в,  полагаться на  убежденность,
преданность и  прочие превосходные душевные качества -  это вещь в  политике
совсем  не  серьезная.  Превосходные душевные качества бывают  у  небольшого
числа людей,  решают же исторический исход гигантские массы,  которые,  если
небольшое число людей не  подходит к  ним,  иногда с  этим  небольшим числом
людей обращаются не слишком вежливо".
     Шабунин испытующе смотрит на Славу.
     - Это обо мне? - простодушно спрашивает тот.
     - Если хочешь -  и о тебе, - подтверждает Шабунин. - Потому что дело не
в том, кто убежденнее и преданнее, а в том, кто более полезен и нужен сейчас
для дела.
     Он  кладет книгу на стол.  Молчит.  То ли сам думает,  то ли дает время
подумать Славе.
     - Вот так-то, - говорит Афанасий Петрович и спрашивает: - Понял?
     - Понять-то понял... - неуверенно отвечает Слава.
     "Вот,  значит,  в  чем дело,  -  думает он.  -  Чему меня учит Афанасий
Петрович?  "Обходятся не слишком вежливо".  Может,  так и надо,  как со мной
обошлись?.."
     - Понял, Афанасий Петрович.
     Пожалуй,  что и понял,  может быть,  не вполне,  однако до него доходит
смысл прочитанного.
     Прощается с ним Афанасий Петрович,  жалеет,  отпускает в большую жизнь,
хочет поддержать,  помочь, ведь через минуту этот юноша останется один, весь
свой  суровый  опыт  хочет  Афанасий  Петрович передать Славе,  сколько  еще
придется ему перенести толчков и  ударов,  -  хороша ласка,  а бывает нужнее
таска.
     Грустно Славе, заплакать бы, но какие уж там слезы в кабинете секретаря
укомпарта!
     - До свиданья, Афанасий Петрович. Извините...
     Но  и  Шабунина не  всегда поймешь,  он  вдруг  берет  Славу за  плечи,
притягивает к себе, заглядывает в глаза.
     - Не торопись. Подумаем. Вместе. Что теперь тебе делать.
     - Учиться, - уверенно отвечает Слава.
     - А что же еще, - соглашается Шабунин. - Только где и чему.
     - Марксизму,  - стремительно говорит Слава. - Буду изучать общественные
науки. Мне надо подковаться...
     - Подковаться?  - переспрашивает Шабунин. - Подковал кузнец блоху, та и
вовсе прыгать перестала,  прикипела к одному месту.  Марксизму,  брат, везде
можно  учиться,  без  марксизма  ни  землю  не  вспашешь,  ни  автомобиля не
соберешь. Ты лучше скажи, кем ты собираешься быть?
     - Как кем? Общественным деятелем!
     - На мое место нацелился? - пошутил Шабунин. - Только на моей должности
тычков достается еще больше, чем на твоей.
     - Поступлю на исторический факультет. Может быть, на юридический...
     - А иди-ка ты, брат... Иди-ка ты во врачи.
     - Почему во врачи? - пугается Слава, - Какой из меня врач!
     - Какой?  -  Шабунин засмеялся.  -  Да тебя сам бог слепил врачом. Ты к
каждому  нараспашку,  готов  все  отдать,  твое  прекраснодушие  гибель  для
политика,  а для врача в самый раз! Врач без душевных порывов - это не врач,
а  политику нужно уметь сдерживать свои чувства.  Перебери-ка в  памяти свои
ошибки...  Ведь  были  ошибки?  А  будь  ты  врачом,  твои  недостатки сразу
обернутся достоинствами.
     Слишком  неожиданно  для  Славы  это  предложение,  он  не  знает,  что
сказать...
     - Что молчишь?  Из тебя получится доктор.  Я тебе плохого не посоветую.
Езжай-ка ты,  парень,  домой, впереди у тебя месяца два, поживи под крылом у
матери,   обдумай  все,  повтори  пройденное  в  школе,  а  я  обещаю  через
месяц-другой достать для тебя в губкоме путевку.
     Что еще сказать?
     - Прощайте, Афанасий Петрович...
     Губы Славы кривятся. Как подумать, что все здесь для него кончилось!
     Шабунин протягивает ему руку.
     - Ничего,  не расстраивайся. Будут еще и тычки, и щелчки, всего в жизни
напробуешься.  Но главное у тебя есть,  а что главное, ты и сам знаешь. Выше
голову, парень, не теряйся!
     В  последний раз глядит Слава на  карту за  спиной Шабунина.  Вот они -
Пьяные и  Ясные Колодези,  Черемуховые и Гнилые Плоты,  и всякие -  несть им
числа -  Выселки! Прости-прощай... Среди них прошла юность Славы Ознобишина.
В  последний раз  видит он  эту  карту.  Прости-прощай,  Малоархангельск!  В
последний раз видит он Шабунина. Больше уже не увидимся, не встретимся...
     Прости-прощай, моя юность!


        44

     Город  одноэтажных домиков,  зеленых лужаек,  мягких дорог.  В  воздухе
легкий запах  горящего торфа.  Борщи  и  супы,  что  варят малоархангельские
хозяйки,  тоже попахивают торфом.  Но и  цветами пахнет с полей,  окружающих
город...
     Не  хочется Славе  отсюда  уезжать.  Идет  он  знакомой уютной улицей и
только сейчас, вот в эту минуту, понимает, какой это милый городок.
     Вот и  дом,  где живут комсомольские работники.  Надо как можно быстрее
закончить все дела.  Навстречу метнулась Эмма Артуровна и исчезла. Знает или
не знает?  Хотя откуда ей знать!  Впрочем,  Эмма Артуровна всегда узнавала о
том, что произошло, за две минуты до происшествия. А впрочем, ну ее к черту!
Не знает, так узнает.
     Слава прошел к себе в комнату.
     На его кровати сидел Петя.
     Вот уж кого Слава не ожидал!
     - Откуда ты взялся?
     - Мама...
     - Что мама?
     Слава испугался, не случилось ли чего с мамой.
     - Прислала.
     - Она не больна?
     - Нет.
     - А что же случилось?
     - Да ничего...
     Петя повел плечами.  Он  не знал,  зачем нужно было его посылать.  "Так
дольше продолжаться не может",  -  сказала мама.  Что продолжаться? Все шло,
как и шло.  "Поезжай к Славе,  -  сказала мама.  -  Попроси приехать,  пусть
вырвется на один день, мне необходимо с ним посоветоваться".
     Слава  чмокнул  брата  в  щеку.  Они  дружны,  но  нежностей избегали -
мужчинам они ни к чему.
     Что-то насторожило Славу, Петя был не такой, как обычно.
     - Что же все-таки мама велела передать?
     - Просит  тебя  приехать,  -  повторил Петя.  -  Иногда  она  плачет...
потихоньку от меня.
     - Так в чем же дело? - добивался Слава.
     - Марья  Софроновна кричит  на  нее...  -  Петя  исподлобья взглянул на
брата. - Ты когда приедешь?
     - А ты-то сам как отсюда? - поинтересовался Слава.
     - Чижов поехал за  товарами для  потребиловки,  мама  и  попросила меня
взять.  Туда возьму,  сказал,  а обратно не рассчитывайте,  товара много, не
довезу. Обратно тебя как-нибудь Слава отправит, сказала мама.
     - Да что с  тобой?  -  перебил Слава брата.  -  Какой-то ты сонный.  Не
выспался?
     - Просто болит голова, - пожаловался Петя. - И немного знобит.
     Слава приложил руку ко лбу брата.
     - Да у тебя жар! - воскликнул он. - Ты простудился!
     - Нет, - сказал Петя. - Ехали ночью, и просто я очень замерз.
     - Разденься...
     Слава настоял, уложил Петю в постель, накрыл одеялом.
     - Надо бы измерить температуру, да, по-моему, градусника нет ни у кого.
     Он  не  помнил  такого  случая,  когда  кто-нибудь в  общежитии измерял
температуру, никто не болел, а если болел, старался этого не замечать.
     - Сейчас принесу тебе чаю... Эмма Артуровна! Это мой брат...
     - Знаю, знаю, он сказал, потому и пустила.
     - Ему нездоровится, можно его напоить чаем?
     Эмма  принесла чай,  у  нее  нашлось даже малиновое варенье,  раздобыла
где-то термометр, сбегала в аптеку за аспирином.
     - Вы никогда еще так не хлопотали, - поблагодарил ее Слава. - Прямо как
родной человек.
     - В последний ведь раз...
     Кажется, Эмма готова прослезиться.
     - Почему в последний?
     - Но вы же от нас уезжаете?
     - А вам откуда известно?
     Эмма потупилась.
     - Франечка еще вчера сказала.
     - Да, уезжаю, - подтвердил Слава и занялся братом.
     Температура выше тридцати восьми,  пьет с  трудом,  болит горло.  Слава
пытался выяснить,  когда Петя заболел.  Оказывается,  ночью шел за  телегой,
разгорячился,  напился из колодца холодной воды, замерз и вместо того, чтобы
идти,  залез на телегу и промерз окончательно.  Ему становилось все хуже, он
дремал, временами впадал в забытье...
     Слава ходит по  комнате,  посматривает на  Петю,  собирает вещи.  Вещей
немного,  верхние рубашки,  смена  постельного и  нательного белья,  куртка,
валенки,  валяющиеся с весны в углу,  и книги;  книг,  правда, порядочно, то
купит, то выпросит в Центропечати, набралось два свертка.
     Еще одна ночь, и он покинет Малоархангельск!
     И  вдруг  странное  ощущение охватывает Славу.  По  вечерам  он  обычно
работал.  Читал,  писал,  готовился к  следующему дню,  а  то шел в клуб или
возвращался работать в укомол. А сегодня работы нет. Пустой вечер.
     Можно бы  посидеть и  поговорить с  братом,  но  Петя  то  дремлет,  то
постанывает.
     - Прими-ка еще аспирину...
     Однако Славу не оставили одного.  Пришли Железнов и Ушаков. Как обычно,
вошли без стука, такие церемонии у них не водились.
     - Ну как ты, ничего?
     - Ничего.
     - А это кто? - спросил Железнов.
     - Брат.
     - Разве у тебя есть брат?
     Мало они знали друг о друге, перебирались в Малоархангельск, отрывались
от семей.
     - А что с ним? - спросил Ушаков.
     - Простудился. Напился холодной воды и остыл.
     - Может, вызвать врача?
     - Обойдется, я дал аспирина.
     - Ты  на  меня  не  обижаешься?  -  спросил  Железнов после  некоторого
молчания.
     - Что ж на тебя обижаться,  -  сказал Слава.  - Ни ты мне, ни я тебе не
мешал.
     - Я  и  сам  только сегодня утром узнал,  что тебя посылают учиться,  -
объяснил Железнов. - Ты не думай, я вовсе не стремился в секретари.
     - А я и не думаю,  -  сказал Слава. - Зря вы только Соснякова избрали в
президиум.
     - Да нет,  он парень способный,  -  виновато сказал Железнов. - Из него
будет толк.
     - Толк-то будет, - согласился Слава. - Да уж больно он...
     Слава не сумел найти слова, которые выразили бы то, что он думал.
     - Он хотел вместе с  нами зайти,  да постеснялся,  -  сказал Ушаков.  -
Может, пойти позвать, он внизу...
     - Не надо, опять к чему-нибудь придерется.
     - Напрасно,  -  сказал Ушаков.  -  Он парень неплохой,  только чересчур
старательный.
     - Ты когда думаешь ехать-то? - поинтересовался Железнов.
     Слава усмехнулся.
     - Гонишь уже?
     - Ну что ты? - Железнов сконфузился. - Я без всякой задней мысли.
     - Завтра, чего же зря околачиваться, - сказал Слава. - Ты в мою комнату
переберешься?
     - Мне и у себя хорошо,  - отказался Железнов. - На твою халупу Сосняков
нацелился.
     "Значит, был даже такой разговор, - подумал Слава. - Сосняков своего не
упустит".
     - Может быть, тебе чем помочь? - осведомился Железнов.
     Слава отрицательно покачал головой.
     - А чего помогать?
     Они еще посидели, поговорили.
     - Не будем беспокоить, пойдем.
     "Вот и все,  -  подумал Слава.  -  Полтора года вместе, а завтра мы уже
посторонние люди.  Может быть, я в последний раз вижу и Железнова, и Никиту.
А  ведь он изменился за эти полтора года,  -  подумал Слава о  Железнове.  -
Такой же  круглолицый и  спокойный,  но и  не такой.  Постарел за это время,
румянец  пропал,  глаза  смотрят равнодушнее,  резкая  складочка появилась у
носа.  Жениться ему пора, сильно ощутим в нем поворот к взрослости. А Никита
всю  жизнь останется юношей.  Нежное,  тонкое лицо,  льняные длинные волосы,
даже заикается,  застенчив. С Никитой мы еще, может, встретимся в Москве. Он
учиться, и я учиться. Чему-нибудь и научимся..."
     Слава сходил еще раз к Эмме,  получил стакан горячего молока,  дал Пете
аспирину, напоил молоком, глотать было еще труднее, чем днем, расхворался он
не на шутку.
     Лег  Слава рядом с  Петей,  лечь больше негде,  всю  ночь Петя метался,
горел,  бредил,  Слава гладил брата по голове, тот затихал, вероятно, думал,
что это мама, мама не отходила от них, когда они заболевали.
     Под утро сквозь сон Петя на что-то пожаловался:
     - Дай мне, ну дай, я тебя прошу...
     Что дать, он так и не сказал.
     Слава обнял брата,  жалко было  его  ужасно,  младший ведь брат.  Слава
пробовал его баюкать, даже запел: "Спи, мой маленький коток..."
     Утром Слава опять измерил Пете температуру,  поднялась уже до  тридцати
девяти градусов,  -  опять напоил молоком,  оставил Петю на  попечение Эммы,
хотелось с  утра покончить со всеми делами и  пораньше уехать из города,  он
боялся  остаться с  больным Петей  в  Малоархангельске,  хорошо бы  поскорее
вернуться к маме,  мать,  как наседка, пригреет его под своим крылом, и Петя
сразу начнет поправляться.
     Он пришел в  уком,  в  оба укома,  снялся с партийного и комсомольского
учета.  Селиверстов сказал,  что звонил Семин, просил Ознобишина обязательно
зайти,  Слава подивился -  зачем он  Семину,  надо было еще зайти на  конный
двор, попросить до Успенского лошадку.
     Семин  мил,   вежлив,  добродушен,  щеки  его  не  в  пример  Железнову
по-прежнему пухлы и розовы, и улыбка не изменилась, такая же снисходительная
и приветливая.
     - Зачем я тебе?
     - Оружие.
     - Какое еще оружие.
     - Верни  оружие.   Тебя  освободили?  Уезжаешь?  Вот  и  верни  оружие.
Револьвер выдан был при вступлении в должность? Теперь полагается вернуть.
     - Да  я  же  давным-давно  вернул!  Помнишь,  пришел  к  тебе  и  отдал
револьвер, о чем же ты спрашиваешь?
     - Все-таки   тебе   свойственно   легкомыслие,   Ознобишин!   -   Семин
удовлетворенно засмеялся.  - Вернул, вернул, отлично помню. Но ведь мы тогда
так и не оформили возвращение.  Я же о тебе забочусь. Переведут меня, придет
другой,  спохватится -  где оружие,  и потребует с тебя. А ты иди доказывай,
что  вернул.  Пиши заявление:  "Прошу принять обратно выданный мне револьвер
системы наган,  номер..."  Сейчас я  тебе  скажу номер.  -  Вышел и  тут  же
вернулся, назвал номер, дела у него в образцовом порядке. - А я тебе, в свою
очередь, расписочку: такого-то числа сдан и принят...
     Со стороны Семина это и  предусмотрительно,  и любезно,  ведь и вправду
могли возникнуть неприятности.
     - Ну, желаю тебе, - сказал Семин. - На кого же ты едешь учиться?
     - На  прокурора  или  на  судью,  -  сказал  Слава.  -  На  юридический
факультет.
     - На прокурора?  - Семин захохотал. - Какой из тебя прокурор! Иди лучше
в учителя, литературу преподавать.
     - Считаешь, ни на что другое не пригоден?
     - Почему, литература тоже приносит пользу.
     - Какую же?
     - Не  скажи,   я  уважаю  Достоевского,  хороший  криминалист,  в  иных
тонкостях очень даже помогает разобраться.
     - Спасибо за совет.
     Слава протянул Семину руку,  но тот не отпустил Славу, указал на стул -
посиди, посиди еще.
     - Я тебе другой совет дам... Выжлецова не забыл?
     - Что-нибудь выяснилось?
     - Многое выяснилось.
     - Так Выжлецов тогда врал мне или не врал?
     - Тут не все ясно,  дело сложное.  Он не только хлеб у себя на мельнице
воровал,  поковарней дела творились. Следствие еще не закончено, подключился
Орел. Я другой совет хочу тебе дать. Посерьезней надо жить. Людей слушай, да
не всему верь, что можешь, проверь и к нам, а мы уж... Понял?
     Он искренне наставлял Славу.
     - Ладно, - сказал Слава. - Учту.
     - Я  не для твоей только пользы говорю,  я беспокоюсь о государстве,  -
серьезно произнес Семин. - Учти, классовая борьба еще впереди.
     Последний визит - на конный двор.
     - Мне бы лошадку.
     - Далеко?
     - В Успенское.
     - Надолго едете?
     - Насовсем.
     - Это как понимать?
     У  заведующего маленькие,  заплывшие глазки и  нос в  синих прожилках -
любит, должно быть, выпить.

     - Обратно к себе,  кончилась моя работа в Малоархангельске, возвращаюсь
к родным пенатам.
     - К пенатам?.. Это кто же они будут?
     - Родственники.
     Заведующий пожевал нижнюю губу.
     - Не полагается.
     - Что не полагается?
     - Домой на казенных лошадях возвращаться.
     - Не пешком же? У меня вещи, брат еще заболел...
     - Не знаю, не знаю.
     - Может, сходить к Афанасию Петровичу, принести от него записку?
     Заведующий пожевал верхнюю губу.
     - Зачем же Афанасия Петровича беспокоить?  Что-нибудь найдем. Приходите
часа через два,  приготовлю вам  экипаж,  есть тут у  меня одна лошаденка на
примете, так ее оформить надо.
     - Ладно, через два, так через два.
     Слава пошел к себе.  Петя лежал на кровати сонный, вялый, температура у
него как будто сползла, равнодушными глазами смотрел на сборы брата.
     Пришла Эмма Артуровна.
     - Как, Вячеслав Николаевич, когда едете?
     - Часа через два, должно быть.
     - Брата  вашего  напоила  чаем,  яичко  всмятку  сварила,  отказывался,
глотать, говорит, больно, но кое-как скушал.
     - Доберемся мы с тобой?
     Петя утвердительно закрыл глаза.
     - Не бес-по-кой-ся, - выдохнул он. - До-е-дем.
     Слава  обвел  комнату глазами,  не  забыть  бы  чего,  и  Эмма  тут  же
перехватила его взгляд.
     - Не беспокойтесь,  Вячеслав Николаевич,  я помогу,  соберу и белье,  и
постель.
     Она  вынесла в  зал пачки с  книгами,  ушла и  вернулась с  креслом,  с
усилием втащила в  комнату Славы  дубовое кресло с  высокой спинкой,  обитое
тусклым зеленым сафьяном.
     - Это еще для чего? - удивился Слава.
     - Для  товарища  Соснякова,  -  радостно  объяснила  Эмма.  -  Строгий,
говорят, не в пример вам.
     Кресло... Что-то напомнило оно Славе. Какое-то кресло проступало сквозь
дымку времени.  Корсунское,  комсомольское собрание и  Сосняков,  несущий на
своих плечах кресло.  Другое.  Но все-таки кресло. Вот когда оно вернулось к
нему!
     - А без кресла он не обойдется? - спросил Слава.
     - Как можно, Вячеслав Николаевич, это вам все безразлично.
     Сосняков вправду другой человек,  Эмма ни обкрадывать его не осмелится,
ни  по  душам он  с  ней  никогда не  поговорит.  Серьезный товарищ.  Ну  да
простится это ему, лишь бы укомол не сдавал своих позиций.
     Вслед за креслом Эмма принесла ситцевые занавески на окно.
     - Помогите, Вячеслав Николаевич, гвоздики приколотить.
     - А это откуда?
     - Франечка велела повесить.
     Чудеса, да и только! Выслуживаться Франечка не любила.
     - Ей это зачем?
     - Поручение ей  такое  товарищ  Сосняков дали,  нежелательно,  говорит,
чтобы с  улицы ко мне в окно засматривали,  обеспечь меня,  говорит,  с этой
стороны.
     - А где она их взяла?
     - Сняла со своего окна.
     "Силен! - снова подумал Слава. - Сосняков им себя еще покажет".
     - А как вы думаете, Вячеслав Николаевич, товарищ Сосняков не могут меня
уволить?
     - С чего бы?
     Эмма потупилась:
     - Так я же беспартийная.
     - Ну и что с того?
     - А они, говорят, только партийных уважают.
     - Не волнуйтесь, полы можно и беспартийным мыть.
     - Я к вам так привыкла, Вячеслав Николаевич...
     - Пойду за лошадью, - оборвал ее Слава.
     Заведующий конным двором его ждал.
     - Приготовил я вам коня...
     Это был тот еще одер!  Старая,  изнуренная кляча, и под стать ей ветхий
полок,  доски которого стянуты проволочками и бечевками,  -  толкни и тотчас
рассыплется.
     Слава посмотрел в мутные, унылые глаза...
     - Да  вы  не  смотрите,  что  конь неказист,  довезет как миленький,  -
поспешил заведующий утешить Ознобишина.  - Дай я коня получше, надо посылать
кучера, гнать лошадь обратно, а кучеров лишних у меня нет. А этого можете не
возвращать, я его только что актировал. Доставит вас до Успенского!
     - А дальше что с ним делать?
     - Отдадите кому-нибудь, обдерут, шкура в хозяйстве всегда сгодится.
     "Сходить к Шабунину,  пожаловаться,  -  подумал Слава и махнул рукой. -
Все равно..."
     На полок навалили соломы,  Слава взгромоздился на грядку,  ухватился за
вожжи.
     - Счастливо! - закричал заведующий. - Доедете, разлюбезное дело.
     Петя,  уже  одетый,  сидел на  стуле.  Слава помог ему выйти,  поправил
солому,  расстелил одеяло,  подложил ему под голову подушку,  уложил пачки с
книгами.
     Эмма вынесла сверток с носильными вещами.
     - Простыни с постели я не положила,  - честно предупредила она Славу. -
Зачем везти грязное белье? Вашей маме лишняя стирка...
     - Поехали? - спросил Слава брата.
     - Поехали, - шепотом согласился Петя.
     Слава пожал руку Эмме.
     - Эмма Артуровна!
     - Вячеслав Николаевич,  я  вас  никогда-никогда  не  буду  забывать,  -
проникновенно сказала Эмма. - Вы были хороший человек.
     Слава сел рядом с Петей, дернул вожжами, ветеран конной тяги переступил
с  ноги на ногу и медленно побрел по залитой солнцем улице,  мимо яблоневого
сада...
     - Вячеслав Николаевич! Вячеслав Николаевич!
     Слава  обернулся.   По  улице  бежала  Эмма  Артуровна.  Она  протянула
мельхиоровый подстаканник.
     - Возьмите,  Вячеслав Николаевич,  это  вам за  все хорошее,  что имело
место между нами.
     И Слава взял, нельзя было обидеть Эмму.
     Потихоньку выехали за околицу.
     И  -  долго-недолго -  пропал  наконец за  холмом  городок,  потянулись
нескончаемые поля,  и  как  последний привет Малоархангельска порыв  теплого
летнего ветра донес до Славы сладковатый запах торфа, тлеющего во всех печах
покинутого города.
     А конь шел и шел, все медленнее и медленнее...
     Петя тронул брата за рукав.
     - Не жалей меня,  -  прошептал Петя. - Подгони, а то мы и к завтрему не
дотащимся.
     Пете было плохо, его томила не только болезнь, но и дорога, он все чаще
поднимал голову.
     - Да что там у  тебя?  -  с  раздражением спросил Петя.  -  Лошадь тебя
совсем не слушается!
     - А тебя послушается?
     - Ты вожжи держать не умеешь,  -  рассердился Петя и  с  трудом сел.  -
Дай-ка...
     - Лежи! Языком еле ворочает, а туда же...
     Кнута не было.
     Слава  спрыгнул,  сорвал  с  придорожной ракиты ветку,  подал  Пете,  к
удивлению Славы, скорость их Росинанта заметно возросла.
     Шаг за шагом уходила в прошлое малоархангельская жизнь.
     - Мало тебя уважают...  -  вырвалось у Пети.  - Порядочному человеку не
дадут такого одра.
     Слава только сейчас сообразил,  Петя  ведь не  знает,  что  он  уже  не
секретарь укомола.
     - А  ты  знаешь,  я  уже не  работаю в  укомоле,  -  сказал он возможно
равнодушнее. - Подал заявление, хочу учиться, мою просьбу уважили.
     - Так ты насовсем к нам!
     К вечеру Петю опять стало клонить в сон, и Слава взял вожжи.
     - Давай нигде не  останавливаться?  -  предложил он Пете.  -  Все будет
ближе к дому.
     - Как хочешь,  -  безучастно пробормотал Петя, температура у него опять
поднялась. Слава не мог понять, спит он или теряет сознание.
     Над  головами  у  них  неслись  сизые  свинцовые облака,  порывы  ветра
налетали все  чаще,  ночь  обещала быть знобкой,  гнулись придорожные кусты.
Слава  выпростал из-под  Пети  одеяло,  укрыл,  сверху  еще  укутал курткой,
поежился сам и плотнее застегнул пиджачок.  Наступила ночь. Птицы свиристели
за  придорожными канавами,  брехали вдалеке собаки,  и  все  время казалось,
будто кто-то плачет, а кто и где - не понять.
     Поднялись на  взгорок,  миновали редкий лесок,  потянулись опять  поля,
налево посевы,  в  темноте не разобрать чего,  направо поросшие травой пары.
Конь точно почуял корм и остановился,  Слава задергал вожжами, хлестнул - ни
с места.
     - Дьявол!
     Дьявол встал намертво.
     Пришлось будить Петю, он лучше разбирался в лошадях.
     - Что делать?
     Петя схватил себя за горло.
     - Не могу дышать.
     - Встал этот черт!
     - Распряги, - с трудом произнес Петя. - Пусть пасется.
     Слава стреножил коня, и тот, мягко шлепая губами, побрел в поле.
     - Будешь есть?
     Петя покачал головой, выпил несколько глотков воды. Слава стал взбивать
на полке солому.
     - Под телегу, - прохрипел Петя. - Там теплее, и на случай дождя.
     Легли под повозку, солому застелили попонкой, сверху накрылись одеялом,
Слава прижался к брату, обнял, тот опять впал в забытье.
     Ветер усиливался. Слава выглянул из-под повозки - небо черное, нигде ни
проблеска,  ни одной звездочки,  по земле полз тускло-серый туман,  летели и
шуршали сорванные с деревьев листья.  Вдали грохотал гром. "Дождь, - подумал
Слава.  -  Только бы  не над нами".  Вспыхнул свет и  погас,  и  опять гром.
Молния.  Это уж совсем близко. Молнии сверкали одна за другой, гром громыхал
не  переставая.  Славе становилось все страшнее от непрерывных ослепительных
вспышек.
     В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу.
     Растолкал Петю.
     - Укроемся!
     Потащил Петю за руку.
     Ветер  несся  с  бешеной  скоростью,   швырял  в  лицо  листья,  молнии
ослепляли.
     Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата.
     - Петенька...
     - Где мы? - хрипло спросил Петя.
     - Под ветлой! - крикнул Слава. - Здесь поспокойнее!
     - Дурак!  -  вдруг  выкрикнул Петя  и  теперь уже  сам  потащил Славу в
открытое поле.
     - Что ты делаешь? - закричал Слава. - Ты сошел с ума!
     Петя бежал и тащил за собой брата.
     Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо,  грохнул гром, и на
них обрушился неистовый ливень.
     - Видишь, что наделал! - закричал Слава, дергая Петю за рукав.
     А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес
обычным своим голосом:
     - Что за черт, во рту какая-то дрянь!
     Петя плевался, а сверху лило и лило.
     - Петенька!  -  радостно закричал Слава.  - У тебя же ангина! Прорвало,
прорвало!
     - Кого прорвало? - громко спросил Петя.
     - Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так...
     Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему
говорить.
     - Бежим под телегу,  -  сказал Петя,  и они побрели под дождем к своему
укрытию, черневшему в нескольких шагах.
     И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.
     - Тебе не будет хуже? - с тревогой спросил Слава.
     - Нет, мне лучше.
     Они закутались в  одеяло и стали ждать рассвета,  и рассвет не замедлил
окрасить землю  сперва в  серые,  потом  в  лиловые,  а  потом в  розовые и,
наконец, в лимонно-золотистые тона.
     Братья  выползли из-под  своего  укрытия,  мокрые,  жалкие,  замерзшие,
только солнце могло их  обогреть и  обсушить.  Неподалеку пасся их пепельный
конь.  Ветлы не  было -  на ее месте торчал обугленный пень.  Молния угодила
прямо в это несчастное дерево.
     - В грозу нельзя стоять под деревьями, - сказал Петя. - Вбило бы тебя в
землю.
     Многое Петя знал лучше Славы:  когда и  как укладывать в  лежку яблоки,
когда пожалеть коня, как уберечься от молнии...
     Как хорошо,  что Петя выздоровел!  Он  заметно пошел на поправку,  он и
говорил уже  внятно,  и  коня  смог  запрячь,  и  даже усмехнулся,  глядя на
промокшего брата.
     Покорно и  безрадостно шагал конь  в  лучах разгорающегося летнего дня,
обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.
     - Как поступим с конем?  - спросил Слава. - Отдали насовсем, а куда его
девать?
     - Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать...
     Потихоньку,  верста за  верстой,  двигались они сквозь бесконечные поля
пшеницы,  ржи  и  овса,  мимо ракит и  ветел,  оставляя в  стороне деревни и
деревушки.
     Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.
     Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.
     Первым встретился им  во дворе Федосей,  всклокоченный,  в  застиранной
холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.
     Увидел братьев и заулыбался:
     - Молодым хозяевам!
     Окинул оценивающим взглядом коня:
     - С таким конем только по ярманкам ездить!
     Слава указал Федосею на коня.
     - Получай, Федосыч.
     - Куды ж это его? - забеспокоился Федосей.
     - Отдали  коня  насовсем,   а  куда  девать,   не  приложу  ума.  Отдай
кому-нибудь, может, пригодится еще...
     - Зачем отдавать?  -  возразил Федосей.  - Некормленый, вот и плохой, а
конь добрый, еще послужит...
     Взял Росинанта под уздцы,  повел в  глубь двора,  за сарай с  сеном,  а
братья побежали здороваться с матерью.


        45

     Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.
     Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так,  точно он заново для
нее родился.
     - Ох, Слава, как же ты мне нужен!
     Провела рукой по  лицу,  пригладила волосы,  даже поесть не предложила,
просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.
     Даже Петю не  сразу заметила,  так  обрадовалась Славе,  минуты две-три
всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.
     - Как ты плохо выглядишь! - воскликнула она. - Уж не заболел ли?
     - Он не заболел, а болен, - сказал Слава. - Было совсем плохо, а сейчас
лучше,  вчера я  весь день давал ему аспирин,  смерил температуру,  осмотрел
горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.
     Вера  Васильевна  устроилась пить  чай  возле  больного  и  сама  точно
обогрелась и даже похорошела.
     - Как я тронута,  что ты отозвался на мою просьбу,  Петя еще мал, и мне
просто необходимо с тобой посоветоваться.
     Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.
     - Ты  не представляешь,  какая невыносимая обстановка сложилась в  этом
доме.  Нас  с  Петей  только  терпят.  Павла  Федоровича мало  в  чем  можно
упрекнуть,  но  супруга  его  совершенно невыносима.  Она  считает,  что  мы
объедаем ее.
     - Погоди,  мама,  -  остановил ее Слава.  - Все, что ты говоришь, очень
неясно...
     - То  есть как неясно?  Они терпят меня только из-за  Пети,  превратили
мальчика в батрака, без него им трудно обойтись...
     Действительно,  Петя не  проболел и  двух дней,  на третий встал раньше
всех,  наскоро  позавтракал отварной  картошкой  и  отправился  на  хутор  к
Филиппычу.
     Дел на  хуторе хватало всем троим -  Филиппычу,  Пете и  Федосею,  хотя
Федосей  в  последнее  время  пытался  отлынивать от  работы;  если  Надежда
по-прежнему неутомимо суетилась у  печки и кормила кур,  свиней и коров,  то
Федосей частенько о  чем-то задумывался,  подолгу раскуривал носогрейку и не
спешил на работу.
     - Поговори с  Павлом Федоровичем до  своего отъезда,  -  попросила сына
Вера Васильевна. - Он считается с тобой...
     - А я никуда и не собираюсь уезжать,  можешь считать,  что я вернулся к
тебе под крыло.
     - Как? - испугалась Вера Васильевна. - Ты что-нибудь натворил?
     - Почему ты так плохо обо мне думаешь?  Просто меня отпустили.  Решили,
что мне надо учиться.
     - Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно...
     Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал
в Малоархангельск,  позднее смирилась с его отъездом,  начала даже гордиться
тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно...
     Она и  верила сыну,  и  не верила,  превратности судьбы Вера Васильевна
узнала на собственном опыте.
     И  потом -  третий рот!  Как отнесутся к  этому Павел Федорович и Марья
Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском...
     - Ничего не понимаю,  что же ты будешь делать?  Может быть, вообще пора
подумать о возвращении в Москву?
     - Ну,  до Москвы еще далеко,  -  сказал Слава.  -  Я  поговорю с Павлом
Федоровичем...
     Хотя сам не знал, о чем говорить!
     Вопреки  ожиданию  разговор получился легкий  и  даже,  можно  сказать,
дружелюбный.
     В  первые дни  по  возвращении Славы  они  обменивались лишь  ничего не
значащими  репликами  о  том  о  сем,   о  здоровье,  о  погоде,  о  мировой
революции...
     - Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
     Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал
Павла Федоровича в кухне.
     - Хочу с вами поговорить.
     - Как Меттерних с Талейраном?
     - Я не собираюсь заниматься дипломатией.
     - В таком разе выкладай все, что есть на душе.
     - Жалуется  мама,   при   Федоре  Федоровиче  проще  было,   а   теперь
складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю...
     - Чего не знаешь? - перебил Павел Федорович. - Очень все хорошо знаешь,
потому и  говоришь со мной.  Понимаешь,  что не ко двору пришлась твоя мать,
тут уж ничего не поделаешь.  Женщина нежная,  французские стихи читает,  а у
нас  бабам нахлобыстаться щей  и  завалиться с  мужиком на  печь.  Что  тебе
сказать?  В  тягость вы  или не  в  тягость?  В  деревне каждый лишний рот в
тягость,  и когда брат мой вез вас сюда,  он понимал,  что в тягость, и мы с
мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не
бывает.  Но  и  тягость имеет свою пользу.  Федор погиб,  а  нам из-за  него
льготы,  и прежде всего льготы вам,  уедете вы - и льготам конец. Затем брат
твой,  тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой
хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае
и ты можешь сослужить службу.  Пока ты в доме,  наш дом будут обходить.  Так
что вы  мне не мешаете,  и  тот хлеб,  что я  могу вам уделить,  можете есть
спокойно.  Хотя  бы  уже  потому,  что  братнюю волю я  уважаю,  и  в  нашем
астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
     - Вы правильно рассуждаете, - согласился Слава. - Дать Марье Софроновне
волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть
даже вам.
     Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
     - Чего ты  хочешь?  Дура баба!  Ее ни в  чем не уговоришь,  как и  твою
Советскую власть.  Коли  зачислит кого  во  враги,  будет на  того  жать  до
смертного часа.
     - Что же делать?
     - Смириться и не обращать внимания!
     - Все ясно, только как убедить маму?
     - Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог!
     Сели  на  ступеньку крыльца.  В  пыли  копались куры,  дрались  молодые
петушки.  Из-под горы доносился размеренный стук вальков,  бабы полоскали на
речке белье.
     - Как думаешь, будет война или нет? - спросил Павел Федорович.
     - Нет,  не будет,  - твердо сказал Слава. - Не допустит войны Советская
власть.
     - А как же ультиматум?
     Павел Федорович имел  в  виду  ультиматум Керзона,  о  котором писали в
газетах,  лорд  Керзон направил Советскому правительству ноту с  непомерными
требованиями, угрожая разрывом отношений.
     - Подотрутся, - безапелляционно выразился Слава.
     - Думаешь, так уж сильна твоя власть?
     - Сильна-то она сильна,  но и не в ней одной дело, - разъяснил Слава. -
Рабочий класс не позволит.  В  той же Англии,  да и  в  Германии,  и во всей
Европе. Читали протест Горького?
     - А чего этот Керзон бесится?
     - Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
     - А чего англичанам надо?
     - Двух  ксендзов  приговорили к  расстрелу.  Не  сметь!  Корабль  ихний
задержали,  незаконно в  наших  водах рыбу  ловил.  Отпустить!  Посол наш  в
Афганистане им не нравится. Отозвать!
     - А не велик ли аппетит?
     - Им и сказали, что велик.
     Два петушка взлетели на дороге и  ну клеваться.  Павел Федорович махнул
на них рукой:
     - Кыш, кыш!
     "Впрочем,  он все это знает не хуже меня,  - подумал Слава. - Может, он
меня экзаменует?"
     - А  священников разве полагается стрелять?  -  поддержал Керзона Павел
Федорович.
     - Смотря за что,  -  неумолимо сказал Слава. - За то, что богу молятся,
нельзя,  и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это
приговорили,  а  за  шпионаж,  а  шпионство в  священнические обязанности не
входит.
     - Эк,  какой ты непримиримый,  - одобрительно сказал Павел Федорович. -
За это тебя в Малоархангельске и держат.
     - А меня в Малоархангельске уже не держат.
     - Как так? - удивился Павел Федорович.
     - Отпустили, поеду учиться, - объяснил Слава.
     - А не проштрафился ты в чем?  -  насторожился Павел Федорович. - У вас
ведь чуть оступился...
     - Нет, я сам захотел.
     - А на кого ж учиться?
     - На прокурора.
     - Ох,  до  чего  ж  ты,  парень,  умен!  -  восхищенно воскликнул Павел
Федорович.  -  Понимаешь, у кого в руках сила! - И деловито осведомился: - А
куда?
     - В Москву.
     - А когда?
     - Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
     - Так вот что,  Вячеслав Николаевич,  слушай,  -  серьезно сказал Павел
Федорович.  -  Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не
так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои
были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
     Многое  простится  Павлу  Федоровичу  за   эти  слова,   Слава  получал
передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
     А подъем предстоит крутой,  Слава это отлично понимал. В Москве никто с
ним не  будет тетешкаться.  В  той буре,  какой была русская революция,  его
нашлось   кому   опекать,   -   нежная   заботливость  Быстрова  и   строгая
требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах,  а теперь надейся на
самого себя.
     Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича,  вот кто ему был сейчас
нужен.
     Слава пошел в школу.
     Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
     В  квартире Ивана Фомича жил  Евгений Денисович.  Все  то,  да  не  то.
Лестница так же чисто вымыта,  стены так же выбелены,  и то же солнце льет в
окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
     Евгений Денисович вышел на стук,  пригласил Славу к себе, чего, кстати,
Иван  Фомич  никогда не  делал,  был  разговорчив,  любезен.  Слава попросил
одолжить   учебники  для   старших   классов.   "Предстоят  экзамены,   надо
повторить..."
     Теперь на его долю выпала зубрежка.  Он брал учебник и  уходил подальше
от  чужих  глаз.  Миновав  Поповку,  где  у  Тарховых  неизменно бренчали на
фортепьяно,  выходил на дорогу,  добирался до кладбища,  перешагивал канаву,
опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
     В исполком он старался не ходить,  не то, что боялся воспоминаний, хотя
все в исполкоме напоминало Быстрова, - избегал вопросов о своем будущем.
     Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным - визит вежливости, никуда
не денешься, - но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
     - Вернулся?  - приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно
спросил: - Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
     - Почему?  - обиделся Слава. - Выбрали, только я сам попросил отпустить
меня на учебу.
     - Ну,  это другое дело, - одобрительно отозвался Данилочкин. - Тогда не
будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть
работенку.
     В  то  лето  партийные собрания в  Успенском собирались нечасто,  Слава
старался их  не  пропускать,  а  на  одном даже  сделал доклад о  фашистском
перевороте в Болгарии.  В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал
себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола,
нарочно скрылся на весь день в Дуровку.
     Но была еще Маруся Денисова.
     Под  вечер он  шел  к  Денисовым,  стараясь прийти,  когда все  дела по
хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки
Маруси,  они  замечали его  издали и  стремглав неслись в  избу,  возвещая о
появлении жениха детскими писклявыми голосками.
     Но  не  только  денисовские девчонки признавали Славу  женихом -  Слава
ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе
считали,  что  так  вести себя могут только люди,  намеревающиеся вступить в
брак.
     Маруся выходила,  и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто
уходили в поле.
     Если бы  кто слышал со  стороны,  то подивился бы их разговорам,  Слава
рассказывал о книгах,  какие ему запомнились,  читал наизусть стихи,  Маруся
умела слушать,  хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в
свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях.
     Позже,  когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как
Слава уедет в Москву,  как позже приедет к нему Маруся,  и уж совсем робко и
неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь.
     А  когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья,  сараи и даже
ветряки за  огородами,  они,  прячась от  самих  себя,  находили среди  этой
темноты еще более темное место и  целовались,  пока золотисто-розовое сияние
не разгоняло их по домам.


        46

     Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила.
     Не  шила  -  перешивала.  Все  трое,  и  Слава,  и  Петя,  и  сама Вера
Васильевна,   совсем  обносились.  Слава  выступал  на  митингах,  ездил  по
заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не
в чем,  если бы не забота матери,  то штаны перешивает ему из своей юбки, то
куртку шьет из старого одеяла.
     Он  приезжал домой,  задумчиво останавливался среди  комнаты,  небрежно
произносил:
     - Что бы мне надеть?
     - А я тебе куртку сшила, померь...
     Он и на этот раз не оценил ее труда.
     - Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь...
     Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова,
сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса.
     Он  смотрел на стол,  сотни раз смотрел он на этот стол и  лишь впервые
заметил,  что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи,  сквозь
которую едва просвечивает вишневый лак.
     Он все-таки решился:
     - Мама, я хотел бы... Мне хотелось бы... Тебе надо сходить к Денисовым.
     - Зачем это?
     Вера Васильевна подняла в недоумении брови.
     - Как бы это тебе объяснить?  Дело в  том...  Дело в  том,  что я решил
жениться.
     - Что-о?
     - То, что ты слышала.
     Шитье валялось на полу,  ни Вера Васильевна,  ни Слава не заметили, как
оно упало.
     - На ком же это?
     - У Маруси две сестры.  Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них
же!
     - Слава, тебе нет восемнадцати!
     - Мы любим друг друга.
     - Что же тебе нужно от меня?
     - Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым.
     - Это с какой же целью?
     - Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне.
     - Разве в деревне женятся иначе, чем в городе?
     - Да!  Традиции,  обычаи,  условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не
подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж.
     - О господи! Не ставь меня в смешное положение...
     - Так ты не пойдешь?
     - Глупо все это...
     Тогда  Слава принялся говорить о  серьезности своего чувства.  Общность
взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки
на Пушкина и Шекспира.  Особенно на Пушкина.  Отец сделал Пушкина советчиком
Славы.  На  помощь подоспели герои  пушкинских повестей:  Бурмин,  Берестов,
Гринев продефилировали перед  Верой Васильевной дружным строем.  На  подмогу
появился  Ромео.   "И,  наконец,  мы  с  ней  стоим  на  одной  политической
платформе". Перед платформой, считал Слава, устоять невозможно.
     Но  ни  Гринев,  ни  Ромео,  ни  даже платформа не  действовали на Веру
Васильевну.
     Тогда Слава нахмурился:  если не действует добро,  должно подействовать
зло, благородные офицеры не произвели впечатления, призовем на помощь палача
Цанкова.
     - Может быть,  ты и права,  -  мрачно сказал Слава. - Какая там любовь,
когда  в  мире  идет  жестокая  классовая борьба.  Ты  читала  о  фашистском
перевороте в Болгарии?
     Что-то Вера Васильевна слышала.
     - А  о войне за освобождение славян знаешь?  Сколько добровольцев ехало
тогда из России!  Возможно,  и нам придется выступить. Как ты думаешь, мама,
стоит мне записаться в добровольцы?
     Желаемое  он  выдавал  за  действительное,  добровольцев в  Болгарию не
посылали,  хотя откройся запись в  добровольцы,  Слава бы записался,  в этом
случае его не остановила бы и Маруся.
     Но,  как говорится,  у  страха глаза велики,  а  у  материнского страха
особенно.
     - Ты это серьезно?
     - Пойми,  мамочка,  если ты не хочешь,  чтобы мы с Марусей связали свои
жизни, мне остается один путь.
     Нет,  мама не хотела,  чтобы Слава уехал,  да еще в чужую страну, войны
отняли у нее слишком многих близких.
     Она умоляюще посмотрела на сына:
     - Не впадай в крайности!
     - Моя судьба в твоих руках, я или женюсь, или уеду...
     Он  добился  своего:   Вера  Васильевна  согласилась  пойти  вечером  к
Денисовым и... поговорить. О чем? Она и сама не знала.
     Слава взял книгу,  сел у окна.  "Смотри,  - говорил он всем своим видом
матери,  - меня это ничуть не волнует, все вполне естественно", но вскоре не
выдержал, отложил книжку и стремглав понесся на село.
     Впрочем,  по  селу  он  шел,  сдерживая себя,  поднялся к  Денисовым на
крыльцо...
     Маруся тоже шила!
     Перед нею лежали лоскуты холста,  и она сметывала их,  прежде чем сесть
за швейную машинку.
     - Мама сегодня придет к вам...
     Маруся  побледнела,  даже  губы  у  нее  побелели,  сделались такими же
белыми, как холст на ее коленях.
     - Ох, надо маме сказать...
     Слава разделял ее  тревогу,  слишком все  серьезно,  Марусе тоже  нужно
подготовить родителей к встрече.
     Только что пригнали стадо,  коровы еще брели по домам,  а  желтые блики
заката окрасили небо, когда Вера Васильевна собралась к Денисовым.
     Шла она не торопясь,  ее привыкли видеть на сельской улице, то навещала
больных,  то заходила к родителям своих учеников,  никто не обратил внимания
на  то,  что  Вера Васильевна принарядилась,  ее  кружевная кофточка слишком
проста, чтобы кто-нибудь на селе мог ее оценить.
     Вера  Васильевна поднялась на  крыльцо,  потянула на  себя дверь,  мать
Маруси, Анна Степановна, стояла у горки с посудой, доставала лафитники.
     Анна Степановна быстро повернулась на стук щеколды.
     - Ой,  Вера Васильевна?..  Вот не ждали!  Заходьте,  заходьте,  гостями
будете...
     И  тут  же  из-за  дощатой перегородки,  отделявшей тесную  спаленку от
горницы, вышел отец Маруси.
     Он  заранее принарядился,  на  нем  чистая белая  рубашка и  коричневый
пиджак, да и весь он выглядел приглаженным и умытым.
     - Вере Васильевне!
     Он  легонько пожал гостье руку,  чуть  отодвинул от  лавки стол,  чтобы
свободнее пройти гостье,  сел  сам,  а  Анна  Степановна принялась доставать
посуду.
     - Неужели успели подоить?  -  удивилась Вера Васильевна. - Стадо только
прошло...
     Анна Степановна заговорщицки улыбнулась:
     - Корову Маруська доит, сейчас придет...
     Этими словами она хотела сказать,  что Маруся у  нее не бездельница,  а
также то,  что Анна Степановна понимает,  зачем пришла Вера Васильевна и что
без Маруси сейчас не обойтись.
     Маруся появилась с  ведром в  руке,  и  по  всей горнице сладко запахло
парным молоком.
     Она помогла матери накрыть стол скатертью,  расшитой по  углам красными
петухами,  разложила ножи и  вилки,  расставила тарелки с  вареным мясом,  с
творогом и холодной яичницей.
     - Повечеряете с нами? - спросила Марусина мать, а Марусин отец помялся,
вопросительно поглядел на гостью и вытянул из-под лавки зеленоватую бутылку.
     - Ради такого случая...
     Но о случае никто не заговаривал, никто не решался нарушить напряженное
молчание.
     "Ну же, ну!.." - мысленно подгонял Слава мать.
     Ах,  если  бы  сюда  профессиональную  сваху!  Она  бы  в  момент  всех
разговорила, и беседа бы потекла в нужном направлении.
     - Вы  знаете,  о  чем  я  пришла  поговорить?  -  решилась наконец Вера
Васильевна. - Наши дети...
     На выручку поспешила Марусина мать.
     - Подите-ка погуляйте, - обратилась она к Марусе и Славе. - Без вас нам
способнее поговорить промежду собой.
     Они вышли на крыльцо.
     - Как ты  думаешь,  о  чем они будут говорить?  -  спросил Слава не без
тревоги.
     - Как о чем? - удивилась Маруся. - Обо всем...
     Из  горницы доносились голоса,  разговор шел негромкий,  в  дружелюбных
тонах,  это  чувствовалось,  иногда отец  Маруси повышал голос,  хотя скорее
всего это происходило оттого, что он подбадривал себя стопкой самогона.
     Но   вот  засмеялась  Анна  Степановна,   засмеялась  Вера  Васильевна,
свободно, облегченно, и Маруся со Славой поняли, что разговор окончен.
     Вскоре все трое вышли на крыльцо.
     - Спасибо за ужин, - поблагодарила Вера Васильевна.
     - Не на чем, - отвечала Анна Степановна.
     Они долго прощались, звали друг друга в гости.
     - Пошли, Слава, - позвала Вера Васильевна, - ночь на дворе.
     Слава шепнул Марусе:
     - Прибегу попозже...
     Вера Васильевна была задумчива, подходя к дому, сказала:
     - Денисовы дают корову.
     Слава не понял:
     - Какую корову?
     - В приданое за Марусей корову.
     - Зачем? - Слава зло посмотрел на мать. - Зачем нам с тобой корова?
     - Уверяют,  что  без  этого  нельзя,  их  просмеют  на  селе,  как  они
выражаются,  если  выдадут дочь  без  приданого.  Она  у  нас,  говорят,  не
какая-нибудь бесприданница.
     Этого еще недоставало!  Коммунист Ознобишин женится и  берет в  придачу
корову!
     - И ты согласилась?
     - Они настаивают...
     От  деревни всегда можно ждать любых неожиданностей,  корова была одною
из них,  да и  мама хороша:  вместо того чтобы сказать:  "Мой сын любит вашу
дочь,  и  больше ему ничего не  нужно",  она позволила Денисовым вообразить,
будто Славе нужна еще и корова!


        47

     - Тебя спрашивают, - небрежно сказал Павел Федорович, хотя какая уж там
небрежность,  он  кровно заинтересован в  этом  посещении,  рожь скошена,  а
вязать некому, рабочие руки найти теперь непросто.
     Слава знал,  кто спрашивает,  почти наверняка знал, он и книжку положил
перед собой больше для вида, вчера вечером Маруся обмолвилась, что пришлет с
утра  Доньку,  свою подружку,  сказать,  придет она  завтра к  Астаховым "на
помочь" или  не  придет,  а  Донька все не  шла,  утро уже иссякало,  солнце
поднялось куда как высоко.
     - Кто еще там? - пробормотал все-таки Слава, будто не знал.
     - Иди, иди, - нетерпеливо произнес Павел Федорович.
     Слава вышел в галерейку.
     Шевеля  ногой  округлый  булыжник,  стояла  Донька,  высокая,  статная,
похожая на ладного стригунка, такие у нее были поджарые и тонкие ноги.
     Она кольнула Славу насмешливыми глазами и кинула лишь два слова:
     - Придем мы пополудни...
     "Придем мы" было сказано как одно слово "придеммы"...
     Тут же повернулась и пошла, клубя пыль круглыми черными пятками.
     - Придут?  -  тревожно переспросил Павел  Федорович,  вышедший следом в
галерейку.
     - Придут,  -  весело  ответил Слава,  радуясь тому,  что  его  небрежно
высказанная накануне просьба исполнена,  что  Маруся придет и  тем  наглядно
подтвердит перед всеми их близкий союз.
     - Возьми Воронка,  поезжай,  -  торопливо предложил Павел Федорович.  -
Встрень их...
     Слава не  заставил себя ни  просить,  ни  торопить,  сам заторопился на
хутор,  пошел по селу,  не слишком глядя по сторонам, торопился на свиданье,
хоть Маруся придет не целоваться, а вязать рожь.
     Трава вдоль дороги вся в пыли,  а дальше поле желтело и блестело, точно
начищенный медный поднос.
     Слава пришел на хутор.  Филиппыч точил возле амбара косу,  Петя с  утра
обкосил на косилке большую часть поля, скошенная рожь лежала ровными рядами,
солнце сушило, надо вязать...
     Налетал ветерок,  клубил на дороге пыль,  исчезал,  и пыль припадала...
Слава заметил девушек издали: Донька переставляла ноги, как молодая лошадка,
длинные ее  ноги играли в  пыли,  она опережала Марусю,  приостанавливалась,
снова убыстряла шаг, а Маруся шла ровно и прямо, ладна и статна...
     Слава сбежал в ложбину.
     - А я вас жду, жду...
     - Чего ж нас ждать! - задорно откликнулась Донька.
     - Только освободилась, - сказала певуче Маруся.
     По-хозяйски осмотрела поле - край его спускался в ложбину.
     Девушки  свернули  в  поле,  встали,  скошенная рожь  волнистыми рядами
лежала по всему золотисто-зеленоватому жнивью. Слава беспомощно посмотрел на
рожь,  на  девушек.  А  девушки  скинули  домотканые клетчатые верхние юбки,
сложили вместе с принесенными узелками у межи,  остались в нижних, холщовых,
подоткнули выше коленей,  и  пошли,  пошли,  не  теряя времени на разговоры.
Снопы так и замелькали в их руках. Перевясло - и сноп, перевясло - и сноп...
     Из-под горы выехал на косилке Петя, спешил докосить весь клин.
     Золотистое жнивье,  две сильные и  стройные девушки;  усталый,  упрямый
Петя;  лошади, лениво отмахивающиеся от слепней, стрекот косилки, окрашенной
тусклой киноварью; рыжие снопы, разбросанные по полю...
     Чистая поэзия,  как поглядеть со стороны,  да в том и беда, что глядеть
со стороны невозможно.
     - А ну,  Николаич!  -  пронзительно закричала Донька. - Давай, помогай,
таскай, слаживай крестцы!
     Петя  спрыгнул с  косилки,  пошел  с  краю  ставить  снопы  в  крестцы,
оглянулся на брата...
     Не  стоять же  сторонним наблюдателем.  Слава тоже взялся носить снопы,
одной рукой сноп, другой рукой сноп, а их все прибавлялось и прибавлялось.
     Тут уж не до мыслей о  любви,  вообще ни до каких мыслей,  знай носи да
носи,  да  не отлынивай,  не отставай от Пети,  откуда у  того сила берется,
ходит и ходит по жнивью.
     Так Слава и бегал взад-вперед вслед за Петей,  покуда его не сморило, и
только тогда заметил, что день идет к вечеру, что синие тени бегут по полю и
что пора работу кончать.
     Солнце пало к горизонту,  пахнуло из низины росой, Петя выпряг лошадей,
пошел наискось через жнивье.
     - Хватит,  - сказал Петя с хрипотцой в голосе от усталости и, обращаясь
к девушкам, спросил: - Вы как, домой?
     - Не...
     Донька  отрицательно мотнула  головой,  а  Маруся  ничего  не  сказала,
посмотрела  в  лиловое,   быстро  синеющее  небо,  и  только  легкая  улыбка
шевельнула ее тонкие губы.
     - Подвезти вас? - предложил Петя. - Сейчас запрягу...
     - Нет,  мы здесь переночуем,  -  сказала наконец и Маруся.  - На зорьке
встанем и довяжем.
     - А я домой, - сказал Петя и растворился в сумраке наступающей ночи.
     Девушки  смотрели  на   Славу  -   в   синем  сумраке  они   невесомее,
расплывчатее, вот-вот утонут в ночи.
     - Где ж вы нас положите? - спросила Донька.
     - В избе, что ли? - неуверенно предложил он. - У Филиппыча в сторожке?
     - Разве что у Филиппыча, - насмешливо согласилась Донька. - Лучше места
не нашел? На то и пришли, чтоб тараканов кормить...
     - А в шалаше, в саду? - осенило Славу. - Не замерзнем?
     - Согреем...
     Донька засмеялась.
     - В саду-то, пожалуй, лучше, - сказала Маруся. - Ночь теплая...
     Втроем не спеша поднялись в гору, пересекли пустынный двор, у Филиппыча
в сторожке светилось окно, перебрались через изгородь над канавой.
     - О-ох, - простонала Донька. - Тут обстрекаешься...
     - Куда тут? - спросила Маруся грудным, таинственным голосом.
     Слава взял ее за руку, и шершавые пальцы доверчиво сдавили его руку.
     Шалаш смутно чернел среди яблонь.
     - Сюда, сюда, - сказал Слава, отпуская руку Маруси.
     Донька первой влезла в проем,  зашелестела в темноте,  слышно было, как
опустилась на землю.
     - Да  тут  мягко,  -  сказала она с  довольным смешком.  -  А  говорил,
замерзнем.
     Шалаш выстелен соломой,  прикрытой ветхой попоной, Филиппыч часто здесь
ночевал.
     Замолчали, прислушались. Темно и тихо. На деревне брехали собаки, а еще
дальше девки тянули протяжную песню.
     - Тут боязно, - глухо сказала Маруся и сама нашла в темноте руку Славы.
     - Сходить, сварить вам кулеш? - спросил он. - Я недолго...
     - Еще чего?  -  возразила Донька.  - Возиться с варевом! Повечеряем чем
бог послал.
     Она  развязала  узелок,  разложила  принесенную из  дома  еду,  ласково
приговаривая:
     - Хлебушко, яички, огурчики...
     Глаза привыкали к темноте, яйца белели на темном платке.
     Постукала яйцом о жердь, облупила скорлупу, подала яйцо Славе.
     - Яички крутые любите?
     Снаружи стукнуло.
     - Ох, кто это?
     - Яблоко упало, - объяснил Слава. - Все время падают.
     И только тут заметили, как сильно пахнет в шалаше яблоками.
     - Угостил бы, - сказала Донька. - А то и купим, сколько дашь на яйцо?
     Слава пошарил рукой у стенки - яблоки грудой лежали в глубине шалаша.
     - Да бери сколько хочешь!
     - Да то падальца, - сказала Донька, перебирая в темноте яблоки. - Ты бы
нам с веточки, али жаль?
     Слава  выскочил из  шалаша,  затряс  ближнюю  яблоню,  и  яблоки  часто
застучали по земле.
     - Глупый,  -  скорее самой себе, чем Славе, внятно и ласково произнесла
Маруся. - Иди-ка лучше ужинать.
     Они  ели  и  прислушивались,  собаки брехали еще  на  деревне и  что-то
шуршало в темноте, то ли птицы, то ли ветер шелестел в ветвях.
     - Тихо, - негромко сказала Маруся.
     И впрямь все эти ночные звуки только сгущали тишину,  все тонуло в ночи
и не нарушало ее покоя.
     - Как будем укладываться?  -  спросила Донька и хихикнула.  -  Мы тебя,
Николаич, в середочку, прижмем с двух сторон...
     Слава  поискал,  вытянул из-за  груды  яблок  армяк  и  старое суконное
солдатское одеяло.
     - Вот и накрыться...
     Они в самом деле легли,  как было сказано,  не раздеваясь,  -  Донька у
самой стенки, потом Слава, и ближе к выходу Маруся.
     - Ну,  спокойной ночи вам, - сказала Донька, натягивая на себя армяк, и
повернулась к Славе спиной. - Смотри, не перепутай нас, парень.
     Слава отодвинулся от Доньки,  прижался к  Марусе и осторожно закинул на
нее руку.
     Она слегка пожала ему пальцы.
     - Спокойной ночи, - шепотом сказал Слава, обращаясь к одной Марусе.
     Она не отвечала.
     - Спокойной ночи,  -  все  так  же  шепотом повторил Слава,  ища своими
губами ее губы.
     Губы  были сухие,  холодные,  она  несмело и  быстро поцеловала Славу и
отодвинулась.
     - А я сегодня наволочки нам шила,  - доверительно прошептала она на ухо
Славе. - Оттого и запоздали.
     Опять где-то неподалеку стукнуло о землю яблоко.
     - Страшно, - прошептала Маруся.
     - Чего?
     - Всего, - сказала Маруся. - Спать в саду. Выходить замуж. - Вздохнула.
- Жить страшно.
     - Ну что ты, - нежно ответил Слава. - Вдвоем не страшно.
     Маруся больше ничего не  сказала,  подложила руку Славы себе под щеку и
слегка коснулась губами его ладони.
     А Слава подумал, как сильно он ее любит, и так, с этой мыслью, заснул.
     Под утро стало совсем свежо, холод его и разбудил.
     Резкий медовый запах прохладных, остывших за ночь яблок наполнял шалаш.
     Каждое яблоко теперь,  подумал Слава,  будет ему всегда, хоть через сто
лет, напоминать о Марусе.
     Маруся  спала,  натянув на  себя  одеяло  по  самый  подбородок,  Слава
оглянулся - Донька спала, закутавшись в армяк, подогнув коленки.
     Слава осторожно перебрался через Марусю и вышел из шалаша.
     В  мире стояла прозрачная тишина,  не  слышно ни  собак на деревне,  ни
птиц, ни даже ветерка.
     Сизое небо низко нависло над яблонями.
     Он вздрогнул от холода, как если бы капли ледяной воды пробежали у него
по спине.
     Пошел по  саду,  дошел до  связанных из жердей ворот,  скинул с  кольев
лубяное кольцо, толкнул ворота, вышел во двор.
     Небо лиловело у края земли, предрассветное томление уже охватило землю,
утро обгоняло ночь.
     В избе у Филиппыча горел огонь.
     "Куда как рано,  - подумал Слава. - Не спится мужику, кухарит. Пожалуй,
и мне надо сварить кулеш".
     Подойдя ближе, увидел, что не огонь в печи светится - в оконных стеклах
отражалось поднимающееся за бугром солнце.
     Филиппычу и  вправду,  должно быть,  не  спалось,  его не было в  избе,
однако печь топилась, чугунок с картошкой стоял на таганке, и вода в нем уже
закипала.
     Съестные запасы хранились на полке -  Слава налил в закоптелую кастрюлю
воды,  придвинул поближе к  огню,  посолил воду,  насыпал в кастрюлю пшена и
принялся нарезать мелкими кусочками сало.
     И  хотя  день обещал быть жарким,  Славе приятно было тепло полыхающего
очага.
     "Вот и  определилась какая-то  существенная часть моей жизни,  -  думал
Слава.  -  Появилась женщина,  с  которой я  буду делить стол и  постель,  о
которой буду заботиться и которая будет заботиться обо мне..."
     Его размышления прервал Филиппыч,  он поставил в угол дробовик,  сел на
лавку, покрутил колечки рыжих усов и весело подмигнул Славе.
     - Девки спят, а ты уж на ногах? Валяй, валяй!
     - Что - валяй!
     - Бабы это любят.
     - Что - любят?
     - Когда им  услуживают,  только потачку дай,  потом уж  из  их  рук  не
высвободишься.
     Слава попытался отвлечь его от разговора о девках, кивнул на ружье.
     - Часто  лазают?   -  спросил  он,  имея  в  виду  парней  из  деревни,
совершавших время от времени набеги за яблоками.
     - Совсем не  лазают,  -  уверенно ответил Филиппыч.  -  Я  всей деревне
нахвастался, что патроны солью набиты.
     - Так солью не страшно?
     - То-то и дело,  что страшно,  стреляй я дробью, поранить, а то и убить
можно,  попади в глаз. Ребята лазили, знают, побоюсь в них стрелять. А солью
- ништо!  Две недели ходи и почесывайся,  покуда растает. Я утром сад только
для порядка обхожу, посмотреть, где сколько нападало...
     Он снял с таганка чугунок,  слил воду, высыпал картошку в миску, размял
толкушкой, налил молока, размешал, поставил на стол тарелку с огурцами.
     - Бери ложку, - пригласил он Славу. - Такой картошки, как у меня, нигде
не попробуешь.
     - Да нет уж, спасибо, - отказался Слава. - Я с девчатами. Пойду будить.
     На сковородке поджарил нарезанное сало, вылил в закипающий кулеш.
     - Старайся, старайся, только...
     Филиппыч подавился смешком.
     - Что - только?
     - Не по себе выбрал кралю.  -  Добродушная насмешка светилась в  глазах
Филиппыча. - Давеча проходил мимо шалаша, заглянул, спишь ты промеж девок...
Чисто кутенок!
     Лицо Славы залилось румянцем, он кинулся к двери.
     - Помешай да сними! - крикнул Филиппычу на ходу. - Я сейчас.
     Побежал через двор...
     Солнце поднялось, но трава еще в росе, блестит, точно только что прошел
дождик.
     Перемахнул через изгородь, подбежал к шалашу.
     - Не стыдно?  -  кричал он бегу.  -  Царство небесное проспите!  У меня
давно завтрак готов...
     Но  в  шалаше никого не  оказалось,  девчата ушли уже в  поле,  спешили
довязать рожь по холодку.
     Пусто в шалаше, и вдруг как-то пусто стало и на душе у Славы, ему вдруг
почудилось, что он потерял Марусю и никогда больше не увидит.


        48

     В доме Астаховых каждый жил сам по себе. У Веры Васильевны каникулярное
время, она шила, читала, посещала больных, когда ее звали, - Покровское, где
находится больница,  далеко,  не  наездишься,  Вера  Васильевна поближе.  Но
главная забота -  будущее ее детей.  Слава совсем взрослый, и Петя мужает не
по  дням,  а  часам,  что-то  из  них получится,  надо устраивать их судьбу.
Впрочем,  сыновья не очень-то ждали,  чтобы кто-нибудь о них позаботился.  У
Славы  время поделено:  днем  учебники,  вечером Маруся.  Но  и  его  точило
беспокойство,  ему было мало того,  что он  имел:  учиться,  жениться...  Он
привык существовать в сфере общественных интересов,  тосковал по оставленной
работе и не знал,  как сложится его будущее. Спокойнее чувствовал себя Петя.
Трудился он  с  утра до  вечера,  сваливался к  ночи как сноп,  но когда его
спрашивали о  будущем,  определенно говорил,  что никогда не  оставит землю.
"Пойду  в  сельскохозяйственный техникум,  -  говорил  он,  -  поступлю,  не
поступлю,  все равно стану механиком". Но, несмотря на разницу в характерах,
Вера Васильевна и ее сыновья держались друг друга.  Самый одинокий человек в
доме  Павел Федорович.  Жена  женой,  но  век  с  ней  под  одним одеялом не
пролежишь. Он занимался хозяйством, но действовал больше по привычке, чем по
охоте.  Все находилось под должным присмотром, - и кони, и коровы, и свиньи,
и всякая птичья живность,  то, что делалось на хуторе, тоже не ускользало от
его  внимания,  но  жить ему  было скучно.  Инициатива частного собственника
натолкнулась  на   непреодолимую  стену   революционного  правопорядка,   он
стукнулся об нее лбом,  замер и пребывал теперь в состоянии духовной спячки.
А  супруга его жила сама по  себе,  жадностью определялись все ее поступки и
чувства; стаз владелицей значительных еще астаховских богатств, она ни с кем
и  ничем не хотела делиться.  Почти не работала ни по дому,  ни в поле или в
саду,  только считала,  считала,  считала,  ходила по амбарам и сараям и все
подсчитывала,  что ей принадлежит,  а принадлежало ей, по ее разумению, все.
Завелись у  Марьи Софроновны дела  на  селе.  Старую свою  избу она  сдавала
одинокой бабке-бобылке,  и к ее делам бабка тоже имела причастность. А когда
Павел Федорович поинтересовался,  что  же  это  за  дела,  она  так на  него
цыкнула, что он предпочел больше вопросов не задавать.
     Особняком держались Федосей и  Надежда;  у Надежды душа нараспашку,  но
душа ее принадлежала коровам и  свиньям,  с  животными разговаривала,  людей
сторонилась, точно что-то знала и боялась проговориться, а Федосей вообще ни
с  кем  не  говорил,  похоже  было,  что  Федосей  с  Надеждой собирались от
Астаховых отойти.
     И  совсем  уж  на  отлете жил  Филиппыч.  Хоть  он  и  приходился Павлу
Федоровичу  двоюродным  братом,  ему  всегда  давали  понять,  что  ничто  в
хозяйстве ему не принадлежит.
     Разваливающийся дом!  Жучок времени подточил бревна,  не хватало только
толчка, чтобы стены его поползли в разные стороны.
     Гром грянул среди ясного неба.
     Не так,  чтобы очень с утра,  часов в девять-десять,  когда с мужиков в
поле  сошло уже  по  десять потов,  хотя в  исполкоме только еще  начиналась
работа,  к  Астаховым притопал,  припадая на свою хромую ногу,  председатель
Успенского волисполкома Василий Семенович Данилочкин в сопровождении Дмитрия
Фомича  Никитина и  Егора  Романовича Бывшева,  нового заведующего волостным
земельным отделом.
     Навстречу вышла Надежда,  шедшая к свиньям с двумя ведрами помоев.  При
виде начальства она испуганно остановилась.
     - Здорово, - приветствовал ее Данилочкин. - Куда спешишь?
     - К свиньям, - кратко пояснила Надежда, не отвечая на приветствие.
     - И то дело, - сказал Данилочкин. - А кто еще дома?
     - Марья Софроновна, - отвечала Надежда.
     - Нет, эта нам ни к чему, - сказал Данилочкин. - Покличь-ка хозяина.
     Надежда поставила ведра перед гостями и кинулась в дом.
     - Примета хорошая, - сказал Данилочкин. - Встретили с полным, - значит,
все будет в порядке.
     Павел Федорович вышел, застегивая на ходу свою черную тужурочку.
     - Здравствуйте, гражданин Астахов, - поздоровался и с ним Данилочкин. -
Мы по делу.
     - Да уж вижу, - сказал Павел Федорович. - В гости вы ко мне не придете.
     - Пришли объявить вам решение уездного исполкома...
     Дмитрий Фомич полез в боковой карман, достал бумажник, покопался в нем,
извлек серенькую бумажку.
     - Вам известно, что ваша мельница национализирована?
     - Знаю,  знаю, - сказал Павел Федорович. - Давно уже национализирована,
еще в восемнадцатом году.
     - И стоит без толку, - сказал новый заведующий земельным отделом.
     - Когда-нибудь заработает,  -  сказал Павел Федорович.  - Теперь в Орле
много частных владений восстановлено, вернут мельницу и мне.
     - Нет,  не вернут,  -  сказал Данилочкин.  -  Но и  стоять ей без толку
нечего.
     - Опять собираетесь пускать? - спросил Павел Федорович.
     - Нет,  гражданин Астахов,  -  сказал  Данилочкин.  -  Можете со  своей
мельницей  распроститься,  есть  решение  уездного  исполкома перевезти вашу
мельницу в Дросково, завтра за ней приедут, заберут двигатель, жернова...
     Павел Федорович побледнел.
     - Шутите? - спросил он. - Кто же позволит разрушать мельницу?
     - Дмитрий Фомич, объяви!
     Дмитрий Фомич подал Павлу Федоровичу бумагу.
     "В   целях   дальнейшей   эксплуатации   мельница   гр.   П.Ф.Астахова,
проживающего  в   с.   Успенском  на  Озерне,   передается  в   распоряжение
Дросковского волисполкома, которому обеспечить вывоз..."
     Все правильно. Даже слишком правильно!
     - Не отдам, - сказал Павел Федорович.
     - То есть как это не отдадите?  - строго спросил Данилочкин. - Мельница
не ваша, вас мы и спрашивать не будем.
     - Не отдам, - повторил Павел Федорович.
     Но Данилочкин не собирался долго разговаривать, он не в пример Быстрову
не любил эффектных сцен, любил делать все коротко и просто.
     - Ключи у вас? - спросил Данилочкин.
     - У меня.
     - Принесите.
     Павел Федорович принес ключи, спорить с Данилочкиным бесполезно.
     - Пройдемте к мельнице...
     Прошли на  огород,  отомкнули дверь  мельницы,  вошли,  внутри светло и
пыльно,  до  сих  пор  пахнет  мукой.  Данилочкин потрогал дизель,  похлопал
ладонью по шкиву.
     - Ремень цел?
     - Куда ж ему деться?
     - Не говорите, сапожный товар. На подметки, например.
     - Цел.
     - Ваше счастье,  а то бы привлекли.  Товарищ Никитин,  дайте гражданину
Астахову расписаться.
     Дмитрий Фомич расправил бумажку,  положил на обод шкива, протянул Павлу
Федоровичу карандаш.
     - Распишитесь,  что ознакомлены. - Мгновение Павел Федорович колебался,
взял  карандаш,  -  против  рожна  не  попрешь!  -  побледнел еще  больше  и
расписался.
     - Точно  свой  смертный приговор подписываете,  -  сочувственно заметил
Данилочкин. - Нехорошие у вас глаза.
     - А оно так и есть,  -  вполголоса согласился Павел Федорович. - Вы мне
действительно объявили смертный приговор.
     В тот момент никто этим словам не придал значения.
     Вышли  снова  на  огород,  Данилочкин позволил Павлу  Федоровичу самому
запереть все замки, протянул руку.
     - Позвольте ключики...  -  Отдал их Бывшеву и тут же вытащил из кармана
висячий замок,  каким бабы запирают свои сундуки.  - А это для верности... -
Данилочкин  щелкнул  замком.   -   Может,   у  вас  вторые  ключи  найдутся,
недосчитаемся еще чего утром,  а  за  срыв и  взлом казенного замка отвечать
будете по всей строгости закона.
     Потом спросил Павла Федоровича об урожае:  какие виды на урожай,  много
ли уродилось яблок, хороша ли капуста...
     И Павел Федорович отвечал,  хоть и рассеянно, но отвечал и о яблоках, и
о  капусте,  и никто не обратил внимания,  что он как-то чрезмерно задумчив,
как бы не в себе.
     Вечер тоже  прошел обычно,  ужинали по  своим углам,  Вера Васильевна с
сыновьями у себя в комнате, Павел Федорович с Марьей Софроновной на кухне, а
Федосей с Надеждой и не поймешь где - в закутке у печи, лишь бы не на глазах
у Марьи Софроновны.
     Рано утром Федосей пошел к ригу надергать из омета соломы,  рига стояла
подальше мельницы,  у мельницы ему почудилось,  что дверь неплотно прикрыта,
толкнул - отперта!
     Заглянул внутрь и опрометью обратно.
     Вера Васильевна и Слава еще спали, Петя засветло уехал на хутор.
     Федосей подергал Славу за ногу.
     - Чего тебе?
     Федосей прикрыл ладонью рот и  поманил Славу.  Но и  в  сенях ничего не
сказал, повел Славу во двор.
     - Беда, Николаич...
     - Какая еще беда?
     - Пойдем!
     Странный  он  был  какой-то,  и  Слава  без  расспросов  последовал  за
Федосеем. Добежали до мельницы.
     На  земле  возле  двери валялись ломик и  замок,  петли вырваны,  дверь
приоткрыта.
     - Ограбили? - спросил Слава, хотя грабить на мельнице было нечего.
     - Зайди, - сказал Федосей.
     Слава распахнул дверь и вошел.  Сперва не увидел ничего,  на что стоило
обратить внимание. Дизель на месте. Через окно вверху проникал солнечный луч
и пронизывал все помещение.
     Он  еще  раз посмотрел вокруг и  увидел над дизелем ноги.  На  веревке,
перекинутой через стропило, висел Павел Федорович.
     Страха Слава  не  испытывал,  он  чувствовал нечто более страшное,  чем
страх.  Кончился дом  Астаховых.  Навсегда.  И  для него самого кончился дом
Астаховых.
     Первым порывом Славы  было  броситься к  Марье Софроновне,  но  тут  же
подумал,  что не  очень-то она будет потрясена,  прежде всего об этой смерти
следовало сообщить Данилочкину.
     Он так и поступил.
     - Молчи пока, - бросил Федосею и направился в исполком.
     До  начала работы оставалось еще  часа два,  но  Данилочкин приезжал из
своей Козловки задолго до установленного времени.
     Григорий подметал в  канцелярии пол,  удивился,  увидев  в  такую  рань
Ознобишина.
     - Не спится?
     - Василий Семенович скоро приедет? - осведомился Слава.
     - Как знать,  может, и скоро, - отвечал Григорий. - Начальство часов не
замечает.
     Слава решил дождаться Данилочкина в исполкоме.  Ходил,  садился,  опять
вставал...
     Скольких людей,  которых видел он  в  этой комнате,  уже  нет!  Степана
Кузьмича, Федора Федоровича, Ивана Фомича...
     - Ты бы поступил к нам в писаря,  -  сказал Григорий.  -  Дмитрий Фомич
стар, а там, глядишь, сковырнешь и Василия Семеныча.
     Данилочкин легок на помине.
     - Вячеславу Николаичу! Что так рано, али случилось что?
     - Случилось.
     Он сказал, как прибежал за ним Федосей, что увидел он сам...
     - Ну, царствие ему небесное, - промолвил Данилочкин. - Оформить надобно
по порядку.
     Послал Григория за  милиционером,  к  тому времени Успенское обзавелось
уже своим милиционером.
     - А тебе,  Николаич, посоветовал бы не ввязываться в это дело, - сказал
Данилочкин.  -  Нашел его Федосей, и достаточно, как-никак ты тоже наследник
по отчиму, отойди в сторону и да благо тебе будет.
     И Слава отошел,  не потому, что ему, как наследнику, полезнее держаться
в стороне,  а потому,  что не хотелось участвовать в том,  что должно вскоре
начаться в доме.
     Вернулся он домой за полдень.  Павел Федорович лежал в передней комнате
на столе, желтое его лицо тонуло в кисее, взбитой на подушке. Слава с минуту
постоял,  простился с Павлом Федоровичем,  человек хоть и сломленный,  но не
такой уж плохой.
     Вера  Васильевна сидела  у  себя,  убитая,  расстроенная,  вспоминала о
девере только хорошее, ничего не могла понять.
     - Почему он так?  -  встретила она сына.  - Неужели ему так дорога была
мельница?
     - Не в мельнице дело,  мамочка,  - укоризненно сказал Слава. - Дела для
него не осталось на этой земле.
     Зато чрезмерную активность проявляла Марья Софроновна. Время от времени
начинала рыдать,  рыдала на всю округу, рыдание переходило в вой, после чего
на время стихала;  напялила на себя зеленое атласное платье, ходила по всему
дому;  набежавшие со всего села бабы толпились и в комнатах, и в кухне, и во
дворе,  Марья  Софроновна  посылала  одну  туда,  другую  сюда,  позвякивала
ключами,  ключи  не  доверяла никому,  если  требовалось пройти в  чулан или
погреб,  сама сопровождала посланную,  собиралась похоронить мужа по первому
классу, а поминки справить такие, чтобы всем утереть нос.
     Однако с  похоронами возникла заминка,  отец Валерий отказался отпевать
Павла Федоровича - самоубийца.
     Марья  Софроновна заметалась,  никто  и  на  поминки  не  придет,  если
покойника не похоронят по православному обряду.
     Кто бы смог воздействовать на упрямого попа?
     - Вячеслав  Николаевич!  Вы  же  нам  не  чужой,  Павел  Федорович  вам
какой-никакой,  а дядя, не отпоем в церкви - сраму не обобраться, поговорите
с  этим длинноволосым,  вы с его Нинкой и Сонькой шуры-муры крутили,  вам не
откажет...
     Но  Слава  лучше  Марьи  Софроновны  знал,   как  упрям  отец  Валерий,
принципиальный поп, подкупить его невозможно.
     - Ничего вам не обещаю...
     Марья Софроновна опять ударилась в слезы.
     - Чего она от тебя хочет? - спросила Вера Васильевна.
     Слава рассказал.
     - Надо сходить,  Слава,  должен понимать,  что такое в деревне закопать
покойника без попа.
     Отец  Валерий вышел  к  Славе  в  рубахе навыпуск,  в  голубых ситцевых
подштанниках,  заправленных в  сапоги,  только что  оторвался от  своих двух
ульев, стоявших у него на огороде меж огурцов.
     - Чем могу служить?
     Знал, зачем пришел Слава.
     - Вы же понимаете, отец Валерий...
     Но и  ломаться отец Валерий не любил.  Тем более что отношения у него с
Павлом Федоровичем были хорошие,  тот  не  один раз выручал его,  когда отец
Валерий приходил одолжить вощины, семян, а то и денег.
     - Не  положено по  церковным правилам,  да  уж куда ни шло!  Есть такое
разрешающее указание,  если  человек  наложил  руки  в  умоисступлении,  так
сказать,  духовный обряд может быть совершен,  в данном случае петлю накинул
не столько он сам, сколь власти предержащие.
     - А  он  и  был  в  умоисступлении,  -  подтвердил Слава.  -  Какой  же
нормальный человек добровольно полезет в петлю?
     - Ну, раз вы это подтверждаете, - согласился отец Валерий, - так тому и
быть.
     Накануне погребения гроб с  Павлом Федоровичем отнесли в  церковь,  и с
вечера в  доме пошел дым коромыслом,  резали кур и  гусей,  закололи свинью,
варили,  жарили,  парили,  у самогонщиков купили самогону,  словом, жри - не
хочу, пей - не могу, не посрамила Марья Софроновна фамилии Астаховых.
     Собралась  утром  в  церковь  и  Вера  Васильевна;  Петя  отсутствовал,
Филиппыч пришел на похороны, и кому-то надо было оставаться на хуторе, Слава
сидел дома, идти в церковь не собирался.
     Вера Васильевна все-таки позвала Славу:
     - Ты идешь, Слава?
     - Нет.
     - Неудобно как-то,  тем  более к  тебе Павел Федорович относился совсем
неплохо.
     - Нет,  -  решительно повторил Слава.  -  Хватит с меня церквей!  Павлу
Федоровичу на все уже наплевать, а тешить людей я не хочу.
     - Глупая принципиальность.
     - Пусть глупая, но принципиальность.
     Он так и  не пошел на похороны,  делать ему там нечего,  ушел к Марусе,
останься он дома, его могли, не дай бог, затащить на поминки.
     Позже Вера Васильевна рассказывала: когда гроб с телом Павла Федоровича
вынесли из  церкви,  чтобы нести на кладбище,  мимо церкви ехали дросковские
подводы с частями разобранного двигателя...


        49

     После  смерти  Павла  Федоровича события в  доме  Астаховых развивались
более чем стремительно.
     Утро  началось  поздно.   Дневной  свет  лениво  просачивался  в  сени,
заставленные скамейками и столами. Раньше всех выползла в сени Надежда. Весь
дом спал.  Убрала со столов,  а столы одной не вынести.  Сходила, растолкала
Федосея.  Тот не пил,  не охоч был до самогона,  но и он опрокинул стакан на
помин души хозяина.  Вышла в  кухню Вера Васильевна,  умылась и опять ушла к
себе.  Что-то изменилось и  в ее жизни со смертью Павла Федоровича,  а что -
она не могла понять.  Вышел Слава,  брезгливо посмотрел на разгром и ушел из
дома.
     Наконец, щуря заспанные глаза, вышла Марья Софроновна.
     - Надежда!
     А чего звать! Надежда стояла у печки, дожевывала объедки.
     - Надежда,  - приказала Марья Софроновна, - пересчитай все стаканы, все
вилки,  все ножи,  на гостей теперь надежа плохая,  может,  и унесли чего. -
Села на  лавку,  задумалась,  опять вздохнула.  -  Пожарь яишню,  что ли,  -
приказала Надежде.  -  Да рассольчику принеси... - И вдруг закричала, никого
не стесняясь,  ни на кого не обращая внимания:  -  Костя! Костя! Где ты там?
Иди сюда, Константин!
     Ей пришлось-таки покричать, покуда в кухне не появился Костя Желонкин.
     Высокий молодой парень  с  русыми  кудрявыми волосами,  он  появился на
пороге и  несмело остановился,  поглядывая на  Марью Софроновну.  Парень как
парень,  жил  со  своей  маткой-бобылкой в  невзрачной избенке,  обрабатывал
помаленьку свой  надел  да  плотничал временами у  соседей,  подрабатывал на
табак. Когда и где стакнулась с ним Марья Софроновна, так и осталось тайной,
их даже рядом никогда не видали, на поминки пришел вместе с другими гостями,
скромно ел,  скромно пил,  и никто не заметил, как Марья Софроновна оставила
его ночевать.
     Неловко ему было,  замечали все в первые дни, но самой Марье Софроновне
на это было ровным счетом начхать.
     Костя моложе своей сожительницы лет на десять,  но и это ее не смущало,
она вела себя так, точно ей все можно и все хорошо.
     - Садись завтракать, - приказала она Косте. - Привыкай.
     После  завтрака  двинулась  по  хозяйству,  осмотрела  коров,  лошадей,
свиней,  пересчитала птицу,  обошла сараи  и  амбары,  пересчитала,  тут  уж
сбиться со счету нельзя, все прикидывала, примеряла.
     Послала на хутор Федосея:
     - Здесь и без тебя обойдемся, одному Филиппу с молотьбой не управиться.
     Обстоятельно проинструктировала Надежду,  как  и  чем кормить живность,
сколько кому сена, жмыхов, отрубей.
     Косте велела поправить крыльцо,  подколотить у свиней корыто, разобрать
ненужную конуру.
     Дня  три все приглядывалась,  примеривалась,  на  что-то  нацеливалась.
Пошла к Вере Васильевне. Села. Поздоровалась.
     Хотя с Верой Васильевной в этот день встречалась уже раза три.
     - Как же вы располагаете дальше жить?
     - Я не понимаю вас, - отвечала Вера Васильевна.
     - Интересуюсь,  не  надоели ли гостям хозяева?  Делать вам в  этом доме
больше нечего, пора и честь знать.
     Вера Васильевна попыталась себя отстоять:
     - Извините,  но я тоже имею какие-то права. Мой муж - брат вашего мужа,
здесь ему тоже что-то принадлежит. Странно лишать меня крыши над головой!
     - Ничего вашему мужу здесь не  принадлежало,  -  нахально заявила Марья
Софроновна.  -  Все здесь заработано трудом Павла Федоровича,  а  я была ему
верная помощница, и ежели он вас из сожаления содержал, то я этого делать не
намерена.
     - Довольно странно...  -  растерянно сказала  Вера  Васильевна,  она  и
вправду не знала, что делать.
     Зато Марья Софроновна все продумала и знала.
     - Судиться вздумаете -  вовсе ничего не получите.  Мы еще не знаем,  по
какой причине бежали вы из Москвы,  может,  вы каких капиталов лишились, что
даже вспоминать боитесь!
     "Куда же мне идти?" - размышляла Вера Васильевна. Можно попросить Славу
поговорить в исполкоме,  но ей не хотелось вмешивать в семейные дрязги сына.
Он коммунист,  ему не пристало встревать в спор об имуществе. Однако надо же
где-то  жить.  Ах,  как  не  хотелось ей  ввязываться в  дележ  астаховского
наследства.
     Однако она не могла не сказать своей собеседнице:
     - Вы действуете совершенно,  как леди Макбет,  но живем-то мы с  вами в
советское время?
     Но Марью Софроновну ничем нельзя озадачить.
     - Не  знаю,  о  ком вы,  но  Советской властью меня стращать нечего.  Я
трудящая женщина и знаю свои права,  а кто вы, мы это еще посмотрим... - Она
приподнялась со стула,  уверенная в себе вальяжная женщина, обдернула платье
и величественно посмотрела на невестку своего мужа. - Вот что, слушайте, дам
я  вам сарай,  тот,  что с  сеном,  -  и  все.  Хотите,  берите по-хорошему.
Продадите его или что, а здесь вам делать больше нечего.
     Вера Васильевна задумалась.
     - Когда же нам уезжать?
     - Завтра, - отрезала Марья Софроновна. - Неужели вы думаете, что я буду
вас кормить даром? - И проявила великодушие, дала отсрочку: - Через три дня.
     И  хотя она  отказала Вере Васильевне и  ее  сыновьям в  жилье,  это не
помешало ей часом позже позвать Петю:
     - Запряги лошадь и поезжай на хутор, привези мне сюда Филиппыча, скажи,
хозяйка велела.
     Петя съездил, привез.
     Филиппыч удивился,  что  его  отрывают от  дела  -  вместе  с  Федосеем
налаживал молотилку, но подчинился.
     - Вот что,  Филипп,  больше ты мне не нужон, - объявила она. - Даю тебе
три дня, собери свои вещички и иди.
     - Куда?
     - А куда знаешь!  Не нуждаюсь я больше в тебе,  за хутором у меня Костя
приглядывать будет.
     - Ты соображаешь,  что говоришь?  -  обиделся Филиппыч. - Весь хутор на
мне держится, а ты...
     - А теперь не будет держаться,  - заявила Марья Софроновна. - Скатертью
дорога, можешь на дорогу яблок взять сколько осилишь.
     Филиппыч не стал препираться и прямым ходом отправился в исполком.
     - Куда ж это годится?  Взбесилась баба! Я на Астаховых не один год горб
ломаю, а эта... без году неделю в доме и уже гонит из него всех?
     Филиппыч не  бывал в  исполкоме,  никого в  нем не знал,  но Данилочкин
встретил его  сочувственно.  Данилочкин всегда бывал в  курсе всех новостей,
выслушал Филиппыча и  велел возвращаться в  Дуровку,  никуда не отлучаться и
ждать вызова.
     Позвал Терешкина,  служившего секретарем в земельном отделе, и послал к
Марье Софроновне:
     - Передай  этой  помещице,  на  днях  разберем  ее  дело  на  земельной
комиссии, а до тех пор пусть не самоуправничает.
     На  заседание  вызвали  Марью  Софроновну,  Веру  Васильевну и  Филиппа
Ильича. Все Астаховы и все друг другу не родня.
     Не хотелось идти Вере Васильевне, но шутить с Данилочкиным тоже нельзя,
он  строго-настрого предупредил ее  через посыльного,  чтобы она не вздумала
отсутствовать.
     Пошел  с  матерью и  Слава,  знал,  что  мать  растеряется,  что  такие
разбирательства ей  не  по  нутру,  своим  присутствием хотел  облегчить  ей
участие в этой неприятной процедуре.
     - Марья Софроновна Астахова?  Здесь.  Вера Васильевна Астахова?  Здесь.
Филипп Ильич Астахов?  Здесь.  Можете садиться. Волостная земельная комиссия
приступает к  рассмотрению вопроса  о  разделе имущества,  оставшегося после
гражданина Астахова Павла Федоровича...
     Слава отделился от стены, подошел к столу комиссии.
     - Позвольте мне заменить мать, - обратился он с просьбой. - Самой ей не
хочется участвовать в этом споре.
     Славе тоже не хотелось участвовать в  предстоящем споре,  но еще больше
хотелось избавить мать от возможных оскорблений со стороны Марьи Софроновны.
     - Это еще чего? - рассердился Данилочкин. - Товарищ Ознобишин, идите-ка
на   свое   место.   Ваша   мать   не   какая-нибудь  неграмотная  баба,   а
у-чи-тель-ни-ца!  Вам понятно?  Может постоять за себя,  а  вы здесь человек
посторонний.
     Дмитрий Фомич положил перед Данилочкиным список.
     - По описи волземотдела за гражданином Астаховым числятся:  дом в  селе
Успенском, два сарая, два амбара...
     Последовало подробное перечисление всех  построек и  скота в  хозяйстве
Астаховых.
     Данилочкин ткнул пальцем в сторону Марьи Софроновны:
     - Какие у вас пожелания, гражданка Астахова?
     - Нет  у  меня  никаких  пожеланиев,  -  отвечала  та.  -  Как  я  есть
полноправная жена, прошу охранить меня от этих коршунов... - Бросила злобный
взгляд на Филиппыча,  на Веру Васильевну. - Я, может, этого дня двадцать лет
ждала...
     - Не могли вы ждать двадцать лет, - оборвал ее Данилочкин. - Потому как
вследствие  маловозрастности  не   могли  вы   двадцать  лет  назад  быть  в
каких-нибудь сношениях со своим мужем.
     Данилочкин испытующе посмотрел на ответчиков.
     - А вы, гражданин Астахов, что скажете?
     - А чего говорить?  -  сказал Филиппыч.  - Вот я действительно двадцать
лет трублю у Астаховых, гоняли меня и в хвост, и в гриву, хутор-то, почитай,
только благодаря мне и сохранился,  так как вы полагаете,  неужели я за свой
труд не заработал избу с коровой?
     - Как мы полагаем,  мы еще скажем, - ответил Данилочкин. - Но, промежду
прочим,  отмечу,  что каждый участник хозяйства, вложивший в него свой труд,
имеет право на свою долю.
     Слава вновь отошел от  стены,  вспомнил вдруг Федосея,  уж  если кто  и
вкладывал свой труд...
     - Позвольте...
     - Ну  чего вам еще,  товарищ Ознобишин?  -  с  раздражением перебил его
Данилочкин. - Негоже вам ввязываться в этот спор!
     - Да я не о матери,  - с досадою произнес Слава. - У Астаховых в прямом
смысле есть батраки,  Федосей и Надежда чуть не двадцать лет трудятся в этом
хозяйстве, они-то уж действительно вложили в него про рву труда...
     - Это вы правильно,  -  немедля согласился Данилочкин. - Наше упущение,
их тоже следует вызвать, как их фамилия?
     Слава не знал ни их фамилии,  ни отчества, Федосей и Федосей, Надежда и
Надежда...
     Послали за Федосеем.
     Данилочкин только хмыкнул при виде чудища с волосами.
     - Вы кто есть?
     - Мы - работники.
     - У кого работники?
     - У покойника.
     - Какого еще покойника?
     - У  покойника Павла Федоровича жили в  работниках,  а  сейчас у  ихней
супруги.
     - Давно?
     - Да, почитай, с двадцать годков.
     - Так вот,  коли ваш бывший хозяин скончался, имеете ли вы какую-нибудь
претензию на его имущество?
     - Какую ж пре... Хлеб нам еще за этот год должны.
     - Вас как зовут?
     - Федос.
     - А полностью, полностью - имя, фамилия, отчество.
     - Федос Сорока.
     - А по отчеству?
     Федосей ухмыльнулся.
     - А по отчеству нас не зовут.
     - А все-таки?
     Федосей снова ухмыльнулся.
     - Прокопьев...
     - Так  вот,  гражданин Сорока Федосей Прокопьевич,  ваш  бывший хозяин,
гражданин Астахов, скончался, имеете ли вы к нему какую-либо претензию?
     - Я ж сказал, - сказал Федосей. - Хлеб он еще мне с женой должен.
     - Вы должны ему хлеб? - Данилочкин повернулся к Марье Софроновне.
     - Ничего я ему не должна, мало ли чего люди выдумают!
     - Побойся бога!  -  Федосей даже руками всплеснул.  -  Не  знаешь -  не
говори...
     - Испугал  ты  ее  богом!  -  Данилочкин опять  хмыкнул  и  обратился к
Филиппычу: - А вы чего просите?
     - Ну, хоть амбар какой, сторожку в Дуровке, - попросил Филиппыч. - Куда
ж мне деваться?  И корову, - добавил он. - Хоть черную. Она хоть и яловая, я
возьму.
     - Ничего я  ему  не  дам!  -  закричала Марья Софроновна.  -  Так любой
потребует...
     - А вы не кричите,  мы не глухие,  -  оборвал ее Данилочкин и обратился
затем к Вере Васильевне:  - А вы, гражданка Астахова, что должно прийтись на
вашу часть?
     Ох  как хотелось Славе ответить вместо мамы:  да  пропади они пропадом,
все эти сараи и амбары, ничего нам не нужно, проживем без астаховских хором,
заработаем себе на  жизнь сами!  Понимал,  маме трудно спорить,  если она  и
попросит чего, сделает это ради Пети...
     - Ничего,  -  тихо  произнесла Вера  Васильевна.  -  Я  ни  на  что  не
претендую.
     - То есть как ничего?  -  изумился Данилочкин.  - У вас законное право,
ваш  покойный муж  такой же  совладелец,  а  младший сын тоже имеет право на
долю, он вложил в хозяйство немало труда.
     - Я понимаю,  -  тихо, но настойчиво повторила Вера Васильевна. - Но ни
мне,  ни моим сыновьям ничего не надо,  я  -  учительница,  в хозяйстве я не
работала, а сын мой не хотел есть хлеб даром...
     - Вы  все-таки  подумайте,   -   еще  раз  сказал  Данилочкин,   -  это
называется... Как это называется? - обернулся он к Никитину.
     - Широкими жестами, - подсказал тот.
     "Сейчас мама сдастся,  -  подумал Слава, - согласится что-нибудь взять,
чтобы обеспечить нас на первое время".
     Но Вера Васильевна не сдалась.
     - Нет, - сказала она. - Я от всего отказываюсь.
     - Вы это заявляете твердо и решительно? - еще раз спросил Данилочкин. -
Это называется...
     - Твердо и решительно,  -  повторила Вера Васильевна. - Ни мне, ни моим
детям не нужно того, что мы не заработали.
     - Пенять потом будете на себя...
     Члены комиссии склонились над списком.
     - Ну вот что, волостная комиссия... - начал было Данилочкин, но Дмитрий
Фомич потянул Данилочкина к себе и зашептал что-то на ухо.
     Данилочкин согласно кивнул.
     - Решение  волостной  земельной  комиссии  будет  объявлено  завтра,  -
объявил он. - Кто интересуется, может сюда прийти.
     На том судоговорение закончилось,  а  утром Данилочкин огласил решение:
принимая во внимание долголетнюю работу Астахова Филиппа Ильича в хозяйстве,
отписать на его имя все постройки на хуторе при деревне Дуровке, одну корову
и  одну лошадь;  сад,  имеющий промышленное значение,  из  частного владения
изъять и передать в пользование Дуровскому сельскому Совету;  Сороке Федосею
Прокопьевичу  совместно  с   женой   Надеждой   Кузьминичной  в   возмещение
долголетней  работы  в   качестве  наемных  рабочих  выделить  из  построек,
находящихся в селе Успенском,  один амбар,  расположенный рядом с пасекой, и
одну корову;  гражданке Астаховой Вере Васильевне,  вследствие ее  отказа от
имущества,  ничего не выделять;  остальные постройки и  скот,  находящиеся в
селе Успенском, переходят в собственность Астаховой Марьи Софроновны.
     - Правильно говорят,  что  вы  грабительская власть,  -  заявила  Марья
Софроновна. - Придется вам на том свете горячими угольками подавиться!
     - Гражданка Астахова,  призываю к порядку!  -  грозно прикрикнул на нее
Данилочкин. - Не забывайтесь!
     - С  вами забудешься!  -  продолжала Марья Софроновна.  -  Испугалась я
тебя, старый хрен!
     - Вы оштрафованы!  -  завопил Данилочкин. - Штрафую вас на десять пудов
ржи!
     Марья Софроновна ничего больше не высказала в исполкоме, а то и вправду
оштрафуют на  десять пудов,  рванула на  улицу так,  что задрожали двери,  а
выбежав наружу,  запустила такую  матерщину,  что  даже  Филиппыч крякнул от
удивления.
     Но этим ее неприятности не закончились.
     - Эй,  Машка!  - заговорил с ней без обычной почтительности Филиппыч. -
Заруби себе на  носу:  ко  мне в  Дуровку ни  ногой,  делать тебе там больше
нечего!
     Марья Софроновна задохнулась:
     - Так это ж моя имения!
     - Твоя  имения у  тебя под  подолом,  а  все  остальное -  общественная
собственность!
     Вне себя она бросилась в дом.
     - Вы! - объявила она Вере Васильевне, шипя от злости. - Слышали? Вашего
тут ничего нет, убирайтесь куда хотите, а не то Коська выкинет!
     Слава растерялся - идти просить помощи у Данилочкина?
     Но Вера Васильевна сама нашла выход, посоветовалась с Зерновым, зашла к
почтмейстерше,  у  той  пустовала комната,  и  хотя  почтмейстерша могла при
случае и выгодно продать,  и выгодно купить,  на этот раз,  прослышав о том,
что Вера Васильевна вынуждена уйти из дома, сдала комнату за божескую цену.
     Сыновья  перетащили вещички,  перенесли из  астаховского дома  кровать,
диван,  несколько стульев,  и Марья Софроновна не сказала по поводу вещей ни
слова.
     Не  у  дел очутился Петя,  не  на  кого стало работать.  Положение спас
Филиппыч.
     - Одному мне не справиться,  пока не женюсь,  -  сказал он Пете. - Живи
пока на хуторе,  за работу я расплачусь, обеспечу вас с матерью и яблоками и
капустой на всю зиму.
     Услышав о переезде, Данилочкин вызвал Славу.
     - Передай матери,  пусть не волнуется,  - сказал он. - Пусть не бросает
школу, обеспечим ее дровами.
     Но больше всего Славу удивил Федосей.
     Когда ему объявили,  что исполком присудил Сорокам амбар и  корову,  он
никак не мог сразу взять это в толк. Наконец до него дошло. Два дня он ходил
возле выделенного амбара,  все что-то вымерял, присматривался. Спросил Марью
Софроновну,  какую из  трех  коров она  отдает.  Марья Софроновна указала на
черную, яловую, облюбованную Филиппычем.
     Коня,  на  котором Слава и  Петя приехали из Малоархангельска,  Федосей
держал  у  соседей  и  раза  по  два  в  день  приносил  актированному  коню
свежескошенной травы,  а  то  так и  чуток овса,  если удавалось отсыпать от
хозяйских лошадей.
     И  вот  в  ближайшее утро Федосей исчез.  Марья Софроновна не  нашла на
кухне Надежды,  а затем не доискалась и Федосея.  Вечером были дома, а утром
не стало.  Вместе с  ними исчезли и  черная корова,  и серый конь.  Но самое
удивительное заключалось в  том,  что  исчез  амбар.  На  месте амбара зияла
черная прогалина.
     Когда и  как Федосей успел разобрать и  вывезти амбар,  так и  осталось
загадкой.  Ни с кем не попрощался,  никому ничего не сказал,  и куда уехал -
тоже никто не знал.
     Дом Астаховых кончился.


        50

     - На дворе август, - напомнила Вера Васильевна.
     Слава и сам знал, что на дворе август.
     - Ты куда собираешься?
     А вот этого Слава не знал. На дворе август, а из укомпарта ничего. Слов
на ветер Шабунин не бросает,  но...  Забыл?  Дел у него невпроворот, что ему
Ознобишин! А напомнить о себе не позволяло самолюбие.
     Почта стояла на пересечении дорог,  от церкви к реке, от волисполкома к
Народному дому,  посетители редко  заходили в  Успенское почтовое отделение.
Почтмейстерша копалась в огороде,  Петя помогал Филиппычу на хуторе,  в доме
царила тишина, и ничто не мешало разговорам Веры Васильевны со Славой.
     О чем она говорила с сыном? О будущем? Каким-то оно будет?
     Одно лето,  а как неодинаково шло оно,  это лето, даже для одной семьи.
Петя весь в  круговороте полевых работ,  трудится с  охотою,  особенно после
того,  как хозяином хутора стал Филиппыч, держится с Петей, как с ровней, да
еще обещал осенью,  после обмолота, расплатиться полной мерой, по совести, и
Петя старается,  на  один мамин заработок зиму не проживешь,  в  чем-то Петя
старше Славы,  на собственном опыте узнал цену тяжелого крестьянского труда.
Вера Васильевна тоже готовится к  зиме,  никаких программ из  Наркомпроса не
присылают,  а Зернов требует от нее "программу занятий", книжек надо достать
для чтения в классе,  помещичьи библиотеки разошлись по рукам, истреблены по
невежеству,  но  кое-где  книги  сохранились,  и  с  помощью  учеников  Вера
Васильевна находит в избах томики Малерба, Мольера, Монтескье, хотя один бог
ведает, для чего нужен ей Монтескье. Надо подумать и о том, во что одеваться
и чем питаться,  кое-что перешить,  а кое-что и купить,  хотя покупательские
способности Веры  Васильевны весьма ограниченны,  надо  достать бочку,  чтоб
наквасить капусты,  сварить банку-другую варенья,  да мало ли чего еще надо,
что поминутно вспоминается и  что невозможно запомнить.  Покинув астаховский
дом,  Вера Васильевна повеселела,  жить хоть и труднее,  но теперь ей уже не
приходится смотреть на жизнь из-под чьей-то руки,  приходится надеяться лишь
на самое себя, и от этого больше в себе уверенности. Что касается Славы...
     Чудное у  него лето,  из одной колеи выбился,  а в другую не попал.  Он
привык работать для  общества,  а  этим  летом приходится работать только на
себя.
     Вернулся из  Малоархангельска и  сразу  почувствовал себя  не  в  своей
тарелке, от него отвыкли в Успенском, Ознобишин в Успенском теперь хоть и не
чужой, но и не свой.
     А Данилочкин твердит одно:
     - Учись, учись.
     В  Успенское приехал инструктор укомпарта Кислицын,  Слава встречался с
ним в  Малоархангельске.  Пожилой и  неразговорчивый Кислицын до  того,  как
перейти  на  партийную  работу,  служил  землемером,  в  укомпарте занимался
вопросами сельского хозяйства.
     Как-то   вечером,   вернувшись  домой,   Слава   увидел   Кислицына   с
почтмейстершей на скамейке у входа на почту.
     - Ба, кого я вижу! - воскликнул Кислицын. - Товарищу Ознобишину привет!
     - Вы ко мне?
     - Нет, нет, приехал по поводу уборочной кампании, а сюда попутно зашел,
узнать, как работает почта.
     Судя   по   истомленному  виду   почтмейстерши,   Кислицын  замучил  ее
расспросами.
     - А как ты поживаешь,  товарищ Ознобишин?  - поинтересовался Кислицын и
похлопал ладонью по скамейке, приглашая Славу сесть.
     Разговорчивостью Кислицын не  отличался,  а  тут  вдруг  засыпал  Славу
вопросами:  как  живет,  как относится к  нему волкомпарт,  не  загружают ли
поручениями, готовится ли в университет...
     Вера Васильевна позвала пить чай, Кислицын отказался:
     - Благодарствуйте,  пора в исполком,  и так задержался,  вижу,  товарищ
Ознобишин идет, ну как не поговорить...
     Слава, однако, в случайность встречи не поверил.
     - А  вам  ничего не  говорили обо  мне  в  укоме?  -  спросил Слава.  -
Относительно путевки там или еще чего?
     - Чего не слышал,  того не слышал.  Просто думаю, что тебе сейчас самое
святое дело - учиться.
     Кислицын зашагал к волисполкому, а Слава остался сидеть на скамеечке.
     Время шло,  а Слава все не мог решить,  кем ему стать -  дипломатом или
адвокатом, или же, как советовал, Шабунин, идти во врачи.
     Не оставляла его в покое и Вера Васильевна:
     - Слава, иди пить чай!
     - Ах, мамочка...
     Придвигала кружку с молоком.
     - Ты же звала пить чай?
     - Молоко полезнее.
     Слава подчинялся,  пил молоко, топтался возле вешалки, потом решительно
надевал  куртку,  ночью  бывало  прохладно,  особенно  если  они  с  Марусей
проводили ночь на берегу Озерны.
     Вера Васильевна обязательно спрашивала:
     - Ты к Марусе?
     - А куда ж еще, - неизменно отвечал Слава.
     - Ах, Слава, - вздыхала Вера Васильевна, - тебе надо готовиться.

                        Попрыгунья Стрекоза
                        Лето красное пропела;
                        Оглянуться не успела,
                        Как зима катит в глаза.

     - Считаешь меня стрекозой?
     - Я беспокоюсь о тебе.
     - А ты не беспокойся.
     - Надо думать о своем будущем.
     - О моем будущем позаботится укомпарт.
     - Тебя там забыли...
     Мама права, соглашался про себя Слава, и шел к Марусе.
     Она его хоть и ждала, но не сидела без дела, когда он приходил, она или
доила корову,  или вместе с отцом готовила резку для скота,  или прибирала в
сенях,  но приближение Славы угадывала,  выбегала навстречу,  звала в  избу,
ставила перед ним крынку с молоком.
     - Попей парного.
     Слава отказывался, Маруся обижалась:
     - Гребуешь?
     В угоду Марусе он снова пил молоко.
     Потом уходили через конопляник в  поле,  сидели где-нибудь на  меже или
спускались к  реке,  искали место потемнее,  прятались в тени ракиты,  плеск
реки заглушал голоса, и все равно старались говорить шепотом.
     Слава несмело целовал Марусю в  щеку,  в  шею,  целовал руку,  руку она
отдергивала, потом сама целовала в губы, у Славы кружилась голова, но Маруся
вдруг отстранялась, - только что они гадали, долетят ли когда-нибудь до Луны
люди, - и строго спрашивала:
     - К экзаменам готовишься?
     - Готовлюсь, - сердито отвечал Слава.
     - Ты уж постарайся, - повторяла Маруся. - Не то провалишься...
     Славе становилось скучно,  он  сам  отодвигался от  Маруси -  она будет
поить его молоком и заставлять учиться.
     Становилось прохладно, они снова прижимались друг к другу, на мгновение
тьма становилась непроницаемой,  и вдруг черное небо делалось серым, по воде
ползли  беловатые клочья  тумана,  начинала посвистывать невидимая птица,  и
Маруся серьезно говорила:
     - Пора, скоро корову выгонять, а ты поспи и садись заниматься, на дворе
август...
     Маруся повторяла Веру Васильевну.
     Слава  шел  домой,   сперва  вдоль  Озерны,   потом  поверху,  -  туман
рассеивался,  все в природе обретало истинный цвет,  голубело небо, зеленела
трава, сияла киноварью крыша волисполкома.
     Вот и почта,  временный его дом, дверь в контору заперта двумя болтами,
не  выломать  никому,   почтмейстерша  блюдет  порядок,  зато  оконные  рамы
распахнуты, залезай и забирай хоть всю корреспонденцию.
     Слава влез в окно и тихо прошел на жилую половину.
     В  комнате тишина.  Петя посапывал на  коечке у  стены,  пришел на ночь
домой, и мама тоже как будто спала.
     Слава осторожно сел за  стол,  спать не хотелось,  придвинул учебники -
надо  наверстывать время,  потраченное  на  прогулки  при  луне,  -  эх  вы,
синусы-косинусы...
     Но мама, оказывается, не спала.
     - Выпей молока,  - вполголоса сказала Вера Васильевна. - Поспи и берись
за учебники.
     "О, господи..." - мысленно простонал Слава.
     - Хорошо,  - ответил он матери. - Я не хочу молока, я не хочу спать, ты
же видишь, я занимаюсь.
     Через  полчаса  он  все-таки  лег,   не  слышал,  ни  как  встала  Вера
Васильевна, ни как уходил на хутор Петя.
     Его разбудило постукивание каких-то деревяшек...
     Слава прислушался. Пост