен, понимаете? Я имею в виду не внешность, о нет! Хотя он и красивый парень. Но я о другом. Он способен на поступок. Он дерзок. Смел. Силен. Не то что остальная мужская братия... Я даже поежился - столько презрения к "остальной мужской братии" прозвучало в ее голосе, - и с неожиданным сочувствием подума