сего. - Не тебе меня учить, я секретарь укомола. Это я рекомендовал тебя в секретари волкомола! И вообще, брось этот тон... - Ты орешь потому, что не прав. - Быстров - мой учитель, - решительно заявил Слава. - Оно и видно, раз ты собираешься действовать во вред партии. Я для того и приехал, чтобы тебя остановить. Прошу тебя, не ходи на похороны, мы все сделали, чтобы в похоронах не участвовать. - Что?! - Пусть хоронит жена или какая родня, но комсомольцы и коммунисты должны воздержаться. - Поп отказал в погребении, коммунисты тоже отказывают, кому ж его хоронить - кулакам? Сосняков усмехнулся: - Ну, кулаки его собакам скормили бы... - Признаешь? - Ты же партийный работник, а он критиковал партию. Что скажут люди, если увидят тебя? Все, значит, прощено? - Так, если хочешь знать, мне Шабунин разрешил поехать, даже свою лошадь дал... У Соснякова задергалась под глазом жилка, теперь уже он начал злиться. - Никогда не поверю, чтобы руководитель уездной партийной организации разрешил тебе хоронить врага партии. - Иди к черту, - сказал Слава. - Ты за это ответишь, - сказал Сосняков. - Ты вообще не можешь быть примером для молодежи. Слава встал. - Ты куда? - К Быстровым. - Смотри... Но Слава уже не слышал, что говорил Сосняков. В коридоре стояла тишина, из-за дверей слышалось приглушенное гудение, шли уроки, здесь никому не было дела до похорон Быстрова. Перед избой Быстрова стояли розвальни, старухи переминались у крыльца. Дверь в избу распахнута, трое мужичков приколачивают крышку гроба, сама Быстрова в полушубке и в шерстяном платке, как и накануне, стоит у печки, детей нигде не видно. Мужички поднатужились, подняли гроб, вынесли, поставили на розвальни. - Трогай, - сказал один из них. Старухи закрестились... "Да что же это такое? - подумал Слава. - Он всей волостью верховодил, на волостных съездах был главным оратором, скольким людям помог разобраться в происходившем, да и просто жить помогал, и - никого, никто не пришел, прав, оказывается, Сосняков, сделали все, чтобы никто не пришел отдать Быстрову последний долг". Сани медленно скользили по снежному насту, один из мужичков держал в руках вожжи, другие два шли рядом, поодаль тащились старухи, да за санями шли Быстрова и Ознобишин. "Как же пустынно вокруг и одиноко, - думал Слава. - Неужели никому уже нет дела до Степана Кузьмича?" Пустая дорога, молчаливые избы, холодное небо... Он оглянулся. Нет, шагах в пятидесяти позади шло еще несколько человек. Шел Жильцов, Павел Тихонович, председатель сельсовета, и Василий Созонтович Жильцов, первый богач в Корсунском, и Дегтярев Тихон Андреевич, еще несколько человек, всех Слава не знает или не помнит, двое парней в теплых суконных пиджаках, и еще кто-то в городском полупальто, отороченном мехом, лицо его как будто знакомо, Слава видел его, но не может припомнить где. Он еще раз оглянулся. Да ведь это же самые зажиточные хозяева во всем Корсунском... Славе стало даже не по себе. Что им нужно? Кулаки провожают Быстрова в последний путь! Так и двигалась эта процессия - сани с гробом, три мужичка, соседи Быстровых, за санями жена покойного и Слава, подальше старухи и еще дальше те, кто всегда трепетал перед Быстровым при его жизни, у кого он проводил обыски и безжалостно отбирал найденное зерно. Спустились в лощину, миновали церковь... Кладбище все в снегу, снег на воротах, на изгороди, на крестах. Протоптана лишь одна дорожка, должно быть, все те же трое мужичков протоптали, когда накануне ходили копать могилу. Лошадь остановилась. Гроб сняли, понесли. Последнее прибежище Степана Кузьмича Быстрова. Ни пола с молитвой, ни стрелка с ружьем для салюта. Мужички покряхтели, один чуть не оступился, и принялись опускать гроб. Не до речей, здесь последнее "прости" не перед кем сказать. Быстрова отступила от Славы на шаг, а один из мужичков, наоборот, приблизился к Славе. - Кидайте, - просипел он и сунул Славе в руку лопату. Слава склонил голову, поднял лопату, земля смерзлась, не слушалась, все же он поддел, комья земли стукнулись о крышку гроба, и мужички следом принялись быстро забрасывать могилу... Быстрова, Слава, старухи идут обратно, у ворот стоят Жильцовы и их дружки, и среди них тот, в полупальто с меховым воротником, которого Слава где-то все-таки видел. Они точно не замечают ни женщин, ни Ознобишина, смотрят в сторону новой могилы и вздыхают... Соболезнуют?.. Вот тебе и "скормили бы его собакам". Все так просто и буднично, что Славе очевидна несостоятельность слухов и подозрений, о которых говорили и Егорыч, и Вера Васильевна. Надо бы как-то утешить Быстрову, но у Славы нет нужных слов. Он доходит с ней до ее избы. - Прощайте, - говорит Слава. - Если что понадобится ребятам... - Может, зайдете? - приглашает Быстрова. - Помянем Степана Кузьмича... "Недоставало только, чтобы я поминал Степана Кузьмича со всем этим кулачьем", - думает Слава. Обращается к Павлу Тихоновичу Жильцову: - Лошадь моя у вас, Павел Тихонович? - У нас, у нас, - подтверждает тот. - Да куда вы спешите? - Не могу, - отказывается Слава. - Прикажите запрячь. - Мигом. - Жильцов кивает одному из парней. - А то остались бы? Парень чуть не бегом покидает компанию. Слава подает руку Быстровой и Жильцову и уходит вслед за парнем. Тот выводит из конюшни Урагана, запрягает в ползунки, протягивает гостю вожжи, Слава забирается под полость, с места пускает коня рысью и летит по распахнутой ему навстречу солнечной зимней дороге. 37 Славе хочется изгнать из памяти эти жалкие похороны, Быстров достоин лучших похорон, но забыть их ему не удастся никогда. На околице какой-то прохожий вышел на дорогу. Не натяни Слава вожжи, Ураган подмял бы его. Мужчина в меховом полупальто, имя которого Слава тщетно пытался вспомнить на кладбище! - Вы в своем уме?! - сердито крикнул Слава, останавливая коня. - А что, испугались? - задорно спросил незнакомец, улыбаясь Ознобишину. - Тоже ушел с поминок, жду вас, подвезете до Черногрязки? Слава подвинулся. - Садитесь... - Не узнаете? - все так же весело спросил незнакомец. - Нет. - Я сразу заприметил, что не узнаете. Выжлецов я, мельник из Козловки. Помните, приезжали ко мне с Быстровым... Оружие отбирать. Господи... Да как же он мог забыть эти рыжие усики и бегающие голубые глазки?.. Выжлецов! Он, правда, подобрел, лицо лоснится, глазки заплыли жирком, но все такой же вертлявенький, и Слава не понимает, почему на кладбище он казался и выше, и осанистее. - Забыл, - признался Слава. - Ведь это когда было? Года три уже... - А я не забыл, - весело продолжал Выжлецов. - Никогда ничего не забываю. И как чай вы у меня пили, и как пулемет встребовали... Славе стало не по себе. - А пистолетик сейчас при вас? - ласково осведомился Выжлецов. - Какой пистолетик? - Какой положен вам при вашей должности. Для охраны себя и государства. - Нет у меня никакого пистолетика, - сердито сказал Слава. - Да и не нужен он мне. - И напрасно, с пистолетиком завсегда спокойнее, - наставительно возразил Выжлецов. - А при мне пистолетик, и в случае надобности я могу его и применить. Славе понятно, Выжлецову хочется его попугать. - Пугаете меня? - По возможности, - отвечал Выжлецов, улыбаясь. - Три года назад вы меня пугали, теперь мой черед. - Не получится, - сказал Слава, хотя на душе у него неспокойно. - Я не из пугливых, я школу прошел не у кого-нибудь, а у Степана Кузьмича. - А мы и его угомонили, - вдруг зло и противно сказал Выжлецов. Теперь уже Слава отодвинулся от своего соседа. - То есть как угомонили? - А очень просто: привели приговор в исполнение. - Какой приговор? - Видишь ли, парень, удайся Антонову восстание, - принялся неторопливо рассуждать Выжлецов, - установилась бы в России наша, мужицкая, власть, и я бы при этой власти обязательно стал председателем трибунала. - И что же бы ты делал? - насмешливо спросил Слава, тоже переходя на "ты", как и его собеседник. - Что бы ты делал, председатель трибунала? - Вешал бы таких, как ты. - Значит... - Правильно, правильно, - подтвердил Выжлецов. - Приговорили мы твоего наставника и... И выразительный жест подкрепил слова Выжлецова. - Так вы... - Славе трудно произнести это слово. - Убили его? - Зачем убили? - поправил Выжлецов. - Казнили, а не убили. И жестоко в подробностях рассказал. Лишь спустя много месяцев из рассказа Выжлецова и отдельных подробностей, запомнившихся разным людям, встречавшим Быстрова незадолго до смерти, Слава смог понять, как погиб Быстров. ...Очутившись не у дел, Быстров старался не сидеть сложа руки. С утра справлял всякие хозяйственные нужды: колол дрова, замешивал корове резку, поправлял домашние постройки. Иногда шел в читальню и бегло просматривал газеты. Разговаривать о текущих событиях не любил, все, что писалось в газетах, было ему, видимо, не по нутру. Редко, но случалось, заходил в сельсовет. Там тоже ни с кем и ни о чем не говорил. Постоит, послушает, что говорят другие, и уйдет. Кое-кто в Малоархангельске дивился, что он не уехал обратно в Донбасс работать на шахте. Но Славе, еще когда он жил в Успенском, казалось, что Быстров болен, износился, хотя сам он никому на здоровье не жаловался. К вечеру, когда Степаном Кузьмичом очень уж, должно быть, овладевала тоска, он доставал самогон. В общем, после исключения из партии жил он бездеятельно и скучно. Он и в то утро встал, как обычно, спозаранку. Пообещал жене съездить в лес, нарубить дров. Деревья он рубил безнаказанно, для лесников он по-прежнему оставался начальством, и никто не осмелился бы задержать Быстрова в лесу. Дети ушли в школу. За женой прибежала соседская девчонка, позвала к соседям. Жена вскоре вернулась, сказала, что Выжлецов, мельник из Козловки, хочет с Быстровым поговорить. Он удивился: "Что ему от меня надо? - и сказал: - Пусть приходит". Жена сказала, что Выжлецов будет ждать его в роще. Быстров сказал, что ни в какую рощу не пойдет, если нужен, пусть приходят к нему. Тогда жена ушла снова и, возвратясь, сказала, что Выжлецов хочет показать Быстрову место, где зарыто оружие. Время борьбы с Советской властью кончилось, и Выжлецов хочет разоружиться. От такого дела Быстров отмахнуться не мог, оно было в характере Быстрова: самому разоружить, самому принять капитуляцию... В нем вспыхнул прежний Быстров. Он оделся, бросил жене на ходу: "Я скоро вернусь" - и ушел. Подходя к роще, Быстров насторожился, Выжлецов стоял на опушке, вид у него был неуверенный, сконфуженный, один Выжлецов не мог быть опасен для Быстрова. Легким шагом Быстров приблизился к невзрачному человечку. - Ну, что там у тебя, показывай. - Добрый день, Степан Кузьмич, - вежливо поздоровался Выжлецов. - Чуть подальше. Идемте. Незащищенно повернулся к Быстрову спиной, пошел в глубь рощи. И вдруг из-за поросли молодых дубков показались Василий Созонтович Жильцов, Фролов, Купавин... Быстров тут же понял, что его ждет, повернись он и побеги, он мог от них уйти, вряд ли они рискнули бы стрелять, стрельба днем в роще вызвала бы в деревне переполох. Но гордости Быстрову было не занимать стать, именно классовой, революционной гордости. Не промедли он, спас бы себе жизнь! Но он продолжал идти за Выжлецовым, навстречу корсунским богатеям, для которых был олицетворением той самой бедноты, что порушила все хозяйственные устои и грозила самому их существованию. А через минуту на прогалину выбежали те самые кулацкие сынки, которых тот же Быстров беспощадно преследовал за дезертирство. Выжлецов повернулся, махнул им рукой, и они скопом навалились на Быстрова. Как псы, что вцепляются в затравленного медведя, повисли эти парни на Быстрове, схватили за руки, за ноги, теперь уж им никак нельзя было его упустить. - Приторачивайте, приторачивайте его! - Выжлецов указал на ближний дуб. - Веревками. Покрепче! Веревки у них были припасены, все было рассчитано заранее. Быстрова привязали к стволу. Подошли отцы этих парней, молча встали напротив Быстрова. - Ну а дальше что? - хрипло спросил Быстров, сглатывая слюну. - А дальше мы тебя судить будем, собака! - крикнул Выжлецов. - Ты нас, а мы тебя! Степан Кузьмич всегда был не трусливого десятка, а кулаков этих не боялся совсем. - Это вы-то судьи? - насмешливо произнес он. - А кто ж мы, по-твоему? - заносчиво спросил Выжлецов. - Гниды вы, вот вы кто. Я с вами и говорить-то считаю ниже своего достоинства. Один из парней кинулся к Быстрову. - Толька, прочь! - осадил Выжлецов. - Ты у меня не самоуправничай, не давай воли рукам, пусть все идет по закону... - Он оборотился к Жильцову. - Судить будем, Василий Созонтович, или как? Тот промолчал, и Выжлецов опять обратился к Быстрову. - Так слушай же, предаем мы тебя нашему мужицкому суду. Он и впрямь затеял игру в суд. - Василий Созонтыч, выскажись, что у тебя отнял Быстров? - Двух коней реквизировал, это еще до Деникина, а опосля хлеб. - Сколько? - спросил Выжлецов. - Одиножды сто пудов из амбара, а двести пудов в риге откопал. - А у тебя, Парфен Иваныч? - А у меня овец на мясо забрал, в город отправил. Выжлецов понуждал высказаться каждого, кто находился в роще, и у каждого нашлось, что поставить Быстрову в вину. Выступил и Выжлецов, припомнил Степану Кузьмичу и ружья, и пулемет, отобранные в одну из туманных ночей в Козловке, и муку, вывезенную на станцию в счет гарнцевого сбора... Все эти люди были обижены на Советскую власть, и за все обиды отвечать сегодня приходилось Быстрову. Выжлецов высказался и развел руками. - Что можете сказать в свое оправдание, гражданин Быстров? - А только то, что жалею сейчас, - сказал Быстров, - что не арестовал тебя в ту ночь, когда отбирал оружие, тебя судить надо было, а я пожалел тебя, прохвост ты эдакий! - На ваши оскорбления отвечать не нахожу нужным, - с достоинством ответил Выжлецов. - Мы здесь не какие-нибудь бандиты... Выжлецов повернулся к соучастникам. - Что ж, мужики, какое будет ваше постановление? - И сам ответил: - А постановление будет такое: за разорение крестьянства предать Быстрова Степана Кузьмича смертной казни через повешение. - Он посмотрел в глаза каждому из судей. - Как, мужики, возражениев нет? - И опять сам ответил: - Нет. - Поманил рукой двух парней. - Толька и ты, Ваня, заберитесь вон на тот дуб, завяжите петлю и перекиньте через тот сук. - Гражданин Быстров, последнее желание у вас будет? - Будет, - сказал Быстров. - Дай напоследок закурить. - Это мы можем, - согласился Выжлецов. - Подайте-ка мне кисет... Ему подали кисет, он аккуратно свернул козью ножку, послюнил, насыпал махорки и поднес цигарку к губам Быстрова. Но Быстров вдруг отрицательно мотнул головой. - Нет, не хочу, - сказал он. - Не хочу табаку из твоих поганых рук... Он бешеными глазами посмотрел на своего палача. - Вешай! - закричал он. - Вешай, мать твою, все равно не уйти тебе от наших пролетарских рук! - Мужики, мужики, сюда, - скомандовал Выжлецов и всех до одного заставил подойти и взяться за конец веревки - страховался на всякий случай. - Ну, Степан Кузьмич, извини... Никто не знал, кто тянул веревку, получалось, тянули все. Постояли с полчаса возле Быстрова. - Теперь расходись, - приказал Выжлецов. - А кто проговорится - вздернем на том же суку. Ураган шел ровной иноходью, солнышко холодно сияло над головой, слепило белизной снежное поле, а рядом сидел убийца Быстрова, и Слава ничего не мог с ним сделать. - Вы палач. - Водиться с палачами - не торговать калачами, - загадочно отозвался Выжлецов. - Кому негодный, а кому годный, все люди живут по одному закону, и кому-то надо воздавать им по заслугам. - Как же вы не боитесь? - спросил Слава. - Вернусь, сразу сообщу о вашем преступлении. - А ничего у вас не получится, - уверенно сказал Выжлецов. - Почему? - Никто не поверит, а и поверит, так ничего не доказать. Лови ветер в поле, ничего я вам не говорил, мало ли что придумали вы по злобе. А впрочем, могу себя еще верней обезопасить. - Это как же? - насмешливо спросил Слава. - Да по тебе веревка тоже давно плачет, - зло сказал Выжлецов. - Крысенок обязательно крысой вырастет, отправлю тебя туда же, куда учителя твоего отправили, и вся недолга. Слава попытался придать своему лицу беспечное выражение, но в сердце у него затрепетал мерзкий холодный комок. - В Малоархангельске знают, куда я поехал, будут искать, придется висеть еще кому-нибудь, кроме меня, - сказал он как можно равнодушнее. - Так что бросьте свои штучки. - А ну, вылезай! - истерически взвизгнул Выжлецов. - Какие там штучки! Будешь до весны в сугробе валяться, покуда собаки не найдут! - Иди к черту, - сказал Слава, чувствуя себя совершенно беспомощным. - А ты вроде своего Быстрова, не из трусливых, - с уважением сказал Выжлецов. - Даю тебе еще полчаса жизни, проедем Черногрязку, тогда... Но в деревне Выжлецов соскочил с ползунков. - Так я ж шутю! - выкрикнул он с напускным весельем. - Езжай себе с богом, спасибо за компанию, мне отседова домой... Слава дернул вожжами, Ураган перешел на рысь, оглядываться не хотелось, у Славы не было уверенности, что Выжлецов не выстрелит ему в спину. Ползунки миновали колодец посреди деревни, теперь вправо на Успенское... Слава оглянулся. Пусто. В отдалении стоят двое ребятишек, а Выжлецова след простыл, растаял, растворился в слепящей белизне солнечного морозного дня. 38 В Малоархангельске прежде всего следовало сдать коня, Слава завернул на конный двор и, не заходя в укомол, отправился к Шабунину. - К нему нельзя, пишет, - сказал Селиверстов. - Но у меня совершенно, совершенно безотлагательное дело... - У всех безотлагательное, - проворчал Селиверстов и сжалился: - Ладно уж, иди. Шабунин, как и было сказано, писал, но тут же оторвался от бумаг. - Как съездил? - Хорошо. Впрочем, что хорошего было в этой поездке?.. - Ничего не поделаешь. Всем нам приходится терять близких людей. Важно уметь расстаться с тем, что когда-то жило, радовало, светило, а потом отжило, превратилось в обузу, стало затемнять свет. Закон развития. Приходится иногда оглядываться, однако оглядываться оглядывайся, а больше смотри вперед. Прошлое может послать пулю в спину, но если далеко ушел вперед, пуля не достигнет цели. Быстров для тебя вчерашний день. В нем было много хорошего, но - вчерашний. А впереди новые дни, много дней борьбы и света, которые тоже станут когда-нибудь вчерашними... В общем-то - слова, но слова эти успокаивали Славу, ставили все на свое место. - Я вам должен сказать... - Слушаю. - Быстрова убили... Он рассказал Шабунину о слухах, какие ходили в связи со смертью Быстрова, и, главное, передал свой разговор с Выжлецовым. - Ты точно передаешь разговор? - Афанасий Петрович! - У тебя есть склонность к преувеличениям... Трудно допустить, чтобы человек решился на такое саморазоблачение. Впрочем, это пустой разговор. Может, он придумал все это для того, чтобы отравить тебе жизнь? Если ты поверишь, это надолго оставит в тебе осадок... Слава видел: Шабунин не верит в насильственную смерть Быстрова. Слава умоляюще смотрел на Шабунина, а тот смотрел на Ознобишина, и чем горячее тот настаивал на своей версии, тем понятнее становилось ему состояние души Ознобишина. Слишком многим был Быстров для этого парня, и потому вопреки фактам он не позволит развенчать своего героя. Иллюзия?.. Дай бог ему пронести эту иллюзию сквозь всю свою жизнь! И, однако, суровый долг учителя - кем иным должен быть Шабунин для Ознобишина? - повелевал Шабунину иллюзию эту разрушить. - Семин мне иначе докладывал, а он человек осведомленный... Впрочем, не мешает тебе самому поговорить с Семиным. Расскажи ему обо всем, он поможет тебе разобраться. Слава с горечью подумал, что Быстров Шабунина уже не интересует, - "спящий во гробе мирно спи"... На другой день после работы Слава пошел к Семину. Кирпичный особнячок в три окна с железными решетками на окнах. Недавно здесь помещалась УЧК, уездная чрезвычайная комиссия, теперь вывеска сменилась - "Уполномоченный Государственного Политического Управления". Семин и стал этим уполномоченным. Тесный кабинетик, на столе школьная чернильница-непроливайка, школьная ручка, промокашка. - Здравствуй, Василий Тихонович. - Здравствуй... товарищ Ознобишин. - Мне велел зайти... - к вам? к тебе? к тебе! - зайти к тебе Афанасий Петрович... - Да, товарищ Шабунин звонил, - подтвердил Семин и откинулся на спинку стула. - Так что у тебя? - Был в Рагозине, и, видишь ли... Быстрова, оказывается, убили! - Почему же ты так решил? - Сказал человек, который сам участвовал в убийстве... Он не мог говорить с Семиным с той непосредственностью, с какой говорил с Шабуниным, поэтому и сосредоточился, чтобы возможно точнее передать подробности встречи с Выжлецовым. - Погоди, пожалуйста... Семин достал из стола пачку чистой бумаги и приготовился записывать. Слава сосредоточился еще больше, слово не воробей, говорить надо ответственно, только то, что запомнил на самом деле. Он рассказал, как происходили похороны, как вернулся с Быстровой, как Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым. Семин все записывал и записывал, иногда жестом показывал, чтобы Слава говорил медленнее, и писал, писал, покрывая четким размашистым почерком листок за листком. Слава надеялся, что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа. - Все? - спросил Семин. - Все, - сказал Слава. - Пустое дело, - сказал Семин. - Что - пустое дело? - Все, что ты сейчас рассказал, - сказал Семин, - все это маловероятно. Слава не верил своим ушам. - Зачем же Выжлецову наговаривать на себя? - Чтоб напугать тебя, - снисходительно объяснил Семин. - Участвуй он на самом деле в убийстве, никогда и никому бы об этом не рассказал. Думаешь, ему следом за Быстровым в петлю захотелось? Подтвердись твой рассказ, Выжлецову высшей меры не миновать. - А все эти подробности? Семин поиграл школьной ручкой, ловко покрутил, обмакнул перо в чернильницу и сделал на листке пометку. - Послушай, Ознобишин, ты читал писателя Достоевского? А я читал. Не положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь? Кто в Орле не слышал о Голикове? Это был, фигурально выражаясь, карающий меч пролетарской революции, а проще - недавно председатель Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ. - Так вот, Яков Захарович, - ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! - говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал... - С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский? - А при том, что это только у Достоевского преступники приходят в следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях. Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину. - Но ведь Быстрова вынули из петли? - Нервишки не выдержали, спился. У меня на эту тему множество донесений. - Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть в петлю? - Способен. Характерный случай перерождения. Оторвался от масс. Опустился. Что ему еще оставалось? Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова. Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу... Сердце Славы раздирала жалость к Быстрову. Пропасть так бессмысленно, зазря... Глухое раздражение нарастало в нем против Семина. Он указал на пачку исписанной бумаги. - Для чего же ты записал мой рассказ? - Для архива, - любезно объяснил Семин. - На всякий случай. Может, когда-нибудь и пригодится. Слава зло посмотрел на Семина. - Значит, Выжлецов останется безнаказанным? - Не было преступления, не будет и наказания. - А я уверен, что Выжлецов преступник. - С нашей, классовой, точки зрения, безусловно, преступник, - согласился Семин. - Пойми, Ознобишин, неужели ты думаешь, у меня в Рагозине и в Корсунском нет своих людей? Да и случись убийство, Афанасий Петрович не позволил бы оставить его безнаказанным. - Значит, Выжлецова не за что судить? - Почему не за что?! Я бы в первую очередь судил его за то, что он заморочил тебе мозги. Ведь вон как он к тебе подобрался! Вывел из равновесия, понадеялся, что сорвешься. Хорошо, что у тебя есть возможность прийти ко мне. Я же тебе объясняю: за сказки мы еще пока не судим. - Но ведь самые что ни на есть мироеды шли за его гробом, я сам видел! - Потому и шли, что не убивали. Ты психологически рассуди: если бы убили, сидели бы по своим закуткам и носа бы не казали, умер и умер, нас, мол, это дело не касается. - А почему они его на кладбище провожали? - А потому, что они его и мертвого боялись, своими глазами хотели видеть, как его закопают. Семин убедительно рассуждал, Слава засомневался, неужели Выжлецов хотел на нем отыграться? Но если Выжлецов не убивал, тем хуже для Славы, Выжлецову удалось его обмануть, значит, Слава плохо разбирается в происках классового врага. - Но ведь Выжлецов - враг? - о отчаянием спросил Слава. - Враг, - согласился Семин. - Придет время, доберемся и до него, но пришивать ему убийство Быстрова даже политически вредно. Зачем превращать Быстрова в объект классовой ненависти кулаков и тем самым поднимать авторитет человека, изгнанного из рядов партии? Семин оставался верен себе, точно он не с людьми имел дело, а в шахматы играл. - Я пойду, - сказал Слава. - Счастливо, - сказал Семин. - Если еще что-нибудь узнаешь, заходи. - Ты какой-то бесчувственный, Василий Тихонович, - сказал Слава. - Я был о тебе лучшего мнения. - А чувства и политика вещи несовместимые, - холодно ответил Семин и дал Ознобишину совет: - На твоем месте я бы с комсомольской работы ушел, при такой фантазии тебе лучше податься в писатели. Все-таки у Славы создалось впечатление, что Семин чего-то недоговаривает. Он нехотя повернулся к двери, и вдруг Семин его окликнул: - Погоди-ка... Слава остановился. - Ну? "Чем-то он меня сейчас огорошит?" - подумал Слава. - Садись, садись, - приказал Семин, указывая на стул, сам встал из-за стола, поставил поближе к столу стоявшую в углу табуретку, заглянул в коридор и позвал: - Егорушкин! На пороге появился красноармеец. Семин прошептал ему что-то на ухо. - Быстро! - вслух сказал Семин. - Во дворе не задерживайтесь, из двери в дверь. Егорушкин исчез. - Куда это ты его послал? - полюбопытствовал Слава. - В КПЗ. - Это что еще за КПЗ? - Камера предварительного заключения. - А кто там у тебя, в этой камере? - Есть там один... С него точно сдуло всякое благодушие. - Ладно, не буду тебя мучить. Преждевременно привлекать тебя к следствию, однако медлить тоже рискованно, можно упустить... Слава ничего не понимал. - Что упустить? - Ниточку... - Семин хитро прищурился. - Ты, Ознобишин, не удивляйся, я решил провести очную ставку. - С кем? - Сейчас увидишь. В дверь аккуратно постучали. - Можно! - крикнул Семин... Дверь отворилась, и в сопровождении Егорушкина в комнату вошел Выжлецов. Вот уж кого Слава никак не ожидал увидеть! - Входите, гражданин Выжлецов, - произнес Семин безучастным голосом. - А ты можешь идти, - обратился он к Егорушкину. - Постой пока в коридоре. Семин преобразился. Оказывается, Слава плохо его знал, это был совсем уже не тот Семин, который только что хоть и снисходительно, но доброжелательно разговаривал с Ознобишиным, он разом превратился в холодного, настороженного и расчетливого следователя, который если и не все знает, то обязательно все узнает. - Садитесь, - пригласил он Выжлецова, как бы вовсе его не замечая. - Покорно благодарим, - сказал Выжлецов. - Садитесь, - повторил Семин так непререкаемо, что Выжлецов тут же сел, настороженно уставившись на Семина. - Итак, гражданин Выжлецов... Рыжие усики топорщатся не вверх, а вниз, и голубые глазки поблескивают не так уж весело, в них и наглость, и страх. - Гражданин Выжлецов, вы знакомы с этим человеком? - спрашивает Семин, указывая на Славу. - Как же, как же! - соглашается Выжлецов. - Товарищ Ознобишин. Кто ж его в волости не знает! - Он вам не товарищ, а гражданин, - поправляет Семин. - Сколько вас учить? - Пускай гражданин, - соглашается Выжлецов. - А вам известен этот человек? - обращается Семин к Славе. - Встречались. - Между вами проводится очная ставка, - поясняет Семин. - Гражданин Выжлецов находится под следствием по обвинению в хищении гарнцевого сбора, - Семин загибает палец, а Выжлецов слегка кивает, - раз, в незаконном хранении огнестрельного оружия, - Семин загибает второй палец, а Выжлецов кивает, - два, в агитации против выполнения продналога - три, и четыре - в убийстве гражданина деревни Рагозино Быстрова... - Ни в коем разе! Выжлецов вскакивает. - Сидите... Быстрова Степана Кузьмича на почве политический мести, - договаривает Семин. - Ни в коем разе! Откуда такой поклеп? Новости... Выжлецов только что не кричит. - К нам поступило заявление товарища Ознобишина, что вы совместно со своими сообщниками совершили убийство. - Да что ж ето деется?! - Выжлецов вытягивает руку в сторону Славы. - Побойтесь бога, товарищ Ознобишин, откуда вы это только взяли? - Гражданин Ознобишин. - Ну, нехай гражданин. Но зачем такую напраслину... - Вы же сами рассказывали мне об убийстве Степана Кузьмича. - Кто? Я? Да вы не в себе, товарищ... извиняюсь, гражданин Ознобишин. - Подождите, - останавливает Семин обоих. - Давайте уточним. Гражданин Выжлецов, вы были на похоронах Быстрова? - Не был. - Как не был? Вас же там видели? - Я в Корсунское совсем по другому делу прибыл - сбрую купить, не приезжал я на похороны, а тут мужики говорят, Быстрова Степана Кузьмича хоронют, пойдем, поглядим, ну я и пошел. - А на обратном пути просили Ознобишина подвезти вас? - Просил. - Дорогой вы и рассказали ему, как произошло убийство. - Ни в жисть. - Что ни в жисть? - Не рассказывал. - А что рассказывали? - Ничего не рассказывал. - Так всю дорогу и молчали? - Зачем молчать, обсуждали. - Что обсуждали. - Ну, про налог, какое теперь облегчение крестьянам вышло. - Товарищ Ознобишин, а вы что скажете? - Он мне дорогой подробно рассказал, как произошло убийство Быстрова. - Ни в жисть. - Да как же вы... Вы подробно рассказывали. Врете вы сейчас! - Неужто я уж такой дурной, чтоб на самого себя наговаривать? - Значит, не признаетесь? На глазах Выжлецова выступают слезы. - Гражданин... Гражданин начальник! Ладно, позвольте мне признаться... - Да я же того и добиваюсь! - Не хотелось обижать товарища Ознобишина, но, если настаивают, я скажу, как все было. Семин приготовился записывать. - Пьяненькие они были. - Кто? Кивок в сторону Славы. - Выпимши были после похорон, всю дорогу плакали, убили, говорят, убили они его... - Кто они? - А это уж вы товарища Ознобишина спросите. - Значит, не сознаетесь в убийстве? - Да я рад бы, но ежли не убивал... Семин повысил голос: - Егорушкин! Тот тут как тут. - Увести. Выжлецов остановился в дверях. - Когда отпустите, гражданин начальник? Дверь за Егорушкиным и Выжлецовым закрылась. Семин побарабанил пальцами по столу, вздохнул и сразу подобрел: - Убедился? - Но он же мне рассказывал! - А он утверждает, что не рассказывал. Да еще контробвинение тебе предъявил. Хорошо, я знаю, что ты не пьешь. - Но как же быть? - Искать, выяснять, проверять. Не так-то все просто, Ознобишин, как тебе кажется. Может, он тебя разыграл, а может, и правду сказал. Обнаглел от радости, что Быстрова похоронили, и решил растоптать в тебе душу. Обрез у него нашли. Допросим его дружков, может, кто и расколется. Тут, брат, посерьезней дела могут открыться, чем это убийство. Слава ушел от Семина подавленным. Действительно, не так-то все просто, и даже не только не просто, а очень даже сложно. Нет, не хотел, бы он быть на месте Василия Тихоновича Семина! 39 Так, ни шатко ни валко, наступил срок очередной уездной конференции, полтора года без малого проработал нынешний состав укомола. Ознобишина, Железнова и Ушакова водой не разольешь, не подберешь лучшего президиума, и не то чтобы их скрепляла личная дружба, они разные люди и по стремлениям, и по характерам, но для работы лучшего сочетания не найдешь: один порывист, горяч, честен, до крайности принципиален, загорается сам и умеет зажечь других; другой деловит, сдержан, трудолюбив, обладает здоровой крестьянской сметкой, помогающей ему трезво решать возникающие задачи; третий фантазер и скромник, постоянно заглядывает в завтрашний день, к тому же оратор и музыкант; секретарь, заведующий орготделом и заведующий отделом политического просвещения. Нет, эти ребята не подкачают, не подведут, расшибутся в лепешку, кровь из носу, а дело сделают; когда такие ребята попадали на фронт, они умирали, но не оставляли позицию. Нельзя сказать, что у них нет личной жизни, работа - главное содержание их жизни, но личные отношения с людьми заставляют каждого идти своею дорожкой. Железнов собирается жениться. Да, жениться! Он старше Ознобишина на три года, по деревенским понятиям у него критический возраст; о том, что он хочет жениться, знают все, а на ком - не имеют понятия, знают только, что невеста из родной деревни Железнова, что он с нею встречается уже третий год и что после свадьбы она переедет к нему в Малоархангельск. У скрытного Ушакова дела посложнее. Дом для матери он построил или почти построил. Хоровым кружком в клубе руководит, кружок дрянной, малочисленный, девушкам хочется петь романсы, а он заставляет их петь революционные песни и обязывает посещать кружок в порядке комсомольской дисциплины. Ушаков хочет заниматься серьезной музыкой, а они не хотят; Крестоположенского переманить в клуб не удалось, не может клуб платить столько, сколько платят попы; учиться Ушакову не у кого, после выговора он обходит собор за версту, все идет к тому, чтобы забросить музыку. Но речи он говорит по-прежнему пламенно, английский язык продолжает изучать и в международных делах разбирается не хуже Чичерина. Сложнее всего дела обстоят у Ознобишина. В иные дни у Славы появлялось ощущение, что со смертью Быстрова кончилась его собственная молодость, озаренная огнем, зажженным неистовым Быстровым. Смерть Степана Кузьмича на какое-то, время обособила его. Он редко бывал в Успенском, с мамой и Петей виделся всего несколько раз, а с Марусей и того меньше. Слишком много было забот о множестве мальчишек и девчонок, искавших свой путь в жизни. Слава готовился к отчетному докладу. Перед ним заметки Железнова и дневники Ушакова, отчеты инструкторов, сводки, справки и сведения, продукт творчества Франи Вержбловской и других сотрудников укомола. Они неплохо поработали, никто не сидел сложа руки. Но иногда Слава задумывался: а что же все-таки составляет суть комсомольской работы? Работала партия, уездный комитет, волкомы, сельские ячейки отвечали за все, за деятельность Советов, за сельское хозяйство, народное просвещение, уборку, налоги, школы, избы-читальни, торговлю, кооперацию... Невозможно перечислить все объекты, которые находятся в сфере внимания партийных организаций. А что делали комсомольцы?.. Помогали партии! Так в большой рабочей семье главная забота о семье лежит на плечах родителей, они ходят на работу, приносят в дом заработки, занимаются хозяйством, кормят, одевают и воспитывают детей. А подросток в такой семье, если он любит родителей и вырастает человеком, помогает родителям - и дров наколет, и печь истопит, и посуду помоет, и с младшими сестренками и братишками займется, все мимоходом, почти незаметно, и так оно и должно быть. Но вот уезжает подросток из дома - то ли учиться, то ли зарабатывать кусок хлеба... И как же пусто становится в доме, как невозместима незаметная работа, которую ему удавалось делать, как трудно без него. Вот так же трудно, пожалуй, пришлось бы партии без комсомола! Поэтому-то Слава, должно быть, и испытывает глубокое удовлетворение, сознавая себя помощником Шабунина. До конференции всего два дня, и Слава сидит дома и не отрываясь пишет отчетный доклад. За окном май, цветут яблони, нежный аромат наполняет воздух, жужжат умницы пчелы... Опять обновляют изгородь малоархангельские мещане, горсовет, опять сдал им в аренду сад, только на этот раз Ушаков уже не вступил в артель. Слава просматривает дневники Ушакова, тот отмечает все, что связано с его деятельностью, посещения школ, лекции в клубе, занятия кружков, книги, которые успел прочесть... Эмма Артуровна дважды уже приносила Ознобишину кофе в граненом стакане, вставленном в мельхиоровый подстаканник, она болтлива как сорока и как сорока любит блестящие вещи. - Выпейте, - заботливо говорит она. - Кофе вас подбодрит. Кофе желудевый, куплен в потребиловке, но все же кофе. Под вечер под окном появляется Ушаков. - Пишешь? - спрашивает он, приподнимаясь на цыпочках и заглядывая в окно. - Пишу. Он охотно пошел бы с Никитой погулять по городу. - Тебе помочь? - Кончаю уже. - Ну, пиши, пиши. Позднее к Славе заходит Коля Иванов, посоветоваться, кого из волостных работников выдвинуть в состав уездного комитета. И уже совсем поздно вечером, когда не помогает даже желудевый кофе, в дверь осторожненько стучат. Кого еще несет? - Войдите! Франя Вержбловская. Кудри перетянуты голубой лентой, голубой фланелевый халатик. - К тебе можно? - Что спрашивать, раз вошла. Тебе чего? Не ответила, прошла от двери к окну, бросила взгляд на стол, похоже, не знала, с чего начать разговор. - Написал свой доклад? - Написал. - Воспользовался моими материалами? - Воспользовался. Ведь не за этим она пришла? - Разложил все по полочкам? Это уже что-то новое. - Не понимаю тебя... Она опять прошлась по комнате. Что-то нужно, раз пришла, да еще в такое неурочное время. - Скажи, Слава, Чевыреву вы снова выберете в уездный комитет? - Конечно. Даша отлично работает. Дросковская организация вообще... Как это говорится?.. На подъеме. - Везет же! Франя только что не выкрикнула это слово, вырвалось оно у нее с надрывом. - То есть как это везет? - Все у нее есть, и работа, и семья... На мгновение Франя замолчала. - А у тебя чего нет? - Замуж вышла не по-комсомольски, а вы простили, - продолжала Франя, точно не слыша вопроса Славы. - Дашу обстоятельства вынудили венчаться, - не в первый раз попытался Слава оправдать Чевыреву. - В том-то и противоречие! Мы с Дашей тогда серьезно поговорили. Религия в деревне еще ох как сильна! Не обвенчайся она в церкви, мы бы потеряли ее как комсомольского работника. Сойдись Даша со своим мужем без венчания, да еще роди ребенка, знаешь, как бы она выглядела в глазах людей? - Вот вы все: Даша, Даша... - упрекнула Франя, нет, не Славу, а, похоже, весь укомол. - А вам не Дашу убеждать, а людей... Вы как за одного уцепитесь, так и не отстанете, а люди у вас в стороне... - Слушай! Ведь не о Чевыревой ты пришла со мной разговаривать на ночь глядя? О Даше вопрос решен, а не согласна - выступай, давай отвод Даше, мне, кому угодно... - Ты ничего не понимаешь! О чем она? Чего Слава не понимает? Нет, она пришла не о Чевыревой говорить. Тут что-то не то. Когда Франя вошла, в халатике, с голубой ленточкой, она показалась такой миленькой, нежной, даже легкомысленной, а на самом деле она чем-то встревожена, ей не по себе... - Ты помнишь диспут? - Какой диспут? - Ну... о свободной любви. О семье, о браке. О том, какой должна быть семья в коммунистическом обществе? - Что это ты вспомнила о диспуте? - Дура я разнесчастная, вот почему! Она вдруг бросилась на кровать, ткнулась носом в подушку и заплакала. Слава даже испугался. - Что ты делаешь? Встань, встань, могут увидеть в окно... Но это ее, кажется, мало волновало, она села и, все еще жалобно всхлипывая, сказала: - Ну, почему, почему у нас в укомоле, кроме меня, нет ни одной девушки? Один ты как девушка, вот потому я к тебе и пришла. Слава молча проглотил это сравнение, хотя Франя говорила будто и в похвалу ему. Девушка... Он давно уже мужчина, а она - девушка! У него самого есть девушка. Может быть, это свойство характера, может быть, сказывалось влияние матери, но грязные мысли не появлялись у него в голове, не то, чтобы он не знал темных сторон жизни, знал, что существуют и горечь, и боль, и смерть, сталкивался с несчастьями и разочарованиями, но темное и мрачное не оборачивалось в его глазах грязью и пошлостью. Зачем Франя к нему пришла? Очень ее тревожит, написал он свой доклад или не написал! Да у него самого доклад выскочил сейчас из головы. - Ты успокойся, успокойся, ты просто устала, мы все устали, сколько всяких бумаг перед конференцией... Он сочувствовал Фране, вся статистика лежала на ней, учетные карточки, членские взносы. - Вам мало дела до людей, а Даша, если и пошла против себя, так только из-за людей... Опять она помянула Дашу, а думала о себе, о себе она сокрушалась. Лента сползла, волосы растрепались, войди кто сейчас в комнату, зареванное лицо Франи вызвало бы самые рискованные предположения. - Что скажут люди? Что скажут люди? - только что не закричала Франя, хватая Славу за руку. - О чем ты? - Да я же в положении, - тихо произнесла Франя. - Только ты никому... - В каком положении? - строго спросил Слава. - Ты о чем?! Все-таки он был наивен и для своих лет, и для должности, какую занимал, на минуту подумал, что у Франи нехватка членских взносов, все эти ленточки и халатики большой соблазн, но предположение это как пришло, так и ушло, истина вдруг дошла до него, - оказывается, вот почему Франя напомнила Славе о диспуте! Какой будет семья в коммунистическом обществе... А до коммунистического общества еще очень даже далеко. Ей будет сорок, а может быть, и пятьдесят лет, когда она будет жить в коммунистическом обществе. А до тех пор... - Я боюсь людей, понимаешь, боюсь людей, - шептала Франя. - Что они обо мне подумают? "Черт побери, можно ли быть таким недогадливым! - упрекнул себя Слава. - Неприятная история! А впрочем, почему неприятная? Естественная история. И самое правильное, что должна сделать Франя, - выйти поскорее замуж. Есть же у ребенка отец? Вот пусть она за него и выходит. Самое милое дело. Вечно эта Франя что-нибудь да выдумает!" - А почему бы тебе не выйти замуж? - мягко произнес Слава. - Самое естественное дело. Но тут Франя залилась слезами еще сильнее. - Он не может, он не может, я не могу выйти за него... - То есть как это не может? - возмутился Слава. - Что за ерунда! Кто это? В самом деле, кто это? Слава не замечал, чтобы за Франей кто-нибудь ухаживал. Никто к ней не ходит, да и сама она большую часть свободного времени проводит дома, разве что изредка сбегает в клуб. Просто не на кого даже подумать. Франя замотала головой. - Нет, нет... - Что - нет? - Я его не могу назвать. - Франя! - Я его никогда не назову! Слава начал сердиться. - Не веди себя как круглая дура! В конце концов я секретарь комитета, я твой руководитель, я обязан тебе помочь. Я не из пустого любопытства спрашиваю, я реально могу помочь. Франя опять отрицательно замотала головой. - Нет. - Что - нет? - Ты мне не поможешь. Слава обиделся: - То есть как это не помогу? Франя наклонила голову. - Ты не можешь. Слава возмутился: - Да мы его в порядке комсомольской дисциплины... - "Впрочем, что это я? А если он не комсомолец? Да нет, не может быть!" - А если не комсомолец, все равно обяжем. Знаешь, что такое сила общественного мнения? Франя горько улыбнулась. - Заставите любить в порядке комсомольской дисциплины? Слава придвинул стул, сел прямо против Франи, взял ее руки в свои, ему жалко ее, ей надо помочь... А Франя молчала. Слава поглаживал ее руки, а Франя молчала и только изредка всхлипывала. Должно быть, было уже очень поздно, из-за окна не доносилось никаких звуков, лишь слабый ветерок шелестел в деревьях, да откуда-то, из яблоневого сада, из какой-нибудь низинки в саду, доносилось кваканье лягушек. - Назови имя своего обидчика, - продолжал уговаривать Слава. - Все будет хорошо, обяжем его на тебе жениться, у твоего ребенка будет отец. А если станет артачиться, знаешь, что мы с ним сделаем? - Ах, ничего ты не сделаешь, - уныло сказала Франя. - Не можешь ты с ним ничего сделать, да я и не хочу... - Хорошо, я не буду поднимать шума, - сказал Слава. - Но можешь ты мне его назвать? - Бесполезно, - сердито произнесла Франя, обрывая разговор, который сама же затеяла. - Бесполезно называть. Он женат, у него есть ребенок, и он ничего мне не обещал. Лучше поскорее его забыть и думать только о себе. - Но как же ты могла... - Это был даже не упрек, Слава действительно недоумевал, как могла Франя совершить такой опрометчивый шаг. - Что тебя толкнуло... - Ты и толкнул! - По-моему, сейчас не до шуток. - А я не шучу... - Франя говорила вполне серьезно, она выплакалась, и теперь, похоже, была даже недовольна тем, что разоткровенничалась. - Кто мне говорил: сделай доклад, сделай доклад... - При чем тут доклад? - Вот я и сделала! "Сердечный союз двух членов общества..." - передразнила она не то самое себя, не то Славу. - "В свободном обществе матери не будут воспитывать своих детей..." - Розовым кулачком ударила себя в грудь. - А куда я с ним денусь? Вы сами будете коситься, что я без мужа нагуляла ребенка. "Действительно, что она будет делать с ребенком?" - подумал Слава. Еще одна жертва этого Коллонтая! Жертва легковесных, наскоро написанных брошюр о любви. Впрочем, автор пресловутой брошюры о семье, кажется, женщина. Тем хуже, если женщина способна так легкомысленно высказываться о семье. Слава понимает отчаяние Франи, ребенок ей действительно ни к чему. А что ей делать? Что делать ее товарищам по укомолу? Усыновить всем коллективом и воспитывать сообща? Он слыхал, что в гражданскую войну красноармейцы воспитывали в своих частях сирот. Славные из них получались барабанщики! Но не может же он так, с бухты-барахты, сказать Фране, что ее ребенок будет у них вроде как бы сын полка. А если, не приведи бог, родится девочка? Вот они, реальные последствия диспута... - Ну я пойду, - уныло сказала Франя. - Ты извини, у тебя доклад, а я к тебе со всякими пустяками. Хороши пустяки, подумал Слава. Всем им, и Фране в первую очередь, не обобраться хлопот. Д-да, теория и практика. Он думал о Фране, а на ум опять пришла Даша Чевырева. Что бы все они делали, если бы она согласилась на свободный союз мужчины и женщины? Стеной стали бы на защиту Даши, но вряд ли спасли бы ее от пересудов, а может быть, и от чего похуже. - Не расстраивайся, - сказал Слава. - Как-нибудь я тебе да помогу. - Ну как ты поможешь? - сказала Франя. - У меня безвыходное положение. - Я посоветуюсь с Шабуниным, - пообещал Слава. - Афанасий Петрович подскажет. - Да ты что! - воскликнула Франя. - Ни в коем случае! Он сразу же выгонит меня из комсомола. Ты обещал... - Не хочешь, как хочешь, - успокоил ее Слава. - Иди отдыхай, что-нибудь придумаем... 40 Таблицы, тезисы, списки... Слава совсем закрутился, впрочем, как и остальные работники укомола, разговаривал с Франей в течение дня несколько раз, но все о комсомольских делах, о том, что терзало Франю, вспомнил лишь к вечеру. Все-таки открыться больше некому, как Шабунину. Слава спустился вниз, заглянул к нему в кабинет. У Шабунина сидели посетители. Спустился через полчаса - посетители. Спустился еще раз - опять посетители. Досада! В третий раз хотел закрыть дверь, но Шабунин сам окликнул: - Заходи, заходи, вижу! Как там конференция? Написал доклад? Слава вошел бочком, не хотел надоедать. - Вы уж извините меня, - обратился Шабунин к двум понурым посетителям, вызывал их, должно быть, для разноса. - После договорим, а пока усвойте то, что вам сказано. Юноша этот ко мне уже третий раз приходит, а у него конференция - дело серьезное, нам тоже есть о чем поговорить. Слава остался с Шабуниным наедине. - Доклад написал? - Написал. - О людях, о людях побольше. Цифры цифрами, но покажи людей. Примеры. Хорошие. И плохие. Посоветуйся с Кузнецовым. На просвещение, на просвещение делай упор... - Да я, Афанасий Петрович... - Новых людей надо ввести в комитет. Прикидывали - кого? Я бы хотел заранее знать, на ком вы остановите выбор. - Да я, Афанасий Петрович... - Не суетись. Ты - руководитель. Солиднее держись, ты уже не мальчик... - У меня к вам особое дело, Афанасий Петрович... - Что еще? - Да с Франей, Афанасий Петрович, с Вержбловской. Авария. - Какая еще там авария? Она, кажется, неплохо работает? - Работает она честно... - Так чего с ней стряслось? - Вот то-то, что стряслось... - Слава рассказал Шабунину о признании Франи. - Прямо ума не приложу. - А от кого? - Не говорит. - Ну и пусть не говорит. Значит, не хочет. Значит, нечем хвалиться. - А как быть? - Вот я и сам думаю, как быть. Задал ты мне, парень, задачу. В таких делах, брат, я тоже не очень силен. Вот что: рабочий день кончился, пойдем-ка ко мне домой. Кстати, и пообедаешь у меня. Пропустил вперед Славу, остановился возле Селиверстова. - Пошел домой, вернусь часа через два, меня не ждите. Славе еще не приходилось бывать у Шабунина дома. Афанасий Петрович повел его переулком, мимо крохотной типографии уездного исполкома. - Совсем рядом. Афанасий Петрович указал на типографию. Слава не понял. - Рядом с типографией живем, - пояснил Афанасий Петрович. - Жена у меня здесь работает. Наборщицей. Слава не знал, что жена у Шабунина работает. Домишко, в котором жили Шабунины, через дом от типографии, в сенях, как в любой деревенской избе, всякая рухлядь, метлы, ведра, скребки. Быстров любил устраиваться на жительство с комфортом, селился в помещичьих домах, занимал лучшие комнаты, а Шабунина комфорт, кажется, мало заботил. Комната Шабуниных не лучше комнаты Ознобишина, стол, стулья, две железные койки, застланные суконными солдатскими одеялами, книжный шкаф с бронзовыми гирляндами, привезенный, должно быть, из чьего-то имения, и невзрачный шкаф для одежды. И жена у Шабунина под стать ему. - Варюша, покормишь нас? - обратился Шабунин к жене. - Это Ознобишин, знакомься. - Накормить накормлю, - приветлива сказала Варюша. - Только угощать нечем, щи да каша. - А чего еще? - в тон ей отозвался Шабунин и даже подмигнул Славе: - Добрая жена да жирные щи - другого добра не ищи. Щи и каша - не велики разносолы, да предложены от души, давно Слава не обедал с таким аппетитом, как у Шабуниных. - А теперь, - сказал Афанасий Петрович после обеда, - покопайся в моих книгах, а я с Варварой Никитичной чуток посекретничаю. Но никуда Варвару Никитичну не увел, присел с ней на койку, обнял за плечо рукой и зашептал. Слава старался не слушать, рассматривал книжки, у Шабунина все больше политическая литература - Ленин, Маркс, Бебель, Плеханов, Каутский, но невозможно ничего не услышать, до Славы несколько раз донеслось имя Франи, должно быть, Шабунин советовался с женой, как помочь девушке. - Ну вот что, товарищ Ознобишин, - заговорил Шабунин в полный голос, - скажи своей Фране, чтоб пришла к Варваре Никитичне. Конференция через два дня, пусть после нее и приходит, поговорю с врачами, а Варюша сведет в больницу. - Зачем в больницу? - удивился Слава. - Еще рано... - Не рано, а как бы не поздно, - усмехнулся Шабунин. - Прервут, и никто ничего знать не будет. - Что прервут? До Славы не сразу дошел смысл этого слова. Шабунин покачал головой. - Беременность. Какой ты еще ребенок! Беременность - вот что прервут. Ребенок ей сейчас ни к чему. Слава смутно представлял, как можно прервать беременность, ему приходилось слышать об этом разговоры. Ему вдруг жалко стало ребенка, жизнь которого собирались прервать... - А вам не жаль? - неуверенно спросил Слава. - Девчонку прежде всего жаль, - сказал Шабунин. - Что ей с ребенком делать? Вам учиться надо, а потом уж семьей обзаводиться. В общежитие Слава вернулся к ночи. Темно во всех окнах, все спали. Слава прошел через зал, повернул выключатель, лампочка засветилась желтым светом. Комната прибрана, постаралась в его отсутствие Эмма, книги сложены на столе аккуратной стопкой, стулья расставлены вдоль стены, кровать постелена, и - это еще что такое? - подушку украшает голубая лента. Что за лента? У Франи вчера волосы были перевязаны этой лентой! А Эмма нашла. Что она вообразила? И положила ленту на подушку. Сувенир, Сейчас нельзя отнести ленту. Эмма заметит... Слава сунул ленту в карман. Отдаст завтра. Утром в укомоле вызвал Франю к себе в кабинет. - Возьми. - Где ты ее взял? - Не надо быть растрепой. - Забудь все, о чем я тебе говорила. - Не только не забыл, но сказал о тебе Афанасию Петровичу. - Да ты что... Франя опустилась на стул. - Я тебя просила? - А с кем еще советоваться? Афанасий Петрович сказал, чтоб ты зашла к его жене, как только закончится конференция. Она отведет тебя в больницу. - Зачем? - Знаешь его жену? - Встречала. - Сходи, ее зовут Варвара Никитична, она объяснит. - А при чем тут Варвара Никитична? - Не волнуйся, никто и никому, ты что, Афанасия Петровича не знаешь? Франя уже догадалась, при чем тут Варвара Никитична, лицо ее сморщилось, вот-вот заплачет, и вдруг улыбнулась: - Так говоришь - сходить? - Не сейчас, разумеется, а вечером, завтра или послезавтра, - строго сказал Слава. - А сейчас готовь таблицы и о возрастном составе, и о занятиях в кружках... - Да, да, - отвечала Франя. - Я все сделаю, не беспокойся, я уже всему подвела итог... - Ладно, - отпустил он Франю. - Иди. Его участие в личных делах Франи Вержбловской закончено, теперь можно опять сосредоточить свое внимание на конференции. 41 Как и все другие съезды и собрания в Малоархангельске, конференция проходила в партийном клубе. Съехались двести делегатов, к открытию подошли Шабунин и Кузнецов, но, к разочарованию Славы, с приветствием от укомпарта выступил Кузнецов. А потом на трибуну вышел Ознобишин и по вниманию, с каким его слушали, понимал, что доклад у него получается. Настроение у него все улучшалось и улучшалось. Он говорил и о политике, и об экономике, и о пропаганде, приводил цифры, сколько допризывников в организации, сколько школьников и сколько батраков, сравнивал работу волкомов, перечислял, какие и где действуют кружки, где народ посещает избы-читальни, а где не посещает, сколько женщин вовлечено в школы ликбеза, сколько комсомольцев избрано в сельсоветы... И когда закончил, ему долго и весело хлопали. Потом начались прения, в речах все выглядело гладко и благополучно, и настроение Славы стало падать. Слава знал, что в Луковской волости молодежь, кроме как в хоровых кружках, нигде больше не занимается, а в Скарятине кулацкие сынки пролезли даже в волкомол. - Ты доволен? - спросил Слава Железнова, возвращаясь вечером в общежитие. - Да вроде бы ничего. - Фактов мало приводят ребята. - Ну, факты мы будем рассматривать в оперативном порядке. - Ладно, спокойной ночи. - Бывай! Но Славе не спалось, что-то его тревожило. Сделал доклад, охватил, кажется, все стороны комсомольской жизни, и все-таки что-то упустил... Что? Он не знает. Товарищи хвалили доклад, зря он к себе придирается. И все же он испытывал глубокую неудовлетворенность. Афанасий Петрович указал направление, а Слава не то что пренебрег, Слава не понял его совета. Разве суть в том, что двести или триста школьников вступили за отчетный период в комсомол? Каждый вступал в комсомол по каким-то своим, одному ему важным причинам. Надо не отсчитывать их десятками, а уметь видеть каждого из тех, кто составляет эти десятки. Пишут же, что Наполеон знал в лицо каждого солдата своей армии! Неповторимо складывается судьба всякого человека, и серьезное рассмотрение одной судьбы может стать уроком для многих. Надо было рассказать о Даше Чевыревой. В каком сложном сплетении обстоятельств очутилась она! Отец ее, коммунист, был убит кулаками, и Даша оказалась достойной дочерью своего отца, ее сердце принадлежало комсомольской работе. Не верит она ни в какого бога! А венчаться пришлось в церкви, иначе никто в деревне не признал бы законность ее замужества, а теперь ни одна сплетница не посмеет оказать ей ни одного позорного слова. А Франя обошлась и без церкви, и без загса. Вняла соблазнительным призывам отдаться радостям свободной любви! А на поверку как была, так и осталась одна и больше всего боится родить ребенка! Вспомнилась Славе даже девушка из Луковца, с которой он душным летним вечером шел на танок. Ее брат вызволил тогда Славу из беды. Давыдов... Давыдова! Звали ее... Стеша. Не выйти Стеше замуж, если будет состоять в комсомоле... Что ни девушка, то своя судьба, и ни для одной из них нет простого решения жизни. А Ушаков? Такого узла противоречий поискать! Может быть, Ушаков самый идейный комсомолец во всем уезде. Бессребреник, а вынужден строить избу. Голос - хоть в Большой театр, а учиться негде, кроме как в церкви. Отдаст товарищу последнюю рубаху, а вступил в артель прасолов и в свободное время работает на кулаков. Как с ним поступить? Подняться на трибуну и предложить делегатам всем миром решить задачки, какие приходится решать президиуму укомола? Спросить: может быть, мы были слишком добры? Солнце поднимается выше, наполняет комнату неистовым светом, и Слава в ней, как рыба в аквариуме, виден сам себе со всех сторон. Однако нелепостью было бы обнажать даже перед товарищами по комсомолу личную жизнь Даши или Франи, они бы никогда не простили Ознобишину такой откровенности, да она и не нужна. Не понял Слава Шабунина. "О людях, о людях побольше. Цифры цифрами, но покажи людей..." Сам Шабунин в своих речах редко поминает чьи-либо имена. Однако всегда остается впечатление, будто он назвал множество людей. В этом-то и секрет политики. Не перечислять людей, но знать, о ком и для кого говоришь. Думай о Даше, а говори об атеистической пропаганде. Дело ведь не в Даше, а в том, что все вокруг нее верят в бога. Убеждать надо не Дашу, а тех, среди кого она живет. И не приехать и выступить перед ними с докладом, а работать с людьми изо дня в день. Даша делает много полезного, а воспитывает окружающих ее людей недостаточно. Разве можно рассказать кому-нибудь о том, что случилось с Франей? Но предупредить то, что случилось, вполне было возможно. Разъяснительная работа с девушками ведется из рук вон плохо. Надо, чтобы врачи беседовали с девушками до того, как они кинутся к ним за медицинской помощью. А девушки в Луковце должны знать, что комсомол за них вступится, должны чувствовать себя за комсомолом как за каменной стеной... Не бойся цифр, цифры помогают осмысливать действительность, только за цифрами надо видеть Дашу и Франю, говорить о всех, а представлять себе каждую в отдельности. На утреннее заседание никто из укомпарта не пришел, конференция двигалась проторенной колеей, приняли резолюцию по отчету Ознобишина, заслушали доклад Железнова об экономическо-правовой работе, объявили обеденный перерыв. Члены президиума направились в укомпарт, еще раз обсудить кандидатов в состав нового укомола. Ни Шабунин, ни Кузнецов никого комсомольцам не навязывали, выбирайте кого хотите, но неуклонно требовали объяснений - почему оказано предпочтение тому или иному кандидату, что сделал он или, по крайней мере, может сделать, придирчиво оценивали способности и возможности каждого. - Остерегайтесь говорунов, кто хорошо работает, тот скуп на слова, - предупреждал Шабунин. - Хлеб у того родится, кто пахать не скупится. А потом, указывая на список, Шабунин вдруг задал вопрос: - А скажите-ка мне, кто из ребят высказывал намерение учиться? - Какое это имеет значение? - возразил Железнов. - Выберем и будем работать. - Э, нет, - сказал Шабунин. - Сейчас у вас самые золотые годы, чтобы учиться. Тех, кто хватается за книгу, отпустим в университет. Надо уже сейчас думать о том, кто будет работать и через десять лет, и через двадцать, нашему государству понадобятся тысячи специалистов. Афанасий Петрович заглядывал далеко вперед, Быстров недаром как-то сказал Славе, что у Шабунина государственный ум. На том и расстались, все заторопились в столовую, один Слава задержался в дверях. - У меня вопрос к вам, Афанасий Петрович. - А обедать ты не собираешься? - Черт с ним, с обедом! - А я, брат, проголодался... - Шабунин улыбнулся. - Ладно уж, идем со мной, авось Варвара Никитична не посетует, что я нашел ей нахлебника. Он опять привел Славу к себе, и Варвара Никитична опять встретила Славу так, точно ждала его к обеду, опять были щи да каша, и опять Слава вдыхал воздух согласия, который заполнял тесную комнату Шабуниных. Сели за стол, Шабунин покряхтел, поглядел на жену. - Что-то, мать, уморился я, надо бы... Он не сказал, что ему надо, но Варвара Никитична достала из шкафа бутылку водки, налила полстакана, поставила перед мужем и тут же убрала бутылку обратно, на гостя она даже не взглянула, рано еще угощать его водкой. - Ну, за успех... Шабунин крякнул, закусил водку щами. - Теперь ешь, - сказал он Славе, - а вопрос свой прибереги на после обеда. А после обеда они вместе пошли в клуб, и тут-то между ними состоялся разговор, будто и незначительный, но который во многом определил судьбу Славы. - Афанасий Петрович, как вам... Как вам мой доклад? - Ну... Ничего доклад. Все на месте. А что? - забеспокоился Шабунин. - Я не был у вас утром... Отчет одобрен? - Одобрен. - Без трений? - Без трений. - Так чем ты не удовлетворен? - Самим собой. Шабунин пошутил: - Неудовлетворенность собой - это путь к самосовершенствованию. - Нет, я серьезно. Доверие мне оказано большое, только я его не оправдываю. - Как не оправдываешь? - Шабунин даже остановился, насторожился. - Виноват в чем? Говори. - Вы не поняли. Плохого я ничего не сделал. У меня нет уверенности в самом себе. - Куда это тебя клонит? - Нет у меня права учить других! Вы вот уверены в себе, а я учу, учу, а нет во мне уверенности в том, что дано мне такое право. - Так разве во мне дело? - возразил Шабунин. - На чем основана моя уверенность? Не на каких-то личных моих достоинствах - я стараюсь вникать в указания партии, а мы с тобой состоим в мудрой партии, в этом наши с тобой счастье и сила... Шабунин задумался. Слава старался шагать с ним в ногу, у Афанасия Петровича шаг широкий, размашистый, походка Славы торопливее, чем у Шабунина, Слава часто сбивается с ноги. - Так что ты хочешь сказать? - спрашивает Шабунин. - Теряюсь я иногда в выборе. - В выборе чего? - Направления. - Тебе не хватает чувства ориентации. - А как его найти? - Учиться. - В Малоархангельске? - А чем тебе плох Малоархангельск? Учиться, брат, можно везде. Революционеры и в тюрьме учились! Славе показалось, Афанасий Петрович обиделся за Малоархангельск. Скопище приземистых домишек, закрывающих на ночь окна ставнями. Улицы в буераках, дощатые тротуары, вытоптанная бесчисленным множеством человечьих и лошадиных ног базарная площадь? Палисадники с подсолнухами и мальвами и разросшийся яблоневый сад посреди города? Нет! Домики могут сгореть, их можно снести или перестроить, а сад вырубить или, напротив, растить... Значит, люди, населяющие тихий этот городок, все эти Успенские, Корсунские, Большие и Малые Колодези? Да, и люди, и городок этот, и окружающие его деревни, и нечто большее, что доверено попечению Афанасия Петровича Шабунина на отпущенный ему жизнью срок. - Да не мне плох Малоархангельск, - вырвалось у Славы, - а я плох для Малоархангельска! И, должно быть, Афанасий Петрович Шабунин не столько понял, сколько угадал тревогу, владеющую душой только-только становящегося на свои ноги юноши, - мальчишка шагает своей дорогой, но еще слабо различает цель, к которой идет, к которой надо идти. - Пожалуй, я понимаю тебя, - задумчиво произнес Афанасий Петрович. - Ты еще не созрел для самостоятельной работы, но уже достаточно повзрослел для того, чтобы всерьез учиться. Жаль с тобой расставаться, но ничего не поделаешь... Что-то екнуло в сердце Славы, до него еще не дошла суть принятого Шабуниным решения, хотя решение это определяло дальнейший жизненный путь Славы Ознобишина. - Ничего не поделаешь, - повторяет Афанасий Петрович. - Придется тебя отпустить. Пошлем мы тебя учиться. Шабунин как будто не торопится, а Слава едва поспевает за ним. Улица пустынна. Одноэтажные домики с голубыми почему-то везде ставнями... Да, потому, что, кроме синьки, другой краски в Малоархангельске не достать! Пружинит под ногами дощатый тротуар, немощеная улица в рытвинах, выбоинах, ухабах, и посреди улицы цветет татарник. Редкие прохожие идут, загребая пыль, и ты точно в необитаемом городе, а Шабунин еще обижается за свой Малоархангельск... Слава возвращается к повседневным делам. - Вы как будто даже хвалите мой доклад, все, говорите, на месте, а в нем на самом деле одни слова. - Да нет, - возражает Афанасий Петрович. - Есть в нем и кое-что дельное, иначе тебя не держали бы на твоей должности. Слава пробует пошутить: - А если хорошо, зачем же учиться? Глаза Шабунина веселые, а отвечает серьезно: - А затем, что ничто не стоит на месте. Даже Малоархангельск. Думаешь, вечно он будет таким? Все переменится, иначе и работать не стоит. Для того и учимся. Я сам учусь каждый день. Руковожу мужиками и сам у этих же мужиков учусь. Разве укомол не был тебе школой? А теперь пора переходить в следующий класс. - Афанасий Петрович! Сейчас выборы... - Ох, как непросто высказать свой вопрос: - Я сниму сейчас свою кандидатуру? - Ду-у-рак ты... Рассердился Шабунин?.. Нет, глаза все такие же, укоризненные и ласковые, на него нельзя обижаться. - Ни в коем случае. Никаких отводов. Работа укомола одобрена, а ты заявишь о своей непригодности? Отчет одобрен, а секретаря не выбрали! Прямой упрек укомпарту. Пусть тебя выберут честь по чести, а там... Дошли до клуба. - А там поглядим, - сказал Шабунин и пошел на второй этаж по узкой деревянной лестнице, на две ступеньки опережая Ознобишина. Славе стало жалко себя. Направо пойдешь - коня потеряешь, налево пойдешь - самого убьют... А Шабунину жаль было отпускать этого паренька, иногда неуверенного, а иногда слишком самоуверенного. Не всегда и не все у него получалось, но старался он честно. Афанасий Петрович любил Ознобишина, как, впрочем, любил всех этих мальчишек и девчонок, которые собрались сейчас в клубе на выборы. Они хорошо нам помогают, думал о них Шабунин. Нам... Он не знал слова "мне". Нам, мысленно говорил он, думая об укоме, о малоархангельских коммунистах, о партии. Поэтому и приходится иногда расставаться даже с теми, кого жалеешь и любишь, думал он, для дела, ради завтрашнего дня... На верхней площадке, перед тем как войти в зал, Шабунин остановился и еще раз заботливо посмотрел на Ознобишина. - Тут уж не обижайся, - сказал Афанасий Петрович. - Провожать тебя будем без музыки. Это важно не только для тебя, но и для других, все следует обращать на пользу делу. 42 Минутное дело провести организационный пленум укомола, избрать секретаря, президиум, назначить заведующих отделами... Полчаса, от силы час, и можно вздохнуть, позволить себе передышку. Окончание конференции приурочили к обеду, чтобы делегаты успели засветло разъехаться, добраться к ночи до дому, а кому путь немалый, с ночевкой, так хоть на другой день обязательно прибыть домой. Только членам укома придется задержаться, пока то да се, глядишь, еще день со счетов. - Пошли, пошли, товарищи! Новоизбранные члены уездного комитета собираются в тесном кабинетике Ознобишина. Рядом со Славой Железнов и Ушаков. Что ж, им еще долго работать вместе... У двери Коля Иванов, рядом с ним Даша Чевырева, впрочем, теперь она не Чевырева, а Уфимцева. "Как хорошо, что мы простили ей свадьбу, - думает Слава. - Как развернула работу в волости! Волком партии не нахвалится сейчас комсомольцами. Ее заслуженно выбрали в уком..." Глаза у Даши поблескивают, энергия в ней так и бьет ключом. А вот Сосняков... Его, конечно, нельзя было не избрать, один из самых серьезных комсомольских работников во всем уезде. Но в излишней скромности его не упрекнешь, этот не сядет у стены, садится у стола, в центре, точно он невесть какое значительное лицо. Он и в город приехал за два дня до конференции, зашел на минутку к Ознобишину, небрежно поздоровался: "Как ты тут? Работаешь? Ну, работай, работай..." - и исчез. За два дня Слава его больше не видел, были у того свои дела в Малоархангельске. У Славы складывается впечатление, что Сосняков рвется на работу в укомол. "Не рановато ли? - думает Слава. - Конечно, когда-нибудь он попадет в Малоархангельск. Когда-нибудь..." Позади Соснякова Вержбловская. Славе не очень по сердцу, что ее выбрали кандидатом. Но девушек, девушек не хватает... Впрочем, учет у нее в порядке, все по полочкам. Открывается дверь, входит Кузнецов. Это и хорошо, и плохо. Если все пойдет, как намечено, Шабунину не для чего терять здесь время, достаточно и Кузнецову выразить согласие уездного комитета партии с принятыми решениями. А если возникнет какая-нибудь заминочка... Опять же Кузнецов быстрей, чем Шабунин, примет решение, никого не будет переубеждать, как это делает Афанасий Петрович, сразу оборвет - нельзя, мол, не так, скажет, а то и прикажет... Кузнецов у окна. - Все в сборе? Давай, Ознобишин, начинай. Слава чувствует себя в своей стихии. Все, о чем он вчера говорил с Шабуниным, вылетело из его головы, да и что, собственно, он сказал? О том, что хочет уйти с комсомольской работы? Просит отпустить учиться? Ничего определенного не вкладывал он в свои слова. Слава обводит глазами собравшихся, нет еще Хорькова и Бутримова, побежали небось на базар за махоркой. - Еще двоих нет. "С этими ребятами придется мне еще поработать, - думает Слава. - Не отпустят меня..." Года два еще быть ему в Малоархангельске, если за это время не возьмут в Орел. В щель из-за приотворенной двери протискиваются двое запоздавших. - Товарищи, первое заседание вновь избранного уездного комитета разрешите объявить открытым. Прежде всего надо избрать секретаря. Какие будут предложения? Железнов, упираясь локтем в стол, поднимает руку с полусогнутой ладонью, как это делают неуверенные в себе школьники. Утром его вызвал к себе Афанасий Петрович, Не Славу вызвал, а Железнова. "Сейчас он назовет меня, - думает Слава, - и дальше все пойдет как по маслу". - Товарищи, я предлагаю решить сперва другой вопрос. Среди нас есть товарищи, которые давно рвутся на учебу. Мы не можем пренебречь таким законным желанием, тем более что эти товарищи хорошо потрудились в нашей организации... Это он об Ушакове. Никита давно уже просит отпустить его учиться. Слава возражал, но, как видно, Никита уговорил Железнова вынести вопрос о нем на пленум. - Поэтому, я думаю, мы не можем не уважить просьбы, - негромко, но твердо произносит Железнов, - и отпустим с комсомольской работы товарищей Ознобишина и Ушакова. Да, Слава просил его отпустить, и все-таки он не ждал, что его отпустят так быстро! Участники пленума с удивлением смотрят то на Железнова, то на Ознобишина. Сам Слава смотрит на Кузнецова, но тот равнодушно глядит в окно. Слава с горечью, пожалуй даже с обидой, - а ведь обижаться ему не на что, сам об этом просил, - понимает, что решение принято. Коля Иванов тоже удивлен, а вот Даша воспринимает все происходящее как естественный ход событий. Слава молчит, и тогда Железнов перехватывает у него председательские обязанности. - Как, товарищи, будем обсуждать? - Будем, - громко отвечает Сосняков и встает. - Я не согласен с предложением товарища Железнова, прошу слова. Неужели Сосняков посоветует не отпускать Славу? Железнов морщится. - Слово имеет товарищ Сосняков. - Я не согласен с формулировкой товарища Железнова, - заявляет Сосняков. - Ознобишина отпустить надо, но я не согласен с формулировкой. Сосняков становится за свой стул, опирается руками на спинку, похоже, собирается долго говорить, и если слова Железнова прозвучали для Ознобишина громом, сейчас для него заблещут молнии. - Скажу откровенно, не годится Ознобишин в руководители, - с вызовом говорит Сосняков. - Недостаточно принципиален. Работает он в организации сравнительно давно, и поэтому позвольте поподробнее. Разобрать его, как говорится, по косточкам. Начинал он у нас, в Успенском. Там вступил в комсомол, там принят в партию. Я тоже оттуда, родился в Корсунском, что от Успенского в двенадцати верстах, вступил в комсомол одновременно с Ознобишиным и наблюдаю его вот уже в течение четырех лет. Срок немалый, и я понимаю, что ко мне может быть обращен упрек: а где же ты был до этого времени, неужели понадобилось четыре года, чтобы распознать Ознобишина? Я отвечу. Да, в Ознобишине разберешься не сразу. Парень начитанный, интеллигентный, за словом в карман не лезет, поэтому его не так-то просто раскусить. И второе обстоятельство, почему у меня не сразу сложилось правильное мнение об Ознобишине. Собственное мое невежество и политическая неподготовленность. Вступая в комсомол, я был недостаточно развит, но с того времени сильно изменился и, скажу без ложной скромности, вырос до секретаря волкомола. Политическая подготовка помогла мне разобраться в недостатках Ознобишина... "Сосняков несправедливо судит обо мне, - думает Слава. - Да он и не может судить обо мне справедливо, мы слишком разные люди. Убеждения у нас одинаковые, но слишком разные характеры, иные мои поступки он просто не способен понять..." - Однако перейдем к фактам, потому что общая оценка без фактов не значит ничего, - продолжает Сосняков. - Я уже сказал, что Ознобишина приняли в партию в Успенской волости. Рекомендовал его в партию Быстров. Вам эта фамилия мало что говорит, но населению Успенской волости говорит очень много. Этот человек в первые годы революции работал у нас председателем волисполкома и немало сделал для того, чтобы поссорить крестьянство с Советской властью. Самочинные обыски, аресты, реквизиции, произвол стали при нем постоянным уделом успенских мужиков. Под непосредственным влиянием и руководством этого человека и воспитывался Ознобишин. Между прочим, заняв ответственный пост, Быстров бросил свою жену с двумя маленькими детьми и сошелся с генеральской дочкой, которую устроил в нашей же волости учительницей. А Ознобишин завел с этой генеральской дочкой близкую дружбу и даже некоторое время жил у нее на квартире. Быстров покровительствовал местным помещикам Пенечкиным, одному из Пенечкиных поручил даже заведовать успенским Народным домом, и Ознобишин, идя по стопам своего наставника, с этим носителем чуждой идеологии тоже завел дружбу и поощрял его культурную деятельность... Можно ли так искажать факты?! Это Степан-то Кузьмич ссорил мужиков с Советской властью? Он действительно был грозой для кулаков, но не будь он грозой, еще неизвестно, что выпало бы на долю беднякам и какие кулацкие выступления он предотвратил. Покровительствовал Пенечкиным! Да он их работать заставил! Говорить так об Александре Семеновне! Да, дочь генерала, но генерала, повешенного деникинцами, и зверски убитая кулаками. Сосняков не осмелился бы выступить с такими нападками, не будь он уверен в том, что уход Ознобишина предрешен, он еще утром инстинктивно почувствовал, что предстоит какая-то перемена, забежал в укомпарт, покрутился там, что-то услышал, о чем-то догадался, и в нем вспыхнуло, может быть, не вполне даже осознанное желание подняться на гребне беспощадной критики. Слава не выдерживает, встает. - Позволь, позволь... - Нет, это уж ты позволь сказать все, что я о тебе думаю, - перебивает Сосняков бывшего секретаря укомола, потому что Ознобишин уже бывший секретарь, это он и сам понимает. - Позволь нам на весах нашей совести взвесить твои поступки! Сосняков увлекается, повышает голос, и... его слушают. Слушают настолько внимательно, что с первого этажа доносятся голоса посетителей укомпарта. - Хоть мы и далеко от Луковца, но кое о чем наслышаны, - продолжает Сосняков. - Неприятно об этом говорить, но некоторые поступки Ознобишина не украшают его как комсомольца. Труслив наш уважаемый Слава! Поехал в Луковец и постыдно бежал от кулаков. Спрятался где-то в саду и удрал огородами, точно незадачливый ухажер. Начисто забыл о том, как следует вести себя коммунисту в подобных обстоятельствах. Нужно иметь смелость встречать врага лицом к лицу! Опасно? Могли убить? Но сохранить свое достоинство важнее, чем показывать кулакам пятки. Мужественная смерть воспитывает своим примером других, а кого может вдохновить бет на карачках через огороды? "Получается, что мне место на кладбище? - думает Слава, и жалость к себе просачивается в его сердце. - Соснякову хотелось бы моей смерти! Своей смертью я бы принес пользу общему делу... А может, мне и вправду нужно было умереть? Стать, так сказать, примером... Примером чего? Того, как умирать?" - Может, я грубо выражаюсь, - голос Соснякова звучит глухо, - но Ознобишин прячет свою голову, как страус в песок! "При чем тут страус? - думает Слава. - И от кого я прячусь? Откуда у Соснякова такая ко мне ненависть? Он готов меня в порошок стереть..." Слава смотрит на Кузнецова, но Кузнецов смотрит в окно. Движением головы Франя привлекает к себе внимание Славы. Она хочет его утешить. За спиной Соснякова она пренебрежительно машет рукой: не обращай, мол, внимания... - А в Колпне того хуже, - продолжает Сосняков. - Проявил мягкотелость, нашел какого-то помещика, оставил ему дом. Привез книжку подозрительных стихов, принялся читать их комсомольцам... - Он патетически протянул руку в сторону Ознобишина. - Отдаете ли вы себе отчет, товарищ Ознобишин, в своих поступках? Кого вы пропагандировали? Кого? Фамилию поэта он не знал или не запомнил. - Гумилева, - подсказал Слава, он не видел большого греха в том, что показал стихи своим товарищам. - Вот именно! - воскликнул Сосняков. - Стихи белогвардейского офицера! А кого вы должны пропагандировать, товарищ Ознобишин? - Ну кого, кого? - раздраженно переспросил Слава. - Демьяна Бедного, вот кого! - воскликнул Сосняков, торжествуя. - Нашего советского поэта Демьяна Бедного! Сосняков всегда недолюбливал Славу, а тут появилась возможность показать свою принципиальность, он распалялся все сильнее и настолько увлекся, что уже и не думал, возвысит ли его эта критика, ему просто доставляло удовольствие принижать такого удачливого, незаслуженно удачливого человека, каким представлялся ему Ознобишин. - А теперь позвольте вернуться к Успенской волости, именно здесь ярче всего выявилась беспринципность Ознобишина. - Ироническая улыбка скривила губы Соснякова, главные свои козыри он приберег напоследок. - Год назад в Успенском умер Никитин, неплохой учитель, но в общем-то отсталый человек. Хотя, может быть, я его напрасно виню, может, виноват не он, а его родственники. Короче, хоронили Никитина по церковному обряду. И что же вы думаете? Ознобишин приехал на похороны и отстоял в церкви всю заупокойную службу. Какой пример для молодежи! Вместо того, чтобы увести молодежь из церкви, сам участвовал в церковном обряде. Вот вам и атеистическая пропаганда! Потом приехал осенью. Повидаться, как он сказал, с матерью. Пожалуйста, видайся. Я лично у него осведомился, надолго ли приехал. На два дня. А сам провел дома целую неделю. Но времени для того, чтобы прийти помочь волкомолу, у секретаря укома не нашлось. Ему, видите ли, было не до того. А когда этой зимой умер изгнанный из партии Быстров, у Ознобишина нашлось время, он специально приехал в Корсунское проводить своего друга на кладбище. Никто не пришел хоронить, ни один комсомолец, ни один коммунист, а член укома партии Ознобишин, всем на удивление, демонстративно хоронил этого ренегата. Это что, не антисоветская демонстрация? - О моей поездке знал укомпарт! - не выдержал, закричал Слава. - Мне разрешили поехать! Сосняков немедленно повернулся к Кузнецову. - Вы давали ему разрешение, товарищ Кузнецов? Кузнецов медленно покачал головой. - Лично я не давал... - Спросите Шабунина! - Конечно, спросите того, кого здесь нет! - Сосняков весь разговор с Ознобишиным взял на себя, точно остальным было не под силу справиться с Ознобишиным. - Хочешь оправдаться? - Только не перед тобой! - Думаю, достаточно того, что я сказал, - закончил Сосняков. - В лучшем случае поступки Ознобишина можно объяснить политической близорукостью. Ему бы руководить какими-нибудь карбонариями, а не комсомольской организацией... "Господи! Он и карбонариев приплел! Что ему известно о карбонариях? Вероятно, прочел "Овода", отсюда и эрудиция". - Будем обсуждать? - спрашивает Железнов. "А что тут обсуждать? - думает Слава. - Был в церкви, когда хоронили Ивана Фомича? Был. Ездил на похороны Степана Кузьмича? Ездил. Ни от того, ни от другого не откажешься". Слава мучительно ждет - найдется ли у кого-нибудь хоть одно слово в его защиту? Слово просит Ушаков. - Я еще в прошлом году просился учиться. Думаю, что и Славе полезно... Переносит огонь на себя, объединяет себя с Ознобишиным. - Хочет кто-нибудь высказаться? - повторяет Железнов. "Может быть, нужно мне? - думает Слава. - Вон как Сосняков все перевернул! Нельзя же согласиться с его обвинениями..." А в глубине души удерживает бес гордости - оправдываться перед Сосняковым? Славу опережает Даша Чевырева: - Позвольте уж мне... - Она не ждет, чтобы Железнов предоставил ей слово. - Ты много тут чего насказал, - обращается она к Соснякову. - Один ты у нас такой... такой... - Она ищет слова. - Такой правильный. Все рассмотрел, все собрал, про меня только забыл. А это, может, самая большая ошибка Ознобишина. Позволил венчаться в церкви. - Она даже делает шаг в сторону Соснякова. - Что же ты, товарищ Сосняков, про меня ничего не сказал? - А что про тебя говорить? - Сосняков снисходительно усмехается. - Тебя уже обсуждали, не такая ты примечательная личность, чтоб к тебе двадцать раз возвращаться. - Да не обо мне разговор, а об Ознобишине, - с вызовом ответила Даша. - Секретарь укомола - и стерпел церковный обряд! Даша вызывала Соснякова на спор, и тот от спора не уклонился. - Впрочем, ты права, и в этом случае проявилась беспринципность Ознобишина. - Больно уж ты принципиальный! - воскликнула Даша. - По-твоему, проще сказать: иди, товарищ дорогой, все прямо и прямо, не сворачивай никуда... А ежели впереди болото, или лес, или гора? Бывает, приходится свернуть - то болото обогнуть, то гору обойти. Или, по-твоему, при напролом, покуда не завязнешь в болоте? - Ты это к чему? - А к тому, что не пойми тогда Ознобишин моего положения, он бы разом покончил со мной. Не пойди я в церковь, меня бабы за гулящую бы посчитали, а исключи меня из комсомола, сразу бы обрубили мне руки. - Значит, бегай в церковь, и все в порядке? - Не бегай, но считайся с обстоятельствами. Своего сына я окрестила в церкви, а второго уже не понесу, бабы понятливее стали, сейчас меня этим никто уж не попрекнет. - Ты, Чевырева, все о себе, а мы говорим об Ознобишине, - прервал ее Железнов. - Давай по существу. - А по существу не согласна я с оценкой Соснякова, - отрезала Даша. - Не верю и никогда не поверю, что Ознобишин струсил, а ежели убежал из Луковца, так неужли надо было ему самому по дурости в петлю залезать? Сосняков, однако, не унимался. - Послушать тебя, выходит, у Ознобишина вовсе нет недостатков? - Да уж, во всяком случае, поменьше, чем у тебя... - Даша посмотрела на Славу и тоже усмехнулась, но не так, как Сосняков, а ласково, точно вспомнила о чем-то хорошем, и обратилась уже непосредственно к Ознобишину: - Знаешь, Вячеслав Николаевич, почему у тебя все так... - Что так? - тут же спросил ее Железнов. - Что - так? - Что-то иногда не получается... Тебе доброты в себе поубавить, Вячеслав Николаевич, и не то, что я против доброты, а только жалость в тебе часто перевешивает все остальное. - Так ты что же, предлагаешь оставить его секретарем? - поинтересовался Железнов. - По мне - оставить... - Но тут Даша догадалась, что вопрос об Ознобишине решен, и отступила: - Однако, если сам просится, можно и отпустить... - Какие же будут предложения? - заторопился Железнов. - Отпустить? - Снять, - жестко сказал Сосняков. - Снять с работы как несправившегося. А дальше уж его дело - учиться или жениться. Внезапно Кузнецов оторвался от окна, через которое все время смотрел на улицу. - Позвольте и мне, - сказал он, укоризненно глядя на Соснякова. - Зачем уж так... Несправившегося! Ведь вы сами только что одобрили работу укомола. А личные недостатки... У кого их нет! Быстрова нельзя ставить в вину Ознобишину, он сам с ним порвал. А что поехал на похороны... Поехал проститься. Быстров для него не случайный человек. Убежал из Луковца? Зачем же отдаваться в руки врагу? Не надо так железобетонно. Федорова в Колпне оставил? Так это местный Совет его амнистировал, а не Ознобишин. Нечего вешать на него всех собак... Все время смотрел на улицу, а не пропустил мимо ушей ни слова. - Переборщил ты, Иван, - вторит Железнов Кузнецову. - Сформулируем так: удовлетворить просьбу товарища Ознобишина... направить на учебу? У Славы замирает сердце... Проститься со всеми, кто будет сейчас голосовать? Не так-то просто оторваться от всего того, что его окружает. Что окружало... Железнов стучит карандашом по столу. - Кто - за? Слава передвигается со своим стулом к окну, садится рядом с Кузнецовым, берет себя в руки, обижайся, не обижайся, надо высидеть заседание до конца. Постановляют направить на учебу Ушакова. Избирают президиум. Железнов - секретарь, Коля Иванов - заворготделом и Сосняков - да! Сосняков - завполитпросветом. Дорвался-таки Иван Сосняков до укомола! "Ничего, - думает Слава, - после следующей конференции придется Железнову уступить ему свое место!" Железнову явно не по себе. - Все, можно расходиться. Слава приближается к столу и невесело усмехается. - Ну что ж, ребята, прощайте. Берет со стола портфель и идет к двери. - Постой! - слышит он за своей спиной окрик. Чего еще нужно от него Соснякову? - А портфель? Куда? - вызывающе спрашивает Сосняков. - Положь на стол! - То есть как это - положь? Это мой портфель. - Почему же это он твой? - Моего отца портфель, - говорит Слава. - Я его из Успенского привез. - Что ж, он его тебе с того света прислал? - насмешливо спрашивает Сосняков. - Оставь, - говорит Железнов. - Пусть берет. - То есть как это пусть? - возражает Сосняков. - Портфель казенный, теперь он ему ни к чему. Унизительно спорить с Сосняковым из-за портфеля. - Да, если хочешь - с того света, - негромко, но зло произносит Слава. - Это с того света прислал мне отец свое благословение! - Так ты ко всему еще и в загробную жизнь веришь? - насмешливо спрашивает Сосняков. - Ты идеалист. - Да, идеалист... Совсем не так, как Сосняков, понимает это слово Слава. Идеалист. Человек, верный своим идеалам. Такой, каким был его отец. - Ты чужой нам. - Тебе - может быть. Но не идеалам. Слава даже помыслить не может о том, что подлые руки Соснякова будут копаться в отцовском портфеле. Это все равно, что позволить Соснякову залезть в собственную душу. Сосняков закусывает удила! - Не смей спорить! Гнев вспыхивает в Славе. Неистребимый. Неукротимый. В такие моменты человек многим рискует. И добивается своего. Или погибает. - Да я тебя... Слава слышит, как бьется его сердце. Он не знает, что он сделает. Ударит? Нет, драться он с Сосняковым не станет... - Иван, он тебя застрелит! - испуганно восклицает Железнов. Железнову и Соснякову передается напряжение Ознобишина. Слава держит руку у кармана, и Железнов вспоминает, что у Славы есть револьвер. - Да ты что? - внезапно обмякает Сосняков. - Да ты что, Слав? Нужен нам твой портфель. Бери, пожалуйста, если он так тебе... Больше Слава не произносит ни слова. С портфелем в руке покидает он свой кабинет. Навсегда. Со своим трофеем, завоеванным им в такой тяжелый для него день. 43 Расчет, полный расчет! А ведь сколько отдано сил, сколько душевных сил... С какой легкостью его отпустили! Он не мог поверить... А впрочем, почему не мог? Молодости свойственна душевная легкость - легко находят и легко теряют. Да и не так ли поступал он сам? А теперь чувствует себя старше своих сверстников. Славе ужасно одиноко. Только что был со всеми, а теперь один. Неожиданно вспомнился Степан Кузьмич. Может быть, так же чувствовал себя Быстров, когда его исключили из партии? Но его никто и ниоткуда не исключал. Очень хотелось поговорить с кем-нибудь по душам, услышать слова утешения... В трудную минуту хорошо обратиться к отцу. Тот понял бы и сказал что-то такое важное, что помогло бы все понять и... все простить? Только прощать-то нечего и некому! Отца Слава потерял в детстве. Отец был хороший, только его давно уже нет. Степан Кузьмич тоже был близким человеком, понял бы и поддержал, но и Степана Кузьмича нет. Остался один Афанасий Петрович. В одно мгновение Слава очутился внизу. Нет, так уйти он не сможет. С Шабуниным у него другие отношения, чем с Быстровым, у Быстрова он был один, а у Шабунина таких, как Ознобишин, десятки. Все равно. Слава открыл дверь в приемную. Селиверстов за своим столом. Сухой, злой, больной. И Клавочка за своим. Машинистка, телефонистка. Не надо ее обижать, ей здесь тоже несладко. С утра до вечера в канцелярии. То бумажку перепечатать, то соединить по телефону. А чуть что - кто виноват? - Клавочка. А она поплачет - и опять за машинку. Селиверстов не поднимает головы. "Знает или не знает? Потому, что не поднимает, знает. Пустит он меня или не пустит, - думает Слава. - Теперь я здесь посторонний". - Афанасий Петрович у себя? - спрашивает Слава. - Заходи, - цедит Селиверстов, не отрываясь от бумажек. Слава открывает дверь. Шабунин за столом. Он один в кабинете. Смотрит прямо в лицо Славе, точно ждал его. - Можно, Афанасий Петрович? - Заходи, заходи. Попроси кто описать Шабунина, Слава не смог бы. Обыкновенное лицо. Самое обыкновенное. Без особых примет. Первое, что он сказал бы о нем, солдатское лицо. Русское солдатское лицо. Большой лоб. Белесые брови. Пытливые серые глаза. Прямой и все-таки неправильный нос. Бесцветные щеки и бесцветные губы. Небритый, конечно. Во всяком случае, сегодня он не брился. И в то же время лицо это нельзя забыть. Незабываемое лицо. - Садись. Шабунин идет к двери, говорит что-то Селиверстову, плотно закрывает дверь, садится за стол, смотрит на Славу. - Ну? Чуть вопросительно, чуть задумчиво, чуть ласково. И это все, что он может ему сказать? Но именно так обратился бы к нему, должно быть, отец, приди к нему Слава. Молчит Слава, молчит Шабунин. Славе тягостно это молчание, он мучается, не знает, как начать разговор, а Шабунина оно как будто даже забавляет. - Ну и как, долго будем играть в молчанку? - нарушает молчание Афанасий Петрович. Слава молчит. - Потерял речь? - спрашивает Афанасий Петрович. - "В молчанку напивалися, в молчанку целовалися, в молчанку драка шла?" Слава улыбается. - Откуда это? - Не помнишь? Однако уроки Ивана Фомича не прошли даром. - Некрасов? - Он самый. Как там у вас? Все в порядке? Внезапно Славой овладевает обида. - Афанасий Петрович, нехорошо получилось, - говорит он. - Укомпарт как будто не имел ко мне претензий? - А он их и не имеет, - согласился Шабунин. - Мы лишь пошли тебе навстречу. Афанасий Петрович выходит из-за стола, подходит к Славе, придвигает стул, садится с ним рядом. - Давай поговорим... Кладет руку на плечо Славе и по-отечески притягивает к себе. - Политика... Как бы тебе это объяснить... Особый вид общественной деятельности. Прямое участие в жизни общества и государства, обеспечение их интересов... Ты меня понимаешь? Слава кивнул, он пытался уловить мысль Шабунина. - А люди, направляющие деятельность государства и общества, определяющие ее развитие, это и есть политики. Шабунин снял руку с плеча Славы и принялся медленно прохаживаться по комнате. - Как бы тебе объяснить... Для кого он говорит? Для Ознобишина? А может быть, для себя? Жизнь у него неспокойная, времени в обрез, но на Славу он тратит время с непонятной щедростью. - Знаешь, что не нравится мне в тебе? Мне иногда кажется, что ты старше меня... У нас молодая страна. В ней все молодо. Молодая экономика. Молодые идеи. Конечно, мы строим не на голом месте, у нас богатое прошлое, история наша уходит в глубь веков. Все это так, и в то же время мы безбожно молоды. У нас много чего позади, но еще больше впереди. Война далеко не закончилась. Война умов, война идей долго еще будет продолжаться. Только, увы, старые солдаты не ведут войн. Это все сказки, старая гвардия Наполеона! Когда Наполеона сослали на Эльбу и он попытался вернуться в Париж, не помогла ему старая гвардия. Старая гвардия хороша для того, чтобы хранить традиции и предаваться воспоминаниям. А сражаться... Кто видел, чтобы старые солдаты выигрывали сражения? Старость и движение вперед несовместимы. А к тому же иногда приходится не идти, а бежать. В экономике нам надо нагонять западные страны, нам уже нельзя остановиться в своем движении. А ты... Растерялся, что ли?.. Улыбаешься? А Слава и не думал улыбаться, он слушал Шабунина со всевозрастающей тревогой. - Я хочу, чтобы ты сохранился для живой жизни, для нашего движения, - продолжал Афанасий Петрович. - Если ты почувствовал, что можешь расстаться с организацией, значит, тебе надо с нею расстаться. В чем-то ты, значит, перестал понимать товарищей, а они перестали понимать тебя. Ты часто отдаешься во власть эмоциям. Стесняешься самого себя. Мне рассказывали: когда изымали церковные ценности, ты там какой-то крестик или колечко принес, постарался незаметно подбросить, стыдно стало, что зря валяется золотишко, а на него голодных накормить надо. Крестик у матери взял? И может, даже зря взял, может, это у нее память была, или берегла колечко про черный день. И твое колечко ничего не решало. Изъятие ценностей - государственное мероприятие, а колечко - филантропический порыв. Но уж если захотелось отдать колечко, надо отдавать без стеснения. А у тебя и в работе так. Колечко за колечком. Порывы прекраснодушия. А сейчас надо землю долбить. Скучно, тоскливо, утомительно, а ты долби и долби... Упоминанием о брошке, которую Слава взял у матери, Шабунин отвлек Славу от горестных размышлений. Откуда ему известно? Слава воображал, что всех обманул, а на самом деле обманули его. И как деликатно обманули. Шабунин откинулся в кресле, уперся бритым затылком в карту уезда, заслонил какой-то Колодезь. - Удивлен моей осведомленностью? Э-эх, милый! Шила в мешке не утаишь, а мы и иголку в стоге сена найдем, это и есть особенность молодого государства. Тем и сильны. У тебя впереди большая жизнь, и молодость твоя далеко еще не прошла. В дверь постучали. Слава с досадой, а скорее с испугом подумал о том, что ему так и не дадут дослушать Шабунина, однако Шабунин сам поспешил к двери и заглянул в приемную. - Онисим Валерьянович, я же предупреждал, - сердито сказал Шабунин. - Меня ни для кого... Позже, позже, - сказал он еще кому-то и захлопнул дверь. - Перебили мысль, - пожаловался Шабунин. - О чем я?.. Да, о том, что я тебя переоценил, - вспомнил он. - Не ждал я, что ты захочешь от нас уйти. Я уже говорил: мы как на войне. И вот представь, во время боя один из бойцов заикнулся об отдыхе... Слава возмущенно поднял руку. - Вы меня не поняли, Афанасий Петрович... - А как тебя следовало понимать? - Отпустить можно было не так... - А как? - Натравить на меня Соснякова... - А его никто на тебя не натравливал, он сам на тебя набросился. Да и при чем тут Сосняков? Ты просил отпустить тебя на учебу? Вот уездный комитет партии и решил уважить твою просьбу. А Сосняков... Не с музыкой же тебя провожать, не на пенсию уходишь, а учиться. Это тебе первый урок. Жестковато? Приятней, когда гладят по шерстке? А жизнь гладит против шерстки и гладить так будет не один еще раз. Учись, брат, принимать критику. - Но ведь он не прав? - Как тебе сказать, и прав, и не прав, - задумчиво протянул Шабунин. - Я знаю тебя лучше Соснякова. Ты был искренен, оставался во всяких перипетиях коммунистом. Но по причине своей чувствительности позволял людям истолковывать свои поступки не в свою пользу. Только сейчас проникает в сознание Славы не мысль даже, а тревожное ощущение утраты... Чего? Он не отдает себе в том отчета. - Почему вы меня не остановили, Афанасий Петрович? - вырывается вдруг у Славы упрек. - Не поправили? - А я не нянька тебе, - жестко отвечает Шабунин. - Жизнь шутить не любит. Суровая это, брат, штука. Учись решать сам за себя. Он подходит к шкафу, где на полках стоят десятка три книг, вытягивает одну, в серой бумажной обложке, листает, ищет. Слава тоже заглядывает в книгу - школьная привычка увидеть текст своими глазами. - Одиннадцатый съезд, - поясняет Шабунин. - Стенографический отчет. Тут яснее ясного. "История знает превращения всяких сорто