ии с Коростылевым? - Да это давно было, мы еще вместе жили. Она ведь не враждовала с ним, просто искренне не уважала. Она про него говорила - оборванец нищий, черт однорукий, он своей одной рукой никак жирный кусок ухватить не может, другим старается не дать... - А что, Коростылев не давал ей ухватить? Какое он мог иметь к ней вообще отношение? - Так она в те поры командовала в общепите. И всегда первой лозунг полезный выкопает и начинает им, как фомкой, орудовать. Вот тогда она придумала, что надо шире доносить услуги общепита до населения, одновременно повышая рентабельность предприятий. В школьной столовой, например... - Это каким образом? - не понял я. - Открыть при школьной столовой цех полуфабрикатов. Это они вместе с завстоловой - старой заворуйкой - удумали. Мол, кормим детей, а потом обеспечиваем полуфабрикатами всех учителей и обслуживающий персонал, а все нереализованное продаем с уличных киосков. - И что? - А вы посчитайте - в школе почти тысяча детей. Тысяча завтраков тысяча обедов, да еще вся продленка! От каждого рациона если отщипнуть кусочек - сколько за день на круг выйдет? Вот Коростылев и поднял скандал когда сообразил, что это начинание воровством у детей обернулось. - А официально это как то рассматривалось? - Да ведь Коростылев был сам как ребенок! Ничего доказать толком про этих жженых торгашек не смог его еще самого в сутяжничестве обвинили, но новаторский почин Клавдии пришлось свернуть, а завстоловой - ее компаньоншу - Коростылев все-таки вышиб. Вот с тех пор и познакомились они... Я встал хотел попрощаться и все - таки не выдержал спросил: - Скажите Костя, а вы всегда так относились к своей бывшей жене? Я хочу спросить всегда ли вы так ее оценивали? Он медленно помотал головой через силу ответил: - Нет я ее так не оценивал раньше... Она и не была такой... И относился я к ней совсем по другому... Когда-то была она замечательной девчонкой. Попала она в это торгашеское болото и засосала ее трясина - макушки не видать... А-а чего толковать теперь об этом! Все прошло... О многом хотел бы я его поспрошать да не набрался духа. Потому что понял, ничего не прошло. Длится пожизненная необъяснимая мука большой любви к женщине которую не уважаешь презираешь, должен ненавидеть, а лучше всего - позабыть да только чувствам своим мы не хозяева и живут они нас не спрашиваясь как покинувшие нас любимые. На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял куда мне надо звонить - кожано-коричневая пухло- набивная узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома. Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить как дверь вдруг распахнулась и женский голос выкрикнул: - Да не трезвонь ты, слышу я слышу! Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и видно сразу догадалась, кто я точно так же, как я опознал ее хоть и не приходилось мне видеть ее. - Ах это вы оказывается, что ж, заходите коль пришли. - Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение. - Здравствуйте, Клавдия Сергеевна Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами. - Да знаю я - сердито кинула она. Я обернулся в поисках вешалки - оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная вся коробка - стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб. Не замечая ее информированности о желании повидаться я сказал: - Дверь у вас хорошая. Надежная. - А у меня все хорошее, - серьезно ответила она. - Я вообще люблю так - чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным. Я засмеялся. - Насчет получше - это понятно, а как подешевле выходит? - Калькулировать надо уметь, - туманно сказала она, а потом великодушно пояснила. - В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь. Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне в манере говорить со мной проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо. - Спасибо Клавдия Сергеевна за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу. Она осуждающе покачала головой. - Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности - так вас нету. Она проводила меня в большую комнату - гостиную столовую да и кабинет наверное ее домашний. - Ко мне в дом Клавдия Сергеевна воры не полезут. Вы не волнуйтесь - я им потачки не дам. - Что так - уважают они вас? Или красть нечего? - Уважают наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность как вы говорите я другим способом укрепляю. Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана. - Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат С утра - отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили в четверг снятие остатков... Она мягко выговаривала - "четьверг". Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать - место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь. Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры - нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил - ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице... Проснулся, как в тяжелом похмелье, - с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой "Пума", смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает: - Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели? - Я вас о многом хотел расспросить. - Хотеть никому не запрещено, - сурово усмехнулась она. Лицо у нее было тяжело - красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст - только что это была двадцатилетняя красавица девка, и вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем. - Так чего вам там про меня нарассказали? - спросила она равнодушно. - А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? - поинтересовался я. - Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни - о других посудачить, чужое бельишко перемыть... - А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна? - Я? - удивилась она. - Да по мне пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать. Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время на сплетни. Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне: - Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка "ши-пу", ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь благодаря характеру - жадная, умная, трусливая и злая... - А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? - спросил я, вспомнив огромного Барса. - Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. - Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом. Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана, налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной испариной. Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила: - Это хорошая картина. "Деревенский праздник" называется. Художник Кустодоев. Слыхали небось? - Кустодиев? - удивился я - Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила - Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из "бывших" бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички. Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно ответила: - Слушаю... Ну, я. Я, говорю... И что?.. Нет.. Ничем тебе помочь не могу... Не могу... У меня и так проверка за проверкой... Не знаю... - Она неожиданно усмехнулась, сказала зло - весело: - А у меня и сейчас такой проверяющий сидит... Да, дома, а, что такого - у меня время безразмерное, как гэдээровские колготки... Да ладно тебе!.. Если можешь - прости, а не можешь - не надо... Пока... Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан - лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они где-то под облаками летают. Салтыкова сердито хмыкнула: - Вот, елки - палки, времена настали - жены мужей кормят, мужики поют бабьими голосами. Странные дела... Так чего вы хотели спросить? - Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем Коростылевым неважные отношения. Вот я и хотел у вас выяснить - почему? Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки - короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями. Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные когтистые лапки. - Я вам все охотно расскажу, но перед тем, как ответить на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать всего один... - Прошу вас. - А вы кто такой? Вы откуда взялись? - Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов, работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно знаете... - Это-то я все знаю, - махнула она рукой. - Неведомо мне только - в каком вы-то значении здесь сидите и вопросы мне задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете? Молодец, Клавдия Сергеевна! Бой - баба. Большую жизнь прожила в торговле. Я засмеялся и ответил. - У меня есть задание. Я его сам себе дал. Самоуправно... - Да - а? - зловеще протянула Клавдия. - Очень интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо официальное на работу прислать - начальству вашему и в парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут своими правами и красной книжечкой фигурируете, выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не знаю. Я жалобно перебил ее: - Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит. Поздно мне его выгораживать... - Его-то поздно, а меня срамить - по городу ходить с вопросами - не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не очернить - меня здесь знают, слава богу, не один год! Я завтра вам такое письмо организую и от властей, и от городской общественности. Вам разобъяснят, как себе самому давать задания по личным делам на государственной службе... Ну, что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке укорот, она и так далековато забралась от сознания своей безнаказанности. Усмехнулся и сказал ласково: - Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это становится хобби - загружать работой службы Министерства связи... Она побледнела, желваки на щеках зачугунели: - Вы, что хотите этим сказать? - Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы - это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете - допрашивать, а не разговаривать... - О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно знать? - подбоченилась Салтыкова. - Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая известна, должен был бы не "права качать", а постараться помочь разобраться со всей этой печальной историей. - Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? - с вызовом спросила она. - Я ничего подобного не говорил, - твердо отрезал я. - Я пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько - вам ли меня стращать? - Ну, и вы меня не напугаете, - поехала она потихоньку на попятную. - А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос - что произошло между вами и покойным Коростылевым? - Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете - вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами натирают, - что все в трауре глубоком, а я человек прямой и врать не стану - всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему - и не честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел. Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко: - Что вам лично плохого сделал Коростылев? - Мне? Да мне он и не мог ничего сделать - руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить! - За, что же он с Настей мог счеты сводить? - А за все! что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать отомстить за свою песью старость! - А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку "ши-пу"? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел чтобы стала Настя большая щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века? - Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь - за уроки на пианино четвертак подай, по-французски отстает - учительшу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать - каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами. - Чего ж ее баламутить - она ведь не маленькая уже, думать начинает сама. - Как же - думает она! Вчера уселась реветь если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у кого было на духи просить! Дала конечно, что ж мне - деньги ее слез дороже! Для нее только и стараюсь, и она уже знает - к отцу-то не пойдет деньги требовать. - А почему к отцу не пойдет! - Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской колхозан, село неумытое. - Простите, Настя какого мнения о своем отце? - Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она, видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на их свидания. - А чем же вам так не нравятся их встречи? - А тем, что незачем это! Не хочу чтобы девчонка выросла небесной козой. Скрипя сердцем дозволяю. Она так и говорила - "скрипя сердцем". Она правильно говорила - я слышал пронзительный душе раздирающий скрип этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним добрым чувством. - А где сейчас Настя? - На танцы убежала. У них это быстро с понтом под зонтом и помчались на танцульки, а зачем она вам? - Хотел познакомиться поговорить спросить. - О чем? - О многом. Например, жалко ей Коростылева? - А я вам за нее отвечу - ей жалко. Так себе и пометьте где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко, а себя - особенно. Перегородив дорогу между домами Кольяныча и учительницы Нади Воронцовой стоял "Запорожец". На крышу маленькой трескучей машинки облокотился высокий красивый парень в спортивном костюме с яркими эмблемами "Адидас". Уперев руки в боки с ним разговаривала Надина мать. Пока я ставил на обочину автомобиль и вылезал из кабины, не было слышно из-за шума мотора их голосов, но я видел, что говорит она с парнем сердито, а потом весело смеется. Я направился к ним, но парень в это время махнул рукой, распахнул дверцу лихо нырнул в тесное гнездо за рулем, "Запорожец" пулеметно резко затрещал и помчался вниз по скату дороги. - Чего сердитесь Евдокия Романовна? - спросил я Дусю. Она утерла лицо кончиком платка сказала с досадой и злостью. - Ну и люди стали - ни стыда, ни совести! Сраму не знают. Ведь сказано было сто раз: "Не ходи ты к нам не хочет тебя Надя видеть", а все прется ничем его не проймешь! Слов людских не понимает ржет как жеребец и все тут. - А кто это Евдокия Романовна? - Да ну его! Говорить о нем неохота Петька Есаков дармоед и пустопляс! Второй год ходит за Надей. Она его на порог пускать не хочет, а он все надоедничает: "Будешь все равно моей женой". Я заметил осторожно: - Парень-то он красивый, видный. - А, что толку! Пустобрех, бездельник. Срамота, а не мужик - и от досады она сплюнула. - Это ведь надо молодой парень к Клавке Салтыковой на ночную смену работать ходит! Нахлебник! - А днем-то он, что делает? - Что делает! - от негодования Дуся всплеснула руками. - Физкультурник он. Здоровый мужик руками - ногами дрыгает. Да правда за работу и зарплату такую получает - сорок рублей. Это же ведь надо взрослый молодой парень сорок рублей получает! - А где он сорок рублей получает? - спросил я. - Тренирует при школе футбольную команду. Ему предлагали разные места, но он не хочет. Сейчас говорит ценность основная - свобода, а не рублишки. Ну ясно рублишки не ценность если ему Клавка дает сколько хочет. Вон купила своему обормоту автомобиль. Не бог весть какой маленький таратаистый, а все ж таки ездит. Я присел на лавочку у забора закурил сигарету и спросил с интересом: - А, что - Наде он совсем не нравится? Дуся от возмущения подалась вся ко мне: - Да, что же вы такое говорите? Как же Наде он может нравиться? Надя девушка серьезная, а этот - тунеядец, оболтус, бездельник. Я ему говорю давеча: "Как же ты можешь жить-то на сорок рублей?", а он регочет: я, говорит, бережливо живу... Дуся печально покачала головой. - Сбился с панталыку парень. Его несколько лет назад Николай Иванович, царствие ему небесное, выгнал из школы. Он ведь раньше учителем физкультуры там был. - А за, что выгнал? - Парнишку он какого-то поколотил. Ну, а для Николая Ивановича такие вещи были как нож вострый. Выгнал его из школы, сказал: "Тебя к детям на версту подпускать нельзя". Ну, и подобрала его Клавка Салтыкова. Тоже баба срамная. Дочка - невеста скоро, муж - приличный человек, здесь же, в городе, живет, а она валандается с парнем на десять лет ее моложе. Ничего не стыдится, никого не боится, для нее людская молва - тьфу... Дуся прервала на миг свое гневное повествование, посмотрела на меня и неожиданно спросила: - А вы сегодня ели чего-нибудь? - Сегодня? - стал вспоминать я. - Честно говоря, не помню, да и не хочу. - Нельзя так, - уверенно заявила Дуся. - Идемте, я вас угощу диковинкой. Вы, наверное, в Москве и забыли, что это такое. Я взглянул на часы - половина десятого. Солнце заходило в конце улицы, как запрещающий автодорожный знак - желтый диск с раскаленными алыми краями. - А Надя дома? - спросил я. - Мне надо с ней посоветоваться. - Дома! Она на задней терраске читает, - обрадовалась Дуся - Идемте, мы еще не ужинали. - Спасибо, Евдокия Романовна, мне вообще-то рассиживаться некогда. У меня еще дел много. - А мы и не станем рассиживаться, мы на бегу чего-нибудь перекусим... Я открыл калитку, по кирпичной дорожке обошел дом и увидел Надю, сидящую с книжкой в шезлонге. На столике перед ней лежала стопка тетрадей. Она приветливо замахала мне рукой и встала навстречу. - Устраивайтесь, вам здесь будет удобно, - показала она мне на шезлонг. - Новостей у вас нет? - Да кое-какие соображения появились, хочу с вами обсудить... Из боковой пристройки вышла Дуся и на протянутых ко мне ладонях показала два огромных овально-круглых, белоснежных, тяжелых даже на вид яйца - каждое размером с хороший кулак. - Вы такое давно пробовали? - спросила Дуся. - Я такого никогда даже не видел, что это? Она засмеялась: - И неудивительно! Это гусиные яйца. Сейчас гусей-то почти не стало, а уж яиц их никто и не видит в городах. У нас-то здесь редкость... - Я действительно не видел таких, - честно признался я. Дуся с сожалением покачала головой: - Я, наверное, последняя, кто гусей держит. Помру - забудут, как гусыня выглядела. Птица, ей - богу, замечательная, а благодарной памяти ей нет. Людям, конечно, сказка нужна. Правда, она ведь так не тешит. Гусь-то ведь любит свою гусыню и заботливей и вернее, чем лебедь, а все песни про любовь только о лебедях сложены... Надя засмеялась: - Гусю для легенды длины шеи не хватило... Справедливости ради я заметил: - Гусь все - таки почаще встречается, чем лебедь. А в легенду попадает то, что реже видим... - Ну да, - согласилась Надя. - Поэтому легенды о лебедях написаны гусиными перьями... Помолчала и усмехнулась грустно: - Боюсь, что скоро гуси тоже станут редкими, как лебеди. Когда-то Россия занимала первое место по вывозу гусей. Из наших мест гуси на экспорт пешком отправлялись. Знаете, как это делали? - Нет, никогда не слышал... Надя засмеялась. - Гуся осеннего, откормленного брали под крылья и опускали ногами в бочку с расплавленным варом. Окунут и пустят по песку, по пыли бегать. На вар пыль налипнет, засохнет, тут ему снова ноги окунают в бочку. И так несколько раз, пока не нарастут у него толстые черные сапоги. После этого собирают тысячное стадо и пешим ходом - в Германию. Пока дойдут до Пруссии, обколотят смоляные сапоги, их фермеры по мешкам на откорм рассадят и к рождеству на всю Европу продают неслыханного вкуса и жирности гусей. Так и хвастались ими - мол, "прусские гуси". - А вы это откуда знаете? - удивился я. - А мне Николай Иванович рассказывал. Ему ведь до всего было дело, он написал статью в "Известия" о том, что гусями надо заниматься - скоро попадут в Красную книгу. Собрал массу литературы, выступал с лекциями, местным жителям объяснял, какое это дело выгодное, всем полезное и приятное. Да, удивительно жил Кольяныч. Странный, непонятный человек. Ну, что может быть общего у преподавания литературы с разведением гусей в Рузаеве? Какое ему дело до гусей? Как просто и незаметно он перемешал в своей жизни обыденность и мечту, а может быть, он целую жизнь писал лебедиными перьями легенду о красоте гусей? Да нет - это и звучит как-то смешно. Надя задумчиво смотрела на меня, будто хотела угадать, о чем я думаю, потом спросила: - Вы мечтать умеете? Я засмеялся: - Да вообще-то говоря, времени для этого не остается, но иногда пытаюсь... - А о чем вы мечтаете? - спросила она. Мне не хотелось говорить об этом, и я усмехнулся. - У меня всегда одна мечта - ложиться спать не позднее десяти... - Боюсь, что сегодня вашей мечте не суждено осуществиться, - сказала Надя. - Я в этом просто уверен, - подтвердил я. - Я хочу с вами поделиться своими соображениями, а вы, как сторонний слушатель, будете оценивать, в чем я прав, а, что от лукавого. Надя охотно включилась в игру. - Я запросил через Москву Мамоново, откуда пришла телеграмма Коростылеву Никто из опрошенных местных отправителя телеграммы не знает Он наверняка чужак. У меня есть два предположения, или он проезжал мимо, направляясь на юг, или он где-то живет не очень далеко, а в Мамоново приехал, чтобы отправить телеграмму. Где он может жить? Надя растерянно развела руками: - Ну как это можно определить? - Я думаю, что отправитель телеграммы имел связь с заказчиком этой депеши в Рузаеве. И уверен, что договаривались они по междугородному телефону. Письмами такое дело не организуешь - долго, да и заказчик телеграммы наверняка не рискнул бы оставлять такое вещественное доказательство... - И что? что вам дает это предположение? - Надо попробовать вычислить, где может жить отправитель телеграммы. Откуда он говорил по телефону с рузаевским заказчиком... Надя растерянно посмотрела на меня: - Я, кажется, догадываюсь... Вы хотите сказать, что в Рузаеве, кроме московского, нет междугородного автомата? - Вот именно! Телефонные переговоры осуществлялись по предварительному заказу... - Да, но если мамоновский отправитель телеграммы звонил сюда, в Рузаево, вы не сможете это проверить, - сказала Надя. - Конечно! Входящие звонки на местной междугородке не регистрируются, но я уверен, что звонили из Рузаева... - Почему? - Ну, это же ясно! Отправитель телеграммы ждал сигнала, команды из Рузаева - "можно!", "телеграфируй!". Я в этом просто уверен! - А отчего вы так уверены в этом? - настойчиво допрашивала меня Надя. Я усмехнулся: - Потому, что иначе вся придуманная мной логическая конструкция рассыпается... - А вы уже придумали конструкцию? - Да так - набросок, эскиз, предположение... - И деловито спросил: - А вы географию не забыли еще? - Более менее помню. И представляю, что Мамоново находится в Воронежской области. - А какие области граничат с Воронежской? Надя напряглась стала по памяти перечислять: - Липецкая, Курская, Белгородская, Тамбовская и кажется Волгоградская, но лучше по карте посмотреть. - Вот этим мы сейчас займемся - пообещал я. - Принести карту? - готовно спросила Надя. - Да. Если найдется - карту Европейской части СССР. И у меня будет к вам просьба. Надя сказала: - Охотно. - Если хотите, давайте вместе сходим на междугородную. Попробуем разузнать кто звонил в населенные пункты одной из этих областей. Людей дожидающихся в Доме связи телефонных переговоров в это время было совсем мало, и телефонистка Рая Гаврилова, оказавшаяся бывшей Надиной одноклассницей охотно помогала нам разобраться с бланками заказов. Я объяснил ей, что нам нужны вызовы, сделанные из Рузаева в середине мая в пять сопредельных с Воронежем областей. И четверти часа не прошло, - просматривая пачку талонов, Рая сказала: - Надь, глянь - вызов в Волгоградскую область, город Урюпино. Звонили четырнадцатого мая. От почтения ко мне она разговаривала только с Надей, адресуясь ко мне через нее. - А можно узнать с какого звонили телефона? - спросил я. - Конечно! - сказала Рая. - У нас здесь в книге обратных заказов обязательно указывается. Она полистала журнал снова взяла в руки отобранный талон, что-то сверила и твердо сообщила: - Урюпино вызывали в двадцать один час пятнадцать минут с номера 22-18. Надя стала быстро перебирать своими гибкими тонкими пальцами оставшуюся пачку отрывных талонов я видел, что она сильно нервничает и через минуту Надя вытащила листок. - Вот еще один вызов в Урюпино. От девятнадцатого мая двадцать часов десять минут. - А номер? - быстро спросил я. - Тот же абонент - 22-18. - Вы не можете узнать, кому принадлежит номер 22-18? - попросил я телефонистку. - Минуточку, - она стала набирать справочную, но Надя махнула ей рукой. - Не надо узнавать. Я и так знаю. Телефон 22-18 установлен у нас в школе. В канцелярии... Не спеша возвращались мы домой. Пахло жимолостью, ночной свежестью. Не хотелось ни о чем говорить. Да и сил не было. Все-таки круг замкнулся и телефонный вызов сделали из школы. Из школы позвонили и дали команду на смертельный выстрел в Кольяныча. Такие вот дела... Совсем стемнело. С неба сорвалась и, косо чертя синий купол полетела к земле звезда. И вспыхнув сиреневой серебристой искрои над лесом погасла. Надя сказала: - Загадайте желание. - Не верю я в приметы. - А я верю, - упрямо покачала она головой. - Я тоже верил когда-то, - сообщил я доверительно. - Пока был молодой. - Вы и сейчас молодой! а почему верить перестали? - В самом начале службы, чуть не с первого дежурства, выехал я на происшествие - самоубиица. Повесился в кладовой на ремне, а существует поверье, будто кусок веревки или ремня на котором повесился самоубийца, приносит удачу. Ну оформили протокол как полагается выполнили все процедуры труп увезли в морг, а я потихоньку отрезал кусок ремешка и спрятал. Как талисман. Надя спросила - И, что не принес он вам счастья? - В тот же вечер стоял в магазине за колбасой и у меня карманник вытащил всю получку. Надя засмеялась. Мы уже подошли к дому она взглянула на часы. - Сегодня исполнение вашей мечты задержалось всего на два часа. Сможете лечь в полночь. - Боюсь, что нет. Раз моя конструкция не развалилась, надо сейчас кое- что написать - завтра наверняка понадобится. Ночью пал туман. Городок будто по пояс провалился в фиолетово-серое марево, подсвеченное розовы ми всполохами утреннего солнца. Размытые, нерезкие белые кубики домов, плывущие в перламутрово-дымчатых клубах тумана, вдруг вспыхивали нестерпимо алым светом, когда в стекла попадали прямые солнечные лучи. Около дверцы "Жигулей" уже сидел в напряженно-выжидательной позе Барс совершенно мокрый от росы встрепанный похожий на размокший валенок. Увидел меня взвизгнул забил хвостом закрутил головой, толкнул плечом уперся крутым лбом мне в колени, а потом, не в силах сдержать радости встал на дыбы, а передние лапы положил мне на плечи и в упор уставился своими близорукими собачьими глазами. И я вдруг понял, что Барс - еще одна нерешенная проблема, что делать с ним? Как дальше быть с собакой? Здесь ему не с кем оставаться, а Владилен вряд ли готов спуститься по трапу самолета в столице Уругвая с этой лохматой дворнягой. Тебе, Барс, не повезло. Если бы ты родился не дворнягой, а длинношерстным пучеглазым мопсом "ши-пу" с тысячелетней родословной, может быть, взял бы тебя Владилен под мышку, и объехал ты с ним мир, увидел заокеанские города и страны. Но тебе это не суждено, поскольку ты по рождению был бы маленький, злой и жадный, и наверняка Кольяныч не подружился бы с тобой и не взял к себе на весь остаток дней с честным уговором - неведомо, кто кого переживет. Открыл дверцу, запустил Барса и поехал в милицию. - А я вас ждал, если честно сказать... - сказал мне вместо приветствия капитан Зацаренный. Он встал мне навстречу в сиянии своих значков, звездочек и петлиц, голубоглазый, утренне-ясный, но у него было выражение лица человека, приготовившегося сделать важное заявление. - Для начала - здравствуйте, - заметил я сухо, сбив его с заготовленной позиции. - Здравствуйте, конечно... - растерялся он. - Вы меня ждали, поскольку у вас наверняка полным-полно новостей? - спросил я. - Нет, с новостями у меня не густо, но поговорить с вами хотел бы, - задумчиво - многозначительно сообщил Зацаренный, и от утробного рокотания его голос звучал угрожающе. - Я получаю сигналы, будто вы ведете некое самостийное расследование... - А вы возражаете? - поинтересовался я. - Что значит возражаю? - гулко удивился Зацаренный. - Существует порядок. Вы разве не понимаете, что закон не предусматривает никакой самодеятельности? Если компетентные органы считают нужными какие-то действия, то надлежащим лицам даются указания, и все осуществляется в надлежащем порядке. У нас ведь частного сыска, слава богу, нет. Я уселся против него и тихо начал объясняться: - Не знаю, можно ли расценивать мои действия как работу частного сыщика, но хочу вас заверить, что формально никакого следствия я не веду. Я просто разговариваю с людьми, хорошо знавшими Николая Ивановича Коростылева. Во время разговоров они отвечают или спрашивают меня не как должностное лицо, а просто как старого друга и ученика покойного. Зацаренный сердито вскинулся: - Но это неправильно! И вы знаете, что вам так вести себя не полагается. Вы не просто знакомый Коростылева, но и офицер милиции. Я пожал плечами: - Я вынужден так поступать, поскольку не нашел с вами общего языка, а разговоры мои не противоречат ни букве, ни смыслу закона. - А вам не приходит в голову, что это смахивает на злоупотребление служебным положением? - осведомился официальным басом Зацаренный. Меня пугал его раскатистый, нутряной голос, слова его удручающе впечатляли. Я откинулся на спинке стула, положил ногу на ногу и покачал головой: - Ну-ну-ну! Не стращайте меня, пожалуйста, такими категорическими формулировками. Вам, как юристу, не надлежит путать понятия "использование должностного положения" и "злоупотребление" оным. Это вещи весьма разные. - А мне кажется, что это софистические игры, - сказал Зацаренный. - Смысл не меняется. - Еще как меняется! Если бы я был не сыщиком, а химиком и в этой ситуации проанализировал состав клея с телеграммы - было бы это злоупотребление служебным положением научного сотрудника? - Но вам никто ничего не поручал анализировать! - пер на меня грохочущим танком Зацаренный. - Вам никто не поручал расследовать это дело! Я на него не сердился. По - своему мне даже стали интересны причины его такого служебного энтузиазма, но ссориться с ним я не хотел. И по возможности мирно сказал: - Я еще раз повторяю вам: я не веду служебного расследования, а запретить мне интересоваться этой историей нельзя. Вспомните, как сказано в словаре Владимира Ивановича Даля: "Расследовать - значит исследовать, разыскать, разузнать хорошо, верно, разобрать следы зверя, распутать их и выследить его". Согласитесь, что, если я, не нарушая законных норм, интересуюсь обстоятельствами смерти моего друга, никто не может помешать мне в моем занятии... - Ваш человеческий интерес к этой истории может быть неправильно понят и истолкован другими людьми, - быстро ответил Зацаренный. - Они могут быть недовольны бестактными вопросами, которые вы задаете как частное лицо... - Ага! Вот это понятно. Я бы только хотел узнать - А кто же вам жалуется на меня? Кому мои вопросы кажутся бестактными? Кого они оскорбляют? И как их понимают? Не можете мне сказать? Зацаренный уселся за стол, сухо кинул мне. - Это не имеет никакого отношения к нашему спору о разнице между злоупотреблением и использованием вашего положения. - Господи, да о каком злоупотреблении вы говорите? Если я использую, что - либо, то не свое положение, а использую свое профессиональное умение. Я профессионал в расследовании человеческих горестей. И не только у меня, у вас у всех случилось большое горе - умер хороший человек! И мне непонятно, что дурного вы находите в моих хождениях и разговорах с людьми? Какой вред от этого? Разве я подрываю ваш авторитет? Разве я о ком-нибудь сказал хоть одно дурное слово? Глядя в сторону, Зацаренный обронил: - Необязательно говорить о нас плохо, но уже сам факт... Не дело это! Сейчас люди грамотные пошли, все знают, что вы сыщик и, что вопросы вы задаете не частные, а сыщицкие, а следовательно, подменяете нас в повседневной деятельности. - Ну и, что из этого-то? - спросил я - Значит, вы автоматически подрываете веру населения в наши возможности. Вы хотите показать, что мы не способны решить наши задачи. - Да не хочу я ничего показывать, - сказал я досадливо. - Не бездействуйте, тогда и разговоров не будет! Беда не в моих вопросах, а в том, что я не могу поколебать вашей убежденности в бесполезности моих действий. В этот момент распахнулась дверь, и в кабинет вошел коренастый смуглый подполковник. И по тому, как вскочил Зацаренный, как упружисто-хозяйски шагал подполковник, я понял, что это вернулся из отъезда начальник управления. Я видел, что Зацаренный действительно рад, во всем его порыве навстречу начальнику был вздох огромного облегчения, нескрываемое удовольствие оттого, что всю эту неприятную и не очень понятную ситуацию со мной будет уже решать не он. - Здравствуйте, Павел Лукьянович. Заждался вас! - выкрикнул он, как мальчишка. - Здравствуй, Зацаренный, - поздоровался подполковник и тепло похлопал его по плечу. Потом повернулся ко мне, протянул мосластую широкую ладонь: - Воробьев. - Тихонов, - представился я, - старший оперуполномоченный МУРа. Воробьев удивленно поднял брови: - По службе, проездом или в гости? - Да и то, и другое, и третье. Я, к сожалению, здесь по печальному поводу - приехал на похороны Николая Ивановича Коростылева. - А! Знаю уже, - сказал Воробьев, - я ночью приехал, мне жена все рассказала. Ну, это, конечно из тех разговоров, что по городу ходят, а, что у вас здесь происходит? - повернулся он к заместителю. Зацаренный поморгал своими выпуклыми голубыми глазами, и голос его стал на две октавы выше: - Да вот, дебатируем этот вопрос с Тихоновым. Он ведь ученик и друг Коростылева и развел здесь работу - ну, прямо комиссар Мегрэ. Воробьев посмотрел на него и спросил: - А ты вроде бы недоволен этим? - Да почему недоволен? - взвился Зацаренный. - Это дело само по себе достаточно туманное и бесперспективное... Я счел необходимым вмешаться: - Павел Лукьянович, я не хочу вас вовлекать в наш спор, а подготовил вам, как начальнику территориального органа внутренних дел, справку. Прочтите, пожалуйста, - достал из кармана пиджака сложенные листы и протянул Воробьеву. Он уселся сбоку от командирского стола Зацаренного, закурил сигарету и углубился в чтение. Зацаренный сильно нервничал, потому, что вынырнувшая из моего кармана стопка листов была для него совершенной неожиданностью. Воробьев, не отрывая глаз от листов, взял из стоящего на столе стакана красный карандаш и по ходу чтения стал отчеркивать какие-то строчки. Читал он быстро, перелистывал страницы, иногда возвращался назад и отмечал на полях вопросы, ставил галочки. Он читал тем особым профессиональным чтением, которым обладают опытные сыскные работники, умеющие лущить зерно интересного из всей описательной шелухи жизни. Я еще не докурил свою сигарету, когда Воробьев спросил: - Значит, телефон 22-18 установлен в школе? - Да, Это спаренный аппарат. Один стоит у директора школы Бутова, а второй - в канцелярии. Туда имеют доступ все сотрудники школы, - сказал я. - Интересно, - покачал головой Воробьев, потом повернулся ко мне: - Какие просьбы, предложения? - Я уже подключил дежурную часть Московского уголовного розыска. Мне нужно для быстроты, чтобы вы служебными каналами через МУР запросили Урюпино: кто хозяин телефона 3-13-26? Этот номер по талонам дважды вызывали из школы. Воробьев кивнул, бросил стопку листов на стол Зацаренному. - Незамедлительно займись этим вопросом, - пожевал губами и сказал ему вроде бы доброжелательно, но со льдом и кислотой в голосе: - Я тебя люблю, ценю и уважаю. Ты у нас человек умный, образованный и очень энергичный, только уж больно ты, сынок, не любишь портить отношения ни с кем. Ты это брось, не к лицу это тебе. Я ведь понимаю, чего ты крутишь. И махнул рукой, а Зацаренный обиженно заду дел: - Это вы не правы, Павел Лукьянович! Ничего я не кручу, не в этом дело. Я подхожу с точки зрения закона. Даже если найдем виновника, не сможем мы доказать в суде ничего... Воробьев засмеялся и сказал: - Конечно, ты у нас парень университетский, но и я кое - что в этом смекаю. Позволю себе напомнить тебе, что есть две формы умысла: прямой и эвентуальный. Зацаренный оскорбленно пожал плечами: - Почему же это я не помню? И как мы можем доказывать эвентуальность умысла? - Сможем! Преступник, отправляя подобную телеграмму старому человеку с больным сердцем, с двумя инфарктами, инвалиду войны, мог и обязан был предвидеть возможные тяжкие последствия... Он надеялся и хотел сокрушить его этой телеграммой. И если поймаем его и докажем, то будем выходить с этим делом в суд. - Павел Лукьянович, вы здесь нарисовали законченную картину умышленного убийства, - насмешливо ухмыльнулся Зацаренный. - Это и есть убийство, - не обратил внимания на его иронию Воробьев. - Хотя, пока его не поймали, мы не знаем, чего он достигал, что ему нужно было. Ладно, давайте получим сообщение из Урюпина, тогда будем решать, что делать... За дверью со стеклянной табличкой "Заведующая учебной частью Екатерина Сергеевна Вихоть" раздавались шумные, возбужденные голоса. Тонкие деревянные филенки вибрировали, впадая постепенно в истерический резонанс назревающему скандалу. Я задумался - стучать или лучше подождать, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета пулей вылетели две молоденькие учительницы, красные, сердито - обиженные и несчастные. Одна из них торопливо смахивала слезу. Я посмотрел им вслед и подумал, что напрасно так глубоко раздумывала географичка Маргарита Петровна - в этой школе власть завуча, безусловно, велика. Переступил порог и без околичностей сообщил: - Я пришел к вам, Екатерина Сергеевна, для обстоятельного и серьезного разговора... - А вы уверены, конечно, что сейчас, перед экзаменами, у меня как раз полно времени для обстоятельных разговоров? - спросила она саркастично и всем своим видом демонстрируя безусловную несерьезность моих намерений. - Да, я уверен, что вы найдете время для этого разговора. Несмотря ни на какую занятость. - Забавно, что вы уже распоряжаетесь моим временем, - ядовито отметила она. - Я не распоряжаюсь вашим временем, - сказал я кротко, - но я убежден, что предмет нашего разговора заставит вас охотно отложить любые ваши дела. - Интересно, что мы с вами становимся неразлучной парой, - сказала она, нервно перекладывая на столе какие-то книги, журналы, тетради. - Мы вместе гуляем по вечерам, встречаемся на работе, а во все остальное время вы говорите обо мне с массой людей в городе... - Да-да-да! - согласно закивал я. - Я надеюсь что нас объединяет с вами скорбь о смерти вашего сотрудника и моего учителя... Она не приняла мой тон и сказала легко: - Ну, конечно, горько, что Николай Иванович умер, но когда-то мы все умрем. Да и в вашем горе слишком много позы. Бесконечно горевать о смерти других может только бессмертный. Все там будем... - Но пока мы с вами еще не дошли до этого философического рубежа, я бы хотел задать вам ряд вопросов. И обязательно получить правдивые ответы, которые помогут нам узнать, кто именно отправил Коростылева задолго до нас туда, где мы все будем... - Во - первых, у вас нет оснований сомневаться в моей правдивости, а во - вторых, чем же это, интересно, я могу вам помочь? - Передо мной стоит ряд вопросов, которые не дают мне покоя. Я попробую логически рассуждать, а вы - в случае несогласия со мной - будете меня поправлять. Хорошо? - Хорошо, я попробую. - Кто-то отправил Коростылеву лживую телеграмму со страшной вестью, от которой он умер. Отправитель этой телеграммы мог иметь несколько целей, из которых я предвижу по крайней мере две. Первая: хулиганская шутка с локальной задачей - как можно сильнее достать, наказать Коростылева, причинить жуткую боль. В этом случае шутка исчерпала свое назначение, замысел реализован, сверхзадача выполнена, поскольку достигнут результат по максимуму. Как вы считаете, я правильно рассуждаю? - Ну, наверное. Не знаю, - осторожно сказала Вихоть. - Ладно. Пойдем дальше, второй вариант. Эта телеграмма была инспирирована, заказана из Рузаева вовсе безо всякого умысла убить или наказать Коростылева. - А зачем же тогда ее послали? - спросила напряженно Вихоть. - А для того чтобы Коростылева вывести из каких-то предстоящих событий. В телеграмме предлагают Коростылеву срочно вы-е-хать! Значит, цель была в том, чтобы Коростылева удалить из Рузаева! Ему надо было помешать совершить какие-то действия. Давайте подумаем, какие предстояли в Рузаеве события, в которые мог вмешаться Коростылев. Вихоть привстала из-за стола и злобно сказала: - Что вы с умным видом ставите передо мной дурацкие вопросы! Откуда я знаю, какие могли быть у Коростылева дела! Откуда мне знать, кому он мог помешать? Он сто раз на дню вмешивался в дела, которые его совершенно не касались! Я наклонил голову и сказал: - Нет, Екатерина Сергеевна, вы знаете, какие события должны были произойти. Например, годовой педсовет, который должен был состояться через день после получения Коростылевым телеграммы... - При чем здесь педсовет? - спросила враз обмякшая Вихоть. - Как это при чем? Давайте вспомним, что там должно было решаться. - Итоговый годовой педсовет решает очень много вопросов, - развела руками завуч. - Да, я об этом догадываюсь, но в ряду многочисленных обычных вопросов был один конфликтный. Помните? Вопрос об аттестации Насти Салтыковой. - Ну и что? Каждый год возникают спорные вопросы. - Такие, как с Настей, не возникают. Вам была известна позиция Коростылева в этом вопросе. - Что вы хотите этим сказать? - набычилась, побагровела, выкатила на меня глаза Вихоть. - Я хочу сказать, что если бы не позиция Коростылева, то вопрос об аттестации Салтыковой решался бы почти автоматически, а вот присутствие Коростылева, наоборот, почти наверняка гарантировало девочке итоговую годовую двойку, и - мимо института. - Вы намекаете на мою заинтересованность? - спросила Вихоть. - Я не намекаю, я прямо говорю о том, что вашей приятельнице Клавдии Сергеевне Салтыковой было бы лучше всего, если б Коростылев отсутствовал на этом педсовете... - Я отказываюсь с вами разговаривать, - почти закричала Вихоть. - Это наглость. - Нет, - спокойно ответил я - Это не наглость. Это факт. И очень прошу вас не воздыматься так грозно над столом, не выкатывать на меня глаза и не ломать мебель кулаками. Я ведь не выбегу отсюда в слезах, как давеча молоденькая учительница. - Я буду на вас жаловаться вашему руководству, - сказала она. - И это я уже слышал, но когда вы будете жаловаться моему руководству, не забудьте указать в жалобе, что с телефонного аппарата в соседней комнате дважды, четырнадцатого и девятнадцатого мая, говорили по междугородке с городом Урюпино, откуда впоследствии послали телеграмму Коростылеву о смерти его семьи. Вихоть тяжело осела на стуле. Ее грозная решимость иссякала на глазах. Она медленно угасала, будто из нее реостатом выводили ток жизни. Я сказал ей: - Екатерина Сергеевна, пока не расставлены все точки над "i", я прошу вас подумать и сообщить мне все, что вы знаете об этой истории. Лично я не верю, что вы непосредственно участвовали в организации этой телеграммы, но вы знаете, как, при каких обстоятельствах она возникла. Пока не поздно, прошу вас рассказать мне все... - Я не желаю с вами разговаривать, - закричала она, выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала из кабинета. В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки удаляющейся Вихоть, а я сидел в задумчивости, не понимая, что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне надо делать, но не мог решить, в какой последовательности. Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидал, что за его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее - пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У Дуси было напуганное и растерянное лицо - еще больше, чем обычно. - Евдокия Романовна, вы чего так перепугались? Молящим голосом она ответила: - Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала! Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И весь ваш разговор я услыхала с Екатериной Сергеевной, а я не хотела подслушивать, клянусь чем хотите... - Да нечего извиняться, - улыбнулся я. - Никаких особых секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно секретов нет. - Я-я... я слышала, о чем вы говорили, - заикаясь от волнения, сказала Дуся. - Ну и что? Ничего страшного. - Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой - консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась. - И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь? - Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала - он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает, а он говорит - звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка. Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, - повторяла испуганная Дуся. Выцветшее бело - голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала: - Я позвонила ему... Он скоро приедет... - Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить? - Конечно, нет. - В голосе ее звенела тревога. - Да не волнуйтесь вы так, Надя, - постарался я ее успокоить. - Вам бояться его нечего... - Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид - помесь ласковой свиньи с наглой собакой, а не волноваться не могу. - Я минут через десять буду у вас. И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый "Запорожец", а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение - пускать ли его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах. Я подошел и окликнул его: - Здравствуйте, Есаков... Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся: - Чего-то не припоминаю я вас. - Ладно дурака валять, - махнул я на него рукой. - Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза - может, понадобятся, а меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и, что я тут делаю... - А-а! - обрадовался Есаков - Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает - как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен - ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть оно? Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал наверняка - ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном - мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему - тьфу! И растирать не надо, само высохнет. - Какая же ты пакость, Есаков! - с сердцем сказала Надя. От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками - на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием. - Надечка, голубка дорогая! - закричал весело Есаков. - Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу сам по себе! Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и когда - вспомнить не мог. - Да, я это вижу, - согласился я и попросил: - Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не часто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая. - С полным моим удовольствием, - поклонился церемонно Есаков. - Вообще- то я сюда мчался на крыльях любви, можно сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да видать, о любви ей уже есть с кем поговорить окромя меня. Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и ответить ему. - Лично я полагаю, что с кем бы Надя ни говорила о любви, это все равно лучше, чем с вами. - Это почему еще? - удивился Есаков. - Я для всякой молодой женщины очень соблазнительный вариант. - Чем? - коротко поинтересовался я. Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками, так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой головой, что я вспомнил Я вспомнил, где я раньше видел его. - Всем, - исчерпывающе объяснил он, справившись с приступом смеха. - Я человек веселый, внешне привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно - культурный. Я во время передачи по телевизору "Что? Где? Когда?" половину вопросов отгадываю. И материально независимый. Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за забором "Запорожец", улицу, Надю, склон холма, лежавший внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме меня - меня он как-то ловко выкинул из этого круга, как вещь абсолютно ненужную и весьма противную. Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь моего следующего беспомощного и безвредного для него вопроса. - Неувязка получается, - сказал я. - Насчет вашего распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть, действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете. Машина не ваша... - Это как? - сразу набычился Есаков и снова стал похож на себя в других виденных мною ракурсах. - А так. Видел я вас тут вчера, понравились вы мне сильно, решил поинтересоваться: что это за шикарный плейбой катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне отвечают - зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им отвечаю - ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной никакой! А они бестактно упираются - не верьте глазам своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам почудилось, - это обман зрения. Ничто. Выдумка. Есаков гордо поднял голову, готовясь мне ответить по всем нотам и адресам, но за окном в доме зазвонил телефон. Я попросил Надю: - Надюша, послушайте, пожалуйста... Она взбежала на крыльцо, и Есаков встревоженно проводил ее глазами, ему разговор явно перестал нравиться. И в этом резком повороте головы я опять опознал его - десятки раз я видел такие неотличимые, тщательно причесанные головы на фотографиях во всех парикмахерских, рекомендующих нам идеальный стандарт мужской куаферной красоты. Аппарат, видимо, стоял где-то рядом с окном - я отчетливо слышал голос Нади. - Да, да... Он здесь. Разговаривают... Я ему могу дать трубку... Пожалуйста. Сейчас. Надя выглянула в окно, в руке у нее была трубка: - Станислав Павлович, вас просят к телефону... Есаков облегченно вздохнул и со смешком сказал: - Умора! Точь-в-точь, как в фильме "Волга-Волга". Игоря Ильинского не хватает. Я взял трубку, и, прикрывая ладонью микрофон, заметил Есакову. - Вы не огорчайтесь - я вас сейчас насмешу пуще Игоря Ильинского... Напористый голос Воробьева сказал в трубке: - Тихонов? Это я, Воробьев... Из Москвы сейчас сообщили. Телефон в Урюпине номер 3-13-26 установлен у гражданки Пелех Нины Николаевны. В ее доме третий месяц проживает сын Александр, двадцати трех лет, без определенных занятий. По внешности соответствует приметам отправителя телеграммы в Мамонове. Пелеха задержали и допрашивают, как появятся новости - сообщат. - Спасибо. Я очень на это надеялся. - А, что у вас происходит? - спросил Воробьев. - Собеседуем. О жизни неспешно толкуем... - Это хорошо, - одобрил Воробьев. - Вы там побалакайте еще, а я скоро к вам тоже подтяну. Думаю, что не помешаю? - Ни в коей мере... Жду. Я отдал Наде трубку и повернулся к Есакову: - Итак, мы остановились на машине... Его, видно, нервировал мой разговор по телефону, поскольку он изменил тон, ответив мне простецки: - Да полно уж - ма-аши-ина! - презрительно протянул он. - "Запор" трескучий! Есть о чем разговаривать! Ему крышу можно консервным ножом вскрыть... И вид у него был трусливо-независимый - как у киплинговского кота, который ходит сам под себя. Настоящий лирический герой - то робостью, то наглостью томим. Я положил ему руку на плечо и спросил задушевно: - Что, не хочет покамест Клава перевести его на твое имя? Мышцы у него были длинные и жесткие, как у бегового жеребца. И по тому, как он нервно - зло отшвырнул мою руку, я понял, что мыслишка у меня правильная, что где-то здесь "горячо". - Хочет! Не хочет! Не ваше это дело! Нечего соваться, куда не просят! Дружба у нас с Салтыковой! А может быть, любовь! Не ваше это собачье дело! Может быть, человек она исключительной душевности!.. Женщина она очень хорошая! - Ну да! Ну да, конечно! - сразу же закивал я. - Конечно, хорошая! Червь не дурак, он в кислое яблоко не полезет... Я достиг своей цели - Есаков взбесился, утратив охранительную ироническую сдержанность. - Плевать я на вас хотел! - заорал он. - И на все, что вы там думаете обо мне! Погоди, мы еще встретимся! Камни жрать будешь!.. Под эластичной тканью спортивного костюма убедительно перекатывались тугие бугры и комья мышц, а лицом он больше не походил на величаво- спокойные парикмахерские глянцованные эталоны. На его бесхитростно- приятном лице была начертана яростная готовность совершить любую мерзость за самое скромное вознаграждение. Он резко повернулся и направился к калитке, и я сказал в эту мощную гибко - мускулистую спину: - Слушайте, Есаков, а ведь Салтыкова не сможет выполнить своего обещания. Он сделал еще пару шагов с разгона, но остановился и посмотрел на меня: - Какого обещания? - Я долго думал, что она могла предложить вам за то, чтобы вы со своим дружком Пелехом организовали эту телеграмму Коростылеву, пока не понял, чего вам не хватает для счастья. "Жигули". Седьмую модель - мечту с мерседесовской облицовкой... Он молча смотрел мне в лицо, и я знал, что угадал точно. Или очень близко. Я видел, как в его сухой, красиво причесанной голове проигрываются варианты отпора, ловких ответов, хитрого запирательства, поиски самого правильного поступка - от решения свернуть мне шею до лихого бегства на трескучем "Запоре". Но, видимо, "Запорожец" не показался ему подходящим участником гонок с преследованием, потому, что он тускло спросил: - Вы чего от меня хотите? И был он уже не издевательски наглый, не упружисто-ловкий, а вялый и злой, как осенний комар. - Да в общем-то ничего... Хочу в жизни твоей объявить перерыв. Делом тебя пора занять... За забором раздался короткий рев автомобиля на форсаже, и, подняв летучее облачко белой пыли, притормозила у ворот раскрашенная в канареечные милицейские цвета "Волга". Воробьев распахнул калитку, прошел мимо Есакова, словно не видел, пожал мне руку и уселся рядом на скамейке. Потом поднял голову и тут будто впервые заметил этого корпусного парня, приветливо махнул ему рукой: - А, Есаков! Здорово! Тебе Пелех привет передает! Соскучился он без тебя, не с кем, говорит, пошутить крепко. Никому, спрашивает, телеграмму послать не надо? Есаков затравленно оглянулся - у калитки стоял милиционер, водитель с машины Воробьева. Неуверенно заговорил, а глаза у него все время ерзали мимо нас, чтобы не встретиться взглядом: - Да бросьте вы... Какой там Пелех... Не знаю, чего там кто нашутил... - Что значит какой Пелех? - удивился Воробьев. - Дружка своего забыл? Вы же с ним несколько лет за одну команду второй лиги в футбол играли! Пока вас обоих с треском не выперли... Не помнишь? Есаков растерянно помотал головой. - Ай-яй-яй! - укоризненно сказал Воробьев. - А Пелех помнит: вы деньги взяли, чтобы ваша команда проиграла. Матч "сплавили". Ты мяч как бы по ошибке в свои ворота дал закатить. Не помнишь? - И помнить мне нечего, - все так же волгло отбивался Есаков. - Кто это доказал?.. - Да уж не знаю, как в спорте доказывают, у них там законы другие, чем у нас, в милиции и прокуратуре. Только выгнали тебя с Пелехом твои же товарищи. А федерация футбольная дисквалифицировала. Как я понимаю, ты после этого у нас здесь в городе и объявился. Не рассмотрел я тебя раньше, а жалко... - А чего меня было рассматривать? Живу нормально, ничего не нарушаю... - Не нарушаешь? - прищурился Воробьев. - Я тебе, Есаков, вот, что скажу: как доказывали, что ты гол своим товарищам забил, это я не знаю, а то, что мы докажем тебе покушение на убийство, - это как пить дать! - Что-о-о? - завизжал Есаков. - Какое убийство? Что бы там Пелех ни болтал, может, он с ума сошел, так в крайнем случае глупость мы сморозили... Ну, нахулиганили - пускай... - Нет, Есаков, - грустно сказал Воробьев. - Не с ума вы сошли. Вы с совести соскочили. И смотрю я на тебя сейчас, а у самого сердце рвется... - Никак жалеете? - трусливо ухмыльнулся Есаков. - Жалею, - кивнул Воробьев. - Потому, что тебя сейчас не арестовывать, не привлекать надо... Боюсь, что совести людской тебе не вернуть... Жалею я, что нет у меня возможности, не дано мне право выпороть тебя плетью, пока бы ты не обделался! Потому, что никаких ты слов не разумеешь, ничем тебя, кроме страха, не проймешь... Сорный ты человечишка... - Оскорбляйте, бейте! - со слезой тонко крикнул Есаков. - Пользуйтесь, что вас тут толпа, а у меня ни одного свидетеля! Только и на вас управа найдется! Здесь, в вашем паршивом городке, власть не кончается! - Вот видишь, и свидетели тебе уже понадобились, - вздохнул Воробьев. - Вы когда с Салтычихой да с Пелехом сговаривались убить Коростылева, вам тогда свидетели не нужны были? Да не трясись ты так, кому ты нужен, руки об тебя марать... - Павел Лукьяныч! - заблажил Есаков. - Да почему - убить сговаривались? Да никто и в мыслях такого не держал! Кто мог знать, что он от такой глупости с катушек может слететь? - Ну да, это я тебе верю - что вы этого и в мыслях не держали, вам на него начихать было, главное - из города на пару дней Коростылева выкурить. Вот это и образует не прямой, а эвентуальный умысел на убийство... - Что-что-что? Какой еще умысел? - Эвентуальный, - терпеливо повторил Воробьев. - Поскольку ты человек вполне дикий - на жизнь зарабатываешь ногами или еще там чем, - поясню тебе конкретным примером. Жили у нас тут несколько лет тому назад супруги Рычаговы, хорошая парочка - баран да ярочка. Полдома на Заречье имели. Да только он их не устраивал, вот они его крепко застраховали и спалили. Июль, страда, никого поблизости не оказалось, дом и сгорел дотла в два счета, а на другой половине была парализованная старуха Домна Смагина. Рычаговы, как и вы, и в уме не держали старуху убивать, они только страховку получить хотели, а бабушка безногая им до фонаря была - выберется из пожара, так, пожалуйста, на здоровье. Вот и судили их за убийство с эвентуальным умыслом. Понятно? Я рассматривал Есакова все это время с искренним интересом - это было какое-то физиологическое чудо. Ладно скроенный, крепко связанный корпус не имел внутри никакого костяка, в нем не существовало скелетной основы - внутри синего "Адидаса" переливалась, булькала, вяло плескалась слизистая текучая протоплазма. - Чего там... - почти шепотом бормотнул Есаков. - Везите, я все скажу... Я ведь ничего и не делал... Я только Клавдии про Пелеха сказал... Она всем командовала... Везите, я скажу, как было... - Нет, Есаков, - мотнул головой, будто боднулся Воробьев. - Я тебя не повезу. Я тебя пешком поведу через город. Сам. Пусть тебя все видят. Пусть весь город, все люди знают - убийцы хороших людей не с рогами, не с когтями, и пистолеты им не нужны. Поведу тебя, и пусть все знают - вот так выглядит человек без совести... Я нажимал кнопку звонка у знакомой мне двери, пухло - набивной, коричневой, богато украшенной желтыми фигурными гвоздями, и сердце тревожно сжималось. Я ведь уже почти все знал, а придумать, с чего начать разговор, что сказать при встрече, не мог. И когда дверь распахнулась и в проеме увидел тоненькую девичью фигурку, я понял, что не прийти сюда вновь я не имел права. - Здравствуй, Настя, - сказал я. - Моя фамилия Тихонов. Ты, наверное, обо мне слышала... - Слышала, - кивнула она, но стояла в дверях твердо, не пропуская меня в прихожую, а красивые синие глаза, удлиненные косметической тушью, пытливо ощупывали меня, стараясь сообразить, зачем я сюда пришел. - Настя, я хотел поговорить с тобой. Настя дернула своенравным подбородком: - А я с вами разговаривать не буду... - Почему ты не хочешь поговорить со мной? - А меня мама предупредила, что по закону вы не имеете права допрашивать меня. Я несовершеннолетняя; и меня нельзя допрашивать без родителей или учителя... Я засмеялся: - Настенька, я не собираюсь тебя допрашивать. - Я тяжело вздохнул и добавил: - А учитель твой умер... - Все равно мама мне не велела с вами говорить без нее. И ничего вы от меня не узнаете... - Тогда извини, - пожал я плечами. - Настаивать я не буду, да и узнавать мне нечего. Просто я хотел с тобой поговорить перед тем, как уеду отсюда... Она задумалась, и я видел, что ее отрепетированный матерью отпор слабеет. - А о чем? - О жизни. О смерти Коростылева. О себе. О тебе. О твоем отце. Ничего не изменишь в жизни одним разговором на бегу, но я не могу отсюда уехать, не поговорив с тобой. Это очень важно для меня и очень важно для тебя. Это вообще важно... - А для кого еще это важно? - спросила Настя. - Для всех. Для всех, кто живет вокруг нас... Настя подумала мгновение, и самовольный крутой характер взял верх над запретом матери, она отбросила сомнения, пропустила меня в квартиру и захлопнула дверь. Мы вошли в гостиную, где недавно я разговаривал с Клавдией, но тогда был вечер, глубокие серые сумерки с багряным закатным подсветом, а сейчас полдневное солнце било в упор, театральным софитом высвечивая Настино лицо. Красивая девочка. Она очень похожа на мать, но черты капризные, нервные, еще не затекли они цементной жесткостью, не было в ее лице отталкивающей твердости принятых на всю жизнь решений. Из спальни с пронзительным тявканьем выскочила пучеглазая собачонка, подбежала ко мне и хрипло зарычала. - Пошла вон, - отпихнула ее ногой Настя и уселась на диван против меня. - Так о чем разговор? - Я тебя, Настя, не могу учить жить. Да и, честно говоря, не собираюсь, но у меня есть долг. Я бы хотел сказать тебе, что твой покойный учитель Николай Иванович Коростылев был пленником детской мечты. Он мечтал всех людей сделать прекрасными и счастливыми. И тебя он мечтал увидеть счастливой, прекрасной и радостной... Настя сердито усмехнулась: - Оно и видать! Для этого он меня не хотел допустить до экзаменов? - Настя, ты уже не ребенок, это только дети думают, что врач нарочно причиняет им боль, когда рвет сгнивший зуб. Николай Иванович мучил тебя, чтобы силой толкнуть на правильный путь. Ты бы поговорила со своим отцом. - Я к нему не пойду, - решительно помотала головой Настя. - Он на меня злобится... Я засмеялся: - Не злобится он на тебя, он тебя любит и хочет гордиться тобой. - А о чем мне с ним говорить? Уже поздно... - Ничего не поздно. Вся история, из-за которой я приехал сюда, заварилась из-за тебя, а каждый человек однажды отвечает за все свои поступки. В споре за твою судьбу была сделана огромная ставка - жизнь очень хорошего человека... - Да вы поверьте - я вообще об этом ничего не знала! И мама не хотела... Если бы она могла представить... - Настя, я тебя ни о чем не спрашиваю. Я прошу тебя только думать... Из ее глаз побежали дробные слезинки, и размытая ими тушь с ресниц оставляла на щеках черные полосы. Устарели выражения, понятия потеряли давний смысл - чистый, как девичья слеза. Грязные тускло - серые потеки. - Думать! - крикнула Настя. - Хорошо вам говорить! а я совсем ничего не соображаю... - Я не имею права давать тебе такие советы, но я бы очень хотел, чтобы ты жила с отцом, - сказал я тихо. - Твой отец может научить тебя многому доброму и хорошему. Это сейчас тебе очень понадобится... Я не слишком верю, что ты послушаешь меня, но подумай. Настя посмотрела на меня с недоверием: - И вы только за этим пришли сюда? - А ты думаешь, этого мало? Тебе никогда Коростылев не говорил о завещании Колумба? - Нет, ничего не говорил... - Много лет назад он показал мне очень старый пергамент на испанском языке. Из перевода явствовало, что этот пергамент - завещание Христофора Колумба. - Колумба? - удивилась Настя. - Да, Христофора Колумба. Когда он возвращался из открытой им Америки, его каравелла "Пинта" попала в страшный шторм и скорее всего должна была погибнуть. И тогда Колумб написал завещание. Он оставлял людям девять реалов собственных сбережений и найденный им Новый Свет, который считал Индией. Пергаментный свиток завернули в тряпку, пропитанную воском, забили в дубовую проспиртованную ромом бочку и бросили в Гольфстрим. Колумб верил, что, если и погибнет вся экспедиция, весть об открытии Нового Света придет к людям. И завещание свое Колумб начал со слов: "Наша жизнь ничего не стоит. Дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных людей..." - А как могло попасть завещание Колумба к Коростылеву? - недоверчиво посмотрела на меня Настя. - Не знаю. До сих пор не знаю, а может быть, это и не было настоящим завещанием. Может быть, это была подделка, а может быть, сам Николай Иванович написал это завещание. Он часто показывал его ребятам, и мы мечтали о путешествиях и подвигах, и незаметно для себя навсегда поверили, что дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных... И когда ты будешь думать о будущей своей жизни - красивой и веселой, - думай иногда и о том, что отчасти Коростылев умер из-за тебя тоже... Екатерина Сергеевна Вихоть сидела за столом, закрыв глаза, уперев лоб в ладони, и поза у нее была растерянно - горестная, и сама она не была больше ни грозной, ни громоздкой, ни громогласной. Сейчас она была обычной, удрученной большим несчастьем немолодой женщиной. - Как жить дальше? Ума не приложу, - сказала она. - Не понимаю. У меня в голове полный мрак. Мы помолчали, и я без выражения заметил: - Наверное, и дальше будете учить детей, что ложь - один из самых мерзких человеческих пороков... Она подняла голову и сказала: - Я и раньше старалась вам не лгать. Правды я не могла сказать, но и лгать не хотела. Так уж все получилось... - Да, возможно, - кивнул я. - Но есть еще одна форма лжи - дезинформация умолчанием. Вы меня сознательно старались ввести в заблуждение... Она тяжело вздохнула и сказала горько: - Вы тоже не все поняли в этой истории. Вам показалось, что я не любила и не уважала Коростылева, а это неправда. Это совсем не так. Я его очень уважала, но мне было невыносимо, что бы я ни пыталась сделать, он не принимал. Наверное, мы с ним люди очень разные, а вы сейчас смотрите на меня, будто я помогла его убить. Я ведь об этом и понятия не имела. - Я мог бы вам поверить, - сказал я, - но именно вы объяснили Салтыковой, что Коростылева надо отвлечь от школьных дел. - Да, наверное. Наверное, - повторила она с отчаянием. - Я сказала Клаве, что Коростылев ни на какие уговоры не пойдет и Настю к экзаменам не допустит. Его ведь переубедить в чем-то было невозможно, если он принял твердое решение, но мне и в голову не могло прийти, что они придумают такую жуткую вещь. - А потом, когда они не только придумали, но и исполнили телеграмму? - Что же мне было делать? У меня сердце на куски рвалось от стыда и горя. И Клаву ненавидела хоть, а все очень жалко было. - Жалко было? - Жалко, - твердо повторила она. - Ведь мы с Клавой выросли вместе. Она не всегда такая лютая была. Она замечательная была... - Когда же она перестала быть замечательной? - поинтересовался я. - А - а, это давняя история! Мы ведь дружили со школы. И с Костей, ее мужем, я дружила. Да вот пока не случилась вся эта глупость... - Какая глупость? - спросил я. - Настя ведь не Костина дочка, - сказала она тихо. - То есть как? - не понял я. - Как - как! Прожили они с Костей несколько лет хорошо, а потом Клава встретила человека, который всю ее жизнь направил по - другому. - А, что за человек? - спросил я. - Клава работала официанткой в столовой горсовета, и приехала какая-то центральная комиссия. Командовал в ней Александр Петрович Еременко. Ну, конечно, тогда он еще не был заммииистра, но и в те поры крупный был тоже начальник. Познакомился с Клавой, пошутил, поговорил и сглазился - полюбил. А сам он был еще в расцвете, в силе, во власти. Клавка от него совсем обезумела. Может быть, тот и женился бы на ней, да ведь как в жизни бывает - предложили ему повышение большое, а там семья, дети, положение. Кто же это понял бы его не успели на пост назначить, а он старую жену бросил! Вот так они и - прожили много лет на два дома... - А Костя Салтыков об этом знал? - Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по - новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и с добротой своей не нужен был - Клава тогда Еременко любила. Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то специальные курсы. Вернулась сюда - назначили ее замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она сама пошла - власть, силу, авторитет в городе набирала двумя руками, стала директором Дома торговли, а это у нас фигура самая заметная... - А сейчас эта связь существует? - спросил я. - Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли - возможности, блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, - изломалась она вся. - А вы с ней говорили раньше об этом? - Не судья я ей. Мы с - ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась - мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, - на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда... - Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать? - А, что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это. - Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей неродной отец? - Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела, потому, что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается. Она подумала, помолчала и сказала: - Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее: парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой, а все вот так страшно обернулось... Я спросил ее: - А Коростылев знал, что Костя неродной отец девочке? Она удивленно взглянула на меня. - Конечно, знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет... а теперь, что уж говорить, - махнула рукой и горько заплакала. Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой - пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети уже сидели в кабине, а Лариса стояла с сумкой в руках у распахнутой дверцы. Я притормозил у забора, заросшего кустами бирючины и ракитника, вылез из "Жигулей" и сказал Барсу: "Пошли". Пес настороженно взглянул на меня и плотнее забился в угол заднего сиденья, а Владилен нацепил последний крючок, с пыхтением соскочил с подножки, повернулся ко мне: - Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно... - Давай вместе бегать, - предложил я. - Бежим цугом, залитые утренним уругвайским солнцем, - захватывающее зрелище. Он похлопал меня одобрительно по плечу. - Все - таки ты удивительно настырный человек! Я ведь не верил, что тебе удастся всю эту историю раскрутить. Я смотрел на него - красивого, сытого, хорошо одетого, доброжелательно - снисходительного - и пытался понять, отчего же меня так распирает сказать ему, что-нибудь неприятное, обидное, горькое. Может быть, я ему завидую? но ведь человеческая зависть - это в первую очередь желание поменяться местами в жизни, а я ни за, что и ничем не хотел бы с ним меняться. - Твой тесть, Владик, потратил много лет, чтобы научить меня очень трудному делу - терпению думать об одном и том же... - Да, это заметно, - кивнул Владилен, помолчал и сказал - Вот ты и додумал телеграмму до конца, что теперь будет? - Дальше? Я думаю, их будут судить и сильно накажут, а потом жизнь будет продолжаться... - Стас, да не сердись ты так на меня! - усмехнулся Владилен. - Я-то ни в чем не виноват! а расспрашиваю я тебя потому, что мы с Николаем Ивановичем плоховато понимали друг друга. Поэтому я бы хотел лучше понять тебя. - А, что непонятного? - Система твоих - целей и мотивов. Ты сделал, с моей точки зрения, почти невозможное и выволок за ухо на свет божий эту мерзавку с ее любовничком. Теперь их накажут. Ну, а, что Коростылеву сейчас до этого? Его больше все равно нет... - Мы все есть. Это нужно было не Кольянычу, а им всем. - И я показал рукой на город под холмом. - Они должны знать, что сила справедливости в жизни больше ненависти и злоумия. Твой тесть сказал однажды, что смысл моей работы в борьбе гуманистической строгости закона с бесчеловечием вседозволенности. Владилен покачал головой: - Может быть, может быть... Лариса тронула меня за руку и сказала: - Стасик, я и не знаю, что теперь с домом станет, с вещами. Нам ведь уезжать надо. - Да, действительно, - оживился Владилен. - Прямо ума не приложим, что нам с этим барахлишком делать... - Это точно, - согласился я. - Твой тесть по части наследства совсем не постарался. - Не в этом дело! - прижал руку к сердцу Владилен. - Выкидывать как-то совестно, а везти в квартиру просто нелепо. - Ты не хочешь взять папины книги? - тихо спросила меня Лара. - Их немного, но ему было бы приятно, что книги остались у тебя... - Спасибо, Лариска. Если хочешь, я поговорю с Надей Воронцовой, может быть, лучше отдать книги в школу? Это Кольянычу было бы еще приятней... - Да - да, конечно! - обрадовалась Лариса. - Будет на душе спокойнее, что ребята пользуются... И сразу же снова озаботилась: - Хочу пойти к Дусе спросить: не возьмут ли они Барса? Куда он нам в городе? - Не надо, Лара, не беспокойся. Я заберу Барса. У меня к тебе просьба. Лара подалась вся ко мне: - Что угодно! - Я бы хотел, чтобы ты мне отдала завещание Колумба. Она всплеснула руками: - Конечно, о чем ты говоришь! Нам это все равно девать некуда. - Спасибо, Лара, я беру его на время. Когда-нибудь я его верну. - Да зачем? Возьми его совсем! Для чего возвращать? Нам оно не нужно.. - Да, наверное, - сказал я, помолчал и добавил! - Через несколько лет подрастут твои ребята, и я верну им завещание Колумба. Я мечтаю, надеюсь, я верю, что оно им еще очень понадобится... - Вы и пришли снова, будто вернулись из моих детских снов и мечтаний, - сказала Надя, и смотрела она в сторону, на сбегающую под гору дорогу, будто ждала, что кто-то очень нужный появится в конце бетонной полосы. - Я мало похож на сказочного принца, - усмехнулся я. - У всех людей свои сказки, - покачала она головой. - И принцы свои... Я знала, что вы когда-нибудь вернетесь... - Я вернулся по очень печальному поводу, - напомнил я. - Нет, Николай Иванович был болен и стар, и все равно - через год или через три - вы приехали бы прощаться с ним, а сейчас он умер в бою с этой нежитью, нелюдьми, приславшими телеграмму с того света. И вы вернулись из моей детской любви к вам, чтобы добить за него эту нечисть. Спасибо. Я положил ей руку на плечо, повернул к себе: - Это звучит, как окончание сказки. Мы прощаемся навсегда? Она посмотрела мне прямо в глаза, твердо сказала. - Нет. Надеюсь, верю, мечтаю... Мчалась с рокотом и шелестом по шоссе машина. Барс, еще не поверивший до конца, что едет со мной, дышал сзади еле слышно. Лес, обступивший дорогу, в сумерках был совершенно черный, и белые столбы света от фар будто высверливали в этой густой темноте туннель, по которому со свистом летела наша блестящая жестяная коробочка. С ревом гнал я рыжую машину по серому асфальтовому пространству, неслышно летел во времени и про себя повторял непрерывно, чтобы не уснуть: "...Наша жизнь ничего не стоит Дорого стоят только наши дела для жизни остальных людей."