Алексей Рыбин. Фирма --------------------------------------------------------------- © Copyright Алексей Рыбин © Copyright издательство "ПОЛИТБЮРО" Date: 8 Nov 2000 - 12 Mar 2001 --------------------------------------------------------------- Полная версия Пуля медленно вращалась вокруг своей оси. Кусочек металла поблескивал в лучах солнца, которые косыми линиями перечеркивали комнату от верхнего края окна до телевизора, стоявшего на полу рядом с дверью в прихожую. Пуля приближалась к его лицу, и чем ближе она была, тем счастливее он становился, тем дальше отступала привычная, ставшая частью его существа тоска, тем стремительнее уменьшался объем страшной, холодной пустоты внутри. Вся его жизнь была погоней за новыми ощущениями, за чем-то таким, что могло бы заполнить сосущую и постоянно ноющую каверну в его душе, вакуум, который он чувствовал внутри себя если не с самого рождения, то с момента первого осмысленного взгляда на мир. Он искал это ускользающее нечто в дешевом портвейне, распиваемом в холодных советских парадных с дружками-одноклассниками, в школьном драмкружке, на первом курсе ВГИКа, в дорогих ресторанах и самых дешевых "пролетарских" пивных, в запрещенных видеокассетах и еще более запрещенных книгах, в тряске, лязге и бензиновой вони своего первого "Москвича". В дожде, стоявшем серой стеной перед лобовым стеклом машины, в бездонной, непролазной грязи российских дорог, в избушках, заброшенных в дикую тайгу, в ликах святых, смотревших на него с икон, которые висели на стенах этих избушек, он искал то, что могло бы дать ему ощущение Настоящего, что превратило бы окружающий мир из серого, бедного и тусклого театра марионеток, каким он привык его видеть, в реальную, живую, сверкающую яркими красками Вселенную. Он смотрел на портреты президентов, и они отвечали таинственными полуулыбками с зеленых, непривычно больших, после рублей, купюр. Улыбки что-то обещали, но, оказавшись там, куда они звали, он находил все то же самое - все тот же кукольный театр, только режиссеры иные и нитки, за которые невидимые актеры дергают марионеток, несколько прочней. Он смотрел вестерны и снимал проституток, он водил дружбу с отпетыми уголовниками и видными политиками, по ночам пил с артистами, музыкантами и художниками, всегда мог занять денег, позвонив по мобильной связи людям, одни имена которых вызывали у обывателя - в зависимости от его социальной и политической ориентации - либо благоговейный трепет, либо приступ немотивированной ненависти, он объездил весь мир, владел движимостью и недвижимостью, его знало великое множество людей, а он знал еще больше, он перепробовал все имеющиеся на мировом рынке наркотики, он зарабатывал деньги, тратил их не считая, жизнь его неслась в бешеном темпе, и он старался увеличивать скорость, которая и так уже была на пределе возможного, он бежал, ехал, летел в бесконечном поиске того важного, что помогло бы ему понять смысл происходящего вокруг. Однако чем дальше он заходил в своих поисках реальности, чем быстрее неслась его жизнь, тем отчетливее он понимал, что то далекое, заветное, то, что, как иногда казалось, находилось в пределах досягаемости, на самом деле становилось все более недостижимым. Иногда ему мерещилось, что до разгадки тайны этой картонной, искусственной жизни остался лишь день или даже час пути, что за первым же поворотом его ожидает то самое важное открытие, к которому он всегда стремился, но он проходил, проезжал, пролетал этот поворот, проживал и час, и день, и еще день, и еще год, а разгадка так и не появлялась. Пуля была уже совсем близко. "Героин, - подумал он. - Надо же... Какие штуки вытворяет... Никогда бы не подумал... Этакий рапид. Чудеса. А говорят, что не расширяет сознание. Еще как расширяет. Но нет, это не то, что прежде. Что же такое мне вкололи?.." Он не помнил, сколько и каких препаратов смешалось за сегодняшний вечер с его кровью. Он обладал удивительной способностью всегда контролировать собственное состояние - редкая, очень редкая особенность организма помогла ему не превратиться в законченного наркомана, и он получал изысканное удовольствие только по собственному желанию, не испытывая физиологической потребности в наркотике. Сейчас он видел и пулю, зависшую в воздухе совсем недалеко от его собственного носа, и ствол пистолета, из которого она вылетела мгновение назад - мгновение, за которое он успел передумать и прочувствовать столько, что эти переживания можно было бы растянуть и на целую жизнь, - видел и фигуру человека, сжимающего в руке пистолет. Пистолет был направлен ему в лицо - черное отверстие дула еще окружало облачко пороховых газов, и он снова вспомнил и снова пережил невероятную красоту вспышки выстрела - золотой сноп искр, шаровая молния, которая надулась, налилась всеми цветами радуги и медленно лопнула перед его глазами, выпустив на свободу металлический цилиндрик. На пузатеньких боках вращающейся пули сверкали солнечные блики, цилиндрик словно ввинчивался в тяжелый, переслоенный табачным дымом воздух. Пуля медленно приближалась. За ней летел целый рой горящих пороховых крупинок - микроскопических мошек, каждая из которых дышала огнем, словно крохотный дракон из старой детской сказки. Когда он почувствовал на лице дыхание пули, словно металлический цилиндрик был живым существом, когда ощутил тепло, исходящее от нее, он осознал, что именно сейчас его жизнь стала абсолютно полной и обрела долгожданный смысл. Его захлестнул восторг, откуда ни возьмись появилась бешеная энергия, адреналин забушевал в насыщенной наркотиками крови, голова прояснилась, и он все понял. Ему захотелось улыбнуться, заорать, засмеяться от радости, от первой в жизни настоящей радости, радости осознания смысла собственного бытия и отсутствия изматывающей душу пустоты внутри. "Не успею, - подумал он. - Не успею". Благодаря своей удивительной способности к самоконтролю он, одновременно с бешеным приливом невиданного счастья, определил, что пуля летит быстрее, чем он может улыбнуться. "Не успею. Жаль. Ладно, потом. Потом. Сейчас и так хорошо..." Когда пуля коснулась своим остреньким клювом кожи на его лбу, в ослепительной, жгущей глаза вспышке белого света он увидел все сразу - комнату, затянутую табачным и пороховым дымом, подъезд многоэтажки, в которой он сейчас находился, улицу, огромный город, просыпающийся и готовящийся к новому рабочему дню. Его поразили истинные размеры чудовищного муравейника, в котором он провел большую часть своей жизни, хотя прежде ему казалось, что он прекрасно знает свой родной город, но нет, этот город был гораздо больше и сложнее, чем ему представлялось ранее. Он видел каждую улицу, каждый дом, каждую квартиру, видел одновременно всех людей, мог рассмотреть лицо каждого из миллионов жителей гигантского мегаполиса. Все жители шевелящегося каменного муравейника двигались по строго определенным траекториям, совершали запланированные действия, движения, все их жесты были предусмотрены мудрым и сложным планом, и он увидел наконец всю таинственную систему связей, ниточек, тянущихся от каждого жителя города в строго определенном направлении, увидел он и кукловодов, дергающих за ниточки, и режиссеров, покачивающих головами, когда кто-то из кукловодов ошибался и выходил за рамки сценария. Пуля пробила лобную кость над правой бровью, и в этот миг он увидел и себя, узнал о своем истинном предназначении в пьесе, поставленной теперь уже известными ему режиссерами, и поразился ничтожности собственной роли. "И это все? Только ради этого я... Нет, все не так! Не так! Я другой... Переиграем... Это даже не "Кушать подано"... Даже не статист... Это же что-то вроде шагов за сценой... Я же могу, я умею, я знаю, как надо... Это не моя роль!.. Это ошибка!" Пуля вошла в мозг, она двигалась, почти не замедлив скорости, крушила серое вещество, превращая его в отвратительную грязную кашу, рвала сосуды и нервные узлы. "Нет! - кричал он. - Остановите! Назад! Так нельзя! Я не хочу! Верните мне..." Свет меркнул, и вместе с этим наваливалась невероятная, тупая, с тошнотой и смертельным жаром боль, боль, которую невозможно представить себе живому человеку, каким бы воображением он ни обладал. "Ад, - подумал он, и это была последняя мысль, которую выдал уже необратимо разрушенный мозг. - Вот он, ад... А я-то думал..." Убийца посмотрел на дернувшееся, а потом замершее в кресле тело, подошел к окну и стволом пистолета слегка отодвинул в сторону грязную занавеску. Впервые за последний месяц в небе не было ни облачка. Окна квартиры выходили на запад, и убийца видел, как сверкают на крышах соседних домов яркие полосы солнечного света. В одном из желтых квадратов, помахивая толстым пушистым хвостом, расположился жирный серый кот. Заметив в окне человека, он несколько раз лениво ударил хвостом по крыше, медленно повернул тяжелую голову и, щурясь от удовольствия, посмотрел на убийцу. Потом кот широко зевнул и отвернулся, потеряв к непрошенному наблюдателю всякий интерес.  * БЕЗ ДОГОВОРА НЕТ РАЗГОВОРА (Аванс. первая выплата) *  1 - Как это - ничего не сделано? Борис Дмитриевич Гольцман поднял глаза от разложенных на столе бумаг. - Что значит - ничего не сделано? А когда будет сделано? - Он сказал, Борис Дмитриевич, что не будет этим заниматься. - То есть? - Сказал, что сделает другой альбом. Что эта тема ему уже неинтересна, у него есть новые идеи и то, что он выдаст, будет круче... - Мне не надо круче, - медленно выдавил Гольцман. - Не надо круче. Надо то, что он обещал. То, что его просили сделать. Вот это и надо. А круче - пускай он для себя делает. И сам продает. Какой аванс ему заплатили? - Пять тысяч. - Ничего себе... По нынешним временам... И он, значит, ничего не сделал? - Ничего. - Точно? - Абсолютно. Гольцман встал и, выйдя из-за стола, прошелся по небольшому кабинету. Он мог позволить себе гораздо более просторное и удобное помещение, но считал, что выпячивать собственное благосостояние в данный период жизни совершенно ни к чему. Директор продюсерской фирмы "Норд" Борис Дмитриевич Гольцман давно прошел этап дорогих иномарок и роскошных офисов. Он внутренне сам усмехался над тем, как ухмылялись, не скрывая своего настроения, приезжающие к нему москвичи - коллеги по бизнесу. Правда, далеко не все позволяли себе ухмылки по поводу его, Гольцмана, "шестерки" и небольшого офиса на пятом этаже обычного питерского старого дома. Те, кто знал масштабы работы Бориса Дмитриевича, обходились без ухмылок и подшучиваний. Посмеивались молодые - "молодые да ранние" - те, что не хлебнули еще всех прелестей, которые вываливает на головы новичков отечественная шоу-индустрия, те, для кого средний "Мерседес" был знаком отличия, символом причастности к настоящему, высокому обществу. Не смеялись над Гольцманом и знакомые бандиты, среди которых было много "настоящих", авторитетных законников. Не смеялись, а, напротив, одобрительно покачивали головами и похлопывали Бориса Дмитриевича по плечу. Мол, сечет поляну Гольцман, не разменивается на мишуру и пыль в глаза не пускает. А значит, с ним по-прежнему можно и нужно иметь дело. Кабинет директора фирмы выглядел более чем скромно. Черный стол, черный, вечно запертый на ключ шкаф у стены, черный же диван и в углу - высокий, выше человеческого роста, сейф. На столе Гольцмана всегда лежали бумаги, причем, как правило, ненужные - старые газетные вырезки, макеты прошлогодних афиш, образцы билетов на давным-давно прошедшие концерты, листы бумаги с записями, сделанными впопыхах рукой Бориса Дмитриевича, таинственные стенограммы, которые и сам он в большинстве случаев уже через час после записи не мог расшифровать. Даже оба телефона, стоявших на его столе, были какие-то невзрачные - "Панасоники" очень старой модели, давно вышедшие не то что из моды, но даже из употребления в кругах, где, как принято говорить, вращался Гольцман. Компьютеры, факсы, принтеры, вся техника, без которой фирма не могла бы функционировать в современных условиях, особенно при том размахе, который она имела, - все это находилось в соседних помещениях, кабинет же директора дышал милой, теплой, почти советской бюрократической архаикой. Сейчас кроме Гольцмана в кабинете находился Митя Матвеев - ведущий продюсер "Норда", принесший неприятное известие о подставе, которую устроил фирме Василек. "Вот получит, сучара, - думал про Василька Митя, откровенно злорадствуя. - Распонтился, гнида! Воинствующая нищета... Рокер-шмокер... Художник... Сейчас Гольц его уделает... С говном смешает..." - С говном смешаю, - остановившись напротив Мити, веско сказал Гольцман. - Художник, понтярщик... Митя согласно кивнул. - Набери-ка мне его номер, - сквозь зубы процедил Гольцман. - Сейчас я сам с ним поговорю. - А его нет. - Митя развел руками. - А где же он? - в тон ему спросил Гольцман. - В Москву уехал. В каком-то клубе концерт ему заделали... - Сволочь... Это его последний концерт будет. - Еще в Минске... Через неделю. Палыч делает. - Палыч? Я свяжусь с этим Палычем. Пусть только попробует. С говном... Поймав Митин взгляд, Гольцман осекся. - Афиши уже висят, Борис Дмитриевич, - сказал Митя. - Весь город заклеен. - Ничего страшного. Мало ли что там висит... Повисит, повисит, и заклеят. Ничего страшного. У нас тоже много чего висит. - Билеты продаются... На бабки люди влетят. - Продаются, говоришь? А откуда ты знаешь? - Палыч говорил. Вчера. Звонил из Минска. Гольцман подошел к столу и пробежался толстыми пальцами по клавишам телефона. - Але! Палыч? Привет, это я. Гольцман, да. Что? Сто лет буду жить? Чего, вспоминаешь? Ага, это хорошо. Слушай, разговор у меня к тебе есть. Там на нашего Василька билеты хорошо идут? Не очень? Слушай, давай сделаем так - ты концерт сними... Да сними, сними, не ссы. Все нормально будет. Сколько у тебя продано билетов? Сотня? Две? Ну, верни бабки. Еще не поздно, нормально. С афишами ты на сколько попадаешь? Палыч, разберемся, ничего, это же не деньги. А я тебе сделаю Василька с группой, скажем, месяца через полтора. С хорошей рекламой, со всеми пирогами... Клип запустим у вас на ТВ, покрутится пару недель... На радио дадим песню-другую. Какие песни? А мы запишем. Да, на днях начнем, так что ты больше заработаешь. Палыч, подумай. А сейчас - не советую. Да нет, ничего, просто он не в форме. Да, торчит. Он вообще на днях в больницу ложится. Не знаю, не знаю, как это он к вам собирался ехать... Он бредит, наверное? Что? В Москве играет? Ну, поглядим, чего он там наиграет. Ладно, Палыч, давай подумай, я бы на твоем месте не рисковал. Все, счастливо, дорогой. - Вы что, Борис Дмитриевич, серьезно хотите сделать Васильку концерт в Минске? - Да ну его в жопу! Какой там концерт! Ничего я ему не буду делать. Хотя посмотрим, может быть, он придет в себя. Свою паранойю, может быть, отложит в сторону и займется делом. Вот тогда с ним и поговорим... - А Палыч? - А что - Палыч? Палыч не обеднеет. А если обеднеет от такой ерунды, значит, хреновый он менеджер. Вот и все. Значит, нечего ему этим делом заниматься. Правильно? - Ну... Митя хотел было сказать, что нехорошо, что не по-людски это как-то - вот так, впрямую обманывать, - но поостерегся. Неизвестно, как мог отреагировать Борис Дмитриевич на подобные нравоучения. Портить же отношения с шефом, который славился по всей стране своей злопамятностью, Мите не хотелось. Гольцман действительно обладал неприятной и странной чертой характера - он очень болезненно воспринимал мелкие обиды, лишние слова, которые могли позволить себе малосведущие в характере Гольцмана люди, после чего мстил за эти оговорки и ошибки долго, умело и с удовольствием. Это было для Бориса Дмитриевича чем-то вроде хобби - на его взгляд, вполне безобидным, однако окружающим оно таковым не казалось. Известный пианист Володя Гурьев, как поговаривали, второй год сидел в тюрьме именно по милости Бориса Дмитриевича. В давние времена, о которых Гольцман вспоминал в редких интервью или во время застольных бесед со старыми знакомыми, в те золотые дни нищей и бесшабашной юности, когда Боря Гольцман играл на саксофоне в одной из бесчисленных ленинградских подпольных групп, Гурьев, валявший дурака в таком же никому не известном и не нужном коллективе, как-то раз довольно нелестно отозвался в присутствии многочисленных собутыльников об игре своего товарища по цеху. - Ты бы дул послабее, - сказал Гурьев, выпив очередной стакан отвратительной, пахнувшей керосином "андроповки". - А то глаза выпучишь, стоишь красный, как помидор, потный весь... А в ноты не попадаешь... Дуй послабее, тебя не слышно будет, глядишь, и сойдет за музыку... Рокенрол, одно слово... Гурьев демонстративно-брезгливо относился к подпольным рок-группам и еще в семидесятые прослыл крутым авангардистом. Правда, тогда над ним смеялись и в грош не ставили. Но прошло с десяток лет, и Гурьев стал ездить в Европу, записывать пластинки с известными западными музыкантами, у него появились деньги, хорошая машина, хорошая квартира и хорошие инструменты, его имя замаячило на страницах популярных музыкальных изданий... Все бы шло отлично, если бы как-то раз во время одной из регулярных облав, частенько случающихся в ночных клубах, расторопные бойцы ОМОНа не прихватили Гурьева с полным карманом кокаина. Гурьев оказался на полу с заведенными на затылок руками. Когда один из бойцов, шаря по карманам европейской знаменитости, обнаружил там полиэтиленовый пакет весьма солидных размеров с "белым порошком, похожим на наркотическое вещество", он плотоядно рявкнул и потащил Гурьева в коридор, отделяя от рядовых посетителей, как золотоискатель, просеивая песок и камушки, отделяет долгожданный слиток от пустой породы. В коридоре культового артиста для начала сунули лицом в неровно, "художественно" оштукатуренную стену и, после того как Гурьев оставил на ней свой кровавый автограф, повлекли к машине - из всей обысканной и обласканной сапогами и дубинками омоновцев компании Гурьев оказался единственным, заслуживающим серьезного внимания. Размеры гонораров, которые Гурьев получал в Европе, позволяли ему пользоваться если не всеми благами жизни, то хотя бы некоторыми из тех, что были недоступны рядовым россиянам. В частности, звезда питерского авангарда предпочитал алкоголю и другим стимуляторам сознания вошедший в моду кокаин. И употреблял его с удовольствием, часто и много. Для следователя, к которому попал Володя, пакетик с белым порошком, выуженный прозорливым бойцом из кармана пианиста, не создавал альтернативы в принятии решения. В свете усиления борьбы с наркотиками Гурьеву светил вполне конкретный срок. Конечно, как всегда, были "возможны варианты". Однако у знаменитого Гурьева не оказалось достаточных связей для реализации того, что подразумевалось под этими самыми "вариантами". Вернее, связей-то у него было в достатке, да все не с теми фигурами, которые могли бы повлиять на российское правосудие. Известные художники, актеры, режиссеры, какие-то странные личности, именовавшиеся в светских тусовках "культовыми" фигурами, - все они, как выяснилось, не имели ни малейшего веса ни для следователя, ни тем более для прокурора, даже рядовой мент, какой-нибудь лейтенант в отделении милиции, послужившем точкой отсчета гурьевской трагедии, спокойно посылал их, меняя адрес в зависимости от собственного настроения и иногда доходя до сияющих вершин эзопова языка. Нужны были чиновники, причем немалого ранга, то есть, представители той социальной группы, к которой свободомыслящий Гурьев всегда относился с демонстративным пренебрежением, если не сказать с презрением. Именно тогда к Гольцману пришел Яша Куманский, вездесущий журналист, тоже выплывший на перестроечных волнах из мелководья гонораров официальных советских газет и прибившийся к сахарным айсбергам коммерческих изданий. Борис Дмитриевич был как раз тем человеком, который мог "нажать на кнопки" и повлиять на судьбу питерского гения, оказавшегося в неволе. Гольцман своих связей не афишировал, но Куманский, однако, не считал бы себя журналистом, если бы не знал, что Боря Гольцман частенько бывает в мэрии, захаживает в Большой Дом, а на даче у него бывают в гостях фигуры самого разного калибра, от авторитетных бандитов до крутых чиновников. Они сидели в старом офисе Гольцмана - гораздо более роскошном, чем тот, в который представительство "Норда" перебралось примерно через год, когда Борис Дмитриевич пережил один из самых тяжелых периодов в своей жизни в связи с серьезными неприятностями и финансовыми трудностями, вызванными чересчур пристальным интересом налоговой полиции к его фирме. - Боря, помоги ты Вовке, это же наш человек, - говорил Куманский, пытаясь заглянуть в глаза Гольцмана, которые тот упорно отводил в сторону. - Ну кто сейчас не торчит? Да и кокс - это ведь, скорее, мода... Он же модный парень, Вовка, ему это, так сказать, по рангу положено. Ноблес оближ... - Положение... - Гольцман посмотрел журналисту прямо в глаза. - Положение, говоришь, обязывает? А меня? - Что? - Меня не обязывает мое положение? Гольцман прошелся по кабинету, засунув руки в карманы брюк. Внезапно Куманский понял, какую он сейчас допустил ошибку. Сам, своими руками, точнее, своими словами он вознес Гольцмана на очередную ступеньку его мании величия, которая последнее время все чаще давала о себе знать. С некоторых пор окружающие начали замечать, что Борька Гольцман, всегда бывший "своим парнем", помогавший деньгами и выпивкой, болтающийся по концертам и выставкам, Борька, с которым всегда можно было надраться и послушать свежие анекдоты, снять девчонок и завалиться к нему, Гольцману, домой среди ночи с тем, чтобы "зависнуть" там суток на трое, - этот самый старый приятель Борька меняется: становится нелюдимым, заносчивым, вместо приветствия цедит сквозь зубы что-то невнятное, фильтрует свои знакомства, отдавая предпочтение "нужным" людям, какими бы моральными уродами те ни оказывались при ближайшем рассмотрении. Сейчас же Куманский дал Гольцману понять, что от его решения зависит судьба человека, и не просто человека, а знаменитости, старого его, Бори, знакомого, не сказать конкурента, но личности, всегда вызывавшей у Гольцмана некоторое подобие ревности. Борис Дмитриевич сел за стол и еще раз взглянул на Куманского. - Его положение обязывает, - снова сердито пробурчал Гольцман. - И чем же, ты думаешь, я могу ему помочь? Куманский присел к столу и начал шуршать бумагами в своем портфеле. - Вот тут у меня письмо от питерских артистов... Все подписали... - Все? - Ну, не то чтобы все, но многие. В общем, просьба о помиловании... - Детский лепет. - Адвокату собрали денег... Ты бы поговорил, Боря, там... ну, в мэрии, что ли... - С кем же это? - Да хоть с Высоцким... О дружбе Гольцмана с первым заместителем генерального прокурора города знали немногие, и Борис Дмитриевич с трудом удержался от того, чтобы поморщиться и досадливо крякнуть. Откуда Куманский мог знать об отношениях между ним и Первым, как называли Высоцкого близкие знакомые и деловые партнеры, было для Гольцмана загадкой. "Вот сволочь, - подумал Борис Дмитриевич. - Что же он еще знает? Не город, а большая деревня. Ничего не скроешь. Все на виду. Надо будет поосторожней вести дела". - То есть ты думаешь, что если парня взяли с кучей наркоты в кармане, то Высоцкий будет его отмазывать? И именно теперь, когда за косяк на улице метут и в КПЗ тащат? Это нулевой вариант, Яша. Да и... - Что? - напрягся Куманский. - Ничего. Не та фигура, чтобы из-за нее лезть на рожон. Думаешь, это легко делается? Того же Высоцкого подсиживают со всех сторон. У него врагов больше, чем... Гольцман едва не ляпнул "чем у меня", но опять успел вовремя остановиться. - ...Чем ты можешь себе представить, - натужно закончил он скользкую фразу. - Ну так как же все-таки? - спросил Куманский. - Можешь помочь? Гольцман подумал, побарабанил пальцами по столу, еще раз взглянул на Куманского и уставился в окно. - Нет, - вдруг сказал он. - Пусть сидит. Ему это только на пользу пойдет. Два года - не десять. Ничего с ним не будет. Не растает. Как говорится, не сахарный... Все, больше не хочу говорить на эту тему... - Ну, знаешь... Куманский вдруг почувствовал неожиданное раздражение. Не то чтобы ему было очень жалко Гурьева - не из жалости к пианисту он занимался этим делом. Жалости Яша уже давно не испытывал ни к кому, кроме, пожалуй, себя, и то нечасто - в основном, когда его "кидали" на деньги или просто обманывали. Тогда Яша жалел себя, думая, что такого талантливого, работящего, честного и вообще приличного человека, как он, обижать просто не за что и обидчик заслуживает самого страшного наказания, какое в состоянии вообразить человеческий мозг. А другие - другие для Яши уже много лет были всего лишь статистами, объектами для работы, и он расценивал окружающих его людей только по количеству информации, которую можно было из них выжать и выгодно продать. Ну и по качеству этой информации, разумеется. История Гурьева давала ему не слишком много, но она была весьма "рабочей", то есть когда Куманскому нечего было давать редактору для еженедельного обзора музыкальной жизни города или для колонки культурных новостей, он всегда мог сунуть пару новостей из "дела Гурьева". Яша любил так строить свою работу, чтобы в его компьютере всегда имелась пара-тройка запасных статей или хотя бы набросков, которые можно сунуть в неожиданно образовавшуюся "дыру", когда сроки подходят, а материала для газеты нет, хоть ты тресни. Отчасти поэтому и ценился Яша Куманский в каждом из изданий, с которыми он сотрудничал, - начальство любило его безотказность и обязательность. Куманский никогда никого не подводил, и ни разу по его вине не образовывались в газете пустоты, которые нужно было заполнять спешно высасываемым из редакторского пальца материалом. Называя себя "ньюсмейкером", Куманский прочитывал это слово буквально. Он не считал, что успеть написать первым о каком-то интересном событии - такая уж большая заслуга журналиста. Это, как он полагал, его прямая обязанность. А вот сделать новость, то есть организовать событие самому и заставить его развиваться так, как будто оно произошло спонтанно, писать о нем со стороны - это было для Куманского признаком настоящего мастерства. Перестроечные телеинсценировки Невзорова с профессиональной точки зрения не вызывали у него большого восторга. Это были всего лишь спектакли. Куманский же делал саму жизнь, он не строил декораций и не выбирал ракурс, при котором были бы не видны фигуры зрителей, он моделировал реальные ситуации, и в них не было места актерской игре. Для всего этого, конечно, больше подходило название "провокация", но Яша не задумывался о терминах, ему был важен результат. Вот и историю спасения Гурьева из тюрьмы раздул именно он. Подписные листы, громкие имена адвокатов, даже небольшая демонстрация творческой интеллигенции, закончившаяся двухдневным пикетом у здания мэрии, - все это было умело спровоцировано одним человеком, о чем никто, конечно, даже не подозревал. А Куманский, кроме неплохих гонораров и двух месяцев спокойной жизни, сделал себе на этом еще и весомый моральный капитал - теперь он считался бескорыстным и принципиальным борцом за свободу творчества и человеком, готовым пожертвовать хорошими отношениями с властями ради искусства, персонифицированного в томящемся под следствием Гурьеве. Только вот на Боре Гольцмане схема Куманского дала сбой. В планы журналиста не входило портить отношения с одним из ведущих продюсеров Петербурга, как не хотел он прикладывать руку и к росту его самомнения. С Гольцманом и так было непросто общаться, а уж если он возомнит себя вершителем судеб человеческих - тогда только держись... - Пусть посидит, - снова сказал Гольцман. - А... Куманский судорожно думал, как продолжить разговор. Ему очень хотелось так или иначе привлечь именитого продюсера к "Гурьевскому делу". - А... - Что? У тебя еще что-то? - Может быть, как-то финансово поучаствовать? - В каком смысле? Чтобы я ему денег дал, ты это хочешь сказать? - Ну... вообще-то, конечно, нужно... На адвоката там, да и вообще. Сам понимаешь, в тюрьме сидеть - удовольствие не из дешевых. - Понимаю. - Он квартиру собирался продавать, - вдруг вспомнил Куманский. - Он мне об этом говорил. Точно. - Как же он ее продаст, в тюряге сидючи? - А ты можешь помочь с этим? Он боится, что его кинут. - Квартиру... На Марата, да? Старая его хата? - Да. Он-то к жене перебрался. И вообще, Вовка ведь в России теперь редко бывает. А деньги не помешают. - Редко бывает... - Гольцман усмехнулся. - Редко, да метко. Ладно. Я так понимаю, что доверенность у кого-то есть? - Есть. У жены. - Ну, положим, эту квартиру я могу у него купить. Только, конечно, по разумной цене. Под офис. - Под офис маловата будет... - начал Куманский, но осекся под тяжелым взглядом Гольцмана. - Впрочем, тебе видней. - Это уж точно, - тихо ответил Борис Дмитриевич. - Это точно, что мне видней. Куманский быстро прикинул, что из этой истории можно выжать маленький скандальчик - мол, зажравшийся капиталист от искусства наживается на горе художника, - но тут же отбросил эту мысль. Для того, чтобы понять, что вред от ссоры с Гольцманом намного перевесит дивиденды, полученные от публикации этого материала, не нужно было обладать сократовским умом. На том дело и затихло. Конечно, каким-то образом общественность узнала, что Гольцман отказался помочь осужденному-таки на два года пианисту, но народ, как водится, безмолвствовал, а Гурьев сидел. Борис Дмитриевич, ко всеобщему удивлению, действительно перенес свой офис в квартиру Гурьева - тесноватую, но вполне достаточную, чтобы вместить ужавшуюся бюрократическую машинку, посредством которой Гольцман заправлял концертной деятельностью эстрадных звезд на всей территории СНГ и даже кое-где за рубежом. Митя не знал всех подробностей истории с Гурьевым, но она была не единичной, и молодой продюсер держал за правило всегда соглашаться с шефом, о чем бы ни шла речь. Во всем, что касалось профессиональной стороны работы, на опыт Гольцмана вполне можно было положиться, да и связи Бориса Дмитриевича, тянувшиеся в самые разные, самые дальние уголки государственной административной системы, давали некую гарантию выполнения его решений. Что до личных отношений с артистами, администраторами, продюсерами "на местах" - все они знали характер Бориса Дмитриевича, и любые острые углы, любые неприятные моменты, возникающие при заключении договоров, можно было смело валить на него. Обиженные только покачивали головами, соглашаясь, что, мол, да, Гольцман - это не подарок. - Хорошо, - сказал Гольцман. - Про этого урода, про Василька долбаного, больше слышать не хочу. Есть там кто-нибудь? - Он кивнул в сторону запертой двери в коридор. Митя улыбнулся: - Корнеев дожидается. Минут сорок уже сидит. - Что?! Почему же ты сразу не сказал? Он же мне... Ладно, давай, зови. Митя распахнул дверь, и на пороге возник Гена Корнеев - пятидесятилетний полный мужчина с лоснящимися залысинами, с маленькими глазками, прячущимися за густыми, необычно богатыми для лысеющего человека бровями, в вечно мятом дешевом костюме. Он источал привычный тошнотворный аромат - смесь запахов давно не мытого тела и дорогого одеколона. - Здорово, Гена, - весело, мгновенно переключившись с раздражения на панибратскую приветливость, крикнул Борис Дмитриевич. - Как сам-то? Цел? - А что мне сделается? - пробурчал Гена, отдуваясь и вытирая пот со лба. - Да, нам, старым волкам, конечно, все нипочем, - согласно кивнул Борис Дмитриевич. - Долго вчера веселились? - Да так... Средне. - А-а... Я-то думал - по полной программе. Вы так весело уезжали - просто как в старые времена. - Ребята гуляли, - сказал Корнеев. - Я так, влегкую... Литр принял и в койку. - А девушки? Что, игнорировал, что ли? - Да ну их в жопу, - пропыхтел Корнеев. - Что я, пацан? Мне бы полежать, отдохнуть... Ребята вроде сняли каких-то... Я даже не смотрел. - Да ладно тебе, "не смотрел". Знаю я, как ты не смотришь. Как полицай прямо, пасешь своих малых, говорят, даже в сортир с ними ходишь. - Ага. И над горшком держу. Давай к делу, что ли, Боря? - Ну, к делу, так к делу. Гольцман сел за стол, придвинул к себе дешевенький калькулятор, потыкал пальцем в клавиши, что-то написал на подвернувшейся бумажке. - Смотри, Гена. Мы договаривались на пятерку, так? - Ну. - Корнеев насупился, предвидя неожиданный торг... Вчерашний концерт во дворце спорта "Юбилейный" должен был, по расчетам Корнеева, принести ему не меньше семи тысяч долларов. Времена нынче тяжелые. Августовский кризис хоть и случился аж два года тому как, а до сих пор аукается. Раньше за такое мероприятие меньше двенадцати тысяч и просить было смешно. Тем более что группа, менеджером, продюсером и директором которой уже пять лет был Гена Корнеев, шла ровно, звезд с неба не хватала, но и в аутсайдерах никогда не числилась. С самого начала, как только группа приковыляла, приползла, притащилась на перекладных в Москву, когда у всех четверых музыкантов было две плохоньких "самопальных" гитары да сотня рублей на все про все (если по сегодняшнему курсу), с тех пор и пашут ребятки - уже и джипы себе купили, и инструменты приличные, по заграницам покатались, и не голодают, слава богу... Корнеев, в общем, не жалуется... Только вот кризис, будь он неладен! Едва Корнеев собрался купить себе приличную дачу под Москвой, как тут и шарахнуло. Ладно еще предприятие осталось в целости и сохранности. Корнеев в очередной раз убедился, что выбрал правильную стезю. В людей надо вкладываться. Люди, так сказать, погибают последними! Убежденность в том, что люди - самое главное богатство, укрепилась у Геннадия Павловича Корнеева, в прошлом инженера-экономиста, а нынче - продюсера не последнего ранга, после того как двадцать девятого августа девяносто восьмого года покончил с собой его институтский приятель, однокурсник Димка Зыков. Димка был отличным студентом, после института трудился в каком-то НИИ, а лишь началось в стране шевеление в экономике, тут же смекнул, откуда, а точнее - куда ветер дует, и затеял свое дело. С Корнеевым они дружили много лет, с первого курса. Гена никогда не проявлял ни малейшего интереса к современной музыке. Димка же, напротив, с ума сходил по рок-н-роллу, собирал диски, сыпал диковинными, неведомыми Корнееву названиями и без конца заставлял слушать все новинки, которые немедленно занимали свои места на бесчисленных полках и стеллажах, в тумбочках и шкафчиках, переполнявших квартиру Зыкова. Пока Корнеев трудился на вещевом рынке, таскал шмотки из Турции и трахал маргинальных продавщиц, Димка сидел в ларьке, витрины которого были до потолка уставлены стопками "самописных" магнитофонных кассет: зыковская домашняя коллекция пластинок, которую друг Корнеев всегда считал деньгами, выброшенными на ветер, и деньгами, по тем временам и по материальному положению ее обладателя, немалыми, - эта коллекция неожиданно стала приносить плоды. Сначала этих плодов хватало только на пропитание Зыкова, что тоже, по перестроечным временам, было немало, а потом Димка приобрел несколько хороших магнитофонов и погнал свою звукозапись таким галопом, что на стук копыт прискакали комиссары перестройки - поскрипывая черными кожанками и поигрывая, правда, не маузерами, а ножичками-выкидухами. К удивлению пристально следивших друг за другом первопроходцев-кооператоров, а также всех друзей и знакомых Зыкова, которые предвещали ему обычные, унылые в своей безысходности рабские отношения с буревестниками организованной преступности, только вводивших в повседневный обиход граждан новое значение слова "крыша", Зыков как-то очень быстро договорился с "комиссарами", и дело его не то что захирело, а наоборот, стало стремительно расширяться. Теперь у Димки был уже не один ларек, а почти десяток - возле станций метро в центре города, на Невском проспекте, на Московском, в самых "хлебных" местах. Кроме этого, появился у Зыкова и прилавочек со скромной надписью "ОПТ!" в клубе "Водоканал", где тогда находился ленинградский книжный рынок. Как Зыков протащил туда свои кассеты, никто сказать не мог, ибо на каждой стене клуба "Водоканал" висели крупные объявления, гласящие, что, кроме книг, никакие товары народного потребления в клубе ни обмениваться, ни продаваться не могут. Объявления грозили штрафами, чуть ли не арестами, но на Зыкова все эти угрозы, как видно, не распространялись. Потом Корнеев потерял Димку из виду, знал только, что тот перебрался в Москву и занимается оптовой торговлей на всемирно известной "Горбушке". А еще через два года Зыков возглавил производственный отдел крупнейшей издательской аудиофирмы "Модерн Мьюзик". Люди сведущие подшучивали над названием, произнося его как "More Than Music", поскольку слухи о том, что работники фирмы не только занимались выпуском аудиокассет и компакт-дисков, но также приторговывали недвижимостью, крутили банковские аферы и организовывали отправки больших партий автомобилей с европейских свалок, - эти слухи имели под собой все основания. Корнеев, хотя уже и погряз в шоу-бизнесе по самые уши, практически не пересекался со старым приятелем, предпочитая работать с маленькими издательскими фирмами, которые платили сразу, расплачивались исключительно черным налом и готовы были идти почти на любые условия директора популярной группы. Для них в любом случае было выгодно получить альбом "Города N" - так назывался коллектив из Екатеринбурга, бразды правления в котором взял на себя Корнеев. Даже если фирма совершенно не умела вести дела и не зарабатывала на выпущенном альбоме, что было, в принципе, невозможно - "Город N" продавался стабильно и считался одним из самых устойчивых рок-коллективов, - то моральный капитал предприятия рос как на дрожжах. Иметь в своем каталоге несколько альбомов "Города" было престижно, а, главное, полезно - такой козырь всегда срабатывал при переговорах с очередным потенциальным клиентом. Узнав, что заштатная фирма выпускает "Город", клиент сразу переставал давить и пыжиться, начинал разговаривать с продюсером серьезно и чаще всего соглашался на выдвигаемые условия. До Корнеева, конечно, доходили слухи, что "Модерн Мьюзик" процветает, специализируясь, в основном на русской попсе, однако не брезгует и артистами других жанров, при условии, что эти артисты кассовые. Капитал у "Модерн Мьюзик" был такой, что она могла купить на корню практически любого артиста и заплатить любой сногсшибательный гонорар, руководствуясь только одним принципом - имя должно быть громким и хорошо покупаемым. На фоне такого благоденствия смерть Зыкова, случившаяся 29 августа 1998 года, через десять дней после кризиса, была для Корнеева полной неожиданностью. Мужик взял и выстрелил себе в рот из нагана. Казалось бы, ни с того ни с сего. Насколько это было известно, на личном фронте Зыков не имел никаких неприятностей - он был заядлым холостяком, любителем дорогих проституток и вроде бы вообще не собирался вступать в серьезные отношения с представительницами противоположного пола. Что же до профессиональной сферы его деятельности... Вероятно, причины таились именно в этой области, но опять-таки никто - ни непосредственное начальство Зыкова, ни его коллеги-сослуживцы, ни секретарши, ни уборщицы, ни курьеры, которых в "Модерн Мьюзик" был уже если и не легион, то близко к тому, ни музыканты, с которыми Зыков дружил, пьянствовал и нюхал кокаин, - никто даже понятия не имел, что могло довести этого удачливого весельчака-жизнелюба до последней черты. "Модерн Мьюзик", конечно, понесла крупные убытки, но стояла крепко и сдаваться не собиралась. Конкуренты только руками разводили - как это Зыков умудряется делать такую хорошую мину при столь сомнительной игре. Хотя, впрочем, может быть, и не столь сомнительной была его игра, по крайней мере, Дима по-прежнему ни в чем себе не отказывал, заключал договоры с артистами, которые после кризиса впали в состояние не прекращающейся ни днем, ни ночью истерики, и даже платил им какие-то небольшие авансы. А это, по понятиям послекризисной ситуации, было делом совершенно уж немыслимым. На столь благостном фоне это самоубийство казалось еще более странным - никто даже из самых близких знакомых Зыкова не мог найти ни малейшего повода для такого отчаянного шага. Корнеев предполагал, что в "Модерн Мьюзик" не все было так уж чисто и гладко, но предположения оставались предположениями, и озвучивать их Корнеев не собирался. Поскорбев по однокашнику, он еще больше уверовал в правильность выбранного пути и порадовался, что не влез до сих пор ни в какие сферы бизнеса, связанные с торговлей чем бы то ни было - кассетами, машинами, водкой... Единственный товар, который казался ему безопасным в работе и до сих пор таковым являлся, были люди. Живые артисты. "Живое мясо", как он иногда говорил в шутку, пересекая границу, скажем, Украины. - Что везете? - спрашивали его борзые хохлы-таможенники в явной надежде сорвать с русского бизнесмена хотя бы сотню баксов. - Живое мясо, - отвечал улыбающийся Корнеев... Сегодня похмелье мучило его сильнее, чем бывало обычно после ежевечерней дозы. "Должно быть, давление скачет", - думал Корнеев, разглядывая лицо Бориса Дмитриевича и одновременно пытаясь предугадать, какой каверзы можно ждать от этого выжиги. - На пятерку, значит, - повторил Гольцман. - Знаешь, Гена, такое дело... - Ну что там? Какое еще дело? - пропыхтел Корнеев. - Давай, Боря, решать вопрос. Нам улетать сегодня. - Да... - Что, проблемы какие-то? - Да нет, Гена... Собственно... Понимаешь, там, в зале, кресла покрушили... - Ну и что? Я здесь при чем? - Знаешь, Гена, я думаю, нам с тобой надо разделить расходы. - С какого хрена? Твоя работа - охрану обеспечить. Ты же вбил стоимость охраны, значит, с ними и разбирайся. Раз они не уследили - это не мои проблемы. - Это-то понятно. Но тут еще по билетам... - А что - по билетам? Там же аншлаг был. Я ведь сидел за кулисами, в зал выходил. Все видел. Ты что, Боря, хочешь сказать? Что денег нет? Так я понимаю? К чему все эти прелюдии? - Да нет, что ты, старик, есть деньги, есть. Только мне кажется, нам все-таки нужно как-то договориться. - Я не понял? Ты платишь бабки группе или нет? Борис Дмитриевич встал и подошел к сейфу. - Вот твои бабки, Гена. Ты меня совсем уже за лоха держишь, я не пойму? - Да нет, что ты... - Увидев на столе пачку зеленых купюр, Корнеев сменил гнев на милость. - Что ты, Боря... Просто, знаешь, нервы... С бодуна все кажется таким, как бы это сказать... ненадежным, что ли. - Это верно. Слушай, Гена, деньги бери, спрячь, а у меня к тебе еще есть кое-что... - Ну давай, давай, что ты хотел? - Убытки мы понесли. Оплата этих кресел долбаных... С охраной еще были проблемы... Потом пожарники наехали... Я уж тебе не говорил, не стал расстраивать перед концертом. - А что там еще с пожарниками? - Ты же сам вчера видел. Сам мне сказал про аншлаг. А там был не аншлаг, Гена. Там был супераншлаг. Там зрителей было ровно на семьсот человек больше, чем положено по вместимости зала. - Ну и заебись! - Это так. Только пожарники сказали, что пока зрителей не будет ровно столько, сколько положено, концерт никто не начнет. Вообще, сказали, снимем все мероприятие к свиньям. Вот так. Они могут. - Они могут, - повторил Гена. - И что? Ты им заплатил? - А как ты думал? Заплатил, конечно. - Много? - Много - не много, а в общей сложности набежало там штуки полторы. Туда сунул, сюда сунул. Вот бабки и расходятся. - Ну, на аншлаге-то... - Да если бы это по нашим билетам был аншлаг! Там же половина фальшивых было! Как всегда - тридцать процентов халявы, тридцать процентов - по липовым проходкам, посчитай. Сколько осталось? - Сорок процентов. - Вот тебе отчет о проданных билетах. О проданных через кассу. Сорок процентов заполняемости. И я тебе плачу, Гена, с этих сорока процентов всю сумму, на которую мы договаривались, понял? - А-а... Что ты хочешь сказать? Что свои бабки мне платишь? - Да. Потому что для меня моя репутация важнее этих долбаных трех с половиной штук, на которые я попал. - Ну, Боря, три с полтиной - не пролет, если честно. - Конечно, не пролет, а все равно как-то неприятно. - Согласен. Приятного мало. - Так вот, Гена. Мы вчерашний концерт сняли на видео. - Ну? - Хорошо сняли. Давай выпустим кассетку, а? "Концерт в Питере"? Как ты? - Да я что - ради бога. Только, Боря, ты же знаешь: нет договора - нет разговора. - Договор подпишем. Гольцман поднял телефонную трубку. - Катя? Принеси-ка мне бланки договоров. Да, стандартные. - Так, - сказал Борис Дмитриевич, когда секретарша Катя вышла из кабинета, оставив на столе несколько листков, густо покрытых мелким печатным текстом. - Так... На роялти только, Ген, да? Я так понимаю? - А аванс? Нет аванса - нет романса... - Аванс... Давай мы таким образом покроем наши вчерашние убытки. А роялти - один хрен будешь получать. Чего нам с тобой париться? Я тебе еще концерт сделаю, или два. Публика пока хавает группу, надо крутить... Давай через месяц? - Ну, давай. Ладно. Только с концертами железно. Два, на гарантии. - Забились. Подписывай. Гольцман уже успел заполнить несколько пунктов договора - те, где речь шла о предмете, то есть о выпуске видеокассеты с записью концерта "Города N", об авансовых обязательствах (прочерк), об авторских отчислениях (десять процентов), - подписал и двинул бумаги к Корнееву. - Так-так-так... Менеджер быстро пробежал глазами три страницы договора. - Ладно. Только из уважения к тебе. Корнеев достал из кармана пиджака ручку и подмахнул два экземпляра. - И, значит, два концерта гарантийных? Я тебе верю на слово, Боря. - Конечно. Кому же нам верить, если не друг другу. А на самом деле я тебе вот что хочу сказать, Гена - ситуация с производством сейчас настолько хуевая, что я уж и не знаю, кто бы еще стал выпускать нынче видео "Города". После кризиса народ еще не очухался. - А ты очухался? - А у меня это рентабельно, потому что свое производство, свой монтаж, своя полиграфия. Тут хоть как-то можно вытянуть. Правда, материалы все равно за зеленые покупать, никуда не денешься... - Ладно. - Корнеев поднялся со стула. - Поехал я. Спасибо, Боря. - На связи. - Гольцман пожал протянутую потную руку. - На связи, Гена. Всего. Вы, кстати, куда сейчас едете? - В Харьков. - Палычу привет. Он вам устраивает? - Он. - Хороший мужик, - улыбнулся Гольцман. - Надежный. - Да, - кивнул Корнеев. - нас еще не кидал. Его только все кидают, а он артистов бережет. - Это точно. Ну, пока. Когда повеселевший менеджер покинул кабинет, Гольцман взял договор, еще раз просмотрел, улыбнулся и бросил на стол. - А на фига нам этот фильм? - спросил Митя. - А он нам на хер не нужен, - ответил Гольцман. - Тогда зачем? Борис Дмитриевич поднял телефонную трубку, набрал номер. - Але? Сергей? Вези бабки. Да, все подписал. Жду. - Вот так, Митя. - Гольцман положил трубку на аппарат и потянулся. - Вот так надо. Учись, сынок, пока я жив. Митя подошел поближе к столу. - Я не понял... Мы продаем их, что ли? - Конечно. Слушай. Все очень просто. Телефонный звонок прервал объяснение. - Извини. Гольцман поднял трубку. - Але. Да, Миша. Да, говори, что у тебя... Что?! Когда? А-а... Как? Ну ничего себе... Понял, понял... А тело... Короче. С телом все дела бери на себя. Да, мы оплатим все. Бери автобус, короче. Тело вези в Питер. Он как там вообще, лицо хоть осталось? А-а, не видел... Ну давай, дуй в больницу, короче. И, Миша, я тебя прошу, шустрей. Все расходы, скажи, берет на себя "Норд". На связи. Как только что-то будет происходить, звони мне на трубу. Будет, будет, не волнуйся. Не волнуешься? Ну, ты молодец у меня... Давай, работай. Это будет наша тема, ты понял? Никого на дух не подпускай. Все, жду информации. Гольцман положил трубку. - Что-то случилось? Митя пристально смотрел Гольцману в лицо, пытаясь угадать, с кем из их общих знакомых случилось несчастье. Сам факт смерти был для него ясен из коротких фраз, которые Гольцман только что произнес, - про тело, про больницу, про автобус в Питер. Только - кто? И какие последствия это событие принесет? Чем обернется для работы "Норда"? За время своей деятельности на ниве шоу-бизнеса Митя уже привык к тому, что любые происшествия в городе, любые политические катаклизмы, пожары, землетрясения, свадьбы и разводы, рождения и смерти, войны и захваты самолетов - все это и еще многое другое может быть с легкостью использовано в работе. Так или иначе, но из всего этого можно извлечь прибыль. "Бойцы невидимого фронта", - говорил Борис Дмитриевич, когда речь заходила о сотрудниках "Норда". Люди видят внешнюю сторону события, а какие оно вызывает последствия и кто умудряется на этом заработать - для них тайна за семью замками. - Что случилось? - повторил вопрос Митя. - Случилось, - с интонацией Штирлица ответил Гольцман. - Максим не знал, смеяться или плакать... - Какой Максим? - Не читал?.. Не знаешь ты, Матвеев, современной классики. Это из книжки одной. Митьковской. Но не важно. Короче говоря, Василек наш концы отдал. - Как это - концы отдал? - Кеды выставил. Умер, одним словом. - Умер? - Слушай, Митя, кончай дурачком прикидываться. Умер. Он же не бог. Он человек. А человек, бывает, умирает. - Да, случается... А что с ним? Что произошло? Убили, что ли? - Почему ты так подумал? Гольцман прищурился и с интересом посмотрел на Матвеева. - Ну... - Митя пожал плечами. - Ну, не знаю... Время такое. Да и сам он был парень заводной. И здоровый... И торчал вдобавок. Тут все одно к одному. - Молодец! - Кто? - Ты. Не он же... Он уже теперь никто... Хотя, в общем... Время покажет. - Что? Лицо Гольцмана приобрело выражение, которое Митя очень не любил. Губы Бориса Дмитриевича сжались в тонкую синусоиду, глаза остановились. Раздражен был Борис Дмитриевич и в этом состоянии опасен для окружающих. - Какой ты тупой, Митя... - Извините. - Да ладно. Горбатого могила исправит. Слушай сюда. Мы, то есть "Норд", занимаемся теперь Васильком. Быстро дуй к его жене. Все расскажи. - Что?! Митя вскочил со стула и заходил по кабинету. - Что - "расскажи"?! Почему я? Что я знаю? Нет... Не-ет! - Да! Ты сейчас, милый мой, поедешь. И не говори, что у тебя тачка сломана. - Я и не говорю... - Чудненько. Сгорел он по пьяни. Курил, наверное, в постели или что-нибудь вроде этого... Как это обычно бывает? Вполне традиционная алкогольная смерть. - Или под кайфом, - высказал предположение Митя. - Нет. Никаких "под кайфом". Пьяный был, ты понял? - Понял. - Так и скажешь. А она... Ты ее не бойся, Митя. Она баба ушлая. Я ее давно знаю, у них уже несколько лет не все в порядке. Так что истерик не будет. И скажи... - мягко так, сам сообразишь как - скажи, что все расходы по похоронам там, поминкам, всю суету мы берем на себя. Полностью. Ей ничего делать не придется. Понял? - Ага... Понял. Кажется, я правильно вас понял, Борис Дмитриевич... - Ну, наконец-то. Смышленый ты все-таки, Митя. Только прикидываешься дуриком. Ты понимаешь, Митенька, что для нас все это значит? - Ну... Матвеев смутно догадывался, куда клонит Гольцман, но не решался высказать свои предположения. Слишком уж цинично. Для него, продюсера. А для генерального - что позволено Юпитеру, не позволено быку... - Вижу, что понимаешь. Главное, чтобы ты правильно это понимал. И языком не болтал. - Борис Дмитриевич, я что, первый год замужем, что ли? - Было б так, я бы с тобой это не обсуждал. Все, погнали. Время не ждет. Сейчас каждая секунда на счету. Гольцман схватился за телефонную трубку и забарабанил по клавишам, набирая очередной номер, а Митя выскочил в коридор и, не обращая внимания на посетителей, как по команде привставших с длинного кожаного дивана и подавшихся к Матвееву в надежде выяснить, когда же Сам их примет, выбежал на лестницу. 2 Матвеев остановил машину возле дома Василька. "Вот сволочь, - думал Митя, выходя из своего "Опеля". - Нашел время. Взял аванс, понимаешь. Наверное, это его и подкосило. У него давно таких денег в руках не было... Пять штук. Не бог весть что, но для такой воинствующей нищеты, как Василек, это, конечно, сумма. Можно вусмерть упиться. Что он и сделал, сука. Как теперь Ольге все это сказать? Гольцману легко, он подобные вещи никогда на себя не вешает. Небось уже сидит, бабки подсчитывает, которые срубит на Васильке. Ну, собственно, если срубит, то и я без штанов не останусь. Так что пусть его, пусть считает". Митя зашел в магазин, располагавшийся в первом этаже нужного ему дома. Купил литровую бутылку водки, шоколадок, подумал и взял еще пива, вспомнив, что Ольга всегда с несказанной теплотой относилась к этому фирменному напитку всех питерских музыкантов. Затем, стараясь не думать о предстоящем разговоре, вышел из магазина, нырнул в воняющий мочой и какой-то тухлятиной подъезд и быстро взбежал на пятый этаж. Ольга открыла сразу, словно ждала Митю под дверью. - Я уже все знаю, - сказала она, глядя Матвееву прямо в глаза. - Так что не напрягайся, Митенька. Проходи, садись на кухне. В комнате у меня не прибрано. Бардак, одним словом. Матвеев осторожно, стараясь не зацепиться ногой за обрезки досок, которыми был уставлен коридор, за угол тумбочки, неловко установленной рядом с вешалкой, за велосипед, подвешенный к стене очень низко и, кажется, очень ненадежно, пробрался в конец коридора и умудрился достичь кухни без видимых физических повреждений. О моральных этого нельзя было сказать - в последнее время Митя стал не в меру брезглив, и один вид запущенных квартир или грязных подъездов вызывал у него кислую гримасу и даже порой тихую, сквозь зубы, ругань. - Ты что, принес там, что ли, чего? Ольга вошла вслед за Матвеевым и встала у окна, дымя сигаретой. Митя осмотрелся. "В комнате у нее не прибрано, - подумал он. - "Не прибрано"! Это у нее называется - "не прибрано". Конечно. Можно себе представить. Если здесь такое, то там, наверное, вообще полный мрак". Пустые бутылки на полу - это еще полбеды. Это, можно сказать, даже нормально. Дом, в кухне которого нет пустых пивных бутылок, всегда казался Мите подозрительным, и хозяева его вызывали какое-то необъяснимое недоверие. Нет, бутылки - это пустяк. Даже если из-за них приходится поджимать ноги и сидеть скрючившись. Но все остальное... Кухня когда-то была оклеена обоями - моющимися, прочными и вполне кондиционными, о чем свидетельствовала грязная чересполосица их обрывков и серой штукатурки, местами обвалившейся и обнажившей решетку дранки. Крашеный, белый в прошлом, потолок теперь имел темно-рыжий цвет от копоти и табачного дыма, рамы на окнах рассохлись, разошлись, там были теперь широкие, чуть ли не в палец, щели, и общий дискомфорт усугублял ровный и нудный, словно преддверие зубной боли, сквозняк. - Васька ремонт начал делать... - Сам? - Матвеев оттягивал неприятный разговор. - Сам. Он все сам. Самый умный. Вот и доумничался. - Да... Такие дела. - Ладно, слезы лить не будем. Не дети. Да, Митя? Матвеев осторожно пожал плечами. - Наливай давай. Ольга поставила на стол, слегка присыпанный сигаретным пеплом, два стакана сомнительной чистоты. - Что там у тебя? - Водка. И пиво. - Давай с водки начнем. Чтобы сразу... Матвеев наполнил стаканы, взял свой, поднял, размышляя, сказать что-нибудь или не стоит, но Ольга разрешила его замешательство. - Давай, Митя, не робей. Я атеистка. Мне все эти обряды да предрассудки по барабану. Матвеев быстро проглотил водку, глянул на хозяйку - Ольга легко махнула полстакана, словно это была не водка, а сладкая водичка. "Практика, - отметил он про себя. - А вообще она еще очень даже... И не скажешь, что квасит каждый день". - Ну что, Митя? - Ольга села напротив гостя и посмотрела ему в глаза сквозь густые клубы сигаретного дыма. - Ты ведь с чем-то ко мне пришел. Не просто посочувствовать, а? - Не просто. - Ну, я тебя слушаю. Ольга взяла бутылку и снова плеснула в стаканы - на этот раз доза немного уменьшилась. - Мы с Борисом Дмитриевичем... - А-а... Гольцман прорезался. Совесть проснулась, что ли? Митя пожал плечами. - Что ты, Оля... Мы же искренне... - Ладно, ладно. Давай, говори. - Оля, значит так. Мы сейчас подумали с Борисом Дмитриевичем... - А можно не так официально? - Можно. Гольцман сказал, что раз у нас контракт с Васильком, то мы обязаны взять все расходы на свой счет. - Расходы? - Ну, ты же понимаешь? Похороны, поминки, все остальное. - А-а. Ну да. Спасибо. А еще что? - Еще? "Это будет наша тема", - сказал Гольцман по телефону. "Вот зараза, - подумал Митя. - Любит он это... Так всегда - не договаривает, мол, понимай, как хочешь. Вроде дал конкретные указания, а ведь всегда сможет откреститься. Скажет - неправильно, дескать, понял, я вовсе не это имел в виду". Митя снова посмотрел на вдову. Вообще, на его взгляд, это слово меньше всего подходило сейчас к Ольге Стадниковой. Фамилию свою после женитьбы на Васильке она менять не захотела, так и жили - Василий Леков и Ольга Стадникова. К приходу Матвеева Ольга была уже слегка пьяна, а сейчас, усугубив, пришла в свою, насколько Митя знал, обычную дневную норму. То есть с ней можно было серьезно разговаривать. До первой бутылки пива к Ольге вообще подходить не стоило. Утром она бродила по квартире, натыкаясь на мебель и тихо ругаясь, и, только удовлетворив жажду бутылкой светлого, Ольга приходила в себя, но общаться с ней было еще рано. Для того, чтобы мозг Оли Стадниковой заработал в полную силу, ей требовалось как минимум граммов сто чего-нибудь крепкого, лучше всего - хорошей водки. Однако она никогда не теряла рассудок - "высокая толерантность", как с нескрываемой завистью говорили про Стадникову друзья ее мужа, многие из которых к сорока годам уже совершенно "съехали с катушек". Действительно, у Ольги если и случались провалы в памяти, то были настолько редки, что каждый из них она помнила и со смехом рассказывала друзьям - о том, например, как полтора года назад обнаружила себя ночью на кладбище в полном одиночестве, или как проснулась у кого-то на даче, не зная, где она и с кем... Впрочем, то были единичные случаи, и на фоне очень крепко пьющих мужчин и женщин, окружавших дом Стадниковой-Лекова, Ольга выглядела просто молодцом. "Почти не постарела, - думал Матвеев, разглядывая хозяйку дома. - Надо же... Так жить и так выглядеть! Чего она запала на этого пидора? Хотя, конечно, гений. Слава. Конечно. Да. Все правильно. Каждый сверчок знай свой шесток. Ну, она вот свой шесток нашла. Интересно, нравился ей этот шесток? Судя по всему, не очень. А красивая баба. Ее бы помыть, причесать, в порядок привести - цены бы ей не было". - Оля, - начал Матвеев и сбился. Митя хотел перейти наконец к делу, так, как он это себе представлял, - поговорить о творческом наследии великого артиста, о том, кто теперь будет получать роялти с его пластинок и какая фирма будет заниматься всяческой, так называемой, "трибьютной" продукцией. Для него было ясно, что фирма эта называется "Норд" - иначе он не сидел бы здесь, но Олю следовало еще к этому подвести и представить все как нечто само собой разумеющееся. - Печально как все, да, Оля? Извини, что я об этом. - А о чем еще сейчас можно говорить? Это естественно. Ты не стесняйся, Митя, не стесняйся. Я реветь не буду. Я уже свое отревела. Ольга взяла стакан и, выпив залпом, снова быстро наполнила. Только потом она шумно выдохнула, бросила в рот кусочек хлеба, проглотила, затянулась дымом, вытерла кулачком начавшие слезиться глаза. - Отревела, да. Я, если хочешь знать, такое сейчас чувствую... Ты даже не представляешь. - Почему же? - осторожно сказал Митя. - Представляю, наверное. - Нет. Не представляешь, не можешь ты этого представить. Ты ведь никогда не жил с рок-звездой. Блядь! - неожиданно выругалась Ольга, стукнув стаканом по столу. - Он же мне, гад, всю жизнь испоганил, сволочь! Митя поморщился. Чтобы вот так сразу о покойнике... Да и не просто о покойнике - о муже, с которым Ольга прожила, чтобы не соврать, лет двенадцать. - Чего ты скукожился? А? - Да так, ничего... - Думаешь, истерика у меня? Нет, Митя, не истерика. Я баба крепкая, он меня, сука такая, воспитал, закалил. Я много чего могу теперь вынести. Если уж его выносила. Хотя жалко, конечно. Жалко. Если со стороны наблюдать за его художествами. Как же - "причуды артиста"! А ты пожил бы, когда эти причуды день и ночь, когда они у тебя на голове каждый день происходят. Вот я бы на тебя посмотрела. - Успокойся, Оль. О другом сейчас надо думать. - Тебе надо, ты и думай. О другом, о третьем, о пятом, о десятом. Ольга поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток. - Ты бы не гнала так, Оля. - Не бойся. Я себя контролирую. Тоже - научилась. С этими великими - с ними же глаз да глаз нужен. Не за ними, за собой. Они-то на все плюют. Вот тебе пример налицо. То, что с ним случилось. Значит, не было рядом такой дуры, как я, которая пасла бы его день и ночь. Матвеев решил дать Ольге выговориться. Конечно, в ее словах имелась доля истины, но не так уж все было плохо. И деньги Василек зарабатывал, и за границу они ездили. И опять же слава. А слава, Митя давно это знал, - вещь вполне материальная, и извлекать из нее пользу очень даже легко. Можно, например, некоторое время жить припеваючи, вообще ничего не делая. А в цивилизованных странах, где шоу-бизнес поставлен на широкую ногу, можно и всю жизнь прокашлять, написав и продав пару крепких хитов. "Пусть выговорится, - подумал он. - Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение". Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма. - А помнишь, как мы познакомились? - неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. - Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня. - Помню, - ответил Матвеев. - Очень хорошо помню. - В каком же году? В восьмидесятом? - В восемьдесят первом. - Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела. - Ну, видела, и слава богу, - пробурчал Матвеев. "Положил... Видела она. Да я и сейчас положил бы... Хотя, собственно, при чем здесь "бы"? Без всяких "бы", она и сейчас очень даже..." Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, "на чистом глазу", Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но - всяк сверчок... Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про "поперек батьки" и про "шесток" - это все уроки Гольцмана. А еще - про "сани летом". Они же - "свои сани". И, соответственно, "не свои". Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень "не своих саней" и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего - именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами - вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце. А Оля, Олечка, Оленька... - она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта. - Ой, застеснялся, - улыбнулась Стадникова. - Ты чего, Митя? Ты покрасней еще. - Слушай, Оль, ну не время сейчас. Телефонный звонок не дал Ольге ответить. Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском. "Во как звезда жила, - еще раз подумал Митя. - Врагу не пожелаешь". - Да, - услышал он Олин голос. - Да... Я... В курсе, конечно. Ну да... Держусь... Спасибо, Борис Дмитриевич... Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам... Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню. - Твой звонил. - Она посмотрела на Матвеева. - Мой? - Ну да. Гольцман. - И чего? - А ничего. Соболезнования выражает. - Больше ничего не сказал? - А что он еще должен был сказать? - Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном. - О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры. - Я понимаю. - Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. - Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. - Митя... - После новой дозы ее голос потеплел. - Митя, если что, сходишь еще? - Схожу. А надо? Думаешь, стоит? - Стоит, стоит. У меня сегодня такой день... - Да, - покачал головой Матвеев, не зная, что сказать. - "Да", "да", заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. - Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. - Дурачок. Не понимаешь... Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал. Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением. - Так достал, - продолжала Ольга, - так достал... Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала - все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал - я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил... он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался - во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела! Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой. Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, - он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь. - Грязный, вонючий, липкий, потел вечно... Спать с ним - знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая - не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же - мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой... принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое... такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало. - В смысле? - не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать. "Жалко я не журналист, - подумал он. - Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена". - ...Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать - за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить... - Зубами поскрипел, - повторил Матвеев. - Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями. - Хм, а так и не скажешь, - покачал головой Матвеев. - Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо. Может быть, даже чересчур. - Это было, согласен, - кивнул Матвеев. - Понтов у Василька было хоть отбавляй. - Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный? - Да им, я думаю, и не надо было ничего, - заметил Митя. - Только бы потрогать. - Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась. - Серьезно? - А то! Один раз вообще - на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищенными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи. Она помолчала, опять налила себе водки. - Устала я. Но теперь - все. Теперь - свобода. Да, Митя? Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав - у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел. - Теперь - свобода, - повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала. Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам. - Оля! Ну успокойся, - забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, - это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это - бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому. - Ну, Оль... Оль... Кончай... Остынь... Слезами горю... - За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь - как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что? - Оля... Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи. - Олечка, успокойся... Я с тобой... Мы все с тобой... Мы тебе поможем... Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице. Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями - такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, - она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова. - Митенька, - услышал он ее шепот, который, как ему показалось, звучал одновременно с поцелуями, словно Ольга обладала способностями чревовещателя. - Митенька... Мы живые, понимаешь, живые... он мертвый, а мы живые... Понимаешь меня? Понимаешь меня, мой родной? "Нимфомания, - с сомнением подумал Матвеев. - Или просто она так своеобразно шок переживает? Хотя говорили ведь уже, что у нее последнее время не все в порядке с крышей. Чего это она так заводится, прямо с полоборота? Интересно, во что все это выльется? Вот сволочь, Гольцман, бросил меня, генерал хренов, на самый ответственный участок фронта. Ему-то что - сидит, денежки посчитывает! А тут отдувайся за него. Нет, если дело с правами выгорит, мне нужно долю в прибыли просить, тут одной зарплатой не обойдется". - Ты меня хочешь? Хочешь меня, Митенька? - шептала Ольга. Матвеев промычал что-то бессвязное, уткнувшись ртом в волосы Стадниковой. - Хочешь, скажи? Я еще ничего, а? Как женщина? А? Не совсем меня Леков угробил еще? А, Митенька? Хочешь? Давай... Давай, Митенька... "Да что же это, в самом деле? - думал Матвеев, ощущая, как Олины пальцы шевелятся на его спине, как руки ее опускаются и сжимают его бедра, как ногти женщины царапают его колени сквозь брюки, как поднимаются выше и проникают под рубашку, гладя живот. - Что же делать-то? Нехорошо как-то..." - Митенька, не бойся, не бойся, мой мальчик... помоги мне, пожалуйста... никто не придет, мой сладкий. Никто не позвонит... никого нет... Никто не узнает... ты же хотел этого, хотел, я знаю, и давно, и теперь... ты же не просто по делу пришел, да? Скажи мне - да? - Да, - выдохнул Митя и соединил свои руки за Олиной спиной. Стадникова глухо застонала, выгнулась, запрокидывая голову назад, потом словно неведомая сила снова бросила ее на Митю, и они как-то очень естественно оказались на полу. Ноги Мити попали в неровную шеренгу пустой посуды, и бутылки с глухим позвякиваньем покатились в разные стороны. - Ну давай же, давай... - Ольга рвала его рубашку, он слышал, как с треском отскакивают пуговицы ("нужно будет найти потом, в России таких не продают, фирма, только вместе с рубашкой"), ее ноги сплетались на Митиной спине, рот впивался в шею, язык щекотал барабанные перепонки. "Да что я, в самом деле, - подумал Митя, до сих пор все еще сомневающийся в правильности и, главное, целесообразности происходящего. - Все, что ни делается, все к лучшему. Нужно только правильно смотреть на вещи. Была не была. Деньги есть. Убытки восстановим. Такая игра стоит того, чтобы немножко раскошелиться". Решив действовать сообразно обстоятельствам, Матвеев высвободил руки и, схватившись за ворот тонкого белого свитера, обтягивающего Олину грудь, дернул изо всех сил, разрывая нежную пряжу, потянул в стороны и вниз, связывая Олины движения. Потом, когда руки Стадниковой оказались прижатыми к ее бокам, он рванул пояс джинсов, застежка-"молния" не выдержала, Митя стащил "левайсы" с тонких, длинных, на удивление сильных ног, отбросил в сторону, одним движением сорвал трусы и швырнул их себе за спину. - Трахай меня! - кричала Ольга. - Трахай! Давай! Вот так! Митя, запыхтев от нетерпения, стащил с себя брюки, сбросил пиджак, затем, решив не тратить время на рубашку, спустил трусы, раздвинул своими бедрами Олины ноги и не вошел, а вонзился, врезался, как сверло врезается в стену, в теплую женскую плоть. Матвеев ожидал, что дело пойдет с натугой, что его набухший, как будто самостоятельно живущий и тащивший за собой все тело член встретит сопротивление, но ТАМ было мягко, мокро, горячо, ТАМ его ждали и, дождавшись, приняли в объятия с благодарным чмоканьем. - Трахай! Трахай! Давай! Давай! Туда! В рот! Сзади! В рот! Везде! Еще! Митя не знал, сколько прошло времени с того момента, как они рухнули на пол. Он повернулся на спину, не обращая внимания на снова покатившиеся по полу бутылки, которые теперь были уже повсюду, разбросанные сумасшедшей пляской двух сплетенных тел. Митя лежал на полу и думал, что же теперь ему делать с этой безумной Олей и как дальше вести дела. В том, что она безумна, Матвеев уже не сомневался. Митя считал себя большим докой по части секса, но то, что выдала сегодня Стадникова, было для него откровением. "Ну что же, нимфомания как она есть... Не так уж это страшно, нужно только точно понять, какие могут быть последствия для делового сотрудничества". - Ми-тя, - тихонько позвала его Стадникова, лежавшая на животе рядом с Матвеевым. - М-м-м? - отозвался он, поморщившись от того, что Ольга нарушила ход его мыслей. - Мить, ты думаешь, наверное, что я с ума сошла? - Да что ты! Нет, конечно... - Не ври. Я же вижу. "Что она такое может видеть? - удивился Митя, покосившись на Ольгу. Она лежала лицом вниз, положив голову на сплетенные перед собой руки. - Что она там видит? Придуривается. Строит из себя большого психолога. Обычное дело..." - Не ври, Митенька, - повторила Ольга. - Ты меня не бойся. Это я так. Попробовала себя. У меня ведь мужика не было уже года полтора. Не смейся, правда. Василька я не считаю. Я же тебе говорила. Последний год он уже совсем ничего не мог. "Что-то сомнительно это, - подумал Матвеев. - Очень сомнительно". - Честно-честно. А я ведь тоже человек. Тем более такой стресс сегодня. Вот как в жизни бывает - горе и одновременно освобождение. Вроде бы и радость даже. Не знаю, чего больше. Я ведь сначала очень его любила. Влюблена была, как бы это странно и пошло ни звучало. Да. Правда... - А потом? - спросил Митя. - Потом - суп с котом. Потом такой ад начался, что лучше не вспоминать, да забыть не удается. Такое не забудешь. К сожалению. Матвеев встал, перешагнул через лежащую Олю, которая уже перевернулась на бок, и начал собирать свою разбросанную по кухне одежду. - А свитерок-то мой приказал долго жить, - услышал он Олин голос. Она сидела на полу по-турецки, вертя в руках то, что осталось от белого свитера. - Новый купим, - буркнул Матвеев. - Не бери в голову. - Да, конечно. Только у меня купилки кончились. А так все нормально. - С деньгами у тебя, Оля, скоро все будет в порядке. - Скоро - это когда же? - Скоро. Нужно только один вопрос решить. - Какой? - Понимаешь, по закону авторские права наследуются родителями. Ты же не кровная родственница. Вот и надо как-то так повернуть, чтобы на тебя перевести его роялти. Договор, что ли, какой-нибудь задним числом провести? - Зачем - договор? У меня его завещание есть. - Завещание? Как это? Чтобы Леков завещание писал? Не верится что-то. - Это я его напрягла. Он, как всегда, в жопу пьяный был. Я и заставила. Что-то меня дернуло, сама не знаю что. Со злости, наверное. - Как это? - Да так. Нет, я его не просила завещание писать. Просто начала орать, что он, сука такая, все пропил, проторчал, у нас, знаешь, недели были, когда куска хлеба в доме не оказывалось. И ни копейки денег. Ты знаешь, что это такое - когда ни копейки денег? Не в фигуральном смысле, а в буквальном? Когда мне на жетончик метро приходилось занимать у соседей три рубля? А соседи... - никто из соседей нам уже двери не открывал. Всех он достал, всем должен был. И до сих пор, кажется, половине из них не отдал. Знаешь, у кого полташку, у кого десятку. - Рублей? - неосторожно спросил Митя. - Нет, блядь, драхм! Митя полез в карман, вытащил бумажник и достал из него две сотенные купюры. - На. Отдай ты им, чтобы не висело. Хватит? - Положи на стол. Мы им найдем применение, не волнуйся. А соседи подождут. Не столько ждали. Уже, кажется, списали все... - Нет, нет, Оля, рассчитайся с ними. Нехорошо. У меня деньги есть. Если еще хочешь выпить - не проблема. И вообще... - Что - вообще? Что - выпить? А жить на что? Выпить - хрен с ним, а жить? Что я завтра жрать буду? Он свалил, я же говорила, - ни копейки мне не оставил. Пять тонн баксов - только показал издали. Сволочь! - Не надо его ругать, Оля. Такой у него страшный конец был. - Вполне в его стиле. Я все время чего-то такого и ждала. Обычное для него дело. Сколько раз мы все тут на грани были! То он газ не выключит, отрубится, чайник на огне, вода выкипела, все в дыму... Однажды я совершенно случайно домой явилась, собиралась у Гальки, у подружки моей заночевать, но все же решила зайти, надо было что-то там взять... В квартире дымовая завеса - ни черта не видно. А этот гений храпит. Я все выключила, двери-окна настежь, его схватила, думала - задохнулся. А он... - Что? - с интересом спросил Матвеев. - Выпьешь еще? Тут осталось. - Да. Наливай. Так вот - он лежит, храпит. Я его разбудила, то есть не то чтобы разбудила, а с дивана подняла... Он не понимает ни хрена, мычит... Пошел, поблевал минут пятнадцать, очухался, вылезает, мокрый весь, красный, опухший, видел бы, картина маслом... "Выпить у нас есть?" - спрашивает. Вот так. Это еще семечки. Просто дым, и все. А бывало, что и пожар начинался... - Выпьем, - сказал Матвеев. Он уже стал уставать от слишком красочных описаний лековских подвигов. Со слов Ольги получалось, что гениальный гитарист, автор нескольких, ставшими поистине народными песнями, хитов, был каким-то отвратительным монстром, по сравнению с которым рядовой бомж у помойного бака выглядит вполне приличным, работящим и сообразительным мужичком. - Один раз, когда уже край был, когда не могу, чувствую - конец, еще день такой жизни, и я на "Пряжке" окажусь, - продолжала Ольга, - я ему говорю: "Ухожу от тебя. Все, гений, живи дальше как знаешь". - И что? - А он... Он взял, заперся в комнате, собрал ноты свои в кучу, документы, паспорт, свидетельство о рождении, военный билет, ну, все, что в ящике было, - в кучу сложил посреди комнаты и поджег. Я собираюсь - зима была, одеваюсь, значит. Слышу - что-то тихо в комнате. Решила посмотреть, не знаю, наитие какое-то, что ли? Подошла, дверь дернула - заперто. И дым. Ну, я в крик. - Дверь ломала? - Нет. Он открыл. Он же трус. Когда понял, что жареным пахнет, почти что в буквальном смысле, - Ольга хмыкнула, - тогда сам открыл. А на полу уже по полной схеме - пионерский костер. Паркет занялся, обои тлеют на стенах, потолок весь черный. - Пожарных звали? - Ну да! Какие там пожарные? Сама затушила. Он начал вопить, чтобы я не звонила, иначе его в дурку сдадут. А он не хочет, он, мол, там не выдержит. Вот такая у нас жизнь веселая была. Ну, я и осталась. Как-то само собой все вышло. Пока мыли-чистили, выпили еще... Я, понятное дело, в магазин сбегала. И осталась. - Ладно, хватит о нем. Нет его уже. Все кончилось. - Да. Ольга посмотрела на очередную опустевшую бутылку. - Мить!.. - Что? - Может, останешься у меня сегодня, а? Мне что-то страшно одной. - Хорошо. Останусь. Сейчас только в магазин сгоняю... - Это дело. Давай только быстрее, а? Не могу я тут одна. Боюсь этой квартиры. Приходи быстрее. "Вот и чудненько, что ты квартиры боишься, - думал Матвеев, сбегая по ступенькам парадной. - Вот и прекрасно, что боишься этой квартиры. Вот и славненько. Считай, половину работы я уже сегодня сделал. Хотя какую, к черту, половину. Это только начало. Самое главное впереди. Еще тело привезут - вот мороки-то, с ума сойдешь. Морги, кладбища... Тоска смертная. Ладно, управимся. Дня в три хорошо бы все дело закончить. Ненавижу возню с трупами". Выбежав из парадного на улицу, Митя вытащил радиотелефон и набрал номер Гольцмана. - Борис Дмитриевич? Это я. Все нормально. Водку пьем. Дела? Я сегодня здесь ночую. Да нет, все хорошо, все... Ну нет, я еще впрямую не говорил, но, думаю, все будет нормально. Что? Не думать? Хорошо, Борис Дмитриевич, понял вас. Все сделаем чисто, как в аптеке. Как доктор прописал. 3 Шурику было пятьдесят лет, но выглядел он значительно моложе. И не оттого, что в его волосах не было седины - была, сколько угодно, и лицо в морщинах, хрипы в груди, валидол в нагрудном кармане, и одышка, и ногу, бывало, подволакивал Шурик при ходьбе, и осанка подкачала. Однако все это становилось заметным, когда Шурик стоял или сидел. Только тогда внимательный или даже не очень заинтересованный наблюдатель мог сосредоточиться на этих отдельных фрагментах облика, из которых складывалась картина общей изношенности, предательски подсказывающая истинный возраст Александра Михайловича Рябого, первого заместителя Гольцмана и его главного специалиста по работе в Москве. Однако очень немногие в Петербурге, а в Москве и подавно, знали, сколько лет Шурику. Он был настолько подвижен, настолько по-юношески неуклюж, мимика его была столь хаотична и порой гротескна, жесты столь порывисты и угловаты, что когда Шурика видели впервые, то на язык само собой напрашивалось определение "молодой человек". Правда, слегка потасканный, но ведь не где-нибудь работает - в шоу-бизнесе. Можно понять. Именно так - "молодым человеком" - и называли Александра Михайловича продавщицы в магазинах. Это не смущало Шурика. Он считал, что маскировка, обманчивая внешность, вид этакого простачка-шустрячка - все это идет на пользу в его работе. Гольцман на первых порах пытался внедрить в сознание Шурика мысль о том, что встречают-то по одежке, а "одежка" - не просто костюм, это и умение двигаться, умение правильно сидеть, красиво стоять, уверенно говорить, выглядеть естественным и быть обаятельным. Словом, "одежка" - это те необходимые элементы внешнего облика, которые располагают к сотрудничеству "серьезных партнеров". Шурик не спорил с начальством, он продолжал бегать, словно мальчишка, и очень быстро доказал Гольцману собственную рентабельность. А когда генеральный увидел, какую прибыль приносит работа Шурика, то раз и навсегда оставил всякие нравоучения и больше не заикался об имидже, этикете и протоколе. Единственным проколом, если уместно говорить об одной из самых дорогостоящих слабостей Шурика как о "проколе", была страсть к хорошим машинам. В Петербурге, в теплом гараже неподалеку от дома, в котором проживало семейство Рябого - жена Танька с двумя сыновьями Венькой и Генкой, - стоял серый "БМВ", которым пользовалась большей частью супруга Шурика. В столице же у первого зама Гольцмана имелись мини-вэн "Крайслер" для "черной" работы - иной раз приходилось и по всяким пригородам мотаться, артистов подвозить, да с инструментами, да с девками, - и новехонький "Мерседес-350" ("скромненько, но со вкусом, чего глаза мозолить", - говорил Шурик об этой машине, предназначенной для его личных поездок по столице). Весь облик Шурика настолько не соответствовал этим автомобилям, что как-то раз его чуть не арестовали. Ситуация вышла достаточно комичной. Шурик провожал в Петербург группу "Муравьед". Гастроли были суматошными и нервными. Закончив возню с музыкантами, Шурик отвез их на Ленинградский вокзал, где и поставил свой вэн на стоянке. Ребята с администратором пошли в кассы выкупать забронированные билеты, а Шурик стоял рядом с открытой дверцей машины, покуривал "Кэмел" без фильтра, который внешне ничем не отличается от пролетарской "Примы", и поплевывал на асфальт. Издалека, со стороны вокзала, к нему неторопливо, но очень целенаправленно двигался наряд милиции - два молодца в погонах, один держал на плече автомат, второй поигрывал дубинкой. Они с улыбочками подошли к Шурику, встали напротив и уставились на потертого мужичка с "Примой", как им показалось, во рту, который торчал рядом с шикарной иномаркой и вроде бы размышлял, чего же ему с ней делать. Шурик молча взирал на милиционеров и продолжал спокойно курить, не отвечая на улыбочки. - Документики предъявите, - преувеличенно вежливо обратился, наконец, к Шурику тот, что был повыше ростом. - Пожалуйста. Шурик протянул лейтенанту паспорт с питерской пропиской. Никаких регистраций в Москве Шурик никогда не проходил, считая это пустой тратой времени. - Так-так-так... Лейтенант полистал паспорт и протянул его своему напарнику. Искоса посмотрев на трубку мобильника, торчавшую на поясе Шурика, он улыбнулся еще шире и выдал следующую просьбу: - Документик на трубку. Шурик поморщился - совершенно не до этих ментов ему было. В голове, как всегда, теснились наполеоновские планы, выстраивались тонкие схемы взаимодействия с московскими продюсерами, и Александр Михайлович даже не расслышал последней фразы, с которой обратился к нему паренек в форме. - Что? - спросил Шурик, сплюнув на асфальт. - Документик на трубку, - повторил тот, проследив за плевком и покачав головой, оценивая заплеванный асфальт рядом с роскошной машиной. - Просрочен, - лейтенант поднял глаза на Шурика и передал бумагу второму, который уже держал в руке паспорт Рябого, а теперь присовокупил к нему и документ на мобильник. - Машина чья? - Моя. - Шофер, что ли? - Хозяин. - Хо-зя-я-ин, - протянул лейтенант. - Ну-ка, из карманов все достаньте. Будучи человеком опытным, Шурик не стал перечить. Он вытащил бумажник, связку ключей, носовой платок, газовый пистолет и поочередно протянул все эти предметы наряду. - Ого! Лейтенант держал в руке толстую пачку стодолларовых купюр, которую выудил из потрепанного, видавшего виды бумажника Шурика. - Ну, чего? - продолжая улыбаться, спросил лейтенант. - Придется пройти. - Нет, ребята, не могу я, - спокойно ответил Шурик. - Я тут... - Что значит - "не могу"? Ты чего несешь, мужик? - Ребята, я провожаю группу... - Какую еще группу? - "Муравьед". - Кто-кто? - лицо второго мента вытянулось. - Мура - кто? - Мурвьед. Я продюсер питерской фирмы "Норд". Вот еще документы. Шурик полез в бардачок и вытащил толстую пачку бумаг. Лейтенант, не выпуская из рук деньги, неловко принял документы и стал перелистывать их, пробегая глазами договоры и сметы. Тут же оказалось разрешение на газовый пистолет, листы бумаги, испещренные номерами безымянных телефонов, деловые письма - оригиналы и копии - в "Райс Лисс'C", "Мороз-Рекордс", "Союз", "Полиграм" - во все известные московские продюсерские фирмы, с которыми так или иначе сотрудничал Шурик. Обнаружилась и визитница, где замелькали названия ночных клубов. Тут были и "Метелица", и "Манхэттен", и самые заштатные клубы для нищих рокеров - весь спектр московской развлекательной индустрии, вернее, мест, где она работала, имелся в виде представительских бумаг в бардачке Шуриковой машины. Несколько кусочков картона с отчетливо пропечатанными на них фамилиями известнейших и, соответственно, самых дорогих столичных адвокатов произвели на милиционеров особенно сильное впечатление. - "Муравьед"... Погоди, это питерские, что ли? Они вчера по радио не выступали? - Выступали. "Наше Радио". И по телеку еще, на "МТV". Я их возил. А сейчас они в Питер возвращаются. - Так я их слышал, - сказал лейтенант. - Ну да! Вчера по радио, в машине ехали... - Да вон они идут! Шурик увидел группу своих подопечных, приближающихся к машине со стороны вокзала. Они двигались как-то странно: лидер группы - Алекс Дикий - перемещался, кажется, не касаясь ногами земли, зажатый с боков плечами друзей - Мишки "Левого" и Сереги "Гопника". Впереди троицы шагал администратор Дима Верещагин, и лицо его не предвещало хороших новостей. "Когда они успели нажраться? - раздраженно подумал Шурик. - И где? Времени-то у них было - только билеты в кассе получить, и все. Минуты! Это же надо! Как они умудряются, уму непостижимо!" - Та-ак, - протянул лейтенант, завидя приближающуюся группу. - Та-ак. Дело принимает новый оборот. - Лейтенант... - Шурик взял милиционера под локоток. - Лейтенант, послушайте. Я прошу вас об одной услуге. - Об услуге? Ну, мужик! Веселый ты, однако. А вот и мальцы твои подошли. Очень кстати. Будем оформлять? Лейтенант, впрочем, не спешил, по его выражению, "оформлять". Он внимательно разглядывал группу "Муравьед", которая в числе троих своих участников замерла рядом скульптурным ансамблем "Растерянность". Было очевидно, что милиционеров ребята заметили, только когда подошли к машине вплотную. Еще несколько секунд ушло у них на то, чтобы идентифицировать людей в форме как представителей исполнительной власти и оценить их как реальную для себя опасность. После этого трио застыло неподвижно, насколько это позволяло их физическое состояние. - Слушай, лейтенант! Помоги ребятам в поезд загрузиться, а? Два концерта, интервью, радио, телевидение - устали парни. Видишь, на ногах не стоят. А с меня... Шурик протянул лейтенанту свою визитку. - Все концерты - хоть Пугачева, хоть "На-На", хоть Иглесиас, кто угодно. Звони, всегда билеты будут. Вообще, много чего могу сделать. А? Как, лейтенант? Ну и, конечно, в знак благодарности... Сам понимаешь. Он выразительно посмотрел на свои деньги, которые продолжали оставаться в руках лейтенанта. Кончилось все тем, что лейтенант с помощью сержанта-напарника загрузил всю компанию в поезд. Администратор Верещагин сердечно попрощался с Шуриком и с нарядом милиции, который, заработав за двадцать минут двести долларов, был вполне доволен случившимся, и, вместе со своим в усмерть пьяным коллективом, отбыл в Петербург. - Надо же, - сказал лейтенант Шурику, когда они шли по перрону к стоянке. - Я считал, что людей вижу на раз. А на тебе... на вас, Александр Михайлович, осечка вышла. Я вас за ханыгу принял, который в чужую тачку решил залезть. - Бывает, - сказал Шурик. - Ну, пока, ребята. Звоните, если что. Такие казусы происходили с Александром Михайловичем довольно часто, и из каждого он извлекал пользу для себя, а главное - для общего дела, которое в конечном итоге приносило Шурику уже стократную прибыль - как материальную, так и моральную. Шурик имел такое количество знакомств, что его электронная записная книжка - ни в какой бумажный талмуд вся необходимая информация ни за что не поместилась бы - напоминала по своей структуре энциклопедию среднего калибра. После каждой фамилии и номера телефона шла краткая пояснительная справка, в которой сообщалось, что это за человек, кем он работает, где и при каких обстоятельствах познакомился с Шуриком, а также, очень скупо, его привычки, вкусы, привязанности, если о таковых Шурик что-то знал. Большей частью, конечно, Александр Михайлович был в курсе того, чем дышат его знакомые. Если ему было нужно что-то кому-то подарить, то подарок всегда приходился кстати и являл собой именно то, чего желал юбиляр, именинник либо просто человек, одариваемый Шуриком по случаю праздника - выпуска пластинки, дня рождения ребенка, свадьбы дочери, сдачи экзаменов, годовщины дембеля... Почти треть записной книжки занимали у Шурика младшие милицейские чины, с которыми он знакомился при обстоятельствах, сходных с теми, что сложились на вокзале при отправке "Муравьеда". И Шурику никогда еще не приходилось жалеть о том, что он дружит с младшими чинами. Во-первых, большинство из них были отличными ребятами, что бы ни говорили в очередях за водкой потрепанные алкаши, ругая милицию "лимитой" и "деревенщиной", что бы ни писали в газетах "клубничные" журналисты. Конечно, как и всюду, были среди ментов и законченные подонки, и негодяи, но их было несопоставимо меньше, чем крепких, крутых парней, за мизерную зарплату тащивших на себе какой-никакой, а все-таки порядок в огромном, кипящем криминалом городе. Во-вторых, низшие чины, бывало, обладали гораздо более реальной властью и более широкими возможностями, чем высокопоставленные работники МВД и даже порою ФСБ, которых в записной книжке Шурика тоже было достаточно. Именно благодаря тому, что люди, работавшие "на земле", Шурика знали, уважали, пользовались его авторитетом, его связями, его помощью, в том числе и материальной, они, разумеется, тоже делились с ним информацией, которая могла быть ему полезной. Потому Александр Михайлович Рябой первым и узнал о том, какое несчастье случилось с известным музыкантом, артистом, автором, певцом, да и просто народным любимцем Василием Лековым. Первым, конечно, из тех, кто занимался профессиональной стороной деятельности Василька. Когда Шурик приехал на место трагедии, вокруг сгоревшего дома уже трудилась следственная группа, пожарные сворачивали свою технику и собирались уезжать, оставив двух экспертов, которые деловито бродили там, где еще час назад стоял ладный двухэтажный домик, а теперь высились закопченные кирпичные стены и груды обгоревших бревен. - Привет! - Шурик подошел к сержанту Дронову, который и позвонил Александру Михайловичу, как только узнал о пожаре. С Дроновым Шурик завел знакомство не случайно, не благодаря какому-то очередному казусу, а совершенно целенаправленно. Когда Рябой узнал, что полусумасшедший музыкант, заключивший с их фирмой крупный контракт, поселился у своего дружка в поселке Пантыкино, в получасе спокойной езды от Кольцевой, он первым делом отправился в это самое Пантыкино - заглянул в отделение милиции, поговорил о том о сем, представился, конечно, раздал кучу визиток и приглашений в ночные клубы, билетов на концерты и "проходок" на выставки. Проблем у Лекова могло возникнуть много. Причем алкогольные буйства народного любимца были еще меньшим злом, самое неприятное заключалось в том, что у Василька имелся большой круг знакомых, подвизающихся на ниве наркоторговли. В этой связи Рябой считал необходимым если и не предупредить возможные инциденты, то хотя бы узнавать о них по возможности быстрее. - Здравствуйте, Александр Михайлович, - ответил сержант, стараясь вложить в свои слова максимальную долю горечи. - Вот, видите, как все... - Ладно, ладно... Без эмоций. Давай, излагай. Сержант едва не вытянулся по стойке "смирно", однако тут же сообразил, что перед ним хоть и крутой мужик, который многое может и многих знает, но он все-таки не является его непосредственным начальством. - Что вы имеете в виду, Александр Михайлович? - спросил Дронов, стараясь восстановить субординацию. - Сережа, кончай, - досадливо поморщился Рябой. - Кончай. Дело серьезное. Что слышно? - Да, собственно говоря, ничего особенного... - Тело где? Что значит - "ничего особенного"? Тело нашли?! - Да. Вон стоит "скорая". И труповозка. Все тут. Шурик покрутил головой и действительно увидел, что из-за красной туши пожарной машины выглядывает бампер скоропомощного "уазика". Там же, очеви