х, падла, туда ему  и  дорога. Она же  знала,
что я ее хочу, с первого  дня знала. Бабы это чувствуют. А  Леков гадский ей
глаза  застил, держал на привязи. И  чего она в  нем нашла? Член, что ли,  у
него из золота был? Так сама же сказала, что он последние годы совсем уже не
мог. Вот женщины, вечно упрутся в  какую-нибудь  сволочь и тащат ее по жизни
до конца дней. Мучают  себя, а  спрашивается - зачем? Ну, ничего. Сейчас все
будет по-другому. Мы еще это  дело  повторим. И не  раз.  Трахается  она как
зверь, конечно. Если бы чуток  пораньше... Годика на  три хотя бы. А то ведь
поистаскалась  она изрядно.  Но все равно,  очень даже ничего. А какая  была
красотка, с ума сойти!"
     - Приехали, - сказал водитель.
     - Отлично. Держите деньги.
     Митя, не считая,  протянул шоферу несколько бумажек -  просто достал из
кармана, сколько рука ухватила.
     -  Гуляете?  -  Водитель, улыбаясь,  взял деньги.  -  Спасибо,  молодой
человек. Всего вам доброго.
     - И вам того же, - искренне улыбнулся Митя. - Счастливо!

     Он вышел на  перрон  как  раз  в  тот  момент,  когда  "Красная стрела"
вползала под высокий навес платформы.
     Быстро, еще до того, как поезд замер, последний раз прошипев тормозами,
Митя  подошел  к тому месту, где,  по его расчетам, должен был  остановиться
седьмой  вагон, и не промахнулся.  Опыт подобного рода  встреч  у  него  был
богатейший.
     Пассажиры  "Стрелы"  выходили  не  спеша - народ  здесь ездил солидный,
знающий себе цену и отчетливо представляющий  свои  действия по прибытии. Им
не нужно было метаться по платформе в поисках опоздавших растяп-встречающих,
на их лицах не отражалась натужная мысль о том, что сейчас нужно  звонить из
автомата  и  справляться  -  дома ли  те,  к  кому  они  приехали,  либо  же
отчитываться - "Я, мол, здесь, на вокзале, куда теперь?.."
     Люди,    выходившие   из    вагона   "Стрелы",   двигались    уверенно,
целенаправленно и неторопливо.
     Музыкантов не было.
     - Артистов, что  ли,  встречаешь? -  спросила Митю  проводница, женщина
средних  лет в чистенькой, аккуратно выглаженной, безупречно сидящей  на ней
форме.
     - Да.
     - Беги, тащи их уже. Замучили меня, пока ехали.
     Митя  вошел  в  вагон  и, пройдя мимо распахнутых  дверей  пустых купе,
остановился возле того, где ехала группа "Гротеск".
     - Ебтать! Митька!
     Гитарист   и   лидер   московского  коллектива  Шамай,   бритый  наголо
здоровенный  мужик, столкнулся с Матвеевым, едва не врезавшись  в него своим
крутым лбом.
     - Ебтать! Встречаешь! Мы уже идем. Видишь, парни расслабились в дороге!
     Трое остальных участников  коллектива робко шевелились за спиной Шамая.
Гриня, кряхтя, сползал  с  верхней  полки  и наконец рухнул  вниз  вместе  с
матрасом, подмяв под  себя Дикого и  Босса,  которые, держа  в руках тяжелые
гитарные кейсы, топтались в узком проходе, ожидая, когда Шамай освободит для
них проход.
     - Ну,  пошли,  ребята, пошли.  Автобус ждет, - сказал  Митя, предвкушая
изрядное  веселье,  которым  наверняка  обернется  приезд  группы  в   таком
состоянии.  Правда,   это  веселье   может  грозить  лишними   заботами  для
устроителей, но  наверняка  проблемы не будут носить  криминальный характер.
Спирто-водочные  вопросы легко решаемы - парни, несмотря на свой  застарелый
алкоголизм,  все-таки  высокие профессионалы и  свою  работу  всегда  делают
честно.
     - Слава тебе, господи! - сказала проводница,  когда Митя с Шамаем вышли
на перрон.
     - Спасибочки вам за приятную ночь, - пропел Шамай,  кланяясь проводнице
в ноги.
     -  Иди  ты  в жопу,  козел!  -  отвернулась  проводница,  не  поддержав
шутливого тона своего бывшего пассажира.
     - Ну что, парни? Пивка для рывка?
     Маленький  Босс,  ростом  Мите  по  плечо  и совсем теряющийся рядом  с
гигантом  Шамаем,  вышел, вернее,  почти  выполз  из  тамбура на  платформу,
стукаясь обо все углы огромным кейсом с бас-гитарой.
     -  Да, ребята,  пива  надо, -  подтвердил клавишник Гриня,  худощавый и
самый приличный на  вид участник "Гротеска". Он поправил  сползающие  на нос
очки, посмотрел по сторонам и вздохнул: - Без пива сейчас никак невозможно.
     - Поехали в гостиницу, парни, - сказал Митя. - Там и пиво будет, и все.
     - Нет. Боюсь, до  гостиницы я  не  доеду,  -  Босс отрицательно покачал
головой.  -  Пошли к ларьку. Тут ларьки у  вас прямо  рядом. Я  знаю. На чем
едем-то?
     - Автобус на Лиговке, - сказал Митя.
     - Во! Как раз по пути!
     Компания остановилась  у  ряда ларьков, предваряющих выход на Лиговский
проспект.
     - Ты знаешь, что  у нас  вчера случилось? - спросил Шамай, делая первый
глоток из бутылки.
     - Что? - невинно спросил Митя.
     - Как? Не знаешь?
     Босс едва не уронил свой бальзам, бросил кейс на асфальт и схватился за
выскальзывающую из пальцев бутылку двумя руками.
     - Не знаешь? В натуре?
     - Да что такое?
     - Митя, бля буду, Леков же умер! У нас! Вчера!
     - Сгорел парень, - подтвердил Гриня. - На даче. Прямо вместе с дачей.
     - Ах, это, - протянул Митя. - Знаю, конечно. Все уже в курсе.
     - "В курсе"... - передразнил его Босс. - Какой музыкант был! Гений!
     Митя  согласно кивнул.  Знали  бы  они, что он  сейчас  думал про этого
"гения".
     - По уму, вообще концерт надо сегодня снимать, - сказал  Босс. - Траур,
типа. По Лекову.
     - Ты  чо,  опух?  - Шамай хлопнул Босса по  плечу.  - Крышу  оставил  в
поезде?  Концерт  снимать! Мы сегодня скажем, что  в  память  Васьки играем.
Хоронить-то у вас будут? - Он посмотрел на Митю, который держал  перед собой
бутылку, раздумывая, стоит ему сейчас пить или нет.
     - Что? А, да. У нас. Сегодня тело привезут.
     - Кто?
     - Наш администратор.
     - Ясно...
     Гриня, отошедший куда-то в сторону,  вернулся и протянул Шамаю открытую
уже бутылку водки.
     - Ну, по глотку за Ваську.
     -  Э,  братцы, давайте-ка  тормознем,  - испуганно  воскликнул Митя.  -
Концерт еще. Потом все будет.
     -    Че-го?    -    Шамай    навис    над    Матвеевым    всем    своим
стопятидесятикилограммовым телом. - Ты что нас, за лохов держишь, а?
     - Да нет, Шамай, что ты?
     - Тогда махни тоже.
     - Ладно. - Митя взял поданную ему Гриней бутылку. - За Василька.
     Матвеев сделал большой глоток, потом еще один, закашлялся.
     - На, запей. -  Шамай  вернул ему пивную бутылку, и Митя залил вставшую
комом в горле водку обильной порцией пива.
     - С утра выпил - весь день свободен, - весело заметил Гриня.
     -  Поехали  в гостиницу, -  сказал  Матвеев, думая, что день начинается
совсем  неплохо. Снова  вернулись  мысли об Ольге,  на  душе  стало  хорошо,
спокойно и даже весело.
     - Теперь можно, - объявил Босс.

     - Давно он у тебя работает?
     - Митя-то? Давно. А что?
     - Да так. Сволочь он. И трус.
     - Чего это ты?
     Гольцман  налил Ольге  водки  -  теперь на столе стояли  рюмки. Стаканы
Борис Дмитриевич  с  брезгливой  гримасой  швырнул  в  мойку,  сам  пошел  в
гостиную, порылся в буфете и, найдя  более  подходящую  посуду, принес ее на
кухню.
     - Так я же его знаю тысячу лет.  Он  на меня глаз положил,  еще когда в
институте  учился.   Погоди...  Когда  это...  Году  в  восемьдесят  втором,
примерно. Да. Такой ссыкун был, страшно вспомнить. Мерзость.
     - Что ты, Оля? Что ты злишься? Нельзя так. Нормальный парень.
     - Ага. Стукач комсомольский.
     - Послушать тебя - вокруг одни стукачи. И все комсомольские.
     - Не все. Ты  вот, например, просто хапуга  комсомольская. Не обижайся,
Боря,  я  тебя  как бы  со  знаком  "плюс" оцениваю.  Теперь это  называется
"бизнесмен", а раньше в народе говорили - "хапуга".
     - Ну, допустим. Только что мы все о нем?
     - А то. Я хочу, чтобы в наших делах его доли не было.
     - В наших делах?
     - Да. А зачем же ты пришел, можно спросить? Разве не  о делах говорить?
Я догадываюсь даже, о каких.
     - А ты в силах?
     - Ты уже спрашивал.
     -  То есть, тебя  не  будет  сейчас коробить,  если мы о  деньгах будем
беседовать?
     - Коробить?  Со мной столько  лет  никто о деньгах  не  говорил,  что я
вполне к такому разговору готова. С большим нашим удовольствием.
     Гольцман закурил.
     - Слушай, Оля, сегодня его привезут. На опознание пойдешь?
     - Разве в Москве не делали?
     -  Делали.  Шурик  мне звонил, сказал,  мол, все формальности  улажены.
Просто... Просто ты как бы самый близкий ему человек.
     - А что - его не узнать?
     - Говорят, не узнать. Обгорел совсем.
     - Да? Интересно... Нет, не пойду. Наконец-то он меня в покое оставил. Я
теперь и думать о нем не хочу, не то что глядеть. Знаешь, уволь меня от всех
этих моргов, больниц...
     - Да пожалуйста. Ребята все сделают. Я распорядился.
     - Крутой ты, Боря, я смотрю... "Распорядился".
     - Да. А что?
     - Нет, мне даже нравится. Я десять лет с тряпкой жила, мне приятно, что
рядом со мной кто-то, кто может "распорядиться".
     - У тебя были сложности с Васильком?
     -  Ох,  е-мое...  Снова-здорово!  Я  тут  вчера  Мите  твоему  все  уже
рассказала.  А тебе,  Боря, если  не возражаешь,  как-нибудь в  другой  раз.
Ладно?
     - Конечно. Если не хочешь, не надо.
     - Ты давай, Боря, к делу. Квартиру, что ли, хочешь купить?
     - Хм. А почему ты вдруг об этом?
     - Да ты же любитель хаты скупать. У погибших музыкантов. Все знают.
     - Прикалываешься?
     -  Нет, я серьезно. Хочешь - купи. Меня здесь  так  достало, я уже  эти
стены видеть не могу.
     - Купить можно. Только...
     - Что?
     - Ладно, возьму, пожалуй.
     Гольцман принял решение, и оно ему понравилось.
     - За сколько?
     -  Договоримся. Не  волнуйся, я всегда  хорошо плачу. Особенно если мне
человек симпатичен.
     - Ой ли?
     - Да.
     - Я, то есть, тебе симпатична?
     - Не без этого.
     -  Вот  незадача...  Что  же делать, прямо  не  знаю.  Сразу,  что  ли,
раздеваться?
     -  Можно  не сразу,  -  серьезно  ответил  Гольцман.  -  Можно  сначала
поговорить.
     Борис Дмитриевич затушил сигарету  и,  сняв  со  стола  бутылку  водки,
поставив ее на пол возле своих ног.
     - Значит, так. Я вижу, что жили вы, Оля, довольно скромно.
     Он обвел глазами убогий интерьер кухни.
     - Ты  наблюдательный  такой,  Боря,  я  просто  в шоке!  -  усмехнулась
Стадникова.
     - Да... Вот я и думаю, что пора бы тебе денег получить за твои мучения.
     - Это само собой. Денег... Денег надо бы.  Только если  честно, Боря...
Если бы ты  знал,  чего  мне стоило прожить все эти  годы, то  понял бы, что
никакими деньгами такого не возместишь.
     -  Да? Ну  извини. Кроме денег, я тебе, кажется, больше ничего не смогу
предложить.
     - Ой ли?
     Гольцман  внимательно посмотрел Стадниковой в лицо. Глаза  ее щурились,
на щеках выступил румянец. Ольга  облизывала  кончиком языка потрескавшиеся,
припухшие  губы  и покачивала  головой. Халат сполз с левого  плеча,  она не
поправляла его, демонстрируя  Гольцману почти полностью  обнажившуюся грудь.
Решив не обращать внимания на  эти похмельные дамские штучки,  которых Борис
Дмитриевич в своей жизни навидался достаточно, он решил перейти к главному.
     - Оля!
     - Да? Я вся внимание.
     - Как у вас обстоит дело с авторскими правами?
     - Правами на что?
     Стадникова  хитро прищурилась. Если раньше она просто игриво прикрывала
глаза, то сейчас стала похожа на Лису  Алису  из  мультипликационного фильма
про Буратино.
     - На творчество Лекова, - терпеливо пояснил Гольцман.
     -  Ах это?.. Так  меня  вчера  твой работничек  пытал.  Я  уже все  ему
сказала. Он  тебе  что, Боря, не отчитался?  Херово работает.  Гони ты его в
шею.
     - Так что же, Оля?
     - У меня все права. И завещание есть.
     - Завещание? Серьезно? Можно посмотреть?
     - А тебе зачем?
     - Оля. Если ты хочешь иметь гарантированный кусок хлеба...
     - То работать только с вами. Так?
     - Давай смотреть правде в глаза...
     Трель радиотелефона остановила Гольцмана на полуслове.
     - Алло? Привез? Отлично!
     Сказав это "отлично", Гольцман  опасливо  покосился  на Стадникову.  Та
поняла  его  взгляд,  усмехнулась  и   махнула  рукой  -  "говори,  мол,  не
стесняйся".
     - Где? - спрашивал Гольцман, прижимая трубку к уху. - В какой больнице?
Ага...  Ну,  там, вскрытие, все дела... Ах,  сделали уже? Хорошо,  хорошо...
Оперативно... Так,  ладно, Шурик,  иди  отсыпайся,  вечером  созвонимся.  И,
знаешь, я  сегодня работать не смогу... Все дела на Кирилла - я его назначил
главным  по этому  делу. Все деньги,  все  вопросы  -  с  ним. Он занимается
похоронами  и  все такое.  А  вечером мы с тобой  выходим  на  связь.  Пока.
Обнимаю.
     - Привезли  муженька мово? - с  бабьей подвывающей  интонацией спросила
Ольга.
     - Да, - сухо ответил Борис Дмитриевич.
     - И чего?
     Ольга  встала  с табуретки и  потянулась.  При этом  халат  сполз и  со
второго плеча.
     - В каком смысле?
     Несмотря на  серьезность  разговора  и  всей ситуации,  Гольцман  вдруг
почувствовал,  что хочет эту девчонку. И она, кажется, совершенно откровенно
его провоцирует.  Что  это?  Правду,  что ли,  говорят,  что близость смерти
сексуально возбуждает?
     - Ну, в больнице он. В Мечниковской. В морге... А что?
     - Интересно... Муж все-таки, какой-никакой.
     "Да у нее просто шок, - подумал Гольцман. - Конечно. Стресс... То-се...
Женская психика. Нервы".
     - Если ты думаешь, что у  меня шок, что со мной сейчас нельзя говорить,
- это напрасно, - сказала Ольга.  - Напрасно, Боря. Ты вообще-то расслабься.
Ты же  свой мужик,  сколько  лет  мы друг  друга знаем,  а? Помнишь, как  на
"Россиян" вместе  ходили? На  "Аквариум"? А? Расслабься, Гольцман,  будь как
дома.
     - Да? Спасибо.
     Гольцман  еще раз окинул взглядом  стены  с обрывками обоев. "Быть  как
дома" в этом вертепе ему показалось совершенно лишним.
     - Ну, продолжай, Боря. Я слушаю.
     - На чем мы остановились?
     - На завещании.
     -  Понимаешь,  Оля...  Жили  вы плохо, я это  вижу. - Он  посмотрел  на
Стадникову.
     Оля стояла  напротив, плечи ее  были по-прежнему  обнажены, халат  едва
прикрывал грудь.
     - А то, что  называется творческим наследием Васьки, - это сейчас стоит
денег. Понимаешь?
     - Чего же тут не понять?
     - Вот.  Но  само  по себе  все это наследие  - записи,  тексты, а самое
главное, авторские права на его  произведения - ничего не стоит. Если его не
взять и не оформить юридически...
     - А что  тут оформлять? Все права у меня. Кто будет что-то использовать
- денежки в кассу. И все.
     - Ты что, собираешься сама по всем концертам бегать и отслеживать, кто,
где и сколько его песен поет и музыки играет?
     - А ты хочешь на себя это взять?
     - В общих чертах, да. И не только  это. Я тебя, Оля, обеспечу  до конца
твоих дней.
     - Приятно слышать. А больше ты ничего не хочешь мне сказать?
     - Больше? Конкретизировать, что ли?
     - Конкретизируй.  Давай, Боря, конкретизируй.  Ты ведь за  этим сюда  и
приехал?
     -  Да. Если честно,  то за  этим. Потому  что  такие  дела нужно делать
быстро.
     -  Давай  делать  быстро.  Мы   люди  взрослые,  по-взрослому  и  будем
конкретизировать.
     Стадникова шагнула в сторону и обогнула стол. Высоко закинув  ногу, она
перешагнула через колени Гольцмана и уселась  на них верхом, лицом  к слегка
оторопевшему  Борису Дмитриевичу. Ольга положила руки ему на  плечи,  причем
халат  окончательно съехал с груди, и теперь торчащие  вперед  острые  соски
находились  прямо  у   рта  замершего  в   нерешительности  и  растерянности
генерального продюсера процветающей фирмы "Норд".
     - Давай, Боря, конкретизируй. Что же ты замолчал?
     - Оля... ты... Это как-то, знаешь... Ты бы села нормально...
     - Нормально? Хорошо.
     Рука Стадниковой  скользнула к  ширинке Бориса Дмитриевича и, мгновенно
расстегнув "молнию", вытащила на свет божий его напрягшийся, налитый темной,
тяжелой кровью член.
     - Нормально?
     Олина рука массировала орудие Гольцмана, сжимала его, гладила  пальцами
головку.
     - Ты  меня, Боря, не бойся...  Я просто  свободу  почувствовала сейчас.
Никто не узнает. А этот твой Митя - я только завелась, а  он уже захрапел...
Хилый он  у тебя. Гони ты его в шею, я уже говорила. А  мы с тобой...  мы  с
тобой такие дела можем делать, все утрутся! Возьмешь меня к себе на фирму, я
тебе так работу поставлю - все строиться в ряд будут.
     "А ведь и в  самом деле, никто не  узнает, - подумал Гольцман. - Как  в
песне поется: "Если женщина  просит..."  Только вот, не была бы  она больна.
Времени нет по врачам бегать. Да и желания - ну ни малейшего".
     - Боря, у меня мужика почти три года не было... Ну что ты, что ты? Чего
ты боишься?
     Гольцман  почувствовал,  как Стадникова  насаживается  на его  член,  и
подался ей навстречу.
     "Ладно. Если  и правда, что, кроме Митьки, у нее никого не было, тогда,
если  заболею, будет  с  кого спрашивать. В таком  случае  я его  сам  раком
поставлю, гаденыша этакого..."

     Митя проснулся от телефонного звонка. К его  удивлению, несмотря на то,
что воспоминания о  вчерашнем дне  обрывались в ресторане  "Крепость", куда,
после  обильного,  может  быть, чуть  более  обильного,  чем  того требовала
ситуация, возлияния  в  гостинице "Россия", он привез  московскую группу  на
обед, голова не болела и чувствовал он себя вполне сносно.
     К телефону подходить не хотелось.
     "В ресторане тоже что-то пили, но и, вполне определенно, ели".
     Митя  помнил, как хвалил мясо, крича,  что такого мяса он  не ел даже в
Америке,  не  то  что в какой-то  там  Москве. Мол, мясо в "Крепости" - всем
мясам мясо.
     "Ели, точно.  А если ели, значит, не сильно пьяные были. Хотя, с другой
стороны, ничего не помню... Как только домой добрался..."
     Митя был раздет, лежал в собственной постели под одеялом.
     Это  хороший признак. Вообще  говоря, то, что он не избит, не изувечен,
не заблеван (Митя  на  всякий случай  понюхал руки  - они ничем  не пахли, и
ладони  были чисты), то,  что проснулся дома, а не в милиции,  не в луже под
забором, -  это  уже  говорит о многом.  О  многом хорошем. Значит, не терял
головы. Ну, если и терял, то не совсем, не окончательно.
     Телефон продолжал звонить.
     Митя  поднялся  - в  голове даже  не кольнуло, - прошелся по  комнате в
поисках трубки и вышел на кухню.
     Трубка лежала на столе. Рядом  стояли початая бутылка водки, пепельница
с окурками и две пустые рюмки.
     "Вот те на, - удивился Матвеев. - Значит, я и дома еще с кем-то пил?"
     - Але, - сказал он, поднеся трубку к уху.
     - Давай,  Матвеев,  на  работу,  -  услышал  он  голос  шефа.  - Хватит
валяться. Жду тебя через полчаса.
     В трубке раздались короткие гудки.
     "Что-то он  суров. - Митя положил трубку на  стол,  посмотрел на водку,
взял бутылку и убрал ее в холодильник. - Не будем дразнить гусей. Приедем на
службу  трезвыми.  Черт,  да  ведь  машина-то  моя  возле  дома  Стадниковой
осталась. Надо сейчас же заехать, забрать".
     "Опель"  Матвеева  стоял  на  том  самом  месте,  где  он  оставил  его
позавчера.
     Митя,  всю  дорогу ожидавший, что не увидит своей машины,  почувствовал
огромное облегчение, сел за руль и понесся в офис "Норда".
     В полчаса  Матвеев,  конечно,  не уложился, но,  когда  он  появился  в
кабинете Гольцмана, тот не сделал ему выговора за опоздание, а просто кивнул
- "садись, мол". Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа.
     - Что скажешь? - спросил Гольцман.
     - В смысле? Насчет чего?
     - Как концерт прошел?
     - Концерт? Да я, в общем... Вы же сказали - встретить, накормить. Я все
сделал.
     - Да?
     - Конечно.
     - Отвечаешь?
     - Абсолютно.
     Сейчас,  когда  Митя  более  или  менее  сосредоточился,  он  отчетливо
вспомнил, как встречал  группу на вокзале,  как они  ехали в гостиницу...  В
памяти всплывали отдельные эпизоды питья в  гостинице,  фрагменты  интерьера
ресторана "Крепость".
     - Встретил, накормил, все в порядке.
     - Да? А кто в оркестровую яму свалился в "Ленсовета"?
     - В яму?..
     - В яму, в яму.
     Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства.
     - Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста.
     Сережа  - старший  администратор, ответственный  за  вчерашний  концерт
"Гротеска", - появился через несколько секунд.
     Увидев Митю, он странно улыбнулся.
     - Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте.
     -  Да  ничего  такого особенного не творил, - сказал Сережа,  почесывая
седую бороду.
     Матвеева всегда раздражал  облик этого Сережи. Дульский  был ровесником
шефа, и работали они вместе с  самого начала, с того  момента, как  Гольцман
решил заняться большим шоу-бизнесом.
     Дульский был  специалистом по  продаже театральных билетов и в этом, на
первый взгляд, нехитром  деле  знал множество  тонкостей,  трюков и способов
"отмыть" черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано,  не провести
выручку  через  кассу, заработать  на  билетах,  продавая  одни и  те  же по
нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и
многое другое. Кроме технической стороны вопроса,  Дульский прекрасно владел
и, фигурально выражаясь, социальной стороной  проблемы. То есть знал  всех и
каждого из  продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в подземном
переходе метро, каждая солидная дама в театральной  кассе, распространители,
работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах,
- все они  знали Дульского,  и  со всеми он был  в хороших  отношениях. Само
собой,  у него были  "концы" и в мэрии, и  в Смольном,  и  в законодательном
собрании -  за долгие годы крутежа билетов Дульский стал  в городе известным
человеком.
     Сколько Митя помнил  Дульского, тот  всегда  выглядел этаким  стареющим
плейбоем с  легким ковбойским налетом. Длинная,  падающая на  грудь смоляная
борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост
седые волосы, неизменные черные  джинсы и сапоги-"козаки",  черная джинсовая
рубашка,  черная  кожаная куртка, на  длинных  пальцах -  серебряные кольца,
только что серьги в ухе не было.
     В таком виде Дульский  ходил  и  в  мэрию, и в  Мариинский театр,  и  в
дорогие рестораны.  Каким-то образом он словно  приучил город к своему виду.
Окажись на  его месте  кто-нибудь другой, в  определенных  местах  появление
человека  в  подобном  наряде  вызвало  бы  по меньшей  мере недоумение,  но
Дульского все и всюду воспринимали совершенно нормально.
     Самой  ненавистной  чертой  Сергея  было  его откровенное  стукачество.
Собственно,  стукачеством  это назвать было трудно. Просто Дульский всегда с
удовольствием и подробно  докладывал  начальству о любых  похождениях  своих
коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег
его совершенно не  волновало. Говорил  он одну только правду  и ничего кроме
правды  - подвиги  товарищей  не приукрашивал, но и не преуменьшал. Там, где
можно  было что-то недоговорить, что-то  замять,  у  Дульского  не  было  ни
малейших сомнений в  изложении  событий: если начальство  спрашивает  - надо
отвечать.  По такому  принципу он  и  жил. И, надо сказать,  начальство  его
ценило и берегло.
     Работником он  был  опытным.  Можно даже  сказать,  Сергей  Никифорович
Дульский слыл асом своего дела. А последняя черта  -  полная откровенность с
начальством - делала его для того же начальства вдвойне удобным.
     Ко всему  прочему, Сергей Дульский обладал  странным и  сильным  личным
обаянием, благодаря которому коллеги по службе его еще ни разу не то  что не
избили, но даже в глаза не обругали.
     - Что творил, что творил...  - повторил Дульский. - Бывали  варианты  и
покруче. Ты сам-то хоть помнишь, герой?
     Он смотрел на Митю смеющимися черными глазами.
     Митя пожал плечами.
     -  Отвечай  на  вопрос, Митя, -  устало,  странно устало для начала дня
сказал Гольцман.
     - Ну, помню.
     - И что же ты помнишь?
     - Вряд ли он помнит,  - хмыкнул Дульский. - Ну, ты дал,  конечно, Митя.
Просто цирк. - И начал рассказывать.
     То, что  услышал  Митя, не выбило почвы из-под  его ног. Могло  быть  и
похуже. А  так... -  в общем,  ничего криминального.  Ну, подумаешь, приехал
вместе с группой  пьяный в хлам.  Вышел на сцену  объявлять коллектив. Зачем
это было нужно - решительно никому, даже самому Мите, сейчас было непонятно.
Ладно, всякое бывает.  Ну,  не  рассчитал,  не  сориентировался  правильно в
пространстве. Упал в оркестровую яму. Слава богу, там  народ был, подхватили
на лету. Не дали разбиться, поломаться.
     Потом  пил в  оркестровой  яме  с  фанатами "Гротеска".  Кричал  что-то
непотребное. Потом Дульский отвез его домой. Ему-то хорошо - три  года назад
закодировался,  спиртного  в рот не берет, может каждый день на своей  тачке
ездить. Дома Митя уговаривал Дульского "развязать", заставлял пить водку.  В
результате сам выпил полбутылки и упал прямо на кухне.  Дульский его раздел,
отнес в постель и уложил спать.
     В этом  месте рассказа Матвеев  почувствовал  какую-то  неловкость. Про
Сергея Никифоровича ходили слухи, что  он очень охоч не  только до  женского
пола,  но  с  той  же  степенью  страстности  относится и  к  представителям
противоположного. Правда, впрямую в "голубых" делах  Дульский ни разу не был
замечен, но слухи  ходили  упорные, и не один уже год.  А дыма без огня, как
известно, не бывает.
     Митя мысленно  проверил  собственный  организм на  предмет  последствий
возможного несанкционированного контакта и  решил, что вроде бы на этот  раз
все обошлось. А раз не было ничего, значит,  и думать на эту  тему нечего. И
вообще,  питерские театральные актеры после больших загулов обычно говорят -
"Не помню, значит не было". И хорошо. И славно.
     Вдруг,  прокручивая в голове обрывки каких-то пьяных не то  снов, не то
кусочков  яви, Митя вспомнил,  что говорил  ему вчера Шамай. В ресторане это
было или  в гримерке, Митя уточнить не  мог, но суть разговора всплыла очень
ясно.
     Вспомнив  это,  Митя  одновременно  подумал:  "А где же был, интересно,
Гольцман, если он про концерт ничего не знает? Он же обычно сам контролирует
большие мероприятия. И такой невыспавшийся..."
     - Ладно, с этим  все ясно. Короче, чтобы такого больше не было, ты меня
понял?  Уволю нахрен!  А то давеча на  Москву у меня просился... Нет,  Митя,
тебе еще надо над собой работать... А может, тебя закодировать, а?
     Гольцман смотрел на Митю без улыбки.
     - Да нет,  Борис  Дмитриевич,  зачем?  Я  же не запойный... тут  уж так
получилось. Одно к одному. Ну, вы понимаете, о чем я.
     - Понимаю. Очень хорошо понимаю.
     И снова что-то подозрительное послышалось Мите в голосе шефа, в  голове
закрутились   какие-то   непонятные   ассоциации,  но  начальственный  голос
Гольцмана не дал им развиться в конкретные образы.
     - Все, проехали, - Борис Дмитриевич хлопнул по столу ладонью. - Кстати,
с деньгами вы разобрались?
     - Нет. - Дульский преданно смотрел шефу в глаза.
     - В каком смысле?
     -  В  прямом. Я им  денег  не дал. Сказал, что вышлю потом. Завтра. Или
послезавтра.
     - Молодец. Вот, Митя, учись. И как они?
     - Они? Орали, ругались. Морду мне грозились набить.
     - Не набили же?
     - Конечно, не набили. Попробовали бы только рыпнуться.
     - Вот  так  и  надо работать. Нельзя давать  им расслабляться.  На  шею
сядут. Через неделю вышли.  Всю  сумму, как договаривались.  Пусть подождут.
Суперзвезды,  тоже  мне... Все, ребятки,  все.  Теперь  по делу. Шурик вчера
привез тело, Кирилл занимается похоронами. Но тут такая петрушка вышла...
     - Какая? - спросил Митя.
     - Такая. Тебе Стадникова не говорила о завещании?
     - Говорила.
     - А ты его не читал?
     - Нет.
     - Ну, конечно. Ты другим был занят.
     И снова холодная искра из глаз. Митя  сморгнул. Может быть,  это просто
похмельные фокусы его с толку сбивают?
     - В  завещании  черным по белому  написано  - "Мой прах  после кремации
развеять  с  борта  вертолета над  Петропавловской крепостью"... Что  делать
будем?
     - Джон Леннон, - сказал Дульский.
     - Что - "Джон Леннон"?
     - Косит  под  Леннона.  Это  его так  Йоко  хоронила. С вертолета  прах
развеяла. У него же могилы нет, у Леннона. Пепел по ветру.
     -  Ладно, Леннон - это Леннон. С ним пускай другие разбираются. А нам с
Лековым надо решить. Что делать будем?
     Митя решил  проявить инициативу. Реабилитироваться, так сказать,  после
вчерашнего.
     - Что делать? То и делать! Это же круто. Снимем на видео. Сделаем клип.
Бабы рыдать будут. Так трогательно  - Петропавловка сверху,  и пепел  летит.
Супер!
     - Правильно мыслишь, студент. Молодец. Серега!
     - Да.
     - Займись этим  вопросом.  Нужно  в мэрии  согласовать. Чтобы  не  было
никаких проблем.  Пусть  там  подпишут разрешение,  я не  знаю,  советник по
культуре,  что ли,  или  еще  кто...  Но чтобы  бумага  была  с  официальным
разрешением. Сделаешь?
     - Как два пальца...
     - Делай.
     - Борис Дмитриевич...
     - Что, Митя?
     - Я вчера говорил с Шамаем.
     - Ого! Ты еще говорить мог?
     - Да вот, видимо, мог.
     - И что?
     - Он сказал, в Москве большая работа пошла по Лекову.
     - Чего-чего? Они-то что там затеяли? И когда успели?
     - Не знаю. Только там уже все в курсе, все работает.
     - Да что работает, е-мое?! Два дня прошло всего,  как он отлетел. Что у
них там уже работает?
     - Шамай сказал, что будут делать фестиваль памяти Лекова.
     - Так... Что-нибудь еще?
     -  Еще начнут писать альбом.  Все звезды. И попса, и рок. Все. Валерий.
Пугачев. Минадзе.  "Гротеск".  Пушкина. Аненкова. "Звездопад". Все москвичи.
Он   назвал   имен  двадцать.  Какой-то  виртуальный  альбом,  в  нескольких
вариантах, с голосом и гитарой Лекова. Суперпроект. Проект века, типа. Чтобы
и рок, и попса, и чтобы всем нравилось.
     - А откуда у них голос с гитарой?
     -  У  них есть пленки,  ранние концерты  Васьки в  Москве  и  Питере. И
широкие ленты есть, студийные.  С ними будут работать, монтировать,  ремиксы
мастерить. Потом монтировать с живыми звездами. Идея интересная...
     - Кто занимается?
     - Вавилов. "ВВВ".
     - Ого! Быстро они сообразили... Ладно, Шурик сейчас приедет, я с ним на
эту тему поговорю.  Разберемся.  Все  права, ребятки, все равно у нас. Ольга
вчера подписала протокол о намерениях.
     - Ну, протокол - это еще не контракт.
     - Контракт сейчас готовят. Очень большой получается контракт, все нужно
забить. Это тебе не концерт  в "Ленсовета" откатать. Это работа на много лет
вперед.
     - А подпишет  она контракт-то? - спросил Митя,  снова испытав  странную
неловкость.
     - Подпишет. Это я беру на себя, - ответил Гольцман.
     Митя промолчал.
     - Подпишет,  -  повторил  Гольцман  после  короткой паузы.  - Никуда не
денется.

        * "ОПЕРАЦИЯ АВАНГАРД" (Аванс. Вторая выплата) * 

        1
     Боян  вышел  из офиса Вавилова, испытывая  смешанные  чувства.  С одной
стороны, следовало бы радоваться - он получил то, что хотел, получил деньги,
которых более  чем хватало  для завершения начатой работы, - по обыкновению,
Боян завысил  сумму  необходимых  расходов  вдвое,  так  что  теперь  он  на
некоторое  время был  вполне  обеспечен  и  карманными деньгами. Но с другой
стороны, Толя ожидал совсем иного приема.
     "Надо же,  козел  надутый,  -  думал Боян, выходя  из такси на Манежной
площади.  -  Он,  оказывается,  вообще  не  в  теме.  Сидит   себе,  барыга,
шоу-бизнесом, мать его ети, занимается,  а не знает даже людей, которые этот
сраный шоу-бизнес  делают. Козел вонючий! Лох, чисто лох, поляну не сечет, в
искусстве наверняка тоже не рубит. Чем же он занимается?  Своими старперами,
так они все на ладан дышат, сколько можно гонять одно и то же... Народ давно
обалдевает, а они все продолжают в одну дуду - Леонтьев, Киркоров... Сколько
можно! Полным-полно  классных ребят, многие уже в Европе работают, а здесь -
хрен пробьешься... Ну ничего, мы ему покажем. Покажем..."
     Боян чувствовал,  что немного лицемерит,  обманывает сам себя. Вовсе не
одни старперы царствовали на российской эстраде,  напротив, молодые теснили,
заставляли  суетиться опытных, заслуженных  и  всем  известных  артистов.  И
Вавилов, что говорить, не меньше других приложил руку к появлению на большой
сцене целой обоймы новых имен.
     Толя  испытывал раздражение лишь оттого, что этот самый Вавилов, царь и
бог во всем, что касалось серьезной раскрутки и больших гонораров, воротила,
имеющий    в    собственности    лучшие    концертные    площадки   столицы,
приватизировавший их благодаря  связям  в  правительстве, не узнал Бояна.  И
даже  не  то чтобы  не узнал  -  Вавилов,  кажется, вовсе  не  слышал о  его
существовании.
     "А  чего  я   злюсь-то?  -  подумал   Боян,   начиная  остывать,   чему
способствовала  увесистая пачка  купюр,  покоящаяся  во  внутреннем  кармане
куртки. - Ему,  конечно, все это по фигу. Он же не зритель. Не  потребитель.
Он бабки дает. И совсем ему не обязательно знать, кто  есть кто... Вот этот,
как  его,  Ваганян, он в курсе. И Толстиков. А чего мне еще надо? Да ничего.
Денег побольше.  Как этот говорил,  рокер долбаный, Джон Леннон? "Хочу стать
богатым  и  знаменитым".  И  стал,  собака.  А  нам  хули  топтаться?  И  мы
прорвемся".
     Боян действительно  был  в Москве человеком  известным. И  не только  в
Москве.
     Когда он думал про  себя как про представителя "молодых", ему казалось,
что на  самом  деле  не тридцать три стукнуло Толику  Бояну,  а  по-прежнему
двадцать,  ну  двадцать два.  Многие, очень многие,  подавляющее большинство
тех, кто были знакомы  с Анатолием Бояном лишь по его музыке, по видеоклипам
и журнальным интервью,  именно  так и  думали -  представитель, мол,  нового
поколения,  талантливый юноша,  своей энергией и напором молодости пробивший
себе дорогу не только на отечественную сцену, но и на европейский рынок.
     Он и  выглядел на двадцать, а не на тридцать три, при этом перепробовав
великое  множество  наркотиков,  злоупотреблявший  алкоголем,  ночевавший  в
подъездах Москвы, Ленинграда,  Парижа и Амстердама. Судя по  его "анамнезу",
Боян  должен  был   казаться  сорокалетним,  однако  жизненные  трудности  и
беспорядочный образ жизни совершенно  не оставили следов на  его  миловидном
лице.

     Толя приехал  в Ленинград, когда ему  едва  исполнилось восемнадцать, и
его  единственной  целью было  -  "выйти  в  люди".  Что  понимал  под  этим
вологодский паренек, не имевший не то что профессии, но даже желания чему бы
то ни было учиться, он  и сам себе не мог объяснить. Боян знал только одно -
ему  нужны деньги  и слава, и он  твердо  полагал, что  эти  вещи совершенно
тождественны.
     Толя  не  имел склонности  к криминалу, и это спасло  его  от  роковых,
непоправимых шагов. На третий день своего пребывания в городе на Неве, ночуя
у    каких-то   дальних   родственников,   которые   согласились   потерпеть
провинциального гостя несколько дней (они так и сказали  - "несколько дней",
дав  понять, что  речь  идет не  о месяцах и  даже  не о  неделе  пребывания
вологодского нахлебника  в их квартире), Толя  зашел  на улицу Рубинштейна и
увидел огромную толпу  -  люди запрудили  проезжую  часть  и  растеклись  по
тротуарам  на  несколько  кварталов.  Судьба привела  его  к  Ленинградскому
рок-клубу,   и   это  определило   всю   дальнейшую   историю  честолюбивого
провинциала.
     Будучи чрезвычайно  коммуникабельным и  обаятельным парнем, Толик очень
быстро стал своим в  компании молодых,  странно одетых ребят, с  которыми он
познакомился  в  зале  и ради которых  отсидел, вернее, отбегал  трехчасовой
концерт (Боян понимал, что ему нужно как-то устраивать свою жизнь, и большую
часть мероприятия  носился  в  буфет  и  обратно). Ночь после концерта  Толя
провел в  огромной квартире  некоего музыканта  с очень  длинными волосами и
тихим   проникновенным  голосом.   Как  зовут   хозяина,  приютившего   его,
накормившего  и напоившего,  Толик  не помнил,  но  всем своим видом выражал
признательность и готовность услужить. Только вечером  следующего дня, когда
к хлебосольному длинноволосому музыканту нагрянули гости, Толик выяснил, что
его благодетеля зовут Викентием.
     Разглядывая гостей, Боян начинал понимать, что здесь, в квартире тихого
Викентия, он  может  провести  не только следующую  ночь, но и еще несколько
дней. Может быть, неделю. А может быть,  и месяц... Главное - правильно себя
подать.
     И Толик рьяно взялся за дело. Главным образом, он  бегал за водкой. Для
Бояна  это было занятием необычным  и даже  по-своему увлекательным -  среди
ночи  на пустынных,  гулких ленинградских  улицах нужно было  поймать такси,
доказать водителю, что ты не стукач, не дружинник, а  просто честный бухарь,
что тебе нужна водка и никакой  подставы здесь нет, дать червонец,  спрятать
бутылку за пазуху, дабы случайно не заметили какие-нибудь гопники,  бродящие
по темным улицам в поисках жертв, и бежать в квартиру Викентия, где гости во
главе с хозяином печально сидели вокруг стола, ожидая гонца.
     Боян за неделю стал большим специалистом по части покупки ночной водки,
и товарищи  Викентия  -  он  оказался  скрипачом  одной из самых  популярных
ленинградских рок-групп  - стали относится к Толику,  как  к человеку своего
круга.
     Это было именно то, что нужно.
     Не  было вечера, чтобы в квартире Викентия не  собирались ленинградские
музыканты,  художники и  прочая  публика.  Какие-то грязные типы  снимали  в
прихожей ватники и потом,  в  ходе  застольной  беседы,  когда они  начинали
рассуждать об известном Толику по школьной программе Достоевском, совершенно
неизвестном  Набокове  и   еще  каком-то  деятеле  с  труднопроизносимой   и
казавшейся  Бояну  неприличной фамилией  Керуак,  оказывалось, что мужики  в
мазутных ватниках - гениальные писатели,  которые пишут "запрещенные" книги,
и,  кроме писательской деятельности,  осуществляемой почему-то в котельных и
сторожках, основным их  занятием является  запутывание следов  и бегство  от
постоянной слежки агентов КГБ.
     Помимо этих странных личностей к Викентию захаживали и  иностранцы, при
которых  Толик напрягался  изо всех  сил,  стараясь не  таращить восхищенные
глаза на их новенькие джинсы и белоснежные кроссовки.
     - Какой стильный юноша, - говорили писатели, поглядывая на Бояна. - Это
что, Гребенщиковский воспитанник?
     - Нет, - отвечал Викентий. - Это мой новый друг... Из Вологды.
     - Ну прямо в чистом виде "новый романтик".
     - Кто-кто? - спрашивал Боян.
     - "Новые  романтики", Толик, - пояснял Викентий, - это такое течение на
Западе. В музыке и вообще...  Ты просто  похож... Там люди  специальный грим
делают, волосы красят, а у тебя все натуральное. Тебе бы рок-звездой быть...
Ты на гитаре не играешь?
     - Нет.
     -  Вот  с  Алжиром  тебя  познакомим,  будете  вместе ходить.  Он  тоже
модник...
     -  С кем? - изумленно спрашивал  Толик, представляя  себе  здоровенного
чернокожего, с которым ему сулят куда-то "вместе ходить".
     - С Алжиром. Он как раз завтра зайдет.
     Таинственный Алжир, который  явился  следующим вечером, оказался  тощим
парнишкой,  ровесником Толика. Знакомство с Костей,  носящим  такую странную
кличку, парадоксальную и  прекрасную  в своей пустоте,  ибо она  ни малейшим
образом  не  отражала  личность  ее  обладателя  - бледного,  светловолосого
одесского мальчишки, - оказалось для Бояна, как стали говорить несколько лет
спустя, судьбоносным.
     Если  Толик просто хотел стать богатым  и знаменитым,  то Костю  Алжира
буквально разрывало  на  части  от этого желания, и он кипел, бурлил бешеной
энергией, направляя ее в любые русла, пригодные для достижения цели.
     Несмотря  на  свою  молодость,  Алжир  был вхож в дома  местных  и, как
выяснилось  чуть  позже, столичных знаменитостей,  находился в  приятельских
отношениях с  художниками,  кинорежиссерами и  писателями  -  не  теми,  что
приходили в гости к Викентию, а "официальными", портреты которых мелькали на
обложках цветных  журналов  и  появлялись  на телеэкране.  При  этом он  мог
запросто позвонить Гребенщикову,  здоровался за руку  с Курехиным, увидев на
улице  Цоя,  орал во все горло:  "Витька!!! Привет!!!"  И никто  из  титанов
ленинградского андеграунда не  считал это назойливой  фамильярностью. Алжира
все знали и, кажется, любили.
     Чем  он  конкретно занимался, Толик  сразу  не понял, как, впрочем,  не
понял и впоследствии. Алжир пытался объять  необъятное и выжать хоть немного
денег  из  всего,  что  находилось  вокруг.  Точно так  же  любого человека,
встречавшегося ему на пути, он старался  использовать для роста  собственной
популярности.
     При этом Костя показался Толику добрым и обаятельным малым, а сам Алжир
после первой  же встречи схватил  Бояна и уволок к  себе, как он сказал,  "в
мастерскую".
     Чуть позже, когда Алжир укатил в  Москву, оставив Толика в  этой  самой
"мастерской", где он и  прожил следующие два  с половиной года,  Боян понял,
что Алжир, несмотря на  собственную,  стремительно  нарастающую известность,
несмотря на обширный круг именитых друзей и знакомых, был все еще "пацаном",
провинциальным мальчишкой, таким же, как и Толик.
     В лице Бояна Алжир получил того самого "ученика", каким должен обладать
любой   известный  художник.  Художник   с  большой  буквы,  не  обязательно
живописец, график или скульптор. Алжир именовал  себя Художником, не обладая
никаким  талантом,  не имея  ни  малейшего отношения  к  искусству.  Он  был
Художником,  как сам  говорил,  "по жизни".  Хотя  именно в те дни, когда он
познакомился с Бояном, Алжир хвастался, что "разрабатывает тему" авангардной
живописи.
     Мастерская -  комнатка  в  расселенной коммуналке  на  последнем  этаже
предназначенного  к  сносу дома, без горячей  воды, но с не отключенным  еще
электричеством - была завалена холстами с образцами этой самой "живописи".
     Толик удивленно  разглядывал  полотна, где были изображены человеческие
фигуры, здания и животные, словно нарисованные пятилетним ребенком.  Разница
между детсадовской  живописью и тем,  что Алжир называл  "авангардом",  была
лишь в размере полотен. Те "картины", что лежали в мастерской Алжира,  имели
поистине гигантские габариты.
     - Впечатляет? - спрашивал Алжир нового ученика.
     - Да, в общем...
     - Нравится?
     - Ну, вроде ничего... Нормально.
     -  "Нормально"! Сказал тоже... Это  круто! Ты  пока  не  въезжаешь еще.
Потом врубишься. Самая крутая вещь сейчас - живопись.
     - А что здесь такого крутого?
     - Знаешь, как иностранцы покупают? Только подноси!
     - Да ты чо?
     -  Сам  ты -  "чо". Я  тебе говорю  - врубиться нужно. Поживи, посмотри
работы... А я уезжаю. Следи тут за порядком. Посторонних не пускай.
     - А кто у тебя посторонний, кто нет?
     - Разберешься.
     Алжир запихивал  вещи в  спортивную сумку - мыло, зубную щетку,  носки,
рубашки.
     - А ты куда едешь-то?
     - На съемки.
     - Куда?!
     - Ну, елы-палы, на съемки, говорю тебе... Ты  остаешься за хозяина. Я с
тобой свяжусь. Буду прилетать сюда...
     - Прилетать?
     - Ну да. Все оплачивает фирма. Мы будем в Москве, потом в Ялте. Так что
живи пока. Набирайся ума. Да, тут может Петрович придти.
     - Кто?
     - Петрович. Он сам тебе все объяснит. Пока!
     Алжир хлопнул  Толика по плечу, выскочил на лестницу и, громко стуча по
ступенькам каблуками "скороходовских" ботинок, побежал вниз.
     - Эй!  - услышал Боян его голос снизу. -  Вот что еще. Придет Леков, не
пускай его. Он беспредельщик.
     Дверь парадного  хлопнула.  Толик  вернулся в  комнату Алжира  в полном
недоумении.  У  него не было ни копейки денег,  едой  в мастерской  даже  не
пахло. Боян уже успел заглянуть в холодильник - тот был абсолютно пуст.
     Поразмышляв  о  том,  что теперь  вся  надежда  только  на  собственную
расторопность и что  в  любом случае  это  пристанище  лучше,  чем  квартира
дальних родственников, которые  со дня  на  день  собирались попросить Бояна
поискать другие варианты, Толик снова вернулся к картинам Алжира.
     "Херня  какая-то, - думал он, переходя  от одного  полотна к другому. -
Это и я так  смогу.  Неужели находятся  мудаки,  которые  за  подобную мазню
деньги платят? Что-то парит меня Алжир, не может быть, чтобы эту муть кто-то
покупал".
     Мысли его прервал громкий стук в дверь.
     - Кто там? - спросил Боян, выйдя в прихожую.
     - Свои, - ответил из-за двери мужской голос.
     - Кто это - свои?
     - Ну, открой, типа... Ты чего, чувак, елы-палы... Алжир-то дома?
     - Нет его.
     - А ты кто?
     - Боян.
     - О, ништяк... Кликуха подходящая. Давай, Баян, открывай, не боись. Я с
Алжиром договаривался.
     Боян снял толстую  цепочку, повернул ключ,  торчавший в замке, и открыл
дверь.  Чего ему,  в  самом  деле,  бояться? Денег  нет,  а пропитание,  так
сказать, хлеб насущный, в его положении можно получить только  через общение
с себе подобными. Сидя на диване в одиночестве, ничего не дождешься.
     - Здорово, Баян!
     На пороге квартиры стоял Василий Леков собственной персоной.  Тот самый
Леков,  про   которого   Алжир   несколько  минут  назад   сказал,   что  он
"беспредельщик" и что пускать его в мастерскую ни в коем случае нельзя.
     "Что  он мне,  командир, что ли? - подумал Толик про Алжира,  пропуская
Лекова  в  комнату.  - Мне  нужно  связи  заводить.  А  этот  Леков  тут,  в
Ленинграде, не  последний  человек. Гений,  все  говорят.  Только  очень  уж
веселый... Ну, да и я, между прочим, не лох какой-нибудь..."
     Василий,  о  котором  Боян  наслушался  уже  изрядно и  которого  видел
несколько раз на концертах, тащил с собой гитару в тряпичном чехле.
     - Слушай,  выпить  есть? - спросил  Леков,  падая  на  диван. Он был  в
мешковатых черных брюках, стареньких кедах и грязной белой футболке.
     - Не-а...
     - "Не-а"!  -  передразнил  Бояна  Леков.  -  Ладно,  сейчас чего-нибудь
сообразим.
     Он  полез  в  карман  брюк,  вытащил   пачку   "Беломора"  и  крохотный
целлофановый пакетик. Боян опасливо посмотрел на запертую входную дверь.
     -  Не  боись,   хвоста  нет,  -  сказал  Леков.  Он  высыпал  табак  из
"беломорины" в ладонь и смешал его с коноплей из  пакетика.  - Ты  вообще-то
кто?
     - Я друг Алжира. Он, кстати...
     - Я его, кстати, встретил  на улице, - в тон Бояну сказал Леков. -  Так
что  он в  курсе, можешь не волноваться. Я тут поживу малость.  Поссорился с
предками, понимаешь ли. Нужно где-нибудь перекантоваться.
     - Да пожалуйста, - Толик развел руками. - Я-то что? Я тут не хозяин...
     - Во-во. Это верно. На, курни.
     Музыкант протянул Толику папиросу, аккуратно и  профессионально забитую
смесью табака с "травой".
     -  Давай,  давай,  трава  классная.  Должно  пропереть.  А  то  сидишь,
напрягаешься... Ты расслабься. Будь как дома.
     Боян не  первый раз курил марихуану и, в общем, знал в ней  толк. Через
час ему уже  казалось,  что они с Лековым знакомы много лет и секретов между
ними быть не может. Толик рассказывал ленинградскому музыканту свою историю,
просил советов,  как  бы  ему  выйти в люди, как бы попрочнее утвердиться  в
столичной тусовке (иначе как "столичным" он питерское общество не  называл),
а  Василий, блаженно жмурясь  и забивая новый  косяк,  отвечал,  что все это
ерунда и жизнь должна идти так, как идет.
     -  Ты возьми  вот,  как  Алжир,  намазюкай  чего-нибудь. Авось  станешь
знаменитым, - смеясь, сказал он после глубокой затяжки.
     - Да ты что, Леков, серьезно, что ли? Алжир  ведь парит, не может быть,
чтобы...
     - Все может быть. Ты просто еще не въехал  в наши  дела.  Алжир  сейчас
крутой мэн. У него фирма пасется - ты не видел еще?
     - Нет.
     - Увидишь.  Я тебе серьезно  говорю -  мазюкай. Они,  Алжир с дружками,
сейчас нарасхват. То ли еще будет. Увидишь -  ребята так поднимутся, что нам
всем мало не покажется...
     Леков говорил что-то еще, но Толик отключился - сначала он видел только
шевелящиеся губы своего нового друга, а  потом и они исчезли, смытые нежной,
теплой волной целиком захватившего Бояна кайфа.
     Когда Толя пришел в себя, обнаружилось, что в мастерской, кроме  него и
Лекова, находятся еще человек пятнадцать. Откуда они взялись, Боян понять не
мог  - телефона в  Алжировой комнате не имелось.  Видимо, направляясь  сюда,
Леков оставил им информацию о своем новом местопребывании.
     Люди сидели на полу, на  табуретках, принесенных  из кухни, на  диване,
притиснув к  спинке  лежащего  Толика, а  Леков играл на гитаре и  пел. Этих
песен  Боян  еще не  слышал - видимо, происходила премьера  новой  программы
гениального музыканта, который писал свои произведения в огромном количестве
и с фантастической скоростью.
     - Круто, да?  -  спросил  восхищенный  Боян, обращаясь к сидевшей рядом
девушке.
     - Круто, - согласилась она. - Тише... На, дерни.
     Девушка  протянула  Толику   "пяточку"  -  докуренную  почти  до  конца
папиросу, остаток табака  и  конопли в  которой был закручен умелой рукой  в
аккуратный серый шарик.
     - Ништяк, - протянул Боян затянувшись.
     - Тише ты, новые же песни, - сказала девушка. - Не мешай.
     - Слушай, - произнес Толик, не обращая внимания на предостережение. - У
нас ведь магнитофон есть. Надо записать!..
     - Конечно, - шепнула девушка. - Тащи...
     После этого странного концерта Леков  прожил в мастерской Алжира недели
две. Хозяин так  и не появился.  Через  некоторое время  Викентий,  зашедший
попить чайку и выкурить папиросу с травкой, сказал Толику,  что  Алжир круто
пошел в рост  и снимается не где-нибудь,  а  в новой  картине  известнейшего
режиссера Воробьева под странным названием "Вах!"
     - Модная будет фильма,  - сказал Викентий. -  Этот  Воробьев  старается
бежать в ногу со  временем. Пошел в  андеграунд. Ему показалось, что Алжир -
главный представитель всей нашей тусовки. Ну, конечно, Костик - мастер людям
мозги  пудрить.  Вот  и  замутил  Воробьеву  голову.  Теперь  он  у него,  у
Воробьева, первый герой андеграунда, чуть ли не  знамя - надо лишь поднять и
нести вперед. Вот увидите, чуваки, эти  двое,  Воробьев и  Алжир, еще станут
культовыми фигурами. А мы все так в говнище и останемся.
     -  Да  знаю я... - поморщился  Леков.  -  Я  им  свою музыку предлагал.
Воробьев даже послушал.
     - И что? - спросил Толик.
     -  Не понравилось. Да он вообще  в тему не въезжает.  Не рубит. Сказал,
слишком сложно. Цоя  взял  - он там петь будет. Воробьеву  кич  нужен,  кич.
Таким только с  Алжиром  и общаться... Тот ведь тоже  шарлатан...  Модник. А
Воробьеву сейчас главное -  в моду попасть, в струю. Ему искусство  по фигу.
Конъюнктурщик...
     С  приходом Лекова  в  "мастерскую" Алжира  вопросы питания, "травки" и
алкоголя  вообще перестали существовать. Теперь по вечерам Толик  не успевал
отпирать дверь - гости шли нескончаемой чередой,  и каждый что-то приносил -
либо бутылку, либо батон, либо пакетик  с травой. Боян стал совершенно своим
в питерской богемной тусовке, и  к его словам  даже начали  прислушиваться -
теперь он был равным среди равных.
     Леков постоянно играл  на своей раздолбанной, плохо строящей  гитаре, а
Толик  пристрастился  записывать  его  ежевечерние  концерты   на  маленький
кассетный магнитофон Алжира.
     -  Фиксируй, фиксируй,  -  говорил Леков.  - Когда-нибудь разбогатеешь.
Архив издашь...
     - Пошел  ты,  - отвечал Толик,  в  силу их  совместного  проживания уже
получивший молчаливое согласие Лекова на такого рода  панибратство. Судя  по
всему, это даже нравилось разудалому музыканту. Боян иногда думал, что Леков
получал удовольствие от  такой жизни -  словно бы рядом  с ним младший брат,
который утром кашку варит, пол подметает, в магазин бегает...
     "Наверное,  у  него   в  семье  нелады,  -  размышлял  Толик  в  минуты
просветления, когда его организм ненадолго очищался  от алкоголя и "дури". -
Отличный  парень... Если  бы не был беспредельщиком,  королем мог бы  стать.
Такие классные песни пишет..."
     Мысль  о "короле"  понравилась Бояну, и в один  из тех редких  вечеров,
когда они остались с Лековым вдвоем - гостей почему-то в тот день не было, -
Толик, традиционно покурив  и посмотрев на уснувшего на диване Лекова,  взял
большой  кусок картона,  прислонил его  к  стене,  нашел в тумбочке тюбики с
масляной  краской и,  обуреваемый  наркотическим  вдохновением,  замер перед
чистым листом.
     Неожиданно он понял, чт? ему хочется изобразить.
     Быстро,  без  помощи  кисти,  выдавливая  краски  из  тюбиков прямо  на
рубчатую поверхность картона,  он  блестящими колбасками  наметил  очертания
мастерской, обозначил диван,  тумбочку,  табуретки - все разными цветами, не
обращая  внимания  на гамму. Потом, отбросив тюбики, слегка  укрупнил линии,
размазав их пальцем.
     Лист картона, еще  полчаса  назад девственно чистый,  представлял собой
нечто невообразимое.
     Отойдя  подальше  и внимательно посмотрев  на свое произведение,  Толик
понял, что осталась одна, самая важная деталь.
     На  подоконнике валялась  старая, истрепанная  колода  карт,  служившая
Алжиру неизвестно  для  каких целей - к игре  он  пристрастия не имел,  даже
наоборот,  тех,  кто  любил  играть  в  карты,  считал  жлобами и  почему-то
"совками".
     Найдя в колоде пикового короля, Толик вдавил его в толстый слой масла в
правом нижнем углу  "картины". Король оказался наполовину скрыт под натекшей
на карту краской. По верху, там, где преобладал красный цвет, Толик небрежно
разбросал  тузов,  дам  и валетов,  а в центре,  где на картине обозначались
табуретки и диван, "рассадил" шестерок, семерок и остальную мелочь.
     Боян  отошел  в  сторонку,  посмотрел  на  свое  детище  и,  сравнив  с
произведениями Алжира, понял, что его работа ничуть не хуже. Толик забил еще
папироску, выкурил ее и уснул...
     Леков  ушел  через  трое суток. Не сказал  ни  слова, хлопнул Толика по
спине, взял свою гитару и,  шаркая ногами,  удалился,  аккуратно прикрыв  за
собой дверь.
     "Депресняк  напал, - подумал Боян, уже искушенный в причудах творческих
личностей. - Ничего. Оклемается".
     Он посидел на диване, убрал со стола  остатки конопли и, как выяснилось
минутой позже, сделал это очень вовремя.
     Дверь  открылась -  кто-то  отпер  замок своим ключом,  - и в  прихожей
послышались мужские голоса.
     -  Алжир! Это ты? - крикнул Толик. Он поднялся с  дивана, но тут же сел
снова. По его спине пробежал неприятный холодок.
     В комнату деловым шагом вошел молодой мужчина.  Едва завидев его, Толик
сразу определил: "Мент. Или гэбэшник".
     Что-то  неуловимое  было   в  облике  молодого   широкоплечего   парня.
Неуловимое,  но  весьма  узнаваемое  и весьма  прозрачно намекающее  на  его
принадлежность  к органам  правопорядка.  То  ли  спортивная осанка,  то  ли
быстрый  острый  взгляд внимательных  глаз,  то  ли  слишком  уж  аккуратная
короткая стрижка, а скорее всего, совокупность этих деталей.
     Вслед за таинственным и излучающим почти видимую опасность гостем вошли
еще двое - эти были постарше и имели не столь угрожающий облик. Обыкновенные
мужики. Судя по их костюмам - не из бедных.
     На первом, "менте", были джинсовая куртка, фирменные "левайсы", хорошие
кроссовки и рубашка с джинсовым узеньким галстуком.
     - Ты Боян? - резко спросил "мент".
     - Э-э-э, - ответил Толик.
     - Не бойся. Я с Алжиром знаком. Я за картинами.
     Дальше  события развивались совершенно  невероятным для Толика образом.
Вошедшие   мужчины  перестали  замечать  его  присутствие.  "Мент"  деловито
расставил  вдоль стен  полотна Алжира,  среди  которых  затесалась и  работа
Толика,  подписанная  корявыми буквами - "Король в говнище", а затем широким
жестом указал  на импровизированную выставку своим спутникам. Те походили по
комнате,  покачали головами,  почмокали  языками,  потом  остановились возле
окна, поманили "мента" пальцами и принялись о чем-то шептаться.
     Толик смотрел на них,  не понимая,  как себя вести, и благословляя Бога
за то, что тот надоумил его убрать со стола марихуану.
     - Слушай, -  вдруг сказал "мент",  резко повернувшись  на каблуках. - Я
тебе говорю, как тебя там...
     - Толя.
     - Да.  Толя. Алжир  сказал,  чтобы я  вел  все дела с тобой. Он приедет
завтра, но мне  некогда, я  сейчас уезжаю. Короче, я оставляю Алжиру пакет и
забираю картины.
     -  Да  пожалуйста,  -  Толик  развел  руками. -  Мне-то  что?  Если  вы
договорились...
     - Вот и славно.
     "Мент"  потерял  к  Бояну  всякий интерес.  Упомянутый  пакет  оказался
обычным полиэтиленовым  мешком,  который один из гостей  вытащил  из  сумки,
висевшей  у него  на плече, и передал  "менту".  Тот небрежно бросил его  на
диван.
     - Забираем все, - сказал "мент". - Должно быть шесть штук.
     Они сложили  шесть картин в довольно толстую стопку. Все  работы Алжира
были  одного   размера  -   видимо,  он  использовал   стандартные   холсты.
Произведение Бояна оказалось  несколько  больше прочих,  и его  отставили  в
сторонку. Один из мужчин посмотрел на Толиков шедевр и сказал:
     - Слушай, Петрович, эту я себе возьму.
     - Бери, - равнодушно бросил "мент".
     - Эй, ты... - Мужчина посмотрел на Бояна.
     - Да?
     - Сколько эта стоит?
     - Эта?
     Боян почувствовал, что  вокруг него образовался густой туман, не только
мешающий  видеть, но,  кажется,  даже  поглощавший слова, с  которыми к нему
обращались.
     - Сколько стоит, спрашиваю. Ты оглох?
     - А? Ну... Кажется, столько же, сколько и эти. - Толик кивнул на стопку
Алжировых работ, уже перевязанную бечевкой.
     - Столько же? Ладно. Это тоже Алжир?
     - Нет, - ответил Толик. - Это я нарисовал.
     - Ты? - "Мент" повернулся и посмотрел на Толика уже внимательнее.
     - Да, я.
     - Боян  Анатолий Игоревич, - вдруг сказал "мент". - Родился в Вологде в
одна тысяча... Ну, впрочем, дальше не буду.
     Толик почувствовал, что его начинает колотить крупная дрожь.
     - А меня зовут  Андрей Петрович, - наконец представился "мент". - Вот и
познакомились. Значит, твоя работа?
     - Да.
     -  Хорошо...  Ты долго  собираешься  здесь  торчать? -  Андрей Петрович
широким жестом обвел мастерскую.
     - Не знаю...
     - Ладно, не ссы. Что-нибудь придумаем. Мы таланты в обиду не даем. Сиди
пока. Жди Алжира.
     - Так сколько? - снова спросил мужчина в костюме.
     - Пять сотен, - ответил Андрей Петрович. - Выдай молодому человеку.
     Мужчина,  еще  раз  посмотрев на  картину,  полез во  внутренний карман
пиджака и вытащил пачку купюр в банковской упаковке.
     - Держи, художник, - сказал он, протягивая Толику.
     Боян взял  деньги, посмотрел  на надпись, шедшую по бумажной  ленте,  и
замер.
     Пачка пятирублевок. Сто штук. Пятьсот рублей.
     Боян никогда в жизни не держал в руках такие деньги. И  мало того,  эта
сумма была его собственная. Честно заработанная.
     Толик был настолько потрясен случившимся, что даже не заметил, как ушли
странные  посетители,  как   посмеивался  Андрей   Петрович,  поглядывая  на
ошеломленного Бояна.
     В  таком состоянии его и  застал Алжир, появившийся в  мастерской через
двадцать  минут  после  того,   как  покупатели  унесли   свежеприобретенные
произведения авангардной живописи.
     - Ты чего?  - спросил Алжир, увидев замершего на диване Толика с пачкой
денег в руке. - А это у тебя откуда?
     - Это? - переспросил Толик. - Да вот, приходил тут один...
     - Знаю, знаю. Буров. Мент.
     - Мент?!
     Толик и так  был на сто процентов  уверен, что таинственный и почему-то
страшный  Андрей Петрович  - мент, но когда об этом  сказал Алжир, ему стало
еще больше не по себе.
     -  Конечно, мент, кто  же еще...  Он  меня  прикрывает.  Клиентов дает.
Только  ты об  этом  особо  не  болтай.  А то,  знаешь...  Я тебя  пугать не
собираюсь, но если лишнее ляпнешь, мигом  уедешь в места,  как говорится, не
столь отдаленные. Это у  них просто. А будешь молчать - общий бизнес  делать
будем. Понял?
     - Ну...
     - Ладно. Давай сюда деньги!
     Алжир потянулся к пачке, которую Толик сжимал обеими руками.
     - Э-э... Погоди! - Толик быстро сунул пачку в карман. - Это мои. Твои -
вот. - Он показал на полиэтиленовый мешок.
     - Ах, вот оно что! А твои - это за что же?
     -  Он  и  у  меня  картину  купил.  Я,  пока  тебя  не  было, тоже  тут
порисовал...
     - Серьезно?
     Алжир широко улыбнулся, взял мешок,  высыпал на  стол  кучку банковских
упаковок, быстро сосчитал общую сумму.
     - Три штуки.  Не густо.  Ладно,  это  в последний раз. Цены растут, мой
юный друг! Растут! Теперь по пять сотен мы ему хер что отдадим. Понял?
     - Ну...
     - Не "ну", а точно так! Ты, значит, тоже художник?
     - Ну...
     - Харэ нукать! Отлично! У меня сейчас с фирмой прямые связи пошли. Безо
всякого  Бурова будем  работать.  А  если захочет в долю войти - пожалуйста,
только цены пойдут  уже  другие. Создадим группу. Сейчас фирму только группы
интересуют.  Творческое  объединение...  "Звери",  например.  Как,  нравится
название? Группа городских художников "Звери"! Звучит?
     Толик промолчал.
     - "Звери"! Кроме картин, будем делать перформансы...
     - Чего?
     - Перформансы... С музыкой, балетом... Скульптуры...
     Алжир ходил по комнате и сыпал  идеями, не слушая замечаний  и вопросов
Толика.  Он полностью  ушел в себя, словно находился  под действием сильного
наркотика.
     - За  границу  поедем, в Штаты...  Все  схвачено,  все круто!  Воробьев
поможет! На премьере  фильма устроим шоу!..  Курехина  привлечем, московских
людей... Круто будет, я отвечаю!..
     Так Толик  вошел  в  группу Алжира "Звери".  Целый год они  работали не
покладая  рук - писали картины, изготовляли (другого слова Боян подобрать не
мог) скульптуры из подручных материалов, в  основном найденных на  городских
помойках, - и в конце концов на них стали обращать внимание на родине.
     Между  прочим, за рубежом они получили признание довольно  быстро. Пока
Боян малевал очередные "шедевры", Алжир вовсю мотался по Европе, "окучивая",
по его  собственному выражению,  лучших галерейщиков, заводя нужные  связи и
даже порой получая заказы, а под них, разумеется, - авансы.
     По  ходу  дела  оба  -  и  Алжир,  и  Боян  -   полежали  по  месяцу  в
психиатрической лечебнице на набережной реки Пряжки,  и в их военных билетах
проставили  специальный  код,   обозначающий,  что   для   обладателей  этих
документов служба в вооруженных силах исключена. О "Пряжке" у Бояна остались
неприятные воспоминания.  В отличие от  Алжира, он старался не  вспоминать о
деталях  обследования своего  психического состояния.  Алжир  же,  напротив,
веселился  и  даже создал  целую серию картин, бытописующих  жизнь  и  нравы
сумасшедших.  Впрочем,  эти картины  мало  чем  отличались от остальных  его
произведений.
     Иностранцы, с которыми Алжир  водил  знакомства,  были людьми богатыми,
добродушными  и,  по   мнению  Толика,  совершенно  невежественными.   Разве
здравомыслящий человек станет платить тысячи  долларов  за ту мазню, которую
поставляла  на  европейский  рынок группа "Звери"? Нет,  конечно. А они, эти
респектабельные знакомые ушлого Алжира, платили и просили еще.
     Алжир и  Толик организовали что-то  вроде  фирмы по скупке произведений
своих  ленинградских  друзей. Среди  этих  друзей  было  много действительно
настоящих художников, и работы их отличались от картин Алжира так же, как, к
примеру,  Храм Спаса на Крови отличается от песочных куличей, наштампованных
ведерком пятилетнего бутуза.
     Прелесть работы Алжира и  Толика заключалась  в  том, что они  возымели
монополию  на  переправку  работ  ленинградских  художников  за  кордон. Эту
возможность предоставил им тот  самый мент,  который и  купил первую картину
Толика. Андрей Петрович Буров трудился следователем в Василеостровском РУВД.
Что он делал  на своей работе,  Толик  не знал, но догадывался, что Буров  -
фрукт еще тот, человек даже не с двойным, а хорошо если с тройным дном.
     Судя по тому, насколько безнаказанно действовал Буров, насколько он был
уверен  в  себе, у него имелись крепкие связи в КГБ. Для Алжира  и Толика он
был единственным,  а главное, стопроцентно надежным  и  гарантирующим полную
безопасность  посредником  по отправке  за  границу  различных  произведений
искусства.  Однажды, проанализировав все короткие  деловые беседы с Буровым,
Толик заметил странную закономерность в  работе могущественного следователя:
Андрей  Петрович  занимался   только  авангардом.  Когда  в  мастерской  уже
разбогатевшего Алжира друзья-художники  заводили  разговоры об антиквариате,
Буров делал такое лицо, что разговоры эти прекращались сами собой.
     "У каждого свои причуды,  - решил  тогда Толик и смирился.  - Авангард,
так авангард". Этого добра у них с Алжиром только прибывало.
     В   конце   концов  Алжир  взял  за  границу  и  Бояна.   Расслабленный
неограниченной кредитоспособностью западных любителей авангарда, Алжир повез
в этот вояж  какую-то страшную ржавую  железяку, найденную, как  и многое из
того,  что  находилось в его мастерской, на  одной из городских помоек. Мало
того, что повез жуткую железяку, но еще поспорил с Толиком, что "впарит" это
безобразие   капиталистам  как  "объект  индустриального  авангарда".  И,  к
удивлению  Толика, "впарил".  За  помоечную  железку  Алжир  получил  тысячу
долларов и еще сотню с Толика, проигравшего пари.

     Боян шел через Красную площадь в сторону гостиницы "Россия".
     "Надо же,  - думал он,  - кто мог знать тогда, в этой нищей мастерской,
что  записи  долбаного  Лекова с  его  плохо  настроенной  гитарой так  меня
выручат! Вот уж поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь".
     Он  обогнул   здание  гостиницы,  прошел  мимо  входа  в  ночной   клуб
"Манхэттен", поднялся на пригорок, миновал несколько кварталов и остановился
возле крохотного крылечка. Узенькая лесенка о трех ступеньках вела в подвал,
где находился  один из клубов  господина  Кудрявцева -  Романа Альфредовича,
Ромки Кудри, как называл его в свое  время Алжир, который и познакомил Бояна
с Кудрявцевым лет десять назад.
     Именно   благодаря   Роману   Толик   превратился   из   ленинградского
провинциального приживалы  в столичного  жителя - с собственной квартирой, с
машиной, которую ему,  правда, пришлось совсем  недавно продать,  с женой, к
сожалению, уже бывшей - развод тоже состоялся совсем недавно... Да и хорошие
деньги появились у Бояна не  с помощью  Алжира, который  ушел  с  головой  в
решение собственных материальных  проблем, совершенно  забыв о доле любимого
ученика, а благодаря связям  и, главное, хорошему отношению к Толику  Романа
Кудрявцева.
     Деньги эти тоже,  к  несчастью, кончились,  а вместо  них  образовалась
чудовищная  сумма  долгов.  Немного помогла  удачная  беседа  с Вавиловым  -
полученный в результате этой  встречи  скромный, по  понятиям  Толика, аванс
способен  был покрыть  часть долгов.  Однако  на  записи  альбома со  старым
лековским  материалом,  да  еще  с привлечением  всех  действующих эстрадных
звезд, Боян  рассчитывал получить много больше, а  для этого  Кудрявцев  был
просто необходим. Без Романа Альфредовича многие звезды могли послать Толика
куда  подальше и сделать это  в довольно  грубой  форме. Между тем, грубости
Боян не  переносил.  За годы своих галерейных похождений отвык  от  грубости
Анатолий  Боян, известный художник-авангардист,  ныне  с головой  ушедший  в
поиски  новых  музыкальных  стилей.  Музыкальный  авангард  -  тоже   вполне
прибыльное дело, если к нему правильно подойти и поставить на твердую ногу.

        2
     Боян потерял еще сутки. Кудрявцева не  оказалось  ни  в  одном  из  его
клубов. Толик целый день бегал по Москве в  поисках  своего приятеля, но все
его хождения, все деньги, потраченные на такси, не дали никакого результата.
Кудрявцев как в воду канул.
     "Черт  бы  его подрал, - думал Толик, в  сотый  раз  набирая телефонный
номер  дачи  на  Николиной  Горе.  -  Куда  он  провалился? Бухает, что  ли,
где-нибудь?  Или, может, к какой телке завалился? Так ведь это тоже не в его
характере. Он последнее время всех телок к себе  в дом волочет, по гостям не
ходит. Где же он, собака, прячется, куда зарылся?"
     Время шло. Толик нервничал - на завершение работы у него было всего две
недели.   Вавилову,  вернее,  его  исполнительному  директору  Ваганяну,  он
наобещал  с  три короба, на  самом  же  деле половина тех звезд, которых  он
рассчитывал иметь в своем проекте, еще и понятия не имела ни о Толике, ни об
его  идее,  ни  о  собственном участии в альбоме,  посвященном  знаменитому,
трагически погибшему музыканту.
     Боян толкнул дубовую дверь и вошел в холл бывшего дворца культуры. Ныне
в  этом   здании,  приватизированном  фирмой  "Гамма",  размещалась   студия
"Ребус-саунд", принадлежащая  на  паях "Гамме",  Кудрявцеву и  ему, Анатолию
Бояну. Пай Бояна был самым маленьким - в свое время, когда у Толика водились
деньги, он  вложился в  звуковое оборудование: сам вывез из Америки  хороший
магнитофон, а  из Австрии  -  пульт  "Моцарт". Это стоило  немалых денег, но
выручили "голубые". Они Толику помогли, они же его и подвели. Хотя, конечно,
трудно сказать, кто кого подвел...
     Вообще   все  Толиковы   неприятности   последних  лет   были   вызваны
гомосексуалистами  и Владимиром Ильичом Лениным. И  финансовый крах, который
он потерпел полтора года назад, и недавний уход жены - все это Ленин.  Ленин
и "голубые".

     Как ни  парадоксально, но история "голубого" падения Толика была  прямо
связана с историей его женитьбы.
     Почувствовав, что у  западных партнеров  Алжира интерес  к современному
российскому авангарду  начал  потихоньку  иссякать,  Толик  и Костик  решили
искать новые средства для поддержания собственного благосостояния.
     Алжир  уехал во Францию  и пропал. Это была его манера - исчезнуть и не
сообщать  о себе  старым  друзьям. Впрочем, были  ли  у него друзья  -  тоже
большой вопрос.  Многим казалось, что они таковыми являются,  но  как только
Алжир  переставал испытывать в людях надобность,  они превращались  для него
сначала  просто в хороших знакомых,  затем  в знакомых  не очень близких,  а
потом Костя просто  переставал узнавать  на улице человека,  считавшего себя
его близким другом.
     Особенно быстро и бесповоротно Алжир рвал отношения  с теми, кто застал
его в период становления,  когда  он, нищий провинциальный парнишка, бегал -
точно так же, как  несколько лет спустя Толик - за водкой для представителей
ленинградской  богемы,   искал   у   них   пристанища   и   пользовался   их
гостеприимством.
     Перед  тем  как уехать в длительный зарубежный вояж,  Алжир смотался по
каким-то своим  делам в Москву и прихватил с  собой Толика. Дела Алжира были
связаны  с куплей-продажей  икон, и  в один  из  вечеров  ребята оказались в
московской квартире Романа Кудрявцева - большого специалиста в этой области.
     Посовещавшись,  пошушукавшись с  хозяином,  Алжир отбыл  в Ленинград, а
Толик с разрешения  Романа остался, причем, по своему обыкновению, надолго -
он гостил  у  столичного плейбоя месяца  два. Роману это было не в  тягость:
отличная квартира на Садовом кольце, дом в Пантыкино, дача на Николиной Горе
- места для приема гостей хватало с избытком.
     Кудрявцев  любил  энергичных  людей.  Сам  Роман был  ребенком  богатых
родителей и, начиная свое  собственное дело, не испытывал  нужды в стартовом
капитале, привлеченном со стороны, но людей, которые вытащили себя за волосы
из нищеты и поднялись выше среднего уровня  благодаря собственной смекалке и
деловым качествам, он уважал особо.
     Толик  как раз  подходил под  его определение  "self-made man", и между
Кудрявцевым и Бояном возникло даже некое подобие дружбы.
     В ту  пору  деньги у Толика  еще  были. Тот самый вернисаж,  на котором
Алжир загнал ржавую железку за тысячу долларов,  принес Бояну очень неплохую
прибыль. На сей раз  операция вывоза картин  была проведена нетрадиционно  -
Толик и Алжир сами заплатили  Бурову в  Ленинграде  из своих  сбережений, он
обеспечил  им беспрепятственный  выезд  и документы на  беспошлинный  провоз
багажа  в Швецию, Норвегию и  Голландию,  где  их уже ждали покупатели. Доля
Бурова была лишь малой  толикой  того, что  компаньоны  получили в Европе, и
Боян чувствовал себя вполне обеспеченным человеком.
     Москва пришлась  ему по душе  - может  быть,  знакомство  с Кудрявцевым
сыграло в этом решающую роль.
     Если в Ленинграде  Толик вместе  с Алжиром постоянно находились в кругу
очень  милых, умных, обаятельных, но совершенно нищих, неустроенных  и вечно
пьяных артистов, художников и  философов, то в столице Боян быстро  привык к
хорошим машинам, роскошным апартаментам, ухоженным, богато одетым девушкам и
дорогим ресторанам.
     Имеющий  деньги,  побывавший  за  границей  и демонстрирующий  каталоги
известных  галерей  молодой  человек   -  при  этом  модный,  симпатичный  и
коммуникабельный  - быстро нашел себе в  столице новых друзей и еще  быстрее
понял, что жить должен именно здесь.
     -  Правильно, - заметил Кудрявцев, когда они сидели  с Бояном у него на
даче и с удовольствием курили отличную коноплю, не иссякавшую в доме Романа.
- Правильно. Ты же родом из Вологды, а в Москве провинциалы  - ведущая сила.
По  крайней мере, в  искусстве. Здесь  для талантливого человека из  русской
провинции лучшее место на земле. В Ленинграде публика  замечательная, у меня
там масса друзей, Толик, но...
     - Все не в себе, - подсказал Толик.
     -  Нет, так  резко я не  стал бы о них  говорить... Лучшие мои друзья -
ленинградцы. Но они, как бы это сказать... А в общем, ты прав. Действительно
не  в себе. Слишком  уж одухотворенные. Это  и хорошо. Иначе они  не были бы
настолько плодовитыми и  талантливыми... Интересными... Своеобразными...  Но
жить, как они, извини, не могу... Да и ты, я вижу, не особенно жаждешь.
     - Не жажду, - согласился Толик.
     - Я знаю - тебе в столице нравится. Не думаешь переехать сюда?
     - Ха! Рома!
     "Рома" был старше Бояна на пятнадцать  лет,  но разница  в  возрасте не
имела для Кудрявцева никакого  значения. Он общался с  Бояном, как со  своим
ровесником, и ценил в нем исключительно деловые качества. Всему остальному -
молодости  его  друга,  наличию  или  отсутствию  официального  образования,
происхождению - Кудрявцев не придавал ни малейшего значения.
     - Ха-ха, - еще раз коротко рассмеялся Толик. - Переехать!
     Он  встал  и  прошелся  по веранде.  К  дому Романа вплотную  подступал
сосновый лес. Солнце уже село, но июльский день еще не остыл,  да и, судя по
жаре,  стоявшей над  Николиной  Горой, остывать не собирался. Разве что  под
утро, с первой акварельной синевой на востоке, очень быстро разливающейся по
черному небу и светлеющей на глазах, придет сюда утренняя прохлада.
     - Да-а...  - протяжно  выдохнул Толик. - Переехать сюда,  жить здесь...
Кто же откажется?
     - А ты женись, - просто сказал Роман.  - Женись,  и все  дела. Деньги у
тебя есть...
     - Пока есть, - подчеркнул Толик, делая ударение на первом слове.
     -  Кончатся эти, еще  заработаешь.  Голова на плечах  есть,  она у тебя
варит. Если что, я помогу.
     - Спасибо. Жениться... А на ком? Кому я нужен?
     - Да тут барышень сколько хочешь.
     - Что им - москвичей мало?
     -  Э-э, - улыбнулся Роман. - Не все так просто. Вот про ленинградцев мы
поговорили, а о москвичах забыли. Москвичи - народ прагматичный. Купцы, одно
слово. Поэтому, кстати,  и в искусство особенно не лезут. Не  купеческое это
дело - песенки орать. Так?
     - Ну, наверное...
     -   Москвичи,   они  вами,  провинциалами,   торгуют.  Строят  галереи,
концертные залы... Издревле так было на  Руси. Третьяковка  вот, например...
Провинциалы пишут картины, а Москва их покупает и продает...
     - Но ведь галереи - это вроде бесплатно...
     -  Толик, ты не  понимаешь. Меценатство - та  же торговля. Только не  с
людьми, а с Богом. Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз. Я про москвичей
заговорил  к тому,  что у  нас тут  невест выбирают  с  приданым. Купеческая
натура, ничего  не поделаешь. Но тебе-то ведь прописка нужна, а не приданое,
правильно? Ну и, может быть, любовь... А?
     - Да... Вообще-то не худо, чтобы любовь... Но можно и так...
     Толик несколько секунд помолчал, потом  внимательно посмотрел на своего
старшего товарища.
     - Кстати, о Боге. Я тебя, Рома, давно хотел спросить...
     Боян снова прошелся по  веранде, вернулся к  сидящему в плетеном кресле
Роману, взял из его руки "косяк", затянулся.
     - Ты меня извини, я человек неверующий...
     -  Все вы,  питерские,  нехристи,  - усмехнулся  Роман. -  Ну,  ничего,
ничего. Давай, говори.
     - А ты, как я понимаю, верующий...
     - Допустим.
     - Чего уж тут - допустим? И в церковь ходишь, и иконы храмам даришь...
     - Ну?
     - Вот я и хочу спросить - как это у тебя, у верующего...
     - Сочетаются  жажда наживы и православие? Ты об этом? Так  ведь у меня,
Толя, никакой жажды наживы нет.
     - Как это нет? - Боян усмехнулся. - А чем же ты занимаешься?
     - Спортом, - серьезно ответил Роман.
     - Что-что? - Толик поднял брови. - Не понял.
     - Спортом, - повторил Роман. - Дай-ка мне...
     Он взял у Толика папиросу и сделал несколько коротких затяжек.
     - Для меня деньги как таковые не имеют значения. Мне интересен процесс.
Соревнование, если хочешь.
     - А-а... Понимаю. Самым крутым хочешь стать.
     - Нет. Самым крутым не хочу. Самые крутые у нас по уши в крови плавают.
     - Скажешь тоже.
     Роман усмехнулся:
     -  Ты просто не знаком с крутыми-то. Те, кого мы  богатыми называем,  -
это  так...  Средний  класс. А  крутые -  они  на  "Запорожцах"  ездят...  В
"скороходовских" ботиночках шаркают.
     Толик улыбнулся, глубоко вдохнул насыщенный хвойным ароматом воздух.
     - Какие страсти, ты, Рома, мне  рассказываешь.  Тебя послушать - просто
мрак... На "запорах"... В "скороходах"... Тоска зеленая. Нет, в таком случае
мне  эта крутость не  нужна.  Мне  бы  так...  чинно-благородно... дачку  на
Николиной... машинку хорошую...
     - И девушку красивую, - добавил Роман.
     - Ну, не без этого.
     - А вон, на Ленке женись, - сказал Кудрявцев. - Она девушка правильная.
И квартира в Москве.
     - На Ленке? На какой-такой Ленке?
     - А в бане, помнишь?
     - О-о... Ничего себе барышня.
     Неделю  назад  Роман повез  Толика  в баню - настоящую,  деревенскую, в
двадцати минутах езды  от Николиной Горы. Это был крохотный деревянный сруб,
стоявший в  чистом  поле  и  предназначавшийся  только для "своих",  в число
которых входил и Кудрявцев.
     Боян не мог  определить, по каким  критериям определялись эти "свои"  -
скорее всего, по принадлежности к старожилам Николиной Горы. В любом случае,
стороннего человека, даже если  он "крутой",  приехал на  роскошной машине и
имеет в кармане кучу наличности, счет в банке и друзей-бандитов, в баньку не
пустили бы. Только силой он мог бы пробиться в  одноэтажный сруб, но времена
были еще не те,  шел девяносто первый год, и вооруженные стычки со стрельбой
по любому поводу пока что не вошли в моду.
     В ту памятную для Бояна ночь  в баньке парились он, Роман и три девушки
- соседки Кудрявцева по дачам.
     Самое   большое   впечатление   на  Толика   произвело   то,  насколько
целомудренно и  естественно было  все  происходившее  в  крохотной баньке  и
насколько  это  отличалось от питерских нервных,  натужных  групповых банных
экспериментов,  в которых он пару раз принимал участие и о которых вспоминал
без всякого удовольствия.  Теснота  там  была, суета и нелепость. Здесь же -
все, как говорится, "по-взрослому"...
     Парясь  в  баньке,  Толик  даже думал  о  том,  с каким  видом  (слегка
скучающим, полным достоинства) он будет при случае рассказывать об этом. "Да
нет, что вы,  - отмахнется он от  досужих  вопросов знакомых. -  Конечно, не
трахались.  Мы  же  солидные люди...  Париться  пришли, вот  и  парились.  А
трахаться  -  что  нам,  трахаться  негде?  Что   мы  -  отморозки,  в  бане
вдудоливать? На скользких лавках?  В пару? Нет, братцы, с девушками париться
- это  наслаждение  не плотское, а чисто эстетическое.  Да, эстетическое. И,
скажу я вам, высокое наслаждение".
     Наслаждение было действительно  высокое, и  Толик, сам  себе удивляясь,
вдруг  осознал,  что  солидные  люди,  настоящие, подобные  Роме Кудрявцеву,
должны вести  себя только так  - не лезть под купальник красивой девушке,  а
спокойно  сидеть рядом, вдыхать ароматный  пар, вести легкую, непринужденную
беседу... Веничком аккуратно охаживать... А секс... секс потом, после ужина,
в спальне... Солидно, культурно и красиво. Так-то вот...
     - В Москве, Толик, я тебе ответственно говорю, самые красивые девушки в
мире, - продолжал Кудрявцев. -  Нигде таких нет. Я даже не  понимаю, почему.
Видимо, сочетание климатических  и  генетических факторов, что-нибудь в этом
роде. Ни в Питере, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Риме - где  я только не
был -  ничего похожего не видел.  Так что  не теряйся,  Толик. Все  в  твоих
руках. А потом - ты человек энергичный - и дачу на Николиной сможешь купить.
Тем более тут начинают потихоньку продавать участки... Так что дерзай.
     - Ленка... Хм... Это вариант. И что, она впишется?
     -  А  ты с ней поговори. Тебе  ведь нужен  фиктивный брак.  А ей  нужны
деньги. У тебя сколько сейчас есть?
     - Баксов? Тысячи полторы осталось. Кончаются бабки-то.
     -  Нормально. По  нынешним временам  это деньги  неплохие. Если  что, я
добавлю.
     Телефонный звонок заставил Кудрявцева поморщиться.
     -  Да?  - Роман  прижал  трубку  к уху плечом  -  руки  его были заняты
скручиванием  толстой  самокрутки.  -  Да,  Георгий  Георгиевич.  Карельская
береза.  Как  вы  и  заказывали. Нет, не новодел, конечно,  вещь  старинная,
настоящая.  Горка,  да.  Стол?  А  что -  кабинет?  Есть и  кабинет. О цене,
конечно, договоримся. Да, спасибо. И вам всего доброго.
     Роман положил трубку на рычаг старинного телефонного аппарата.
     - М-да... О чем мы говорили?
     -  Интересный  звоночек,  -  подмигнул  Толик.  -  Уж не крутые ли твои
звонили? Что-то ты в лице переменился.
     - Ну да, крутые. Именно такой человек и звонил. Мебель мне заказал.
     - И что?
     -  Да ничего,  - отмахнулся Кудрявцев.  -  Мебель есть. Он берет. Все в
порядке.
     - Как-то ты безрадостно это говоришь.
     - Да просто не хочу с ним иметь никаких дел. Неприятно, знаешь ли.
     - Ладно тебе! Деньги-то платит, и хорошо.
     - Все, закончили базар. Давай лучше о тебе подумаем. Так  что,  звонить
Ленке?  Она сейчас здесь,  на  Николиной.  Прямо  и  решим вопрос.  Покурим,
выпьем... А?
     - Звони.
     Роман быстро набрал Ленкин номер,  она прибыла через час - это время за
двумя новыми самокрутками пролетело для Толика незаметно, -  а еще через час
все было решено.
     - Вот видишь,  -  улыбнулся  Роман после произнесенного Ленкой  "да". -
Видишь,  как у нас  в Москве-матушке?  Все просто  и по-деловому.  Ну да  ты
здесь, Толик, приживешься, я в этом не сомневаюсь.
     Свадьба была назначена на девятнадцатое августа.
     Официальная процедура регистрации  особо не  интересовала  ни Ленку, ни
тем более  Толика  - главное, чтобы расписали, а где и как, не важно. Но все
остальное   -  торжественное  застолье,  гости,  праздник,  распланированный
Кудрявцевым,  который  страшно  любил  устраивать  подобные  акции,  -  было
подготовлено с величайшим профессионализмом и тщательностью.
     Местом  проведения свадьбы выбрали  дачу Кудрявцева:  его  участок  был
гораздо  более  обширен и  живописен, нежели владения семьи невесты  - Ленки
Росс.
     В  день,  когда была  назначена регистрация и  все  остальное, жених  и
невеста   проснулись  на  этой  самой  даче   в  одной  постели.  Хоть  брак
предполагался  фиктивным,  но  еще  до свадьбы  Толик и  Ленка  стали как-то
"притираться" друг к другу. Нельзя сказать, что между ними вспыхнула сильная
любовь,  однако  ночевать, по  крайней мере, последнюю неделю,  предпочитали
вместе. "А  еще говорят, что браки  заключаются на  небесах, - усмехался  по
этому поводу Роман. - Я-то знаю теперь, где они заключаются", -  и он хлопал
себя ладонью по высокому лбу.
     Толик вскочил с кровати, погладил  спящую  Ленку по  спине и направился
было в ванную комнату, но появившийся в коридоре Роман преградил ему дорогу.
     - С добрым утром, - сказал он мрачно, слишком мрачно для торжественного
дня.
     - Что-то случилось? - спросил Толик.
     -  Да,  черт  бы их подрал...  Я  не  уверен,  что регистрация  сегодня
состоится.
     - А в чем дело?
     - Путч у них, понимаешь ли, у уродов, случился!
     - Что-что? Какой еще путч?
     - А ты телевизор посмотри.
     После нескольких телефонных  звонков  и просмотра  выпуска  новостей, в
котором дикторы  с советскими лицами сообщали народу об очередном счастливом
будущем без бандитов,  взяточников, капиталистов и прочей нечисти,  а  также
обещали принудительный выезд части населения на сельскохозяйственные работы,
Толик заметно приуныл.
     - Слушай, Рома. Что теперь будет-то? Пиздец нам пришел, кажется...
     -  Да  перестань  паниковать. Дня  в  три все  образуется. Ты  что,  не
понимаешь, что это игры? Меня больше волнует вопрос - открыт ЗАГС или нет? И
вообще,  можно ли в Москву на машине  въехать?  Кажется,  дороги  перекрыты.
Танки там, всякая такая херня...
     -  Рома, у  меня  же  валюта...  -  Несмотря на прогноз своего опытного
друга, Толик медленно, но верно погружался в  пучину паники. -  Теперь точно
посадят...
     -  Да не ссы  ты,  никто тебя  не  посадит. Говорю  же  - в три дня все
кончится.
     - А ты откуда знаешь?
     - От верблюда. Ты лучше думай, как тебе жениться сегодня.
     - Черт, и в Питере у меня дела запущены...
     -  Перестань, Толик.  У  тебя  кто-то  есть в  Ленинграде?  Чтобы  тебя
прикрыл?
     - Ну есть.
     - Кто это? Я его знаю?
     - Буров такой. Мент.
     -  Буров... Нет, не  слышал. Ну тем более, ментов сейчас все одно никто
не  тронет. Менты при любой власти менты.  Ладно, не  падай духом, мой  юный
друг. Прорвемся.
     Толик пошел в ванную, а Роман принялся названивать по телефону.
     Когда Боян, посвежевший физически, но еще  более опустошенный морально,
вышел из ванной, Кудрявцев посмотрел на него без улыбки.
     - Похоже, у нас сложности.
     - Что такое? - похолодев спросил Боян.
     - Да  так... Ничего  серьезного.  Но  ехать мне  сегодня  в столицу  не
хочется... Могут не впустить в город. Говорят, посты на всех дорогах. Машины
тормозят... Ладно, - после короткой паузы сказал Кудрявцев. - Попробую уж...
Ради такого дня.
     Он снова покрутил диск телефона.
     - Алло! Георгий Георгиевич? Кудрявцев беспокоит... Да, знаю, конечно, а
как же! Вы так думаете? Я и не волнуюсь особенно, но все-таки... Да?
     Роман покосился на Толика и взглядом попросил его выйти из комнаты.
     - Пожалуйста, - развел руками Боян. - Секреты, я понимаю...
     Выходя в коридор, Толик, однако, успел услышать слова Кудрявцева, что у
его друга свадьба и он очень просит... В долгу, разумеется, не останется...
     Через три минуты Роман вышел на веранду, где сидел Боян.
     - Кажется, распишут вас. Давай буди Ленку, пора стол готовить.
     - Что? - вскинулся Толик. - Будем праздновать?
     - А ты как думал? Что я, из-за их мозгоебства, буду  праздник отменять?
Это же ни в какие ворота! Буди невесту!
     Через полчаса на даче  появился  не  известный  Толику, да, кажется,  и
Роману,  молодой человек  в  дешевом  сереньком  костюмчике. Он пошептался с
Кудрявцевым на кухне,  после  чего Роман вызвал Толика и, не  представив его
гостю,  попросил  принести паспорта жениха и невесты. Толик отдал  документы
Кудрявцеву.  Роман  вручил их серенькому гражданину,  тот  сунул паспорта во
внутренний карман пиджака и, не прощаясь, вышел.
     - Что это значит? - спросил Толик.
     - Все нормально. Нам помогут. Вернее, вам.
     Два часа  Боян, Кудрявцев, Ленка и Света - домработница,  которую Роман
специально вызвал из Москвы, -  хлопотали вокруг праздничного  стола.  Когда
хозяин,  окинув взглядом веранду,  где  предполагалось  устроить  пиршество,
заявил, что в общих чертах все готово, серенький гражданин снова  возник  на
даче.
     Ни на  кого  не глядя, он подошел к Роману, сунул ему паспорта Толика и
Ленки и, неловко потоптавшись, вытащил из кармана маленькую коробочку.
     - Это Георгий Георгиевич просил передать новобрачным.
     Отдав коробочку,  серенький мужичок исчез так же, как и в первый раз, -
тихо, ни с кем не попрощавшись, только шаркнули подошвы его дешевых ботинок.
Через минуту фыркнул двигатель невидимой машины, и все - таинственного гостя
как и не было.
     - Что это? - спросил Боян.
     - Держи, - Кудрявцев протянул  ему паспорта со штампами о регистрации и
свидетельство о браке.
     - Ни фига себе... Они что, на танке, что ли, в Москву прорвались?
     Кудрявцев посмотрел в окно и тихо ответил:
     - Все может быть...
     Толик взглянул на коробочку.
     - Бери, бери,  -  сказал Роман, продолжая смотреть в окно. Кажется, его
совершенно не интересовал подарок  Георгия Георгиевича, переданный сереньким
посыльным.
     Боян  открыл  сафьяновую  тяжелую  крышечку   и  увидел  в  углублениях
бархатного нутра два тонких золотых кольца с блестящими белыми камешками.
     - Ух ты!.. Смотри, Рома...
     - А?
     Кудрявцев  взял одно из колец, повертел перед глазами, потом,  печально
вздохнув, протянул Толику:
     - Примерь.
     - Думаешь, подойдет?
     - Подойдет,  - уверенно  сказал Кудрявцев. - Точно говорю, подойдет.  И
Ленке подойдет.
     - С чего  бы  это такие подарки? - восторженно спросил Толик, надев  на
палец кольцо. Оно, как и говорил Роман, пришлось впору.
     - Не знаю... Не знаю, Толя.
     - Да? И  Ленке,  говоришь, подойдет? Он, что, этот Георгий  Георгиевич,
ясновидящий?
     - Почти, - кивнул Роман.
     - А почему он расщедрился-то? Он же меня совсем не знает.
     - Зато  меня знает, - сказал Роман. - А ты мой друг. Вот, таким образом
выказывает мне свое  уважение.  Он человек восточный. Как  там у них?  "Друг
моего друга - мой друг"...
     - Нет, там вроде "друг моего врага - мой враг"... Или "враг моего врага
- мой друг"... Не помню.
     - Не важно. Ладно, давайте глянем, что тут еще нужно сделать.
     Роман  снова принялся осматривать стол, явно  желая  перевести беседу в
другое русло.
     Свадьба удалась на славу и продолжалась вместо запланированных двух все
четыре  дня. Толик выплатил  Ленке причитавшийся ей гонорар, но  воспринимал
эти деньги  уже не  как  плату  за прописку,  а  как свой  личный  свадебный
подарок.
     Действительно, Ленка пришлась ему по сердцу, да и он ей, кажется, тоже.
Во всяком  случае, они стали  жить одним домом,  и все бы хорошо, да  только
деньги  Бояна,  оставшиеся  от последних  художественных  акций,  устроенных
Алжиром вскоре после свадебных торжеств, закончились подчистую.
     Когда Толик понял, что через неделю у него не останется денег не то что
на посещение ночных клубов и  поездки на такси, но даже на  колбасу и  сахар
для утреннего кофе, не говоря уже о самом кофе, его, как  уже часто бывало в
последние годы, озарила новая мысль.
     Идея  была до  смешного проста, лежала  на  поверхности и  вместе с тем
сулила  хорошие дивиденды. А главное, в том, что  он  задумал, Толик обходил
Алжира, который еще не приступал к разработке этого направления.
     После  провала  путча,  когда  друзья-авангардисты  нежились  в   лучах
победившей демократии и тешили себя надеждой о скором пришествии капитализма
в России, Толик  решил  в  очередной  раз  разыграть  карту  диссидента и  в
результате добиться того, чего многие  из диссидентов успешно добивались. То
есть, изобразить сокрушенного несчастьями и гонимого художника и попросить у
богатых западных партнеров денег. Да побольше. Времена уже не те, чтобы пара
сотен  долларов могла спасти  несчастного талантливого художника. Какая  там
пара сотен, какая  там даже  пара тысяч  - у него ведь глобальные проекты, у
него нешуточная известность, его парой тысяч не спасешь. Тут разговор должен
идти о гораздо более серьезных вещах. О перспективном сотрудничестве.
     Под  перспективным  сотрудничеством  Толик   понимал  долговременное  и
постоянное  обеспечение  западной стороной себя  и  своей жены. Что-то вроде
стипендии, нечто типа меценатской помощи,  чтобы он мог нормально работать и
жить в России. А произведения его - пожалуйста, забирайте, уважаемые господа
спонсоры, пользуйтесь,  выставляйте  у  себя в галереях,  продавайте, дарите
любовницам или любовникам...
     Новизна  заключалась в  качественно  ином  подходе к поиску  спонсоров.
Алжир искал просто богатых людей, не обращая  внимания  ни на их  социальную
принадлежность,  ни  на  круг  интересов, ни  на положение в обществе. Толик
решил  проблему  по-другому. Сделав множество  телефонных звонков  в  Штаты,
поболтавшись  по  московским ночным  клубам  так  называемой  нетрадиционной
ориентации,  он  жестко  определил для себя направление следующего удара  по
валютным резервам иностранных богатеев.
     Будучи свободным от разного рода предрассудков, он решил выдать себя за
гея,  страдающего,  несмотря  на  все достижения победившей  демократии,  от
гонений   государства   и  суда  общественного   мнения,  за   преследуемого
гомосексуалиста, которому  не дают полноценно работать в  России и  которого
стараются  всеми  силами уничтожить  не просто как художника, а, чего уж там
мелочиться, в самом что ни на есть физическом смысле.
     Толик  диву давался тому, как  это  никто из его дружков-художников  не
вышел на эту идею раньше - стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на
родине?
     Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее,
как  в дом Ленки  Росс  посыпались письма,  затрещали  телефонные  звонки  с
приглашениями в нью-йоркскую "коммьюнити", рекой полились обещания, что  вся
Кристофер-стрит  ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста
и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы.
     Толик быстро оформил выездные документы, получил визы,  съездил на день
в Петербург  для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же  вылетел
вместе с молодой женой  в Нью-Йорк, взяв с собой  несколько  картин, которые
состряпал на даче Романа за две недели "медового месяца".
     Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным
образом.   "Голубые"  с  Кристофер-стрит   встретили  Бояна  и  его  супругу
настороженно - обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так  просто, как
молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг
пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать  свою принадлежность
к этому веселому, пестрому и очень изолированному "сексуальному меньшинству"
на  деле, а не на словах. Громких заявлений в американских газетах было явно
недостаточно.
     Особенную неприязнь  делегации нью-йоркских  геев,  встречавших Бояна в
аэропорту, вызвало  появление его  жены. Как  Толик ни  пытался  на  ломаном
английском объяснить  господам в кольцах,  серьгах и браслетах, что  Ленка -
тоже  представитель московского  сексуального  меньшинства,  известнейшая  в
Москве  лесбиянка, и что брак их - чистая фикция, лица американских геев  не
расцветали обязательными улыбками.
     В первый  же вечер Толику  был  устроен  импровизированный  экзамен  на
прочность   -   вечеринка,   организованная  в   одном   из   ночных  клубов
Гринвич-виллидж, плавно  перетекла в двухэтажную квартиру  на  Бликер-стрит,
принадлежавшую  хозяину  клуба,  и  там  общее  веселье грозило  закончиться
непринужденной  групповухой совершенно  конкретной  направленности  -  кроме
Ленки, ни одной женщины в распоясавшейся в прямом и переносном  смысле слова
компании не было.
     После  короткого  выяснения  отношений   Ленка  со  скандалом  покинула
помещение, а  Толик всю  ночь пытался свести  активные действия  своих новых
друзей к светской беседе, чем вызвал их глубочайшее разочарование.
     Кончилось  все тем, что, закусив губу, он таки оказался в одной постели
с  директором  ночного  клуба,  но разочаровал и его  -  в  какой-то степени
американскому профессионалу однополой любви удалось реализовать свои желания
в отношении московского гостя, но, к его удивлению  и разочарованию, гонимый
художник  оказался  девственником,  пугливым,  неумелым  и,  кажется,  более
ориентированным на платонические отношения.
     После неудачной вечеринки  "голубые" мгновенно охладели  к  Толику. Они
перестали  отвечать  на  его  телефонные  звонки  и  демонстрировали  полное
отсутствие желания не  то что финансировать его творчество,  но  даже просто
встретиться и выпить кофе.
     Реакция Ленки  была  еще более  неожиданной  и  тяжелой.  Когда  Толик,
измученный ночными атаками директора  гей-клуба, явился в гостиницу, где для
Бояна и его  "фиктивной супруги" был снят номер, Ленки там не  оказалось. Ее
вещи исчезли тоже.
     В ванной -  видимо, Ленка  спешила или просто  очень  нервничала  и  не
потрудилась  найти  для  своего  послания  более подходящего места  -  Толик
обнаружил записку,  в  которой  Ленка  сообщала, что  с  таким уродом,  а  в
особенности  с его  дружками-пидорами,  она не  хочет иметь никакого дела  и
улетает  в  Сан-Франциско к  своему  старому  другу  эмигранту Коле  Бортко,
который уже  десять  лет живет  там и  прекрасно себя  чувствует,  занимаясь
компьютерным бизнесом.
     Толик проболтался в Нью-Йорке месяц, ночевал у знакомого звукооператора
Генки,  сбежавшего  из Москвы три года  назад, вечерами торчал в  клубе, где
Генка сидел  за  диск-жокейским пультом,  и  настроение его,  упавшее еще  в
первый нью-йоркский день, так и не становилось лучше.
     Бояну удалось продать две свои работы - за мизерные деньги. Кажется, их
купили просто из жалости к  молодому  и  совершенно потерявшему вид русскому
художнику.
     Спустя  месяц Генка  мягко намекнул, что дружба - дружбой, но на халяву
жить в  Америке  не принято. Толик  правильно  понял товарища, не  обиделся,
пожал ему руку, поблагодарил за приют и через три дня улетел в Москву...

     Толик вошел в  офис студии и первым, кого он увидел на кожаном  диване,
предназначенном для отдыха музыкантов, оказался  не кто иной, как  Кудрявцев
собственной персоной.
     Роман  был сильно пьян. Давно не мытые волосы слипшимися прядями падали
на  лоб.  Небритые щеки и подбородок,  мятый костюм  и  красные глаза делали
респектабельного, светского Кудрявцева  похожим на обыкновенного московского
бомжа.
     - Здорово, Рома, - удивленно сказал Толик. - Ты что это такой...
     - Какой? - икнув, спросил Роман.
     - Помятый.
     - А-а... надоело все, - ответил Кудрявцев, махнув рукой.
     - Ты что здесь делаешь-то?
     - Что делаю? Новый проект, мать его так, запускаю.
     - Какой проект?
     - Да заказал мне Вавилов, понимаешь...
     - Вавилов? Я вчера у него был...
     - Знаю, сообщили уже... Ты там контракт с ним заключил?
     - Заключил.
     - Отлично. Может, долг мне отдашь?
     Толик удивился. Он был должен Роману уже несколько лет,  но тот никогда
не напоминал  Бояну  о  деньгах,  зная, что  Толик  очень  дорожит  хорошими
отношениями между ними и отдаст деньги при первой возможности. Знал он и про
все несчастья, случившиеся с Бояном с тех пор, как он переехал в столицу.
     - А ты чего прискакал-то? - спросил Кудрявцев, прищурившись и почесывая
давно не мытую шею.
     - Да ведь я тебя и ищу! Ты мне нужен, Рома, дело на сто тыщ...
     - Сейчас вот поедем в одно место, все мне по дороге и расскажешь.
     - Хорошо. А в какое место?
     - В хорошее.
     Кудрявцев поднялся с дивана, его качнуло в сторону. Толик  подумал, что
никогда еще не видел своего товарища в таком разобранном состоянии.
     - Рома, что это с тобой?
     - В каком смысле?
     - Ты в запое, что ли? Тебя весь город разыскивает. Несколько дней уже.
     - Да? Весь город, говоришь? И что же? Не нашли?
     Толик только пожал плечами.
     -  Кому  надо,  как  видишь,  находят.  И ты нашел.  И  менты  запросто
вычисляют, суки.  Так что нет проблем, Толик. Все твои заморочки -  это так,
наносное...
     Боян   понимал,   что   сейчас   Кудрявцева  понесет,   пойдет  обычный
похмельно-пьяный бред и "местечко",  куда он собирается ехать, наверняка  не
более чем очередная точка для продолжения затянувшейся пьянки.
     - Рома, у меня правда серьезное дело...
     Кудрявцев вдруг посмотрел на Бояна совершенно ясным, трезвым взглядом.
     - Ты  что, Толенька, думаешь, я  совсем голову  потерял?  У  меня тоже,
дружище,  серьезное дело.  Вот  поедем  со  мной,  обо  всех  наших  делах и
потолкуем. И  о  твоих, и  о моих.  Эти мои дела  тебя тоже могут коснуться,
кстати. Понял?
     - Не понял, - честно ответил Толик.
     - Сейчас поймешь. Поехали. Ты на машине?
     - Нет.
     -  Ладно. Такси  возьмем. Я сейчас  за рулем вряд ли выдюжу... Даже  по
Москве... Поехали, дружище. Дела на самом деле серьезные. Есть нам с тобой о
чем поговорить.
     Роман еще раз внимательно посмотрел в лицо Толика, заметил в его глазах
испуг, усмехнулся и потеплевшим голосом произнес:
     - Успокойся, Толик! Ничего страшного не  случилось.  Если  не  считать,
конечно, пожара с Лековым... Но дело не в этом. Просто я отваливаю.
     - В каком смысле?
     - В прямом. Уезжаю за кордон. Хватит, нагулялся. Так что сейчас,  можно
сказать, прощальный полет. Ты не волнуйся, дела тут у меня  еще остались, их
надо  будет доделать... Может, подключишься? Тогда и  с долгами  разберемся.
Впрочем, все это мура. Главное - свобода. На свободу хочу... От  этого... От
всего   этого   дерьма...  Да.  Так   что  поехали,   Толик.   И   разговоры
поразговариваем, и отдых поотдыхаем.
     - Ты что, серьезно за границу сваливаешь? Навсегда?
     Кудрявцев поднес палец к мокрым губам.
     - Тс-с-с! Я тебе первому сказал. Понял? Никто еще не знает. Думают, что
меня смерть Лекова так с нарезки сбила. А ни фига! Не в этом дело!
     - Тогда в чем?
     - Узнаешь. Узнаешь, Толя. Всему свое время. Все узнаешь...

        3
     -  Пить что  будете?  - спросил Шурик,  усаживаясь  напротив Бурова  за
маленький  столик,  расположенный  в самом  конце  полутемного  узкого  зала
ресторанчика "Гора".
     Это была  уже не первая  встреча  Шурика  с  Буровым. Собственно, после
первого знакомства на  пожарище  возле трупа погибшего Лекова  они  виделись
почти каждую  неделю.  Встречи  эти носили  приятельский  характер, о  делах
говорили  поверхностно,  беседы  вели  необязательные,  словно   отдыхая  от
напряженной работы, когда нужно контролировать каждое слово, каждое действие
и  внимательно следить за собеседником, ища в  его ответах подтекст, скрытый
смысл или пытаясь поймать на откровенной лжи.
     Они  пока  не  были