они - итоги труда всех сурожцев. Через два часа она встанет со своим отчетом перед делегатами конференции... Кто-то осторожно приотворил дверь. Кто это? Анна просила Клашу по возможности никого к ней не пускать. Хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями. Она не прочь была даже вздремнуть с часок. Алексей... Что ему нужно? Он плотно притворил дверь и пошел к ней. - Что тебе? Он не ответил. Он шел к ней. Шел, выпрямившись, твердыми, уверенными шагами. Одна Анна могла понять, что он пьян. Не хватало только, чтобы он пьяным явился сейчас к ней в райком! - Ну, сядь, сядь... Он опять не ответил. Подошел к столу. - Я спрашиваю, что тебе? Он обошел вокруг стола и рывком схватил Анну за руку. - Пусти! Он опять ничего не сказал. Только держал за руку и ничего не говорил. Она привстала. Сколько он ни пьет, а силы ему не занимать стать. Рука Анны была точно в железных тисках. - Сейчас же пусти!.. Ты чего молчишь? Больно. Ты с ума сошел! На нее пахнуло едким запахом водки. - Ты уйдешь из этого чертова райкома? - Послушай, Алеша... Он вдруг ударил ее в бок, нанес короткий и тяжелый удар в подреберье. От неожиданности Анна чуть не вскрикнула, но она только охнула и опустилась в кресло. - Уйдешь?.. Он принялся выкручивать ей руку. - Уйдешь? Уйдешь?.. Слышишь?.. Искровеню всю! Кому секретарь, а мне ты жена... Выкобениваешься, тварь... Все это было и отвратительно и унизительно. И просто ей было больно. А он все наносил и наносил удары, все норовил ударить ее в живот. Крикнуть она не могла. Не могла выставлять себя на всеобщий позор. Вот как она его перевоспитала! Что она за руководитель, если собственный муж бьет ее. Она боялась вскрикнуть. - Алеша, ты пьян... Ты пьян. Образумься. Поди проспись. Я прошу. У меня конференция. После поговорим, Алеша... Но Алексей все продолжал и продолжал наносить ей короткие и тяжелые удары. - Ты у меня встанешь! Ты у меня встанешь... Он тяжело дышал, хрипло повторяя одну и ту же фразу. Кричать Анна не могла. Не могла. Как выйдет она на трибуну? Битый секретарь! Не секретарь, а битая мужем жена... У нее вырвался вопль: - Да чего ж тебе от меня надо! Она наклонила голову, прятала лицо. Выйти на трибуну с синяками! Но Алексей не бил ее по лицу. Мог ударить в лицо, но отвел руку. Пьян, пьян, а по лицу боялся бить, не хотел оставлять следов. Не за нее боялся, за себя. Только бы не закричать! Любого коммуниста, который позволил бы себе такое обращение с женой, Анна исключила бы из партии. Но Алексея она не может, не может вызвать в райком! "Я исключаю тебя за то, что ты меня избил..." Это же анекдот! - Уйдешь? Осипшим каким-то, шипящим голосом он задавал ей один и тот же вопрос. - Нет! Он опять ударил ее. - Нет! - Карьеристка! Все враждебные силы в его лице требовали, чтобы она отказалась от самой себя, предала дело, которому служит... - Нет! - Карьеристка проклятая... Она с отчаянием взглянула в окно, точно там находилось ее спасение. Но там одно сизое сумрачное небо. В окно заглядывал только старый ветвистый клен. Листва с него почти вся уже облетела, лишь несколько желтых листьев укоризненно подрагивали на голых ветвях. Он один видел все, что происходило в кабинете. Анна не знала, как дотянулась до звонка. Клаша торопливо вошла в кабинет, и в тот же момент Алексей отскочил от жены. - Звали, Анна Андреевна? Анна почувствовала, как у нее кружится голова. - Клашенька, Алексею Ильичу нездоровится, - произнесла она скороговоркой. - Помогите ему, его надо отправить домой... Она не могла позволить себе даже минутной слабости. Встала. Преодолела боль, головокружение. Сосредоточилась на всем том, что ждало ее за дверью кабинета. Заставила себя забыть все ненужное. Выпрямилась. Взяла со стола папку с докладом. - А я пойду, Клашенька, меня ждут... - Она посмотрела на мужа спокойными, может быть, чуть туманными глазами. - А ты отдохни, Алеша... - Она уже не видела его. - Все обойдется, - сказала она на ходу и повторила, больше для самой себя: - Все... Все обойдется. L Не успела Анна подняться в зале на помост для президиума, как все ненужное, постороннее исчезло, заслоненное неизмеримо большим и важным. Она вошла в зал и сразу из одиночества, из оскорбительного и тягостного одиночества перенеслась в атмосферу товарищества, уважения и взаимопонимания. Потом вечером, и даже не вечером, а ночью, когда события этого большого дня остались позади, ей приходили на ум отдельные подробности, особенно запечатлевшиеся в памяти. Вот она на трибуне, выступает с отчетным докладом... Перед нею разные люди, разную степень внимания выражают их лица, но нет ни одного безучастного. Когда Анна готовила доклад, она старалась не опустить ничего сколько-нибудь важного в жизни района, но лишь сейчас сама со всей отчетливостью видит, сколько изменений произошло за последние годы в Суроже. Вот смотрит она людям в глаза и убеждается: есть что сказать сурожцам. Наверно, так получается, у фотографа; знает, что снимает, знает, что проявляет, но вполне отчетливо видит свою работу лишь тогда, когда держит в руке отпечатанный снимок. При этом Анна хорошо понимала: все доброе, что отмечено ею в своем докладе, являлось заслугой всех сурожцев. Райком мог побудить людей проявить инициативу, но превратить ее в реальное дело должны люди, большинство людей, все население района. Доклад свой Анна читала и только раз отступила от заранее написанного текста, когда речь зашла о моральном облике коммунистов. Она заговорила о пьяницах и не смогла сдержаться. Не пощадила ни директора школы Исаева, ни Семенычева из "Красного партизана". Как будут они воспитывать людей, когда не в состоянии воспитать самих себя! С пьяницами нельзя ни колхозы поднять, ни коммунизм строить. Им не место в партии. Делегаты зааплодировали. Многим понятны были и гнев и волнение Анны. Она говорила о будущем. Новые отношения требовали и иного общественного поведения. Не каждый еще осознал необходимость перемен в самом себе, но потребность стать лучше, чище, благороднее уже волновала души. В прениях, естественно, пошел разговор и о повседневных делах, но в каждом выступлении - Анне казалось, что в каждом, - звенела какая-то необычная струна. Поэтому ее и рассердил Волошин. Колхоз, которым он руководил, считался лучшим в районе. Это в самом деле был хороший колхоз, но слишком уж привыкли руководители "Ленинского пути" к похвалам. Если похвалы не сыпались на них, они сами искали этих похвал. Волошин рассказывал о росте общественного стада. По сравнению с 1957 годом оно увеличилось в колхозе чуть ли не втрое!.. С курчавыми черными волосами, с густыми бровями, с квадратной челюстью, с упрямым подбородком, Волошин так и просился на снимок. Сумской и Узюмов одобрительно на него посматривали. Сумской заведовал сельхозотделом, и достижения, о которых распространялся Волошин, шли, так сказать, по его ведомству. Узюмов, заместитель заведующего отделом пропаганды, тоже был заинтересован в успехах пронских колхозов, выступление Волошина лило воду на мельницу обкома. Но Анна сразу взяла Волошина на заметочку. Нет, он не сказал неправды - стадо в "Ленинском пути" действительно увеличилось, но хвастаться было нечем. В перерыве Анна заметила, как Узюмов сказал что-то фотокорреспонденту из областной газеты. Корреспондент снимал Волошина и в профиль и анфас, и тот с удовольствием позировал перед аппаратом. Однако Анна постаралась, чтобы снимок в газету не попал, в заключительном слове она все поставила на свое место. Подтвердила, что стадо увеличилось, но нельзя забывать, что в 1957 году стадо болело бруцеллезом. Так что по сравнению с тем годом оно, конечно, не могло не вырасти... Анна заметила, что поправка не нравится ни Сумскому, ни Узюмову, но промолчать не могла. В перерыве, перед выборами, Волошин, столкнувшись с ней в коридоре, демонстративно свернул в сторону, обиделся. Ну что ж, это случалось у нее в жизни. Кое-кто начинал ее сторониться. Но она не пыталась переделать себя и только с трепетом ждала выборов. Обком ее поддерживал, и большинство делегатов, наверно, были на ее стороне, и все же тайна голосования всегда остается тайной. Кандидатуру Анны выдвинули единодушно. Но при обсуждении ложка дегтя в бочку меда была все же влита. Слово взял Онуфриев, заместитель Жукова. Он, конечно, кандидатуру Гончаровой не отвел, не осмелился. Онуфриев, как он выразился, хотел только предостеречь, сказать о том, что товарищ Гончарова слишком мягка, недостаточно требовательна, что он хотел бы от Анны Андреевны большей принципиальности в личной жизни. Онуфриев так и не расшифровал, что подразумевает под этим... Выступление его сводилось, по существу, к тому, что если Анна и может быть в составе райкома, то в первые секретари она вряд ли годится. Тут-то вот и выяснилось, что Жуков не принимал Анну в качестве первого секретаря. Всем было ясно, что без согласования с Жуковым Онуфриев не рискнул бы так выступить. Это была для Анны новость. Пусть! Выступление это, пожалуй, не нуждалось в ответе, но ответить захотело сразу несколько делегатов. Слово предоставили Кудрявцеву. Бригадир трактористов из "Рассвета" пользовался авторитетом, у него были и ордена и почет. На конференцию Кудрявцев явился во всех регалиях - с орденами, полученными и на фронте, и в мирное время. Обычно выступал он неплохо, но на этот раз насмешил всю конференцию. - Я, товарищи, не встречал более принципиальной женщины, - сказал он с решительностью, не допускающей возражений. - Я с Анной Андреевной имел дело, когда она, извините, работала еще агрономом... - А чего ж извиняться? - перебил его кто-то из зала. Но Кудрявцев даже не обернулся на голос. - А извиняюсь я за себя, вы поймете, - пояснил он, однако. - Товарищ Гончарова женщина, как вы видите, в полном еще... Ну, словом, должен признаться. Был такой случай, вздумал я как-то за ней поухаживать... Делегаты оживились, один Узюмов нахмурился и вопросительно поглядел на Анну - не прервать ли, но она пожала плечами, мотнула отрицательно головой - пусть говорит. - Смеяться нечего, я принципиальный случай рассказываю... - Было трудно понять - доходит ли юмор рассказа до самого Кудрявцева, он не улыбался, на его лице лежал отпечаток неподдельной серьезности. - В общем, случился такой случай. Я к ней с самыми чистыми намерениями, но в Анне Андреевне никакого отклика не нашел. И как же, вы думаете, она поступила? Обычная женщина может по морде дать. Другая заявленье в партком напишет. А Анна Андреевна... - Все-таки, должно быть, паясничал он сознательно, совесть обязывала рассказать случай, свидетельствующий о принципиальности Гончаровой, но так как сам Кудрявцев представал в невыгодном свете, он предпочел придать рассказу юмористический характер. - Анна Андреевна не поддалась ни на какие уговоры и... - Он не дошел еще до сути и нарочно тянул ради вящего эффекта. - Заставила меня перепахать весь озимый клин. Так и так, говорит, вы меня неправильно понимаете, Тимофей Иванович. Я, как женщина, другому отдана и буду ему верна, а вы, по причине некачественной вспашки, будьте любезны, перепашите озимый клин, иначе будете опозорены на весь наш район и даже выше. - А ты что? - спрашивали Кудрявцева в разных концах зала. - А я что?.. Я себе не враг... - Кудрявцев впервые улыбнулся. - Перепахал. Женщина принципиальная, по деловым вопросам переспорить ее невозможно. И уж если Кудрявцев публично признал превосходство Гончаровой, это значило много! Зато Ксенофонтова пришлось отстаивать от нападок Анне, - люди, его знающие, извиняли ему резкость и даже грубость, но многим он казался чересчур невыдержанным и нетерпимым. Анне не без труда удалось оставить его кандидатуру в списке для тайного голосования. К ее удивлению, Ксенофонтова избрали единогласно, а против Анны голосовало семь человек. Семь человек из двухсот... Не так уж много и не так уж плохо. Если ты всем приятен, значит, никому не опасен, а никому не опасен тот, кто ничего не хочет и ничего не добивается. Анна боролась, строила, стремилась вперед, и, естественно, кому-то с нею было не по пути. LI До чего глухо, гулко и неопрятно все в этом доме. Полы в общем чистые, их, должно быть, частенько драили до блеска, но вот среди комнаты валяется на полу папиросная коробка, а у стены ворох окурков и обуглившихся спичек, точно хозяевам некогда было вытряхнуть пепельницу. Пачка старых газет. А в углу паутина. Осталось от жильцов или паук успел свить за время их отсутствия? Удивительно пусто и неопрятно. Анна медленно переходила из комнаты в комнату. Пять комнат. Пять просторных светлых комнат. Куда ей столько! Она вошла в кухню. На столе батарея поллитровых стеклянных банок. Дверца стола отвалилась, висит на нижней петле. Владельцы оставили стол. Не нужен. Просторно жили Тарабрины. Ну, спальня, ну, кабинет. Ну, столовая... Домашнюю работницу Тарабрины не держали, могли бы и на кухне обедать. Подсобных помещений тоже с избытком... Вчера под вечер Клаша вошла в кабинет и протянула Анне ключ. - Семен Евграфович велел передать... Анна сразу поняла - ключ от квартиры Тарабрина. Жена Тарабрина за неделю до конференции перевезла вещи в Пронск. Но Жуков, должно быть, не был уверен в избрании Анны, выжидая - кто окажется первым секретарем. Да, кончился Тарабрин. То есть не сам он кончился, а кончилась его деятельность в Суроже, секретари райкомов не возвращаются в районы, которые когда-либо покинули. Иван Степанович Тарабрин... Первый секретарь райкома. Много лет проработал он в Суроже. Бывали у него здесь и взлеты и спады. Ругали его и хвалили. Подвергался критике, получал награды... Всякое бывало! А как он жил дома? Чем занимался, что читал, о чем думал? Об этом Иване Степановиче Анна не знала ничего. Теперь она шла по комнатам, в которых он совсем недавно обитал, спал, ел, разговаривал. А теперь ей здесь предстоит жить... Вот в эту угловую комнату, самую большую и светлую, поместит Нину и Колю, в той, что глядит окнами в палисадник, устроит свой кабинет... Кабинет! Анна улыбнулась. У себя в доме она может устроить себе кабинет! Рядом спальня... Анна вздрогнула, точно кто-то коснулся ее спины холодной рукой. Не хочет она больше спать с Алексеем. Пусть живет в отдельной комнате! После конференции Алексей избегал Анны. Вечером, когда она возвращалась, он спал или притворялся, что спит, утром торопливо уходил, раза два вообще не ночевал дома. Самой Анне тоже было недосуг, район требовал непрерывного внимания, и она все откладывала и откладывала разговор с мужем. Да, решила она, Алексея поместит в отдельную комнату. Пусть живет, как хочет. Крыша над головой есть, а кормить - пусть кормит себя сам... Она ходила по особняку, обдумывая, кого куда поселить. И вдруг почувствовала, что в квартире кто-то есть. Кто-то дышит в оставленной этой квартире. Может быть, кошка, оставленная хозяевами? Ну что ж, найдется место и кошке. - Кто там? Анна спросила громко, отчетливо и пошла к дверям... В угловой комнате стоял Алексей. Она не слышала, как он вошел. Стоял неуверенно, виновато. Его точно пошатывало, хотя на этот раз он был трезв. Он смотрел себе под ноги, не осмеливаясь глядеть на Анну. Но она видела, очень хорошо видела его растерянные, выцветшие глаза. - Что тебе нужно? - Анечка... Она задала свой вопрос деловито, сухо, как задала бы его любому постороннему человеку, а Алексей окликнул ее жалобно, точно провинившийся ребенок. - Анечка... - забормотал он быстро-быстро. - Вот заживем теперь... Ты меня прости. Ну, что с дурака взять? Ты же любишь меня. Все будет в порядке. Все на своих руках перетащу... - Что перетащишь? Ирония невольно зазвучала в ее голосе. - Вещи! Ирония не дошла до него. - А я еще подумаю, стоит ли переезжать... Она сама не знала, как вырвались у нее эти слова. - Да ты что? - Он отступил от нее. - Ты что - ненормальная? - Мне с детьми хватает того, что есть... - Подумать только! Он готов был убить ее за то, что она не ушла из секретарей, а теперь собирается делить с ней квартиру! - А что касается тебя - мир велик... Алексей шагнул к жене. - Анечка, не обижайся... - А я не обижаюсь. Ты - отрезанный ломоть. - У тебя на меня ножа не найдется... - Ты сам себя отрезал от семьи. - Анечка, поверь, заживем здесь... Он не сомневался, что она простит, он привык к тому, что Анна неизменно его прощает. И ей действительно опять стало его жаль! Ох, уж эта жалость! - Вот что, Алеша!.. Она решилась поговорить с ним, но тут зафыркала машина, щелкнула дверца и зазвенел звонок. Алексей рванулся было и тут же вопросительно посмотрел на жену. - Открой, - сказала она. Анна не ошиблась, это был Жуков Позвонил в райком, узнал, что ее нет, догадался, где она... Жуков пожал руку Анне и Алексею. - Осматриваетесь в новой квартире? Она неопределенно пожала плечами. - Осматриваемся. Жуков энергично потер руки и засмеялся. - Теперь будет удобно! - Он повел рукою вокруг себя. - Простор! Анна читала его мысли. Он уступал Анне первенство до поры до времени. Пока ее не постигнет участь Тарабрина. В конце концов дойдет очередь и до него. Он сам не прочь занять эту квартиру. И Анне стало противно - и то, что ее мерят этой квартирой, и то, что вообще существует эта квартира, и то, что она сама распределила уже все эти комнаты. Да разве она из-за положения не захотела бросить свой пост? Она ничего больше не сказала Жукову и опять пошла по квартире. Хорошие комнаты Большие, светлые. На улице ветер, дом несколько дней не топили, но в доме тепло. Кухня такая, что в ней целую ораву накормить можно. Надворные постройки. Теплая уборная. Это тоже удобно, что теплая уборная... - Да, хорошая квартира, - громко произнесла она, ни к кому, собственно, не обращаясь. Жуков и Алексей следовали за ней, квартира действительно была хороша, и они понимали, что поддакивать не стоит, Анна сказала это скорее самой себе. Она повернулась к Жукову, на мужа даже не посмотрела. - Что ж, Семен Евграфович, - произнесла она с усмешечкой. - Поставим вопрос на бюро. - Какое бюро? - Жуков махнул рукой. - Квартира механически переходит... - А я не поеду в эту квартиру, Семен Евграфович, - неторопливо, но твердо проговорила Анна. - Мне хватит моих комнат. Женя учится в Пронске, а Алексей Ильич с матерью... - Она не договорила. - Стыдно перед товарищами из промкомбината, да и перед райздравом тоже. Тесновато здесь, конечно, но ничего. Детский сад разместится, а на будущий год пристроим еще две комнаты. - Да вы что? - Жуков даже попятился. - Анна Андреевна, да вам ни один ваш преемник этого не простит! Анна опять усмехнулась. - А я не уступлю свой пост никому, кто не одобрит моего решения! - Да это просто глупо, - не сдержался Жуков. - Не хотите вы, я займу, у меня тоже, слава богу, семья. Детсаду здесь только тесниться... - Нет, Семен Евграфович, не согласна, - упрямо сказала Анна. - Хоть тесно, а все же детсад. Если хотите, это принципиальный вопрос. Я не хулю Тарабрина, но этот стиль отживает. Пусть народ видит, на что у нас используются особняки... Что-то в ее тоне было такое, что делало спор бесполезным. И Жуков не осмелился возражать. И она пошла, не приглашая за собой ни Жукова, ни Алексея и, пожалуй, даже не замечая, что они все-таки следуют за ней. LII Снег валил с первых дней декабря. Падал, падал, завалил Сурож сугробами, низкие дома замело по самые окна. Волков появился тоже весь в снегу, в цигейковой шапке, в коричневом дубленом пальто венгерской выработки, в теплых ботинках, со снегом на шапке, на плечах. Шумно вломился в кабинет, румяный, довольный, смеющийся, снял шапку, отряхнул снег на ковровую дорожку и с протянутой ладонью пошел прямо на Анну. - Принимаете старых друзей? Он и вправду принадлежал к числу старых друзей. Ну, друзей не друзей, а к числу старых знакомых. Анна была знакома с Волковым лет пятнадцать. Встречались они, правда, редко, но привыкли друг к другу, было о чем вспомнить, потому при встречах ощущали взаимную доброжелательность. В этот вьюжный декабрьский день Анна никак не ждала Волкова, хотя Ксенофонтов предупреждал ее. - Что-то, Анна Андреевна, сдается мне, с Давыдовским совхозом неблагополучно. - Что такое, Григорий Федорович? - встревожилась Анна. - Звонил Апухтин, вызывают в Пронск, боюсь, как бы его не того... - Так какое же это неблагополучие, Григорий Федорович? Наоборот. Если бы областное управление совхозами не сопротивлялось, мы давно бы освободились от Апухтина... Она попросила Ксенофонтова созвониться с Пронском, но он ничего еще не успел узнать, как в райкоме появился Апухтин. Толстый, неуклюжий, встревоженный, по-человечески он был даже чем-то симпатичен, он всегда был полон благих намерений, только у него никогда ничего не получалось. - Анна Андреевна, вызывают... Обычно, когда на Апухтина наседал райком, он бросался за помощью в Пронск и всегда получал там поддержку. В райком он обращался впервые, видно, что-то изменилось. Анна пригласила Ксенофонтова. - Узнали что-нибудь, Григорий Федорович? Ксенофонтов замялся. - Да, собственно говоря, ничего не узнал. Звонил в Пронск. Вызывают действительно. С балансом, со всеми материалами. - Думаешь, будут оргвыводы? Анна вскинула на Апухтина глаза. Тот жалобно посмотрел на Анну. Ксенофонтов утвердительно кивнул. - Похоже. - Анна Андреевна... - умоляюще проговорил Апухтин. - Райком вмешается? - Не в вашу пользу... Анна не боялась прямых ответов. И вот через два дня появился Волков. Конечно, приезд его неожидан, но можно предположить, что приехал он договариваться о преемнике Апухтину. Давыдовский совхоз пользовался особой благосклонностью Волкова, по всей видимости, он хотел заручиться для нового директора поддержкой райкома. - Принимаете старых друзей? - Спрашиваете, Геннадий Павлович! Вы редкий гость... - Теперь буду частый... Волков засмеялся, весело, заразительно, ядрено. - Извините, что прямо в одежде, очень не терпелось пожать руку. - Раздевайтесь. Он тут же разделся, все шутил, посмеивался, вел себя так, точно очутился не в служебном кабинете, а дома, у старых друзей. Анна уже знала, что он скажет. - Сняли Апухтина, удовлетворены? - Давно пора. А кто вместо него? Волков оттопырил большой палец. - В-во! - Любого не примем. - А меня примете? Анна досадливо поморщилась. - Я серьезно спрашиваю. - А я серьезно отвечаю. - Нет, правда, без шуток? - А я не шучу... Неужели не шутит? Трудно принять его слова всерьез. - Да кто вас отпустит? - Обком. - Есть решение? - Завтра или послезавтра получите выписку. Анна откинулась на спинку кресла. - Нет, серьезно, Геннадий Павлович? Что произошло? - В общем, ничего... - Волков заговорил серьезно. - Время суровое. Требования повышаются, а мы стареем. Не выполнили совхозы план по области, кто-нибудь должен же быть в ответе? Да и вообще. Приходится сокращаться в масштабах... Что ж, Анна ничего не имеет против Волкова, он способный, знающий агроном, у Давыдовского совхоза есть все возможности стать передовым хозяйством, и при таком руководителе, как Волков, этого можно добиться в короткое время. Анна испытующе смотрела на гостя. Впрочем, теперь это уже не гость. - Это в обкоме предложили вам Давыдовский совхоз? Волков доверительно улыбнулся. - Я подсказал, конечно... - И вы согласились расстаться с Пронском? - Меня оставляли, но ведь я агроном! - Тянет? - Тянет. - И меня тянет, - призналась Анна. - Иногда так тянет... Волков ласково на нее поглядел. - Если иногда, еще не страшно. - Ну что ж, беритесь, Геннадий Павлович, - перешла Анна на деловой тон. - Райком окажет всяческую поддержку... Район выигрывал, получая такого работника, теперь можно не тревожиться за совхоз. Анна вызвала Ксенофонтова. - Знакомьтесь, Геннадий Павлович, - сказала она, представляя ему Волкова, - новый директор Давыдовского совхоза. LIII Разве партийный работник сумеет когда-нибудь высказать, что значит для него Пленум Центрального Комитета... Он делает доклады, выступает на собраниях, разъясняет решения, все это верно, но разве это все? То, что происходит в Москве, вызывает у секретаря какого-нибудь отдаленного райкома множество сложных переживаний... В том случае, конечно, если он коммунист не на словах, а на деле. Он читает, казалось бы, отвлеченный доклад, в котором намечаются пути дальнейшего развития страны... А ведь в нем говорится и о его отдаленном районе! Может быть, район не упомянут, даже область не названа, а все-таки партработник находит и для себя совет за советом... Не все, может быть, ляжет ему на сердце, но многое он в нем для себя почерпнет и, окунувшись назавтра с головой в практическую работу, будет уже и другим давать эти советы и требовать их осуществления. Читает он и выступление руководителя своей области, тот тоже называет далеко не все районы, но секретарь райкома отлично видит, что это и за его район отчитывается секретарь обкома, и его отдаленный и как будто забытый район отражен в цифрах и фактах, которые приведены в выступлении. Это и его труд вознесен на трибуну Пленума! Ох, какой неспокойной была эта неделя у Анны! Работы всегда много, от нее не спрячешься, не уйдешь. Анна аккуратно приходила в райком, выезжала в колхозы, но и в колхозах она старалась быть поближе к радио, прислушивалась к сообщениям из Москвы. Усталая, вечером, дома, сидела она над газетами, читала опубликованные речи и искала в них ту рабочую правду, которая поможет ей в ее районных делах. Это был очень важный Пленум и необычный, в ряду представительных собраний партии он выделялся своей страстностью, своей нетерпимостью к недостаткам. Критика всегда была могущественным оружием партии коммунистов, но редко когда звучала она с такой деловой беспощадностью, - людям надо было очень вырасти, чтобы принять ее без обид и без оглядки на других, отнести ее к себе в полной мере. Анна слушала радио, читала газеты и думала: мы старались все сделать постепенно, не торопясь, там немножко уменьшить посев овса, тут немножко увеличить посев кукурузы, мало верили в чужой опыт, несмело доверяли себе. Не хватало революционной решимости, а ее надо найти в себе. Она понимала: все, что требуется от нее, от тысяч таких, как она, работников партии, все это непросто. Но ошибки тоже не очень-то можно оправдать, речь ведь идет о хлебе насущном, сельское хозяйство надо вести так, чтобы оно не зависело ни от капризов природы, ни от небрежной работы отдельных людей... Ночь вступала в свои права, газета падала у нее из рук. Засыпая, она видела поля, свои сурожские поля, зеленые гроздья овса и дорогу, бесконечную дорогу от колхоза к колхозу, и почему-то вспоминала Марью Петровну Дорофееву, доярку из "Ленинского пути", лучшую доярку в районе, скромную, застенчивую женщину, которая никогда ничего не просит, ни на что не жалуется, а коровы у нее точно заколдованные - год от году все больше дают молока... Наутро она просыпалась с ощущением какой-то большей ясности и в самой себе и в природе. День стоял серый, сумрачный, а у нее было ощущение, словно вот-вот прорвется солнце, разведрится, откроются перед глазами полевые просторы - только выходи и работай. Клаша приходила в райком раньше Анны. Посетители тоже ждали секретаря с утра. Клаша сразу приносила почту, газеты. Подавая газеты, она вздохнула. - Ох, Анна Андреевна... Анна вопросительно взглянула на Клашу. - Достается нам... Пленум только что кончился. Пронской области действительно сильно досталось, суровая была критика. Неужели оргвыводы? Анна ничего не нашла в "Правде". Взяла свою областную, пронскую газету. Передовая посвящена итогам Пленума. Без самокритики в такой передовой, разумеется, нельзя обойтись. Но все-таки обком упоминался как-то стороной. Редактор не осмелился высказать всю правду в адрес обкома, зато управлению сельского хозяйства и управлению совхозами учинен полный разгром. Руководителям этих управлений не сносить головы, тут двух мнений быть не могло. Впрочем, одного из них, Волкова, уже нет на своем посту... Тем легче его громить, а ему принимать критику. Он мог спокойно отсиживаться в Давыдовском совхозе. Только теперь Анна начала понимать... Сам ли Волков принес себя а жертву, или его принесли, но для руководителей области это был выход: сосредоточить огонь на двух-трех работниках, снять их с работы и тем самым отвести огонь от себя. Впрочем, Волкову в Давыдове будет не так уж плохо. Все есть в совхозе: и техника, и люди, и неплохая земля. Вряд ли Волков настолько дальновиден, но получилось так, что он готовил цитадель для себя? В Давыдовском совхозе умный человек всегда сможет блеснуть. А в том, что Волков будет работать хорошо, Анна не сомневалась. Когда-то он хотел подарить Анне два улья... Себе он подарил целый совхоз. LIV После Пленума Центрального Комитета по всей стране прошла полоса собраний и заседаний, извлекались уроки, делались выводы, искали путей перестройки. Вызвали и Гончарову в Пронск. Секретари райкомов приглашены были на пленум обкома, всем было понятно, что обком собирается на этот раз не для спокойного разговора. Пассажиров в вагоне оказалось немного, а в купе, куда ее поместила проводница, и вообще никого не было. Но Анне не спалось, все думалось о трудной обстановке, сложившейся в области. Она так и не заснула до самого Пронска. Проводница предложила чаю. Анна попросила два стакана, покрепче. Пленум назначен на двенадцать часов. Только-только добраться до обкома. Взяла такси, подъехала буквально за пять минут до заседания. Торопливо разделась и побежала по лестнице. Впереди не спеша поднимался первый секретарь Дубынинского райкома Шурыгин. Он никогда не спешил, никогда не терял чувства собственного достоинства. Вот и сейчас, до заседания остались считанные минуты, опаздывать неудобно, а он идет себе и идет, не торопится, будто без него ничто не может начаться! Анна хорошо знала Шурыгина. Даже завидовала ему в глубине души. Костров всегда ставил его в пример. "Учитесь у Шурыгина... Смотрите, как у Шурыгина... Берите пример с Шурыгина..." Хоть и нехорошо завидовать товарищу, но в какой-то степени он намозолил Анне глаза. В самом деле, как только развернешь областную газету, все Шурыгин да Шурыгин. Что ни сводка - дубынинцы впереди. По надоям, по вспашке, по уборке. Переходящее Красное знамя - Дубынинскому району. Лучшие люди - в Дубынине... Чем только Шурыгин брал? Может быть, в этой уверенности в себе таился залог его успехов? Здоровый, плотный, ведь вот идет - не идет, лестницу попирает ногами. Анна кивнула ему на ходу. - Погоди, Анна Андреевна, - остановил ее Шурыгин. - Не торопись, успеем... Анна бросила взгляд на часы. - Две минуты... Шурыгин усмехнулся. - Две минуты до смерти... - До какой смерти? - Сегодня нашему Петру Кузьмичу конец, - веско проговорил Шурыгин. - Похороны по первому разряду. У Анны даже дыхание захватило при этих словах. - Да ты что, Николай Евгеньич?.. - Диалектика жизни. Закон развития. Отстающих бьют. Они вошли в зал. Шурыгин прошел вперед - он всегда проходил вперед, как и полагалось секретарю передового района, кивнул кому-то на сцене и сел в первом ряду. Анна села с краю в самом конце и, заняв кресло, увидела, что сидит рядом с Вершинкиным. "Какая досада, - подумала она. - И надо ж было..." Секретаря Мотовиловского райкома Вершинкина не считали в обкоме перспективным работником. Костров откровенно его не любил. Уж очень это был средний район! Средний район с тенденцией перейти в плохие. Еще не было случая, чтоб Вершинкин рапортовал о каких-либо успехах. Во всех сводках Мотовиловский район если и не стоял на последнем месте, то всегда находился ближе к концу, чем к началу. Упорно поговаривали, что осенью обком не хотел больше рекомендовать Вершинкина в секретари, но он оказался единственным, за кого единогласно проголосовали все делегаты районной конференции, и Кострову пришлось смириться с тем, что Вершинкин остался во главе райкома еще на один срок. Однако всю область облетели слова Кострова, сказанные им о Вершинкине: - Потакает отсталым настроениям, вот и голосуют за него. Вершинкин, в прошлом учитель, партизан, всегда с пеной у рта защищал работников своего района. Сегодня, когда вопрос стоял о самом Кострове и противники Кострова получили возможность обрушиться на него с полной силой, садиться рядом с Вершинкиным не следовало. Костров неплохо относился к Анне, и ей как-то неудобно стало оттого, что Костров может подумать, будто она спешит примкнуть к его недругам. - Привет, Василий Егорович, - поздоровалась Анна с Вершинкиным. - Не знаете, кто это там в президиуме? - Новый секретарь, - шепнул Вершинкин. - Калитин. То есть пока еще не секретарь, но рекомендуют. А тот - из ЦК. Прохоров, замзавотделом... Она с интересом посмотрела на Калитина. Задумчивое, большое спокойное лицо. Отличный черный костюм. Белая рубашка. Воротничок накрахмален. Даже галстук какой-то не такой, как у всех. Она тронула слегка локтем Вершинкина. - Уж очень барин... - А ему по должности положено было, - шепнул Вершинкин. - Дипломат. - Почему дипломат? - Она опять притронулась к Вершинкину. - Это тот Калитин? - Ну, конечно, тот. - А почему его к нам? - А почему бы и не к нам? - переспросил Вершинкин. - Насмотрелся на капиталистов, злее будет. Их ведь не столько словом, сколько льном и пшеницей надо бить! Никак не представляла себе Анна, что Кострова может сменить Калитин. Она, конечно, читала о нем, встречала его фамилию в газетах. Он был послом в одной из крупных капиталистических стран... Ему приходилось ухо востро держать! Но почему его послали в Пронск? Кажется, ничем не проштрафился... Анна задала Вершинкину этот вопрос: - За что ж все-таки его к нам? - А за то, что не дурак, вот за что, - весело ответил Вершинкин. - Нам умного человека давно не хватало. То есть - соответствующего ума. По масштабам. Острого, критического, партийного... Анна неуверенно покосилась на соседа. - А вы думаете... - Не я думаю, ЦК думает, - быстро отозвался Вершинкин. - А я привык доверять ЦК. Впрочем, давайте слушать, - сказал он, усаживаясь поудобней. - Начинается. Костров поднялся и объявил об открытии пленума... "Зачем только пришел он на пленум? - подумала Анна о Кострове. - Почему не сказался больным? На январском Пленуме в Москве он подвергся жестокой критике. А теперь выводы. Печальные выводы". - У нас на пленуме один вопрос... Все знали, что это за вопрос. Вопрос вопросов. Вопрос о руководстве сельским хозяйством. Что нового мог сказать Костров? Все уже было известно... Однако он упрямо повторил все, что мог сказать каждый участник пленума. Сокращение посевных площадей, низкая урожайность, запущенность животноводства. В Заречье допустили массовый падеж поросят, в Покровке посеяли на силос подсолнечник и ждали, когда поспеют семечки... Костров задел даже своего любимчика Шурыгина. Оказывается, молоко, проданное частниками, приходовали в Дубынинском районе как молоко, сдаваемое колхозами. Правда, Костров оговорился. "Ходит такой слух, - сказал он. - Это еще надо проверить..." А Шурыгин тут же подал реплику: "Неправда!" Что касается районов, вроде Мотовиловского, то тут пощады не было. В Мотовиловском все было плохо: надои, корма, ремонт. Костров приводил цифры, имена, факты. Ни одного светлого блика не было в нарисованной им картине... И это была неправда. Были в этих районах изъяны, неудачи, но в сравнении с прошлым хорошего тоже появилось немало. "У нас много ошибок, - с огорчением подумала Анна о выступлении Кострова, - но ведь есть у нас и своя честь? Неужели, если вымазать все черной краской, это и есть самокритика?" Постепенно Костров превратился из обвиняемого в обвинителя. Он называл плохие колхозы, упрекал секретарей, увлекся. Даже металл зазвенел в голосе... Наконец он сделал паузу и сказал: - А теперь позвольте коснуться своих ошибок... Точно ему кто-то запрещал! Костров поглядел на Прохорова. Тот молчал. Грузный, с морщинами в углах рта, с набрякшими веками, он сосредоточенно смотрел куда-то на край трибуны. У Анны создалось ощущение, что он все время в чем-то с Костровым не соглашается. Но лицо его было непроницаемо, это был опытный, выдержанный, вышколенный работник, взвешивающий каждое свое движение. Анна опять перевела взгляд на Кострова. Металл в его голосе уже не звенел, а дребезжал. Он заторопился, скороговорной повторил критические суждения, какие были высказаны в его адрес в Москве, но своих мыслей в связи с этой критикой у него не нашлось. "И зачем он только пришел? - думала Анна. - Сказался бы больным. Никто бы не попенял ему за это..." Какая-то отчужденность от всего происходящего чувствовалась в Кострове. Он закончил выступление совершенно казенной фразой о том, что - он надеется! - пронские большевики исправят свои ошибки, сплотятся и выполнят стоящие перед ними задачи. В этот момент Прохоров взглянул на Кострова. Это был мимолетный, мгновенный взгляд, но Анна уловила его: лучистый, острый взгляд, мгновенно оценивающий обстановку. Так вот кошка - греется на солнце, кажется, ни до чего ей нет дела, и вдруг откроет внезапно глаза и через мгновение держит в зубах воробья. Не успел Косяченко спросить, кто хочет выступить, как Шурыгин попросил слова. Этот за словом в карман не лез! Он заговорил и о кукурузе, и о силосе, и о льне и приписках, сказал, что нашел у себя в районе председателя колхоза, который покупал на стороне скот и продавал его государству как колхозный... - Мы этого жулика выявили и исключили из партии, - жестко заявил Шурыгин. - Предложили прокурору района судить... Потом он обратился к сводкам областного статистического управления. - А здесь липа покрупнее, - сказал он с удовлетворением. - Вот как, оказывается, был выполнен план сдачи льноволокна. На складах облпотребсоюза лежала прошлогодняя треста. Ее сдали и выполнили план... Где он только нашел эту тресту?! Узнал от кого-нибудь... - На это была получена санкция товарища Кострова, я уверен в этом, - сказал Шурыгин. - А если так, чем он лучше нашего предколхоза? "Ну и мерзавец, - подумала Анна. - Вот тебе и любимчик!" Анна посмотрела на Кострова. Тот сидел спокойно, словно Шурыгин говорил не о нем. - Авантюризм, авантюризм, политический авантюризм, - несколько раз с аппетитом повторил Шурыгин. - За такие вещи не освобождать, а исключать надо... Закончил он свою речь здравицей в честь ЦК. Прохоров и на него взглянул. Но смотрел он на Шурыгина иначе, чем на Кострова, сумрачно, исподлобья. Анна даже подумала: вот-вот он его оборвет. Однако Шурыгин задал тон. Нашлись ораторы, которые наперебой принялись припоминать Кострову все его окрики, все ошибки... "Но ведь не всегда же он кричал зря, не всегда ошибался, - все больше волнуясь, думала Анна. - Почему же никто об этом не вспомнит..." Анна знала: на Вершинкина Костров частенько покрикивал. Она даже поморщилась, когда Вершинкин тоже попросил слова. Он как-то бочком подошел к трибуне, поднялся и, прищурясь, оглядел зал. - Я решительно не согласен, - отчетливо произнес он. - То есть я согласен с критикой, которая прозвучала на январском Пленуме в наш адрес. Но я не согласен всю ответственность возложить на товарища Кострова. Эту ответственность мы несем наравне с ним. Если бы многие из нас честнее, лучше, а иногда и смелее работали, может быть товарищ Костров и не очутился в таком положении... "Вершинкин говорит сейчас именно так, - подумала Анна, - как нужно было бы говорить всем". - А в нашем районе, - продолжал Вершинкин, - нет случаев приписок и очковтирательства... - Вы уверены в этом? - перебил его Прохоров. - Уверен, - твердо сказал Вершинкин. - Показатели у нас не блестящие, но враньем мы не занимаемся. Мы воспитываем партийную организацию в духе непримиримости ко всякой лжи... "И ведь он действительно не врет", - уверенно подумала Анна. - Наш район не передовой... - Всем известно! - выкрикнул Шурыгин. - А вы помолчите, - сказал Шурыгину Прохоров. - Вы уже выступили! - Наш район не передовой, - повторил Вершинкин, - но каждая тонна зерна, каждый центнер мяса, которые мы продали государству, есть действительный результат труда наших колхозников и рабочих совхозов. Но... - Тут Вершинкин невесело усмехнулся, и горечь его усмешки дошла до самого сердца Анны. - Но мы в полной мере несем ответственность за все ошибки обкома. Мы проявляли примиренчество и соглашательство, мирясь с местом, которое занимали в сводках. Мы не завышали своих показателей, но если бы мы добились проверки показателей по другим районам, многие не остались бы на высоких местах. Таким образом мы тоже способствовали обману и виновны в самоуспокоенности, которой отличался товарищ Костров. Вершинкин и критиковал, и осуждал, но говорил о Кострове с уважительностью. - Я не хочу ни оправдывать обком, ни оправдываться, - продолжал Вершинкин. - Есть решение об освобождении товарища Кострова, и я с ним согласен. Лично я посоветовал бы товарищу Кострову спуститься на две ступеньки пониже, не обижаться, а пойти поработать туда, где непосредственно создаются материальные ценности. Хочу также обойтись без громких слов. Партии они не нужны. Задача руководителя в наших условиях - это распространение передового опыта... - Он полез в карман, достал блокнот. - Я тут прикидывал. Мы в своем районе соберем осенью зерна по двенадцать центнеров, льна - по три, кукурузы на силос - по четыреста центнеров. Кукурузу посеем по чистым парам. - Он назвал еще несколько цифр, произносил их с кряхтеньем, с опаской и вдруг решительно сказал: - А если не соберем, заранее прошу дать мне по шапке. Последние эти слова он сказал, сходя с трибуны. После Вершинкина выступило еще несколько человек. Следовало, как говорится, закругляться. Список ораторов был исчерпан, Кострову было выдано по заслугам... - Как, товарищи? - спросил Косяченко. - Высказалось четырнадцать человек... - Хватит, - сказал кто-то из зала. - Подвести черту. - Хотелось бы послушать товарища Косяченко, - сказал кто-то еще. - Все-таки второй секретарь... - А что я скажу? - тут же возразил Косяченко, как-то заискивающе, как показалось Анне, улыбаясь. - Все ясно. Все сказано. Я полностью согласен с решением ЦК. Полностью. Критика суровая, но справедливая. Теперь надо засучить рукава. Отвечать делом, товарищи, делом... Он без паузы предоставил слово Прохорову. Тот медленно, точно нехотя, пошел к трибуне. - Что ж, товарищи, мне, собственно, нечего добавить, - неторопливо произнес он. - Вы все знакомы с решениями январского Пленума, знакомы с критикой, касающейся неудовлетворительного руководства сельским хозяйством. Такой критике подверглись руководители многих областей, в том числе и вашей. В Центральном Комитете обсуждался вопрос. Принято решение освободить товарища Кострова от обязанностей первого секретаря. У Центрального Комитета нет уверенности, что он сможет обеспечить подъем сельского хозяйства. Судя по выступлениям, члены обкома согласны с этим. В качестве первого секретаря решено рекомендовать товарища Калитина... Анна была разочарована. Она ждала, что Прохоров выстудит с большой речью, проанализирует состояние сельского хозяйства в области, разъяснит ошибки - и Кострова, и обкома в делом, а вместо этого - несколько слов, согласие с выступлениями, сообщение о решении ЦК... Косяченко сформулировал предложение: - Товарища Кострова, как не обеспечившего руководство сельским хозяйством, освободить от обязанностей первого секретаря и вывести из состава бюро. Костров сидел, наклонив голову. "Все-таки мужественный человек, - подумала Анна. - Не побоялся, пришел получить все полной мерой. Не всякий способен..." Шурыгин поднял руку. - Исключить из партии, - сказал он. - Я считаю, что Костров заслуживает исключения из партии. "Ну и мерзавец! - опять внутренне возмутилась Анна. - Кому бы говорить, только не ему. Ведь он вознесен руками Кострова. Ведь все время Кострову в рот смотрел. Посовестился бы..." Прохоров опять встал. - Ну, почему же... - неодобрительно сказал он. - Разве товарищ Костров обманывал партию? Мы в это не верим. Злого умысла у него не было. Оторвался, зазнался. За это его и наказывают. Но исключать... По-моему, нет оснований. За исключение не голосовал даже Шурыгин. Выбрали Калитина. Косяченко предоставил ему слово. Чем-то он нравился Анне меньше Кострова. Уж очень спокоен. Как-то уж очень вежлив и обходителен. Подумать только, что происходит в области? Снимают первого секретаря! Ведь это событие. Все волнуются. Анна хорошо чувствует, как все волнуются. А он идет себе к трибуне с таким лицом, будто ничего не случилось. И вдруг Костров встал из-за стола президиума, сошел в зал и занял место в первом ряду. Демонстративно подчеркнул, что он посторонний уже человек в Пронске. В поступке этом, пожалуй, не было ничего особенного, вывели человека из состава бюро, а он, так сказать, переместился теперь на то место, которое ему отведено. Но он сразу вооружил против себя Анну. Этот демонстративный рывок, этот выход из-за стола, это одновременное движение вместе с Калитиным - ты, мол, на трибуну, а я вниз, - были недостойны сильного человека. Калитин сделал вид, что не заметил перемещения Кострова. Он далеко отставил стоящий на трибуне графин и заговорил. Он поблагодарил пленум за доверие и сказал, что относит это доверие к той высокой рекомендации, о которой довел до сведения пленума товарищ Прохоров. Заверил, что будет работать, не покладая рук. Потребовал, чтобы другие тоже работали с полной отдачей... Говорил четко, немногословно, привел последние данные областного статистического управления о состоянии посевов, - он успел их получить и ознакомиться с ними, - проанализировал их и перечислил рекомендации январского Пленума, которые, по его мнению, годились для Пронской области. Анна мысленно прикинула - не повторится ли с ним то, что произошло с Костровым. Калитин выглядел как-то раздумчивее Кострова, не так категоричен, не так риторичен. Но... право же, самой себе она не могла поручиться, что прончане поменяли лапти на сапоги. LV Все потянулись к выходу. Анна решила подождать, пока схлынет толпа. Она боялась, что ее остановит Шурыгин, ей не хотелось с ним говорить. Мимо прошел Калитин. Он оживленно беседовал с Прохоровым, но ей показалось, что он задержал на ней взгляд. Анна продолжала сидеть. Те часы, которые она провела сегодня в зале, дорого дались ей. Иногда лучше не думать. Но не думать нельзя. Хорошо, что Костров пришел на заседание, не оказался трусом. Но явная отчужденность от всего, о чем здесь сегодня говорилось, доказывала, как, в сущности, чуждо ему было все, чем жила область. Чиновник... Прислали в область - служил, Анна считала, честно служил, старался, сколько мог, но не породнился ни с областью, ни с людьми. Теперь поедет еще куда-нибудь... Еще обиднее думать, что и Калитин может оказаться таким же. Посидит в Пронске два-три года, пусть пять, свое отзвонит, и с колокольни долой. А ведь одним умом, без сердца, народ не поднимешь. Она недовольна была и Прохоровым. Он сказал - Калитина рекомендуют в Пронск. Но почему? Почему именно в Пронск? Чем уж так особенно хорош Калитин для Пронска? Не понравилось ей и поведение Косяченко. Он обязан был выступить. Он охотно делил с Костровым успехи и не захотел делить неприятности. Отмолчался. Но самое ужасное, самое постыдное впечатление оставил у нее Шурыгин. К нему она навсегда утратила уважение. Она не заподозрила его в каком-либо обмане, она верила, что дела в Дубынинском районе действительно хороши. Как бы ни покровительствовал Костров Шурыгину, нашлись бы люди, которые вывели бы Шурыгина на чистую воду, прибегни он к припискам и подтасовкам Но так бесстыдно наброситься на Кострова, которому до январского Пленума пел одни похвалы! Перед Прохоровым, что ли, хотел выслужиться? Ох уж эти твердокаменные псалмопевцы! Такие только и норовят уловить, как относятся к тому или иному товарищу наверху. Они-то и избивают кадры. Если бы не Вершинкин, они бы дали волю языкам. А каков Вершинкин? Рекламировать себя не умеет. Но честный человек. Честный. Он теперь костьми ляжет, чтобы собрать по четыреста центнеров кукурузной массы. И его поддержат в районе! Все поддержат. Выбрали же его единогласно секретарем вопреки желанию обкома. Как Костров его ни ругал, а сам Вершинкин не отдал на избиение ни одного работника из района. Как ни придирались, никто у него не пострадал. Значит, не за что было... Поведение Вершинкина на пленуме было для Анны самым поучительным. "Обязательно съезжу к нему в район, - пообещала она сама себе. - У такого есть чему поучиться..." Она сидела растерянная, задумчивая... Однако сколько ни сиди, а уходить надо. Она поднялась. Пожалела, что Вершинкин, вероятно, уже ушел... На лестнице ее нагнал Секачев. - Анна Андреевна! Кирилл Евгеньевич просит вас задержаться. Секачев был помощником у Кострова. Она не сразу поняла. - Какой Кирилл Евгеньевич? - Товарищ Калитин. Он просит вас обождать. Сразу вас примет, как только закончит разговор с товарищем Прохоровым. Секачев запыхался. Должно быть, бежал, догоняя ее. Анна поднялась в приемную Кострова. "Калитина, - мысленно поправила она себя. - Теперь уже Калитина. Что ему нужно?" - подумала она. Дверь открылась. Прохоров вышел, а Люся Зеленко тотчас впустила Анну. Калитин шел ей навстречу. - Товарищ Гончарова? Познакомимся. Кирилл Евгеньевич. А вас? - Анна Андреевна. - Анна Андреевна, - повторил он, запоминая имя. Он повел ее к окну, придвинул к зеленой портьере стулья, пригласил сесть. - Хочу познакомиться с вами, - сказал он еще раз. - Я приеду в Сурож. Скоро приеду. Но знакомство с вами решил не откладывать. Вы не выступали. Я обратил внимание... Это было странное предисловие, она не понимала, чем могла привлечь внимание Калитина. - Вы что, сильно переживаете уход Петра Кузьмича? - спросил он. - Вы очень живо реагировали на все происходящее. Я смотрел. На вас лица не было... Анна покраснела. Она чувствовала, щеки ее горят. Неужели она не сумела скрыть своих чувств? Обычно она отличалась сдержанностью... Издали Калитин показался ей барином, спокойным, даже величавым, слишком плавны были его движения и жесты. Но вот она увидела вблизи его серовато-голубые глаза, внимательный взгляд и поняла, что не вежливость, а отзывчивость выражалась у него во взгляде. - Вы очень огорчены? - продолжал спрашивать Калитин. - Я наблюдал. Что именно вас разволновало? - Было стыдно, - откровенно призналась она. - Стыдно? - Стыдно за секретаря Дубынинского райкома. Как же так можно, Кирилл Евгеньевич? Она назвала его по имени легко, точно они были знакомы много лет. Калитин насторожился. - А что, у него что-либо не в порядке в районе? - Нет, нет, - поспешила сказать Анна. - Я не знаю. Думаю, что в порядке. Он сильный работник. Во всяком случае, так все думают. Но я бы на его месте так не выступала. - Вы считаете, он резко выступил? - Ах, не то слово. Но ведь он был... Ну, как бы это сказать... человеком Кострова. То есть опять не так... Костров выдвинул его. Верил ему. Всегда ставил в пример... - Тем объективнее, значит... - Ну нет, это не объективность! Еще месяц назад он с пеной у рта защищал Кострова. Обрушивался на каждое критическое замечание в адрес Кострова. Всему научился у Кострова, и сам же... Я совсем больна... - Почему? - Пропадает вера в людей... Обеими руками Калитин взял руку Анны и погладил ее: было в этом жесте что-то дружеское, успокаивающее, Анне стала как будто легче. - Я скоро приеду к вам в Сурож, мы поговорим, - мягко сказал Калитин. - Но а хочу дать вам совет. Как мне кажется, партийный совет. Всегда тяжело видеть, как развенчивают твоего кумира... - Почему моего? - возмутилась Анна. - Костров не был моим кумиром. Меня просто возмущает, как легко его предали... - Я не виню вас, но... Не сотвори себе кумира! Как бы вы ни уважали человека, не превращайте его в непререкаемый авторитет. Бывает, ученик вступает в спор с учителем и побеждает его. Поэтому всегда и везде - учитесь, учитесь, но живите своим умом. Анна всплеснула руками. - Но как же можно не верить в людей?! - В людей - да, но никого не превращайте в пророка... - Добродушная и вместе с тем лукавая усмешка мелькнула в светлых глазах Калитина. Он встал. - Вы извините, но меня просто встревожил ваш вид. Нам еще о многом придется поговорить, но если вы действительно чувствуете себя партийным работником, если способны вести за собой массы, не возвеличивайте отдельных личностей, и тогда не так страшны будут их ошибки. Верьте в людей Живите для людей. Люден иногда удается обмануть. Но только до поры до времени... Он проводил Анну до двери, и, выходя от него, она подумала, что, может быть, прончане все-таки поменяли лапти на сапоги. LVI Ничего не сумела бы Анна сделать, если бы в районе не выросли люди, которых неполадки в работе тревожат не меньше, чем Анну, и которые отдаются работе с такой же страстью, как и она. Гриша Ксенофонтов всюду хочет успеть, нет, кажется, дела, к которому он равнодушен. Челушкин - теперь уже Григорий Федорович Челушкин - ведет хозяйство без мужицких покряхтываний и похмыкиваний, он скорее похож на кадрового офицера или, если уж применяться к мирному времени, есть в нем что-то от инженера-производственника: точность, ответственность, расчет. Милочка Губарева из "Рассвета" заочно кончает зоотехникум, еще год, два, и она будет заведовать фермой... Анне есть на кого опереться. Впрочем, это не совсем точно. Люди идут плечом к плечу. Поди разберись, кто кого подпирает! Тут и люди, тут и техника. Надо вводить в строй кирпичный завод. Не дают покоя газеты. Торговля, школы, учителя, агрономы... Посетители идут косяком, а ведь с каждым надо разобраться в отдельности. То ее вызывают на совещание, то самой надо совещание проводить. Вернулась из Пронска, надо готовиться к выборам в Советы... Анна только собралась было позвонить в обком, как в кабинет вбежала Клаша. - Пронск на проводе! Анна недовольно посмотрела на Клашу. - А с ума-то чего сходить? - Она взяла трубку. - Гончарова у телефона. - Анна Андреевна? - Она услышала знакомый бархатистый басок. - Это Косяченко. Как там у вас с подготовкой к выборам? - Все в порядке, Георгий Денисович, - отвечала Анна. - Вас, собственно, что интересует? Анна хорошо знала, что интересует Георгия Денисовича. - Мне ведь, пожалуй, пора к вам? - спросил Косяченко. - Пора, пора, - согласилась Анна. - Вы ведь у нас баллотируетесь? - Вот я и вспомнил, - добродушно произнес Косяченко. - Собираюсь завтра, успеете подготовиться? - Больно уж срок мал, - ответила Анна. - Может, послезавтра? - Послезавтра не могу, бюро. А позже и того хуже. Совещание в редакции. В сельхозуправлении. Должны приехать из Москвы. Вы уж как-нибудь постарайтесь. - Да уж ладно, - согласилась Анна. - Приезжайте. Она тут же позвонила в Светловский совхоз, где баллотировался Косяченко. - Вы там приведите все у себя в порядок, - предупредила она. - Приеду ведь с Косяченко, обязательно пойдет по хозяйству. Он агроном, его одной чистотой не возьмешь, знает, что к чему... Когда Косяченко, тяжелый, веселый, розоволицый, неожиданно вошел в кабинет, еще не было десяти часов. В темно-сером пальто, в шляпе, а белых фетровых сапогах, он размашисто прошагал по ковровой дорожке и через стол протянул Анне руку. - Прошу любить и жаловать! - Когда же вы поднялись? - удивилась Анна. - Мы к обеду ждем... - Да я уж давно забыл, когда нормально вставал, - весело ответил Косяченко. - Мы ж батраки. Думаете, нам в обкоме вольготнее? Он вернулся к двери, поискал вешалку. - Вон... - Лицо у Анны зарумянилось. - Купили обстановку... Только тут обратил внимание Косяченко на новенький платяной шкаф. Он бесцеремонно открыл дверцу. На плечиках висели два пальто, одно нарядное, беличье, другое расхожее, коричневое, из дубленой овчины. Внизу - туфли, ботики, на верхней полочке - духи, пудра, зеркальце. Косяченко засмеялся: - Дама, ничего не поделаешь... - Не спрашивая разрешения, повесил в шкаф и свое пальто. - Как с молоком? - поинтересовался он, возвращаясь к столу. - Сводочка где? - Я без сводки помню, - сказала Анна. - Девяносто и две десятых. - Не дотягиваем? - посочувствовал Косяченко. - Корма, - объяснила Анна. - На нашем силосе далеко не уедешь. - Ничего, ничего, - утешил ее Косяченко. - Не попасть бы только в печать. Он заметил смущение Анны. - Ничего не поделаешь, на ошибках учимся, - привычно выдал он индульгенцию и даже подобрел. - В крайнем случае подбросим вам концентратов. Он заглянул в окно. - Как дорога? Не застрянем? - Вы на "Волге"? Косяченко кивнул. - Обязательно забуксуем. Нет уж, поедем на нашем "газике". - Все организовано? Анна усмехнулась. - Разве Завалишин подведет? - А со снабжением как? - Вы что имеете в виду? - Все. И продукты и промтовары. На этот раз иронически прищурилась Анна, ее рассердил этот вопрос. - На уровне, - холодно сказала она - На уровне, Георгий Денисович. Ненужный вопрос, подумала она. Пустой вопрос. Точно он не знает, что завозится в Сурож. Небось сам лимитирует товары для районов. Знает лучше ее и спрашивает... - Нет, я серьезно, - повторил Косяченко. - Нареканий не будет? - Конечно, будут, - подтвердила Анна. - Людям есть на что жаловаться. - У вас Ксенофонтов сидит на снабжении? Вы все-таки позовите его, - распорядился Косяченко - Пусть даст мне справочку по району. LVII "Газик" катился, как колобок, от вешки к вешке, от деревца к деревцу, лишь кое-где подскакивая на рытвинах да разбрасывая по сторонам грязь. Дорога была плохая, снегу мало было в этом году, да и тот, что покрывал иногда поля и дорогу, быстро таял, точно не выносил прикосновения к земле. Лукин не слишком торопился и заранее тормозил перед каждой сколько-нибудь заметной рытвиной - как-никак вез он секретаря обкома, товарищ Косяченко не баловал частыми наездами их район! Косяченко всю дорогу выговаривал Анне: плохо с ремонтом, со снабжением, с семенами, плохо, наконец, с дорогами, черт возьми! Как думают они по таким дорогам перегонять технику?! Анна вежливо слушала, она могла бы объяснить, возразить, но не спорила, не возражала, хорошо знала - чем дальше в лес, тем больше дров. Начни она спорить - Косяченко примется ставить перед ней конкретные задачи, чего доброго, определять сроки, запишет для памяти, и тогда, хочешь не хочешь тянись, а так, - начальственный басок рокотал и рокотал, точно патефон за стеной. Сама-то она знает, что ей делать! "Газик" проскочил массивные ворота, украшенные затейливой лепкой, сохранившейся еще от времен, когда здешними землями владели графи Воронцовы, въехал на просторный усадебный двор и замер перед конторой. Директор совхоза Грачев, секретарь парторганизации Завалишин и прочие большие и малые начальники Светловского совхоза ждали гостей у крыльца. - Вот, добрались... - многозначительно сказал Косяченко, словно преодолел по пути бог весть какие препятствия, и принялся ласково пожимать всем руки. - Как, Николай Николаевич, все в порядке? - вполголоса спросила Анна, здороваясь с Завалишиным. - Ждем, ждем, - успокоительно ответил тот. - Я не знаю, как у вас?.. - в тон ей осведомился Косяченко. - Познакомимся с хозяйством или сразу начнем? - Нет, нет, люди собираются, - категорически заявил Завалишин. - Хозяйство потом. - Решайте, - дисциплинированно согласился Косяченко. - Вам виднее. - Может быть, перекусить? - неуверенно предложил Грачев. Косяченко отказался: - Потом, потом. Прежде всего дела. Не заходя в контору, пошли в клуб. Народ толпился у входа. Хихикали в пестрых платках девчата, должно быть, они впервые участвовали в выборах. Неподалеку куражился чубатый парень с баяном, то наигрывал, то замолкал, пытаясь проникнуть в помещение. Две старухи в темных шалях приблизились к двери, постояли и, только что не перекрестились, истово, как будто входили в церковь, переступили порог. В зале было полно. Завалишин недаром два года работал в райкоме инструктором, знал, что такое стопроцентная явка. Все комсомольцы с утра были на ногах. Кто постарше терпеливо ждали начала собрания. Молодежь, собравшись у дверей, чтобы посвободнее выходить и входить, пела вполголоса песни. У сцены, заняв по одну сторону от прохода два первых ряда, расположился оркестр учеников средней школы. Были тут и духовые, и струнные инструменты, балалайка соседствовала с трубой. Руководитель оркестра, молодой человек, преподаватель пения в школе, недавно окончивший музыкальное училище, беспокойно поглядывал на входную дверь. Он уже раза три принимался стучать пальцем, требуя от музыкантов внимания. Едва приезжие, сопровождаемые местным начальством, показались в дверях, он стукнул по стулу, взмахнул рукой, и оркестр, хоть и не очень стройно, заиграл туш. Косяченко недовольно поглядел на Анну. Она с трудом сдержала улыбку. - Это еще что за свадьба? - тихо спросил он, торопливо пробираясь к сцене. Анна, сделав серьезное лицо, обернулась к Завалишину. - Николай Николаевич! Завалишин понял. - Перестаньте, - негромко пробормотал он, проходя мимо оркестра. - Соображать надо. Но Косяченко успел-таки подняться на сцену под звуки труб. - Будем начинать? - спросила Анна. - Конечно, - сердито сказал Косяченко. - Тянуть нечего. - Собрание кто будет вести - Федосья Абрамовна? - осведомилась Анна. - Она, - подтвердил Завалишин. Федосья Абрамовна Долгунец была в совхозе председателем рабочкома, до этого она работала бригадиром полеводческой бригады, а в давнем прошлом начала свою деятельность в совхозе кухаркой на полевом стане. Она была грубовата, а иногда и до смешного упряма, но в совхозе ее уважали за одно отменное качество - Федосья Абрамовна никогда и ни в чем не искала для себя личной выгоды. Широколицая, румяная, толстая, она постучала пустым стаканом по графину с водой и уверенно произнесла: - Разрешите, дорогие товарищи, собрание наше, посвященное встрече с кандидатами в депутаты в областной и районный Советы, объявить открытым. Какие у кого будут соображения по поводу президиума? И сразу посмотрела в сторону Тамары Родионовой. Тамара была секретарем комсомольской организации, и именно ей было поручено внести предложение о составе президиума. Тамара огласила список, проголосовали, все заняли свои места, и Федосья Абрамовна предоставила слово Жилкину, лучшему трактористу совхоза и доверенному лицу, для характеристики кандидата в депутаты областного Совета. Анна не один раз слушала биографию Косяченко, то при выборах обкома, то при выборах в областной Совет, но как-то никогда не вдумывалась в жизненный путь этого человека. Косяченко полагалось избирать, и она избирала его, не затрудняя себя раздумьями - действительно ли достоин он избрания. Косяченко занимал большое общественное положение, был, так сказать, вторым человеком в области, пользовался доверием наверху, и за долгие годы Анна привыкла думать, что это доверие не нуждалось ни в критике, ни в проверке. Сейчас Анна как бы заново вслушивалась в рассказ о жизни Георгия Денисовича Косяченко. Что-то изменилось в ней самой за последние месяцы, все меньше хотелось жить чужим умом, какой бы большой, хороший и честный ум это ни был. А Костя Жилкин убежденно и обстоятельно знакомил собравшихся с биографией товарища Косяченко. Родился в 1913 году, по происхождению крестьянин. Окончил в 1931 году сельскохозяйственный техникум, работал агрономом, вступил в партию. С 1933 года в Москве - для продолжения образования. В 1938 году по окончании Тимирязевской академии направлен в одно из западных областных управлений сельского хозяйства. Вскоре назначен заместителем заведующего управлением, затем инструктором сельхозотдела обкома, В 1940 году заведует областным управлением сельского хозяйства в Белоруссии. С 1941 года в армии, на политработе, демобилизован вследствие контузии. С 1943 года заместитель заведующего, а затем заведующий сельхозотделом обкома на Средней Волге. В 1947 году заведует сельхозотделом на Урале. В 1951 году - третий секретарь одного из обкомов Центральной России, затем заместитель председателя облисполкома. В 1954 году председатель облисполкома и с 1957 года - второй секретарь в Пронске... Хорошая, спокойная анкета! Все прочно в этой анкете, как прочен и сам Косяченко. Он плотно сидит на своем стуле и благожелательно посматривает в зал. Время от времени он опускает веки, тень скуки проходит по его лицу, но он тут же открывает глаза и принимается вновь внимательно слушать Жилкина. Да, анкета... Не хватало в ней только дел, которые украшают человеческую жизнь: вывел морозоустойчивую пшеницу, создал молочную породу скота, да хоть бы и не создал, а восстановил поголовье в большом хозяйстве, написал книгу, вырастил, выучил, воспитал десяток, да хотя бы и не десяток, а двух-трех хороших работников, которые своими делами славят своего учителя, обезвредил врага, преградил дорогу вражеским танкам... Хоть бы что-нибудь конкретное, осязаемое, что можно реально себе представить и за что можно уважать человека! А то ведь, если подумать, все из канцелярии да в канцелярию... Анна не понимала, почему в ней возникло вдруг такое предубеждение против Косяченко. Она относилась к нему точно следователь, все берущий под подозрение. Ведь кому-то, очевидно, и в канцеляриях надо сидеть и руководить. Или, может быть, всех надо пропускать через живую воду творческого производительного труда? Вслед за Жилкиным выступали другие доверенные лица, рабочие и служащие совхоза, и говорили о других кандидатах, рабочих и служащих совхоза, выдвинутых в депутаты районного Совета. Но о тех кандидатах можно было говорить очень коротко, потому что все в совхозе отлично знали друг друга. После каждого выступления избиратели аплодировали, а музыканты играли туш. Потом Федосья Абрамовна предложила задавать вопросы. Вопросов было не так уж много. Скоро ли откроются ясли во втором отделении совхоза? Когда школа будет работать в одну смену? Отчего не строят прямую дорогу до Сурожа? Почему депутаты редко отчитываются перед избирателями? Как выполнен предыдущий наказ избирателей? Выступить первым полагалось бы Косяченко... Он наклонился к Анне. - А что там было в наказе? Я что-то запамятовал... Анна сомневалась, читал ли вообще Косяченко этот наказ. - Я выступлю первой, - предложила она ему. - Отвечу по поводу всяких местных дел, а потом уж вы... Но тут подняла руку старуха в коричневой шали, одна из тех старух, которых она заметила при входе в клуб. - До каких же это пор Вохмянцеву все будет сходить с рук? - раздраженно спросила старуха скрипучим голосом. - До каких пор шифонеры и телевизеры будут пропадать в городе? - Кто это - Вохмянцев? - тихонько осведомился Косяченко у Анны. - Председатель райпотребсоюза, - так же тихо пояснила она. - Телевизоров не хватает... - Комбинатор ваш Вохмянцев, вот что! - не унималась старуха. - Хочу спросить вас, товарищ Косяченко... - продолжала бушевать старуха. Фамилия Косяченко называлась в течение собрания неоднократно, она не могла не слышать и, как показалось Анне, больше из озорства произносила не Косяченко, а Косяченко. - Вот хочу спросить, товарищ Косяченко, кто он вам - сват али брат али телевизер справил вам из-под прилавка? Федосья Абрамовна сочла нужным вмешаться. - Мы вас, Агафья Филипповна, в лавочную комиссию введем, - решительно сказала она. - В следующий раз сами все о телевизорах объясните. В зале засмеялись. Старуха только ладошкой махнула. - Да ты что, мать моя, мне недосуг... Смутилась и замолчала. Федосья Абрамовна предоставила слово Гончаровой. Анна уверенно подошла к трибуне. Она привыкла выступать, всегда находила что сказать, нашла и на этот раз, но сейчас - она чувствовала это - ей надо было преодолеть в себе какую-то связанность, она сама не понимала, откуда вдруг возникло в ней это ощущение. - Ну, товарищи, - начала она с шутки, - если Агафья Филипповна не хочет больше жить без телевизора, значит, не так уж все у нас плохо... Анна не знала старухи, не успела навести о ней никаких справок, но в ней выработалось уменье ничего не упускать из поля зрения, она слышала, как назвала старуху Федосья Абрамовна, запомнила ее имя, и первая же фраза помогла возникнуть ощущению близости между Анной и слушателями. Как бы походя Анна ответила на многие тревожившие людей вопросы - о дороге, о яслях, - давая попять, что нет смысла отвлекать гостя такими незначительными, в сущности, делами Ей важно было перебросить между избирателями и Косяченко мостик, по которому ему легко будет подойти к людям, и она сделала это, внимание людей перенеслось от частностей к общему, Анна вовремя остановилась, а догадливая Федосья Абрамовна тут же предоставила слово Косяченко. Нет, такой уверенностью в себе ей никогда не владеть! Вот он поднялся, вот пошел, вот стал на трибуне. Вроде бы потоптался на ней, уминая ее поудобнее Анна поднялась, налила в стакан воды, поставила перед Косяченко, она искренне хотела, чтобы он выступил возможно удачнее... Косяченко ничем не ответил на ее любезность, сделал вид, что ничего не заметил, но Анна отлично понимала, что он и заметил, и оценил ее внимание. Он заговорил о больших государственных задачах, поставленных перед советским народом, выразил надежду, что задачи эти будут решены. Сослался на решения партии и правительства и было очевидно, что он не только не один раз прочел их и перечел, но и хорошо продумал. Потом он перешел к положению дел в области и тоже обнаружил хорошее знакомство со всеми проблемами. Он правильно нацеливал внимание людей на все то, что надо делать в первую очередь. Он без паники, с достоинством перечислил упущения обкома в руководстве сельским хозяйством. Не забыл упомянуть даже о телевизорах. Он, конечно, ничего не мог сказать о Вохмянцеве и не знал, куда деваются телевизоры, получаемые Сурожским райпотребсоюзом, но помнил данные о выпуске телевизоров по всей стране и привел цифры, доказывающие, как год от году увеличивается завоз телевизоров в Пронскую область. Анна смотрела на розовую складку на его шее и упорно думала, чем же Косяченко стал ей несимпатичен? Никогда он не причинял Анне неприятностей, наоборот, всегда похлопывал ее по плечу. В переносном смысле, конечно, как-никак она была женщиной. Он вообще никому не причинял неприятностей. Но, с другой стороны, никто не мог быть ему особенно благодарен. Никого он в беде не поддерживал, никогда и ничем не рисковал... Он умел подносить подарки: даст конфетку с таким видом, точно подарил "Волгу". Такое у него было чувство собственного превосходства! В общем, Косяченко выступил хорошо. Все, что он говорил, было правильно, разумно и понятно. Ему аплодировали энергично и дружелюбно. Чего же еще с него требовать! После собрания Косяченко и Анна обошли хозяйство, Георгий Денисович бросил в адрес совхоза несколько критических замечаний, но сделал их на ходу, между прочим, не захотел портить праздничный день, затем они пообедали в общей столовой, у всех на виду, пригласив за столик, к себе Лукина, приветливо распрощались и с сознанием выполненного долга покинули Светловский совхоз и тронулись в обратный путь. LVIII Смеркалось. Густая дрожащая тень бежала впереди машины, то удлиняясь и уносясь в бесконечность, то бросаясь под самые колеса Ветлы по обочинам становились все крупнее и крупнее. Лукин сосредоточенно смотрел вперед. На дороге чернели выбоины. Он ловко их объезжал, не сбавляя скорости, и загодя зажег фары. - С машины хорошо на зайцев охотиться, - лениво заметил Косяченко. - Заяц бежит в луче и никогда не свернет в сторону. Анна посмотрела через стекло, одни ветлы выплывали из мрака в свете дрожащего луча. - А вы часто так охотились? - Нет, - сказал Косяченко. - Но я слышал. Он был в благодушном настроении, ему хотелось сказать Анне что-нибудь доброе, она хорошо провела собрание. - Ксенофонтов все-таки слаб, - сказал он. - Ему далеко до вас. Косяченко хотел этим сказать, что он выделяет Анну из всех работников района, что поддержка ей с его стороны обеспечена. - Ну, почему же! - возразила Анна. - Он еще не освоился, но из него получится сильный работник. Косяченко достал коробку с папиросами. - Вы разве курите? - удивилась Анна. - Редко. Только когда уж очень хорошее настроение, - объяснил он. - Говорят, никотин один из возбудителей рака. - Он закурил. - Сегодня вот хочется... - Косяченко протянул Анне коробку с папиросами. - Закуривайте. - Что вы! - Анна засмеялась. - Муж меня из дома выгонит... Дорога свернула в редкий лесок, чахлые елки разбежались по сторонам, снежная пелена и небо сливались где-то за ними, все располагало к дреме. Но Косяченко не хотел спать. - Надо почаще вызывать в райком председателей колхозов, - сказал он, попыхивая папироской. - Обмен опытом. Собирайте лучших людей, пусть делятся друг с другом... Он принялся давать советы. Не слишком оригинальные, но опять-таки правильные. Анна еще раз убедилась, что он внимательно изучил материалы январского Пленума. Сам или не сам, но он извлек из них много практических рекомендаций, полезных для области. Анне почему-то не хотелось отвечать. Она не считала себя умней Косяченко, но она уже и читала, и слышала все, что он говорил. Из вежливости она только кивала головой. Должно быть, Косяченко убаюкал самого себя, он говорил все медленнее, все отрывистее, наконец смолк совсем. Однако он не спал, даже не дремал. Он сидел с раскрытыми глазами. Просто выговорился. Лицо его выражало полное удовлетворение жизнью. "Должно быть, у него вся жизнь, - с раздражением подумала Анна, - и в самом деле текла без сучка без задоринки. Таких людей любят в отделах кадров, их на всякую работу примут и в любую экспедицию пошлют, придраться не к чему! Только сами-то они не во всякую экспедицию едут". А "газик" катил и катил вперед. Лесок кончился, машина снова выехала на открытое место. - Скажите, Георгий Денисович, - вдруг спросила Анна. - А вы не боитесь, что вас не выберут? - Что? - Косяченко не спал, но он точно очнулся. - Я вас не понимаю. - Ну, забаллотируют, - объяснила она. - Вдруг избиратели не проголосуют за вас. Чем-то вы вдруг не понравились, и вас вычеркнут... Молчание длилось секунду, и вдруг Косяченко захохотал так искренне, так заливисто, что оглянулся даже невозмутимый Лукин. - Да вы что? Всерьез? - воскликнул Косяченко. - Не смешите! Да разве наш народ способен проголосовать против Советской власти? Косяченко искренне был убежден, что он и Советская власть одно и то же! - Подождите, Георгий Денисович, - попыталась объясниться Анна. - Вы извините, но, с точки зрения рабочих совхоза, вы ведь не выполняете депутатских обязанностей. За два года даже ни разу не побывали у них. - Ну и что? - перебил ее Косяченко. - Зато вы бывали. Разве это не одно и то же? - Но вы-то не оправдали их доверия... - То есть как? - К счастью Анны, Косяченко не принял ее слова всерьез, он решил, что она затеяла разговор в шутку. - Я руковожу областью. И, как видите, меня не снимают. Выходит, оправдываю доверие? Анна никак не могла выразить свою мысль. - В общем и целом это так. Но ведь людям из совхоза нужны ясли и нужен мост, и не вообще ясли, а во втором отделении, и не вообще мост, а через Серебрянку. Косяченко улыбнулся. - Вот вы и стройте... Нет, он не хотел ее понять, люди в совхозе для него ничто, все люди для него на одно лицо, и, увы, он тоже для них ничто, не столько Георгий Денисович Косяченко, сколько абстрактный символ Советской власти. "Да, - подумала Анна, - этот и обанкротится, а в отставку не подаст. Будет всюду ходить и доказывать, что и гром был, и град, что сам черт ему помешал! Самодовольство в нем разрослось как опухоль, его не истребить никакими лекарствами". - Я не согласна с вами, Георгий Денисович, - не сдержавшись, резко сказала Анна. - По-моему, каждый коммунист должен приносить обществу какую-то конкретную пользу. Кажется, только в этот момент Косяченко понял, что Анна не шутит, что ее терзают какие-то сомнения, может быть, даже пожалела о своих необдуманных словах - уважения Гончаровой он терять не хотел. - Вы правы. Анна Андреевна, я пошутил, - сказал Косяченко. - Как депутат я, конечно, был не на высоте. Но ведь не разорвешься! Сами знаете, как мы все загружены. С вашей помощью на этот раз постараюсь не осрамиться. Косяченко был неглуп, по тону Анны он догадался, что только прямой, серьезный разговор способен вернуть ему ее уважение, и он охотно это сделал - признание вины без свидетелей не могло умалить его авторитет. Но Анна ему не поверила. "Газик" мчался вперед, приближался к Сурожу. Больше они не разговаривали. В Суроже Косяченко сошел на минуту, забежал в райком. Анна из вежливости ждала его у машины. Обычно Лукин не вмешивался в разговоры, которые ему приходилось слышать. Но тут он не выдержал. - Эх, Анна Андреевна! - неожиданно произнес он. - Осуждаю я вас... Анна знала, что Лукин ее осуждает. Она не разрешила райисполкому выделить Лукину покос для коровы. Впрочем, как и другим частным владельцам. С этого времени Лукин недолюбливал Анну. Но на этот раз, оказывается, Лукин осуждал Анну из других соображений. - Неправильно вы разговаривали, - вырвалось у него. - Такие начальники, как Косяченко, не любят таких разговоров, будет он теперь вам ставить палки в колеса, увидите! LIX Проводить Косяченко вышли и Ксенофонтов, и Жуков, оказавшийся в кабинете у Ксенофонтова. Подошла "Волга", на которой Косяченко прибыл из Пронска Минут пять он прощался, взявшись за ручку дверцы, давал последние наставления. Потом пожал руки Анне, Ксенофонтову, Жукову. Красные огоньки мигнули на повороте и исчезли в ночи. - Как, удачно? - поинтересовался Ксенофонтов, имея в виду поездку Анны в совхоз. - Да, все в порядке, - подтвердила она. - Все, в общем, в порядке. - По домам? - спросил Жуков. - Да, конечно, - согласилась Анна. - Можно отдыхать. Она попрощалась со своими собеседниками и неторопливо пошла домой. У Анны был свой ключ, но дверь оказалась запертой изнутри на щеколду; вечером свекровь или Ниночка, по примеру бабушки, обязательно запирали дверь на щеколду. Анна позвонила. За дверью послышался легкий шорох. - Это ты, мамочка? - Я, доченька... Все-таки от детей исходило удивительное, ни с чем не сравнимое тепло! Было еще не очень поздно. Ниночка читала, на диване лежала ее книжка, Коля мастерил на полу какой-то ящик. Дети подошли к матери, приласкались к ней, она редко бывала по вечерам дома. На кухне еле слышно возилась свекровь, она не вышла навстречу Анне. В последнее время она старалась поменьше попадаться невестке на глаза. - Папа дома? - Нет... Чем ниже опускался Алексей, тем неприметнее пыталась сделаться Надежда Никоновна. Громоздкая, широкоплечая женщина, она точно съежилась, стала молчаливой, сговорчивой старухой. Она потеряла уверенность в сыне и раньше Анны учуяла зыбкость его положения. Старуха не могла не понимать: при таком муже Анна была еще хорошей женой. Хорошей жене полагалось терпеть плохого мужа, и Анна терпела, самые ревностные блюстительницы домостроевских правил не смогли бы к ней придраться. Но Анна к тому же была еще начальством, и немалым начальством. Многих таких, как Алексей, она могла лишить работы и даже отдать под суд. Это Надежда Никоновна тоже понимала. Крушение Алексея означало бы и ее крушение: ей некуда было деться и трудно было бы найти себе кусок хлеба. Анну она недолюбливала, первое время только что терпела, но теперь Анна стала оплотом дома. Приходилось смотреть из-под ее рук. Старуха это и делала Какая уж теперь Анна невестка. Теперь Анна - начальство. Надежда Никоновна больше не осмеливалась делать ей замечания, все более превращаясь в безответную домашнюю бабку. - Ужинать-то будете? - спросила она из кухни. Анна весело поглядела на детей. - Как, ребята? - Будем, будем, - деловито произнес Коля. - Будем! - крикнула Анна. - Накрывай, Ниночка, на стол! В это время в дверь застучали. Ручка звонка торчала на виду, но кто-то стучал настойчиво и бесцеремонно. Ниночка встрепенулась. - Я открою, мамочка! Но стук этот чем-то не понравился Анне. - Я сама. Она подошла к окну, отдернула занавеску, выглянула на улицу. На крыльце стояли трое... Все сразу стало понятно. Опять приволокли Алексея. Двое спутников поддерживали его под руки, а один из них молотил кулаком в дверь. Анна вышла в сени, подошла к двери. - Кто там? - Принимайте! - А кто там? - Да Алексей Ильич... Принимайте! Сколько стояла она у двери... Минуту? Самые ответственные решения принимаются иногда и за меньший срок. Ей было не по пути ни с Косяченко, ни с Волковым, ни с Бахрушиным. Все они по-разному, но уводили ее с пути, с которого она не сойдет. Анна приоткрыла дверь, вышла на порог и тут же загородила дверь спиной. - Принимай, хозяйка... - Он больше здесь не живет, - твердо сказала Анна. Только она сама и заметила, как всхлипнула и проглотила подкативший к горлу комок. Второй спутник Алексея вдруг узнал Анну. - Товарищ Гончарова, это ж, извиняюсь, ваш супруг. Вот, доставили... Спутники Алексея тоже нетрезвы, но еще не утратили соображения. - Ведите его туда, откуда привели, - сказала Анна, стараясь говорить как можно спокойнее. - Здесь ему больше делать нечего, и не приводите его сюда. Она вернулась в сени и резко захлопнула за собой дверь. Нарочно громко щелкнула щеколдой. В дверь заколотили было и притихли. Она слышала, как топтались на крыльце, потом кто-то крикнул, вздохнул, что-то сказал, потом наступило молчание, и Анна услышала, как собутыльники сводят Алексея с крыльца. Все. Ушли. Анна вернулась в дом. Ниночка накрыла на стол, свекровь подала ужин. Анна поужинала с детьми, почитала им, уложила. Потом, одетая, прилегла на диван. Она считала себя правой. Давно пора. Она не знала, сколько прошло времени, когда снова раздался стук. На этот раз стучали решительнее. Уже не руки, ноги пошли в ход. Анна вскочила, выбежала в сени. - Кто? - Это я! За дверью буянил Алексей. Он проспался и явился домой. Она проговорила громко, раздельно: - Иди, откуда пришел, я тебя не пущу! - То есть как не пустишь? - крикнул он из-за двери. - Вообще не пущу, - громко сказала она. - Вообще не пущу в этот дом! - Я живу здесь или не здесь? Голос звучал не так, чтобы очень пьяно. - Нет, не здесь. Больше ты здесь не живешь. И больше я здесь с тобой не разговариваю. Придешь завтра в райком, там поговорим... Конец и конец! Все. - Открой!.. - Алексей забарабанил ногой в дверь. - Хуже будет! - Ты не грози, - отозвалась Анна. - Больше хулиганить я тебе не позволю. Он замолотил руками и ногами, дверь вздрагивала, но сорвать ее было не под силу одному человеку. - Не шуми. Я ухожу. Анна села на диван. Алексей продолжал грохотать. Потом все смолкло. Анна услышала, как он неистово застучал в окно. На какое-то мгновение наступила тишина. И вдруг задребезжало стекло, осколки посыпались на пол. В окно влетел обломок кирпича. В одной рубашонке появилась в дверях перепуганная Ниночка. Анна сняла трубку телефона. - Андрианова!.. Андрианов был начальником районного отделения милиции. Ее соединили немедленно. Андрианов сам подошел к телефону. - Андрей Константинович... - Он сразу ее узнал. - Андрей Константинович, ко мне в дом ломится хулиган. Разбил окно. Примите, пожалуйста, меры... Все. Больше она церемониться не будет. - Ты откроешь или нет? - орал Алексей. - Все окна перебью! Он был не настолько пьян, чтобы не соображать, что делает. Анна отлично это понимала. Анна потушила свет. Алексей еще что-то крикнул... Потом Анна услышала, как по переулку бегут несколько человек... Андрианов проявил оперативность. Впрочем, это было неудивительно. Нападению подвергся первый секретарь райкома! Вероятно, все дежурные милиционеры бежали теперь к ее дому. На улице послышалась возня, отрывистые голоса, вскрик. Затем наступило молчание. Анна отвела Ниночку в спальню, уложила. Прошло минут пять, десять. На улице снова послышались голоса. Зазвонил звонок. Анна отворила дверь. Перед нею стоял Андрианов. - Заходите, Андрей Константинович. Они вошли в прихожую. - В чем дело, Андрей Константинович? Рослый и сильный Андрианов выглядел необычно застенчивым и смущенным. - Анна Андреевна, но ведь это... это Алексей Ильич. Но Анна уже вполне владела собой. - Я знаю. - Вести в милицию... не совсем удобно. - Ведите, - сказала Анна. - Не имеет никакого значения, что он мой муж. Хватит уже, Андрей Константинович. - Разговоры пойдут, Анна Андреевна. Холодный воздух наползал через выбитое окно в комнату. Анна вздрогнула. - Сядьте, - сказала она Андрианову. - Я говорю с вами, Андрей Константинович, как секретарь райкома. Как обычно поступаете вы в таких случаях? Ломятся в дом, оскорбляют, бьют окна... - Оформляем... - Андрианов сидел перед Анной, аккуратно положив на колени руки и покорно глядя ей в глаза. - За хулиганство. Обычно судим... - Вот и судите, - сказала Анна. - Довольно ему прощать. Оформляйте и судите. Как и всех прочих людей. Андрианов еще раз вопросительно взглянул на Анну и встал. - Слушаюсь. - Да, да, - сказала Анна. - Оформляйте, как и всех прочих нарушителей. Он опять посмотрел на Анну. - Тогда я пойду? - Да, да, - сказала Анна. Она слышала, как Андрианов вышел на крыльцо и что-то сказал, потом опять послышались голоса, какая-то возня, и все стихло. Анна пошла в спальню, взяла у себя с кровати подушку, вернулась в столовую, подошла к окну и заткнула дыру подушкой. LX Вот и отрезана какая-то часть жизни... У Анны такое ощущение, точно она овдовела второй раз. С одним было счастье, с другим - несчастье. В жизни должно быть и то и другое, теперь и с тем и с другим покончено. Впрочем... Не рано ли отказываться от счастья? Работать в полную меру своей души - разве это не счастье? Быть матерью своих детей - разве это не счастье? Быть необходимой людям... Нет, счастья у нее никто не отнимет! Анна поправила в окне подушку. Больше не дует. Достала из комода рваные детские чулки. Потушила верхний свет, зажгла настольную лампу. Накинула на плечи платок, устроилась на диване поудобнее. Какой уж теперь сон! Взялась за штопку. Удивительно, как у детей рвутся чулки. Не накупишься. Нет, она правильно поступила, избавив детей от такого отца. Женя все видит и понимает, но и двое младших растут не по дням, а по часам, тоже примечают каждое доброе и недоброе слово. С ними становится все трудней. Ничего не скроешь от их глаз. Суд детей - строгий суд. Сейчас она перед ними права, и всегда должна быть права... Никогда в жизни не забыть ей возвращения в Пронск. Она была бесконечно одна. Только бесплотная тень Толи сопутствовала ей в те дни. Толя сопутствует ей в течение всей жизни. Он и сейчас здесь... Густой желтый свет падает из-под картонного абажура на ее руки. Только на руки. Большие худощавые руки, отвыкшие от физической работы. Отвыкшие, но не боящиеся ее в случае чего. Рыжий детский чулок... А дальше - тень, тени все более темные, все более черные, и где-то в тени, за лампой, невидимая тень Толи. Один он любил ее по-настоящему. И она любила его. И сейчас любит. И будет любить. Всегда будет любить... Поезд уносит его, навсегда уносит, и никуда не унесет. Он всегда с ней под старой, усыпанной ягодами шелковицей! С нею Женя, хоть Жени и нет сейчас рядом. Почему-то кажется, что Нина и Коля тоже подарены Толей... Только один его совет она не выполнила. Так и не сделалась цветоводом. Не до цветов ей... Она слышит, как бушует за окном ветер. Ноет нога. Раненая нога дает себя знать. Все предвещает перемену погоды. Вот-вот начнется весна. Снова сев. Самый ответственный ее сев, когда она отвечает за весь район. Все, как с детьми. Малые дети - малые заботы, большие дети - большие заботы. Так и на партийной работе. По сравнению с райкомом колхоз - малые заботы. А теперь... Внезапно зазвонил телефон. Телефонистки по ночам редко вызывали Анну, оберегали ее покой. Ночью ее могли вызвать только в экстренном случае. Да и то старались звонить поделикатнее. А тут звонили резко, пронзительно, настойчиво. Анна подошла к телефону. Ей подумалось, что это опять Андрианов. Алексей безобразничает в милиции, и там никак не решаются... Нет уж, довольно! - Слушаю! - Анна Андреевна, Пронск! Дежурная телефонистка еле успела ее предупредить, как Анна услышала негромкий, мягкий, спокойный голос. - Анна Андреевна? Извините за поздний звонок. Это Калитин. Что, Георгий Денисович уже уехал от вас? Анна слегка растерялась. - Что вы, Кирилл Евгеньевич! Я очень рада. - Ну, радоваться особенно нечему. Я вас не разбудил? - Нет, нет. Я не спала. - Простите, а чем вы сейчас заняты? Анне представилось, как Калитин улыбнулся при этих словах. Она могла бы соврать, да, может, и следовало соврать, сказать, что готовится к какому-нибудь докладу, изучает материалы, читает, на худой конец. - Штопаю детям чулки, Кирилл Евгеньевич, - призналась она. - Что-что? - удивленно спросил он. - Штопаете чулки? - Да, - сказала Анна. - Ужасно рвутся. - Отлично, - сказал Калитин. - А как Георгий Денисович? - Уехал. Сразу после собрания. - А как собрание? - Хорошо. - Ну а как вообще жизнь? Как дела? - Тоже хорошо. Анна ждала, когда Калитин спросит ее о том, ради чего, наверное, позвонил. Но он не спрашивал. Ни о подготовке к севу. Ни о глиноземном заводе. - А как настроение? - спросил он. - Тоже хорошо. - А мне что-то кажется, не очень хорошо, - возразил Калитин. - Как здоровье? - Все в порядке, Кирилл Евгеньевич, - бодро сказала Анна. - У вас неверная информация. - Да я без всякой информации... - Калитин негромко рассмеялся. - Сидел, работал, вспомнил о вас, а тут еще Георгий Денисович... Вот и решил позвонить. Вам от меня что-нибудь нужно? Почему-то у Анны теплеет на сердце. - Пока нет, Кирилл Евгеньевич. Спасибо. Понадобится, обратимся. - И обращайтесь, - серьезно советует Калитин. - Обязательно обращайтесь... Как будто почувствовал, что у Анны сегодня не все благополучно! Гудели провода, и из какой-то безвестной дали глухо доносился чей-то писклявый голос: "Высылайте акцепты... акцепты..." - Какие еще акцепты? - сердито произнес Калитин и постучал рычажком телефона. - Кто там врывается? Голос мгновенно исчез. - В таком случае все, - опять адресуясь к Анне, мягко сказал Калитин. - Не стесняйтесь, звоните в случае чего... Они пожелали друг другу спокойной ночи. Разговор был беспредметным, однако после него у Анны полегчало на душе. Свободно говорить с Калитиным она не могла. Еще не привыкла. Ей хотелось, например, спросить, почему он терпит возле себя Косяченко? Косяченко не меньше, чем Костров, нес ответственность за все, что происходило в области. Но, увы, не принято, чтобы младшие задавали такие вопросы старшим. Она подумала, как бы реагировал Калитин, если бы вдруг Сурожский район отвел кандидатуру Косяченко в депутаты областного Совета... А ведь следовало отвести, вдруг ясно поняла Анна. Плохо, когда у руководства стоят люди без реальных заслуг перед народом. Все победы и поражения зависят от людей и от тех, кто ими руководит... В ней бурлят мысли, а сформулировать их до конца она не может даже для себя самой. Вот бы сейчас народу такого писателя, как Толстой! Что отличает настоящего писателя от ненастоящего? Плохой писатель видит только то, что видят все, а настоящий писатель видит то, чего никто еще до него не увидел и что начинают видеть все после того, как он показал... Чулок давно выпал из ее рук. Тени расплылись на стене. Роняет свой желтый свет лампа. Анна встает. Потуже закутывается в платок. Тихо-тихо идет по комнате, выходит в сени, открывает наружную дверь, останавливается на крыльце. На улице тихо. Все в снегу. Темно. Но где-то в отдалении, в глубоком невидимом небе просвечивает узкая зеленоватая полоса. Проносится порыв ветра. Весеннего ветра. Ветер дует ей в лицо, и Анна зябко кутается в платок. Пахнет хлебом, бензином, землей... Ею вдруг овладевает желание выйти в поле, всем своим существом ощутить близкую весну, приникнуть к земле, хочется очутиться там, где она встала на ноги, где нашла себе дорогу, где получила партийный билет, и она решает, что завтра... нет, сегодня она с утра обязательно поедет в "Рассвет". LXI Неужели капель? За окном отчетливо постукивает... Анна проснулась. Она так в одежде и задремала на диване. Всю ночь не спала, только на рассеете напала на нее дрема. А тут вот капель... Рановато! Не дай бог, ранняя весна. Тогда просчет, поверили метеорологам, колхозы еще не готовы к севу, две недели зимы нужны позарез! Сон как рукой сняло. Анна вскочила с дивана, подошла к окну. Занавеска белела на фоне серого неба, рассвет только-только расползался. Никакой капели. Кажется, даже мороз. Анну разбудил воробей. По подоконнику постукивал своим клювиком воробей. Это Колина работа. Он с вечера насыпал крошек, и каждое утро воробьи спозаранок прилетали на подоконник завтракать. Но это был какой-то сверхранний воробей. Он нахально поглядывал сквозь стекло на Анну. "Дай только повадку, - подумала Анна. - К даровому хлебу привыкают легче всего". Она все-таки решила с утра ехать в "Рассвет". Она давно там не была, пора посмотреть, что там делается. Анна умылась, позвала свекровь. - Вот что, мама, - вежливо произнесла Анна. - Наши отношения с Алексеем вас не касаются, не тревожьтесь, у нас с вами все останется, как было. Свекровь всхлипнула. - Да я не мешаюсь. - Вот и все, - сказала Анна. - Дайте чего-нибудь перекусить... Свекровь не осмелилась спросить, куда Анна торопится. - Я в колхоз, - сказала Анна. - Вы проследите, чтобы не проспали дети. Проводите их в школу... Она поела, оделась потеплей, кивнула свекрови, вышла на крыльцо. Расцветал неясный мартовский день. Анна поглядела на небо. Небо было уже весеннее, все в полосах, розовых, голубых, лиловых. В самой вышине оно было сизо-голубым, а над горизонтом розовые полосы желтели и ширились, поблескивая золотом... Вот-вот брызнет солнце. Земля еще схвачена морозом, еще хрустит под ногами ледок, а в небе уже весна, уже свирепствует розовощекий март. Анна медленно спустилась с крыльца и пошла к райкому. Навстречу спускалась по лестнице ее тезка - уборщица Нюра Силантьева. В руках корзина со скомканными газетами и ведро. Она улыбнулась Анне. - Доброе утро, Анна Андреевна. С полным навстречу! Анна тоже поздоровалась. - Спасибо. - Что рано? - В "Рассвет" еду. В райкоме еще пусто, один Чирков, инструктор отдела пропаганды, дежурный по райкому, с книжкою развалился на диване в приемной. Он вскочил, увидев Анну. - Доброе утро, Анна Андреевна. - Вызовите Лукина, - сказала Анна. - Поедем в Мазилово. Она прошла в кабинет, собралась было позвонить Челушкину, предупредить, чтобы агроном Аверина никуда не отлучалась, но потом раздумала. Аверина приехала в "Рассвет" прошлым летом. Она кончила Тимирязевку и по путевке министерства была направлена в Пронск. Впервые Анне показали ее на совещании в райисполкоме, но поговорить им почему-то не удалась. Потом она мельком видела ее раза два. В колхозе ее не бранили и не хвалили. Присматривались. После Анны рассветовцам трудно угодить. Сегодня Анна решила уделить Авериной побольше внимания. А то послали девчонку в колхоз и предоставили самой себе. Для чего Авериной повторять ошибки Гончаровой? Отчасти по этой причине Анна и не стала звонить в колхоз. Меньше всего хотела она появиться перед Авериной в виде начальства. Анна кинула взгляд за окно. Лукин, вероятно, уже у подъезда. Она ждала только Клашу. Но что это привлекло ее внимание? Кто на нее смотрит?.. Ах, это клен! Тот самый клен... Стоит против окна и заглядывает в комнату. Как и в тот страшный день, когда перед конференцией приходил сюда Алексей. Она и сейчас чувствует и боль, и бессильную горечь унижения. Она выглянула в приемную. Клаши еще не было. - Вот что, Александр Иванович, - сказала она, обращаясь к Чиркову. - Распорядитесь, пожалуйста. У моего окна дерево. Пусть его сегодня же срубят. - Есть срубить, Анна Андреевна, - послушно сказал Чирков. - Загораживает свет, - пояснила Анна, оправдывая свое решение. Клаша наконец появилась. - Ой, для чего вы? - сказала Клаша, войдя в кабинет и кивая на окно. - Такой красавец... - Красив, - сухо согласилась Анна. - Но мешает. Я еду в "Рассвет", если что - звоните... Она не хотела, чтобы единственный свидетель ее позора продолжал заглядывать к ней в окно. Клаша с недоумением посмотрела ей вслед, ее глаза даже заблестели от досады... И Анне вдруг стало стыдно. Клен действительно ни при чем. Мало ли свидетелей ее жизни с Бахрушиным. Одни преступники пытаются избавиться от свидетелей. Она остановилась. - Клашенька! - позвала она, указывая на окно. - Будь по-вашему, не будем его лишать жизни