. "Рассвет"... Сто
девять...  Враки!  Что касается "Рассвета",  Гончарову не проведешь, Анна не
хуже Мосолкиной знает положение дел в  "Рассвете".  С кормами там уже весною
было туговато. Не могли они выполнить...
     Анна позвонила в  "Рассвет".  Вызвала Челушкина.  Челушкин сменил ее на
посту секретаря парторганизации.
     - Григорий Федорович, откуда вы столько молока взяли?
     Он замялся.
     - Марья Филипповна надоила.
     - Нет, серьезно.
     Челушкин задал дипломатический вопрос:
     - А вы для чего - хвалить или ругать?
     - Ну как же хвалить, когда это невозможно?
     Она почувствовала, ее собеседник задумался.
     - Анна Андреевна,  я итоги не подбивал.  По-видимому,  набрали. Василий
Кузьмич с Малининым считали. Я ведь надои не проверяю...
     Раздражение все сильнее овладевало Анной.
     - Позовите-ка  к  телефону Мосолкину.  Найдите  ее,  и  пусть  она  мне
позвонит.  Впрочем,  нет...  -  Анна передумала.  -  Григорий Федорович,  не
говорите, что я звонила. Я сама приеду...
     Она  еще  не  очень-то  ясно  отдавала себе  отчет,  почему сообщение о
выполнении полугодового плана  по  молоку привело ее  в  такое  раздражение.
Очень уж  кстати была эта  сводка.  Дела в  районе шли не  блестяще.  Район,
правда, не числился в отстающих, но и хвастаться было нечем. В области давно
поговаривали,  что Тарабрин засиделся в Суроже. Сводка по молоку на какое-то
время затыкала критикам рты.
     На  войне  малейший самообман нередко приводил людей  к  гибели.  Обман
нарастает,  как лавина. Ложь ложью погоняет. Сводка о молоке была фальшивой.
Анна еще не знала подробностей,  но это-то она знала. Не упоминайся в сводке
"Рассвет",  она,  может быть,  прошла бы мимо, но "Рассвет" не мог выполнить
план на сто девять процентов...
     Она позвонила Тарабрину.
     - Иван Степанович, хочу съездить в "Рассвет".
     Тарабрин даже не спросил - зачем.
     - Пожалуйста. Можете взять машину. Я буду в городе.
     В Мазилове Анна проехала прямо на ферму.
     - Ну как, девочки, дела?
     Дневная дойка только что  кончилась.  Зоя  Черемисина,  одна из  лучших
доярок, откинула с ведер марлю.
     - Смотрите. Это от всей моей группы.
     - Маловато.
     - Кормим слабо.
     - А вас премировать собираются.
     - Не откажемся...
     Анна нашла Мосолкину.
     - Марья Филипповна, как у вас план?
     - Что-то около ста.
     - А в Кузовлеве?
     - Поменьше.
     - А как же в сводке?
     - А это уж вы Василия Кузьмича спрашивайте...
     Василий Кузьмич был где-то на сенокосе,  его нашли,  привели,  он вошел
обрадованный,   улыбающийся.   Он   уважал  Анну,   считал  ее  чуть  ли  не
представителем "Рассвета" в райкоме.
     - Василий Кузьмич, откуда такие проценты?
     Поспелов невозмутим.
     - А это мы немножко вперед. Перестраховываемся.
     - Да, но откуда их взяли?
     В глазах Поспелова мелькнула лукавая улыбка.
     - Ловкость  рук,   и  никакого  мошенства.   Резервы,   резервы,   Анна
Андреевна...
     Анна нахмурилась.
     - Я серьезно спрашиваю.  Спрашиваю вас как секретарь райкома. Откуда вы
взяли молоко? Было молоко или это приписка?
     Поспелов вдруг понял,  что Анна не шутит, что она рассержена, и заерзал
на стуле, как грешник на сковороде.
     - Было,   Анна  Андреевна,  было.  Честное  слово,  -  как-то  невнятно
пробормотал он. - Купили. Купили и сдали в счет плана.
     Анна окончательно помрачнела.
     - У кого? Где? Вы объясните, Василий Кузьмич. Меня очень интересует это
молоко.
     Поспелов потупился.
     - Это не молоко. Это масло. Мы маслом сдали.
     Анна пристально посмотрела на Поспелова.
     - Вы меня не обманываете?
     - Анна Андреевна! Купили масло и сдали.
     - Где?
     - В райпотребсоюзе.
     - Как же вы до этого додумались?
     - Подсказали.
     - Кто?
     - Ну, это я не скажу.
     - Много купили?
     - Весь излишек.
     - А деньги откуда взяли?
     - Сами знаете, деньги у нас есть.
     - Не ожидала я этого от вас, Василий Кузьмич...
     Анна вернулась в город. Поехала на склад райпотребсоюза.
     - Масло получали в этом месяце с маслозавода?
     - Получали.
     - Где оно?
     - Продано.
     - Кому?
     - Населению.
     - Врете. В магазины масло не поступало.
     Легкое замешательство.
     - Продавали со склада.
     - Кому?
     - Ну... Кто обращался.
     - А кто обращался?
     - А мы не знаем...
     Здесь трудно подкопаться.  Масло получено и продано. Может быть, даже в
одни руки. Но деньги получены. За все масло. Все в порядке.
     Анна поехала на маслозавод.  Дудаков, директор завода, считался хорошим
хозяйственником.  Вежливый товарищ,  с незаметным лицом, в недорогом зеленом
венгерском костюмчике.
     - "Рассвет" в этом месяце много масла сдал?
     - Порядочно.
     - А сколько именно?
     - Сейчас уточним... Алексей Ильич!
     Перед Анною предстал собственный муж.
     - Сколько молока "Рассвет" сдал в июне, Алексей Ильич?
     Алексей взял счеты.
     - Сейчас сочтем.
     Он защелкал костяшками.
     - Это ты что пересчитываешь? - догадалась Анна. - Масло в молоко?
     Он не ответил ей, закончил подсчет, назвал количество молока в литрах.
     Анна гневно посмотрела на Дудакова.
     - Вам "Рассвет" сдавал молоком или маслом?
     - Молоком.
     - А они говорят, маслом.
     Дудаков невозмутимо смотрел на Анну.
     - Они что-то путают.
     Анна  попросила  показать  квитанции.  Сдаточные ведомости оформлены на
молоко.  По документам все везде правильно. Она ни с чем вернулась в райком.
Не так-то легко опровергнуть сводку.
     С Алексеем они встретились за ужином.
     - Чего это тебя понесло на завод? - сразу обратился он к жене.
     - Да,  понимаешь,  Алеша,  молока не было и молоко сдали,  -  доверчиво
объяснила она. - Нельзя же такие вещи допускать.
     - Какие?  -  насмешливо спросил он.  -  К примеру,  я хочу сдать масло.
Пошел на рынок, купил, сдал. Разве возбраняется?
     - А сдавали все-таки масло? - поймала его на слове Анна.
     - Конечно, - подтвердил он.
     - Ваше же масло? От вас на склад, а со склада обратно?
     - А его и не возили вовсе,  -  насмешливо объяснил Алексей. - Двигались
одни накладные. А оно как лежало, так и лежит без движения.
     - И все это проводил ты?
     - А кому же еще!
     - Но ведь это мошенничество.
     - Чем?
     - Вот  почему нельзя купить масла в  магазинах!  Вот  как прячут дурную
работу...
     Алексей участливо посмотрел на жену.
     - По-детски думаешь, а пора бы уже повзрослеть.


        XXXVIII

     Анна не спала ночь.  Она сама на себя сердилась, но что ж поделаешь? Не
защищаться же  фальшивыми сводками от  критики.  Она  понимала,  что  сводка
передана в Пронск,  что в Пронске довольны. Понимала, что исправлять сводку,
снижать проценты -  более чем неприятно. Она это понимала так же хорошо, как
и то,  что Тарабрин не захочет выступить в роли унтер-офицерской вдовы.  Она
не знала что делать. Но терпеть обман она не могла.
     Она  рано  пришла  в  райком.  Раньше  Тарабрина.  Предстоял неприятный
разговор.  Но Анна не торопилась,  даже оттягивала встречу,  пока,  наконец,
дверь не приоткрылась и не показалась голова Клаши.
     - Анна Андреевна! - позвала она. - Вас просит Иван Степанович.
     Анна поднялась тотчас. Тарабрин не любил ждать. Она пересекла приемную,
на мгновение задержалась у двери кабинета.
     Клаша уже сидела за своим столом.
     - Один? - спросила Анна.
     - Один, один... - торопливо сказала Клаша.
     Тарабрин сидел,  подперев голову рукой, читал какую-то бумагу, глаз его
не было видно, виден был только открытый лоб.
     "Хороший лоб, - подумала Анна. - Умный человек Тарабрин. Но какой-то уж
очень чистый лоб, ни морщинки на нем. Как мрамор".
     - Звали, Иван Степанович?
     Тарабрин  поднял  голову.  Он  редко  улыбался.  Посмотрел  на  Анну  и
улыбнулся ей.
     - Садись, садись, Анна Андреевна. Хорошо, что зашла.
     Анна села, молчала, ждала, что скажет Тарабрин.
     Но Тарабрин тоже молчал.
     - Бюро в час? - спросила Анна.
     - Да, через полчаса, - сказал Тарабрин.
     Помолчали еще.
     - С маслом ерунда какая-то получилась, - сказал Тарабрин.
     - Какая же  ерунда?  -  сказала Анна.  -  Просто липа.  Надо сообщить в
обком, что план по молоку не выполнен.
     - То есть как не выполнен?  -  насмешливо переспросил Тарабрин.  -  Ты,
Анна Андреевна,  чего-то путаешь.  План выполнен. Я сам просматривал сводку.
Разве без меня Дудаков посмел бы представить ее в райисполком?
     - Но ведь на самом деле нет даже ста процентов, Иван Степанович.
     - А что же сдавали? Воздух?
     - Масло.
     - Ну это меня не интересует - масло или молоко. Важно, что сдали.
     - Но ведь это комбинации.
     - Чьи?
     - Вот этого я пока не пойму.
     - Ну,  так вот по этому поводу я и позвал вас,  Анна Андреевна. Колхозы
сдавали,  как положено.  Но на маслозаводе совершенно запутана отчетность. И
повинен в этом, к сожалению, ваш муж...
     - Но ведь сдавал и принимал масло не он?
     - Но он оформлял! Я не хочу вам неприятностей. Поэтому оставим все, как
было.
     - Подождите,  Иван Степанович,  - медленно проговорила Анна. - Сперва о
молоке.  Потом о  моем муже.  Надо сообщить в  обком,  что мы  по  молоку не
дотянули.
     - Но это же неправда!
     - Покупали чужое масло и сдавали в счет собственного молока!
     - А где доказательства?
     - Мне сам Поспелов сказал.
     - Документы,   документы  нужны.  Я  тоже  звонил,  интересовался.  Все
правильно.
     - Надо исправить сводку.
     - Да поймите, Анна Андреевна, что это невозможно переиграть. Ну, как вы
это  себе представляете?  Колхозы обратно забирают масло с  завода,  везут в
райпотребсоюз,  там возвращают деньги... В общем, крути киноленту в обратную
сторону? Вы подумайте: возможно это проделать?
     - Тогда просто сказать правду...
     - Обрадуете обком? И что, собственно, сказать? Выполнили - и каемся?
     В чем-то Тарабрин прав. Сводку действительно невозможно переиграть.
     - Я  прошу назначить проверку,  Иван Степанович.  Ревизию.  Чтобы такие
вещи не могли больше повториться. Надо начать с маслозавода...
     Тарабрин с интересом посмотрел на Анну.
     - Хотите поставить под удар собственного мужа?
     - Я не хочу ставить под удар собственную совесть.
     - А если мы воздержимся?
     - Я поставлю вопрос на бюро.
     Тарабрин высыпал из деревянного стакана карандаши,  пересчитал, положил
обратно. Подумал. Тряхнул головой.
     - Обойдемся без бюро.  Не  надо так официально.  Пусть будет по-вашему.
Поручим Семену Евграфовичу...
     Облегченно откинулся на спинку стула,  поправил рукою волосы,  и только
тут Анна заметила на его умном и большом лбу мелкие капельки пота.


        XXXIX

     Тарабрин оказался верен своему слову.  В  тот же  день он переговорил с
Жуковым.  Жуков тоже не стал медлить,  и без каких-либо оттяжек,  как Анна и
хотела, ревизия нагрянула на маслозавод.
     В основном ревизии подверглась бухгалтерия завода, то есть Бахрушин, то
есть   собственный  муж   Анны...   Санитарный  врач  достаточно  придирчиво
осматривал  завод  в  установленные сроки,  чистота  соблюдалась  на  заводе
неукоснительно.  Масло и  сыр,  которые завод поставлял в  Пронск и в другие
города,  -  продукция его  доходила  даже  до  Ленинграда,  -  не  встречали
неодобрительных отзывов.  Побольше бы  такого масла и  сыра!  Таким образом,
проверить следовало только отчетность,  приход да расход,  выяснить, сколько
поступает на завод молока и куда оно девается...
     - Раз уж проверять,  так проверять,  -  сказал Тарабрин, и Жуков сказал
обследователям примерно то же:
     - Злоупотреблений как будто незаметно, но уж коли решили, поднимите всю
отчетность, проверьте, так сказать, до конца...
     Два  дня  шелестели на  заводе бумагами,  Алексей Ильич  подавал всякие
гроссбухи,  в которые и сам-то заглядывал,  пожалуй,  впервые,  и все было в
порядке, все, как говорится, соответствовало. Но...
     И  вот  акт  комиссии уже на  столе у  Жукова,  Жуков звонит Тарабрину,
Тарабрин  разыскивает по  району  Гончарову,  и,  поймав  ее  по  телефону в
Давыдовском совхозе, просит вечером, по возвращении, обязательно заглянуть в
райком.
     Тарабрин отменно вежлив, спокоен, может быть, чуть ироничен.
     - Ваше  желание удовлетворено,  Анна  Андреевна.  Проверили маслозавод.
Причем проверяли на совесть, это вам говорю я.
     - Я знаю, Иван Степанович. Из райфо ведь Козловского посылали.
     - А что - Козловский?
     - Говорят, ни одной копейки не пропустит. Педант.
     - Ну,  не  знаю,  педант там  или не  педант,  но  все в  порядке.  Как
говорится, в ажуре. Так, кажется, у бухгалтеров?
     Анна вздохнула.  Про себя облегченно вздохнула. И все-таки ей что-то не
по себе.
     - Но...  - Тут последовала многозначительная пауза. - Есть разрыв между
принятым молоком и выходом готовой продукции. В самое последнее время молока
было принято больше, чем переработано.
     - Значит, квитанции колхозам выдавались, а...
     - Куда-то утекло. Бидоны дырявые.
     - А может быть, колхозы не сдавали этого молока?
     - Кто же в этом признается?
     - Следовательно...
     - Следовательно, недостача.
     - Кто же несет ответственность?
     - Бухгалтер Бахрушин. Ваш муж.
     Тарабрин сказал это  без  подчеркивания,  очень  просто,  как  если  бы
говорил о постороннем для Гончаровой человеке.
     Анна помолчала. Потом взглянула невесело на Тарабрина.
     - Это преступление?
     Тарабрин отрицательно замахал рукой.
     - Нет,  нет!  Не волнуйтесь.  Упущение...  -  Он участливо посмотрел на
Анну,  ему,  наверно,  искренне хотелось ее утешить.  -  Возможно,  виновата
спешка.  Допускаю,  что  уж  очень  хотелось  выполнить план.  Так  сказать,
авансировали  колхозы.   Мы  с  Семеном  Евграфовичем  расцениваем  это  как
служебное упущение. Не больше. Все отрегулируется...
     Так она и знала.  Она была уверена, что с выполнением плана что-то не в
порядке. Формально в порядке, но на самом деле...
     Ах,  Бахрушин,  Бахрушин!  Алексей хотел жить со всеми в  ладу.  С  тем
выпьет.  С другим согласится.  Навыдавал квитанций.  Люди не подведут. Он их
вызволит,  они его.  Теперь,  конечно, Бахрушин у всех в руках. Как поведешь
себя, так и получишь...
     Анна  сплела  кисти  рук,  принялась  дергать  себя  за  пальцы,  точно
стягивала с них несуществующие перчатки.
     - А большая сумма, Иван Степанович?
     - Да не волнуйтесь же, я вам говорю... - Тарабрин совершенно спокоен. -
Все отрегулируется. Помаленьку погасят...
     Он назвал сумму. Сравнительно невелика. Примерно, пять месячных окладов
Анны. Незаметная сумма. Но и Бахрушин, и Анна находились под прессом. Теперь
все зависело от доброго расположения людей. Разумеется, ей пойдут навстречу.
В этом она не сомневается. Помогут Алексею свести концы с концами.
     Тарабрин читал ее мысли.
     - Сведет ваш Алексей Ильич концы с концами, отрегулирует...
     План выполнен,  обком доволен,  Алексей отрегулирует.  Удивительно, как
все добры друг к другу. Но от этой доброты ей хочется плакать...
     Анна встала.
     - Что ж, Иван Степанович... Спасибо. Я подумаю, как поступить...
     - Да никак не поступать!  -  Тарабрин дружелюбно протянул руку.  -  Ваш
Бахрушин  не  так  уж  и  виноват.   Всем  хочется  выполнить  план.  Любыми
средствами.  Не  подумал.  Не стоит раздувать его ошибку,  ваш авторитет нам
дороже...
     Но Анна уже знала, что делать. Она заторопилась домой.
     Алексей находился в  благодушном настроении.  Сидел на  порожке дома  и
кое-как наигрывал на баяне. Был как будто слегка навеселе. В последнее время
Анна не  всегда могла разобрать -  под  хмельком Алексей или  ей  это только
кажется.
     Она притронулась к баяну.
     - Погоди. Что там у вас?
     - Порядок.
     - Но у тебя недочет?
     - Разбалансируем.
     Анна посмотрела на него сухими злыми глазами.
     - Неужели тебе что-нибудь давали?
     Алексей положил баян на  ступеньку,  в  глазах его  тоже мелькнуло злое
выражение.
     - Ты  соображай,  Аня,  что  говоришь!  Себя не  пожалел бы,  так  тебя
пожалею. Что я - не понимаю, что ли...
     - Значит, ты - ни в чем?
     - Ну, выпивал иногда с людьми...
     Бесполезно с  ним  говорить.  Тем  более сейчас.  Анна пошла прочь,  не
заходя в дом. Алексей приподнялся.
     - Ты куда?
     - Христа славить!
     Что с ним говорить...
     Она и вправду пошла по людям, собирать, что дадут.
     У Ксенофонтовых Евдокия Тихоновна бросилась ставить самовар. Она всегда
была душевно расположена к Анне,  а теперь,  когда Анна стала секретарем, ее
посещение вдвойне приятно.
     - Я по делу, тетя Дуся. Мне нужны деньги.
     - Что так?
     Евдокия Тихоновна испытующе посмотрела на гостью.
     - Нужно выручить. Одного человека. Очень нужно.
     - А много?
     Анна сказала. Евдокия Тихоновна всплеснула руками.
     - Откуда же у нас таким деньгам!
     - Сколько можно, - сказала Анна. - У меня есть платья, пальто. Шифоньер
можно продать. Приемник...
     - Впрочем,  погоди...  -  Евдокия Тихоновна подумала.  -  Гришка должен
скоро прийти...
     Гриша тоже обрадовался Анне.
     - Какими судьбами, Анна Андреевна?
     Мать помешала ему говорить с гостьей, увела в комнату, которую когда-то
занимала Анна.
     - Гришка на мотоцикл копит,  -  сказала она,  выходя обратно.  - Завтра
утречком сходит в сберкассу, в обед принесу...
     Накопления Ксенофонтовых равнялись двум ее окладам. Анна долго думала -
к кому бы еще обратиться.  Ни у кого из ее знакомых не было таких денег.  Ей
пришла в голову отчаянная мысль -  сходить к директору леспромхоза Ванюшину.
Член бюро райкома,  он держался в некотором отдалении от других членов бюро,
но в спорах часто поддерживал Анну.
     Утром она отправилась к Ванюшину.
     - У меня просьба,  Кирилл Савельич -  без обиняков начала она,  зайдя к
нему в  кабинет.  -  Мне нужны деньги.  Порядочная сумма.  Вы у  нас местный
Рокфеллер.  Ну,  не лично,  конечно.  Я не знаю,  есть ли у вас лично.  Но я
рискнула. Очень нужны. Отдам через полгода. Это я предупреждаю...
     Широкоплечий Ванюшин еще  шире расправил плечи.  Исподлобья взглянул на
Анну.  Он  был  громоздок,  тяжел,  круглолиц.  Когда  сердился -  багровел,
казалось, вот-вот его хватит удар.
     - Сколько? - коротко спросил он.
     Анна сказала.
     - Погодите... - сказал он и вышел.
     Анна провела в одиночестве минут пятнадцать.
     Ванюшин зашел обратно,  сел за стол, сунул руку в боковой карман, подал
деньги.
     - Вот, - сказал он.
     Анна смутилась.
     - Я предупредила.  Смогу вернуть только через полгода, - сказала она. -
Вы даже ни о чем не спросили...
     Ванюшин недовольно на нее поглядел.
     - И не спрашиваю.  Когда товарищ просит, я помогаю. А не выясняю - надо
ли помогать. Надо или не надо - это пусть другие выясняют...
     К концу дня Анна появилась на маслозаводе перед Алексеем.
     - Вот...  -  Она положила перед ним деньги.  -  Иди и внеси в кассу. Ты
ничего не должен.
     Алексей растерялся.
     - Колхозы сдавали,  они и рассчитаются,  -  забормотал он.  -  Это даже
как-то...
     - Я ничего не знаю, - сдавленным голосом произнесла Анна. - Я хочу быть
уверенной,  что ты никому ничего не должен.  Ни от кого не хочу зависеть. Ни
от чьей доброты.
     Он нерешительно запротестовал:
     - На это обратят внимание...
     - У тебя недостача на сегодняшний день?  -  сказала Анна.  -  Вот иди и
покрывай.
     Он упирался:
     - А как я проведу?
     - Незаконные операции умел проводить? Сумей провести законную.
     Об оконное стекло бился шмель. Жужжал как сумасшедший.
     Алексей прикрыл шмеля ладонью.
     - Ах, чтоб тебя!
     - Отпусти, - сказала Анна. - Шмель не виноват.
     Он швырнул шмеля за окно.
     Она спросила:
     - Вы куда деньги сдаете?
     - В банк.
     - Вечером покажешь квитанцию,  -  тихо сказала Анна. - А то так и знай,
завтра еще  одну  ревизию пришлю...  -  Она  поежилась.  -  Посадил семью на
голодный паек. Отец! Тоже мне...
     И не договорила.
     Вечером Анна долго сидела в  райкоме.  Советовалась с Добровольским,  о
ком из механизаторов написать в газете. Так написать, чтобы и не перехвалить
и  остальных подтолкнуть.  К  ней  заглянул Тарабрин.  Веселый,  оживленный.
Прислушался.
     - Правильно, - одобрил он. - Поднимите кое-кого перед уборкой...
     - Между  прочим,  Иван  Степанович,  -  сказала Анна,  -  Бахрушин внес
деньги.
     - Какие деньги?
     Тарабрин не сразу понял. Он уже не думал о сводке.
     - Недочет,  который  образовался  на  маслозаводе.  Там  была  какая-то
неясность.  Не надо ему делать поблажек. Могут подумать, что из-за того, что
он мой муж.
     Тарабрин прищурился, ждал, что еще она скажет.
     - Ни  я  никому не должна прощать,  ни мне никто не должен,  -  сказала
Анна.  - Снисходительность, пусть даже из самых добрых побуждений, не одного
человека привела к преступлению.


        XL

     Лес  прогрелся,   просушен  солнцем,  даже  под  елями,  распластавшими
мохнатые ветви  по  самой  земле,  сухо.  В  опавшую прошлогоднюю хвою  рука
погружалась, как в нагретый сухой песок. Даже лесные болотца повысыхали, мох
в кочкарнике ершился жесткой щетиной.  Деревья то совсем уходили в синь,  то
высветлялись, зеленея нежно и молодо.
     Дети вот  уже  дня  три  как собирались с  матерью по  грибы.  Анна все
обещала,   обещала  и,   наконец,   поклялась,   что  обязательно  пойдет  в
воскресенье.  Не так уж много времени удавалось ей проводить с детьми, но на
этот раз она их не обманула.  Тем более что и Женя приехала на каникулы,  ей
тоже хотелось в лес.
     И вот всей семьей они сегодня в лесу.  Даже Алексей охотно пошел. После
истории с  маслом,  когда Анна заставила его погасить недостачу,  он притих,
стал ласков с детьми, даже как будто не пил и с Анной вел себя, как в первый
год после женитьбы.
     Вышли  пораньше,  захватили корзины,  взяли  еды,  дома  осталась  одна
Надежда Никоновна. Забрались километров за пять.
     Дети разошлись по чаще, Алексей отправился искать удилище, а самой Анне
захотелось вдруг  полежать.  Просто  полежать.  Смотреть в  небо  и  считать
облака...
     Она расстелила плащ на сухой моховине, легла на спину, закинула руки за
голову - в кои-то веки могла она позволить себе вот так бездельно поваляться
днем на траве!
     Поодаль перекликались дети.  Она прислушивалась к их голосам.  Они были
такие разные и в то же время такие бесконечно свои. Вот Коля. Он ближе всех.
Мальчику восьмой год,  осенью  пойдет  в  школу.  Ниночке осенью  исполнится
одиннадцать.  Женя совсем большая,  восемнадцать лет. Не успеешь оглянуться,
как закончит техникум и станет самостоятельным человеком.  Мечтает о работе,
обещает помогать матери.  Да где там! Встретит какого-нибудь Петю или Сеню -
и ищи ветра в поле!  Время бежит,  бежит.  Ей самой тридцать семь.  Тридцать
семь уже!  Старая баба.  Скоро бабушкой станет.  Не  задолжится.  Вот только
дедушка у нас бедоватый...
     В полдень все собрались возле Анны.  Дети насобирали грибов,  наперебой
хвастались перед матерью.
     - Есть будете?
     Есть  хотели все.  Анна расстелила полотенце,  достала огурцы,  вареную
картошку, селедку, хлеб.
     Анна  поколебалась,  но  все-таки  купила накануне бутылку вина на  тот
случай,  если пойдет Алексей, чтоб уж и ему было полное удовольствие. Она не
разбиралась в  вине,  вино было какое-то  молдавское,  десертное,  водки она
покупать не хотела.
     Нине  и  Коле  подмешали немного вина  к  воде.  Анна и  Женя выпили по
глотку, ну, а царская доля досталась, разумеется, Алексею.
     Выпив,  он повеселел,  пытался петь,  посадил возле себя сына, принялся
обстругивать удилище.  Девочки ушли за цветами. Анна тоже пошла было с ними,
потом вернулась, почему-то не решилась оставить Колю с отцом.
     - Ты  иди,  иди,  -  сказал Алексей жене,  -  дай  мужикам между  собой
покалякать.
     Она все-таки не ушла.  Алексей вставал,  садился, снова вставал. Потом,
преодолевая смущение, извлек откуда-то поллитровку.
     - Понимаешь, не надеялся на тебя...
     У Анны весь день было такое хорошее настроение, все было так хорошо...
     - Алеша, отдай, - попросила она.
     Он торопливо налил с полстакана.
     - Ну, отдай, Алешенька. Я же о тебе забочусь...
     Он закрыл глаза, торопливо выпил. А когда снова взглянул на Анну, глаза
его уже подернулись мутной пленкой, заблестели.
     - Заботишься... О чужих заботишься больше, чем о своих!
     Анна протянула руку.
     - Отдай бутылку, прошу...
     Он отошел подальше, встал у куста жимолости.
     Анна поднялась и  пошла к  мужу.  Она  еще  улыбалась,  еще  надеялась.
Алексей нырнул за куст, захрустел валежник.
     Коля побежал за отцом.
     - Папа!
     Валежник захрустел еще громче.
     Так и кончился этот хороший день.
     Анна пошла искать девочек. Лучше уж поскорее домой.
     Девочки сидели на полянке перед ворохом колокольчиков и ромашек,  плели
венки.
     Анна позвала:
     - Пойдемте...
     Вернулись на  прежнее  место,  покричали Коле,  мальчик  появился из-за
кустов.
     Анна вопросительно взглянула на сына.
     - Где отец?
     Коля махнул рукой в неопределенном направлении.
     - Спит.
     Анна нашла Алексея за кустами.  Он спал,  спал тяжело,  мертвенно,  как
спят безнадежно больные люди.
     Дети пошли вслед за матерью.
     - Вы идите, - сказала она им. - Соберите все, корзины, посуду, я догоню
вас...
     Она наклонилась,  потрясла Алексея за плечо.  Опять потрясла.  Закинула
его руку себе на шею, попыталась поднять. Алексей как будто пришел в себя.
     - Пошли? - несвязно спросил он.
     - Пошли, пошли...
     Она  поволокла его,  придерживая за  пояс.  Дети  оглядывались и  снова
убегали  вперед.  Анне  было  трудно,  Алексей  еле  переставлял ноги.  Надо
расходиться, думала Анна. Так невозможно...
     До сумерек было далеко. Облака двигались вместе с нею над лесом. Что за
пример для сына, думала Анна, что за пример для людей... Она тянула, тянула,
Алексей тяжело навалился на ее плечо, он сопел, засыпал на ходу, просыпался.
"А как разойтись?  -  думала Анна.  -  Люди обращаются ко мне,  ждут, чтоб я
помогла их  семьям,  а  свою семью разорю..."  Ей  ужасно хотелось подойти к
городу в сумерки. Все-таки не так стыдно.
     Дети шли впереди.  Они оживленно о чем-то разговаривали.  Солнце лилось
праздничным желтым  светом.  Девочки  несли  корзины  и  букеты.  Коля  едва
поспевал за сестрами.  Они так и шли:  ближе всех Коля, потом Нина и впереди
Женя.  А еще дальше Жени,  совсем впереди,  шел Толя. Никем не видимый Толя.
Легкими воздушными шагами уходил в солнечный закат.
     А  сама Анна шла  тяжело,  трудно,  ноги ее  скользили в  траве,  шла и
волокла на себе сонного и грузного Алексея.


        XLI

     Должно быть,  в глубине души Тарабрин был благодарен Анне.  Из мерзавца
доброго человека не  сделаешь,  но люди,  так сказать,  средние,  не слишком
стойкие, общаясь с хорошими людьми, сами становятся лучше. Похоже, Тарабрин,
столкнувшись с  принципиальностью Анны,  и  сам стал принципиальнее,  и  был
этим,  конечно,  доволен,  как доволен бывает всякий человек, когда ему не в
чем себя упрекнуть...
     Все в районе было подогнано к плану -  мясо,  молоко,  яйца.  Заготовка
сена подходила к концу.  Обком торопил по привычке,  но не так уж ретиво,  и
это значило, что обком надеется на район.
     Все шло заведенным порядком,  как в будильнике,  сделанном по простому,
но проверенному образцу.
     Вот и сейчас Тарабрин вошел,  настежь распахнув дверь, вместе с хорошей
погодой, с утренним солнцем, с прохладою ветреного дня. Высокий, аккуратный,
подтянутый.  Вошел не один,  вместе с  ним и под стать ему появился такой же
ладный и плотный посетитель в светлом костюме,  в светлых кудрях, со светлым
выражением на лице.
     - Вы, кажется, знакомы, - бодро промолвил Тарабрин. - Товарищ Волков...
     Волков, улыбаясь, шел навстречу Анне.
     - Как же! Старые знакомые. Судьба разводит нас и опять сталкивает...
     - Геннадий Павлович!..
     Волков приятен Анне.  Все-таки он  один из  первых,  кто встретил ее по
возвращении в  родные места.  И  он  все  такой  же:  моложавый,  подвижный,
приветливый. Если за эти годы и появилась у него седина, она почти незаметна
в пышных русых волосах.
     - Геннадий Павлович по поводу Давыдовского совхоза,  - сказал Тарабрин.
- Хотел сам с ним поехать, да он ни в какую. Только Гончарову. Обязательно с
вами хочет...
     Давыдовский совхоз был у райкома до некоторой степени бельмом на глазу.
В нем все есть для того,  чтобы стать рентабельным, процветающим хозяйством.
Земли не  так  чтобы очень хорошие,  но  не  хуже,  чем  у  других,  неплохи
пастбища,  техники тоже  достаточно,  и  все-таки  совхоз  не  обходился без
дотаций. Райком пытался сменить директора - в Пронске не разрешили. Апухтина
снимать действительно как будто не за что,  хотя и не хотелось оставлять его
на посту.  Директор Давыдовского совхоза Апухтин не пьянствовал, не врал, не
воровал, даже работал, только ничего у него не получалось. Не получалось уже
несколько лет...
     К сожалению,  у нас не снимают с работы за неспособность.  Все думают -
авось исправится!
     Но  почему  Давыдовским  совхозом  так  интересовался Волков,  Анна  не
понимала.  У совхозов -  свое начальство, а Волков на ее памяти нет-нет да и
заглядывал в этот совхоз, не скрывал своего интереса к Давыдовскому совхозу.
     Анна улыбнулась Волкову и все-таки не скрыла удивления.
     - Вы  точно шефство взяли над Давыдовом,  -  сказала она.  -  Вероятно,
хватает дел, а Давыдово не забываете.
     - Неравнодушен...  Мне бы  туда!  Я  бы там...  -  Волков засмеялся.  -
Впрочем,  теперь это законная любовь Я  вам еще не представился.  Я уже не в
сельхозуправлении. Начальник областного управления совхозов!
     - Давно?
     - Обком играет человеком. Сегодня здесь, а завтра там.
     Но Волков, кажется, не огорчен перемещением.
     - Серьезно?
     - Сочли за благо передвинуть. Я не возражал. Поспокойнее.
     - Значит, теперь возьметесь за Давыдовский совхоз?
     - Обязательно!
     Волков сказал,  что он всерьез решил заняться Давыдовом. Все осмотреть.
Выяснить. Подбросить что нужно. Вытянуть.
     - А не пора ли поменять там директора?
     Волков замахал руками:
     - Рано, рано! Все в свое время...
     Волков повез Анну на  своей машине.  Держался он с  ней по-приятельски,
шутил,  расспрашивал о районе,  интересовался, как идет ее личная жизнь. Все
время подчеркивал,  что  они  с  Анной старые знакомые.  Рассказывал Анне  о
последних  новинках.   Он   был  опытный  агроном  и   следил  за  развитием
агротехники.  Анна слушала с  интересом.  Как-то к слову вспомнил Петухова и
сделал  это  зря  -  сравнения с  Петуховым он  не  выдерживал Был  сильнее,
образованнее,  возможно даже  способнее,  но  было в  Петухове что-то  такое
значительное, чего вовсе не было в Волкове.
     Ехали они полями.  Редко когда попадался лесок. Все поля и поля. Сперва
колхозные,  потом поля совхоза.  Колосились хлеба, покачивался на ветру лен,
топорщились метелки проса.  Анна знала,  кажется,  каждое поле,  она ведь от
весны до весны и дневала и ночевала среди этих полей.  Любит ли она деревню,
спрашивал ее Петухов. Тогда она не поняла вопроса. Теперь это была она сама,
ее жизнь...
     В  Давыдовском совхозе Волков все  облазил,  все осмотрел,  всюду совал
нос.  Замечания его отличались практичностью,  знанием дела.  Вот был бы  он
здесь директором,  подумала Анна,  он  сумел бы превратить совхоз в  золотое
дно.  Апухтина Волков замучил вопросами,  тот  умаялся,  пот  градом катил с
медлительного директора.  Апухтин со  всем соглашался,  все признавал.  "Так
сними его, сними, не поднимет Апухтин совхоз, не сможет", - думала Анна.
     Но именно в этом и заключался камень преткновения. Все было правильно у
Волкова,  только не  в  отношении Апухтина,  снять его Волков не соглашался.
Обещал   дать   тракторов,   машин,   пообещал   выделить   два   дефицитных
кукурузосборочных   комбайна,    посулил    достать    какой-то    особенной
высокоурожайной кукурузы  на  семена,  сказал,  что  дополнительно  отгрузит
строительные материалы. Но Апухтина трогать не хотел. А при таком директоре,
как Апухтин, все в прорву...
     Волков уехал,  однако ничего не  забыл.  В  совхоз пришли и  машины,  и
комбайны, отгружены были и лес, и кирпич, и стекло...
     Анна  недоумевала -  почему  Давыдовскому совхозу  такое  счастье?  Все
сыпалось для него,  как из рога изобилия, при такой щедрости даже Апухтин не
мог не идти в середняках.
     - Что за доброта?  - подивилась как-то Анна в разговоре с Тарабриным. -
Кому-нибудь Волков, может, и отчим, но для Давыдова - отец родной!
     - А вам-то что?  - одернул ее Тарабрин. - В район ведь, а не из района.
Спасибо говорить надо.  Если бы  не Волков,  нам с  вами еще как пришлось бы
отдуваться за этот совхоз. А с его помощью кряхтим, да справляемся.


        XLII

     С  Алексеем становилось все  труднее.  Он  давно не  приносил в  дом ни
копейки да еще у Анны просил. Возвращался не поздно, но почти всегда пьяным.
Раза два его приводили милиционеры.  Анна искренне удивлялась,  как может он
что-то делать на маслозаводе.
     Анна  сходила  в  районную больницу,  для  Алексея  достали  путевку на
специальное лечение,  отправили с медсестрой в Пронск.  Он охотно согласился
лечиться. "Надо с этим кончать..."
     А дня через три позвонил из Пронска.  Из гостиницы.  Пропил все деньги,
пальто,  не  на  что  вернуться.  Анна попросила Тарабрина послать в  Пронск
машину. Шоферу поручили расплатиться в гостинице и привезти Алексея домой.
     Он  молча выслушал упреки,  опять дал слово исправиться,  утром ушел на
работу,  а  вечером Анна нашла его  под  окнами,  не  смог даже подняться на
крыльцо.
     Но Анне было не до мужа, в районе началась уборка.
     Однажды он заявил:
     - Все равно буду пить. До тех пор, пока не уйдешь из райкома.
     Это было что-то новое. Так еще он не высказывался.
     Он повторил:
     - Уходи из райкома, и будем нормально жить. Надо мной смеются. Говорят,
я у тебя под башмаком.
     - С  кем ты  пьешь?  -  как можно мягче спросила Анна,  все еще пытаясь
найти какой-то выход, что-то наладить.
     - Это тебя не касается!
     Анна обратилась в милицию. Попросила выяснить, с кем пьет Бахрушин. Это
было нетрудно установить.  В  таком городке,  как Сурож,  все на  виду.  Два
дружка из райпотребсоюза.  Шофер райисполкома. Один рыболов, старик, из тех,
что ничего не делают.
     Анна позвонила Жукову.
     - Семен  Евграфович,   мой   супруг  больно  крепко  с   вашим  шофером
подружился, нельзя ли их развести?
     - Как же я могу вмешаться,  Анна Андреевна?  -  нерешительно высказался
Жуков.  -  На работе шофер пьяным не бывает,  лишнего не закладывает, это уж
его воля, как проводить свободное время...
     А Бахрушин все настойчивей и настойчивей,  с пьяним упорством приставал
к жене:
     - Лучше  тебе  уйти.  Ну  какой из  тебя  партработник?  Иди  обратно в
агрономы...
     Похоже, кто-то вбивал ему в голову эту мысль.
     Анна посоветовалась с Тарабриным.
     - Иван Степанович,  что  же  это такое?  Никакого достоинства.  Ведь мы
исключаем за  такое из партии.  Поверьте,  я  бы не дрогнула,  проголосовала
исключить...
     - Нет,  Анна Андреевна, неудобно, - подумав, сказал Тарабрин. - Тень на
вас упадет. А в конечном счете и на райком. Воспитывайте.
     И все-таки дольше так продолжаться не могло.  На кого бы тень ни легла,
но ни люди ей не простят, ни собственная совесть.
     Вон  он  опять лежит перед ней  пьяный,  потерявший человеческий облик,
отец ее детей.
     А ей сейчас не до него.  Шесть часов.  В шесть бюро. Она не имеет права
опаздывать. Да и не хочет.
     Она выходит из комнаты.
     - Мама!  - говорит она свекрови. - Присмотрите за Алексеем. Не пускайте
его никуда.
     Анна  налила целую пригоршню одеколона,  надушила руки,  лицо,  платье,
чтоб отбить отвратительный кислый запах.
     Свекровь что-то проворчала.
     - Вы что, мама?
     - Муж мертвый валяется, а жена по собраниям...
     - Но я же не могу, мама. Не могу! Вы поймите...
     Старуха ничего больше не  сказала.  Анна чувствовала,  как  осуждает ее
свекровь,  она это чувствовала.  Старуха только боялась: начни она говорить,
невестка прогонит ее,  и  Анна действительно иногда думала -  начни свекровь
браниться, она прогонит ее, хватит с нее одного Алексея.
     В райкоме все уже собрались.  Сидели за столом, выжидательно поглядывая
на Тарабрина.
     - Вот и Анна Андреевна, - приветливо сказал он. - Ждем.
     Анна  прошла к  столу,  села на  свое обычное место,  поправила волосы,
смущенно улыбнулась.
     - Кажется, я не очень...
     - Нет, нет, я шучу, - сказал Тарабрин. - Начнем.
     Это  было  обычное  рабочее  бюро.   Тут  хватало  вопросов  больших  и
маленьких,  серьезных и  несерьезных,  но для кого-то важных и,  может быть,
даже очень важных,  потому что  от  того или  иного решения зависела если не
жизнь, то, уж во всяком случае, течение чьей-то жизни.
     Подошел последний вопрос. За счет отчислений от сверхплановых прибылей,
накопленных коммунальными предприятиями города,  предлагалось приобрести для
пионерского лагеря катер.  Об  этом  катере давно  уже  мечтали ребята всего
города.  В  Пронске на  водной станции "Динамо" продавался катер по  сходной
цене...
     Разобрались и с этим вопросом.
     - Ну, вот и все, - облегченно сказал Тарабрин. - Можно и по домам.
     - Одну минуту, - сказал Анна. - Хочу посоветоваться, товарищи...
     Она поднялась со стула.
     Вот они -  Тарабрин,  Жуков,  Щетинин, Ванюшин, Добровольский... Разные
люди,  разные характеры... Кто они ей? Друзья? Во всяком случае, товарищи по
работе. У каждого свои недостатки. Но в общем неплохие люди. Преданы делу...
     Анна опустила глаза. Совестно все-таки говорить.
     - Я  хочу  посоветоваться,  товарищи.  Конечно,  это  личное  дело.  Но
поскольку я секретарь райкома... Я думаю, мне следует посоветоваться...
     Конечно,  она обязана посоветоваться.  Ее  репутация -  это в  какой-то
степени и репутация райкома.
     - Дальше так продолжаться не может.  Вы знаете Бахрушина. Я имею в виду
своего мужа. Не могу я больше с ним жить.
     Анне  хотелось  заплакать,  но  она  сдержала  себя,  неуместно это  на
заседании бюро.
     - Куда это годится?  Каждый день пьян. То сам еле-еле доберется, а то и
приносят. Милиция даже доставляла. Разговоры идут...
     - Хорошо,  Анна Андреевна,  короче,  -  перебил Тарабрин. - Мы искренне
сочувствуем. Хотите, я сам с ним поговорю.
     Он действительно смотрел на Анну с сочувствием.
     - А что толку?  -  резко возразила она. - Разве мало с ним говорили! Не
будь он моим мужем,  его давно бы исключили из партии. Детям горе, мне мука,
и даже вам позор.  Нет,  Иван Степанович,  это не выход.  Ни мне,  ни вам. Я
разойдусь с ним... - наконец она решилась это произнести. - Но поскольку я в
какой-то  степени...   в   какой-то  степени  лицо  официальное,   я  решила
спросить...
     - Анна Андреевна права...  -  Жуков задумчиво посмотрел на Гончарову. -
Разговор о Бахрушине давно идет...
     - Пусть разводится, - сказал Добровольский. - Я лично не возражаю.
     - Я  не могу,  не могу больше,  товарищи,  -  добавила Анна,  продолжая
стоять и держаться за спинку стула.  - Всякому терпению приходит конец. Он и
детей не дает воспитывать, и на других глядеть стыдно...
     Наступило молчание.  Как-то  сразу.  Неловкое  молчание,  когда  слышно
только дыхание людей.
     Анна села, сейчас ей ни на кого не хотелось смотреть.
     - Ну что? - спросил Жуков. - Разрешим Анне Андреевне развестись?
     - Погоди,  погоди,  -  Тарабрин задумчиво покачал головой. - Не так это
просто...
     Он вышел из-за стола, не спеша прошелся вдоль кабинета.
     - Позвольте мне,  - сказал Тарабрин, медленно прохаживаясь по кабинету.
- Я очень ценю,  что Анна Андреевна обратилась к нам с этим вопросом. Наши с
вами,  товарищи, семейные отношения - это не только личные наши дела. Все мы
здесь на виду,  о всех нас идет та или иная слава, и в общей сложности это и
составляет репутацию райкома,  репутацию руководства.  Я  очень  уважаю Анну
Андреевну,  и  все в районе ее уважают,  но сегодня она меня расстроила.  Не
вижу ни обычной ее принципиальности, ни настойчивости...
     Он  спокойно  расхаживал  по  кабинету  и   не  спеша  произносил  одну
аккуратную фразу за другой.
     - Вот  Анна  Андреевна  обмолвилась  о  воспитании  детей.   А  что  за
воспитание без отца? Без отца уже не семья...
     Он  подошел к  книжному шкафу,  за  стеклами которого тускло  лоснились
вишневые корешки книг.
     - Не  хочу  заниматься  отсебятиной,  но  я  вправе  посоветовать  Анне
Андреевне обратиться к высказываниям Владимира Ильича.  Вот хотя бы... Взять
хотя бы  переписку Владимира Ильича с  Инессой Арманд.  Ленин ясно говорит о
семье.  О своем отношении к семейному вопросу. Я согласен, Анне Андреевне не
повезло.  Но почему она ничего не предпримет для того, чтобы превратить свою
семью в ячейку коммунистического общества?  Детей надо воспитывать...  Ну, а
мужа?  У нас пишут о женском равноправии,  о раскрепощении женщины. В данных
обстоятельствах слабейшая сторона -  Бахрушин.  Уже вследствие общественного
положения Анны Андреевны он,  так  сказать,  находится под  сапогом у  жены.
Почему  же   она  его  не  воспитывает?   Пусть  она  проявит  добрую  волю,
педагогические  способности,  партийный  такт.  Значит,  других  воспитывать
можно,  а  на  собственного мужа  не  хватает ни  способностей,  ни  усилий?
Представьте,  что  Анна  Андреевна разойдется.  Ведь  деться некуда будет от
пересудов.   Всех,   мол,   воспитываете,  а  собственного  мужа  не  смогли
воспитать...
     Говорил он  вдумчиво,  убежденно и  -  Анна  не  сомневалась в  этом  -
действительно искал наилучшее решение.
     Но вот он говорит,  говорит,  а  его слова бегут мимо Анны,  как мутный
ручеек в придорожной канавке.  Человек начитанный, образованный, советы дает
правильные,  но все это мимо,  мимо... Ленина цитирует к месту, но почему он
всегда как-то  удивительно одинаков.  Одинаково советует -  и  как  кукурузу
сеять,  и  какую  картину купить в  Дом  культуры,  и  как  правильно класть
кирпичи, и как не расходиться со спившимся мужем...
     Тарабрин  кончил,  сел  за  стол,  положил  перед  собой  руки  и  даже
улыбнулся.
     - Кто-нибудь хочет? - спросил он, точно заседание еще продолжалось.
     - Оно  конечно...  -  неопределенно протянул Жуков.  -  Что  ж  тут еще
скажешь...
     Тарабрин одобрительно кивнул.
     - Я  рад,  что мы  вынесли этот вопрос на бюро,  -  веско сказал он.  -
Вопрос не простой, подумать стоило, и, думаю, не ошибусь, если выскажу общее
мнение.  -  Он посмотрел на Анну даже с некоторой строгостью.  - Воспитывать
надо,  Анна Андреевна,  даже близких людей, а не отмахиваться от сложностей.
Бахрушин коммунист, и кому же его воспитывать, как не секретарю райкома.
     Тут он  опять улыбнулся,  на этот раз весьма дружественно,  улыбнулся и
Анне,  потому что  в  общем относился к  ней неплохо,  и  собственной шутке,
которая содержала в себе вполне здравый смысл.
     - Как, Анна Андреевна?
     Анна утомленно кивнула в ответ:
     - Я понимаю, Иван Степанович. Хорошо, постараюсь.
     Она  пошла к  выходу,  и  Тарабрин еле уловимым движением дал остальным
понять,  что  провожать Гончарову не  нужно,  пусть,  мол,  по  дороге домой
соберется с мыслями.
     Но Анна и в самом деле была довольна,  что никто не пошел ее проводить,
ей и впрямь хотелось поразмыслить о муже, о Тарабрине, о себе.
     Равнодушный  человек,   подумала  она  о  Тарабрине.   Правильный,   но
равнодушный.  Напрасно затеяла  разговор.  Теперь  нельзя  не  посчитаться с
Тарабриным. А ему - что? Чужую беду руками разведу.
     И вдруг она, может быть, впервые, усомнилась в его партийных качествах.
Если он безучастен к ней, как же он с другими? Если чужое горе не становится
его горем, какой же он коммунист?..
     Она дошла до  дому.  Было не так чтобы очень поздно.  В  комнатах горел
свет.  Дети спали.  Свекровь бормотала что-то  за  печкой.  Алексей сидел за
столом, устремив тяжелый взгляд прямо перед собой.
     Он медленно перевел взгляд на жену.
     - Пришла?
     Анна не ответила.
     - Не желаешь? - спросил он с вызовом.
     Анна села напротив.
     - Долго это будет продолжаться?  В конце концов тебя, дурака, из партии
исключат, - сказала она почти беззлобно.
     Алексей помолчал, подумал, потом заявил:
     - Не посмеют.
     Он вытянул руку в сторону кухни.
     - Эта грымза...  -  Он никак не мог подыскать слов, но Анна поняла, что
говорит он о матери.  -  Двадцать раз посылал.  В погреб...  Отказывается! -
пожаловался он. - Аня, ты меня уважаешь? Принеси капустного рассолу. До того
жжет...
     Он уже не кричал - просил, в его голосе звучала настоящая жалоба.
     Анна усмехнулась,  взяла электрический фонарик, стеклянную банку, вышла
во двор, спустилась в погреб, зачерпнула из бочки рассолу, вернулась в дом.
     - На,  -  сказала она,  ставя банку на стол. - Пей, Алеша. Опохмеляйся.
Перевоспитывайся.


        XLIII

     Зима  прошла  сравнительно спокойно.  Районная конференция изменений не
принесла,  все остались на своих местах.  Тарабрин проводил совещания.  Анна
ездила по колхозам. Алексей пил.
     Оживление пришло с  весной.  На этот раз руководство посевной кампанией
Тарабрин взял в  свои руки.  Тарабрин считал,  что в  прошлом году Гончарова
почти что  обманула его.  Отменила уполномоченных,  не  собрала для  накачки
председателей, очутилась в плену у полеводов.
     На  этот  раз  были  восстановлены  все  старые  институты,   назначены
уполномоченные, вызваны на совещание председатели колхозов...
     Тарабрин  сделал  доклад.  Повторил передовую "Правды".  Не  буквально,
конечно.  Называл  и  колхозы,  и  совхозы,  оперировал  местными  сводками,
обрушивался на отдельных работников.  Говорил долго,  подробно, был искренне
уверен, что зажигает народ.
     Разумеется, он предоставил слово и председателям.
     - Давайте и вас послушаем...
     Но каждое выступление вводил в схему. План. Погектарный план. Культуры.
Готовность. Техника. Семена. Люди. Все в процентах...
     Анна  чувствовала  себя  больше  зрителем,  чем  участником  совещания.
Тарабрин не очень охотно давал ей слово.  По его мнению,  вопросы Гончаровой
уводили людей в сторону.  Он не мог не признавать,  что она знает район. Она
много времени проводит в колхозах, бывает на полях. Появляясь в колхозах, не
забывает,  что она агроном.  В райкоме работает с увлечением,  однако вкус к
своей прежней профессии у  нее не пропал.  И все-таки,  по мнению Тарабрина,
Анна излишне интересовалась частностями,  а  он  всегда стремился воссоздать
общую картину.
     Анна с  интересом наблюдала за людьми.  Как сильно отличалось все,  что
происходило сегодня, от прошлогоднего совещания! Тарабрин правильно ее тогда
обвинял. Она действительно устроила что-то вроде агрономического семинара. А
сейчас  произносились  политические  речи...  Тарабрин  хорошо  помнил,  что
политика есть концентрированное выражение экономики. Вот и требовал от людей
соответствующих деклараций.
     Но Анне казалось,  что люди скучают. Может быть, Тарабрин прав, упрекая
ее в деляческом подходе,  но безыскусственные споры -  какая пшеница лучше -
нравились ей больше, чем хвастливые обязательства собрать большой урожай. Во
всяком случае,  прошлой осенью во  многих колхозах собрали приличный урожай,
хотя не все брали повышенные обязательства. Никто ведь себе не враг!
     Рядом с  Анной сидел Жуков.  Лицо у  него было скучающе-официальное.  В
прошлом году он тоже пришел на совещание скучать, а потом оживился, вмешался
в общий спор. Сегодня он может не беспокоиться.
     Поспелов сидел с благодушным видом.  Он готовился выступать, как и все.
Анна нет-нет да и  взглядывала -  и  на него,  и  на всех других,  кто с ним
приехал.  Рассветовцы для нее были чуть ли не родственниками.  Она глядела и
думала: неужто и рассветовцы отделаются общими фразами?
     Очередь  дошла  до  Поспелова.  Василий  Кузьмич не  спеша  поднялся на
трибуну.  Пригладил волосы. Посмотрел на Тарабрина. Сказал несколько гладких
общих фраз...
     И тут Анна заметила,  как заерзал на своем стуле Челушкин. Он не сводил
взгляда с Поспелова.  Тот взглянул наконец на Челушкина.  Челушкин торопливо
кивнул. Еще раз кивнул. Кажется, они поняли друг друга.
     И Василий Кузьмич как в воду бросился:
     - Мы хочем отказаться от клеверов... Чивой-то с клеверами не тае...
     Это уже начинался балаган.  Обычный спасительный балаган.  Поспелов мог
выражаться грамотно,  а  если  начинал коверкать язык,  значит,  уходил  под
прикрытие,  пытался заслониться мнимым невежеством.  Уж  Анна-то знала,  как
хитрит Василий Кузьмич!
     - А как по плану,  товарищ Поспелов?  -  Тарабрин сразу насторожился. -
Как у вас клевер в севообороте?
     - Значится, - уныло промолвил Поспелов. - Только с ним у нас чего-то не
того...
     - Чего не того?
     - Молоденький, жалко косить, а в передержке тоже не оправдывает...
     - И что же вы предлагаете?
     Челушкин не сводил взгляда с  Василия Кузьмича.  Поспелов потоптался на
трибуне.  Он  не поднял руки,  но Анна чувствовала,  как мысленно он скребет
пятерней  затылок.  Поспелов  боялся  Тарабрина,  не  осмеливался  идти  ему
поперек,  а нарушить план севооборота - это и значило идти поперек. С другой
стороны,  Поспелов не  мог  нарушить уговор с  Челушкиным,  это настроило бы
против него всю молодежь и в Мазилове и в Кузовлеве.
     - Мы ето...  решили отказаться.  От клевера.  Сеять овес.  Вико-овсяную
смесь.  Только она полягает.  Так чтобы не полягала...  овса поболе,  а вики
помене. В общем, на три пуда овса пуд вики. Так не полягает. Белок!
     Все это Поспелов высказал на одном дыхании, чтобы сразу отрезать...
     Но  Тарабрина трудно сбить.  Он понял,  что Поспелов уводит совещание в
сторону.
     - Какой там  еще белок?  -  строго спросил он.  -  Кто это позволит вам
ломать план севооборота?
     Поспелов повернулся в  сторону президиума,  посмотрел на  Анну,  -  она
поняла его взгляд: в случае чего - поддержи!
     Однако Тарабрин торопил его  с  ответом,  и  больше уже не  было смысла
играть в невежество.
     - У нас высчитывали в агрокружке,  -  насупившись,  заявил Поспелов.  -
Вику с овсом в неправильной пропорции сеяли,  вот вика и валит овес, никакой
машиной не убрать.  А  ежели наоборот,  овес вику держит,  убирать легче,  и
урожай больше...
     Точно выразился,  не стал коверкать даже такое слово,  как "пропорция".
Разговор начинался серьезный, было уже не до шуток.
     Тарабрин нахмурился.
     - Кто же это у вас так решил?
     И ведь он не против новшеств, он человек разумный, но надо же спросить,
увязать, согласовать. Все должны понимать, что без няньки никуда, а нянька -
аппарат, райком, райисполком, райсельхозинспекция.
     Поспелов отрубил, сказал правду:
     - Комсомольские звенья.
     Тарабрин поднял брови.
     - Даже не правление?
     Поспелов  заторопился,   полез  в   карман,   достал  записку,   загодя
составленные для него "тезисы".
     - Вика,   Иван   Степанович,   с   помощью  обитающих  на   ее   корнях
а-зо-то-фик-си-ру-ю-щих  бактерий  усваивает из  воздуха  азот,  накопляет в
почве и подкармливает овес...
     Это  он  уже  не  сказал,  прочел,  это  был  его  самый веский научный
аргумент.
     Но что же будет, если каждый колхоз начнет ломать план севооборота? Что
даст район в  конце года в  государственные закрома?  Ослабь вожжи -  и тебя
захлестнет стихия...
     Тарабрин встал.
     - Довольно, Василий Кузьмич...
     Поспелов предупредительно улыбнулся.
     - Чего довольно?
     - Пусть говорит, - шепнула Анна Тарабрину.
     Тарабрин сделал вид,  что не слышит.  В этой самодеятельности повинна и
Гончарова, ее послабляющее влияние.
     - Довольно дезориентировать людей. Здесь не агрокружок, а ответственное
совещание. Никто не позволит нарушать план севооборота...
     Он согнал Поспелова с  трибуны.  Поспелов так это и понял и пошел вниз.
Он  был обучен не  спорить с  Тарабриным.  Но неожиданно поднял руку и  даже
приподнялся со стула Челушкин.
     - Дайте ему!..
     - А чего, правда...
     Это покрикивали уже другие.
     - Пусть расскажет, как это овес с викой!
     - Это надо продумать, - веско сказал Тарабрин.
     - А мы здесь и продумаем!
     Всходили семена, посеянные Гончаровой!
     Тарабрин поднял руку.
     - Товарищи,  я вам объясню.  Возьмем план севооборота. Ведь для чего-то
план существует...
     Он  произнесет сейчас речь и  поставит все на  свое место.  Еще минута,
другая, и все войдет в обычную колею.
     - А  вы  и  нам  дайте  поговорить!  -  зло,  даже  ожесточенно крикнул
Дормидонтов, председатель "Зари". - А то все слушай да слушай...
     Приходилось, видимо, подчиниться собранию.
     - Продолжайте, Поспелов...
     Поспелову не хотелось возвращаться на трибуну.  Но -  пришлось.  Однако
нового  он  уже  не  сказал  ничего.   Просто  изложил  содержание  брошюры,
прельстившей мазиловских комсомольцев, чей почин рьяно поддержал Челушкин.
     Вслед  за  Поспеловым попросил слова  Дормидонтов.  Это  был  несильный
председатель несильного колхоза.  Но  о  колхозе он  даже не  заикнулся.  Он
обрушился на райсельхозинспекцию,  на райисполком,  а косвенно, значит, и на
райком.  Он  сказал,  что план севооборота по  району -  искусственный план,
надуманный,  канцелярский. Сказал, что "Заря" никогда не поднимется на ноги,
если все время кто-то будет за нее думать и решать.  Позвольте сеять то, что
нам самим нужно. Напоремся, нам же лапу сосать...
     - Ну,  хватит! - сказал после него Тарабрин. - Этак у нас действительно
получится  художественная  самодеятельность.  Планирование  важнейшая  часть
экономической  политики  партии.  Оно  предусматривает планомерное  развитие
всего хозяйства...
     Он сказал все-таки все, что хотел сказать. От общих положений перешел к
частностям,  сказал,  что все замечания будут учтены, но план весеннего сева
ломать он не позволит.
     В  его  голосе все  время что-то  звенело,  он  не  кричал,  кричать он
позволял себе только в  кабинете и  большей частью с  глазу на глаз,  но его
предупреждающие интонации запоминались.
     - Не переоценивайте себя,  - произнес он с некоторой иронией и вместе с
тем с явной угрозой. - Я бы никому не советовал утратить доверие райкома...
     Анна  тронула Тарабрина за  пиджак.  До  чего  же  он  любит  угрожать!
Тарабрин повел локтем, незаметно отстранил Анну.
     - Так что учтите...
     Он  объявил перерыв.  Надо  было дать людям пообедать.  Тарелка борща и
бутылка пива иногда улучшают настроение.
     Сам он пошел к себе в кабинет, позвал Анну.
     - Анна Андреевна, хочу поговорить с вами...
     Он попросил ее выступить.  К голосу Анны прислушивались.  Тем более что
она  агроном.  Тарабрин  хотел,  чтобы  Анна  выступила  в  поддержку плана.
Агрономически, так сказать, обосновала необходимость...
     Анна  обязана была поддержать Тарабрина.  Но  она  не  могла и  предать
Челушкина.
     - А если я попробую рассмотреть агрономические рекомендации с некоторой
перспективой...
     Но ей так и не дали дотолковать с Тарабриным. В кабинет вошло несколько
председателей колхозов, Поспелов замыкал шествие.
     - Ну что, пообедали, товарищи? - добродушно осведомился Тарабрин. - Еще
часика два - и по домам.
     - Вот что,  Иван Степанович,  -  решительно сказал вдруг Дормидонтов, -
хотим писать в  обком.  Не можем мы больше работать с  вами.  Трудно и нам и
вам...
     Тарабрин побледнел.
     - То есть как?
     - Хотим писать, - сказал Дормидонтов. - Душно.
     Поспелов  стоял  багровый,  смущенный,  из  всех  присутствовавших ему,
кажется, больше всех было не по себе.
     - Подождите, что это за заявление? - спросила Анна.
     Ей  вдруг  стало  обидно за  Тарабрина.  Уж  кому  бы  грозить,  но  не
Дормидонтову.  Во  всем этом разговоре было что-то  непартийное,  она готова
была возмутиться.
     - А может,  не писать?  - мягко возразил Тарабрин. - Поговорим на бюро.
Соберем всех на бюро и обменяемся...
     - Правильно, - сказал с облегчением Поспелов.
     - Можно и на бюро,  -  мрачно согласился Дормидонтов.  - Но надо как-то
менять...
     Он  не  сказал,  что  менять,  и  Анна  не  поняла,  что  он  под  этим
подразумевает,  она только с облегчением почувствовала:  люди высказались, у
них  прорвался протест против  постоянных окриков Тарабрина,  и  теперь  они
успокаиваются.
     - Пойдемте, - сказал Тарабрин. - Пока что будем закругляться.
     Он спокойно открыл совещание,  предоставил слово очередному оратору,  и
вдруг Анна заметила, что он опять побледнел.
     - Вы   не   расстраивайтесь,   -   тихо  ответил  он.   -   Мне  что-то
нездоровится...
     Он посидел еще минут пять. Ему, кажется, действительно нехорошо.
     - Вот что,  - вдруг сказал он, поднимаясь, с росинками пота на лбу. - Я
пойду,  Анна Андреевна.  У меня,  кажется,  температура.  Кончайте без меня,
только не давайте тут очень распространяться.


        XLIV

     Анна  скомкала  совещание.  Может  быть,  в  присутствии Тарабрина  она
позволила бы себе с ним поспорить, но теперь она не могла его не поддержать,
как-никак прежде всего он выражал линию райкома, он был первым секретарем...
     - Все-таки  не  очень  мудрите,   -   напутствовала  она  руководителей
колхозов. - Если что надумаете, посоветуйтесь в сельхозинспекции.
     В общем, получилось какое-то не доведенное до конца совещание.
     Даже  выступая  с   заключительным  словом,   она  мысленно  все  время
возвращалась к  Тарабрину.  Как  странно сегодня все  получилось.  Перестали
понимать друг  друга.  Тарабрин -  людей  или  люди  -  Тарабрина?  Молчали,
молчали...  Что-что,  а  молчать все умели.  Вернее,  не  высказывать своего
недовольства.  Своих подлинных мыслей. А тут вдруг прорвало. Все-таки нельзя
бесконечно подогревать воду в  закрытой кастрюльке.  Рано или  поздно сорвет
крышку.  Не  Дормидонтов,  так кто-нибудь другой бы сказал.  Даже Поспелов и
тот... Выходит, что Челушкин для него теперь сильнее Тарабрина.
     Утром Анна собралась было позвонить Тарабрину,  как к  ней позвонили от
него.
     - Иван Степанович просит зайти...
     Она  сразу  пошла.  Тарабрин жил  недалеко от  райкома.  В  конце узкой
улочки,  на  взгорье,  занимал отдельный особняк,  построенный еще  для  его
предшественника.
     Дома у Тарабрина Анна была всего два или три раза, в гости друг к другу
они не ходили, дружбы между ними не возникло.
     Дверь открыла жена Тарабрина.
     - Проходите, ждет, - встревоженно сказала она. - Сейчас придет врач.
     Тарабрин лежал в постели, был он еще бледнее, чем вчера.
     - Кажется,  заболел,  - сказал он глухим голосом. - Как закончили, Анна
Андреевна?
     - Нормально. Я предупредила всех. Как вы и говорили.
     - Ох,  Анна Андреевна,  не  проворонить бы нам сев,  -  почти простонал
Тарабрин. - Не хочется отставать от других.
     Их беседу прервал врач. Анна вышла, пока он осматривал Тарабрина.
     - Разве так  можно?  -  громко заговорил врач,  выйдя из  комнаты после
осмотра больного. - Острый аппендицит и... грелка! Беспечность...
     Он вздохнул и объявил и жене Тарабрина и Анне:
     - Операцию.  И чем быстрее,  тем лучше...  Решайте, в Пронск или у нас.
Если в Пронск, везите сейчас же...
     Вероятно, врачу не очень хотелось брать на себя ответственность.
     - В Пронск,  в Пронск,  - категорически сказал Тарабрин. - Здесь я буду
вмешиваться в дела, не дам никому покоя.
     Отправку  организовали молниеносно.  Позвонили в  Пронск,  в  обком,  в
городскую больницу. Вместе с Тарабриным ехали врач и жена.
     Тарабрин хоть и охал, но держался спокойно, даже бодро.
     - Прощайте,  Анна Андреевна...  -  Он  пожал ей руку.  -  Не запускайте
район.  Сев, сев... Свяжитесь с обкомом. Советуйтесь, помогут. Докладывайте.
Не забывайте о сводках.  Разошлите уполномоченных. Пусть нажимают. Звоните в
обком почаще...
     Неспокойно было Анне, что уезжает Тарабрин...
     Страшно подумать!  Теперь сев на  ее  плечах...  Теперь она отвечает за
район!  Надо позвонить в  обком,  сказать,  что  Тарабрин заболел.  Тарабрин
советовал почаще звонить в обком.  До чего же он любил прикрываться обкомом!
До самого последнего момента. И не вспомнил ни о ком в районе...
     Она  пришла в  райком,  попросила Клашу  соединить ее  с  Пронском.  Не
осмелилась вызвать Кострова, побаивалась его так же, как Поспелов Тарабрина.
Попросила соединить ее  с  Косяченко.  Со вторым секретарем всегда почему-то
легче разговаривать, чем с первым.
     - Георгий Денисович,  мы  отправили Тарабрина,  -  сказала она.  -  Как
поступать дальше?
     - Чего как поступать? - весело отозвался Косяченко. - Сеять!
     - Но ведь Тарабрин, должно быть, надолго выбыл, - неуверенно произнесла
Анна.
     - А вы на что? - все так же весело произнес Косяченко. - Справитесь.
     - Трудно, - сказала Анна. - Район большой...
     - Справитесь, - уверенно повторил Косяченко. - Будет трудно, звоните, в
обиду вас не дадим!


        XLV

     Вот  она  и  осталась одна.  Одна  и  не  одна.  Рядом Щетинин,  Жуков,
Добровольский,  Ванюшин. Существует коллективная ответственность. И все-таки
большое бремя легло на ее плечи.
     На  нее  обрушилось множество дел.  Она  и  при  Тарабрине решала много
вопросов.  Решала иногда и за себя,  и за Тарабрина. Но почему-то теперь все
дела  предстали  перед  ней  в  ином  качестве.   Что  же  изменилось?  Мера
ответственности.
     Прошло несколько дней,  и она почувствовала: дела захлестнули ее. Все в
ней нуждались. Все требовало согласования с ней, ее одобрения, ее решения. К
ней шли со строительством школы,  с  критической статьей в газете,  с планом
севооборота,    со    снабжением   детских   яслей.    Затоваривание   книг.
Молокопоставки. Квартиры. Пьяницы. Семена. Тротуары...
     Она советовала,  предлагала, решала. Могла ответить на тысячу вопросов,
и  все-таки находился тысяча первый,  на  который она ответить не  успевала.
Если другие не будут делить с ней ответственности,  думала она, ей с районом
не справиться. Ни ей, ни Щетинину, ни Жукову...
     Взаимодействие людей, организация этого взаимодействия - вот что должно
составлять суть деятельности работников партии.
     Необходимо доверять,  но  важно  и  уметь  определить,  на  кого  можно
опереться...
     А опереться можно далеко не на всех!
     Взять хотя бы  тот же план севооборота.  Богаткин честно расписывал все
из года в год.  Он хороший человек,  Александр Петрович, но сколько же можно
сидеть  в  канцелярии...  Он  получал  установки из  области,  получал планы
колхозов,  сводил все в общий порайонный план, и... Почему-то это устраивало
Тарабрина.  Каждый  год  одно  и  то  же  по  заведенному  шаблону.  Никаких
преобразований. Все очень добросовестно, но блинов из одной добросовестности
не напечешь.
     Сколько Богаткину лет?  Она  попросила Клашу навести справку.  Батюшки,
шестьдесят четвертый!
     Анна была не против того,  чтобы и  в шестьдесят четыре человек работал
на полную катушку, но если все нитки смотаны и осталась лишь болванка...
     Поспелов тоже спокоен до безразличия.  Раньше он был живее, хотя всегда
отличался излишней  покладистостью с  начальством.  Куда  прикажут,  туда  и
везет. Никогда не поперечит Богаткину.
     Апухтин.  Пыхтит,  а что толку? Запущен совхоз. При том внимании, какое
оказывается совхозу, давно бы можно выйти вперед...
     Время требовало от людей размаха,  знаний, движения. Не все выдерживали
взятый темп.  Кое-кто отставал. Этих людей почему-то терпели, хотя отстающий
человек не может двигать вперед дело...
     Людей надо менять.  Точнее,  не людей,  а руководителей. Приходит такое
время,    когда   некоторые   руководители   перестают,    как    говорится,
соответствовать возрастающим задачам. Смена кадров - это неизбежность.
     Надо найти в  себе мужество произвести эту смену.  Но  решиться на  это
очень трудно.  Кроме всего прочего,  Анна не знала, сколько времени пробудет
она  на  посту  первого секретаря.  Месяц,  два,  три...  Может быть,  лучше
подождать до конференции. Новый секретарь пусть и подбирает людей.
     Нет,  неправильно!  Не  откладывай на  завтра  то,  что  можно  сделать
сегодня.  Если ты  убеждена,  что для дела полезно сменить Богаткина,  зачем
проявлять нерешительность?  Если ты уверена в себе, разве это по-партийному,
ждать...
     Трудно решиться,  многие ей чем-то даже милы,  она их давно знает,  они
хорошо относились к Анне...
     Но не могла она сбиваться с  шага и  сбивать с  шага других из-за того,
что кто-то устал...
     С  Богаткиным разговор закончился сравнительно легко.  Анна  пригласила
его в райком,  он пришел со всеми сводками,  с какими-то инструкциями,  весь
внимание, весь готовность...
     Анна посмотрела в его добрые, голубые глаза, и ей стало не по себе.
     Она  усадила  его  на  диван,  села  рядом.  Так  хотелось сказать  ему
что-нибудь доброе.
     - Александр Петрович, вы не устали? - спросила она.
     - Нет,  -  ответил Богаткин удивленно, в райкоме редко задавались такие
вопросы. - Время сейчас не отчетное, отсыпаюсь...
     - Вы  меня  не  поняли,  Александр Петрович,  -  призналась Анна.  -  Я
спрашиваю не о сегодняшнем дне.  Я имею в виду... - Она чуть смешалась. - Вы
не собираетесь на пенсию?
     Богаткин вскинул на Анну глаза...
     Они здорово потускнели. Выцвели. Совсем старенький. На щеках морщины, и
волосы в  морщинах не пробриваются.  Полтора десятка лет знакома с ним Анна.
Милый  человек.  Когда  она  сидела за  канцелярским столом,  он  казался ей
неплохим  работником.  Вместе  составляли  отчеты.  Но  что  сделал  он  для
колхозов, для района?
     Поймет он ее или не поймет?
     - Нежелательно,  Анна Андреевна. Я старый агроном Знаю район. До каждой
мелочишки.
     Конечно, знает. А что с того?
     - А мне думается, пора и отдохнуть.
     Богаткин обиженно заморгал.
     - Чем я не угодил вам, Анна Андреевна? Я всегда к вам относился...
     - Не могло быть лучше,  Александр Петрович,  -  согласилась Анна.  - Но
ведь годы идут...
     - Стар?
     - Да.
     - Кого же имеете в виду?
     - Филиппова из "Ленинского пути".
     - Мальчишка.
     - Вот и будем с него требовать.
     - А с меня нельзя?..
     Неожиданно Богаткин махнул рукой. Как-то вяло, безнадежно.
     - Ваша воля...
     Этим ответом он бесповоротно уронил себя в глазах Анны.  Вялый человек.
Даже постоять за себя не хочет.
     - Это не моя воля,  это в интересах дела,  Александр Петрович.  Я помню
все доброе,  помню ваше отношение.  Но ведь работаем мы с  вами не для себя.
Будем откровенны. Вам не угнаться за Филипповым...
     - В  конце концов,  я  тоже  могу  читать лекции,  -  обиженно произнес
Богаткин.
     - Вот и читайте,  - охотно согласилась Анна. - Читайте в Доме культуры.
Мы постараемся устроить вам хорошую пенсию.  Но спрос с вас будет другой,  и
нам легче...
     Конечно, он обижен. Анне жалко Богаткина. Но теперь уже невозможно быть
агрономом за  письменным столом.  Агроном,  который сам не  умеет выращивать
хлеб, не может руководить районом...
     Труднее с Поспеловым.
     С  Василием Кузьмичем Анну  связывали годы совместной борьбы за  подъем
колхоза.   Анна   знала:   Поспелов  слишком  покладист,   легко  мирится  с
недостатками,  любит угождать начальству,  но  хозяин он  в  свое  время был
крепкий.  Чего не отнять,  того не отнять.  С  Анной он иногда спорил,  чаще
подчинялся, но все это были споры в одной семье, их жизнь, их благосостояние
росли на одном поле.
     Анна сама позвонила в "Рассвет".
     - Василий Кузьмич, вы не выберетесь в город?
     Поспелов  появился  важный,   довольный,   как-никак  делами  в  районе
заправлял  теперь   свой,   мазиловский,   рассветовский,   можно   сказать,
выдвиженец.  Отсвет райкомовского авторитета падал и на колхоз, все-таки это
они воспитали Гончарову,  из  их  колхоза,  а  не  из  какого-нибудь другого
выдвинули человека в секретари.
     Поспелов  приехал   довольный,   даже   слишком   довольный,   какой-то
неуязвимый. Поэтому-то его и надо было освобождать. Все от него отскакивает,
как горох от стенки, а руководители теперь нужны беспокойные, которым каждая
неудача приносит боль...
     - Как ребята, Василий Кузьмич, как семья?
     Такое начало не предвещало в разговоре ни облачка.  Или что-то нужно от
колхоза,  или Анна Андреевна затевает какое-нибудь новшество,  у  нее до сих
пор сохранилась этакая юношеская запальчивость в работе.  Но Василий Кузьмич
заранее решил не сдаваться,  Анну Андреевну он уважает,  но пора постоять за
спокойную жизнь.
     - Василий Кузьмич, а ведь "Рассвет" опять стал откатываться.
     Что это - упрек? Поспелов не понял.
     - Мы твердо стоим, - сказал он уверенно.
     - Ничто не стоит на свете. Все движется. Или вперед, или назад.
     Василий Кузьмич провел ладонью по бритым щекам.
     - Все у нас, Анна Андреевна, движется вперед. Закон развития.
     - Но есть и закон старения. Старое старится, а молодое растет. Старость
должна уступать дорогу молодости.
     Василий Кузьмич еле заметно забеспокоился, потрогал подбородок, одернул
пиджак.
     - Вы что имеете в виду?
     - А ведь похуже будет в этом году баланс у колхоза?  - Анна не ответила
прямо, все не решалась сказать правду. - Трудно вам, Василий Кузьмич...
     - То есть как трудно?
     - И вообще, и в частностях. Трудно тянуть колхоз. Одышка.
     Поспелов вдруг понял. Он порозовел. Поднялась вверх бровь и снова стала
на место.
     - Это как понимать,  Анна Андреевна? - Но он уже все понял. - Считаете,
не справляюсь?
     Анна выдержала его взгляд.
     - Пока еще справляетесь.  Но скоро перестанете. Зачем доводить и колхоз
и себя до такого состояния?
     Поспелов подумал.
     - Я ведь,  Анна Андреевна,  понимаю. Если райком не будет поддерживать,
никакой председатель,  конечно,  не справится.  Но вас не понимаю.  Работали
вместе, и, кажись, неплохо. Что ж это так?
     Анна многое могла сказать:  и как спорили они друг с другом, не раз, не
два, и с каким завидным спокойствием принимал Поспелов и хорошее и дурное...
Но помнить плохое ей не хотелось.
     - Пришло время, - просто сказала Анна. - Постарайтесь понять.
     - Значит, с ярманки?
     - С ярмарки, Василий Кузьмич.
     - Да уж чего там... С ярманки!
     - Поймите,  Василий Кузьмич.  Вручную вы  косили,  может быть,  не хуже
многих, но смешно махать косой рядом с комбайном.
     - Поздновато учиться.
     - Вот это я и говорю.
     Поспелов прищурился.
     - Люди - не комбайн, Анна Андреевна. С людьми я нахожу общий язык...
     - Любой  человек  посложнее комбайна,  Василий  Кузьмич,  а  человек на
комбайне сложнее человека с косой.
     Поспелов похлопал ладошкой по столу.
     - Подыскали кого?
     - Да, есть на примете.
     - А нам не нужно чужих, - вдруг резко сказал Поспелов. - Ни я не приму,
ни народ. Кого вы нашли? Откуда? Все свыше дают начальников!
     - А если сниже?
     - Это как понимать?
     Анна вышла из-за стола,  подошла к окну, посмотрела на светлую кудрявую
травку под окнами.
     - Давайте говорить,  Василий Кузьмич,  начистоту. Я всегда уважала вас,
но ведь ваши дочки подкованнее вас,  вы сами Любой гордитесь.  Раньше у кого
голос покрепче,  тот и  фельдфебель,  а  теперь,  чтоб отделенным стать,  не
только надо  уметь  стрелять и  разобрать автомат до  винтика,  а  и  других
научить. Никого мы к вам не пошлем, место тому, кто умнее в дому...
     Она помолчала,  знала,  что обидит Поспелова,  но была уверена в  своей
правоте.
     - Сама приеду в колхоз,  буду рекомендовать Челушкина. У него тоже есть
недостатки, но он мало беспокоится о своем положении, о себе. Гриша... - Она
поправилась. - Григорий Федорович из тех людей, кто затыкал собой амбразуру.
Вы считали,  он не годится в  кладовщики,  а  в Кузовлеве он почти агрономом
стал...
     Большей похвалы ей  не высказать!  Нашлась бы и  другая похвала,  более
высокая,  но не хотелось ни обидеть, ни оскорбить Поспелова. Василий Кузьмич
легко шел  на  тот или иной компромисс.  Гусей не  любил дразнить.  А  гусей
иногда надо дразнить!  Опыт и честность -  вот золотое сочетание.  Однако из
двух этих качеств предпочтение следует отдать честности. Опыт приобретается,
а честность -  врожденное качество. Конечно, и преступников перевоспитывают,
но   руководитель  с   пятнами   на   совести  немыслим.   Слишком  спокоен,
снисходителен,  податлив  Поспелов.  Неплохой  человек,  но  не  пример,  не
пример...
     - А меня со счетов?
     - Нет.  Но не будем загораживать дорогу тем,  кто нас обгоняет.  Хотите
меняться? Идите в Кузовлево бригадиром вместо Челушкина! Проявите себя...
     Анна угадывала, какие чувства бушевали в Поспелове. Возможно, он горько
раскаивается сейчас,  что по-хорошему встретил ее  в  свое время в  колхозе.
Наверно, многое хотелось ему напомнить ей, только смелости не хватало.
     Он, конечно, не произнес ни слова, даже смотреть не хотел на Анну.
     - Подумаю, Анна Андреевна, - процедил он, отводя глаза.
     - Я не тороплю вас.
     - А когда же вы это хотите... - Он не договорил.
     - Повторяю,  торопиться некуда, - сказала Анна. - Не горит. Вы сами все
подготовьте. Сами привлеките Григория Федоровича, посоветуйтесь с ним лишний
раз, поднимите. Не мне вас учить, пусть все идет без обиды...
     Они  расстались.  Анна  чувствовала  себя  виноватой.  Поспелов  уходил
обиженным. Но, казалось, даже сейчас он ощущал ее правоту.
     И уж совсем не получился разговор с Апухтиным.  Она тоже позвонила ему,
пригласила в райком, тот сказал, что приедет. Но не прошло и часа, как Сурож
соединили с Пронском. Звонил Волков.
     - Привет,  Анна Андреевна! Опять повели атаку? Очень прошу, не трогайте
Апухтина...
     Апухтин  прятался  за  Волкова,   как  за  каменную  стену.   Он  имел,
по-видимому,  инструкцию при  малейшем покушении на  свою  особу  звонить  в
Пронск.
     - Быстро вас информировали! - Анна не пыталась скрыть раздражения. - До
каких пор  можно его  терпеть?  Принимать решение без  вас не  будем,  но  и
терпеть дольше...
     - Повремените,  Анна Андреевна!  - закричал Волков. - Все в свое время.
Дайте еще полгодика сроку. Я подброшу техники...
     - Да уж куда подбрасывать? - возразила Анна. - Всего хватает. Кроме ума
и способностей...
     Но  Волков все-таки  отбил  Апухтина,  он  защищал его  с  удивительным
постоянством.
     Однако даже  те  -  не  такие уж  большие -  перестановки людей,  какие
произошли в  районе,  дали повод к разговорам о том,  что Гончарова не щадит
кадры.  Особенно волновались те,  кто чувствовал себя не на месте. В область
посыпались жалобы, и Анна с некоторым беспокойством ждала вызова в Пронск.


        XLVI

     Лукин,  райкомовский шофер,  сам  предложил  Анне  ехать  в  Пронск  не
поездом, а машиной. Она складывала еще бумаги, когда он зашел в кабинет.
     - Звали, Анна Андреевна?
     - Хочу попасть к ночному поезду, Лукин. Успеем?
     - В Пронск?
     - Вызывают.
     - А зачем поездом?  Только время терять. Иван Степанович всегда машиной
до самого Пронска...
     Для Анны машина еще не  стала неотъемлемым спутником ее  жизни,  как-то
неудобно ради собственного удобства гнать машину в Пронск, но для Лукина это
обычное дело.
     - А когда же тогда выезжать?
     - Вам ко скольким?
     - К десяти.
     - Часиков в пять, полпятого, точно будете к девяти.
     - Устанете вы, Лукин...
     - Мне не привыкать!
     Анна  плохо  спала  ночь  -  все  боялась  проспать.  За  окном  только
залиловело, как она встала, умылась, принарядилась, все-таки впервые ехала в
обком отчитываться за весь район.
     Когда выглянула в окно, машина уже стояла у крыльца, она и не заметила,
как Лукин подъехал.
     Выбежала на крыльцо:
     - Я сейчас, Лукин...
     Вернулась,  надела пальто,  взяла папку со  всеми сводка ми  по району,
обошла детей,  поправила на них одеяла.  Не любила расставаться с детьми, но
постоянно оставляла их одних - такая уж сложилась у нее судьба.
     - Не опоздаем?
     - Что вы, Анна Андреевна!
     Небо  голубело  на   глазах;   только  выехали  за  город,   оно  сразу
высветилось, вольно раскинулось по горизонту. Все вокруг знакомо и привычно,
но не утратило от этого своей прелести. Анна любила эти поля и луга, холмы и
перелески,  любовалась ими с  каким-то даже напряжением и  не заметила,  как
заснула.
     - Анна Андреевна, - услышала она сквозь сон. - Анна Андреевна...
     Это Лукин деликатно будил Анну.
     - Анна Андреевна. Пронск.
     Они уже ехали по городу.
     Анна испуганно взглянула на часы. Четверть десятого! В самый раз...
     - К обкому, Лукин!
     Через приемную прошел Секачев,  помощник Кострова. На ходу поздоровался
с Анной, вошел в кабинет. Но пробыл у Кострова недолго.
     - Заходите, товарищ Гончарова.
     Костров сидел за столом. Он поднялся навстречу ей. Протянул руку:
     - Здравствуйте, Анна Андреевна. Жду. Садитесь.
     Анна осторожно села у  стола в  кресло.  Право,  в Кострове есть что-то
симпатичное. Анна не ошиблась, рассматривая его на сессии.
     - Ну, Анна Андреевна, как дела?
     - О каких делах вы спрашиваете?
     В глазах Кострова мелькают веселые искорки.
     Какие у  него глаза?  В общем приветливые.  Серые,  с рыжинкой.  С ним,
кажется, легко разговаривать.
     - Вы чем интересуетесь, Петр Кузьмич?
     - Всем. Вами, Тарабриным, районом. Абсолютно всем. Мы ведь, собственно,
почти  незнакомы.  Вот  и  давайте знакомиться.  Прежде всего  о  Тарабрине.
Рассказывайте, что там с ним приключилось.
     Костров пытливо,  даже  слишком пытливо,  как-то  лукаво смотрел Анне в
глаза.
     - А что Тарабрин?
     Анна не знала -  надо ли рассказывать Кострову о том,  что произошло на
совещании.  Да и в общем-то -  что произошло?  Ничего.  Все погорячились,  и
только.  Тарабрин,  по обыкновению,  поднял голос,  а  другие на этот раз не
захотели стерпеть.  Незачем посвящать Кострова в эти дрязги.  Анне почему-то
казалось,  начни она копаться в происшедшем,  начни докапываться до какой-то
сути, которая ей самой неясна, она совершит бестактность...
     - С чего это Тарабрин у вас заболел?
     - Болезнь не спрашивает, Петр Кузьмич.
     Костров одобрительно смотрел на собеседницу,  ему,  видно, нравились ее
ответы.
     - Сделали ему операцию,  вашему Тарабрину, - серьезно сказал Костров. -
Вовремя у  него случился этот аппендицит.  А  то  гнойник мог  бы  и  внутрь
прорваться...
     Знает Костров что-нибудь о совещании или не знает?
     - Ну  ладно,  -  сказал Костров.  -  Пусть  поправляется.  Меня  вообще
интересует  ваше  мнение  о  Тарабрине.  Как  вы  к  нему  относитесь,  Анна
Андреевна?
     У  Анны сложилось как бы  два мнения о  Тарабрине.  Одно,  так сказать,
официальное и другое -  для себя.  Но она не решалась высказать Кострову это
свое,  внутреннее мнение прежде всего потому,  что  сама  не  была до  конца
уверена в  его правильности.  Да  и  Кострова какие-то личные ее впечатления
вряд ли интересовали.  Ему нужны не субъективные оценки,  а беспристрастное,
объективное мнение человека,  вот почти уже два года работающего бок о бок с
Тарабриным.
     - Как вам сказать, Петр Кузьмич... Я считаю, Тарабрин сильный работник.
Опытный. Давно уже на партийной работе. Несколько резок и грубоват... - Анна
испугалась,   что  все-таки  начинает  критиковать  Тарабрина,  а  это  даже
неудобно, когда человек лежит в больнице и еще неизвестно, вернется ли он на
работу.  -  Может  быть,  иногда излишне нервничает,  -  поправилась она.  -
Слишком уж привык к людям, к району. Ведь он давно у нас...
     - Продолжайте,  продолжайте,  -  поощрил Костров.  - Вы правы, людям не
надо давать засиживаться.
     Анна не согласна с Костровым -  она любила,  да,  любила свой район,  в
этот район столько уже вложено своего труда, - как можно засидеться там, где
работается с  сердцем?  Наоборот,  место это становится все дороже и дороже,
это священная привычка; страшно не засидеться, а свыкнуться!
     Но она не осмелилась поправить Кострова.
     - Конечно, засиживаться нехорошо, но я думаю...
     - А не думаете ли вы,  - перебил Костров, - что Тарабрин сам чувствует,
что ему пора менять место?
     Анна усмехнулась неожиданно для самой себя.
     - Им овладело беспокойство, охота к перемене мест?
     Она нечаянно вспомнила эти строки.
     - Это откуда? - спросил Костров.
     - Из  "Евгения  Онегина"...   -   Анна  смутилась  и,   как  школьница,
скороговоркой  договорила:   -   Весьма   мучительное   свойство,   немногих
добровольный крест.
     - А вы прочли всего "Онегина"? - заинтересовался Костров.
     - Уже после техникума,  -  призналась Анна.  -  В  техникуме мы  только
отрывки учили,  а вот когда жила в Севастополе,  времени много было. Тогда я
по-настоящему начала читать.
     - А вы,  оказывается,  образованнее, чем я думал, - признался Костров в
свою очередь.
     Какое-то  задумчивое,  грустное выражение появилось у  него на лице,  и
Анна подумала,  что  сам Костров "Онегина",  вероятно,  не  очень-то  хорошо
помнит.  Да он,  кажется, и не скрывает этого. Она не винила его. Где уж тут
до "Онегина"!  На плечах такая ответственность.  Ночей ведь не спит! Тонет в
сводках.  Сев.  Уборка.  Госпоставки.  Хлеб. Мясо. Молоко. Лен. "Им овладело
беспокойство"...
     Но именно цитата из "Онегина" помогла,  по-видимому, составить Кострову
окончательное суждение о Гончаровой.
     - Послушайте,  Анна  Андреевна,  а  что  вы  скажете,  если обком будет
рекомендовать вас в первые секретари?
     Чего угодно Анна ожидала, только не этого. Ее - в первые секретари?
     - Справитесь?
     Она  даже  растерялась.  Значит,  Тарабрин не  вернется?  Тогда вдвойне
хорошо, что она ничего не рассказала о нем Кострову. Все образовывается само
собой.  Хочется ли ей стать во главе района?  Это было почетное предложение,
оно льстило, конечно...
     - Мы тут подумали,  посоветовались,  -  продолжал Костров.  -  И решили
выдвинуть  вас.   Пока  будете  как  бы  заменять  Тарабрина,  а  осенью  на
конференции официально рекомендуем...
     И  вдруг  Анна  отчетливо  поняла,  что  она  не  боится  стать  первым
секретарем.  Она любит свой район, любит и знает людей, живущих в районе. Ей
хочется,  чтобы им  было хорошо,  она  согласна работать для  них  без сна и
отдыха.
     - Справитесь?
     Костров спрашивает уже во второй раз.
     Попробую. Попытаюсь. Постараюсь... Так, кажется, полагается отвечать?
     - Справлюсь, - решительно сказала Анна. - Думаю, что справлюсь...
     Она не смеет,  не имеет права отказаться.  Тебе доверяют, а ты скажешь,
что  не  берешься это  доверие оправдать?  Она даже испугалась,  что Костров
почему-либо передумает.
     А  он  был  удивлен  такой  прямотой.  Но  она  ему  понравилась.  Анна
интуитивно чувствовала,  что нравится Кострову,  -  не внешностью,  конечно,
что-то отеческое было в том удовольствии, с каким Костров рассматривал Анну.
     Но тут же Костров точно отодвинулся от нее, посуровел и обратился к ней
чуть ли не с пристрастием:
     - А еще? Я слушаю вас. Еще что вы скажете о себе?
     Анна с  недоумением посмотрела на  Кострова.  Что  может сказать она  о
себе? Не излагать же ему свою биографию? Костров знает ее личное дело...
     - Чем вы дышите, какие планы, какие у вас мечты?
     Он  ставил ее в  странное положение.  Чем она дышит?  Кострова,  должно
быть, занимало ее смущение.
     Анна принялась рассказывать о районе. О колхозах. О планах севооборота.
О фермах. О городских нуждах. О расширении промкомбината...
     Костров молчал.  Она  вдруг заметила,  что Костров ее  не  слушает.  Он
смотрел на  Анну и  одновременно куда-то в  себя.  Она продолжала говорить о
постройке в Суроже механического завода. И вдруг он прервал ее на полуслове.
     - Отлично,  -  произнес Костров.  -  Вы,  я вижу, знаете жизнь района и
представляете себе его будущее...
     Что "отлично", Анна так и не поняла.
     - Ну  что  ж,  -  сказал Костров.  -  Будем  рекомендовать.  Но  только
смотрите,  Анна  Андреевна,  за  вами еще  уборка.  Сумеете собрать урожай -
оправдали себя. В конечном итоге это будет решать. Понятно?
     Анна опять взглянула ему в глаза,  не было в них веселых искр, это были
холодные глаза,  и тут она поняла, что Кострова нисколько не интересует, что
представляет собою Гончарова,  он вызвал Анну не для того,  чтобы узнать ее,
вызвал для  формы,  а  может быть,  и  для  того,  чтобы она поняла,  что ее
назначение зависит прежде всего от него, от Кострова.
     Он снял трубку телефона, набрал номер.
     - Георгий Денисович, у тебя кто? Загляни ко мне.
     Косяченко не заставил себя ждать.  Анна знала его,  они встречались и в
Пронске, и в районе.
     - Вы знакомы?
     Косяченко вопросительно взглянул на Кострова, приветливо поздоровался с
Анной.
     - Что  ж,  Георгий Денисович,  думаю,  мы  правильно решили,  -  сказал
Костров. - Товарищ Гончарова, я думаю, справится...
     Он  встал,  давая понять,  что  разговор с  Анной окончен,  вышел из-за
стола, пожал ей руку и принялся ходить вдоль кабинета.
     - Что касается наметок Госплана по текстилю,  - заговорил он, обращаясь
к Косяченко, - нам придется поспорить...
     Он уже не видел и не слышал Анны,  его занимали уже другие дела, легкой
походкой он  ходил по  кабинету,  и,  глядя,  на его сосредоточенное упрямое
лицо,  на  крепкую коренастую фигуру,  на его быстрые пружинящие шаги,  Анна
поняла, что Костров уверен в себе, бодр и совершенно здоров.


        XLVII

     День  был  удивительно суматошный.  Еще  накануне вечером  позвонили из
Пронска,   сообщили,  что  утром  в  район  выедет  председатель  совнархоза
Гнеденко.  Этого визита Анна ждала несколько недель и чрезвычайно из-за него
нервничала. Вопреки своим правилам она постаралась даже сделать для Гнеденко
этот  визит  возможно  более  приятным.  Позвонила  Дормидонтову,  попросила
приготовить обед.  Гнеденко должен  был  миновать Сурож,  Анна  рассчитывала
встретиться с ним в колхозе "Заря", откуда Гнеденко собирался проследовать в
Пряхино.
     Дело заключалось в том,  что на севере Сурожского района года три назад
обнаружили большие залежи  бокситов,  на  их  базе  предполагалось построить
глиноземный завод,  но  площадь  залегания в  равной  степени  захватывала и
соседний  район,   Пряхинский.   Гнеденко  должен  был   выбрать  место  под
строительную площадку.  В  постройке завода на  своей  территории равно были
заинтересованы оба  района,  строительство экономически укрепляло  любой  из
них,  а  прибытие нескольких тысяч кадровых рабочих тоже не могло не сыграть
своей  положительной  роли.   Вот  Анна  и   торопилась  уговорить  Гнеденко
остановить выбор на Сурожском районе. Она желала пряхинцам всяческого добра,
с   секретарем  Пряхинского  райкома   Усольцевым  находилась  в   наилучших
отношениях,  но,  как говорится, дружба дружбой, а денежки врозь: пока она в
Суроже, Сурожский район для нее дороже других.
     Анна не терпела заискивания,  а тут встретилась с Гнеденко такой лисой,
столько аргументов выложила в  пользу своего района и  так  умело продолжала
выкладывать за обедом аргументы в пользу Сурожа, что Гнеденко сдался, обещал
посоветоваться в Пронске еще раз,  хотя сам склонился уже к тому,  что завод
надо строить именно в Суроже.
     Анна  добилась  своего,  но  вернулась с  этого  свидания  с  ощущением
какой-то  досады.  Она  подумала было,  что  досадует на  себя  из-за  этого
проклятого обеда.  Впрочем,  обед был самый обыкновенный,  прошел он,  можно
сказать,  в дружеской и непринужденной обстановке.  Гнеденко и два инженера,
сопровождавшие председателя совнархоза, долго взвешивали все обстоятельства,
связанные с выбором строительной площадки,  сверялись с картой,  внимательно
выслушивали доводы Гончаровой,  и можно было поручиться, что желательное для
Анны решение принято уж  никак не  из-за  красивых глаз секретаря Сурожского
райкома.  Приглашение отобедать Гнеденко принял,  говоря честно, после того,
как у него сложилось окончательное суждение.  Вместе с Анной и Дормидонтовым
он  и  его инженеры охотно зашли в  чайную сельпо,  их  провели в  отдельную
комнату "для начальства",  подали отлично зажаренного гуся.  Гнеденко только
ел да похваливал, охотно выпил стопку коньяку, но когда Анна попыталась было
за все рассчитаться,  решительно запротестовал и  расплатился за обед вместе
со своими инженерами.
     Поездкой Анна  могла быть вполне довольна.  Но  досада ее,  однако,  не
покидала.
     Она заглянула ненадолго домой, повидала детей и тут же ушла в райком.
     Прошла в кабинет, разделась, повесила в гардероб пальто, села за стол.
     Работы  было  много,  приближалась районная конференция.  Вечера теперь
Анна посвящала предстоящему докладу. Не так-то просто отчитаться!
     Она надавила кнопку звонка.
     - Клашенька, попросите Павла Васильевича и уходите домой.
     Семенов был помощником первого секретаря.  Он работал с  Тарабриным лет
пять.  Точный,  вышколенный работник,  на  днях он  напомнил Анне,  что пора
заняться отчетным докладом.  Начерно он составил для Тарабрина немало речей,
набил на  этом руку.  Но  Анна отказалась от  его  помощи.  "Я  сама,  Павел
Васильевич.  Если что понадобится, скажу..." Надобилось ей, конечно, многое.
Сводки,  цифры,  отчеты.  Но  к  составлению самого  отчета Семенова она  не
допускала. Отчет должен содержать ее мысли...
     Семенов вошел, положил перед ней папку.
     - Вы интересовались выработкой механизаторов, Анна Андреевна...
     Он испытующе посматривал на Анну.  У Тарабрина была сила, размах, опыт.
А эта... Как сказать!
     Она  отпустила и  Семенова.  Раскрыла  принесенную папку.  Просмотрела.
Придвинула чистую бумагу. Задумалась...
     Странная у  нее профессия.  В  прошлом она агроном.  Да,  в прошлом.  А
теперь профессия у нее посложнее.  Партийный работник.  Раньше эта профессия
называлась -  профессиональный революционер.  Очень сложная и  очень трудная
профессия.  Настоящий человек, честный, идейный, способный, на этой работе -
все,  никчемный человек -  ничто. Счастье, что на этой работе трений больше,
чем радостей,  не очень-то на нее рвутся никчемные люди, а удержаться на ней
и вовсе не удерживаются.
     Отчет!  Отчет у  коммуниста всегда руководство к  действию.  Вот  она -
карта ее района.  Хлеб.  Молоко Мясо.  Лес.  Торф.  Бокситы. Голубой змейкой
вьется,  извивается через весь район Сурожь...  Ее район!  У  Ленина,  в его
дореволюционных  работах,   этот  район  упоминается  как   один  из   самых
отсталых...
     Теперь район,  конечно,  не  так  уж  плох,  но  сколько еще  предстоит
сделать, чтобы превратить его в край изобилия и благоденствия.

                        Край, где все обильем дышит,
                        Где реки льются чище серебра...

     Анна не помнила, чьи это стихи, но жизнь должна стать именно такой...
     "Бог ты мой,  - подумала она об отчете, - ведь за все, буквально за все
приходится отчитываться:  за колхозы,  за школы,  за торфоразработки, за все
предприятия города, за всех служащих, за рабочих..."
     Да  кто  же  она такая?  Кто же  такой -  секретарь райкома?  Как будто
непосредственно ни за что и не отвечает,  и,  однако,  за все в ответе.  Вот
недавно рассказали ей,  одна девчонка обвенчалась в  церкви,  и  как же Анне
стало не по себе! Чего-то, значит, недоглядели, райком комсомола недоглядел,
она недоглядела...
     Однако надобно браться за  отчет.  Вот  сидит она одна.  Тишина стоит в
кабинете.  Надо все увидеть,  все взвесить,  наметить путь, повести по этому
пути людей. Сама она тоже прислушивается к голосу, который ведет ее...
     Она одна.  И не одна.  Наедине со своим районом.  С партией. Никогда не
одна.


        XLVIII

     Незаметно приблизился день  испытания.  День,  когда она  встанет перед
делегатами конференции и  будет отчитываться за  себя,  за  райком,  за  все
население района.
     Четыре дня оставалось до конференции.  Всего четыре дня.  А  еще не все
ясно.  Не одна цифра может еще измениться в отчете. Не все колхозы выполнили
план, еще не продан весь лен, то падают, то увеличиваются надои...
     До сих пор Анна не знала,  с кем ей придется работать,  вопрос о втором
секретаре оставался открытым.
     За четыре дня до конференции позвонил Косяченко.
     - Ну как, Анна Андреевна, никого не подобрали во вторые секретари?
     Такого вопроса ей ни разу не задавали,  и он несколько огорошил Анну. У
нее был на примете человек, но она все ждала - кого предложит обком. На этот
раз вопрос был поставлен прямо.
     Анна неуверенно произнесла:
     - Мы задумывались тут, Георгий Денисович...
     Но Косяченко не дал договорить.
     - А мы подумали,  Анна Андреевна, крепко подумали, - решительно перебил
он  свою  собеседницу.  -  Нашли для  вас  мужика.  Как  за  каменной стеной
будете...
     И  тут  же  сам засмеялся -  должно быть,  ему понравилось шутливое это
выражение.
     - Кто да кто? - заинтересовалась Анна.
     - Да  уж  будьте уверены...  -  Косяченко выждал минуту.  -  Щадилов...
Слышали?
     - Щадилов... Откуда это?
     - Да вы его знаете. Второй секретарь из Борска.
     Ничего особо хорошего Анна о Щадилове не слышала, но и возразить ничего
не могла.
     - Маленечко зазнался у себя в Борске,  напортачил с мясом, вот и решили
к вам, - объяснил Косяченко.
     - А зачем к нам, если напортачил?
     - Пусть не зазнается!
     - Зачем же...
     - Да вы не бойтесь,  он крепкий мужик,  в случае чего может нажать, при
вас в Суроже в самый раз будет...
     Она пыталась возразить:
     - Если Щадилов, мы у себя получше найдем...
     Голос Косяченко посерьезнел:
     - А вы не спорьте,  Анна Андреевна, обком все взвесил, а убрать никогда
не поздно. На конференцию к вам приедет Узюмов, он и захватит Щадилова...
     Косяченко испортил Анне настроение.  Она плохо знала Щадилова,  но  уже
одно то,  что Щадилова посылали в Сурож в наказание за какие-то провинности,
мало ее  устраивало.  Однако Косяченко говорил столь решительно,  что она не
осмелилась отвергнуть неожиданно свалившуюся как снег на голову кандидатуру.
     На  следующий день она поделилась новостью с  товарищами,  но  никто не
выразил ни особой радости, ни недовольства.
     Неожиданно в райкоме появился Костров. Его-то Анна уж никак не ожидала.
     - Был в Калачеве, у текстильщиков, - объяснил он. - К вам не собирался,
но по дороге решил завернуть...
     В  Калачеве находилось несколько крупных  ткацких фабрик,  "по  дороге"
выглядело очень относительно,  Калачево стояло в  стороне.  Однако появлению
Кострова Анна обрадовалась.
     Костров поинтересовался:
     - Отчет готов?
     - Читали на бюро, утвердили.
     Анна подала Кострову папку с отчетом.
     Костров небрежно перелистал несколько страниц.
     - Не боитесь?
     - Боюсь, - призналась Анна. - Все в порядке, и боюсь.
     Костров снисходительно усмехнулся:
     - Привыкнете.
     Он прошелся вдоль кабинета быстрым своим пружинящим шагом и остановился
у окна.
     - Ну, а как со вторым секретарем? Устраивает вас Щадилов?
     Он,  конечно,  знал уже о звонке Косяченко.  Кострову Анна и подавно не
собиралась возражать.  Почему-то она чувствовала себя в присутствии Кострова
девчонкой.  Давно  уже  и  не  считала себя,  и  не  была  девчонкой,  но  в
присутствии Кострова почему-то  терялась -  настолько для  нее велик был его
авторитет.  Но  и  лгать не хотелось.  Конечно,  она не могла не считаться с
мнением обкома,  она подчинится любому решению, но пусть все-таки знают, что
она подчиняется, но не принимает это решение душой.
     - Нет, - произнесла она почти что с отчаянием. - Не устраивает он меня,
Петр Кузьмич!
     Кострову нравилась прямота этой женщины.
     - Вы не стесняйтесь,  - поощрил он Анну. - Говорите прямо, как думаете.
Я для того и заехал, чтобы вы могли высказаться начистоту.
     - На что нам Щадилов?  -  сказала Анна.  -  В Борске недотянул, а у нас
справится?  Петр Кузьмич!  Я бы партработников, у которых слаб авторитет, не
задерживала на партийной работе.  Пошлите Щадилова по специальности,  а если
не знает ничего, пусть поучится.
     Костров опять усмехнулся.
     - То-то и беда, не дотянул, а перетянул, администрировать любит. Вот мы
и надумали его сюда.  Вы женщина,  характер у вас помягче, Щадилов поможет в
случае, если придется нажать...
     Анна бросила на Кострова недовольный взгляд.
     - А я, думаете, не нажму?
     Глаза Кострова смеялись.
     - Нажмете?
     - Нажму.
     - Работать,  конечно,  вам... - Костров задумался. - А если не Щадилов,
кого тогда?
     Анна осмелела.
     - А вы позвольте нам самим выбрать.
     - А кого?
     Анна назвала:
     - Ксенофонтов.
     Костров пытливо смотрел на Анну,  он не припоминал,  о  ком это говорит
Гончарова.
     - Ксенофонтов?
     - Из Сурожской РТС,  -  пояснила Анна.  - Механик и секретарь партийной
организации.
     - Фамилию будто слышал, а не припоминаю, - Костров прищурился. - Чем он
знаменит, этот ваш Ксенофонтов?
     - Честностью, - ответила Анна. - Честностью, прямотой.
     - Серьезные качества. А вы давно его знаете?
     - Пятнадцать лет.  Я жила у Ксенофонтовых на квартире, когда приехала в
Сурож. Он еще мальчик был.
     - А недостатки?
     - Резок. Упрям. Нетерпелив...
     Костров понимающе кивнул.
     - Вызовите-ка сюда вашего Ксенофонтова.
     - А может быть, к нему проехать? - предложила Анна.
     - И то ладно, - согласился Костров. - Посмотрю кстати РТС.
     Анна пошла вместе с Костровым к выходу.
     - А вы не ходите, - остановил он ее. - Я один, не надо мне представлять
Ксенофонтова.
     Анна с  нетерпением ждала возвращения Кострова.  Он  отсутствовал около
часа. Вернулся серьезный, насупленный. По-хозяйски сел у стола. Молчал. Анна
не  могла определить,  с  каким решением он  вернулся.  Что  он  высмотрел в
мастерских? Она не выдержала.
     - Ну как, Петр Кузьмич?
     - Дайте-ка его учетную карточку...
     Просмотрел карточку.
     Спросил:
     - Почему предлагаете его в секретари?
     - Его  весь  город знает.  Я  агроном.  А  он  механик.  Полезно и  для
сельского хозяйства и для промышленности. И уж очень с аппетитом работает.
     Костров опять вскинул на Анну глаза.
     Переспросил:
     - С аппетитом?
     Потом поморщился.
     - Не понравилась мне РТС. Тесно, станки старые. Надо расширяться...
     - Ксенофонтов не раз выступал с  этим вопросом.  А  в  райком попадет -
нажмет...
     Костров еще раз усмехнулся и вдруг согласился:
     - Ну что ж,  у меня нет возражений.  Сегодня сделайте представление,  а
завтра рассмотрим на бюро...
     Он поднялся.
     - Как будто не ошиблись. А как сама? Уверены в себе?
     Анна смежила веки, покачала головой:
     - О себе тоже хотела поговорить.
     Костров испытующе взглянул на Анну:
     - Колеблетесь?
     - Нет. Но боюсь упреков.
     Костров разглядывал Анну.
     - В чем?
     Анна потупилась.
     - Вы знаете,  Петр Кузьмич...  Я уже решила.  Не выберут,  выгоню мужа.
Пьет. Ужасно пьет. Хотела развестись, не позволили. Говорят, перевоспитывай.
Других за такие поступки я исключаю из партии.  А своего... ни исключить, ни
перевоспитать. Любой делегат может сказать: с других требуешь, а у себя...
     Все это вырвалось у  нее как-то внезапно,  она и не собиралась говорить
об  этом с  Костровым.  Но  она действительно часто думала,  не уйти ли ей и
вправду с  партийной работы.  Алексей ее  срамит,  лежит у  нее  на  совести
нестерпимым грузом.
     Она безвольно опустилась на стул.
     - Как быть, Петр Кузьмич?
     - Не распускаться!
     Он  выкрикнул это резко,  отрывисто,  даже зло.  Взял за плечо,  грубо,
бесцеремонно,  -  Анна никогда не подумала бы, что у Кострова такие жесткие,
такие беспощадные пальцы, - взял за плечо, поднял, поставил перед собой.
     - Что вы нюните?  -  отрывисто спросил он.  -  У вас пьяница, у другого
жена мещанка,  у  третьего сын не задался...  Так из-за этого изменять себе?
Воспитывайте!  А не поддается.  - судите. Но не опускайте рук. Не опускайте,
понятно? Теперь нечего отступать...
     Этот крик задел Анну за живое.
     - Я не отступаю,  - проговорила она, сдавленным голосом. - От работы не
отказываюсь.  Я никакой работы не боюсь. Пойду всюду, куда пошлет партия. Но
ведь я возглавляю райком.  Могут упрекнуть. Я на сессию, а его в милицейской
машине везут.  Стыдно.  Пошлите дояркой,  свинаркой.  На  любую стройку.  Вы
увидите...
     - А  кто  вас  упрекает?  -  резко оборвал Костров.  -  Свинаркой...  -
саркастически повторил он. - А нам надо, чтобы вы были первым секретарем.


        XLIX

     Беспокойно провела Анна ночь перед конференцией. Ей хотелось выспаться,
но  заснуть не  дал Алексей.  Вернулся он домой необычно рано и  трезвый.  В
последнее время это редко случалось.  Анна было подумала,  что он  щадит ее,
боится сорвать ей  доклад.  Но именно для того,  чтобы сорвать доклад,  он и
пришел на этот раз трезвым.
     - Нам нужно поговорить, - сказал Алексей.
     - А может, лучше выспаться? - спросила Анна.
     - Успею...
     Он  еще раз потребовал от нее,  чтобы она ушла с  партийной работы.  Ни
больше,  ни  меньше.  Чтобы отвела свою кандидатуру при выборах райкома.  Он
хотел вернуться вместе с  Анной в  деревню.  Не обязательно в  "Рассвет".  В
любой колхоз.  Он хотел, чтобы Анна вновь превратилась в агронома и в равной
степени занималась собственным домом и  полеводством.  Он хотел,  чтобы Анна
была такой, как десять дет назад.
     - Пойди лучше выпей, - сказала Анна, - Пьяный ты умнее.
     - Ты, откажешься? - повторил Алексей.
     - И, не подумаю, - ответила она.
     - Значит, я ничего для тебя не значу? - спросил он.
     - Значишь, - сказала она. - Все еще значишь, но теперь не так уж много.
     - Партия тебе, конечно, дороже, - насмешливо сказал Алексей.
     - Ты не ошибся, - подтвердила Анна.
     Он принялся ругаться.  Негромко, но гнусно. Так, чтобы не слышали дети,
- он не был на этот раз пьян,  -  но так,  чтобы как можно сильнее унизить и
оскорбить Анну.
     Она взяла книгу, принялась читать. Спать было невозможно. Она читала, а
Бахрушин ругался. Так они провели ночь. Только под утро Алексей заснул и дал
задремать Анне.
     Она  пришла в  райком с  таким ощущением,  точно всю  ночь  провела под
обстрелом.  Но она взяла себя в руки.  Нет,  нет,  она уже не та Анна, какой
была десять лет назад.
     Пригласила членов  бюро.  Провела  краткое заседание.  В  последний раз
обменялась мнениями о составе президиума...
     И разошлись.  Собственно говоря, райком в его теперешнем составе уже не
существовал.  Через два  часа  откроется конференция,  и  райком сложит свои
полномочия.
     Анна  просмотрела утреннюю корреспонденцию.  Открыла папку с  докладом.
Проверила, внесла ли Клаша исправления в соответствии со сводкой о надоях...
     Вздохнула.  Вот