дно, стояла и труповозка.
     - Версии какие-нибудь есть?
     - Это к следователю.
     - Где он?
     Шурик  говорил  быстро  и  при этом  оглядывался  по  сторонам,  словно
стараясь не опоздать.
     Сержант даже  удивился  такому  нервному  поведению Рябого.  Сейчас-то,
кажется, торопиться было уже некуда.
     - Вон там, у "Волги".
     - Ага... Ясно. Слушай, Сережа. Значит, так. У меня к тебе просьба.
     - Какого плана?
     Шурик  снова  поморщился. Что за  понты выдает  этот  сержант  в  самый
ответственный момент? Показывает, кто  здесь хозяин? Ну да, сейчас, положим,
он  главный.  Хозяин положения. Царь  и бог. Так ведь пройдет  этот  момент,
наступит    завтра,   и   снова   этот    Сережа   Дронов   превратится   из
громовержца-вседержителя в рядового мента с мизерной  зарплатой. И снова ему
понадобится  свой в доску  Александр Михайлович  Рябой. Что за  мальчишеская
недальновидность, ей-богу?!
     -  Сережа,  - примирительно сказал Шурик, взяв сержанта под  локоток. -
Сережа. Ты знаешь, за мной не заржавеет. Сделай для меня одну вещь.
     - Ну... Слушаю вас, - смирился Дронов.
     - Сейчас  могут нагрянуть журналисты. И всякие деятели... Ну, по нашему
ведомству. Ты меня понимаешь?
     - Допустим.
     -  Так  ты организуй ребят -  посылайте  всех подальше.  Чтобы  никакой
информации... Ну, совсем никакой,  конечно, не получится. Что-то просочится,
но  -  по минимуму. Всех  просто посылай. Не  давай ничего  снимать. Никаких
вопросов.  Никаких интервью.  Будут  орать про  свободу  прессы - игнорируй.
Будут жаловаться - вопрос решим.  Я поговорю наверху, вас прикроют. Да и сам
знаешь - это  же все  несерьезно,  вопли всякие,  хлопанье  крыльев,  пустой
звук...
     - Это точно, - Дронов хмыкнул. - Пусть себе жалуются. Козлы...
     - Ладно, Сережа, я пошел туда.
     Шурик  повернулся  и  направился к  пожарищу,  вокруг  которого  стояла
небольшая кучка зевак - местных жителей.
     -  Доигрался,  музыкант,  -  сказала  тетка  в  платке, когда Александр
Михайлович проходил  мимо группы любопытных жителей Пантыкино. -  Доигрался,
сердешный.
     -  Хорошо, все  село  не  спалил. Понаедут  с города, с Москвы,  только
хулиганить  мастера.  А  работать  не  хотят,  -  качал  головой  мужчина  в
спортивном  костюме.  - Тунеядцы чертовы!  В  другое  время  таких... Ох!  -
Мужчина махнул рукой и сплюнул.
     - Да что говорить! Всю страну сожгут, не то что дом. Полный бардак!
     -  Это  не  Ромка,  - вмешалась в  разговор  бабка в ватнике,  который,
несмотря на теплый день, был застегнут на все пуговицы.  - Ромка еще вчерась
в  Москву  уехал. На  машине  своей. Вишь, машины-то нет. Это он и  уехал. Я
видала,  что этот, с Ленинграду, он один остался тут. А Ромка - уехал, точно
говорю. Оставил этого, который с Ленинграду, его одного оставил. Вот так. Он
и сгорел, этот, с Ленинграду. А Ромка  вернется - тут ему  и новость.  Будет
думать потом, кого в дом пускать.

     Сгоревший  дом действительно  принадлежал хозяину одного из  московских
клубов  Роману  Кудрявцеву.  Леков  знал  его  давно,  еще со  времен  своей
начальной, подпольной артистической  карьеры,  когда  он  приезжал в  Москву
нищий, голодный, без гитары и не только без вещей - даже без зубной щетки  и
"двушки", чтобы позвонить из автомата. Леков всегда прямиком шел к Роману на
Садово-Кудринскую. Если друга не было дома, он сидел в подъезде,  дожидаясь,
когда  светский,  насколько  это можно  было  при  советской  власти,  Роман
вернется после очередных ночных похождений.
     Кудрявцев был первым, кто понял, что  Леков - по-настоящему талантливый
музыкант. Обладая достаточным количеством знакомств в самых разных кругах, а
также  определенной  смелостью,   хитростью  и  быстрым  умом,   Роман  стал
"продвигать" молодого  ленинградского  рокера,  устраивать  ему выступления,
платить деньги и пытаться как-то вывести из подполья на большую сцену.
     По сути, Роман  был  открывателем лековского таланта,  "крестным отцом"
артиста Василька, тем, что позже стало называться "продюсер".
     Однако  в  далекие  семидесятые  годы  Кудрявцев  не  стремился  как-то
называть свою работу, да  и работой ее не считал. Ему нравился Васька Леков,
Роману  было весело с этим совершенно безумным парнем, и богатый  московский
друг не стремился превратить Лекова в источник дохода.
     Доход  у  Романа  Кудрявцева  был и без  того  вполне стабильный,  хотя
требовал  больших затрат нервов, времени и  физических  сил. Покупка икон  у
бабушек  из  далеких сибирских  деревень  и продажа подреставрированных, как
говорили в его кругу, "досок" иностранцам было очень опасным бизнесом, хотя,
для семидесятых годов, более чем прибыльным. Организацию же концертов своему
товарищу   Роман   рассматривал   как  легкое   развлечение,   связанное  со
сравнительно небольшим риском, к тому же оно приносило удовольствие и давало
отдых от бесконечных поездок по русским деревням на раздолбанном "Москвиче".
     Потом, когда  артистическая карьера  Лекова  круто пошла  вверх, Роман,
кажется, на время потерял интерес к своему собутыльнику, товарищу и партнеру
по  амурным похождениям.  Тут  и  перестройка случилась,  Кудрявцев  ушел  в
квартирно-антикварный  бизнес,  одновременно занимаясь  организацией  ночных
клубов. В конце концов он  понял, какие дивиденды сулят подобные клубы, если
поставить их,  что называется, на  твердую ногу,  и сосредоточился только на
этом направлении своей деятельности. Клубы, кстати, не исключали его прежних
занятий - торговли антиквариатом и недвижимостью, а скорее помогали в этом.
     Пока  Кудрявцев  сколачивал  состояние,  а  Леков мотался по  стране  с
концертами, пропагандируя гласность и на эзоповом языке своих песен объясняя
бесчисленным фанатам смысл перестройки, их  общение почти угасло. Виделись и
созванивались они редко, времени на треп не было ни у Романа, ни у Василька.
     Но  когда  Роману перевалило за сорок  пять, а Леков  уже  подбирался к
"распечатыванию" пятого десятка, их дружба неожиданно возобновилась.
     Василек прекратил концертную деятельность и засел в студиях,  тратя все
деньги, заработанные гастрольным "чесом", на выпивку, наркотики  и студийное
время.  Деньги  быстро  кончились,  кончилось, соответственно,  и  студийное
время, которое  бесплатно  не  предоставлялось  никому, даже  знаменитостям,
подобным Лекову.
     Кудрявцев  же  достиг  такого  положения в  бизнесе, когда мог начинать
выпивать с  одиннадцати утра до двенадцати, пока был еще достаточно вменяем,
решал по телефону текущие  дела, а потом, с  осознанием выполненного долга и
недаром  прожитого дня, самозабвенно уходил в то, что он называл  "настоящим
оттягом".
     У Лекова  снова появилось  свободное время, он  пристрастился к разного
рода психостимуляторам, играла свою роль и ностальгия по молодости,  поэтому
Василек стал все чаще и чаще наведываться на дачу старого товарища. Конечно,
не  на  ту, что  была  неподалеку от  Жуковки,  не  в  роскошный  особняк  с
бассейном,   солярием,  подземным   гаражом  и   прочими  признаками  хорошо
раскрученного, крепко стоящего на ногах московского бизнесмена. Леков выбрал
для своей временной резиденции старый дом в Пантыкино, который Роман оставил
за собой только из одной сентиментальности - как памятник боевой юности.
     Это было именно то  место,  где когда-то веселились московский  молодой
фарцовщик и  еще более молодой нищий питерский музыкант. Дача - каменный дом
под косой черепичной крышей - досталась Кудрявцеву от деда. Родители сюда не
ездили, они уже тогда  подбирались к Николиной Горе - папа и мама Кудрявцевы
были  дипломатами и  воспитанием  сына почти не  занимались,  переложив  всю
ответственность на домработницу Марину, добрейшую пятидесятилетнюю женщину.
     Марина, в свою очередь,  души не чаяла в  красавце  Ромочке, которому в
момент знакомства с Лековым было уже за двадцать, и спокойно терпела всякие,
по ее  выражению, "выкаблучивания", на которые  был так горазд представитель
московской  "золотой  молодежи",  проводивший на  даче очень много  времени.
Правда, таких периодов, которые Роман обозначал, как "пляски на  природе", с
годами становилось все меньше и меньше. Кудрявцев-младший рыскал по стране в
поисках икон,  путал следы, отрываясь от  стукачей и филеров,  когда шел  на
свидание  с  очередным  покупателем,  бегал по знакомым валютчикам, бродил в
поисках заказанного ему антиквариата  - дел становилось все больше и больше,
и все чаще и чаще приезжающий в гости Леков оставался на даче один либо же в
компании знакомых московских девушек.
     Вот эти-то сладкие, щекочущие нервы и самолюбие воспоминания - о полной
свободе,  первых  сексуальных победах, а затем  и  первых настоящих оргиях -
снова привели Лекова в старый, но еще крепкий и теплый дом в Пантыкино.
     Роман презентовал  ему  связку  ключей  и  дал карт-бланш  на посещение
загородной резиденции. Теперь Леков, почти как в молодые годы, срывался сюда
из Питера по любому поводу. Например,  поссорившись с  женой, он мог выйти в
домашних тапочках  из дома, доехать на такси до вокзала, сесть на "Аврору" и
через  какие-то шесть  часов  быть  в Москве, а еще через  час -  в любимой,
навевающей прекрасные воспоминания загородной резиденции Кудрявцева.
     Василек  приезжал  сюда не  реже раза  в месяц уже года два.  Последнее
время  он   гостил  в  Пантыкино   все  чаще,  и  все   чаще   сидел   здесь
один-одинешенек. Бизнес  Романа неожиданно начал... не то чтобы шататься, но
возникли у директора нескольких  модных  ночных клубов временные трудности с
комиссиями  по  борьбе  с  коррупцией, с  налоговой инспекцией  и,  вовсе уж
некстати, с  отделом  по  борьбе с наркотиками. Поэтому  Роману  приходилось
львиную  долю  своего  времени  проводить  в  разных  присутственных  местах
столицы, а в Пантыкино за хозяина утвердился Вася Леков, которого все соседи
давно уже прекрасно знали и относились к нему как к своему.
     Правда, "хорошо знали" - еще не значит "любили".

     -  Здравствуйте.  Старший следователь  капитан  Буров,  -  представился
Шурику высокий  подтянутый  мужчина в кожаной куртке и  черных джинсах.  Под
рубашкой на  мускулистой шее виднелась золотая цепь средней толщины.  Бритая
макушка, крутые, покатые  плечи...  Единственное, что как-то не  вязалось  с
хрестоматийным  обликом  бандита,  -  это  высокий,  открытый  лоб  и  умные
проницательные глаза, в которых не было и намека на наркотический туман.
     - Рябой Александр Михайлович. Я,  так сказать,  продюсер Лекова. А если
проще - я для него в Москве и мать, и отец, и нянька.
     -  Я  знаю,  -  кивнул  Буров.  -  Вот,  видите,  что  приключилось.  -
Следователь развел руками.
     - Пока, честно говоря, не вижу, - пожал плечами Шурик. - Где он сам-то?
     - Сам-то? - переспросил Буров, покосившись на то, что осталось от дома.
- Хотите посмотреть?
     - Хочу.
     -   По  правде  говоря...  Вообще,  официальное   опознание  еще  нужно
проводить... в морге. Но и сейчас можно. Пойдемте. Если уж так хотите.
     Буров повернулся и зашагал к пожарной машине.
     Возле "скорой" стояли двое санитаров с папиросами в уголках губ.
     - Где тело? - спросил Буров.
     -  А вот, - кивнул один из  санитаров, совсем  молодой, лет,  наверное,
двадцати. - Скажите, это правда, что ли, Леков?
     - Посмотрим, - буркнул Буров, взглянув туда,  куда  показал мальчишка в
грязном белом халате.
     Когда  Шурик,  следом за капитаном,  прошел  мимо  санитаров, он  вдруг
почувствовал очень знакомый за  много лет общения  с музыкантами и деятелями
шоу-бизнеса  запах. Санитары, вне всякого сомнения, смолили  косяки,  причем
весьма крутые. Шурик знал толк в конопле и мог сказать, что папиросы ребят в
белых халатах забиты очень хорошей травой, ну просто очень хорошей!
     Буров, однако, вроде бы не обратил на запах  конопли никакого внимания.
Он подошел к лежавшим на земле носилкам и встал над ними, глядя на Шурика.
     - Вот это? - спросил Александр Михайлович.
     - Это, это.
     Второй  санитар, постарше,  с  редкой бородкой  на длинном худом  лице,
похожий на монаха, иссушенного многодневным постом, наклонился над носилками
и дернул за "молнию" черного пластикового мешка.
     - Вот он, родимый. Боксер.
     - Заткнись, Юра, - рявкнул Буров.
     Шурик  быстро  отметил  про  себя, что  капитан, оказывается,  довольно
близко знаком  с  санитарами - интонация, с которой следователь  обратился к
"монаху", была допустима только между людьми, давно друг друга знающими.
     - Ну? Что скажете? - снова спросил Буров у Шурика.
     - А черт его знает... Это точно он?
     Александр Михайлович  разглядывал  то, что  лежало  в раскрытом  теперь
блестящем пластиковом мешке.
     Очевидно было,  что эта черная масса, в  которой отчетливо  угадывались
очертания  человеческой  фигуры,  и  была   некогда  человеком,  только  вот
определить, мужчина это или женщина, молодой парень  или взрослый мужчина, с
первого взгляда представлялось совершенно невозможным.
     Неровный, словно неряшливо вылепленный детской рукой из смеси черного и
коричневого пластилина, мятый  шар  вместо  головы,  переплетения  немыслимо
изогнутых толстых змей вместо рук и ног, спутавшихся липким клубком на месте
груди, короткий, неправильной формы прямоугольный обрубок вместо тела...
     Мертвец лежал в так называемой "позе боксера" - остатки  рук  прижаты к
груди, ноги, согнутые в коленях, подтянуты к животу..
     - Да-а,  - зажав  нос,  наконец-то выдавил  из себя  Шурик.  - Так,  на
взгляд, и не скажешь - он не он...
     - Я боюсь, что и не только на взгляд, -  покачал головой Буров. - Можно
основываться на показаниях свидетелей.
     -  А  что  они там показывают? - спросил Шурик,  продолжая разглядывать
обгоревший труп.
     - Свидетели,  Александр Михайлович, говорят, что  точно уверены - Леков
был  один  в доме.  Вот... -  Буров достал из  папки лист  бумаги. -  Львова
Екатерина Семеновна... Она, по  ее  словам, день  и ночь наблюдала за  домом
Кудрявцева. Пенсионерка,  делать  нечего. Кудрявцев  уехал ночью,  на  своей
машине, с  девчонками.  Леков утром вышел, посидел на лавочке, покурил,  она
еще  ругалась, кричала на  него, что окурки бросает вокруг, запалить  может.
Вот, как она говорит, и запалил, наверное. Только изнутри.
     - Пьяный был?
     -   Пьяный,  пьяный,  -   поглядывая   на   блестящее  черное   месиво,
утвердительно  кивнул Буров. - Не просыхал несколько дней. Запойный он,  что
ли, у вас был?
     - Не то слово, - ответил Шурик. - Такой кадр поискать еще надо.
     -  А  чего искать?  - растягивая слова,  спросил подошедший на разговор
молоденький  санитар.  - Нашли  уже.  Вот  он, родная душа. Лежит  сми-ирно.
Больше выпивать не будет. Спокойный стал...
     Следователь внимательно посмотрел в лицо санитара,  потом повернулся  к
его коллеге.
     - Юра! Сделай так, чтобы я этого торчка больше здесь не видел.
     - Пойдем, Сулим, в машине  посидим. - Старший санитар обнял младшего за
плечи, увлек в глубь "скорой", усадил там на лавку и, снова вынырнув на свет
божий, встал рядом с носилками.
     -  Ты,  Юрик,  не охуевай так-то  уж...  - Буров взглянул на санитара -
словно  ледяной  водой  из  ведра окатил. Однако  санитар Юрик,  видимо, был
закаленным  человеком. Тяжелый арктический взгляд следователя его не смутил.
Юрик улыбнулся и вставил в рот новую папиросу.
     - Слушай, ну чего ты, Петрович? - ответил он следователю. - Ну чего ты?
     - Не въезжаешь? Борзеете впрямую!
     - Петрович, у нас работа адовая!
     - Чего?
     -  Работа адовая!  Маяковский прямо  про нас  написал.  Помните, Андрей
Петрович, поэму великого советского поэта?
     - Помню, помню. Я  все помню, ты не  волнуйся... А у меня, ты,  значит,
считаешь, райская жизнь?
     -  Не-е.  Какое  там! У тебя, Петрович, тоже  не фунт  изюму. Город-сад
строишь, тут не на одно поколение...
     Шурик, потоптавшись на месте, кашлянул и посмотрел на санитара.
     - Слушай, мастер, может, закроешь его уже?
     - Жмура-то? Закроем, конечно. Что, запах достал?
     - Есть немного.

     Александр  Михайлович совершенно  спокойно  переносил  вид  крови  и не
смущался видом мертвецов,  которых  за  свою насыщенную самыми  невероятными
событиями  жизнь видел  во  множестве  и  самых  разных.  От утопленников  и
повешенных до сбитых машинами, выпавших из окна высотного дома  и вот таких,
обгоревших  до  неузнаваемости.  Был  даже  один  случай,  когда  Александру
Михайловичу  пришлось  лицезреть поле,  на котором  были разбросаны  останки
некоего администратора, зашедшего за ограждение и попавшего под невидимые  в
своем бешеном вращении лопасти ветродуя на киносъемке.
     Снимали клип мурманской  группы "Молоток". Группа Шурику не  нравилась,
она вообще никому  не нравилась -  парни в  черной  коже  извлекали из своих
гитар  старомодный  скрежет, грохотали  барабаны,  длинноволосый  солист  на
ломаном английском  выкрикивал  строчки  своих  незамысловатых сочинений,  в
переводе на родной язык звучащих примерно  как  "Ты меня не любишь, а я тебя
люблю, хорошая девочка Маша..."
     Деньги  у ребят были, и  были в  достаточном количестве для того, чтобы
настоять  на собственном сценарии клипа. Им нужен  был ветер, раздувавший их
гривы (то, что представляли  собой  волосы музыкантов, сложно  было  назвать
прическами),  и местный,  мурманский  администратор  раздобыл  для  натурных
съемок древний  ветродуй, переделанный  из старенького авиационного  мотора,
который был  укреплен  в  кузове  побитого  временем,  русскими  дорогами  и
шалопаями-водителями грузовичка-"зилка".
     Процесс  съемок  шел  уныло  и  нервно,  музыканты "Молотка"  принялись
командовать, выдвигая такие идеи, от  невыразимой  пошлости которых  даже  у
Шурика,  привыкшего  ко  всему и  поставившего себе  за  правило  вообще  не
обращать  внимания на то,  что касалось  творческой  стороны работы,  даже у
него, испытывавшего полное равнодушие к художественной части, ползли по телу
мурашки.
     Кроме того, группа исповедовала настоящий культ алкоголя и отказывалась
делать что-либо, предварительно не выпив. Шурик не привык  так работать, но,
поглядев на мурманских  музыкантов  и посчитав деньги, плюнул на собственные
принципы. Кто платит, в  конце концов, тот и заказывает. Музыку, не музыку -
в общем, то, что ему в данный момент больше по душе. А душе "Молотка" больше
всего требовалась, как убедился Шурик, выпивка.
     В процессе съемок, которые все  затягивались  и  затягивались - главные
действующие  лица постоянно поправляли здоровье, - съемочная группа, включая
и Александра Михайловича, махнула рукой на  творческий процесс  и  разделила
способ   времяпрепровождения    артистов.    Кончилось    это    тем,    что
бедолага-администратор, совсем еще молодой и слабый  на алкоголь, дождавшись
того  момента, когда артисты начали действовать по сценарию и камера наконец
включилась,  решил посмотреть  на  игру своих земляков  поближе и шагнул  за
ограждение.
     Лопастями  ветродуя его буквально разнесло на куски и разметало по всей
съемочной площадке. Отдельные части администратора попали и в артистов,  и в
представителей  технического  персонала, забрызгали кровью камеру, испачкали
декорации.
     Александр  Михайлович тогда  пережил один из сильнейших  в  своей жизни
стрессов.
     К его искреннему удивлению, обошлось без инфаркта.  Он ограничился лишь
предынфарктным состоянием,  полежал недельку в больнице  на профилактике,  а
выйдя,  сразу  же  понял,  что  значительная часть  его  капитала  уйдет  на
ликвидацию последствий трагедии, случившейся на съемочной площадке.
     Кроме того,  что нужно было производить досъемки -  Шурик категорически
отказался  от участия  в процессе  и  нанял другого директора, заплатив  ему
вдвое больше, чем платил обычно за такую работу, - кроме этого, так сказать,
технического вопроса,  Александру Михайловичу пришлось столкнуться с  вещами
куда более неприятными.
     Повестка,  извещавшая  о том,  что  Рябой  Александр  Михайлович должен
незамедлительно  явиться  к  следователю  Раменскому,  ждала   его  прямо  в
гостиничном номере.
     Шурик явился по указанному адресу  и через  полчаса  беседы  с  молодым
следователем  уяснил, что  ему  светит ни много ни  мало, а пять лет колонии
общего  режима за халатность, приведшую к гибели одного из его  подчиненных.
Деваться  было некуда  - являясь  главным  человеком на  съемочной площадке,
Шурик  не  уследил, не  предупредил,  не  принял  каких-то  там,  по  словам
следователя,  необходимых мер  безопасности, и  результат  не заставил  себя
ждать.
     Шурик  не сел в тюрьму.  Дело  даже не  дошло  до суда,  но стоило  это
Александру  Михайловичу ровно пятнадцать тысяч долларов  наличными,  которые
были   распределены   между  следователем,  адвокатом,   какими-то  местными
чиновниками из управления культуры и семьей погибшего администратора. Семье,
к слову сказать, досталась меньшая часть этой суммы.

     - Да, пахнет, как...
     Буров не договорил, сплюнул и посмотрел на санитара.
     - Нормально пахнет,  - ответил тот. - Как  горячее говно.  Так и должен
пахнуть. Человек же был, не деревяшка, чтобы не пахнуть. Понимать надо.
     - Хорош базарить. Давай, убирай его с глаз долой.
     - Вот так всегда. С глаз долой - из сердца вон...
     Санитар  Юра  неторопливо застегнул "молнию" на мешке,  потом, разогнув
спину, посмотрел на Шурика.
     - Мил человек, помоги в машину затащить, а? Коллегу  моего под домашний
арест,  вишь, спровадили.  Начальство...  А?  Не  тошнит тебя? Ничего? А  то
нашатырька... Или еще чего...
     - Давай.
     Шурик первым нагнулся и взялся за носилки.
     Запихнув их в машину, Шурик вытер руки носовым платком и  снова подошел
к следователю.
     - Что, какие-то вопросы? - спросил его Буров.
     - Я думал, скорее у вас ко мне вопросы будут.
     - Да? - Буров внимательно посмотрел на Шурика. -  Возможно, возможно...
Очень может быть.
     - Что же, вам все ясно?
     - А  что  тут  неясного? -  Буров  продолжал  внимательно  разглядывать
Александра Михайловича. - Вы его опознали?
     - Нет, - честно ответил Рябой. - Думаю, его вообще невозможно опознать.
     - Это почему?
     -  Ну а как вы проводите идентификацию личности?  По зубам,  что ли,  к
примеру?
     Буров вздохнул.
     - Ну, хотя бы по зубам.
     - Бесполезно, - сказал Шурик.
     - Почему же?
     - А вы так на меня не смотрите, капитан. Я ведь помочь вам хочу.
     - Это как?
     - А так. Убыстрить процесс. Закончите с опознанием, все бумаги оформим,
и я тело увезу. В Питер. На родину, так сказать.
     - Так как  же мы закончим,  если  вы, Александр  Михайлович,  говорите,
что...
     - Да, я говорю. Я говорю, что все эти ваши  экспертизы, если они вообще
будут, - пустая трата времени. Возьмем, к примеру, зубы...
     - Ну?
     - Вот вам и "ну"! Леков всю жизнь боялся зубных врачей. С детства. И не
только зубных, а  вообще - всех. И медицинской карты у него нет, и страховки
нет. Он,  если  его прихватывало, шел к частнику, платил деньги и  там,  под
наркозом, решал свои проблемы. Зубы он вообще никогда не лечил, например.
     - То есть?
     -  Рвал. Заболит  у  него зуб,  он с ним три года ходит, анальгин жрет,
вернее, жрал, пока его брало. Он же торчал со страшной силой, да и пил - все
вместе. Так что его болеутоляющие  практически не брали последнее время. Ну,
тогда  он  на наркоте начал все делать.  У частных врачей. У знакомых своих.
Как вы  их  найдете? Я  и то  не знаю, у кого  он свои  зубы рвал,  а  потом
вставлял.  Ни  медкарты,  я  повторяю,  ничего  такого  у  него   нет.  Даже
свидетельство  о  рождении  где-то  посеял.  Так  что  не  тратьте  время на
экспертизы. Ну, разве, группу крови... Так это ведь недолго.
     - Недолго, если постараться, - задумчиво сказал Буров.
     -  А  кто говорит, что мы  стараться  не  будем? Мне сегодня его увезти
надо.
     - Почему такая спешка?
     Шурик улыбнулся, глядя прямо в холодные глаза Бурова.
     -  Знаете  что? Вы, я вижу, человек  приличный.  Давайте-ка  мы  с вами
встретимся в более приличной обстановке, там и поговорим. Я вам все расскажу
- и почему спешка, и что за человек был Вася Леков. Как вы на это смотрите?
     - Я на это смотрю положительно. Где и когда?
     - Ну... Вы когда освободитесь?
     - Если  в этом  проблема, то  мы  можем  прямо  сейчас продолжить  нашу
беседу. Только вот где?
     - Поехали в "Гору". Знаете такое заведение?
     - Знакомое место.
     - Вот и прекрасно. Вы на машине?
     - Да.
     - "Тойота" красная? Да?
     - Верно. Вы наблюдательный человек, Александр Михайлович.
     - Что делать. Работа такая. Зевать нельзя. Ну что, едем?
     - Минуту. Сейчас я переговорю со своими, и поедем.
     - Вы машину-то отправьте с трупом,  - сказал Шурик вслед Бурову. - А то
сейчас понаедут журналисты, такое начнется... Сумасшедший дом.
     - Да.  Конечно.  - Буров кивнул  и направился  к  развалинам сгоревшего
дома, где стояли члены оперативной группы.
     "Чего  это  он  приехал сразу?  -  подумал  Шурик, направляясь к  своей
машине. - Сидел бы  себе в кабинете... С какой стати  следователя понесло на
происшествие?  Ладно, выясним. Вроде  непростой парень  этот  Буров.  И  сие
хорошо. Есть поле для деятельности".
     Шурик  не  любил "простых"  людей. На них невозможно  было  заработать.
"Простой" человек - порожняк, пустышка.

        4
     Вавилов давил ногами на планку тренажера и тихо матерился.
     "Черт бы подрал  это время!  -  думал он. - Хотя бессмысленно, конечно,
сердиться  на время, бред, это точно, но как  оно  все-таки мчится! Для чего
все это?"
     Вавилов  покосился  на  чучело  двурогого  носорога,  которое  занимало
большую часть обширного холла.
     "Вот  времечко было,  - думал  Владимир  Владимирович. -  А  как быстро
пролетело! Словно и  не со мной. Словно и не был  в  Африке. Столько мечтал,
столько готовился, стоило ли так переживать?.. Стоило! - с внезапной злостью
решил он,  снова  надавив  на планку.  - Стоило! И еще поеду. И не только  в
Африку.  На Северный  полюс поеду,  в Китай...  В  Китае  не  был  ни  разу,
непорядок. Как так? Уже пятый десяток, а я еще не успел взглянуть на Великую
Китайскую! Так, глядишь, в суете и проморгаю. Нет, врешь! Не проморгаю!"
     Вавилов начал  так  энергично качать тренажер, словно  физически  хотел
угнаться  за  ускользающими  в  вечность   секундами,  минутами,  наверстать
растраченные по пустякам часы и сутки. Теперь он все чаще задумывался о том,
сколько  времени  потерял в жизни,  растратил,  даже не просто  растратил, а
элементарно, походя  выбросил на  помойку, списал со счета,  словно ластиком
стер на календаре дни, месяцы и целые годы.
     Эти мысли  иногда  пугали  Владимира  Владимировича, иногда доводили до
бессильной  ярости,  которая  питала  сама  себя,   стократно  умножаясь  от
осознания  этого  бессилия,  от того, что он, Вавилов,  человек, который мог
сделать  очень  многое,  почти  все,  фигура,  одно  упоминание   о  которой
заставляло людей поднимать  глаза к  потолку и разводить руками, человек,  о
котором ходили  анекдоты (а  это в России  верный  признак  того, что  народ
возвел некоего человека в ранг Великих, почти небожителей), не может сделать
ровным счетом ничего и так же немощен в попытке нагнать упущенное время, как
и последний алкаш от ларька или нищий и несчастный инвалид-пенсионер.
     "Господи, чем я занимался! - думал он обычно в машине, чтобы не тратить
на  непродуктивные мысли рабочее время или  столь  же дорогие для  него часы
отдыха. - Чем я занимался в жизни? Сколько лет я пил? Пятнадцать примерно. И
что  я  за  эти  пятнадцать  лет  сделал?  А  ничего!  Одна  иллюзия,  а  не
деятельность. Торговля! Четыре года просидел на торговле всяким говном! Чего
только не  было! Слава богу, надоумили умные  люди водкой заняться.  С водки
все и  началось.  Если бы не водка, так  бы  и  ходил по вещевому рынку, как
маромой последний. Ездил бы на битом "Опеле" и трахал бы продавщиц".
     Вавилов  был несправедлив к  себе. Он никогда не занимался только одним
делом, так же как  никогда  не разменивался на мелочи. А его  первые  шаги в
торговле...  Это сейчас  они  казались смешными и мелкими, тогда же Владимир
Владимирович полностью отдавал себе  отчет  в том, что он всего лишь учится,
но  не  собирается и  никогда  не  станет  задерживаться  на  этих  грязных,
перестроечных оптовых рынках.
     Водка  была только  одним  из трамплинов, которые Владимир Владимирович
использовал для своего взлета, и далеко не  самым  важным трамплином. Просто
торговля  водкой была  на виду,  и  теперь  нынешние партнеры по бизнесу,  к
неудовольствию  Вавилова,  которое  он, впрочем, тщательно  скрывал,  иногда
добродушно,  а  иногда  и  злорадно  подшучивали  над  своим  могущественным
собратом,  или, лучше  выразиться,  "старшим  братом"  -  мол,  что  с  него
возьмешь, он как был рыночным торгашом, так им и остался.
     При этом все они  - и  те,  кто  подшучивал,  и сам Вавилов - прекрасно
знали,  что  это  было  неправдой.  Владимир  Владимирович  никогда  не  был
"простым" рыночным торгашом. В противном случае его фирма, именующаяся очень
скромно - "Продюсерская компания ВВВ-Москва", или, проще, "ВВВ", - ни за что
не  достигла   бы  тех  высот,   с  которых  сияла   сейчас,   освещая,  без
преувеличения, всю страну и  все чаще пуская отдельные лучи за ее пределы, а
порой даже поблескивая на другом полушарии.
     Вавилов  с удовольствием вспоминал последнюю предвыборную кампанию. Его
организация целый  год  была  флагманом  агитации,  и Владимир  Владимирович
заморозил все остальные  проекты, что с ним случалось крайне редко. Он любил
риск, даже не то чтобы  любил, а просто привык к нему за долгие годы занятия
бизнесом в России.
     Без  риска  невозможно провести  даже  самую  элементарную  операцию  -
скажем,  закупить  комплект  звукового  оборудования где-нибудь  в Европе  и
продать заказчику. Заказчик может  кинуть, может обанкротиться, могут кинуть
на  таможне,  груз  могут украсть  по  дороге,  могут испортить, могут сдать
налоговой  инспекции  всю  "липу",  без  которой   вообще  не  имеет  смысла
заниматься  торговлей,  может случиться  все, что угодно. Любое коммерческое
действие,  любое телодвижение в этом направлении связано с  риском. К такому
привыкаешь.
     Но  здесь был другой  случай.  Никто и ничто  -  ни  обстоятельства, ни
конкретные люди - не заставляло Вавилова останавливать параллельные проекты.
Он все решил сам.
     Работа  была настолько интересной и настолько  масштабной, что Владимир
Владимирович решил: все  текущие, терпящие дела - в сторону! -  и  полностью
отдался предвыборной кампании.
     Размах был именно такой, к которому Вавилов всегда стремился. А люди...
люди  просто  приводили  его  в  восторг.  Он запретил  себе давать  оценки,
принятые  в общении,  в  печати,  на  коммунальных кухнях,  оценки, которыми
награждают политиков  в  московском "Гайд-парке" на  Пушкинской  площади,  -
этот, мол, подлец и вор,  тот  -  прожженный коммунист,  третий  -  аферист,
четвертый - напыщенный молодой хапуга, пятый - лизоблюд.
     Вавилов  давно  знал, а  теперь  еще более убедился  в  том, что  люди,
говорящие подобные вещи,  вовсе не представляли себе, на каком расстоянии от
обсуждаемых ими депутатов, кандидатов и прочих  государственных деятелей они
находятся.
     Это  расстояние, хотя физически и измерялось какими-то  сотнями метров,
на деле являлось непреодолимым,  соразмерным  только с удаленностью от Земли
различных небесных тел - звезд, комет, астероидов, в зависимости от масштаба
каждого конкретного политика. Одни были ближе,  другие  дальше, и всех  было
видно, но добраться до любого  из них являлось  для простого смертного делом
решительно  невозможным. Так  же как  и  составить  о  нем более  или  менее
адекватное представление.
     Владимир Владимирович Вавилов был вхож в круг  "небожителей" давно, еще
до  обороны  Белого  дома он  имел с некоторыми  из них деловые отношения, с
другими  просто  дружил, с  третьими  встречался, чтобы получить необходимые
документы, и умело давал им понять, что может пригодиться.
     Позиции Вавилова в околоправительственных кругах  обозначились во время
путча  1991  года. Конечно, Владимир  Владимирович  был  в  числе защитников
демократии.  И,  само  собой разумеется, он находился не снаружи  здания,  а
внутри.
     После победы, которая обернулась, как и для каждого из тех, кто защищал
Белый дом,  не  только победой  новой  власти, но и своей  маленькой  личной
победой, Вавилов прочно занял  место в  кругах, близких к самому Президенту.
Став  одним из не столь уж многочисленных "серых кардиналов", не оказывающих
влияния  на политику впрямую, но  зато  имеющих вполне  реальную возможность
использовать государственные структуры для своих собственных целей, Владимир
Владимирович очень быстро укрупнил "ВВВ"  и вышел на международный  уровень.
Именно  тогда  для  него  перестала  существовать  разница  между  делами  и
капиталами сугубо личными и государственными.
     Он  вошел в тесное и не очень-то дружественное сообщество тех,  кто мог
черпать из  государственной  кормушки - конечно, не  столько,  сколько  душа
пожелает, но вполне достаточно. Время от времени Вавилов мог поправлять дела
за счет коммерческих и государственных банков, владел информацией о том, как
будет вести себя  доллар  на бирже и в  пунктах обмена валюты, знал заранее,
какие товары и когда подорожают,  никогда не испытывал проблем с вылетами за
границу, с визами, с  билетами -  все было всегда в нужное время и в  нужном
виде.
     Собственно говоря, Вавилов мог заказывать чартер в любую страну мира, в
зависимости от необходимости  или  желания. Удовольствие  не из дешевых,  но
средства позволяли. Чего стоил один только носорог...

     Вавилов  не знал, во сколько обошлась  ему  история  с носорогом. Может
быть, в двадцать штук  и обошлась. Может быть, меньше.  Может быть,  больше.
Когда  счет  перевалил  за  семь тысяч  долларов,  он  сознательно  перестал
учитывать потраченные на носорога деньги.
     Заигрался Вавилов, почувствовал свободу, понял, что находится далеко от
всех своих текущих, интересных и нужных ему, но страшно изматывающих дел, от
бандитских "стрелок", от  посещений  банков, которые мало чем отличались  от
этих  "стрелок" -  не потому, что банкиры  были похожи  на бандитов,  скорее
наоборот.
     Те бандиты, с которыми теперь встречался Вавилов,  как внешне, так и по
уровню  интеллекта, внутренней культуры, если такая характеристика уместна в
отношении представителей одной из древнейших профессий, по эрудированности и
широте  образования полностью  соответствовали  положению,  которое  занимал
Владимир Владимирович.
     Однако  встречи с ними, случавшиеся очень часто, гораздо чаще, чем того
хотелось Вавилову, изрядно его утомляли.
     Вот и расслабился  он,  оказавшись в Африке, где давно хотел  побывать.
Расслабился и подстрелил носорога. Дело было непростое, такое под стать лишь
хорошему   профессионалу-охотнику,   но  влияние   алкоголя   компенсировало
отсутствие  специальных  навыков,  и  редкий  зверь был  сражен  несколькими
пулями, выпущенными Вавиловым из мощнейшего армейского карабина.
     Был  мгновенный  взрыв  яростной  охотничьей  радости,  бешеный  выброс
адреналина,  кратковременная, яростная буря  первобытных  рефлексов, эйфория
победы,  торжество  мужчины-воина...   А  потом  начались  проблемы.  Редкое
животное, что поделать? Даже  такому  человеку,  как  Вавилов,  при всех его
связях, пришлось попотеть, чтобы как-то замять дело.
     Связи  Владимира  Владимировича  простирались,  как   оказалось,  ровно
настолько далеко, что  их  хватило,  дабы  с  блеском  выйти  из сложившейся
неприятной ситуации. Никто ведь  не  разрешал приезжему  русскому палить  по
животным, занесенным в Красную книгу.
     Протрезвев и решив  идти до конца, Вавилов задействовал и  американское
консульство,  и  африканскую таможню, и немецких друзей-бизнесменов, имеющих
виды на обстрелянный Вавиловым заповедник. Каждый из них сказал  свое слово,
почти  каждый  заработал  на  этом,  что называется, долю  малую,  поскольку
Вавилов не любил оставаться в долгу, и первая часть операции была завершена.
     Про стрельбу из  карабина как бы забыли. Но  Владимир  Владимирович  не
стал останавливаться  на достигнутом.  Перестав  считать  уже затраченные на
носорога  деньги,  он  через  то  же  американское  консульство  связался  с
военными, торчавшими на одной из африканских баз.
     Когда начали  поступать первые  сметы, касающиеся изготовления чучела в
подпольных условиях и отправки его в Россию, Владимир Владимирович махнул на
все рукой и вызвал в Африку Якунина.
     Заместитель,   ошеломленный  неожиданным  приказом  шефа,  явился  пред
светлые очи Вавилова.  Владимир Владимирович, закинув мускулистую  загорелую
правую  ногу   на  такую  же  мускулистую   загорелую  левую   и  щурясь  от
ослепительного белого солнца, сказал финансовому  директору,  парившемуся  в
своем добротном сером костюме:
     - Валера! Я вызвал тебя для того, чтобы ты все бросил...
     - Это я уже понял, Володя. - Наедине они называли друг друга по именам.
- Это я понял. Что, форс-мажор случился?
     - Случился, - сказал Вавилов. - Теперь ты занимаешься только носорогом.
Даю тебе карт-бланш. Все расходы за мой счет, понял? Не за счет  фирмы, а за
мой личный.
     - Чем занимаюсь? - вскинул брови Якунин. - Не понял, чем?
     -  Носорогом. Зверь  такой.  Причем с  двумя рогами.  Занесен в Красную
книгу как редкий, исчезающий вид.
     - И что я должен с ним делать?
     - Для начала  - чучело. И скорее, а то... сам понимаешь... Жара... Пока
его  держат  в  холодильнике,  но,  знаешь, всякое  может  случиться.  Нужны
специалисты. Чем круче, тем лучше.
     - Это бешеные бабки, -  сказал, подумав, Якунин. - Есть у  меня хороший
спец,  в  Москве, только вряд ли  он по  носорогам работал.  Он  все  больше
волков, собак  делает... Сов  разных,  коршунов  там, ну, птичек,  в  общем.
Медведя, правда, один раз сработал. Для Куцинера. В  Питере. А  что, местных
нет, что ли? Наверняка тут свои мастера...
     - Местных стремно, Валера. Дело очень тонкое. Считай, контрабанда.
     - Да брось, Вова. За деньги, за живые бабки-то, что, не сделают молча?
     -  Нет  гарантии.  А  гарантии мне  нужны  стопроцентные. Я не  хочу  с
правительством ссориться. Ни с этим, ни с нашим. Ни с каким. У меня принцип:
чистота  - залог здоровья. Очень, кстати, полезный принцип для бизнеса.  Как
считаешь?
     - Да. Верно. Ну, положим, привезем мы его сюда...
     - Ты привезешь. Я этим не занимаюсь. Я для этого тебя и вызвал.
     - То есть?
     - Что есть, то и  есть.  Предстоят  большие затраты. Очень большие. И я
боюсь, что на полпути могу бросить это дело. А я хочу довести его до конца.
     - Зачем?
     - А  это  еще один мой принцип.  Я ведь всегда  так жил. Иначе, если бы
по-другому  работал, я бы не здесь сейчас сидел да про носорога рассуждал, а
торчал бы где-нибудь в "Лужниках", торгуя памперсами. Вот так.
     - Да... - Якунин почесал в затылке и вытер пот со лба.
     - Ты бы переоделся, Валера.
     -  А  зачем?  Если ты  даешь мне  карт-бланш,  то  я  полетел  за своим
таксидермистом.
     - Кем?
     - Таксидермистом. Ну, чучельником.
     - А-а... Ну да, конечно. У меня, знаешь, от этой жары мозги плавятся.
     Валера Якунин проявил чудеса расторопности.  Через два дня таксидермист
Бернштейн уже  сидел  в коттедже Вавилова и, спокойно кивая, слушал историю,
которую рассказывал заказчик.
     -  В общем, чучело  мне нужно чем  быстрее,  тем  лучше.  Деньги платит
Валера. Валерий Сергеевич, - поправил себя Вавилов.
     - С Валерой мы знакомы давно,  - спокойно ответил Бернштейн. - Я его  с
пеленок знаю. Талантливый парень.
     "Парень" в  тот момент времени готовился  разменять полтинник.  Валерий
Сергеевич Якунин был старше своего шефа на десять лет.
     "Сколько же этому Бернштейну?  -  подумал Вавилов.  - Не выглядит он на
дедушку. И даже на папу Валериного не тянет".
     -  С  пеленок?  -  Он решил все-таки  уточнить  возраст  своего  нового
работника.
     - Вы  не  удивляйтесь,  молодой человек.  Не  надо. Я в  жизни  столько
всякого видел, что  мой  цветущий  вид  и мои годы -  это еще  что!.. Это  -
семечки. Вот вы - богатый человек. Это приятно...
     Сказав  это,  Бернштейн замолчал,  задрал  голову  и  широко  открытыми
глазами уставился  в  небо.  Странно было, что он не щурится  -  африканское
солнце для северного  человека испытание не  из  легких. Особенно для  глаз,
привыкших к мягкому дневному свету и полутеням сумерек средней полосы.
     - Вопрос финансов...
     -  Вопрос  финансов  мы  уже,  кажется,  решили,  -  прервал  заказчика
Бернштейн. -  Вы  ведь  сказали, молодой человек, что  этим будет заниматься
Валера.
     - Да.
     - Я хочу у вас спросить, - Бернштейн посмотрел Вавилову в глаза. - Хочу
спросить. Вот вы богатый человек...
     - Вы это уже говорили.
     - Да... Меня можно  перебивать,  меня  можно  не  слушать...  Что толку
слушать старого нищего еврея...
     - Ну уж, Сергей Анатольевич, полноте. Разве вы нищий?
     - А какой же я? Богатый?
     - Прошу  вас, давайте к делу, -  сухо произнес Вавилов.  Этот болтливый
чучельник начинал его утомлять.
     -  Я всегда,  молодой  человек, говорю только  по  делу. Вот вы богатый
человек...
     Вавилов  нервно кивнул, в  третий раз  за последние  пять минут услышав
констатацию своего финансового положения.
     - А почему вы богатый?
     - В каком смысле? Это что, имеет отношение к нашему делу?
     -  Самое  прямое, -  неожиданно горячо ответил  Бернштейн.  -  Я старый
человек. Я много повидал. И я хочу вас предостеречь, молодой человек.
     - Ну?
     - Вы  не спешите. Не  спешите, Владимир Владимирович,  -  наставительно
произнес Бернштейн.
     Вавилов  сам  себе удивился. Другого  он давно бы уже  послал  подальше
после слов,  произнесенных в таком тоне.  Учитель жизни, понимаешь!  Вавилов
сам  любого может поучить. Сам столько повидал и  пережил, что впору хороший
роман писать. А  этого старого еврея сидит и слушает. Время теряет. И,  если
быть  честным  перед  самим  собой,  ему  отчего-то интересно, что  же  этот
странный чучельник все-таки ему скажет. Если, конечно, доберется до сути, не
запутавшись в долгих предисловиях.
     - Я  много  слышал  о вас,  Владимир  Владимирович,  -  сказал  наконец
Бернштейн уже совершенно другим тоном. Теперь его голос стал сухим, деловым,
в нем звучало  не  сочувствие, а  настоящее превосходство  человека, который
осознает,  что  несравненно сильнее собеседника и  потому  относится  к нему
снисходительно, хотя и по-доброму.
     - Вы - обо мне?
     Вавилов был искренне удивлен.
     - Да. А почему вас это так взволновало?
     - Да  нет, не  то  чтобы взволновало. Просто я не ожидал, что слава обо
мне...
     - Докатилась  до старого  нищего  еврея? Сейчас моя  профессия входит в
моду, Владимир  Владимирович. Все эти  ваши,  скажем так, коллеги,  ну,  те,
которых принято называть "новыми русскими"...
     - Я немножко из другой социальной группы, - сказал Вавилов.
     - Да.  К вам  это не относится.  Но я ведь  сейчас не о вас, а  о своих
клиентах. У них  теперь принято  - охотничьи домики, загородные  имения... В
кабинетах чучела  волков,  ружья, кинжалы. Отсутствие вкуса  всегда  было  в
крови  у  русского человека.  Нет  у вашей нации вкуса,  вы всегда  питались
только крохами с европейского стола. Обезьянничали.  Не обижайтесь, Владимир
Владимирович, мне-то со стороны виднее. Да и вы сами, как  умный человек, не
можете с этим не согласиться.
     Бернштейн вздохнул, перевел дыхание.
     -  Так  вот.  Что прежде - у  этих партработников,  у элиты,  считалось
высшим шиком париться в бане, что теперь - охотничьи домики, сауны, парилки,
- все  осталось,  как при советской власти.  Те же вкусы. Водка, икра, голые
прости-господи.  Бляди,  одним  словом. Ну и  наш брат,  рукодельник,  снова
понадобился.  Хвастают друг  перед  другом  своими охотничьими  трофеями.  А
настоящих  охотников-то  среди  них практически  нет. Для  охоты ведь  нужно
душевное  спокойствие,  созерцательность. А  откуда  у  них  душевный покой?
Дерганые все, пальцы топорщат, потеют от страха, у всех на нервной почве уже
давно  не  стоит.  А  туда  же... Я  повторяю, -  продолжил  Бернштейн после
очередной паузы.  Вавилов  заметил,  что это,  видимо, обычная  для  старого
чучельника манера  разговора: выдать несколько фраз, этаких длинных очередей
из автомата, а  потом сделать паузу - для того, наверное, чтобы  поменять  в
этом автомате рожок с патронами. - Я повторяю,  к вам это не относится. Хотя
вы тоже не охотник. Сами же сказали, что зверя угрохали по пьяни. Случайно.
     - Ну, допустим. Так в чем же суть все-таки?
     - Суть в том, что я хочу вас предостеречь. Вы мне симпатичны.
     - Вы - меня? Предостеречь?
     - Именно. Знаете, что я Куцинеру сделал чучело бесплатно?
     - Нет. Меня это, признаться, не очень...
     - Напрасно, напрасно  вас это "не очень". В вашем бизнесе нужно держать
нос по ветру.
     - Стараемся, - улыбнувшись, пожал  плечами Вавилов. Старик  начинал ему
откровенно нравиться.
     - Так  вот, - продолжал Бернштейн. - С Куцинером я вам очень рекомендую
познакомиться.
     - Да как-нибудь уж встретимся, - сказал Вавилов. - Куда он денется?
     - А вот тут вы не правы. Я, молодой человек, к этому и веду.
     - К чему?
     - Я, может  быть, потому и согласился сюда лететь, что хотел специально
познакомиться.  Впрочем, это  потом.  У меня ведь к  вам тоже имеются разные
предложения...
     - Предложения?
     - Потом, потом. Сначала одно дело закончим,  затем к другим перейдем...
Так вот. Куцинер сам к вам не придет. Знаете, почему?
     - Почему?
     - Потому что он сам себе - фирма. И ему никакая другая не нужна.
     - То есть, у  него имеются директор,  администратор  - это  понятно.  -
Вавилов снисходительно улыбнулся. - Но если он выпускает свой альбом, то все
равно  подписывает контракт с выпускающей фирмой.  Сам он ничего сделать  не
может.  И концерт приличный устроить - то же самое, нужна поддержка  хорошей
организации. Время одиночек уже прошло.
     - Господи ты боже мой! - воскликнул Бернштейн. - Как же так?! Вы в этой
сфере работаете  и  ничего про Куцинера не знаете?! А я далек от всего этого
вашего шоу-бизнеса - и знаю! Как же так?
     - Да что вы пристали ко мне, ей-богу, с вашим Куцинером?! Нужен он  мне
тысячу лет! Жил я без него и проживу!  А он скандалист, ваш Куцинер! И мания
величия  у  него! Потому  им  в Москве никто и  не  занимается!  А  если  не
занимаются в Москве - не занимаются нигде! Сам приползет, когда его припрет!
     - А его не припрет. Я  к этому и веду. У меня до вас есть свой интерес,
поэтому я и хочу вас предостеречь. На примере Куцинера показать выгоду.
     - Какую выгоду? О чем вы?
     - О выгоде...
     - Слушайте,  мил человек!  Давайте-ка  за работу! Вы  уж меня извините,
но...
     - Куцинер, чтоб вы знали, сам себе голова. А вы - нет.
     - То есть?
     - Вот  то главное, что я  хотел вам сказать, Владимир  Владимирович! Вы
давно  занимаетесь  бизнесом,  и  занимаетесь  успешно. Я  хотел  бы с  вами
сотрудничать...
     - В каком плане? Чучела продавать? Уж извините, если что не так сказал.
     - Да ничего, ничего. Нет, не  чучела. У меня очень большие знакомства в
разных... Ну, это потом.  А вот  о главном.  Я, повторяю, хотел  бы  с  вами
работать. Но пока у вас вот такая фирма, -  Бернштейн развел руки в стороны,
- я  работать с вами не  могу. И поверьте мне,  серьезные  люди с  вами тоже
работать  не  станут,  пока   вот  это  все,  -  он  снова  погладил  руками
воображаемый воздушный шар, - вы за собой тащите. Вы следите за моей мыслью?
     - Слежу. Только не совсем ее понимаю.
     - А тут и понимать нечего. Особенно такому сметливому человеку, как вы.
Для того чтобы достичь того, чего вы жаждете, вам не нужна никакая фирма.
     - А откуда вы знаете, чего я жажду?
     -  Ну,  это  просто.  То,  что я  сижу  здесь  сейчас,  -  прямое  тому
доказательство.
     - Тогда  скажите, пожалуйста, чего же я в жизни своей добиваюсь? Самому
любопытно. Чертовски любопытно, знаете ли.
     - Вы добиваетесь абсолютной личной свободы. Ваш этот бегемот...
     - Носорог, - поправил чучельника Вавилов.
     -  Ну, пусть  носорог. Так  вот, носорог  -  главное подтверждение.  Вы
хотите, чтобы все ваши желания исполнялись. И вы выбрали правильный путь.  Я
имею в виду деньги. Чем больше денег у такой творческой души,  как ваша, тем
легче  исполнять самые дикие,  не побоюсь этого слова, желания. Можно  и без
денег,  таких людей, которые обретают свободу без денег,  достаточно  много.
Особенно в Питере. Почти  весь наш Союз писателей - полная духовная свобода.
Совершенно без денег. Но вам ведь другая свобода нужна. Не свобода  сидеть в
котельной и думать о чем заблагорассудится, верно?
     - Да уж. Хотелось бы как-то не в котельной.
     - Ну, до  котельной вам не так далеко,  как это может  показаться. Если
будете  по-прежнему укрупнять  свои структуры,  то  очень скоро  можете  там
оказаться.
     - То есть?
     -  Ваша фирма сожрет вас, Владимир Владимирович. В этой стране,  да еще
при условии, что  вы человек русский, то есть с этакой вашей сумасшедшинкой,
увлекающийся, творческий, одним  словом, - при всем этом вам  нельзя строить
фирму. Фирмы в России не дееспособны.
     - Как же? Что вы говорите? Вы только посмотрите вокруг. Вы там сидите в
своей мастерской и не видите, что вокруг  творится. Взять хотя бы меня. Что,
разве  все это, - теперь уже  Вавилов сделал руками  жест, иллюстрируя свое,
видимое даже из  Африки, благосостояние, - не плоды деятельности моей фирмы?
А?
     -  Конечно,  нет.  Это  плоды  вашего  личного  энтузиазма.  Стоит  вам
заболеть,  не  дай  бог,  конечно, стоит  ослабить узду  - и все.  Сразу все
рухнет.  А то, что  останется, растащат ваши же  сотрудники. Они и есть ваши
главные враги.
     -  У меня такое ощущение, что вы приехали не чучело мне делать, а жизни
учить.
     -  Одно другому не мешает.  С  чучелом можете быть  спокойны. Сделаем в
лучшем  виде.  На  мою  работу еще  никто не  жаловался.  А насчет  жизни  -
попомните мои слова. Не доверяйте своему окружению.  Вот Валера, я его давно
знаю, Валера вас  не  подведет. Он  человек, совершенно лишенный  творческой
жилки, поэтому абсолютно несамостоятелен. Он без вас работать не сможет. Ему
как  раз и недостает  такого, как  вы,  -  генератора  идей.  И вы без  него
пропадете. А все остальные - это просто балласт. Даже еще хуже, чем балласт.
В России может работать только один человек. Если он окружает себя  командой
- все. Пиши пропало.
     - Да перестаньте  вы  нести этот бред! -  воскликнул Вавилов.  - Что за
чушь!
     - Это не чушь. Послушайте совета старого еврея, может, пригодится. Хотя
тут два варианта. Если будете следовать моим советам, останетесь  на плаву и
пойдете дальше в рост. А нет  - вряд ли  я  буду  делать для  вас  следующее
чучело.  Если только какого-нибудь чижика-пыжика.  Однако моя  работа,  даже
чижик-пыжик, стоит денег.
     - Как же вы представляете себе работу без команды?
     - Очень просто. Вы  нанимаете людей. На фиксированную  ставку. Не очень
большую. Вообще-то чем меньше, тем лучше,  но  с вашим размахом вы все равно
станете хорошо  платить,  так  что  тут уж ваше  дело.  И  никого к  себе не
приближаете. Вообще никого. Кто-то допустил ошибку - немедленное увольнение.
Кто-то опоздал  на работу  - уволен. Кто-то пришел с похмелья - до свиданья.
И, уверяю  вас, такого начальника они  будут ненавидеть. Но никогда, никогда
не сунут нос в  его  дела. Не подсидят, не объегорят, не уведут из-под  носа
приличный контракт. К работе у них выработается устойчивое отвращение, и они
совершенно перестанут ею  интересоваться.  Так  что  ни о какой  конкуренции
внутренней, ни о какой утечке информации просто речи быть  не  может. Потому
что никто никакой информацией владеть просто не будет. Их всех тошнить будет
от этой информации. Она им будет не нужна.
     - Это очень как-то по-советски у вас получается, Сергей Анатольевич.
     -  А что  такого? Советская бюрократия была великой  силой.  До сих пор
весь  народ продолжает жить по  ее законам. Отвращение к работе. Презрение к
начальству.  И   страх.  Вот  три  кита,   на   которых  держится  нормально
функционирующее учреждение. Наши граждане ведь до  сих пор  стремятся прийти
на работу попозже. Уйти пораньше. И выходных побольше.
     - Так что же хорошего в этом? Все и разваливается от такой работы.
     - Э-хе-хе, вот главного-то вы и не понимаете. Эх вы, романтики, молодые
реформаторы... Ладно, может быть,  когда-нибудь мы  еще  вернемся  с вами  к
этому разговору. А теперь и вправду мне пора к носорогу.
     - Вам что-нибудь нужно?
     -  Да.  Всю  основную  работу я, конечно, буду делать в  Москве. Сейчас
нужно  просто  подготовить  тело (Бернштейн  так  и  сказал - не "тушу",  не
"животное" -  "тело")  к  транспортировке.  Так что давайте мне человек пять
крепких  мужиков,  которых не стошнит от  говна,  которое будем  вынимать из
вашего носорога. И помещение. Все. Больше мне пока ничего не нужно.
     Бернштейн управился на удивление быстро.
     Через два дня Вавилов уже махал руками на раскрывшего было рот Якунина,
пришедшего доложить о работах с носорогом.
     - Молчи, молчи! Слушать ничего не хочу! Заплати ему, и в самолет!
     - С самолетом проблема, Владимир Владимирович...
     - Знать  ничего не знаю, ведать  не ведаю! Сказано тебе  -  действуй на
свое усмотрение. Вот и действуй!
     Якунин хмыкнул и исчез из поля зрения Вавилова еще на три дня.
     Вавилов  почти перестал  выходить  из  коттеджа  -  пил  виски, смотрел
телевизор  и   наслаждался  этим  неожиданно  понравившимся  ему  плебейским
досугом, каковым он всегда считал  такой  способ препровождения  времени. Он
вдруг почувствовал, что устал не только  от бандитских  московских дел, но и
от ресторанов,  казино, от бесконечной очереди баб, которая  двигалась  мимо
него последние несколько лет, и  конца  этой очереди видно не было. Владимир
Владимирович  наслаждался тишиной, вид  молчащего телефона  вызывал  у  него
тихую радость. Впервые за последние несколько лет он по-настоящему выспался.
     В день,  когда  Вавилов  должен  был  вылететь  в Германию, чтобы потом
двинуться оттуда в Москву, Якунин снова пришел к нему в коттедж.
     - Ну  что  тебе?  -  спросил Вавилов,  рассовывая по  карманам  пиджака
сигареты, зажигалку, записную книжку.
     - Хм, кхм, кхм, - ответил первый зам.
     -  Только не  говори  мне, блядь, что носорог  не  прилетел  в  Россию!
Упизжу! - ласково сказал Вавилов.
     - Не прилетел... Но летит. Уже летит. - Якунин посмотрел на часы. - Да,
точно летит. Сейчас, минут через двадцать, должен приземлиться на Кубе.
     - Где?!..
     - На Кубе. Там его перегружают. Бернштейн контролирует. На военной базе
США. Оттуда военный самолет летит в Гамбург. Потом - на чартере до Таллинна.
     - Так. - Вавилов сел на кровать. - А дальше?
     - Дальше - в Питер. Потом уже в столицу. В "Шереметьево"  встретят наши
люди. Я хотел спросить - куда дальше-то? На дачу?
     - В дом. В Москву, - сухо ответил Вавилов.
     - Неувязочка, - тихо сказал Якунин.
     - Что еще?
     - Мы  с  Бернштейном прикинули... Он сказал,  что  чучело  лучше делать
прямо у вас дома.
     -  Ну и  пусть  делает.  Я  найду пока, где пожить.  Сколько ему  надо?
Неделю, две?
     - Он сказал - быстро, - осторожно ответил Якунин.
     - Ну, быстро так быстро.
     - Это не все. Понимаешь, Володя...
     - Ну что, что, мать твою, не тяни ты!
     - Мы прикинули... Его по  лестнице  не  поднять. А резать...  Бернштейн
говорит, что  если  хотите качественное чучело, то резать  нельзя.  То  есть
сделать-то можно, но будет халтура.
     - И что же? В окно?
     - В окно тоже не войдет. Надо стену разбирать.
     - Капитальную стену?!
     - Да...
     Вавилов подумал несколько секунд.
     - Разбирай!

     Когда   часы  на   запястье  Владимира  Владимировича   Вавилова  тонко
пропищали, он немедленно слез с тренажера и направился в ванную.
     Постояв  под душем, периодически меняя температуру  воды  с  горячей на
близкую  к  замерзанию, он  растер мягким  полотенцем  свое  большое, еще не
выказывавшее    признаков    старения   тело,    тренированное,   ухоженное,
подлечиваемое и подправляемое  умелыми массажистами и, по  прихоти Владимира
Владимировича, массажистками, а затем  посмотрел в зеркало, занимавшее стену
от пола до потолка.
     "Ну что же... Лет пять,  наверное, еще можно чувствовать себя мужчиной.
А что потом?"
     Черные мысли не отпускали  его и тогда,  когда он оделся, позволив себе
только одну  вольность  в строгом  костюме  -  зеленый,  с  тонкими красными
полосками шелковый галстук.  Не ушли  эти  мысли  и  тогда,  когда  ровно  в
одиннадцать  тринадцать  в  дверь позвонил шофер  Вахтанг,  и  когда Вавилов
садился в  серебристый,  огромных  размеров джип,  и  пока  ехал  в  офис по
Садовому кольцу.
     "Для чего все это?  Для  чего  я  гонюсь? А  главное  - куда?  Где она,
конечная  цель? Что она  собой  представляет? Бросить все к черту, махнуть в
Калифорнию -  дом  есть на берегу,  океан прямо под  окнами, денег хватит до
конца жизни.  Чего  же мне  надо? Что я  за  человек?  Может  быть, я просто
ненормальный?"
     - Слушай, Вахтанг, - сказал он, повернувшись к водителю.
     - Да, Владимир Владимирович.
     - Вахтанг, скажи мне, я нормальный человек?
     - Нормальный, Владимир Владимирович. А что?
     -  Нет,  не  в  этом  смысле.  Я  в  смысле  здоровья.  Может  быть,  я
сумасшедший, Вахтанг?
     -  Да  что вы,  Владимир  Владимирович!  Вы  самый нормальный  человек,
которого я только в жизни видел! Мне бы ваши мозги, я бы горя не знал!
     "Ну да, конечно. Горя бы  он  не знал. Поглядел бы я на него, - подумал
Вавилов. - Тоже мне, психолог".
     - А почему вы спрашиваете, Владимир Владимирович?
     Вавилов сам так построил  отношения  с Вахтангом, что  тот мог задавать
вопросы  личного  характера,  словно они - Вавилов и Вахтанг  - были старыми
приятелями... Это нравилось Владимиру Владимировичу. Иллюзия дружбы, участия
в его личной жизни, ощущение того, что  кто-то о тебе заботится, что кого-то
на  самом деле  волнует,  какого  же  черта  с  тобой  происходит, как  твое
здоровье, не болят  ли зубы (до  сих пор  не  вставил - свои еще совсем даже
неплохие, хотя и приходится время  от времени  подлечивать), не беспокоит ли
язва  (еще одна проблема,  которую  нужно решать  незамедлительно), как дела
дома, приходил ли плотник подправить лесенку на даче, и многое другое, о чем
ни одна сука на работе не поинтересуется, не спросит и ничего не посоветует.
В лучшем случае  хмыкнет и покачает  головой. Уважительно  так  -  мол, ваши
проблемы,  Владимир  Владимирович, мне,  простому  смертному,  недоступны, и
решать их я, мол, не возьмусь.
     - Да знаешь, Вахтанг, все кручусь чего-то, кручусь... А сегодня подумал
-  где  конечная  цель?  Для  чего все  это? Контора,  бизнес  -  вроде  все
получается. Так что - ради конторы и ради бизнеса?
     -  Вы не  правы, Владимир  Владимирович,  - весело  ответил  Вахтанг. -
Понятно, ради чего.
     -  Что  ты  сказал? -  спросил  задумавшийся Вавилов,  потерявший  нить
беседы.
     - Я говорю - понятно, для чего все это у вас.
     - И для чего, как ты думаешь?
     - Ну, Владимир Владимирович! Деньги же зарабатываем! Что ж еще?
     - Деньги можно по-разному зарабатывать.
     - Это точно.
     Вахтанг коротко рассмеялся.
     Вот еще одна черта, которая нравилась Вавилову. Шофер всегда был весел.
Конечно, Вавилов  понимал, что это была только маска,  тщательно продуманный
имидж. Не  может  взрослый,  сильный и богатый человек  в современной Москве
быть постоянно веселым и беспечным. Это невозможно априори.
     Но Вавилова устраивала такая позиция подчиненного. Он уже не мог видеть
кислые  морды,  кислые  и  подобострастные,  с  которыми  приходили  к  нему
бесчисленные  просители.  Каждый  день  они вереницей шли к  нему в кабинет,
сидели  унылыми  пеньками в приемной,  молчали, страшась доверять друг другу
свои секреты.
     Мелкие, глупые и слабые людишки, неспособные сделать что бы то ни было,
полагаясь  только на собственные силы, боящиеся  грядущей ответственности за
принятые решения.
     Вавилов  помогал  многим  из  них,  иных  из  визитеров  он  даже,  что
называется, "вывел в  люди", но никого из просителей не уважал. Сам Владимир
Владимирович  никогда ничего ни у кого не просил. Только предлагал. Когда же
к нему приходили с предложениями, он, конечно, не расцветал - возраст уже не
тот, да и такая юношеская восторженная реакция была бы совершенно  неуместна
в его положении, - но всегда выслушивал потенциального партнера с  искренним
интересом.
     Причем, как правило, его занимало не столько само предложение,  сколько
личность  посетителя. Вавилов по опыту  знал,  что  самую  бесперспективную,
самую тухлую идею можно раскрутить, сделать модной и продаваемой, превратить
в культовую и крупно на ней заработать. Все зависит только от личности того,
кто берется  двигать эту  идею, какой  бы  несовершенной  она ни  была. Если
личность сама по  себе  сильная и интересная, то все, что она сделает, будет
таким же ярким, неожиданным и востребованным.
     К  сожалению,  личности,  которые  могли  бы  заинтересовать  Владимира
Владимировича,  появлялись  в  его  кабинете  настолько  редко,  что  каждый
подобный визит  был для Вавилова настоящим праздником. Большей же частью шли
те, кого он именовал про себя "Шурами Балагановыми".
     "Сколько денег вам нужно для полного счастья?
     - Шесть тыщ четыреста".
     К этому  диалогу,  в сущности, сводились все  просьбы и предложения,  с
которыми  к   Вавилову  приходили   так   называемые   артисты,   продюсеры,
администраторы, менеджеры, режиссеры, инженеры, мелкие  политики,  директора
библиотек, ученые, директора фондов, парикмахеры,  модельеры, кинооператоры,
дрессировщики, рекламные  агенты, модели, издатели, врачи, моряки,  банкиры,
бандиты, писатели, реставраторы,  директора заводов,  спортсмены, художники,
бандиты,  милиционеры,  вдовы,  бандиты,  подводники,   спасатели,  бандиты,
строители,  диггеры, бандиты,  "голубые"  и "розовые",  строители финансовых
пирамид и  их  разрушители, карточные  шулера и  наперсточники, цветоводы  и
альпинисты, бандиты, бандиты, бандиты всех мастей.
     Владимир Владимирович не вел реестра посетителей, однако был совершенно
уверен,  что в  стране  нет  ни одной  профессии,  представители  которой не
появлялись в его  кабинете за последние  десять лет -  ровно столько времени
существовала фирма "ВВВ".
     И все, за редкими исключениями, были этими самыми балагановыми.
     "Что же  это за  страна  такая? -  думал  Вавилов, провожая  очередного
просителя. - Что  за  страна?  Почему  никто  ни хера не  может сделать сам?
Почему все только  канючат  и жалуются? Почему я должен всем давать  деньги?
Взрослые,   здоровые  мужики.   Большинство   -   с   высшим,  так  сказать,
образованием. И ни хера не могут. Удивительное дело. Что я, виноват, что они
в  своих  институтах  прогуливали  лекции  и  не  учились,  а   трахались  с
сокурсницами?  Почему  их  карьеры должен строить  я, а не они  сами, своими
знаниями, своим трудом и  умением? Ну, нет умения,  но ведь не  я  же в этом
виноват. Что вы делали все эти годы? Сидели дома  и смотрели заседания Думы?
Или бухали по-черному? А теперь вас вдруг пробило - Вавилов богатый, Вавилов
все  может,  подсунем ему  туфту,  он  купится,  ему,  дескать,  в  тонкости
вдаваться некогда, а денег у Вавилова - куры не клюют,  он и сам,  поди,  не
знает, сколько у него денег,  а  если провалится проект -  от  Владимыча  не
убудет, он даже не заметит, Владимыч в ресторане за  день больше  прожирает,
чем мы  просим. На  альбом,  на организацию  выставки,  на  презентацию,  на
поездку  в Америку, на съемки  клипа, на постановку  спектакля... На  выпуск
сборника стихов (гениальных!), на раскрутку  нового певца (гениального!), на
показ мод (гениальный!)...
     А  коли  даст денег Вавилов,  мы половину  украдем, из  второй половины
сэкономим еще половину, а на то, что осталось, наймем специалистов в Питере.
Они нам все и сделают. За пять баксов. Или, в крайнем случае, за пятнадцать.
А потом, можно ведь им и  вовсе не заплатить. Впрочем, и заплатить не жалко.
Не свои платим..."
     Вавилов  терпеливо  выслушивал  всех  и каждого.  Вообще говоря,  среди
потенциальных просителей, среди тех, кто рассчитывал хоть как-то присосаться
к процветающему  концерну "ВВВ", он имел репутацию человека недалекого, даже
слегка туповатого и уж точно не разбирающегося ни в музыке,  ни в театре, ни
в кино, ни в литературе, а о живописи и говорить нечего. Ну откуда у бывшего
торгаша,  бутлегера  и вообще  прибандиченного  мужика,  разменявшего  пятый
десяток,  -  откуда  у  него  познания  в  области  искусства?  Тем более  -
современного?
     Только люди из  ближнего круга знали об истинных пристрастиях и знаниях
своего шефа в той области, которой последние десять лет  занимался  Вавилов.
Его  информированность  могла дать сто  очков форы  любым  журналистам  МТВ,
"Коммерсанта"  и  "Московского  комсомольца", помноженным  друг на  друга  и
возведенным в степень.
     Что же до  современного искусства - это вообще отдельная тема, касаться
которой Владимир Владимирович не любил  и порой даже нарочито выказывал свою
полную некомпетентность в данной  сфере. Были на то у генерального директора
свои причины.
     Однако  репутация туповатого, смешливого человека  Вавилова устраивала,
репутация этакого барина-мецената, который  может и в шею выгнать  с помощью
многочисленной прислуги, а может за стол с собой усадить, накормить-напоить,
да еще и денег дать - так, на жизнь...
     Подобные  случаи бывали, это  верно. И  в шею выгонял, и  одаривал, как
казалось окружающим,  несоразмерно и слишком уж безоглядно. Однако на  самом
деле ничего похожего в  характере Вавилова не было и в помине. Не склонен он
был к благотворительности в любой ее форме.

     Вахтанг  крутанул руль и проехал  перекресток на красный  свет, обогнув
вставший прямо перед его джипом старенький "Форд".
     - Осторожней, - посуровел Вавилов, - ты уж особо-то не расходись.
     - Тут у меня капитан знакомый дежурит. Эту машину знает. Все нормально,
Владимир  Владимирович. Так  вот,  я и говорю  -  деньги  зарабатываем.  Это
здорово. Для мужчины первое дело.
     Вавилов хмыкнул.
     "Тоже мне, джигит, - подумал он. -  Для мужчины...  не для мужчины... А
женщине - что, не нужны разве деньги? Ох, уж эта кавказская гордость!"
     -  И  потом,  ведь людям радость.  Шоу-бизнес.  Люди же  не  просто так
кассеты покупают, да? Нравится им. Удовольствие получают. А вы спрашиваете -
зачем? Вот за этим самым.
     - Ну спасибо, объяснил.
     Вахтанг покосился на шефа, понял, что тот не в  духе,  и решил свернуть
беседу, не нервируя начальство.
     Машина  въехала  по пандусу и остановилась возле главного входа  в офис
"ВВВ".
     - На обед вас когда ждать?
     - Я позвоню.

     Вавилов быстро  прошел  сквозь стеклянные  двери.  Кивнул  охраннику  в
форме,  сидящему  в  прозрачной  пластиковой  пуленепробиваемой  будочке,  и
поднялся   на   второй   этаж,   миновав   три  лестничных   пролета  и  два
металлоискателя,  предупредительно  отключенные  охранниками  снизу  и снова
заработавшие, как только Вавилов  прошел последний из них. На  втором  этаже
Владимир  Владимирович сделал  несколько  шагов  по  коридору  и оказался  в
просторном холле.
     Секретарша   Юля  вскочила   из-за   длинного   прилавка,  уставленного
телефонами,  календарями,  объявлениями  в  стеклянных  "стоячих"  рамочках,
извещавшими  о том, что  через неделю - общее собрание, а  через две -  тоже
общее собрание, но только  одного  из  отделов, что через месяц шеф уходит в
отпуск и  его обязанности  будет выполнять первый  заместитель Якунин. Кроме
этого,  на прилавке  лежали гелевые авторучки, зажигалки, стояли пепельницы,
ближе к окну -  чашки  для кофе, электрический  чайник, сахарницы, поднос  с
ложечками.
     - Здравствуйте, Владимир Владимирович! К вам уже...
     - Привет, - бросил Вавилов. - Я вижу. Да. По одному.
     Ни на кого не глядя, он прошел прямо  в свой кабинет, оставив за спиной
с десяток посетителей, которые,  завидев Самого, как по команде поднялись  с
мягких кожаных диванов и кресел, в обилии имевшихся в холле.
     Глаза  Владимира Владимировича  были опущены долу,  но видел он всех  и
каждого. Видел и мгновенно отделял зерна от плевел.

     Сегодня  лично ему был  нужен только  Якунин,  который  наверняка  ждал
вызова в своем кабинете. Фирме были нужны Толстиков  и Ваганян, уже сидевшие
в холле.  А остальным посетителям... этим что-то было  нужно от Вавилова или
от фирмы в лице тех же Толстикова и Ваганяна.
     Усевшись за стол и несколько секунд подумав, с кого же  начать, Вавилов
нажал кнопку переговорника.
     - Юля! Толстикова давай. Ваганян там с ним или нет?
     - С ним, - отозвалась секретарша.
     - Давай их сюда. И чаю.
     - Поняла, Владимир Владимирович.

     - Привет, - бросил Вавилов вошедшим в кабинет.
     Толстиков - длинный худой субъект, находившийся в вечном противоречии с
родовой фамилией, унылый даже в самые счастливые моменты жизни -  подошел  к
столу шефа и протянул  над  столом свою костлявую руку. Вавилов пожал  сухую
шершавую ладонь и кивнул - мол, присаживайся.
     Ваганян  поздоровался издали и уселся на диван без приглашения. Рядом с
ним примостился худенький юноша - как быстро определил Вавилов, "из модных".
Ботинки-говнодавы, широкие штаны, нейлоновая узенькая курточка с капюшоном.
     "Оделся  побогаче,  -  усмехаясь  про себя,  подумал  Вавилов.  - Хочет
впечатление произвести. Что за тип?"
     - Вот,  Владимир  Владимирович, вот он,  -  сказал Ваганян,  кивнув  на
паренька, который  таращил глаза  на  хозяина  кабинета  и  всем своим видом
старался   показать,   что   он  "свой  чувак"   и  совершенно   не   боится
высокопоставленных господ.
     "Кто?" - едва не спросил Вавилов, но воздержался.
     - Ага, понятно, - сказал он. - Ну?
     Ваганян хотел что-то сказать, но запнулся, подыскивая нужные слова.
     - Вы послушали кассету? -  спросил  Толстиков,  устроившийся на  стуле,
который стоял посреди кабинета. Он всегда умудрялся выбрать самое  неудобное
место.  Где  бы  ни  оказывался  Илья   Ильич  Толстиков,  он   одним  своим
присутствием умудрялся  вносить какой-то раздражающий дискомфорт и вызывал у
окружавших его людей легкий стресс, граничивший с раздражением.
     - Кассету? - спросил Вавилов и посмотрел на паренька.
     - Баян, - неожиданно сказал паренек, слегка привстав с дивана.
     - Чего? - не понял Вавилов.
     - Анатолий Баян, - пояснил паренек.
     - Толя Боян, - Артур Ваганян усилил букву "о" в фамилии своего протеже,
каковым,  по  всей видимости, и  являлся таинственный  "чувак".  -  Помните,
Владимир Владимирович, я вам кассету давал?
     - А-а. Ну да. Вспомнил.

     Конечно, никакой кассеты Вавилов не слушал. Некогда ему было заниматься
такими вещами. Если  слушать все кассеты, которые попадают на "ВВВ", можно в
буквальном  смысле  сойти  с ума.  Да и  не его это  дело. Есть  специальное
подразделение, где ребята только и  занимаются, что  сидят и слушают. Или не
слушают. Большей частью, конечно, не слушают.
     Владимир Владимирович прекрасно знал, что на Западе с молодыми группами
дело  обстоит примерно  так же.  В  те  дни,  когда  Вавилов только  начинал
налаживать  связи с  западными  партнерами,  он пришел в немецкое  отделение
одной из крупнейших фирм.
     Больше  всего  его  интересовал принцип отбора  молодых  артистов  и те
критерии, по которым этот отбор происходил.
     В комнате, куда поступала почта, главенствующее место занимала огромная
мусорная  корзина,   полная  аудиокассет  -  многие  из  них  были  даже  не
распечатаны.
     -  Вот, смотри, - сказал  ему тогда старый знакомый  Витька Бурцев, уже
много  лет трудившийся на ниве шоу-бизнеса в Германии. -  Смотри, что тут, в
капиталистическом раю, делают с молодыми талантами.
     - Что? - не понял Вавилов. - В корзину? Прямо так? Хотя бы слушают?
     - Да ты чего? Кто же это слушать будет?
     - А если там крутые ребята? Если потенциальные звезды?
     - Нет там потенциальных звезд, - ответил Бурцев.
     - Почему?
     - Потенциальные звезды не носят кассеты на прослушивание. Потенциальные
звезды - они и есть звезды.  Их надо  самому видеть и самому  подбирать. Они
валяются  на  земле и не  знают,  что  они  звезды. А ты  на  то и продюсер,
чтобы...
     - Я не продюсер, - возразил Вавилов.
     - Ну  хорошо.  Ты  директор.  Так  вот,  скажи своим продюсерам,  когда
вернешься, - на то они и продюсеры, чтобы звезду видеть там, где ее никто не
видит. Звезда может сидеть на заблеванной кухне  и курить гашиш. Она, звезда
эта задроченная, может вообще ничего не уметь. Ни  петь, ни  играть,  ни тем
более  чего-то  сочинять.  Она,  или  он, если желаешь,  может  быть  полным
мудаком, ослом запредельным.  Пидором может быть. Или импотентом. Может быть
инженером, влюбленным  в какие-нибудь свои  турбины. Может  быть  спившимся,
сторчавшимся, изблядовавшимся, охуевшим бомжом, уверовавшим в Христа, Будду,
вуду, коня в пальто. Понимаешь? И на нем, на этом обосранном бомже, если он,
конечно, звезда внутри себя, на нем ты  должен сделать миллионы. Причем  это
вполне реально. И самое главное, миллионы можно сделать только на нем, а  не
на этом сборище неудачников, на этих лузерах сраных.
     Бурцев покосился на корзину.
     - Может быть, скорее всего, даже наверняка, там есть интересная музыка.
Только   нужно  определиться,  чем   мы  занимаемся.   Благотворительностью?
Искусством? Культурой? Или мы занимаемся  бизнесом? Это принципиально разные
вещи. Искусство,  настоящее, оно себе тропинку и без нас найдет. Если артист
или  автор  - настоящий,  если он творит ради искусства, а не  ради денег, и
если при этом он еще и в самом деле талантлив,  - его творчество  до народа,
так  сказать,  доберется. Может  быть,  после смерти,  может  быть,  до.  Но
обязательно будет востребовано.  Это  можно  называть мистикой,  а  можно  -
высшей  справедливостью,  но  это так. И мы здесь  вовсе не нужны. Там  есть
другие пути. Кроме того,  существует огромное количество  независимых  фирм,
мелких  таких  фирмочек, которые этим искусством как раз и занимаются. Оно и
нужно-то  не всем.  Оно нужно  тысяче человек  в Америке, двумстам в Англии,
сотне в Германии и пятидесяти в России. И денег на нем не заработаешь.
     - А заработаешь на бомже, который ничего не умеет?
     - Именно так. Это шоу-бизнес, Вова. А шоу-бизнес  заключается не в том,
чтобы продать Пятую симфонию Моцарта.
     - Наверное, Бетховена?
     - Иди ты! Бетховена? А у Моцарта какая?
     - Например, очень, так сказать, популярна Сороковая.
     - Ну, Вова, о чем мы спорим? Если есть  сороковая,  значит, была где-то
там  и  пятая. Правильно?  Но это не суть. Я говорю,  не  в  том заключается
шоу-бизнес,  чтобы  продавать давно  раскрученные и знаменитые произведения,
которые  все любят, все знают и которые всех устраивают. Шоу-бизнес - в том,
чтобы  найти  нового  человека,  монополизировать  его и  заработать на нем,
обойдя всех остальных. Элвис Пресли. "Битлз". Знаешь их историю?
     - Ну, это азбука, Витя.
     - Азбука-то она, конечно, азбука, только дело это очень непростое.
     - А кто говорил, что будет легко?
     -  Никто.  Правда,  я  одного  не  пойму,  Вова.   Тебе-то  зачем  этим
заниматься? Это такая возня... У тебя же неплохо дела идут. Судя, по крайней
мере, по твоему костюму.
     -  Неплохо.  Но  хотелось  бы лучше. И кроме того,  хочется чего-нибудь
новенького.
     - Новенького... Смотри, проедят  тебе  плешь  твои русские  артисты.  С
ними, знаешь, работать  ох как непросто. Особенно с  этими вашими  звездами.
Чума! Мания величия такая, что даже меня порой оторопь брала.
     - Ничего. Справимся.

     Вавилов смотрел на шустрого паренька. Как его там? Баян. Вернее,  Боян.
Что-то знакомое. А может, нет. Какого черта они его сюда притащили? Не похож
он на звезду.  Непонятно, что там Ваганян хочет из него  выжать. Или  просто
нравится ему парнишка?
     - Кассета, - повторил Вавилов. - Да, кассета. Так что же?
     Он в упор посмотрел на Толстикова, потом - на Ваганяна.
     - Ребята, что вы от меня хотите, а? С утра пораньше?
     - Ваше мнение, Владимир Владимирович, - ответил Толстиков.
     - А ваше? Меня ваше интересует, - парировал Вавилов.
     - Наше - однозначно "да".
     - Да?
     - Да.
     Ваганян встал и подошел к столу шефа.
     - Я считаю, из этого может получиться толк.
     - Да? - снова спросил Вавилов.
     Толстиков и Ваганян убежденно кивнули, а паренек по  фамилии Боян пожал
плечами.
     - И что нужно? - спросил Вавилов.
     - Тут вот у меня  бизнес-план, - начал паренек,  поднимаясь  с дивана и
начиная  движение в сторону вавиловского стола.  В руках  у  Бояна  оказался
листок бумаги.
     - Нет, нет, - Владимир Владимирович замахал руками. - Это к Якунину.
     - Но ведь нужна ваша виза, - Ваганян принял у паренька листок  и поднес
его к глазам. - Ваша виза нужна, - повторил он и вдруг затряс головой.
     - Слушай, Толя, это что такое? - Ваганян посмотрел на Бояна. - Такого у
нас не было. Мы об этом даже не говорили.
     - Это я сегодня утром написал. Как  только узнал,  что он умер.  Думаю,
надо делать. Первыми сделаем, если успеем...
     - Что? - поднял голову Толстиков. - Что сделаем? Что там еще?
     Вавилов нажал кнопку на своем столе.
     - Юля! Якунина пригласи ко мне.
     Первый заместитель  появился в  кабинете  мгновенно,  словно  стоял  за
дверью, ожидая приглашения.
     - Здравствуйте, Владимир Владимирович.
     - Здорово, Валера. Разберись тут, сколько,  куда,  подо что... А  потом
мне нужно будет с тобой поговорить.
     Вавилов  многозначительно посмотрел  на  Толстикова  и Ваганяна,  давая
понять, что аудиенция  окончена  и теперь они поступают  в ведение  Якунина,
распоряжавшегося движением наличных денег  внутри  фирмы. Основные  денежные
потоки  контролировал,  конечно,  сам Вавилов, а  все эти  мелкие  выплаты -
авансы, роялти, гонорары - были в ведении первого зама.
     Ваганян  протянул Якунину  листок  с  "бизнес-планом". При  этом  Артур
заметно поскучнел, что слегка развеселило Вавилова.
     "Вот зараза, - весело  подумал Владимир Владимирович. -  Думал,  я  ему
сейчас бабки из ящика стола выну. Нет, брат, хватит. Халява кончилась".
     Якунин подержал перед  глазами листок, посмотрел на Ваганяна  и перевел
взгляд на Вавилова.
     - Что-то не так? - спросил Владимир Владимирович.
     - Да нет, -  Якунин  пожал плечами. -  Все так. Просто я не знаю... Без
вашей визы я такие суммы не выдаю.
     - Какие?
     - Двадцать штук, - спокойно ответил Якунин. - Даете добро?
     Вавилов  посмотрел  на топчущегося  с  бумагой в руке Якунина, на юного
Бояна, который написал  на  этой бумаге  что-то такое,  что  повергло обычно
спокойного первого зама в легкое подобие  паники, на Ваганяна  и Толстикова,
подобострастно  взирающих на шефа  в надежде на его последнее, положительное
слово.
     "А  смогли бы они  ту  историю  с носорогом  довести до конца? -  вдруг
подумал Владимир Владимирович. - Вряд ли. Нет в них масштаба".
     - Дай-ка посмотреть!
     Вавилов протянул руку, и Якунин подал лист  с "бизнес-планом"  молодого
дарования.
     - Так-так-так...
     Вавилов  пробежал  глазами  текст, не особенно  вникая  в его  смысл  и
останавливаясь только на цифрах.
     -  Это  что  же,  альбом  ты  запишешь,  а раскрутку,  все  прибамбасы,
считаешь,  мы  сами должны делать? Зачем ты нам нужен, вообще говоря, можешь
пояснить?  Убеди меня, - сказал Вавилов, решив проверить парня на прочность.
Пусть попробует увернуться от такого наезда.
     -  Владимир Владимирович... - Ваганян  подошел к столу начальника. - Мы
же с  вами  говорили. Вы  дали добро. Мы  все  подсчитали... Я не понимаю...
Что-то произошло? У нас денег нет?
     - Не  в  этом дело, -  пожал плечами Вавилов.  - Я должен знать, за что
плачу.
     - Но вы  же слушали кассету? - В глазах Бояна играло какое-то  странное
веселье.
     "На  кокаине он, что ли? - подумал Вавилов. - С утра пораньше. Надо же,
растащился парень,  и на  прием - бабки просить.  Кто ж ему  денег-то  даст,
такому торчку?"
     - Да  я  что?..  Я к  вам  первым пришел, -  сказал  Боян,  улыбнувшись
светлой, открытой улыбкой. - Мне и Гольцман в Питере предлагал, и еще другие
фирмы... А  я к вам - думал, вы же крутые... И вообще, мне в Москве нравится
работать. Со своими... Тем более все так удачно совпало.
     - Что совпало? - не понял Вавилов.
     - Ну, Леков-то.
     - Что - Леков?
     Ваганян хлопнул себя ладонями по бедрам.
     - Вы что, не в курсе, Владимир Владимирович?
     - В курсе чего?
     - То есть как? Вы правда ничего еще не знаете?
     Ваганян растерянно  посмотрел  на  Толстикова, перевел взгляд на Бояна.
Тот пожал плечами.
     - О чем?
     - Да Леков же умер сегодня.
     - Леков?
     - Ну, Василек который. Гитарист.
     - Ах, этот...  Понял.  И  чего,  ты говоришь, с  ним  случилось?  Умер?
Наркота?
     - Сгорел в дачном домике. А домик, кстати, знаешь чей?
     Увлекшись, Ваганян перешел с шефом на  "ты". Вавилов это отметил, но не
стал акцентировать  внимание  на промашке подчиненного. Видимо, факт  смерти
питерского музыканта серьезно пошатнул душевное равновесие Артура Ваганяна.
     - Ну, чей?
     - Ромки Кудрявцева.
     - Серьезно? Во, попал Рома...
     - Да  ладно,  "попал".  Дом-то  -  говно.  Развалюха.  Дача  у него  на
Николиной  Горе. А  этот старый  сарай -  от родителей еще  остался.  Такая,
знаешь,  совковая постройка,  нищета...  Там он этого  Лекова и  держал.  На
Николину боялся возить. А то,  врубись, спалил бы хату на Николиной - вообще
труба! Но не в  этом суть. А в том,  что Леков сгорел. А Боян наш, - Ваганян
посмотрел на заскучавшего парня, - Боян, он  что хочет  делать? Программу по
старым хитам Василька.
     - Серьезно?
     Вавилов понял, что  прокололся. Теперь уже всем стало ясно, что никакой
кассеты он не слушал.
     - Ну да. - Боян улыбался, глядя Вавилову в глаза.
     Владимир  Владимирович  не то  чтобы смутился,  но почувствовал,  что в
кабинете возникло некое напряжение.
     - Ладно, давайте  решать... Что мы все вокруг да  около... Сколько тебе
надо денег? Двадцать штук?
     -  Да.  Но  это  только  предварительные затраты. Понимаете,  я как раз
сегодня-завтра собирался к  Лекову  ехать...  А  тут  такое случилось. Ну, я
сразу к вам. Думаю, сейчас нужно время не терять,  а делать, что называется,
по горячим следам. Извините...
     Боян  начал  рассказывать  о  том,  что  он  затеял,  и  Вавилов  вдруг
почувствовал, что  ему предлагается  большое, перспективное  дело. Не супер,
конечно, не гигантских масштабов, но вполне  надежное и крепкое.  А главное,
доходное. И  что самое приятное, не  было  в  этом  деле  никаких  подводных
камней, никаких  видимых  сложностей. Начинать можно  было  хоть  сегодня. И
прибыль, кажется, гарантирована.
     - Ну что же, - кивнул он, когда парень закончил свой сбивчивый монолог.
-  Дерзайте,  господа.  Валера,  -  он  посмотрел   на  Якунина,   -   давай
профинансируй все это дело. В рамках вот того, что здесь нарисовано. А потом
мне отчет дай, ну и все, как полагается. Идет?
     - Сделаем, - спокойно ответил Якунин.
     -  Тогда вперед!  Юля! -  Вавилов  нажал кнопку  переговорника.  - Юля,
давай, кто там следующий!

        5
     Матвеев проснулся от страшной головной боли.
     В комнате было темно, и он не сразу понял, где находится. Услышав рядом
тихое  сопение, он  с  трудом  повернулся  на бок  - шевелить  головой  было
невероятно сложно,  и  для  того, чтобы узнать, кто дышит за его спиной, ему
пришлось аккуратно переместить все тело.
     В  утренних  сумерках Митя  увидел  голую женскую  спину, тонкие  руки,
неестественно заломленные  назад, бледную  маленькую  попку,  длинные  ноги,
свисающие со слишком короткой для них кровати.
     "А-а, ну ясно, - подумал Матвеев. - Ясно. Значит,  я  до сих пор здесь.
Который час, интересно?"
     -  Который час?  -  тихо спросила  Оля,  не  поворачиваясь.  -  Сколько
времени, а?
     - Времени? - растерянно переспросил Митя. - Сейчас...

     Матвеев знал Олю давно, познакомились они году в восьмидесятом на одном
из  привычных  для того  времени  подпольных  "квартирных" концертов.  Ольга
сидела  рядом с Митей на  полу  у самых  ног  Гребенщикова, который пел  под
гитару, попивал красный  портвейн  и в  особенно  патетических  местах своих
песен прикрывал глаза.
     В какой-то момент Митя перестал слушать Бориса, вообще перестал слышать
что-либо из  того, что происходило  в комнатке с  низким  потолком,  набитой
народом,  в этой клетушке, жилой секции блочного пятиэтажного  "хрущевского"
дома. Для Матвеева исчез  и дом, и Гребенщиков, и портвейн, стакан с которым
ему то и дело протягивали из-за спины.
     Оля сидела по-турецки,  касаясь Мити острым  коленом,  раскачивалась  в
такт  музыке  и  иногда  поднимала  брови, словно внутренне  не соглашаясь с
особенно вычурными поэтическими оборотами автора.
     Стадникова  показалась  тогда  Мите  настолько  не   похожей  на   всех
окружающих,  настолько "несоветской",  что он  тут  же окрестил ее  про себя
"леди", хотя девушка  и была  одета в потертые джинсы, дешевенькие  совковые
сандалии и затрапезную футболочку, которую оттягивали  вперед острые груди -
судя по всему, Оля не носила лифчика никогда в жизни.
     После  концерта,  который  закончился,  как   тогда  водилось,  ночными
посиделками с питьем портвейна и ночной же, купленной за десятку у таксиста,
бутылкой водки под утро, Митя увязался  за Олей, говоря, что он  обязательно
должен проводить девушку домой.
     Стадникова  жила на Петроградской,  метро  было  еще закрыто,  денег не
осталось ни у Мити, отдавшего последние рубли на ночную  водку, ни у  Ольги.
Они  медленно брели  по Московскому проспекту  - Оля решила зайти к подруге,
которая жила неподалеку  от  метро  "Электросила", и занять  у нее трешку на
такси. Митя  что-то  без конца говорил, восхищался  Гребенщиковым, сулил ему
большое будущее,  махал  руками, пел  целые куплеты  из  его  песен, а Ольга
молчала  и,  кажется, вовсе  не слушала  своего провожатого -  шаркала  себе
подошвами сандалий по асфальту и смотрела в сторону.
     -  Сюда, -  вдруг  сказала она,  даже  не взглянув на Митю, и  пошла  в
сторону, по боковой улочке, теряющейся среди заводских построек.
     "Трущоба какая-то", - подумал Митя, идя следом.
     Они  дошли  до  конца улицы,  до того места, где  она упиралась в серый
кирпичный  забор,   поднялись   на  последний   этаж   высокого,   мрачного,
послевоенной  постройки   дома,  и   Оля  позвонила   в   крошечный  звонок,
прилепившийся к косяку обшарпанной коричневой двери.
     - А ничего, что мы в такое время? - спросил Митя.
     -  Нормально, - сказала  Оля и впервые  за все время их довольно долгой
прогулки улыбнулась. - Тут весело.
     Дверь открылась, и  Митя  тут  же  услышал  приглушенные звуки какой-то
очень тяжелой музыки. С деревянным,  виолончельным  звуком тихо пела гитара,
мерно бухал барабан, тонкий пронзительный голос тянул вязкую, завораживающую
мелодию.
     - Привет, - сказала Оля. - Это мы. Впустишь?
     На  пороге  стояла полная,  черноволосая девушка  в  рваных  джинсах  и
клетчатой рубашке, завязанной на животе узлом.
     - Конечно. Ништяк. Проходите.
     - Все "Саббат" гоняешь?
     -  Ага.  У меня  Вася  торчит. Перенайтать  попросился.  Он новый  диск
притащил. Тащимся, как удавы. Выпить есть? Меня Джин зовут.
     Все это хозяйка квартиры произнесла ленивым голосом, лишенным всяческой
интонации.  На последней фразе она повернулась к Мите и  мазнула его по лицу
своим блеклым, пустоватым взглядом.
     - Митя, - сказал Матвеев, но  Джин уже не смотрела на него. Ее вроде ни
в малой степени не интересовало, как величать ночного гостя.
     - Давайте в комнату, - сказала Джин, - а то соседи предкам настучат.
     Митя  пошел  вслед  за хозяйкой по темному коридору, который закончился
массивной, украшенной буддистскими знаками дверью, и, пропустив вперед Олю и
Джин, шагнул в комнату. Музыка доносилась именно отсюда.
     У  стены, сплошь оклеенной пупырчатыми  подставками из-под яиц,  стояли
дорогие  колонки   "35-АС",   между   ними   прямо  на   полу  располагались
проигрыватель, усилитель, магнитофон и стопка  пластинок.  К противоположной
стене  приткнулась узкая,  односпальная  тахта  прикрытая  стареньким черным
пледом. Больше в комнате, если не считать грязноватого ковра на полу, ничего
не было.
     На ковре  сидел  голый  по  пояс мускулистый  парень  с  густой  гривой
каштановых волос.  Грива спускалась по крутым плечам и  закрывала лопатки на
треугольной, идеально правильной формы, загорелой спине.
     - Хай, пипл, - сказал парень, широко улыбнувшись.
     Митя вдруг почувствовал, что теплая волна  обаяния, исходившая от этого
красавца, захлестнула его с головой. Ему немедленно захотелось подружиться с
Васей, как заочно представила этого  парня  Джин, поговорить о пластинках, о
группах,  о музыке, рассказать ему о концерте  Гребенщикова, выпить,  потом,
дождавшись утра,  когда откроются заведения, куда-нибудь сходить - рвануть в
"Жигули", к примеру. Или просто к пивному ларьку.
     Митя и думать  забыл, что  утром ему неплохо бы появиться в институте -
комсомольское собрание,  на котором  он  должен был  председательствовать, в
случае Митиного прогула грозило обернуться для него большими неприятностями.
     - Падайте, - предложил Вася. - Как дела?
     Он не представлялся, не спрашивал, как зовут появившихся в  четыре утра
гостей, и вел себя так естественно, словно они  были знакомы уже много лет и
не нуждались в лишних, протокольных приветствиях.
     -  Слушай,  герла. -  Вася посмотрел  на усевшуюся по-турецки Олю.  - У
тебя, между прочим, курнуть ничего нет?
     - Есть, - неожиданно ответила Оля.
     Вот  уж  чего  Митя  никак  не ожидал. Оказывается, у этой  красавицы в
кармане наркотики!
     Сам Митя никогда не  курил и уж подавно не кололся. В институте, где он
учился и был комсоргом группы, его знакомые и  друзья тоже не баловались  ни
"травой",  ни  "болтушкой".  К   людям,   употребляющим   эти   запрещенные,
табуированные   в  обществе   вещества,   Матвеев  относился   с  брезгливым
отвращением, смешанным  с  откровенным  страхом. И открытие,  только  что им
сделанное, едва не  лишило Митю равновесия как в переносном, так и  в  самом
прямом, физическом смысле.
     Ему  расхотелось садиться рядом  с  красавцем, что же  до Оли,  то Митя
попытался разобраться в своих ощущениях,  нахлынувших  теперь уже  холодной,
очень неприятной волной.
     Его по-прежнему тянуло  к ней, но  страх и злость на то, что, пока  они
брели  по  ночным  улицам,  их сто раз могли  "повязать", а  найдя у девушки
наркоту, -  сообщить  в  институт,  попереть из  комсомола,  да  заодно  и с
факультета,  может быть,  вообще посадить, -  эти страх и  злость мешали ему
относиться к Стадниковой по-прежнему.
     Романтика прожитой ночи исчезла, словно ее и не было. Митя уже не хотел
дарить Ольге цветы, о чем мечтал еще совсем недавно,  гулять с ней по ночам,
говорить ласковые  слова и читать стихи. Теперь он думал  только  об одном -
взять бы сейчас, сорвать футболку, стащить штаны да  оттрахать наркоманку по
полной схеме. Так, чтобы ходить не могла...
     Вася, который вызывал у Матвеева нарастающее отвращение, что-то говорил
Стадниковой, а Митя думал, что хорошо бы  этого  красавца обрить наголо да в
армию, или  на завод, или в  стройотряд, где ребята корячатся каждое  лето -
весело, правда, но  и кости ломит, и мозоли кровавые, и понос от бесконечных
макарон с кусками свиного жира вместо мяса.
     "Или  просто  в  рог  дать  как  следует,  -  думал  Митя,  глядя,  как
длинноволосый Вася, получив от  Ольги  пакетик, забивает  в  папиросу табак,
смешанный с  "травой". -  Настучать  по  жбану,  чтобы  не  сбивал  с  толку
девчонок... Сволочь!"
     Правда, кто кого  сбивает - большой вопрос. Оля ведь сама с наркотой по
городу разгуливает. И затягивается умело, привычно...
     Вася вдруг взял Стадникову за шею и привлек к себе. Оля вытянула вперед
губы,  словно  готовясь его  поцеловать,  а  длинноволосый  красавец вставил
папиросу горящим концом  себе в рот и пустил  из мундштука  ровную,  плотную
струю  голубого   дыма.   Оля  втягивала  его   в  себя,  прикрыв  глаза  от
удовольствия. Сейчас она выглядела такой соблазнительной, такой сексуальной,
какой не была ни разу за прошедшую ночь.
     - Слышь, мастер, - сказал Вася, растягивая слова. - Дернешь?
     - Нет, - ответил Матвеев. - Я вообще-то не курю.
     - Правда, что ли?
     - Да.
     - Ну, ты даешь. А дурь классная. Тащит в умат.
     - Ладно, - неожиданно для себя сказал Митя. - Я пошел.
     - Ну давай, иди, - покачал головой Вася. - Привет семье.
     - Пока.
     Митя посмотрел  на Ольгу. Она  не ответила  на прощание, лишь кивнула -
"пока, мол".
     "Сволочь! -  кричал  про себя Митя,  сбегая по  лестнице. - Сволочь!  -
беззвучно вопил он, выскакивая на улицу. - Гадина! - неистовствовал он, летя
широченными шагами к открывшемуся уже метро. - Сволочи! Гады! Суки!!!"

     - Сколько времени? - повторила Оля.
     - Сейчас...
     Матвеев  с трудом поднял руку и  посмотрел на запястье.  Часов не было.
Стараясь не застонать от сверлящей голову боли, он сполз с кровати на пол и,
встав  на четвереньки, стал шарить  руками  по полу.  Трусы, носки, брюки...
Ага, вот.
     Он  поднес часы к глазам, но  звонок в дверь заставил Митю вздрогнуть и
отвести взгляд от светящегося циферблата.
     - Кто это? - спросил он.
     - А я знаю? - отозвалась Ольга. Она лежала в прежней позе,  выставив на
свет  божий  свою крохотную, но очень аппетитную  попку и  зарывшись лицом в
скомканную подушку.
     - Иди посмотри.
     Звонок повторился. На этот раз он был длиннее и  настойчивее. Очевидно,
ранний  гость, стоявший на лестнице, поставил  перед  собой цель  непременно
разбудить хозяйку и заставить ее открыть дверь.
     - Тебе это надо? - спросил Митя.
     "Какие-нибудь  гопники, -  подумал  он.  -  Знакомые алкаши. Наверняка.
Прознали про Василька. Торопятся начать поминки. Как же - такой повод! Можно
месяц пить на чистом глазу. Никто не осудит".
     - Мне надо... Мне надо спать, - промычала Ольга.
     Дверной звонок завопил снова, но на этот раз  его дребезжанье слилось с
пиканьем Митиного радиотелефона.
     - Ал╦, - еле ворочая языком, сказал Матвеев, поднеся трубку к уху.
     -  Открывай,  Матвеев!  Ты  чего  там,  совсем  опух?  -  Голос  Бориса
Дмитриевича был бодрым и напористым. - Открывай. Е-мое, работать надо. Давай
быстро!
     - Э-э... Это вы? Вы где?
     - Где-где... там! За дверью стою. Открывай, я тебе говорю!
     - Сейчас... Сейчас, только оденусь.
     - Блядь! - смачно сказал Гольцман. - А то я тебя не видел.  Было бы  на
что смотреть. Открой дверь, тебе говорят, потом оденешься!
     Митя натянул трусы  и бросился в прихожую, натыкаясь  на стены, задевая
за углы мебели, матерясь и тяжело дыша.
     - Что там такое? - недовольно крикнула Ольга, подняв наконец голову.
     -  Сейчас,  -  буркнул  Митя, возясь  с  древними,  плохо  поддающимися
замками.
     -  Ну, хорош! -  весело  воскликнул  Гольцман,  когда Митя  справился с
дверью и, распахнув ее, встал на пороге.
     - Проходите.
     Митю качнуло в сторону, и он привалился к стене.
     - Трусы надень нормально, - ехидно заметил Гольцман, проходя мимо. -  А
то, по народной примете, отхарят тебя, симпатяга ты этакий!
     Трусы на Мите действительно были надеты наизнанку.
     -  Где  она? -  спросил Гольцман, понизив голос,  когда Митя  захлопнул
дверь и прошел вслед за Борисом Дмитриевичем на кухню.
     - Там, - махнул рукой Матвеев. - Еще лежит.
     - Ага. Хорошо. Ты, друг мой, давай-ка одевайся, мойся и дуй на вокзал.
     - А что там?
     -  У  тебя,  Митя,  мозги  совсем  заспиртовались  за  ночь.  "Гротеск"
приезжает из Москвы. Встречать надо. У них, между прочим, сегодня концерт.
     - Сегодня?!
     Митя схватился за голову.
     - Борис Дмитриевич, у вас водки случайно нету?
     - Есть. Что, поправиться надо?
     - Не то слово.
     Гольцман полез в недра объемистой кожаной сумки, которая  висела у него
на плече, и вытащил оттуда бутылку водки.
     - Тебе, Митя, только на "поправиться". Поправишься - и дуй на вокзал. У
тебя час времени. Как раз хватит, чтобы себя  в порядок привести. И чтобы не
бухал сегодня. Понял?
     - Конечно. А вы?
     - А я здесь займусь делом. Ты  там  проконтролируй все, твоя  задача  -
только встретить. По концерту можешь не работать, люди есть,  все нормально,
справятся.  Но  вот встретить  -  уже  ребят  не  хватает. Да  ты этот самый
"Гротеск" все-таки лучше знаешь, тебе сподручней. Да?
     - Конечно. А транспорт?
     - Автобус будет наш.
     - И куда их везти?
     - В "Россию". Номера заказаны, оплачены. Все понял?
     - Все.
     - Автобус за ними придет к гостинице в  три часа. Отвезешь в "Крепость"
- пусть пообедают, там тоже заказано. Потом "саундчек" в зале и в семь часов
концерт. Пожрут они, и ты свободен. Зафиксировал?
     - Будет сделано.
     - Доброе утро, господа хорошие!
     В дверях кухни стояла Оля.
     - Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Что это вы, с утра пораньше?
     - Да вот, Оля, решил заехать, посмотреть, как вы тут... Как ты, точнее.
     - А что я? Я ничего. Вот Митя мне пропасть не дает. О! Водочка!
     Путаясь в длинных полах халата, волочащихся по полу, Стадникова подошла
к столу и взяла бутылку.
     - Ага. Хорошая...
     - А уж полезная! - не удержался Митя. - Полезная-то - просто бальзам...
     - Ну, давайте подлечимся!
     Ольга начала искать глазами стаканы, одновременно откручивая пробку.
     - Погоди, Оля.  -  Гольцман отобрал у  нее  бутылку.  -  Погоди.  Давай
сначала поговорим.
     - Как так? А за Василька, что же, не выпьем, что ли?
     -  Ну  ладно,  - неожиданно быстро согласился Гольцман. - Митя, ты пока
одевайся, мойся, зубы чисти...
     - А что, у вас дела, что ли? - спросила Ольга. - Я думала - посидим...
     -  Посидим,  посидим,  -  успокоил  ее Гольцман. -  Сегодня мы с  тобой
посидим. Есть о чем поговорить. Ты мне скажи - ты как сама-то?
     - В смысле?
     - Ну, можешь по делам говорить? Или на завтра отложим?
     Стадникова проводила глазами Митю, который, уныло поглядев на бутылку в
руках Гольцмана, покачиваясь, побрел в ванную.
     - Знаешь, Боря, - сказала она, когда спина Матвеева исчезла  за дверью.
- Знаешь что? Я о делах вполне готова разговаривать. Я тебя и ждала на самом
деле. Пришло время уже мне самой о делах поговорить.
     Гольцман    удивленно   поднял    брови.   Куда   девался   похмельный,
игриво-капризный  тон  питерской богемной  алкоголички? Тон, очень  знакомый
Гольцману, благо сильно пьющих  дам в его окружении было в достатке. Все они
изъяснялись  примерно  одинаково, и  по их  речам можно было довольно  точно
определить, в какой стадии они в данный момент находятся.
     Но Стадникова говорила сейчас по-другому.  Речь ее  была рассудительна,
голос  серьезен,  и  в  нем  слышалась  какая-то глубокая злость.  Злость  и
неожиданная сила.
     "Да...  Интересно  девки пляшут...  По четыре  штуки  вряд,  -  подумал
Гольцман. - Кажется, я попал по адресу".
     - Подожди,  Боря. Он уйдет,  потом, - сказала Ольга.  - Наедине хочу  с
тобой поговорить. С ним о делах не буду.
     - Да? - Гольцман даже растерялся. - Ну ладно. Как скажешь.
     Митя появился  на удивление быстро. Он  был  одет, обут, лицо более или
менее чисто  выбрито, правда, красные  глаза и припухлость щек, налитые вены
на  лбу  и  зеленоватая  бледность выдавали  тяжелую степень  похмелья, но в
принципе,  по разумению Гольцмана,  Матвеев  был  вполне  готов  к  труду  и
обороне. Тем более что работа предстояла несложная. Подумаешь,  встретить на
вокзале коллектив, отвезти в гостиницу и накормить обедом. Для такого волка,
как Матвеев, это вообще не задача.
     - Давайте,  ребятки, подлечимся, -  сказал  Борис Дмитриевич,  разливая
водку по стаканам. - И заодно помянем нашего товарища.
     Ольга издала горлом странный звук, словно ее неожиданно затошнило.
     Гольцман  быстро взглянул  на нее,  но  Стадникова спокойно  проглотила
водку и с громким стуком поставила стакан на стол.
     -  Все,  Митя, дуй на вокзал, - сказал  Гольцман.  - А я  ненадолго тут
задержусь. Обсудим наши текущие дела.
     -  Понял,  - сказал Митя, с  сожалением взглянув на  бутылку.  -  Пока,
Оленька. Держись.
     - Да ладно тебе, - ответила Стадникова. - Спасибо, что зашел.

     "Победа!"
     В  голове у Мити  сидело одно только слово -  "Победа!!!"  С  тремя,  с
пятью, с десятью восклицательными знаками.
     "Я  сделал  это!   -   подумал   он,  подняв   руку  чтобы   остановить
приближающееся  такси. - Сделал!  Сколько лет... И  все-таки  сделал! Пускай
после  его смерти,  но  все  равно  - он сгорел, как свинья,  торчок сраный,
напыщенный самовлюбленный болван, а я  трахаю  его жену!  Трахаю  Ольку! Вот
она, справедливость! Все правильно, каждому по заслугам... Каждому воздается
то, что он заслужил!.."
     - На Московский вокзал, - сказал Матвеев водителю, садясь в машину.
     Шофер,  пожилой  мужик  в  традиционной,  старомодной  кожаной  куртке,
покосился на Митю и усмехнулся.
     - Что? Что-то не так? - спросил Матвеев.
     - Да нет... Нормально. Завидую.
     - Чему? - спросил Митя, заранее понимая, что ответит водила, который за
годы работы хорошо научился понимать состояние своих клиентов.
     - Да так. Вижу, неплохо ночь провели?
     - Не без этого, - улыбнулся Матвеев. - Очень даже не без этого.
     -  Сразу  видно,  когда  человеку  хорошо.  Приятно  это.  Редко сейчас
увидишь. Все злые. Или, если веселые, тоже как  звери. Нажрутся  и орут... А
вы - прямо как в кино. После первого свидания... Уж извините, что я так...
     - Ничего.  Все  хорошо, - сказал Митя.  - Все, знаете ли,  почти  так и
есть.
     - Вот и славно, - кивнул водитель. - Этому и завидую.
     "Первое свидание,  - подумал  Митя. - Если бы первое... Но все равно, в
первый раз ведь я  с ней,  в первый раз! Сколько лет, сколько лет ее  хотел,
сколько баб через меня прошло!  А эта - ну ни в какую!  Даже не подойти! Что
она, боялась меня, что ли? Или -  брезговала?  Тогда  почему сейчас  все так
просто? Нет, не брезговала и не боялась. Эта сволочь Василек ее держал.  Как
удав кролика. Сука поганая! Сдо