еческое тело; на вторые сутки вы теряете сознание... Стакан воды и ломоть хлеба в день... Мой дядя так мечтал похудеть... Ограничивал себя в еде, два часа в день скакал на моем Пауле, невероятно сноровистый жеребец, плавал, двухчасовой массаж -- ничего не помогало бедняге... Ему бы три дня карцера, прекрасная метода для похудания... "Дурачок, -- сострадающе подумал Исаев, -- зачем ты даешь столько подробностей тем, кто тебя слушает? Жеребец Пауль -- сладкая подробность, ее могут использовать через пару-тройку месяцев, когда ты забудешь о том, что сам назвал своего жеребца, тебя эти подробности могут ошеломить, -- как узнали?! -- тут-то тебя и начнут колоть вопросами..." Исаев притулился к стене; как прекрасно, что обито войлоком, в спину не вползает могильный холод. Нежданный подарок, подумал он, странно, отчего мне не разрешено лежать? В моей камере это не возбранялось; видимо, игра уже началась -- из меня делают жертву, подчеркивая блага, разрешенные Валленбергу. Ну-ну, пусть себе... Они играют, и мы поиграем... Исаев снова начал листать страницы, обращая внимание на следы ногтя; я так гадал, вспомнил он, нет ничего надежнее, чем гадание на Библии, великая, книга, каждая строка таит в себе многосмыслие... -- Ваши пометки? -- спросил Исаев, кивнув на открытую наугад страницу. -- Мои легкие... Я отчеркивал мизинцем, другие, резкие, -- генерала Власова, он неплохо понимал немецкий... -- Встречались? -- День в камере и три раза на очной, ставке. Исаев заметил глубокий, резкий ноготь в "Книге Пророка Иезекииля": "Сын человеческий! Когда дом Израилев жил на земле своей, он осквернял ее поведением своим и делами своими... Я излил на них гнев Мой за кровь, которую они проливали на этой земле, и за то, что они оскверняли ее идолами своими... И Я рассеял их по народам, и они развеяны по землям; -- Я судил их по путям их и по делам их... И пришли они к народам, куда пошли, и обесславили святое имя Мое, потому что о них говорят: "они -- народ Господа и вышли из земли Его..." И пожалел Я святое имя Мое, которое обесславил дом Израилев у народов, куда пришел..." Резкое отчеркивание Власова обрывалось именно здесь; следом шел аккуратный, едва заметный мизинец; Исаев невольно посмотрел на руки, бессильно висевшие вдоль тела Валленберга: длинные, тонкие пальцы, синеватые ногти, как у всех, страдающих малокровием, достаточно ровно подстриженные (неужели ему дают ножницы? Нет, наверное, обкусывает, как и я, только у него это получается лучше; впрочем, понятно: он сидит уж не первый год, опыт -- дело наживное, научусь и я, если не шлепнут в ближайшие недели). Валленберг подчеркнул те абзацы, которые шли всего через несколько строк после того, что яростно вмял Власов: "Когда явлю на вас святость Мою.;, возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу... и окроплю вас чистою водою -- и вы очиститесь от всех скверн ваших, и ото всех идолов ваших очищу вас... И будете жить на земле, котору Я дал отцам вашим, и будете Моим народом, и Я буду вашим Богом". Исаев начал листать дальше, ощущая неведомую ему ранее радость от чтения этой рваной, но при этом литой, единой прозы. И снова резкое отчеркивание Власова из "Левита": "Не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь, Бог ваш... Если вы будете поступать по уставам Моим... Я дам вам дожди в свое время, и земля даст произрастания свои... Если же не послушаете Меня... вас рассею между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста и города разрушены... Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их... и падут, когда никто не преследует... И не будет у вас силы противостоять врагам вашим... И погибнете между народами и пожрет вас земля врагов ваших". Как бы в пику ногтю Власова -- мизинец Валленберга: "И тогда как они будут в земле врагов -их, -- Я не презрю их и не возгнушаюсь ими до того, чтоб истребить их, чтоб разрушить завет Мой с ними; ибо Я Господь, Бог их... Вспомню для них завет с предками, которых вывел Я из земли Египетской пред глазами народов, чтобы быть их Богом". Исаев поднял глаза на Валленберга: -- Молчаливые диалоги. Тот кивнул. -- Поглядите Псалтырь... Пятьдесят девятый псалом-Исаев закрыл на мгновение глаза, потер веки, прочитал на память: -- "Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины..." Вы это имели в виду? Валленберг не мог скрыть восхищенного изумления: -- Знаете, все, кого ко мне подсаживали, сразу же начинали рассказывать о себе и спрашивать совета, как поступить... Потом начинали интересоваться мною... Изощренная постепенность. Вы -- совершенно новое качество, интересно... Кстати, в этом же псалме заложено все "Откровение" Иоанна: "Ты потряс землю, разбил ее... Исцели повреждения ее, ибо она колеблется"... Но, прежде чем .заглянете в "Откровение", вернитесь в "Иезекииль", по-моему, тридцать шестая глава... -- Смотрел... -- Вас заинтересовали подчеркивания посередине, я следил за вашими глазами... А вы посмотрите начало... Не ищите, я прочитаю вслух, вы меня ошеломили своей догадливой памятью, извольте изумиться моей, -- Валленберг кашлянул, и Максим Максимович увидел в его глазах открытость; раньше ее не было, напряженная сосредоточенность. -- "...За то, именно за то, что опустошают вас и поглощают вас со всех сторон, -- начал Валленберг, -- чтобы вы сделались достоянием прочих народов и подверглись злбречию и пересудам людей, -- за это, горы Израилевы, выслушайте слово Господа Бога... Я поднял руку Мою с клятвою, что народы, которые вокруг вас, сами понесут срам свой". Разве подобное не случилось с Германией? Я ведь именно поэтому и начал свою работу в... Исаев резко прервал его: -- Мы же уговорились] Никаких бесед о наших с вами работах... Валленберг пожал плечами: -- А мы, кстати, только и делаем, что говорим о моей работе... Следование заветам Библии -- вот моя работа... -- Вы более всего оперируете Ветхим Заветом, -- заметил Исаев. -- Как быть с Новым? -- Его исказили переписчики начала тысячелетия, -- уверенно ответил Валленберг. -- Тогда уже зрела неоформившаяся, зыбкая идея Святой Инквизиции... Но и в Новом Завете я готов оперировать словами Апостола Павла: "Спрашиваю: неужели Бог отверг народ свой? Никак! Ибо и я, израильтянин, от семени Авраамова из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа своего, который Он наперед знал..." Исаев нашел это место в Послании Апостола Павла Римлянам, прочитал стремительно, вбирающе, разом; только особо нужные ему места он перечитывал неделями, чтобы остались навсегда в памяти. С Валленбергом можно спорить, подумал он; именно с ним, не с Павлом; Апостол -- это уже политика, а не великая проза; поэтому зачитал: -- "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога; существующие же от Бога власти установлены. Посему противящиеся власти противятся Божию установлению, а противящиеся сами навлекут на себя осуждение..." Не кажется ли вам, что это не ошибка переписчиков, но включение экономических рычагов власти, начало борьбы за первенство? -- В какой-то мере вы правы, -- кивнул Валленберг, -- но следующая фраза возвращает нас к истине Божьей: "Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых"... Разве это оправдание зла? Политика таит в себе оправдание любого злодеяния, примат силы постоянен, особенно, -- он вздохнул, -- при наличии хорошего пропагандистского аппарата... -- И да и нет, -- ответил Исаев, медленно перелистывая Библию. -- Смотрите, вот вам Пророк Малахия, последние строки Ветхого Завета: "Можно ли человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: "чем обкрадываем мы Тебя?" Десятиною и приношениями. Проклятием вы прокляты, потому что вы -- г весь народ -- обкрадываете Меня. Принесите все десятины в дом хранилища, чтобы в доме Моем была пища, и хотя в этом испытайте Меня, говорит Господь Саваоф..." Заметьте себе, это Ветхий Завет. И речь идет не о духе, но о пище... -- Тогда цитируйте дальше, -- возразил Валленберг. -- "Дерзостны предо Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: "что мы говорим против Тебя?" Вы говорите: "тщетно служение Богу, и что пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде пред лицом Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются целы". Разве это политика? -- Это бунт, -- сказал Исаев. -- Заключительный аккорд той политики, которая завела общество в тупик... Безвыходность, убитые надежды -- дрожжи бунта... Или революции, если проецировать Святое писание на последние столетия, начиная с Конституции Северо-Американ-ских Штатов, кончая русской революцией. Точнее говоря, революциями... -- То есть? -- Валленберг не понял. -- Почему множественное число? -- Потому что их было за четверть века четыре: дет вятьсот пятый год, февраль, октябрь... Это революции естественные, некие термодинамические взрывы общества... Была и революция сверху, двадцать девятый год,-- геноцид против самых талантливых и работящих подданных, проведенный самим правительством. Ужасающий феномен, меньшинство уничтожает большинство, превращая страну в пустыню. Что же касается политики, то все Святые Благовествования -- политические манифесты... Блистательная проза -- верно; прозрение -- да; проповедь нравственности -- бесспорно, но политика присутствует в них, ибо видна тенденция... Матфей еще пытался примирить Ветхий Завет с новыми временами, он еще мог начинать с фразы: "Родословная Иисуса Христа, Сына Давидова* Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его..." И ведь не кто-нибудь, по Матфею, а именно Ангел Господень сказал: "Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их". И только после этого появляется Иоанн, который крестит Иисуса... -- Верно, -- Валленберг ответил не сразу. -- Святой Марк вообще начинает не с Иисуса, а с Иоанна Крестителя... Интересно... Я это как-то пропустил, потому что растворился в строках, шел за Словом, не позволяя себе обсуждать его... Исаев подумал: "Хоть какое-то оправдание и для меня; я шел за изменениями в нашей истории, растворяя себя в них... Значит, наша Идея превратилась в религию? Так, что ли? Учитывая образование .Сталина, можно допустить и такой поворот сюжета..." -- А вспомните "Благовестив от Иоанна"? -- предложил Исаев. Валленберг отошел наконец от стены, сел на свою койку и, закрыв глаза, продекламировал: -- "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... В Нем была жизнь, и жизнь была свет челове-ков... Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн... И вот свидетельство Иоанна, когда иудеи прислали из Иерусалима священников... спросить его: кто ты? Он объявил и не отрекся, и объявил, что я не Христос... Я глас вопиющего в пустыне.., И они спросили его: чтб же ты крестишь, если ты не Христос, не Илия, не пророк? Иоанн сказал им в ответ: "Я крещу в воде, но стоит среди вас некто, Которого вы не знаете..." На другой день Иоанн видит Иисуса и говорит: "...Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира"..." Исаев, следивший по тексту за той концепцией, которую Валленберг выбирал из Иоанна, отложил Библию и, презирая себя, хрустнул пальцами -- ничего не мог поделать с собою, этот звук в одиночке сделался необходимым ему, .словно бы свидетельствующим то, что он жив и что звон курантов не мерещится ему, а есть явь... -- Вы действительно плывете за строками, -- сказал он, -- вы блестяще декламируете, ни в одной церкви я не слыхал такого наполнения фраз Священного писания человеческим Духом, Верой, стоической убежденностью... Но вы все же позволяете увлекать себя потоку -- пусть даже гениальному... Глядите-ка, Иоанн ни слова не говорит о предках Иисуса, во-первых, и, во-вторых, называет его тем, кто примет на себя "грех мира"... О народе или ' народах нет ни слова, речь идет о мире... Это -- начало притирки светских властей с Верой, ставшей необходимой человечеству, ибо владыки не знали, где найти выход из постоянных кризисных ситуаций. Позже, в послании Павла Колоссянам, он уже требует: "Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу..." Не отсюда ли надо отсчитывать идею монополии на единственную правду? Не в этом ли пассаже сокрыт будущий запрет на диспут, соревнование разных точек зрения, на мысль, наконец?! Разве Павел свободен от политики, когда он обращается к пастве со словами: "Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим во плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога..." -- Вы католик? -- спросил Валленберг. Исаев долго молчал, ответил грустно: -- До недавнего времени я искал в Библии ответы на вопросы истории, политики и экономики... Да, да, это так... По-моему, кстати, Власов отмечал для себя пассажи, примирявшие идеологию, которую он исповедовал в рейхе, с определенными фразами Великой Книги... У меня отобрали очки, руки устают держать книгу в метре от глаз, трясутся... У вас зрение хорошее? -- Левый глаз теперь совсем не видит, -- ответил Валленберг сухо. -- Уже как полгода... Полная потеря зрения... Правый -- абсолютен... Читаю без очков... Стараюсь заучить всю Библию наизусть -- кто знает, что меня ждет через мгновение? Исаев вспомнил пастора Шлага, его лицо, маленькую, не по росту, кацавеечку, вспомнил, как старик неловко шагал на лыжах по весеннему снегу, перебираясь в Швейцарию, насвязь с его, Штирлица, Центром, вспомнил, как тот бранил француженку Эдит Пиаф: "Какое падение нравов, это не музыка, только Бах вечен"; почувствовал, как кровь прилила к щекам (неужели я сейчас покраснел?); заново услыхав запись разговора Шлага с его, Штирлица, провокатором Клаусом, когда пастор недоумевающе, с обидой в голосе, спрашивал: "Разве можно проецировать прекрасную библейскую притчу на национал-социалистическое государство? Это подобно тому, как логарифмической линейкой забивать гвозди"; представил себе лицо провокатора, который ликующе-позволительно издевался: "А что же вы, пастырь божий, молчите, когда вокруг вас творится зло, когда нацисты жгут невинных в печах?! Где ваша Христова правда?!" Эти видения пронеслись у него перед глазами, и он вдруг почувствовал себя в своем доме под Бабельсбергом, даже запахи ощутил -- каминного дымка, жареного кофе и сухой кельнской воды в ванной комнате. Неужели это было, спросил он себя. Неужели ты действительно был таким, каким был? Неужели ты тогда жил без сомнений и тягостных раздумий о судьбе твоей страны, о трагедии, которая на нее обрушилась? Да, ответил он себе, я жил тогда именно так, я был весь в борьбе, а если ты убежден в том, что обязан сделать все, чтобы уничтожить нацизм, ты не имел права на сомнения, война исключает любую форму сомнений, долг становится самодовлеющей формулой духа... Ой ли? Ведь так отвечал Гудериан в Нюрнберге... Да, но Гитлер никого, кроме группы Рэма и Штрассера, не расстрелял, он не убивал своих; пара тысяч -- не в счет; дал убить Гейдриха, убедившись в том, что он не свой -- в жилах течет еврейская кровь деда... А в Испании? Я и тогда ни в чем не сомневался? Да, я гнал сомнения, потому что видел франкизм как "советник РСХА" изнутри, во всем его ужасе... Но ты ведь знал, что наши дрались против троцкистских бригад ПОУМ, которые стояли насмерть против фашистов и сражались отменно, до последнего патрона? Ты что, не читал сводок Франко о том, как яростно сражались троцкисты? Не видел, как они гордо держались на допросах и шли на расстрел с криками: "Да здравствует коммунизм! Да здравствует Четвертый Интернационал! Смерть фашизму! Но пасаран!" Ох, не надо, не надо об этом, взмолился он и неожиданно для себя впервые в жизни услыхал в себе мольбу: "Господи, прости меня, прости!" И, моля прощения себе, он видел лица Сашеньки и Саньки, Гриши Сыроежкина, Станислава Уншлихта, Михаила Кедрова, Гриши Беленького, Артура Артузова, Яна Берзиня... А Лев Борисович? А Бухарин? Кольцов? Радек? Крестинский? -- Вы себя дурно чувствуете? -- спросил Валленберг. -- Нет, отнюдь... -- Очень побледнели... -- Бывает, -- ответил Исаев. -- Пройдет,.. Как это в Притчах? "Не говори: "я отплачу за зло"; предоставь Господу, и он сохранит тебя..." Валленберг несколько раз быстро глянул на Исаева: -- Вам легче, по ушам вижу... Они у вас какое-то мгновение были желтыми, сейчас стали нормальными, отпустило? -- Да. -- Поэтому я вам отвечу другой притчей: "Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение?" Исаев снова почувствовал, как похолодели пальцы и замолотило сердце: -- Не помните, на какой это странице? -- Или в двадцать третьей, или в двадцать пятой главе, страницу не помню, у меня "поглавная метода"... Исаев отставил книгу от глаз еще дальше, чтобы не так сличались, подрагивая, строки, нашел притчу номер одиннадцать. Следом было напечатано: "Скажешь ли: "вот, мы не знали этого?" А Испытующий сердца разве не знает? Наблюдающий над душою твоею знает это и воздаст человеку по делам его..." Вслушиваясь в прекрасную музыку слов, Исаев спросил себя: "Но почему же американская революция сражалась против англо-французских колонизаторов вместе с церковью? Священники там были подвижниками идеи "свободы и равенства", а французы, громя Бастилию, гонялись за аббатами с веревками, распевая песни Беранже про то, что последнего короля надо повесить вместе с последним попом... Отчего в пятом году наши люди шли за Га-поном? А в семнадцатом восстали против церкви так же яростно, как и против самодержавия? Только ли потому, что Бурцев разоблачил Гапона, которого завербовала охранка? Или оттого, что наша церковь, ее пастыри всегда шли с властью рука об руку? И звали к повиновению даже тогда, когда здравый смысл подсказывал: зовите паству к противостоянию государевой неправде, которая влечет страну в пропасть. Ведь если бы церковь объединилась с Гучковым, Путиловым, Милюковым, Родзянко, февральского взрыва могло б и не быть... А они поддерживали малограмотных фанатиков "великорусской идеи"... Если бы не женщины, выстоявшие три дня в пуржистых очередях за хлебом, пошли в центр города, а мудрые и независимые священники повели за собою паству, кто знает, как бы повернулась история?!" 12 Виктор Абакумов, министр государственной безопасности СССР, карьеру сделал головокружительную, как и все те, на кого поставили за год до начала Большого Террора аппаратчики Маленкова. Казалось бы, его восхождение было случайным, вне логики и здравого смысла. Однако же так могло показаться лишь тем, кто не знал Сталина, а его по-настоящему не знал никто. Порою и сам Сталин во время тяжкой бессонницы поражался себе и тем словам, которые произносил днем: каждому находил свои, единственно нужные, спроецированные в Историю; иногда он ломал собеседника, порою подстраивался к нему, очаровывая; изредка готовился загодя, писал черновики, особенно когда встречался с писателями, зная, что это уйдет в Память -- будущее Евангелие от Иосифа; с людьми академической науки встреч избегал, понимая свою неподготовленность, зато часто приглашал авиаконструкторов -- практики, живут реальностью, а не таинством формул. Он благодарил судьбу за то, что получил теологическое образование: ничто так не логично и бесстрашно, как школа трактовки слов и мыслей, заложенных в догматах церкви. Действительно, наука после поражения Святой инквизиции теснила религию по всем направлениям, опровергала святые изначалия, доказав вращение Земли вокруг Солнца, навязав человечеству электричество, выдвинув теорию тяготения, а затем -- относительности, подняв человека в небо и научившись передавать голос на расстояние в тысячи километров. Надо было обойти все эти новшества, ранее караемые смертью фанатичными инквизиторами; необходимо было придумать объяснения случившемуся, сложить легенды о чудесном Прошлом; русские люди сказки любят, поменять бы только Иванушку-Дурачка на Ивана-Умницу, как можно было разрешить такое самоуничижение?! Надо уметь породить в пастве сомнения во всем новом, подчинив себе этим простолюдинов, а ведь их -- тьма; мыслителей -- единицы; примат массы очевиден... Сталин не смел признаться себе в том, "что главной задачей его жизни было умерщвление ленинской Памяти, подмена Значимостей и, наконец, создание Державы, послушной лишь его Мысли и Слову, Он не смел признаться себе и в том, что относился к русскому народу с отстраненной, сострадательной жалостью, долей зависти и некоторым презрением. Поддавшись в свое время блеску и напору Бухарина, утверждавшего, что принуждение на производстве и в селе малорезультативно, успеха в деле прогресса достигают лишь инициативные, сытые и свободные люди, Сталин, изучая статистические таблицы, приготовленные Молотовым и Кагановичем специально для него, видел, что справный "бухаринский" мужик и городской кооператор все более выходят из-под контроля отделов, секторов и управлений, делаясь независимой, производящей силой. Пройдет пара лет, и они, кооператоры, нэпманы и мужики, реально ощутят свою общественную значимость, поскольку именно они подняли страну из голода и разрухи, а это гибельно для аппарата диктатуры; столь же гибельно и то, что рабочие, трудящиеся на концессионных предприятиях, на фабриках и в мастерских, построенных на принципах ленинской новой экономической политики, зарабатывали значительно больше, чем заводской пролетариат, подчиненный наркоматам; пошли разговоры -- "власть не умеет править, обюрократилась, прав был Троцкий..." Сталин поручил Мехлису и Товстухе, своему мозговому штабу, перелопатить Ленина, сосредоточившись на одном лишь вопросе -- кадровом. Выдернул одну фразу Старика из его письма Цюрупе: "Главное -- подбор кадров", слова "все наши планы -- говно" вычеркнул; он, Пророк, не позволит низвести Ульянова до уровня простого человека; и так Ленин слишком часто снисходил. Сейчас новое время, русскими следует править иначе, являя себя; это в их традиции; Петра многие до сих пор ненавидят, над Керенским потешаются -- болтун, а дурака-Николашку втайне жалеют, ибо тот следовал принятому веками: являл себя; событие, новость, общение Помазанника*с народом... Итак, ленинская ссылка на кадры, на их главенствующую роль -- необходима. Он, Сталин, не предлагает ничего нового, он руководствуется заветом великого Ленина, своего верного друга и соратника. Лишь однажды он не смог проконтролировать себя и услышал в себе правду: если и дальше в стране останутся люди, которые помнят, его будущее окажется в постоянной опасности, ибо, обратившись к периоду с семнадцатого по двадцать четвертый год, к засекреченному Завещанию парализованного Ульянова, всегда может найтись псих, который вылезет на трибуну съезда или конференции: "Товарищи, как можно терпеть диктатора?! Куда мы идем?!" Да, Молотов, Ворошилов и Каганович подобрали достаточно устойчивое большинство, преданное ему, "верному соратнику" Ленина, лишенному блистательного фразерства Троцкого, шатаний Каменева и Зиновьева, философского фейерверка Бухарина ("не вполне диалектического"), прямолинейности Рыкова, крестьянских "штучек Калинина (того припугнул еще в двадцать шестом, разрешив напечатать в "Крокодиле" злую карикатуру на Старосту: неравнодушен к прекрасному полу, причем подставляется, об этом говорят, такое в политике не прощают -- или будь во всем со мною, или ЦКК вышвырнет из рядов, фактов у Куйбышева и Сольца хватает). Все это так, людей подобрали, но истина такова, что можно управлять лишь сотней преданных, хоть и разнохарактерных политиков. А тысячью? Она неподвластна ничьей воле, даже Ленин порою не мог совладать со съездами, -- отсюда дискуссии, оппозиции, турниры эрудитов, которые могут выстреливать без заранее подготовленного текста, швыряться латынью, приводить немецкие и французские первоисточники; он, Сталин, не может этого, но он в отличие от всех них решился на то, чтобы признаться себе: русским народом можно и нужно, для его же блага, управлять круто, жестко и немногословно, искушая при этом пряником будущего. Чем жестче с этим народом, чем беспощаднее, тем покорнее он и счастливее', наконец-то появилась Рука, пришел Хозяин, наведет Порядок. Но русский человек пойдет за ним только тогда, когда он назовет врагов, на которых лежит вина за лишения, заклеймит тех, кто сознательно мешал коммунистической, равной для всех, благодати. И этими виновниками должны быть не пешки, а руководители, всем известные люди, признанные вожди. Изначальный дух традиционного общинного равенства удовлетворится этим, он примет и одобрит крушение тех, кому ранее поклонялись, и будет благодарен именно ему за уто^очищение от чужих. Однако масса -- массой, а умы -- умами; прав Грибоедов -- "горе от ума". Значит, начав сверху, надо уничтожить всех, кто вступил в партию до семнадцатого года; Калинин испугался, теперь во всем со мной. Испугаем еще с десяток ветеранов; таким образом, пуповина, связывающая качественно новую волну молодых руководителей с памятью о Ленине, не будет перерезана: Лепешинские будут славить его, Сталина, истинного продолжателя дела Ленина, так же как это делал в тридцатом Зиновьев, а в тридцать шестом -- Бухарин с Радеком... Именно поэтому Ежов, поднаторевший в аппаратной работе -- просидел восемь лет в замзавах орготделом, -- должен загодя приготовить списки: как на тех, кого надо уничтожить, так и на ту молодежь (прав был Троцкий: "молодежь решает все"), которая займет места памятливых. . ...В тридцать шестом году Виктор Абакумов был младшим оперативным уполномоченным Воронежского НКВД; его любили за веселый нрав, отзывчивость и умение работать за других; если кто из товарищей зашивался, он всегда был готов придти на помощь, просиживал на работе воскресенья, спал по-наполеоновски -- пять часов. Когда на второй день после расстрела Каменева и Зиновьева из Москвы пришел список и первым в нем значились начальник областного управления, два его заместителя, секретарь обкома и председатель облисполкома, его, Абакумова, заранее обсмотренного уже людьми Ежова и Маленкова со всех сторон в течение полугода, вызвали к аппарату прямого провода. Звонил не нарком Ягода, внезапно занедуживший, но лично секретарь ЦК Ежов: -- Даю вам неделю срока на то, чтобы вы добились признания от воронежских троцкистов... Фашисты пытают наших товарищей по классу, Троцкий -- агент Гитлера, почему мы должны работать в белых перчатках? Око за око, зуб за зуб! Я надеюсь на вас, товарищ Абакумов... Если возникнут какие вопросы -- звоните к Миронову, Берману или Слуцкому, люди с опытом, дадут совет... Лишь в конце недели (арестованные продолжали запираться, несмотря на то что Абакумову передали из Москвы папки с изобличающими их показаниями, данными на следствии Валентином Ольбергом и бывшим зи-новьевским помощником Рихардом Никелем, ныне членом Союза писателей) он зашел в буфет, купил коньяка и коробку шоколадных конфет, поднялся в свой закуток, выпил из горла бутылку "Варцихе", напоенного запахом винограда, вызвал из камеры бывшего начальника управления НКВД -- того, кто учил его навыкам работы ("у чекиста должны быть чистые руки, холодная голова и горячее сердце"), и, заперев дверь, начал молча и яростно бить его со всей своей богатырской силой; потом, окровавленного, полубессознательного, взяв под мышки, подтащил к столу и заставил подписать чистый бланк протокола допроса. Заполнив его, вытащил из камеры секретаря обкома, ознакомил с "чистосердечными показаниями" начальника НКВД и предложил: "Либо десять лет по Особому совещанию, если напишете то, что я вам продиктую, либо расстреляем сейчас же -- партии нужны свидетельства против врагов народа, вам, большевику, это известно не хуже, чем мне... Даю честное слово чекиста -- если поможете разгрому троцкизма, через год станете парторгом строительства на Дальнем Востоке". Сломал всех, дела отправил в Москву, оттуда пришло указание: "расстрелять признавшихся, арестовать тех, кого они помянули в показаниях, готовить новое дело, более охватное..." Организовал и это: расстрелял еще четыре тысячи ветеранов партии, получил орден Красной Звезды. После этого Ежов хотел сразу же забрать его в центральный аппарат; Маленков, отвечавший перед Сталиным за создание нового партийно-государственного механизма, Абакумова придержал, поставив его исполняющим обязанности руководителя Воронежского НКВД; лишь когда Берия был назначен первым заместителем Ежова, а того стали готовить к переводу на работу в Наркомвод России, чтобы расстрелять без шума, Абакумова вызвали в Москву. Вот его-то Берия и двинул на пост министра, сохранив свою старую бакинскую гвардию, провинившуюся при вывозе трофеев из Германии (собрал их в ГУСИМЗ):-Меркулова, братьев Кобуловых, Деканозова. И когда его, Абакумова, неожиданно для него самого назначили главою государственной безопасности, после первых недель счастья и сладостной, пьянящей эйфории, постепенно, по прошествии месяцев, он начал отдавать себе отчет в том, что он окружен людьми Лаврентия Павловича и каждый шаг его контролируется; практически -- поднадзорен; любая . инициатива докладывалась Берия в тот же час, как только он выдвигал ее... И Абакумов стал перед выбором: либо начать работу-- тайно, аккуратно, исподволь -- против своего высокого покровителя, выдвинувшего его на этот ключевой пост, либо смириться со своим положением: послушная кукла, которой управляет невидимая рука могущественного сатрапа; можно постараться войти в блок с секретарем ЦК Кузнецовым, который после Маленкова все активнее входил в дела аппарата, обращаясь к делам тридцатых годов, постоянно требуя борьбы с рецидивами "ежовщины" -- "законность прежде всего". Абакумов взял из архива свои воронежские дела, увидел следы крови на бланках допросов (начальник НКВД уронил голову на протокол, испачкал бумагу, сволочь); сжег, но понял, что таких дел -- тысячи, особенно когда он отвечал за допросы и депортацию на Колыму бывших пленных и узников гитлеровских лагерей; все не спрячешь, сказал он себе, наследил, дурак! Нет, блок с Кузнецовым не получится -- просидел всю ленинградскую блокаду, от дополнительных пайков отказывался, лез в окопы, чистюля... Тем не менее исподволь, постепенно он начал выстраивать свою линию: попросился на прием к Вознесенскому, внес предложение о более активном использовании заключенных на стройках коммунизма, попросив при этом увеличить пайки .отличившимся зэкам. Тот посоветовал перевести на вольное поселение как можно больше узников, если, конечно, эти люди не были фашистскими наймитами на оккупированных территориях, обещал помочь с увеличением паек, ничего из предложенного не отверг. После этого Абакумов позвонил Кагановичу. Министр путей сообщения был более аккуратен в разговоре, обещал подумать, но в принципе идею одобрил, заметив: -- Генерал Куропаткин, командовавший русской армией в пятом году, верно говорил: "Дайте мне вторую ветку во Владивосток, и мы опрокинем японцев..." В тридцать третьем мы пытались было начать этот проект, но силенок не хватило, спасибо за предложение, вижу разумное зерно... Абакумов тогда лишний раз подивился напористости и уверенности в себе этого еврея. Одного брата расстреляли, другой покончил с собой накануне ареста как изобличенный бухаринец, кулацкий прихвостень, а этот сохранил позиции; более того, люди ездят в Метрополитене имени Кагановича, а не Сталина, поди ж ты! ...Абакумов ждал, как прореагирует на его визиты благодетель -- Лаврентий Павлович; тот, однако, не сказал ни слова, хотя наверняка знал обо всем. Но кожей, каждой клеточкой своего существа, каким-то особым чувством, непонятным ему самому, министр ощутил, что Берия изменился к нему, хотя внешне стал еще более приветливым и радушным. Вот тогда Абакумов и решил разыграть козырную карту: когда Берия уехал в отпуск, министр вызвал двух своих -- тех, кого ему удалось притащить с собой из Воронежа, и показал им письмо, подписанное неразбор^ чиво (сам продиктовал шоферу, верил ему, как себе, тот работал с ним девять лет). В анонимке сообщалось, что трое молодых контриков, живущих на Можайском шоссе, по которому товарищ Сталин каждый день ездит на Ближнюю дачу, готовят теракт против великого вождя. -- Это что же такое, а?! -- Абакумов играл ярость. -- У вас под носом орудуют террористы, и мне об этом докладывают простые советские люди, а не вы -- с генеральскими погонами, лечебным питанием, двусменками и кремлевкой! Чтоб через три дня у меня на столе лежало оформленное дело, ясно?! Арестовали троих "троцкистов": семнадцати, девятнадцати и двадцати одного года. Сломали их за двое суток, выбили у них показания еще на пятерых юношей, и тогда-то Абакумов, замирая от ужаса, позвонил Сталину, сказав, что он не посмел бы тревожить, если бы не чрезвычайное обстоятельство... Сталин питал слабость к высоким и статным военным; Абакумов помнил эти слова, оброненные как-то Берия во время застолья. Поэтому, отправляясь на прием к генералиссимусу, он надел генеральский мундир, галифе и сапоги-бутылочки. Ознакомившись с делом, Сталин пыхнул трубкой и, задумчиво посмотрев в окно, выходившее на кремлевскую площадь, усмехнулся: -- Не унимаются? Скажи на милость... Что ж, если остались волчата, надо искать волка. Сами они на такое дело б не пошли. Как считаете? И тогда, похолодев, Абакумов спросил: -- Разрешите докладывать ход следствия, товарищ Сталин? К сожалению, Лаврентий Павлович в отпуску, мне бы не хотелось тревожить его... Сталин поднял глаза на Абакумова, изучающе, как-то по-новому осмотрел его и, пожав плечами, ответил: -- Что это за манера перекладывать ответственность на других? Мне не нравится такая манера, товарищ Абакумов. Это не что иное, как перестраховка. Трусость и перестраховка, извините за прямолинейность. Вам ЦК поручил руководить госбезопасностью, вот и извольте выполнять свои обязанности. Нужен совет -- звоните. Я, как и всякий член ЦК, готов обсудить с вами любой вопрос... За это меня, кстати, до сих пор и держат в этом кабинете... Сталин снова пролистал дело, задержался на показании самого молодого "террориста" о том, что он был намерен поступать в школу-студию Еврейского государственного театра, поставил галочку на полях и заметил: -- Вы, кстати, знаете, что режиссер этого театра Михоэлс -- брат моего лечащего врача Вовси? Не надо травмировать Вовси... Прекрасный доктор... Но если Михоэлс... -- Сталин оборвал себя, нахмурился. -- Вы читали информацию о том, что в сорок четвертом, когда Михоэлс был в Штатах, от имени Еврейского антифашистского комитета собирая для нас деньги, он довольно часто отрывался от остальных членов делегации? То, видите ли, к Альберту Эйнштейну ездил, то еще куда-то... Странно это -- обычно наши люди держатся друг за друга, этим и сильны. ...Когда Абакумов взялся за ручку двери, Сталин окликнул его: - ' . -- И вот еще что... У меня вчера была жена товарища Жданова. ("Визит продолжался семь минут, -- автоматически отметил Абакумов, -- с семи тридцати до семи тридцати семи, генералиссимус торопился, хотел посмотреть новый фильм; Жданова одолевала его звонками девять дней".) Говорит, плохо ему, -- продолжил Сталин, -- постоянно жмет сердце, нужен отдых... Я успокоил ее: нервы, пройдет... А потом пожалел: всяко может быть -- а что, если у любимца партии, героя Ленинграда, действительно плохо с сердцем? Я ему позвоню, пожалуй, скажу, чтоб завтра отдохнул, полежал на даче, а вы организуйте консилиум... Женщины, особенно жены, хорошие жены,-- многозначительно добавил Сталин, не отрывая глаз от лица Абакумова (тот ощутил, как после этих слов генералиссимуса по ребрам начали струиться крупные капли пота, у него самого с женой нелады), -- порою слишком уж паникуют по поводу здоровья мужей... -- Ясно, товарищ Сталин. Разрешите доложить заключение консилиума? Сталин поморщился: -- Что вы из Сталина бога делаете? Или какого-то царского унтера Пришибеева? Во-первых, не стойте во фрунт, мы с вами, члены одной партии, единомышленники, товарищи... А вы весь напряженный, словно аршин проглотили... Позвоните, конечно... Если найдется окно -- приму, а нет, так сообщите товарищам Молотову, Кагановичу... Товарищу Вознесенскому непременно доложите, Кузнецову. ...За неделю до разговора с этим симпатичным ему русским красавцем Сталин просмотрел свой, любимый фильм "Цирк" (эту картину и "Волгу-Волгу" он смотрел ежемесячно), сделал замечание Поскребышеву, чтобы нар-комкино Большаков вырезал эпизод, где Михоэлс поет песню по-еврейски, передавая маленького негритосика грузину, и в добром расположении духа вернулся к себе. Берия, получив немедленную информацию от своего человека из охраны, позвонил Старцу и попросил уделить ему десять минут. -- А спать Сталину можно? -- усмехнулся Старец. -- Друзья бранят Сталина, товарищ Берия, за нарушение режима... Хотите, чтобы я поскорее уступил вам всем свое место? -- Помолчал, слышимо раскуривая трубку, пыхнул и заключил: -- Приезжай, батоно, жду. Последние слова произнес тепло, мягко, как говорил с ним накануне расстрела Ежова, рассказывая со слезами на глазах, каких замечательных людей погубил этот "душегуб и алкоголик". Глядя тогда на него, Берия испытывал ужас, ибо он-то уже знал одну из причин предстоящего устранения Ежова: Сталин был увлечен его женой -- рыжеволосой, сероглазой Суламифью, но с вполне русским именем Женя. Она отвергла притязания Сталина бесстрашно и с достоинством, хотя Ежова не любила, домой приезжала поздно ночью, проводя все дни в редакции журнала, созданного еще Горьким; он ее к себе и пригласил. Сталин повел себя с ней круче -- в отместку Женя стала ежедневно встречаться с Валерием Чкаловым; он словно магнит притягивал окружающих; дружили они открыто, на людях появлялись вместе. Через неделю после того, как это дошло до Сталина, знаменитый летчик разбился при загадочных обстоятельствах. Женя не дрогнула: проводила все время вместе с Исааком Бабелем; он тоже работал в редакции; арестовали Бабеля. Сталин позвонил к ней и произнес лишь одно слово: "Ну?" Женя бросила трубку. Вскоре был арестован Михаил Кольцов, наставник, затем шлепнули Ежова -- тот был и так обречен, "носитель тайн"... ...Сталин улыбнулся Берия мягкой улыбкой, спросил по-грузински, как дела, что нового, как дома; Берия мгновение думал, на каком языке отвечать, Старец все более и более верил в то, что он русский, выразитель народного духа, вполне может быть, что идет очередная проверка, поэтому фразу построил хитро: -- Матлобт*, товарищ Сталин, все хорошо... -- Ну, что стряслось? -- Вот, -- - Берия протянул папку, -- здесь всего две странички, товарищ Сталин. Тот отодвинул папку в сторону: -- Корреспонденцию можно было и с фельдъегерем прислать... Расскажи, в чем дело, а это, -- он положил руку на папку, -- я потом посмотрю... -- Хорошо, я готов, хотя мне очень больно рассказывать об этом... -- Тебе больно? -- Сталин удивился. -- Такой молодой, а больно... Это мне больно всех вас слушать... Наши споры -- при Ленине -- ничто в сравнении с вашей скор-пионьей банкой... Откуда в вас такое макиавеллиевское интриганство?! Я же постоянно прошу: критикуйте, возражайте, деритесь за свое мнение... А вы? Кроме Вознесенского -- тянете руки, как школьники... Ну, давай, что стряслось? -- В журнале "Вопросы философии" появилась статья, товарищ Сталин... Очень резкая... Не называя никого по имени, там, однако, мазали грязью тех атомщиков, без которых мы не получим штуки. А затем потребовали собрать совещание моих атомщиков, чтобы они покаялись и заклеймили космополитов... А у меня, к сожалению, их много, начиная с главы школы Иоффе и кончая Ландау... Словом, приехали товарищи из Агитпропа, объявили заседание открытым и предложили высказываться: по-моему, они подготовили двух младших научных сотрудников, но кому они нужны в нашем проекте, эти сопляки? Первым руку поднял Иоффе: "Прошу слова..." Поди не дай. Старик вышел и сказал буквально следующее: "Наша задача заключается в том, чтобы работать над проектом, с утра и до ночи, без отдыха и сна, речь идет об обороне Родины. Либо мои сотрудники будут заниматься своим делом, либо транжирить его на этих бессмысленных сборищах... Но тогда я попрошу наших уважаемых гостей-идеологов из Агитпропа ЦК отправиться сейчас же в лаборатории и приступить к работам по проекту..." Сталин на мгновение замер, лицо собралось морщинами -- больное лицо, -- потом усмехнулся: -- Идиоты... Что, не на ком свои перья пробовать? Мало им физиологии и генетики?! Шмальгаузена им мало?! Кто давал задание опубликовать эту статью? -- Не знаю, товарищ Сталин... Но физики по сию пору бурлят... Сталин снял трубку "вертушки", не посмотрев даже на часы: половина третьего ночи; гудки были долгими; Старец терпеливо ждал; дождался. -- Товарищ Жданов, -- сухо сказал он, не поздоровавшись даже, -- кто распорядился напечатать статью в "Вопросах философии" о космополитах в атомной физике? Я готов встретиться с вами часа в четыре, вас устроит это время? И, не дожидаясь ответа, положил трубку. Берия вышел от Старца так, словно летел по воздуху: вот оно, свершилось! Статью-то написал его человек, принес помощнику Жданова, тот читал, делал пометки; спокойной ночи, Андрей Александрович! ...А через три дня, сердечно попрощавшись с "дорогим Андреем Александровичем", Берия отправился в Сухуми-- на отдых... ...Вернувшись от Сталина в министерство, Абакумов выпил стакан мадеры (присылали из Крыма, специальной очистки, почти совсем без сахара), дождался, пока внутри осело, снял френч, поменял совершенно мокрую от пота рубашку, переоделся в штатское и только после этого погрузился в тяжелое раздумье. ...Еще в первые месяцы работы в Москве, выполняя поручение Берия, он наладил наблюдение и подслух всех разговоров бывшего народного комиссара здравоохранения Семашко, одного из тех, кто начинал революционную борьбу вместе с Лениным. Данные прослушки оказались любопытными: однажды Семашко сказал за чаем, что "гибель Холина, исчезнувшего в конце двадцатых, когда Ягода стал заправлять в ОГПУ, -- серьезный удар по науке; гениальный врач, черт его дернул брякнуть о гибели Мишеньки, на каждую сотню честных приходится один платный мерзавец". Поначалу Абакумова заинтересовали слова о "платных мерзавцах", но когда он затребовал дело на исчезнувшего доктора Холина, то оказалось, что тот ассистировал при операции Фрунзе. Значит, Мишенька -- это Фрунзе, понял тогда Абакумов, вот в чем дело! Все знали, что преемником Фрунзе стал Ворошилов, -- таким образом, армия сделалась сталинской. Через полгода после этого странно умер Дзержинский. Фактическим хозяином ОГПУ сделался Ягода. Первые распоряжения о слежке за Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Преображенским, Смилгой и Иваном Смирновым подписал он, Генрих Григорьевич, не Менжинский... Приказ войскам Московского гарнизона на обеспечение порядка при высылке в Алма-Ату Троцкого отдал Ворошилов... Дело смерти Надежды Аллилуевой, жены генералиссимуса, Абакумов затребовать не решился: прикосновение к высшим тайнам Кремля чревато. Тем не менее о "Мишеньке" и Холине доложил Берия. Маршал взял материалы на Семашко, несколько дней изучал их, потом отправился к Сталину. Выслушав Берия, тот, не скрывая раздражения, спросил: -- А ты разве не знал об этой гнусной сплетне? В свое время японский шпион Вогау преуспел в раскрутке этой гнусности... Вогау -- известно такое имя? Берия знал, что врать Сталину нельзя: либо нужна заранее подготовленная двусмысленность -- генсек это любил, либо правда. -- Нет, Иосиф Виссарионович, не известно. -- Псевдоним писателя Бориса Пильняка, -- зло сказал Сталин. -- Как не русский, так прячется за псевдоним... Один Эренбург удержался, молодец, ценю в людях достоинстве... Ну а Семашко... Встретился бы с ним... Карпинский с Бончем молчат, конспираторы... Лепешин-ская -- верна, я в ней убежден, тоже из нашей, истинно ленинской гвардии... Поговори с Семашко, по-дружески поговори: "Мы все знаем, шутить с огнем опасно, подумайте..." И пусть напишет статью о роли истинных ленинцев в гражданской войне. Через пять дней Семашко подписал панегирик в честь истинного организатора всех побед Красной Армии против беляков, об "иудушке Троцком", предателе и наймите фашистов; закончил, как и положено: "Сталин -- вера, надежда и гордость народов всего мира". Подслушка зарегистрировала (наблюдение с Семашко, конечно, не снимали): чай теперь пьет молча, все больше пишет, никого к себе не приглашает, успокоился... После нескольких часов мучительных раздумий Абакумов с карандашом перечитал речь Жданова против Зощенко (обожал этого писателя, с дочкой раньше вслух читали, оба покатывались со смеху) и Ахматовой (эту и не знал вовсе; наблюдение за ней вели только потому, что была когда-то женой террориста и контрреволюционера Гумилева, бывшего сотрудника разведки царского генштаба; хорошо, кстати, работал в Африке, тоже что-то сочинял), попросил принести постановление ЦК по журналам, операм и фильмам, потом затребовал специнформацию у своих; те доложили, что якобы сын товарища Жданова сказал отцу в машине, когда ехали на дачу, будто борьба против космополитов, за патриотизм и приоритет русской науки и культуры начинает приобретать ярко выраженный антисемитский характер, отнюдь не антисионистский. Жданов якобы ничего на это не ответил, только пожал плечами. В другой раз, когда сын недвусмысленно высказался против гениальной теории великого ученого Лысенко, любимца товарища Сталина и всего советского народа, Жданов усмехнулся: "Смотри, он тебя скрестит с какой-нибудь морковью или яблоком -- станешь фруктом, а фрукты -- едят..." Была, оказывается, специнформация и о том, что якобы Жданов сказал одному из своих помощников: "Безродный космополитизм мы выкорчуем с корнем -- это историческая задача, поставленная перед нами товарищем Сталиным, но давать пищу врагам о мифическом антисемитизме мы не должны, во всем надо соблюдать чувство меры". ' И лишь после всего этого, уже вечером, постоянно вспоминая менявшееся выражение глаз Сталина, когда тот говорил о Жданове, министр снял трубку ВЧ и попросил соединить его с той дачей на Кавказе, где сейчас отдыхал товарищ Берия. Маршал выслушал не перебивая, поблагодарил за звонок, поинтересовался, не просил ли товарищ Сталин обговорить этот вопрос с ним, Берия, и после короткого раздумья ответил: -- Как ты понимаешь, мне в этой ситуации давать тебе какие-либо советы нетактично. Тебе поручено -- ты и исполняй. Сам знаешь, как всем нам дорого здоровье товарища Жданова... Я бы на твоем месте собрал два консилиума, пусть они, независимо друг от друга, выскажут свое мнение, знаешь ведь, как они цапаются, эти светила... А уж потом пригласи самых, главных корифеев, познакомь их с заключениями первых двух консилиумов -- с этим и иди к Хозяину... Заранее дай команду своим людям за кордон, пусть будут готовы немедленно купить все необходимые лекарства, сколько бы они ни стоили: Жданов есть Жданов... На информацию о Михоэлсе и Вовси не обратил особого внимания -- надо решать главное! Сразу же после, разговора с Абакумовым маршал позвонил Вознесенскому: "Может быть, я прерву отдых? Надо же быть рядом с Андреем Александровичем..." Затем связался с Молотовым и Ворошиловым; те успокоили: "Иосиф Виссарионович считает, что это переутомление, все наладится, отдыхайте спокойно". ...Через два часа к Берия вылетел Комуров; Лаврентий Павлович попросил его срочно привезти новые сообщения об атомных исследованиях в Штатах. Говорили, однако, не об атомных проектах -- о Жданове. -- Сталин вернет Маленкова в тот день, когда закопают любимчика, ясно? -- Берия рубил, засунув руки в карманы пиджака. -- Включай свою медицинскую агентуру, диагноз должен быть точным: "сердце может сдать, нужен отдых". Пусть уедет куда подальше, только б не остался на своей даче... Все дальнейшее -- дело техники, не мне тебя учить... Запомни -- это последний шанс вернуть Маленкова в Москву, тогда Вознесенский с Кузнецовым мне не wk страшны. А я -- это вы все! ...Вскоре директора и главного. режиссера Еврейского театра Михоэлса пригласили в Минск. Провокатор, подведенный к нему, -- из старых добрых знакомцев -- позвал на вечернюю прогулку. Шли по пустынной улице, был поздний вечер. Знакомец и подтолкнул Михоэлса под колеса полуторки, за рулем которой сидел друг Берия министр госбезопасности Белоруссии Цанава, подчиненный, естественно, Виктору Абакумову... ...В Москве великому артисту устроили торжественные похороны. Лицо загримировали, чтобы скрыть кровоподтеки: Цанава проехал по несчастному дважды, для страховки; на кладбище представители общественности говорили проникновенные речи. ...А Жданов умер на Валдае, в новой даче ЦК; Берия, рыдая, первым позвонил в Ташкент Маленкову: "Георгий Максимилианович, у нас горе, страшное горе!" По прошествии нескольких недель, накануне заседания Политбюро, Сталин поставил кадровый вопрос. Берия отправился на дачу к Старцу: -- Товарищ Сталин, если вместо незабвенного Андрея Александровича, который так помогал атомному проекту, встанет кто-либо новый, работа может застопориться на месяцы, притирка она и есть притирка. -- А Кузнецов? -- Он прекрасный секретарь ЦК, но если вводить его в Политбюро, как себя почувствуют Шкирятов, Шверник? Сталин спросил: -- Что, тревожишься по поводу монолитного единства? Молодец, умница, -- в глазах его, однако, таились угроза и недоверие. -- А кто, по-твоему, сможет помогать проекту так, как это нужно? И Берия, замирая от ужаса, тихо ответил: -- Маленков, только он. Простите его, товарищ Сталин... Ведь он ваш ученик, он вами выпестован, предан до последней капли крови... -- Политбюро решит, -- ответил Сталин. -- Я соглашусь с мнением большинства... Партии не нужен культ, папа, император... Коллегиальность -- вот наш принцип, завещанный Ильичей... Берия в тот же день посетил Молотова, Ворошилова, Косыгина (хоть тот был кандидатом в члены ПБ, правом голоса не обладал), Суслова и Микояна. С Андреевым и Кагановичем перезвонился: "Есть мнение проголосовать за возвращение Маленкова, товарищ Сталин интересуется, не против ли вы этого решения?" ...Маленков вернулся в Москву, заняв место "скрипача", -- так в последнее время Сталин порою называл Жданова, зная его пристрастие к скрипке. (Повторение Тухачевского, что ли? Ишь, борец за интернационализм и Закон! А кто первым поставил подпись под приказом применять пытки? Я? Нет, не я, а он. Где, кстати, эта телеграмма? Надо изъять.) Записал на календаре: "Телеграмма о пытках". Потом, подумав, вырвал страничку, сжег, пепел стряхнул в корзину для бумаг; запомню и так, завтра дам указание Кузнецову; однако к вечеру забыл об этом, увлекся чтением дела о новоафонских духоборах, которые первыми подняли вопрос о примате Слова, в шестнадцатом году еще... Вернуть Маленкова разрешил не из-за мольбы Берия. Дело в том, что все чаще думал: пришла пора выступить с рядом фундаментальных теоретических работ, не все Троцкому теоретизировать или Бухарчику. Надо стать над ними, решить проблему Духа, то есть Языка, ибо сначала было Слово, и, конечно же, экономики. Жданов наверняка потянул бы и в этом на себя одеяло,-- слишком любил большие аудитории, блистал эрудицией, налаживал блок с писателями и учеными, подминая их под себя; вот, бедный, и надорвался; каждый сверчок должен знать свой шесток... Маленков такого себе никогда не позволит, человек-тень. Бригаду филологов и экономистов Маленков организует так, как никто другой, Берия прав -- моя школа... ...Абакумов продолжал ездить к Сталину практически каждую неделю. Берия знал об этом, но расспрашивать не расспрашивал, не позволяла особая этика; довольствовался информацией, которую ему отдавал сам Абакумов: кое-что подкидывали сидельцы Кобы, что-то -- его, Берия, личная агентура, работавшая на Ближней даче: порою Старец вызывал Абакумова не в Кремль, а за город. Чувствуя все большее расположение к себе Сталина, министр государственной безопасности постепенно стал закрываться; о беседах с Хозяином практически ничего не рассказывал, а ведь просиживал у него минут по сорок. Молотов теперь звонил к нему напрямую, минуя Берия; так же повели себя и Ворошилов с Кагановичем. Это и решило судьбу Абакумова: маршал решил убрать его, однако не сейчас, а в нужный час и по организованному его людьми сценарию. Убрать -- не убить; такой костолом пригодится позже в делах, но без прямых выходов на Старца. А поскольку в большой игре мелочей не бывает, то Берия через свои давние возможности сделал так, что в Швеции снова заговорили о судьбе похищенного барона Валленберга; с этими материалами он и отправился к Сталину; тот жадно интересовался всем тем, что происходило за кордоном. Читая спецсообщение, заметил: -- Стокгольм -- самый скучный город из всех, где мне' приходилось работать... Я там, кстати, в одном номере с Алешей жил, с Рыковым... 13 На этот раз Аркадий Аркадьевич встретил Исаева сумрачно, из-за стола не поднялся, несколько раздраженно кивнул на стул, что стоял возле маленького столика, поставленного перпендикулярно к его большому, с резьбой, письменному; сцепил свои крепкие пальцы и начал монотонно ударять ребром ладоней по толстому стеклу, под которым лежал список телефонов и фамилий. -- Объясните мне, -- заговорил он наконец, аккуратно подыскивая нужные слова, -- почему вы... полковник МГБ... ни на йоту не верите нам? Исаев не торопился с ответом; удержался, чтобы не хрустнуть пальцами; до натужной боли в ладонях сжал кулаки и откинулся на спинку стула: -- Во-первых, я никогда -- во всяком случае официально -- не был еще "коронован" званием полковника МГБ. Я просто Штирлиц... Для меня достаточно... И потом это какое-то странное новшество -- держать полковника МГБ в камере внутренней тюрьмы... Впрочем, может быть, у руководства есть на этот счет свои новаторские соображения... Во-вторых, вы сказали "нам". Следовательно" вы не разделяете себя с Деканозовым? И с тем человеком, к которому вы меня подняли, когда он орал на меня в присутствии Деканозова, как уголовник с Хитрова рынка... Вы едины с Сергеем Сергеевичем? А он держал меня на стуле, покуда я не валился на пол, потеряв сознание. ,Вы едины и с теми, кто глумился надо мной во время морского путешествия? Не разделяете себя с ними? -- Не разделяю, -- отрубил Аркадий Аркадьевич; взяв карандаш, быстро написал несколько слов на маленьком листочке бумаги и молча передал Исаеву, приложив при этом палец к губам. Исаев посмотрел бумажку, отставив ее от себя, -- почерк был мелкий, неразборчивый; Аркадий Аркадьевич протянул ему очки, продолжая рубить: -- И никогда не буду отделять себя от моих друзей, запомните это! А демагогия вам не к лицу, стыдно! На бумажке было написано: "Еще как отделяю!". -- Если не отделяете себя от них, я вообще не стану с вами разговаривать, -- отцветил Исаев, кивнул на карандаш. Аркадий Аркадьевич словно бы ждал этого; протянул ему "фарбер". -- И вообще я не буду говорить в этом кабинете, -- продолжал Исаев, -- где каждое мое слово записывается, а потом из этого вцолне может быть склеена нужная вам композиция из нарезов пленки... На бумажке- написал: "Пригласите в ресторан -- если пойдем пешком, стану говорить"; последнее слово резко подчеркнул -- так резко, что даже обломился кончик остро отточенного грифеля. Аркадий Аркадьевич прочитал ответ; Исаев, изучающе глядя на него, резко подвинулся к большому столу, закрыв локтем обломившийся кусочек грифеля. -- Да, любопытно, черт возьми, -- после долгой паузы ответил Аркадий Аркадьевич с усмешкой, -- казалось бы, политик, то есть экономист, а не понимаете, что в стране дефицит серебра! А без него нет пленки для записывающей аппаратуры... Все деньги -- особенно золото и серебро -- идут на восстановление из руин Минска, Сталинграда, Харькова, Смоленска... Достав пачку "Герцеговины Флор", протянул Исаеву: -- Курите... Зажег спичку, запалил бумажку, тщательно растер - пепел пальцами, высыпал на ковер, прошелся подошвой и, кивнув на отдушины, сыграл: -- Отвыкли от папирос, что ль? Сигареты легче раскуриваются? -- и зажег вторую спичку, протянув ее Исаеву. -- Ваши папиросы отсырели, -- ответил Исаев, не отводя глаз от лица Аркадия Аркадьевича. -- На вашей даче эти же папиросы были хорошо высушены... -- Я не зря спросил о том, отчего вы нам не доверяете... У меня для вас есть два сообщения... Первое -- неприятное, второе -- радостное... От того, как вы прореагируете на эти сообщения купно, зависит очень многое... С какого начинать? -- С неприятного. Аркадий Аркадьевич медленно поднялся из-за стола и пошел к сейфу. Исаев неторопливо взял кусочек грифеля и положил его под язык; Аркадий Аркадьевич достал из сейфа папку, вернулся к столу, протянул ее Максиму Максимовичу: -- Читайте. Исаев сделал три быстрые, глубокие затяжки; табак был горьковатый, крепкий; закружилась голова; это головокружение, однако, было приятным, чем-то напоминавшим ощущение после бокала хорошего сухого шампанского; тщательно затушил папиросу -- курил до картона, жадно; только после этого открыл папку. Первое, что он увидел, было его заявление Лозовскому; прочитал записочку, приколотую к нему: "Дорогой Матвей Федорович, если мне не изменяет память, автор заявления достаточно серьезно работал -- если, конечно, это тот самый Юстас, кем он себя рекомендует; органы, убежден, разберутся в этом. Его отец, Владимиров, знаком мне по эмиграции. Хоть он и был меньшевиком, _ но никогда не занимал враждебных по отношению к нам позиций. Он отошел от меньшевизма без какого бы то ни было давления, поняв бесперспективность идейной борьбы, и погиб от белогвардейской пули вместе с"комиссаром Шелехесом... Был бы признателен, погляди Вы личное дело Юстаса: если он действительно честно выполнял свой служебный долг, находясь за кордоном, нельзя ли подумать о снисхождении? Лозовский". -- Кто такой Матвей Федорович? -- спросил Исаев. -- Совесть партии, -- торжественно объявил Аркадий Аркадьевич. -- Председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Матвей Федорович Шкирятов... -- Ну и каково мнение Матвея Федоровича? -- Разбирается... А теперь переверните страницу... Сначала Исаев увидел большие красные буквы: "радиограмма"; ниже было что-то написано от руки, видимо, время отправления и приема, чьи-то резолюции, но он пропустил все это, потому что понял: весточка от Сани! "Дорогой папа, как я счастлив, что ты дома! Мне не верили, что я ушел в Пльзень искать тебя! Теперь мое дело отправили на переследствие. Приговор отменен. Но я в госпитале. Не волнуйся, это бронхит. Через месяц сюда начнут летать "дугласы", меня обещали вывезти в Москву с первым же. Целуй маму, жду встречи. Саня". -- Где он? -- спросил Исаев, откашлявшись. -- За Магаданом... Почтовый ящик семнадцать сто сорок четыре... Исаев перевернул еще одну страницу; текст был очень короткий: "Гаврилину А. Н. из-под стражи освободить, отобрав подписку о невыезде вплоть до суда над Гелиови-чем Я. П., где она обязана дать свидетельские показания. Генерал-майор А. Иванов". Исаев потер веки, судорожно вздохнув: -- Где она? -- Мне удалось договориться с руководством, -- по-прежнему медленно, с плохо скрываемым раздражением ответил Аркадий Аркадьевич, -- что ей позволят поехать на курорт... Она ж совершенно измучилась за это время... Тюрьма не санаторий, что. и говорить... Постарайтесь понять следователей: в стране разруха, половина России в руинах, и если _ перед ними сидит человек, хранивший книжонки Троцкого, Бухарина и Джона Рида, -- вместе с долларами, -- состояние их делается нахальным, скажем прямо. Мы жестоко наказываем за это, но ведь люди есть люди... Завтра поедем провожать вашу... Сашеньку... на Курский вокзал... Вам уже подогнали полковничью форму, орденские планки, так что предстанете перед нею во всей красе... А потом -- на дачу... Придется переодеться в штатское -- Валленберга мы тоже поселяем там, начнете работать над сценарием... -- Через месяц, -- ответил Исаев, -- как только провожу на курэрт сына..;- -- Давайте вернемся к вопросу о сроках после того, как уйдет поезд в Симферополь, -- Аркадий Аркадьевич наконец улыбнулся. -- С лагерным госпиталем попробуем связаться по радиотелефону. Это вас устроит? Не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола и, снова показав глазами на отдушины, закончил: -- С вокзала зайдем отпраздновать освобождение матери вашего сына в ресторан "Москва" и выпьем по рюмке. Напишите, кстати, пару строк Лозовскому -- поблагодарите за хлопоты... А потом возвращайтесь в камеру и хорошенько подумайте над нашим разговором... (Письмо Лозовскому подшили к делу, которое уже вели на заместителя министра иностранных дел, -- будет арестован вместе с членами Еврейского антифашистского комитета.) ...В камере, продолжив с Валленбергом дискуссию о жизни римских цезарей (как выяснилось, они эту книгу тоже знали чуть ли не постранично), Исаев, расхаживая под "намордником", внезапно замер, потом подбежал к параше, согнулся над нею, изобразив внезапный приступ рвоты, незаметно достал обломок грифеля из-под языка, сунул его в карман и вернулся "под глазок", чтобы надзиратели не ворвались в камеру с обыском; обыскивать тут умели, он это понял в первый же час, когда его привезли сюда. Валленберг, заметив странность в поведении сокамерника, подыграл: -- Тошнит? В солнечном сплетении нет боли? В левую руку не отдает? Исаев, потирая грудь, хмуро поинтересовался: -- Хоронили кого из друзей, почивших от разрыва сердца? -- Старшего дядю, -- ответил, Валленберг. -- Кстати, заметьте: от этой болезни не умирал ни один- деспот, император или тиран... Даже Моисей, скончавшийся на сто двадцатом году, сдается мне, просто-напросто решил уйти в райские кущи: поближе к богу, подальше от суеты людской... Надоел ему шумливый народ... Все же от гомона устают больше, чем от могильной тишины вроде этой... -- Не успокаивайте себя, -- сказал Исаев. -- Вы произнесли этот пассаж для себя, вам ведь не больше пятидесяти, вам нужны люди, общество, общение... -- Мне тридцать пять, -- Валленберг покачал головой. -- И я стал очень бояться людей. Исаев" поразился: -- Тридцать пять?! М-да... Эко вас жизнь покорежила... -- Знаете, я только в течение первого года ярился, даже хотел голову размозжить о стену, но потом задумался: а если страдание угодно? Если это мой взнос в очищение человечества от скверны? Если бы я сломался, стал здесь нечестным, принял те гнусные условия, которые мне навязывал следов... Исаев резко перебил: -- Мы же договорились! Ни вы, ни я не говорим о наших делах! Сев на койку, он откинулся, упершись выпирающими лопатками в мягкую шершавость войлока, устало закрыл глаза и сказал себе: "Этот Аркадий ведет игру, которую я не могу понять... По логике вещей, он сегодня должен был задать вопрос... В конце беседы, уже после того, как ошеломил своими новостями: "Зачем вы начали свое общение с Валленбергом по-русски? Это же неминуемо посеяло в нем недоверие к вам! Вы намеренно хотели заставить его -затаиться? Чтобы потом могли сказать: "Банкир отведет меня на процессе как русского!" Почему вы запретили ему исповедоваться? Он жаждет разговора о своем деле! Он со всеми говорил об этом! Почему вы не произнесли ни единого немецкого слова? Почему даже Библию вы переводили с листа на английский? Хотите переложить ответственность на Валленберга, когда он отведет вас на процессе как русского агента, так, что ли?" ...Ночью, в то время, когда надзиратель в очередной раз кричал о сдаче и приемке постов по охране врагов народа, Исаев сыграл резкое вскидывание с койки -- "разбудили слишком громкие голоса"; снова лег, закинул руки за голову, хрустко потянулся. Потом поднялся, подошел к койке Валленберга, взял Библию, неловко толкнув при этом банкира; тот дернулся и открыл глаза, в которых был ужас. Исаев прошептал: -- Извините, пожалуйста... Не спится... Я возьму поподчеркивать, ладно? Мой ноготь вы отличите -- буду работать безымянным пальцем. -- Старый конспиратор,*-- сонно улыбнулся Валленберг, и в глазах его уже не было ужаса, а какая-то ищущая, в чем-то даже детская доброжелательность... Исаев стал у двери, под лампой, и начал читать "Песнь песней"; он слышал -- потому что чувствовал, -- как возле глазка сопяще стоял надзиратель; пусть себе, подумал Исаев, они лентяи, работа тюремщиков -- для тех, кто бежит от труда, трутни; наверняка через пять минут отойдет, устроится на стуле и подремлет -- это ж Россия, не германцы... ...Через десять минут, когда охранник осторожно прикрыл смотровое оконце, Исаев достал из кармана кусок грифеля и начал быстро писать на заглавном листе Библии... ...Через полчаса Валленберг прочел: "Потребуйте вызова матери, адвоката из Стокгольма и местного дипломата. Если встречу дадут, соглашайтесь на процесс: да, вел переговоры с Эйхманом во имя спасения несчастных от истребления в концлагерях. Агентом же гестапо, а тем более Эйхмана, даже фиктивным, чтобы облегчить переговоры, -- не был. Это провокация нацистов, которые загодя хотели поссорить мою страну с Советским Союзом. Во время свидания с адвокатом, мамой и дипломатом из вашего посольства поставьте ультиматум: если я стану нести на процессе околесицу и клеветать на себя, потребуйте проведения экспертизы на месте, в зале суда, -- по поводу инъекций... Следы на теле останутся, меня кололи, я знаю... Я буду выступать свидетелем обвинения, как штандартенфюрер СС Макс фон Штирлиц. Вашу агентурную работу на гестапо буду отвергать. Факт секретных переговоров признаю. Потребую от вас ответить на мои вопросы* Если пойму, что вы несете чушь, заявлю суду, что у меня другая фамилия, должность и национальность... Подойдите к параше и, разжевав, съешьте страницу... Согласитесь на процесс только в том случае, если я попрошу вас об этом, один на один, и не в камере, а на прогулке в лесу. Затем подтвердите это третьему человеку, генералу, который обеспечит вам встречу с мамой и другими шведами". Валленберг рывком поднялся; Исаев замер; в тюрьме резкие движения подозрительны. Если надзиратель у окошка, может ворваться; нет, ответил он себе, сначала он побежит к тому, кто хранит ключи; все, тем не менее, обошлось: Валленберг разжевал бумагу, с трудом проглотил ее, вернулся на койку и, по-детски подложив руки под щеку, посмотрел на Исаева с невыразимой тоской и какой-то юношеской благодарностью: в глазах у него стояли слезы; одна скатилась по небритой щеке -- медленно, как последняя капля внезапного весеннего дождя... Исаев не отрывал глаз от лица Валленберга, а вспоминал писателя Никандрова, с которым сидел в двадцать первом в тесной камере таллиннской тюрьмы; он вспоминал горестные слова Никандрова и свои -- беспрекословные -- возражения ему; как же я был тогда жесток в своей позиции, подумал он, как .непререкаем... Впрочем, я готов подписаться под каждым моим словом, но только тем, "двадцать первым годом, трагичным годом, когда никто не мог представить себе, что произойдет в стране девять лет спустя... Он помнил, как Никандров, расхаживая по камере, яростно возражал ему (о подслушках тогда никто не думал; как же летит время, а?! Человечество на пути к прогрессу изобретает радио -- на радость всем, и жучок -- на смерть тем," кто норовит остаться самим собой. Каждый шаг прогресса одномоментно рождает шажок беса. Почему так? Почему?!). Никандров всегда грохотал, отстаивая свою правоту; голос его был'как иерихонская труба: -- Каждый истинный литератор находится на своей Голгофе, Максим! Трагедия русского писателя в том, что он может быть писателем только в России... Внутренне... Но он не может им быть внешне, потому что именно в России ему мучительно трудно пробиться к людям... Верно, поэтому в нас и родился чисто "русский писательский комплекс"?! Русский литератор не может писать, не думая о тех, кто его окружает, но вместе с тем не может к ним пробиться, понимаете?! Это трагедия, на которой распята наша литература! Или она органично политичная, как у Писарева, и тогда она даже счастлива, если ее распинают... А коль скоро в ней возникает просвет, как у Толстого, 166 Достоевского или Гоголя, тогда рукописи летят в огонь, тогда человек бежит из дома невесть куда, он эпилептик, потому что эта гениальная бездна не может удовлетвориться данной политической ситуацией, вот в чем дело! Трагедия русского писателя в том, что в нем накапливается Мысль, Вера, она рвет ему сердце, сводит с ума, но уехать из России для него такая же трагедия, как и остаться там... Ведь когда властвует сила, места для морали не остается... А что я ему ответил тогда, подумал Исаев, он ведь согласился со мною,.. Ах да, я вроде бы сказал, что русский писатель должен постоянно напоминать миллионам, что они люди... В него будут лететь камни, гнилые помидоры, дротики даже... Такой литератор погибнет -- осмеянным и опозоренным... Но такие должны быть! Их не может не быть... И покуда оплеванный и униженный писатель продолжает говорить, что Добро есть Добро, а черное не есть белое, люди могут остаться людьми, иначе их превратят в тупое стадо... А он ответил, что потерять константу духа и морали, которым служит истинная русская литература, можно только однажды... "А вы, -- сказал он мне, чекисту, который не скрывал от него' правды, потому что верил ему, -- хотите втянуть литературу в драку! Впрочем, вас можно понять... Вам нужно выполнить чудовищно трудную задачу, вы ищете помощь где угодно... Вы готовы даже от литературы требовать чисто агитационной работы, да будет ли прок?" Ну и как? Получился прок, спросил себя Исаев? Или где-то, когда-то, в чем-то все перекосило? Когда? Где? В чем? Кто? -- Не спится? -- тихо спросил Валленберг. -- Не спится... -- Теперь уже не уснете. -- Это почему? -- удивился Исаев. -- Поворачивайтесь на правый бок и считайте до тысячи -- уснете... Завтра у нас предстоит разбор Цезаря, очень важный реферат. И он снова вспомнил бернскую квартиру, отца, Воровского, 'Мартова, Аксельрода, Зиновьева, Дана и сразу понял, отчего увидел лица этих людей: "реферат" был их самым любимым словом -- турнир идей; пусть победит умнейший -- не сильнейший, ум мощнее силы, ибо не преходящ, а постоянен... ...Сашенька, сказал он себе, сынок, любимые, простите меня... По моей вине вы оказались в жерновах... Я не верю ни единому слову этого Аркадия... Я понимаю, как они испугались после того, как я вмазал Деканозову; страх не прощают, за унижение страхом мстят... И не просто, а кровью... 14 Понимая, что ситуация в Политбюро продолжает оставаться зыбкой из-за открытого благоволения Старого Демона к Вознесенскому, маршал постоянно строил комбинации, которые бы укрепили его позиции. То, что он успел -- после краха Жукова еще -- подкинуть Старцу на "друзей" по Политбюро, постепенно, подспудно, медленно зрело в уме Кобы. Вопрос с Молотовым решен -- ∙ дело времени; после предстоящего ареста членов Еврейского антифашистского комитета жену министра иностранных дел посадят -- вражина; Ворошилов скомпрометировал себя во время войны, эпоха конницы кончилась, Тухачевский был прав, все сталинские фавориты -- Клим, Буденный и Кулик -- не смогли противостоять немцам, бежали, фронт трещал; Каганович -- не в счет; Шверник хорошо зарекомендовал себя в качестве судьи на первых пробных процессах против меньшевиков и технических интеллигентов, но не тянет на самостоятельность; Андреев -- списанная фигура, Хрущев -- мужик, у Микояна сидели дети, Булганин пойдет за тем, кто сильней. Только Егор Маленков, которого я" вернул в Москву, я, и никто другой, понял раз и навсегда, что без меня он -- ничто. Конечно, поскольку безумный Старец забыл, где родился, считает себя квасным русским патриотом, я не смогу -- формально во всяком случае -- претендовать на первую роль; фамилию не менял, горжусь, что мегрел; Егор -- первый, я -- за ним; еще посмотрим, кто сильнее: Фуше или Талейран? А Егор вовсе не Талейран, а если и Талей-ран, то карманный. Жизнь приучила Берия к тому, что мелочей <не существует; именно поэтому информация об Исаеве, чье имя раньше, до панического сообщения Деканозова и Ко-мурова, помнил зыбко (Лео Треппера и Шандора Радо знал, руководители "Красной капеллы"; обоих видел во время допросов, легче всего в голове откладывались не фамилии, а лица), а этого Штирлица, который гнал какую-то 168 информацию по поводу бернских переговоров немцев с Даллесом, не представлял себе; потом и вовсе забыл этот псевдоним -- готовил встречу в Ялте, обрабатывал документы, не до агентуры, судьбы мира решались... Но сейчас, когда близилась схватка, когда Старец может выкинуть фортель и отдать портфель главы правительства Вознесенскому, ситуация по-прежнему была неблагоприятной, и если действительно этот Исаев бабахнет книгу о той службе, которую в ту пору возглавлял он, Берия, его недруги получат в руки козырь, а ведь в Политбюро все его недруги, ибо понимают: ему известно о каждом из них все, абсолютно все, без исключения... Поэтому, приняв Комурова на даче, как и условились, в воскресенье, пригласил его на прогулку по песчаным дорожкам соснового бора, спускавшегося к реке, где у причалов стояли мощные катера (летом любил смотреть молодых купальщиц, выбери какую постатней -- полковник Саркисов через час доставит голубушку к столу: фрукты, вино, коньяк, ванная комната, сладостный момент ожидания любви под крахмальной простыней, потом быстрое прощание: "Вот тебе, лапушка, подарок -- облигация пус-тяшная, всего двести рублей, но чует мое сердце -- на следующем розыгрыше возьмет пять тысяч";' говорил так потому, что брал в Наркомфине "для оперативных целей"). Комурову верил безоговорочно, поэтому размышлял с ним вслух, словно бы проверяя на генерале логику своих умопостроений: -- Хозяин обожает все подробности о Гитлере, -- он вдруг зло усмехнулся. -- Еще бы... Так вот этот ваш Исаев, если он действительно общался с Борманом и Шеллен-бергом, бывал действительно на докладах у Гиммлера, может рассказать много таких деталей, которые Коба проглотит... Однако всей информации сразу отдавать нельзя... Надо дозировать, чтобы разжечь в нем интерес... Я бы подумал, как подбросить Абакумову идею, предварительно повернув к этому вашего Штирлица, чтобы тот -- под запись -- сказал: "Но самые важные сведения, имеющие выходы на завтрашний день -- Гитлер заложил фугасы впрок, -- я расскажу только товарищу Сталину". Понимаешь? * -- Товарищ Сталин зэка не примет,.-- убежденно ответил Комуров. -- Так посели его на даче, одень в форму: вернулся Герой, проверка кончилась, он чист, не ссучился, как такого не показать Иосифу Виссарионовичу?! -- Не очень понимаю смысл комбинации, -- признался Комуров. -- Что это даст -- в связи с Вознесенским? И потом, мы лишаемся его как свидетеля на процессе Валленберга, он наш козырь... Берия удивился: -- Почему? Его можно переводить на дачный режим хоть завтра... Вместе с Валленбергом... Отпустите жену... Вроде бы отпустите... Придумайте что-нибудь с сыном... Выступит на процессе Валленберга, дадим орден, а дальше -- моя забота... -- Лаврентий Павлович, вы не видели этого человека... Случай совершенно особый... Берия недоумевающе посмотрел на него: -- А что, ты уже не в силах устроить так, чтобы я лично посмотрел на него?.. Нужна санкция товарища Абакумова? Так попроси! Скажи, мол, Лаврентий Павлович просит вашего разрешения, товарищ министр! Комуров обиделся: -- Если разрешите -- я хоть завтра пристрелю Абакумова в его же кабинете... -- Не разрешу, -- усмехнулся Берия. -- К сожалению... Если уж и расстреливать -- то в камере, после ареста и процесса... Да и надо ли? Дурак в лампасах дорогого стоит... Запомни: Сталину сейчас нужно небольшое, но красивое дело против "великорусской автаркии", чтобы потом ударить по его любимым евреям; Израиль мы просрали, время менять ориентиры, нам нужно Средиземное море, нужны арабы, для этого изолируем от общественной жизни собственных евреев -- неужели не понятен азбучный строй рассуждений Сталина?!. Он их ненавидит, но никогда в этом никому не признается; ты ж его знаешь: "Прежде всего интересы русского народа, мы ему служим и должны делать это отменно и впрок"... А народ в деревнях мрет от голода! -- Берия резко оборвал себя. -- Поэтому с Валленбергом не торопись, дорого яичко ко Христову дню... А главную комбинацию ближайшего будущего я вижу следующим образом: на предстоящей партконференции Питера нужно сделать так, чтобы там произошла какая-то заметная накладка: то ли Сталина мало в речах помянут, империализм ли будут недостаточно громить, не того человека проведут в бюро -- не знаю, это подробности, тебе о них и думать... Информация об этом скандале должна поступить на стол Сталина не от Абакумова... От Маленкова... Егор сам доложит Кобе... Вот тебе и дело против "ленинградского великорусского уклона"; выбьешь показания у ленинградцев... Допросы проводи сам -- особенно первые... Это ты умеешь -- сломятся. От них нужно только одно: да, были связаны с Вознесенским и Кузнецовым, вместе думали о создании русской столицы в Ленинграде или Горьком... Дальше -- само покатится... Вот тогда все отдашь Абакумову... И Вознесенский, и Кузнецов станут молчать, что бы с ними ни делали... И это -- замечательно... Егор доложит Старцу, что Абакумов, видимо, тоже тяготеет к великорусской группе... Сталин поручит следить за ним неотступно: что и требовалось доказать! Принимать его откажется, Витюшка -- в кармане! С потрохами... Это -- первый этап. Но этого мало... Поскольку Абакумов тряс Кремлевку; поднимал историю болезни Жданова, но выводов не сделал, возьми у него ордер на арест пары-тройки профессоров -- не из Кремлевки, а тех, кого туда приглашали на консультации; пусть те твои идиоты, кого не жаль, начинают их мотать: отчего ставили неверные диагнозы? По чьему указанию?,Сколько за это получили? От кого? Пусть работают ласково, дружески, без крови... А ты -- доложи Абакумову, что, мол, вражины молчат... Но это -- лишь когда я дам тебе сигнал... Старцу очень нужен очередной спектакль, -- повторил Берия. -- С кровушкой... Вознесенский в четверг докладывал на ПБ: экономика трещит трагически, либо мы поможем сельскому хозяйству и вложим хоть какие-то средства в легкую промышленность, пособим группе "Б", либо возможны необратимые социальные диспропорции... Старец его спросил: "А если помогут наши пропагандисты? Уговорят народ потерпеть еще чуток? Назовут имена тех, кто мешает нам в работе? Объяснят, кто виноват в недостатке жилья, одежды, обуви? Мы не можем перекачивать средства из обороны на ботинки. Мы не можем заморозить группу "А" во имя "Б". Я лично довольствуюсь одной парой башмаков, почему другим надо больше?" А Вознесенский ответил, что, мол, это гомеопатия, а в создавшейся ситуации нужен скальпель... Сталин тогда спросил: "Беретесь быть хирургом?" А тот ответил: "Если поручите, дав полномочия, -- возьмусь..." И Сталин улыбнулся: "А что, возраст у вас хороший, сорок пять, я в ваши годы уже был генсеком..." Ты понимаешь, что мы стоим на краю обрыва? Понимаешь, что выживший из ума деспот алчет крови?! В ней -- его спасение! Вот так-то... А уж когда наша команда доложит Егору, что и по евреям в хозяйстве у Абакумова шло раскачай ногу, арестованные профессора молчали, вот тогда и понадобится Валлен-берг... Цепь замкнется: гестапо -- великорусская оппозиция -- евреи -- американская спецслужба... Комуров остановился: -- Гениальная комбинация, Лаврентий Павлович! Просто-напросто гениальная! Ваше имя занесут на скрижали! ' -- Ах, Богдан, Богдан... -- Берия вздохнул. -- Порою меня потрясает твоя наивность... Как ребенок, право! Да разве я разрешу себе мараться в таком процессе?! Это ж позор империи! От этого страну придется -отмывать! Вот я ее губкой и отмою. Я. Никто другой. Запомни это. ...За обедом, испуганно извинившись, Комуров, зримо превозмогая себя, спросил: -- Лаврентий Павлович, но все же сориентируйте меня, дурака: зачем тогда нам этот Исаев? Берия недоумевающе глянул на Комурова: -- Кто? -- Исаев-Штирлиц... / Берия не рассердился, ответил тихо и очень грустно: -- Политик, который ставит на успех лишь одной комбинации, -- не политик, а недоумок... Взяв у Штирлица информацию о Гитлере, заинтриговав -- через Абакумова -- Хозяина, получив собственноручную санкцию Сталина на расстрел бабы этого самого Штирлица и его полоумного сына как шпионов и террористов, -- это тоже все на Абакумове, запомни, -- видимо, я сам встречусь с Исаевым. Пусть его Влодимирский готовит к этому загодя... Бородку приклею, усы нарисую, -- Берия вздохнул, -- я гримироваться научился еще в Баку, тряхну стариной... Если ваш Штирлиц -- особый случай и если он узнает, что... Берия резко оборвал фразу; даже себе нельзя в чем-то признаваться, а уж друзьям тем более... ...Нет ничего более обманчивого, чем взгляд со стороны. Как часто мы видим мужчину и женщину, идущих по улице (солнечной, дождливой, морозной); улыбаются друг другу, он поддерживает ее под руку, само внимание, а на самом-то деле давно не любит, живет с другой, она мстит ему эа это; дома -- крематорий, но развод невозможен: он потеряет свею престижную работу. Сталин вернул стране былое ханже,ство, развод, разрешенный судом, приравнивается чуть ли не к государственной измене -- вот и живут недруги (чтобы не сказать враги) под одной крышей... Как часто мы видим праздничные застолья -- нет ничего прекраснее грузинского, когда стол выбирает тамаду и его заместителя, и они не Имеют права покинуть гостей до тех пор, пока не кончится обед, они должны пить, произносить мудрые тосты, в которых заложены не только восхваления, но и логический анализ причин этих восхвалений; возможен и намек на определенные (впрочем, легко исправляемые) недочеты того или иного гостя; угодна и самокритика тамады, это ценится особо, значит, не дежурный, человек одарен даром божьим, призванием. Глаз радуется, когда наблюдаешь такой стол -- хоть издали, хоть вблизи... И никому невдомек, что один из гостей завтра утром проинформирует о поведении, словах и мыслях тамады, поскольку другой (или другие) уже сигнализировал о том, что тамада "живет не по средствам", позволяет себе двусмысленные высказывания, дерзок в мыслях и слишком уж независим в суждениях. Бедный тамада, дни его сочтены, ждут камера, нары, допросы, допросы, допросы... ...На крупнейшей стройке -- прорыв; экстренное совещание у директора; приглашены стахановцы, ударники, ведущие инженеры и конструкторы; директор не спит вторую ночь, выдвигает одно предложение за другим, держит себя лишь крепчайшим чаем, записывает предложения, спорит, соглашается, дает команды по объектам, но среди присутствующих есть тот (или та), который обязан написать отчет о вражеской деятельности директора, "намеренно" устроившего этот прорыв, -- тайный враг... Неудачники мстят талантам. Скряги -- щедрым. Глупцы -- умным. Уроды -- красивым. Лентяи -- тем, кто наделен инициативой, смелостью и сметкой. Однако мир устроен так, что порой умный становится злейшим врагом умного -- ревность, соперничество; щедрый -- щедрого; суетливый -- сметливого (конкуренция, несовместимость характеров); талант вступает в борьбу с талантом -- порой это следствие продуманной провокации, никто еще не отменил римское "разделяй и властвуй" -- союз талантов опасен власть предержащим; порой, впрочем, за этим стоят разность идейных позиций, комплексы, влияние жены (мужа, матери, брата); воистину именно благими намерениями устлана дорога в ад. ...Посмотри со стороны, как дружески беседуют в ресторане "Москва" седой щеголеватый полковник с орденскими колодками (щеки запали, лицо в рубленых морщинах, видно, недавно из госпиталя) и краснолицый веселый крепыш в поношенном костюмчике, глядящий влюбленными, сияющими глазами на своего военного товарища! Исаев и Иванов, они же Штирлиц и Аркадий Аркадьевич, они же Юстас и генерал; на самом же деле -- зэк Владимиров и полковник МГБ Влодимирский; преследуемый и преследователь. Аркадий Аркадьевич что-то говорил, весело смеялся, но Исаев сейчас не слушал его, вспоминая Сашеньку, ее сияющее лицо; "Нашего Санечку тоже привезут в Сочи? Ты запомнил: моя палата -- тринадцатая?! Я люблю эту цифру! Ты напишешь мне? Я буду сочинять тебе письма в стихах, любовь!" -- и уже за минуту перед тем, как поезд тронулся, трагичное и беспомощное: "Максимушка, поверь, доктор Гелиович ни в чем не виноват, это какая-то непонятная, недостойная интрига... Если сочтешь возможным, пожалуйста, помоги... Почему ты не хочешь взять ключи от дома? Я понимаю, у тебя теперь своя квартира, но, может быть, Санечку привезут раньше, он сразу пойдет на Фрунзенскую..." Исаев резко потер лоб, выступали красно-багровые полосы; чуть поднял правую руку, словно бы прося слова. Аркадий Аркадьевич еще ближе придвинулся к нему: -- Что, товарищ цолковник? -- Этот доктор... Гелиович... Там можно что-то поправить? -- Я разрешу вам присутствовать на беседе с ним... И самому задавать вопросы... любые... От вас будет зависеть, как поступить... ...Исаев помнил их разговор с Аркадием Аркадьевичем (как только они ушли с перрона Курского вокзала) практически дословно; он попросил, чтобы в ресторан поехали на метро: "Я ведь ни разу в жизни не видел этого чуда". -- "На метро так на метро", -- Иванов согласился легко, чувствовал себя иначе, чем в кабинете, и совсем не так, как во время первого выезда в город. Заговорил Иванов не в вагоне; во-первых, Исаев завороженно смотрел на станции, людей, нежно улыбался шумным детишкам (кадык елозил, но глаза оставались сухими), а во-вторых, ждал одиночества, которое и наступило, когда они вышли на станции "Охотный ряд". -- по-прежнему весело улыбаясь, но явно эту улыбку играя, начал Аркадий Аркадьевич, чуть понизив голос. -- Раньше не мог, служба наверняка смотрит за вами, взаимная перепроверка, особенно в метро, там бежать легче, толпа, пневматические двери... Итак, я считаю Сергея Сергеевича и прочих -- кроме Рата, он талантливый опер, -- подонка^ ми, которые компрометируют высокое звание чекиста. Они пришли в аппарат недавно, вместе с новым министром Абакумовым. Почему с этого поста оттерли Лаврентия Павловича? Потому что он сохранил Родине маршала Рокоссовского и маршала Мерецкова -- обоих должны были расстрелять, пытали в подвалах, подвергали чудовищным мучениям... Они не падали в обморок, -- вдруг ожесточившись, заметил Аркадий Аркадьевич, -- от того, что сидели недвижно на стуле! Их били металлическими прутьями, ясно?! Берия сохранил Родине авиаконструктора Туполева, министра Ванникова, который потом снабжал фронт "катюшами"... Он реабилитировал десятки тысяч ленинцев -- практически всех, кого не успел расстрелять мерзавец Ежов... Думаете, не питай я к вам уважение за ваши подвиги и не доложи Берия, вас бы не истязали?! Еще как бы истязали... Словом, ситуация не простая... Попытка отодвинуть товарища Берия от непосредственного руководства органами произошла под воздействием чьих-то темных сил. Чьих? Не знаю. Но намерен узнать. Я не один в этом желании. То, что я вам сейчас сказал, -- основание для моего расстрела без суда и следствия. Если хотите помочь мне... нам... свалить мерзавцев -- включайтесь в работу... Да, да, сидя на даче или в камере -- если я решу, что так угодно нашей борьбе... Если вздумаете играть на этом моем признании -- вас убьют вместе со мной. Точка! -- прервал он себя. -- Все, забыли! Говорим о меню, вине и женщинах... И еще о фюрере... Меня очень интересуют взаимоотношения Гитлера с его окружением в начале их движения; частно говоря, национал-социализм, его рождение и развитие мы прошляпили. Информации -- серьезной и объективной, если хотите, бесстрашной -- у нас практически не было. Стол в ресторане, скорее всего, оборудован, поэтому информацию дозируйте... И засадите фразочку: "О каких-то эпизодах -- Гитлер заложил фугасы под будущее -- я доложу только товарищу Сталину... Лично..." -- Скажите, -- задумчиво спросил тогда Исаев, словно бы не услыхав его, -- а если бы товарищ Берия приехал в Москву в тридцать пятом году, процесса Каменева не было бы? Каменева с Зиновьевым не расстреляли бы? Аркадий Аркадьевич долго молчал, улыбка с лица сошла: -- На это я ответить не в .силах... И не потому, что боюсь. Просто -- не знаю. Я, честно говоря, вопросы о прошлом себе не ставлю... Думаю о будущем, чтобы не повторился, упаси господь, тридцать седьмой... -- Спасибо за честность, -- ответил Исаев. -- Переходим к меню, вину и женщинам,.. -- Слушайте, Всеволод Владимирович, -- покончив с солянкой, спросил Иванов, -- а вы когда-нибудь фюрера вблизи видели? -- Что значит "видел"? На съездах партии, на приемах, в Байрейте -- во время вагнеровских фестивалей -- много раз... Лично у него на докладе не был. Но ведь служба составляла каждый день материал: о том, кто его посетил, о чем шла речь, реакцию Гитлера на тех, кто был удостоен аудиенции, слежка за этими людьми... Так что кое-какую информацию о нем в здании на Принцаль-брехтштрассе при желании можно было получить... с трудом, но -- можно. -- Эти материалы докладывали Гитлеру? -- Судя по тому, что обрабатывали их на нормальной машинке, -- нет... Только то, что печаталось на "Ундер-вуде" с большими литерами, шло к нему тут же, с фельдъегерем... -- А кто получал материалы с нормальным шрифтом? Гиммлер? -- Конечно. -- А еще? -- Гесс, "брат фюрера", их не получал... Он вообще не жаловал службу, всегда подчеркивал, что государством арийцев правят не штурмовики или военные, но рабочий класс и бауэры... -- Кто? -- Аркадий Аркадьевич не понял. -- Сторонники Бауэра? -- Вы имеете в виду социал-демократа Бауэра? -- Исаев не считал нужным скрыть усмешку. -- Все социал-демократы, кто не успел сбежать, сидели в концлагерях, они ни разу не пошли на компромисс с нацистами... "Бауэр" -- это "крестьянин"... -- А Борман? -- спросил Иванов, пропустив замечание Исаева о социал-демократии. -- Ему такие материалы отправлялись? 176 -- Не думаю... Он бы обернул это против Гиммлера: "фюрер, за вами следят"... Аркадий Аркадьевич хохотнул: -- И назавтра 'бедолагу в пенсне шлепнули бы в подвале... Исаев покачал головой: -- У вас неверное представление о партийном механизме рейха... Вы знаете, кто был самым сильным противником фюрера?- -- Как это "кто"? Коммунисты... -- И социал-демократы. Не сбрасывайте их со счетов, -- повторил Исаев. -- Думаю, что в обозримом будущем именно они станут ведущей силой на Западе... Впрочем, это одна из тех тем, которые я готов изложить лишь товарищу Сталину, боюсь, другие меня не смогут понять из-за въевшихся стереотипов... Но л не об этом, -- заметив восторженную улыбку Аркадия Аркадьевича, Исаев молча кивнул, подчеркивая этим, что он выполнил просьбу "генерала Иванова". -- Я имею в виду другое... В двадцатых годах самым грозным противником фюрера был Геббельс... -- Тот самый?! -- искренне поразился Аркадий Аркадьевич. -- Именно... А гауляйтера Коха помните? Руководителя областной парторганизации в Кенигсберге? Одного из ветеранов... нацизма? -- Не просто помню... Мы с ним работали -- вместе с поляками... Молчит, сволочь... -- А вы знаете, что именно этот "друг фюрера" в двадцатых годах бросил лозунг: "В нашей рабочей партии решает большинство, а не папа! Долой партийных императоров, да здравствует национальная революция социалистов!" А кто его поддержал? Геббельс. Это было, если мне не изменяет память, в конце двадцать пятого... Так вот, он тогда прямо-таки заорал во время совещания, созванного истинным создателем партии Грегором Штрассером: "Я предлагаю исключить из рядов национал-социалистической рабочей партии Адольфа Гитлера как мелкого буржуа, пробравшегося в наши ряды! Мы -- партия рабочего класса и трудового крестьянства! Мы не вправе терпеть в своих рядах ни социал-демократических, ни буржуазных элементов!" Аркадий Аркадьевич слушал завороженно, даже папироску не решался закурить, хотя Исаев видел, как рука его то и дело тянулась к открытой пачке "Герцеговины Флор"... -- Да вы курите" -- сказал он. -- И я закурю, если разрешите... -- Бога ради, Всеволод Владимирович! Водочки не хотите? Рюмашку? -- Обвалюсь... Тащить придется... На ваших харчах человек только что не умирает... И язык начнет заплетаться... Давайте выпьем, когда я переберусь на свою квартиру... -- Тоже верно, -- согласился Аркадий Аркадьевич, -- я водку ненавижу, а пить приходится, особенно на приемах -- дело есть дело... Ну, и что потом? -- А через полгода Геббельс переметнулся к Гитлеру: тот посулил ему пост гауляйтера всех парторганизаций Берлина... И судьба Штрассера была решена... -- Погодите, погодите, тут что-то не сходится, -- возразил Аркадий Аркадьевич. -- Штрассера расстреляли в июле тридцать четвертого года, а вы говорите про двадцатые... -- Все сходится, -- Исаев вздохнул. -- Гитлер планировал комбинации против тех, кого считал недругами, не на год' вперед, а на десятилетия... Думаете, он перед гибелью не заложил фугасы под будущее? Думаете, он ушел просто так, завещая лишь бить евреев? Не-ет, Аркадий Аркадьевич! Его фугасы так страшны, так изощренны, что и представить себе трудно... -- Какие именно?"~' -- И это я готов открыть Иосифу Виссарионовичу. Только ему. После моей реабилитации... Никому другому, кроме товарища Сталина... Иванов удовлетворенно кивнул, изумленно покачав при этом головой: "Ну и работа, ну и профессионал!" -- А что же было со Штрассером после того, как Геббельс переметнулся? -- Ничего... Гитлер передал в его ведение орготдел НСДАП, ключевой пост; с тех пор все назначения и перемещения гауляйтеров готовил именно Штрассер. Но, утверждая -назначение, Гитлер -- в присутствии всего руководства партии -- заметил: "Я согласен с критикой моих товарищей: нам не нужно императоров и пап, все вопросы решаем большинством! Меньшинство подчинено железной воле, выраженной массой". И Штрассер был вынужден проводить решения, которых он внутренне не принимал, но подчинялся им как фанатичный ветеран. А как это было выгодно первому лицу?! Он делал то, что ему выгодно, чужими руками! 178 Аркадий Аркадьевич ничего не ответил, попросил официантку принести ему рюмку водки, снова закурил: -- Ничего этого в наших информациях не было... -- А знаете, кто спас Гитлера от самоубийства? -- Какого?! Когда?! Исаев испытующе посмотрел на собеседника: -- Если вы играете незнание, я рано или поздно пойму это... -- Клянусь детьми! Только... Всеволод Владимирович, пожалуйста, не говорите больше "национал-социалистическое", государство... У нас принято писать "фашистское" или, по крайней мере, "национал-социалистское"... -- Такого слова ни в немецком, ни в русском языках нет, -- отрезал Исаев. -- Так вот, после того как любовь фюрера, Гели Раубаль, сказала, что уходит от него и ее за это убили из маленького пистолетика, любимого пистолетика фюрера, тот чуть не помешался... И Грегор Штрассер просидел с Гитлером, никому не отпирая дверь его квартиры, два дня... И спас его, черт возьми, от того, чтобы тот не пустил себе пулю в лоб... А вот разрыв между фюрером и Отто Штрассером, младшим братом Грегора, руководившим прессой, которая атаковывала фюрера слева, произошел после того, как Гитлер принял в партию и приблизил к себе сына свергнутого кайзера -- принца Августа-Вильгельма... Это было явным предательством первой программы партии, в которой говорилось, что представители эксплуататорских классов никогда не будут приняты в ряды национал-социалистов... И брат создателя партии, Отто, опубликовал в газете лозунг: "Истинные национал-социалисты должны покинуть "партию" Гитлера"... Несмотря на это, вторым человеком в партийном аппарате продолжал оставаться Грегор... Это, кстати, ошибка -- считать всех членов партии Гитлера ублюдками и кретинами... Вначале там было довольно много идейных людей... Странно, что у вас нет информации о Штрассерах, я же посылал вам шифровки из Лиссабона, когда Шел-ленберг взял меня с собою для организации убийства Отто Штрассера... Тот вовремя уехал из рейха, поэтому и уцелел... По приказу фюрера в РСХА был создан специальный отдел "террора" -- для убийства Отто Штрассера, одного лишь Штрассера, представляете?! Он, кстати, жив, скрывается где-то в Канаде... Слыхали о его "Черном Интернационале"? Он создал его в эмиграции, в пику фюреру... -- Очень мало... -- Если у вас в архиве есть европейские и канадские газеты, я готов подобрать досье..'. Любопытно: у него было все, как