кружев...  -  размышляет Слава.  -  С  розоватых
брабантских манжет..." В чем здесь контрреволюция?"
     Он уходит в оборону:
     - А как все-таки попала к тебе моя книжка?
     Но Семин не уступает:
     - Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?
     - Был в Колпне,  ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели
меня ночевать к Федоровым,  есть там такой бывший помещик,  попалась мне эта
книжка на глаза, и они ее мне подарили...
     - То есть пытались тебя подкупить?
     Слава искренне смеется.
     - Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!
     - Это мне известно,  -  говорит Семин.  -  Но  этот подарок я  не  могу
рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.
     - А ты полегче,  -  обрывает его Слава. - Я вот пожалуюсь Шабунину! Как
ты со мной разговариваешь?
     - А  как?  -  удивляется Семин.  -  Разве  я  не  обязан  выяснить  все
обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?
     - Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? - настаивает Слава.
     - Изволь,  - соглашается Семин. - Проходил мимо вашего общежития, зашел
посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня
заинтересовала...
     - А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?
     Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.
     - Но я же не для себя, а для дела.
     - Для какого это дела?
     - Распространение контрреволюционной литературы.
     - Шутишь?
     - Нет.  -  Семин кладет перед собой лист бумаги.  -  Давай уточним, при
каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.
     - Это что - допрос?
     - Если хочешь -  допрос,  дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно,
что ты сам не разобрался во вражеских происках.
     - В чем же это я не разобрался?
     - Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.
     Слава начинает нервничать,  впрочем,  он давно уже нервничает, - что за
странная и глупая история!
     Семин записывает вопрос:
     - Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!
     - Да.
     - Кто именно?
     А  кто,  правда,  подарил ему  эту  злосчастную книжку?  Федоров?  Нет,
все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в
невинном характере подарка.
     - Оля.
     - Что за Оля?
     - Племянница. Племянница Федорова.
     - Это еще что за племянница?
     - Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.
     - Откуда?
     - Что - откуда?
     - Откуда приехала?
     - Не знаю. Кажется, из Крыма.
     - Из Крыма?
     - Как будто они сказали, что из Крыма.
     - А ты читал эти стихи другим?
     - Читал.
     - Вот  видишь,  не  только сам,  но  и  другим читал контрреволюционные
стихи.
     - А что в них контрреволюционного?
     - А  это не нашего с тобой ума дело,  я тебе уже сказал,  что этот поэт
расстрелян за контрреволюцию.
     - Очень жаль.
     - Тебе его жаль?
     - Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.
     - Это тоже не нашего ума дело.
     Семин берет новый лист.
     - А зачем тебе эта Оля дала книжку?
     - Я уже сказал, мне понравились стихи...
     - А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?
     - Для чего?
     Семин  слегка отодвигается от  стола  и  проникновенно смотрит в  глаза
Славе.
     - Ты честно разговариваешь, Ознобишин?
     - Да ты что?! - Слава вспыхивает. - Какие у тебя основания...
     - Не ерепенься,  не ерепенься,  -  останавливает его Семин. - Тебя тоже
можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.
     Ах,  так  вот  почему Семин  беседует с  ним  так  снисходительно,  это
Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин...
     - Значит, она никому не просила передать книжку?
     - Нет.
     - А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.
     Слава смотрит...  Нет,  он  не видит ничего,  что могло бы привлечь его
внимание.
     - В каком году издана книжка?
     - В тысяча девятьсот двадцать первом.
     - Где?
     А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!
     - Берлин.
     - Вот то-то и  оно-то!  Как могла эта книжка попасть в  Россию?  Только
через белогвардейцев.  Откуда приехала твоя Оля?  Соображаешь? Была в Крыму,
где находились врангелевцы.  Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а
зачем привезла - предстоит еще докопаться...
     Перед Ознобишиным открывается бездна,  Славе и самому уже не приходит в
голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине...
     - Вполне возможно,  что  она  прибыла сюда с  определенным заданием,  -
продолжает Семин.  -  Может  быть,  это  шифр.  Может  быть,  в  стихах этих
что-нибудь заключено...
     - Что же ты собираешься делать? - робко спрашивает Слава.
     Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
     - Начнем следствие, заставим сознаться...
     Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса
забрал у него книжку.
     - А книжка?
     Семин не спеша потянул книжку из его рук.
     - Это же материал для следствия...
     Он снисходительно смотрит на Славу.
     - Что ж,  можешь идти.  Впредь тебе наука.  Подписывай показания,  и  -
никому ни слова.
     Слава даже высказывает Семину свое удивление:
     - Как это ты до всего докопался?
     - А  у  нас,   как  в  аптеке,  точность  и  быстрота,  -  самодовольно
констатирует Семин.
     Растерянный Слава бредет в укомол.
     - Созидающий башню сорвется, - вспоминается ему строка из книжки...
     И  как-то,  сначала смутно,  а потом все явственнее вспоминаются другие
стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
     Он помнит эти стихи. "Двенадцать". Поэма малознакомого Блока.
     Он  поссорился тогда  со  своими  одноклассниками.  Но  не  захотел  им
уступить и не уступил.

                        В белом венчике из роз -
                        Впереди - Исус Христос...

     Казалось бы,  какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же
Слава  почувствовал,   что   этого  Христа  гонит  вперед  ветер  Победившей
Революции!
     А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
     За эти стихи он не посмел вступить в бой.  И правильно,  что не посмел.
Он даже рад,  что избавился от этих стихов.  Жаль только Олю, милую девушку,
на  которую  обрушилась  такая  беда.   Может  быть,  Семин  тоже  не  хочет
неприятностей Оле, а вынужден причинять...
     А Семину не жаль ни Олю,  ни Славу,  он вообще никого не жалеет,  Семин
выполняет свой служебный долг.


        30

     На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович
в  отлучке,  опять уехал в  Куракинскую волость,  не  могут там  угомониться
эсеры,  все время будоражат мужиков,  едва не  сорвали весенний сев,  "чего,
мол,  зря сеять,  все равно все отберут",  и теперь мужики грозили неуплатой
продналога:  "Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не
пошлют,  а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны". К тому же у местных
эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так
и  телеграмму  в  Москву,  и  оттуда  строжайшее  указание:  "Не  допускать,
исправить,  наказать виновников беззаконий".  У всех еще в памяти тамбовское
восстание,  Антонов убит,  а  кулацкие шайки еще бродят в  тамбовских лесах.
Шабунин часто ездит в Куракино - Слава всегда удивляется этому человеку: как
бы  он  ни  был  возмущен или  разгневан,  никогда  не  поднимет голоса,  не
пригрозит,   говорит  мягко,   убедительно,  даже  ласково,  этот  наставник
посерьезней Быстрова.
     А что касается Кузнецова...  Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин,
с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит
на  часы.   Впрочем,   Слава  и   Кузнецова  уважает,   человек  начитанный,
справедливый, зря не накричит.
     - Садись,  Ознобишин,  -  скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: -
Что это там у вас происходит в Луковце?
     А  в  Луковце,  в Луковской волости,  ничего не происходит,  в том-то и
беда,  что  ничего  не  происходит,  совсем  вяло  движется  работа,  слабая
организация...
     О том и говорит Кузнецов:
     - Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом
веке.
     - Мы  собираемся  туда,   -   оправдывается  Слава.   -   Примем  меры,
расшевелим...
     - А удастся? - спрашивает Кузнецов. - Что-то я сомневаюсь!
     - Почему же?  -  бодро возражает Слава.  -  Мы  их  расшевелим,  сменим
руководителей, найдем более инициативных...
     - И опять ничего не получится.  А ты не обращал внимания, что в Луковце
повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
     - Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
     - Он самый.
     - Так он уже утонул.
     - А о Водицыне слышал?
     - Нет.
     - Вот то-то  что нет.  Был в  Луковце такой комсомолец,  не  ахти какой
активный, но честный парень, принципиальный...
     - Почему был?
     - А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
     Слава не улавливает связи между этими случаями.
     - А сколько всего комсомольцев в Луковце?
     - Слабая организация, человек тридцать.
     - А было?
     - В начале года человек шестьдесят.
     - Куда ж половина подевалась?
     - Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
     - А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?
     Слава  думает,   мучительно  думает:   один  утонул,   другой  умер  от
неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.
     - Так вы думаете...
     - Я  ничего не  думаю,  -  коротко отрезал Кузнецов.  -  Если  бы  хоть
малейшее подозрение,  расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул -
это утонул,  а  болезнь...  Люди умирают от болезней?  И все-таки что-то нас
тревожит.  Опять же,  ехать с  каким-либо обследованием бесполезно,  да и не
скажут никогда луковские мальчишки мне  или Афанасию Петровичу,  к  примеру,
что  они  на  самом деле  думают.  Вот  и  решили попросить тебя  съездить в
Луковец.  Ты комсомольский руководитель,  приехал по делам, клуб посмотреть,
школу...   Пообщайся  с  ребятами,   поинтересуйся,  чем  дышат,  вернешься,
поделишься с нами своими впечатлениями.
     Маловероятно,  чтобы смерть двух  парней могла побудить их  сверстников
бежать из комсомола...
     - Хорошо, я съезжу в Луковец, - послушно говорит Слава.
     - Завтра.
     - Хорошо, - говорит Слава.
     - А оружие у тебя есть? - заботливо спрашивает Кузнецов.
     - Есть у меня наган, - говорит Слава. - Только я не очень...
     Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.
     - Все-таки захвати револьвер с собой,  -  советует Кузнецов.  - Мало ли
что...
     На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор,
сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил
на минуту домой,  прихватил портфель с наинужнейшей литературой,  сунул вниз
под книжки наган,  сверху на  сменку чистую рубашку и  затрусил по заданному
маршруту.
     Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая
солома крыши,  и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие,
какая уж там работа,  какое там кипение страстей,  живи себе потихоньку и не
мешай жить другим...
     На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по
белому: "Волостной комитет РКП(б)", а ниже приколочена гвоздиком картоночка:
"Волком РКСМ".
     В  обоих волкомах ни  души,  на двери увесистый замок,  как на амбаре с
зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.
     Потрусил  Слава  на  своей  таратайке искать  сельсовет -  палисадник с
кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко,
на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.
     - Мне бы председателя...
     - А вы кем будете?
     - Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.
     - Это вы насчет чего?
     - Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека...
     - Спектаклев у нас давно уже не было.
     - А комсомольцев у вас много?
     - Ну, этих много, человек десять, должно.
     - Как бы мне их найти?
     - А вы сами лично кем же являетесь?
     - Я секретарь. Секретарь уездного комитета.
     - Значит, приехали направлять наших?
     - Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.
     - Понятно.
     - А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.
     - И это можно.
     Один  из  мужиков  поехал  с  ним  по  селу,   остановил  лошадь  перед
белым-белым домом,  еще более белым,  чем сельсовет, окна в нем чернели, как
проруби.
     - Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.
     - Спросить бы сперва...
     - Вам говорят, заходите.
     Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.
     - Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.
     Провожатый из сельсовета распрощался:
     - Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев... Славу покормили: щи,
каша, молоко.
     - Не прогневайтесь, не ждали гостя.
     - Не знаете, комсомольцев на селе много?
     - Какие у нас комсомольцы!
     От деда и бабки толку мало.
     - Пойду пройдусь.
     - В садочек пройдитесь, у нас там благодать.
     Слава  осматривает двор,  а  за  сараем  сад,  не  садочек  с  четырьмя
яблоньками и  рядком вишневых кустов,  а настоящий большой сад со множеством
обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами
вдоль канав.  Жара спала,  а  медовый аромат плывет еще над курчавой травой.
Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть...
     Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.
     - Вы куда? - услышал он сипловатый голос.
     Хозяин избы  в  ситцевой рубахе и  суконных синих портках,  притулясь у
двери,  посматривал на гостя с  неодобрением,  да и в сиплом его голосе тоже
звучало неодобрение.
     - Хочу пройтись.
     - Отдохнули бы  лучше,  постелили бы  мы  вам  постельку,  утро  вечера
мудренее.
     - Да вы что!  -  снисходительно возразил Слава.  - Я с курами вместе не
ложусь.
     - Как знаете, как знаете...
     Слава шел по малонаезженной деревенской улице.
     Навстречу деваха,  в белой кофте с оборочками,  в широкой раздувающейся
юбке.
     - Здравствуйте!
     - Здрасьте...
     - Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?
     Слава знает,  что есть,  но это на всякий случай, знает ли девушка, что
есть у них на селе ячейка.
     - Чего ж ей не быть!
     - А поблизости кто из комсомольцев живет?
     Пытливый взгляд.
     - А вы сами откудова?
     - Из уезда я, из уездного комитета.
     - У нас много комсомольцев.
     - А сама не комсомолка?
     - Нет... - Оглянулась по сторонам, негромко: - Комсомолка.
     - А тебя как звать?
     - Давыдова я, Стеша.
     - А меня - Слава. Ознобишин. Может, слышала?
     - Нет.
     - Куда ж торопишься?
     - На ганок.
     - Какой ганок?
     - Ну, в хоровод, на выгон.
     - А мне можно?
     - Кто вам не велит! - Опять оглянулась по сторонам. - Только вы сами по
себе...
     - А комсомольцы там тоже собираются?
     - Отчего ж!
     Так и  дошли до выгона:  впереди мелким шажком Стеша Давыдова,  а  чуть
поодаль Слава.
     На буром бревне,  брошенном на лугу,  сидели,  прижавшись друг к другу,
девушки -  восемь?  десять?  -  Слава не успел сосчитать, они разом вскочили
навстречу Стеше,  засмеялись,  принялись тараторить; парни стояли в стороне,
их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.
     Слава пошел к  парням,  не  очень-то хорошо умел он затевать разговоры,
однако деваться некуда.
     Поздоровался, спросил:
     - Комсомольцы среди вас есть?
     - А  вам к чему?  -  поинтересовался гармонист,  потом ответил:  -  Ну,
скажем, я, и что?
     - Да  ничего,  -  сказал Слава.  -  Приехал проверить,  как  тут у  вас
культурная работа ведется.
     Кто-то из парней засмеялся.
     - Здесь самое место для проверки,  -  сказал гармонист.  - Каждый вечер
танок, сперва припевки, а потом танцы.
     - А мне можно в компанию?
     - Почему ж нельзя,  коли не скучно,  -  сказал еще кто-то из парней.  -
Вона сколько девок на выданье!
     Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал.

                        Не ходи, маманя, в баню,
                        Мой миленок тут как тут,
                        Пока сходишь, мама, в баню,
                        Меня со двору сведут!

     Слава сел на край бревна.
     Ближние избы тонули во  мраке,  месяц серебрился в  облаках,  от  садов
несло свежестью.
     К Славе подсел худенький паренек,  похоже,  еще более застенчивый,  чем
Слава.
     - Вы зачем к нам?
     - Проверить  культурную  работу,   -   отвечал  Слава.   -  Библиотеку.
Драматический кружок...
     - Нет у нас культурной работы, - тихо сказал паренек. - И не будет.
     - Почему не будет? - спросил Слава. - Тебя как зовут?
     - Василий, Вася, - назвался он. - Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.
     - А почему не будет?
     - Старики не  позволят,  -  сказал Вася.  -  Нашей  Стешке не  миновать
уходить из  комсомола.  Не уйдешь из комсомола,  говорят родители,  никакого
приданого за тобой не дадим.
     - Ну и пусть не дают, - сказал Слава. - Обойдется и без приданого.
     - Нельзя, - жалостно сказал Вася. - Кто ж возьмет без приданого?
     Девки все  пели  и  пели,  не  столько даже  пели,  сколько выкрикивали
отдельные слова.
     Слава вдруг решился,  обстановка к тому располагала, сидели они с Васей
в стороне, никто им не мешал.
     - А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын...
     - Не знаю. Судьба.
     Гармонист заиграл веселее,  с  переливами,  девушки танцевали краковяк,
отводя локти назад, притопывая каблучками.
     - Знаете что? - сказал вдруг Вася. - Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?
     - Чего так? - удивился Слава. - Я у вас поживу.
     Он поежился от ночной сырости.
     - Пойду,  -  сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и
он пожалел, что оставил наган в портфеле. - Одному тут идти неопасно?
     - Зачем, ребята у нас добрые, - сказал Вася. - Я вас маленько провожу.
     Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.
     Слава пытался расспрашивать своего спутника,  кто и как живет здесь,  в
Луковце,  почему такая вялая у них организация,  но Вася не знал или не умел
объяснить,  отделывался  короткими  ответами  "не  знаю"  да  "не  знаю",  и
неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
     - В темноте у нас не убьют,  ночью смерть вроде убийства...  - Помолчал
минуту-другую и сказал:  - У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого
ничего не подумали...  -  И оборвал разговор:  -  Вон ваша изба,  идите. - И
отстал, свернул в сторону.
     Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.
     Открыл дед.
     - Загулялись...
     Зачиркал спичкой,  засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой
лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.
     - Поужинайте молочком с оладьями.
     Есть не  хотелось.  Слава поблагодарил,  положил под  подушку портфель,
лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган
на месте, стало поспокойнее.
     А тоска все не проходила,  чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в
углу...
     Проснулся он  от яркого света,  раннее летнее солнце лило сквозь стекла
радостное розовое  сияние,  от  ночных  страхов не  осталось следа,  старики
хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в
покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло
утро.  Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником,
пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой
наедине.
     Липы  распушились в  небе,  и  под  сенью царственных красавиц тянулись
вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные
ягоды.  Невозможно сдержать искушение,  да и кто в шестнадцать лет удержится
от  такого соблазна!  Слава забыл,  что  он  ответственный работник уездного
масштаба... Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать
чужие  вишни!  Да  и  не  так  уж  он  накажет  своих  хозяев,  если  нарвет
горсть-другую...
     А как залезть?
     До веток с ягодами с земли не дотянуться,  стволы тонковаты, полезешь -
обломятся, а ягод хочется!
     Полез Слава на липу,  выбрал,  что поближе к вишням,  с ветки на ветку:
выгнулся, зацепить, притянуть...
     Жужжат  пчелы,  чирикают невидимые птахи,  солнце льется сквозь зелень,
такой замечательный день, все хорошо и светло...
     И  вдруг -  голоса!  Мужские бранчливые голоса.  Откуда они  доносятся?
Из-за сарая?..
     Еще  заглянет кто-нибудь в  сад!  Вот  когда  Слава  вспомнил,  что  он
секретарь укомола.  Залез в  чужой сад рвать вишни...  Лишь бы  не заметили!
Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая...
     Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!
     Так и есть, идут...
     Пятеро  или  шестеро,  солидные дядьки,  бородатые,  усатые,  серьезные
такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках...
     Чего они ищут?
     Идут между яблонь, заглядывают в канаву...
     - Да здеся он, здеся, куды ему деться, - бормочет дед. - Не ходил он на
улицу, я б уследил...
     О ком это он?
     "Да это же обо мне, - думает Слава. - Зачем я им понадобился?"
     - Да  где же он?  -  сердится один из мужиков на хозяина.  -  Язви тя в
душу, не мог присмотреть!
     - Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.
     Слава прижимается к стволу.
     Он  начинает  понимать Кузнецова:  Прохоров утонул,  Водицын  помер  от
неизвестной  болезни,   на   селе   тишина,   комсомольцы  боятся  назваться
комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу...
     "А если меня найдут?" - думает он.
     Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита...
     У двух мужиков в руках оброти.
     - Да где ж ен?
     - А ты за кусты глянь!
     - Вот тебе и добыли!
     - Была бы оброть, а коня добудем!
     Это его ищут, и оброти для него припасли, накинут через голову, и конец
тебе, товарищ Ознобишин...
     Его  ищут  по  всему  саду,   заглядывают  через  забор,  но  никто  не
догадывается поглядеть вверх, поискать меж ветвей.
     Молчи, Ознобишин, не дыши!
     - Упустил ты его, старый черт, - говорит кто-то.
     - Куда он денется! - говорит другой. - Лошадка его на месте.
     Гурьбой уходят обратно за сарай, голоса стихают...
     Но ты молчи,  молчи,  не шевелись,  можешь не можешь,  а  продержись до
вечера, ночью выберешься...
     Однако он  не  белка,  не так-то просто прокуковать на ветке весь божий
день!
     Время тянется медленно,  не слышно больше ничьих голосов,  должно быть,
ушли, ищут по другим местам.
     Кузнецов как в воду глядел. Мешал этим мужикам Прохоров, мешал Водицын,
теперь приехал будоражить людей какой-то ферт из Малоархангельска...
     Кто-то прыгает с забора!
     Да это Васька! Тот самый Василий, что провожал его ночью...
     Слава не дышит.
     Васька осторожно слоняется по саду.
     - Эй, ты... Как тебя... Ознобишин! Славка!.. Покажься...
     Зовет, но совсем негромко, точно сам таится.
     - Да не бойся ты...
     Эх, была не была, нельзя всем не верить!
     Слава осторожно раздвигает ветви, просовывает сквозь них голову.
     - Чего тебе?
     Васька замирает, кажется, он перепуган еще больше, чем Слава.
     - Убивать тебя приходили!
     - Я пережду.
     Не надо бы это говорить, вдруг выдаст?
     - Ты что? Найдут, догадаются, уходить надо.
     - А как лошадь вывести?
     - Догонят тебя с лошадью...
     Василий Давыдов...  Вчера секретарь укомола понятия о нем не имел,  а с
сегодняшнего дня запомнит на всю жизнь.
     - Убьют они нас с тобой...
     Василий боится,  по нему видно, он и не скрывает этого, и все же пришел
спасать.
     - Что же ты предлагаешь?
     - Покуда те по селу рыщут,  конопляниками до ложбинки, а там в рощу - и
давай бог ноги!
     - Запутаюсь...
     - А я тебя провожу.
     Василий рискует головой.
     Стеной стоит конопля,  темно-зеленая,  густая,  укрытие для  ухажеров и
дезертиров!
     Страх подгоняет,  а  осторожность придерживает,  пробираются не  спеша,
заметить их в зарослях конопли невозможно.
     Ложбинка.
     Вся на виду, да ничего не поделаешь.
     - Теперь беги...
     Василий хлопает Славу по плечу и уползает подальше в коноплю.
     Слава бежит,  открыто бежит, самое опасное перебежать ложбину, но вот и
поросль молодых дубков,  и орешник, и, продираясь сквозь кусты, бежит Слава,
Луковец позади, уже далеко позади, а в соседнюю деревню охотники за черепами
не сунутся.
     Все-таки он старался держаться в тени,  страх сильнее разума,  старался
идти не по самой дороге, а по обочине, чуть что - и в кусты!
     Слава  проходит какую-то  деревеньку,  доходит  до  Губкина.  Здесь  ни
прятаться,  ни скрываться незачем,  здесь его знают,  и  он всех знает,  ему
находят подводу, и к вечеру он въезжает в Малоархангельск.
     Сразу в уездный комитет партии!
     Идет к  Кузнецову,  заглядывает по  пути в  приемную,  там  посетители,
суета,  значит,  Шабунин вернулся,  но  посылал Славу Кузнецов,  перед ним и
нужно отчитаться о поездке.
     Кузнецов за столом, обложенный книгами, сочиняет очередной доклад.
     - Вернулся? - спрашивает Кузнецов. - Что-то скоро?
     Ознобишин улыбается - сейчас улыбается, а утром было не до улыбок.
     - Пришлось поторопиться.
     - Так  много неотложных дел  в  укомоле?  -  не  без  иронии спрашивает
Кузнецов.
     - Да, пожалуй, что и в укомоле, - соглашается Слава.
     - А  что  в  Луковце?  -  интересуется Кузнецов.  -  Удалось что-нибудь
прояснить? Что говорят?
     - А ничего не говорят.
     - Так-таки ничего?
     - Ничего.
     - Похоронили и забыли?
     - Похоронили, но не забыли. Молчат.
     - Что-то ты загадками говоришь.
     - Убили Прохорова и Водицына.
     Кузнецов недоверчиво смотрит на Ознобишина.
     - Ты рассказы о Шерлоке Холмсе читал?
     - Читал.
     - Суток не провел в Луковце, а уже во всем разобрался.
     - Чего уж разбираться, коли меня самого убить хотели.
     - Тебе не показалось?
     - Чего уж казаться. Пришли душить. Открыто, утром...
     Кузнецов обе руки на стол, вонзил глаза в Ознобишина:
     - Ну-ка, ну-ка...
     Слава рассказал все, как было.
     Кузнецов помрачнел.
     - Значит,  не  обмануло нас  наше чутье...  -  Он  ласково посмотрел на
Ознобишина. - Молодец! Что думаешь дальше?
     - Завтра посоветуемся, пошлем туда человек четырех, свяжемся с волкомом
партии, пусть займутся...
     - Правильно, - одобрил Кузнецов. - Мы тоже подскажем волкому.
     - А что касается гибели Прохорова...
     - Что касается Прохорова и Водицына -  это уж не твоя забота. Ваше дело
- наладить массовую работу,  а  по  части  преступлений найдутся специалисты
покрепче.  Посоветуемся еще  с  Афанасием Петровичем,  а  пока иди  к  себе,
поговори с ребятами...
     Слава взялся за ручку двери.
     - У меня там лошадь осталась.
     - Лошадь не пропадет.
     Слава замялся.
     - Ну что еще?
     - И наган.
     - Разве он не при тебе?
     - В портфеле остался, у этого самого старика, где я ночевал.
     - Как же это ты?  -  упрекнул Кузнецов.  -  Придется тебе объясняться с
Семиным.
     В   крохотном   кабинетике  Ознобишина  собрались   работники  укомола:
Железнов, Ушаков, Иванов, Решетов.
     - Где ты пропадал?  -  спросил Железнов.  -  Ты ведь утром еще уехал из
Луковца?
     - А ты откуда знаешь? - удивился Слава.
     Ушаков усмехнулся:
     - Слухом земля полнится.
     - Потому что часа два назад приходил парень с конного двора, - объяснил
Железнов.  -  Привели,  говорят,  лошадь,  на  которой ваш секретарь ездил в
Луковец,  сам куда-то уехал, а лошадь и портфель оставил, вот они и прислали
твой портфель.
     Слава схватил портфель, щелкнул замком и облегченно вздохнул - наган на
месте.
     - Как съездил? - спросил Железнов. - Рассказывай.
     А Слава не знал,  что рассказывать и что не рассказывать.  Кузнецову он
изложил все,  что было, укомпарту он обязан был все рассказать, а сейчас его
вдруг  покинула уверенность в  том,  что  Прохоров и  Водицын  убиты  и  что
собирались убить его самого,  не поспешил ли он свои предположения выдать за
действительность?  Истину установит Семин,  и стоит ли заранее настораживать
своих товарищей?
     - Выпал у нас Луковец из поля зрения,  захирела организация,  надо туда
направить крепкого работника, завтра обсудим...
     - А зачем откладывать? - сказал Коля Иванов. - Пошлите меня!
     - Завтра,  завтра,  -  повторил  Слава,  прижимая  к  себе  злополучный
портфель. - А сейчас по домам, жрать хочу...
     Иванов  вышел  вместе  с   Ознобишиным,   все  уговаривал  послать  его
поработать в Луковце.
     Поужинали неизменной картошкой,  да  еще  Эмма  Артуровна расщедрилась,
угостила Славу, а заодно и Колю киселем из купленных на базаре вишен.
     Коля сидел у окна и делился со Славой впечатлениями от своих поездок по
уезду, а Слава разбирал содержимое портфеля.
     - На книги налегаем,  а владеть оружием не учим ребят,  -  упрекал себя
Слава.   -   Сколько  комсомольцев  погибло  во   время   антоновщины  из-за
собственного неумения...
     За  окном  стемнело,  тускловато  светилась  лампочка,  покачиваясь  на
засиженном шнуре,  на столе,  на стульях и даже на кровати валялись газеты и
брошюры,  на  подоконнике  черствые  ломти  недоеденного хлеба,  над  столом
зеркало,  в которое никто никогда не гляделся,  пахло прелой травой,  должно
быть, в отсутствие Славы Эмма набила матрас свежим сеном.
     - Действуем от  случая  к  случаю,  -  сказал Коля.  -  А  многое можно
предусмотреть, комсомольские работники должны обладать даром предвидения.
     Коля и не предполагал, что говорит о своем будущем, что именно он много
лет спустя станет работником Госплана,  этого он  не  знал,  просто мечтал о
будущем.
     А  Слава вертел в руках револьвер,  и мысли его все чаще возвращались к
утреннему происшествию.
     - Не очень-то все предусмотришь, - возражал он Коле. - Неожиданно перед
тобой появляется враг, ты целишься и не имеешь права промазать...
     И, положив палец на гашетку, направил дуло пистолета на Колю...
     Он  не  понял,  как  сорвался у  него  палец.  Грохот выстрела слился с
внезапно наступившим мраком. Лампочка лопнула, треск разбитого стекла слился
с грохотом выстрела...
     Сердце остановилось в груди Славы.
     - Коля... - тихо позвал он в тишине, - Ты жив?
     Страшная тишина.
     Коля растерялся - и от выстрела, и от темноты. И вдруг засмеялся...
     От  неожиданности,  от  чувства облегчения,  от сознания того,  чего он
только что избежал...
     Смеялся все громче и громче,  и ни он, ни Слава долго не слышали, как в
дверь стучит Эмма Артуровна.
     - Что случилось? Вячеслав Николаевич, что случилось? Товарищ Ознобишин,
что случилось?
     - Ничего страшного, перегорела лампочка. Найдется у вас запасная?
     Скупая Эмма с перепугу отыскала где-то лампочку, и свет вновь вспыхнул.
     Обоим, и Славе, и Коле, было не по себе, одному потому, что едва не был
убит, а другому потому, что едва не стал убийцей.
     - Ты прости меня, - сказал Слава.
     - Ничего, - сказал Коля. - Случается.
     Он  охотно сказал бы Славе,  что с  оружием надо обращаться осторожнее,
однако считал, что инструктору неудобно читать нотации секретарю.
     Зато сам  секретарь читал себе нотации всю ночь.  Он  не  понимал,  как
решился направить револьвер на Колю.  Ведь это только счастливый случай, что
тот остался жив.  А  если бы не остался?  Как тогда жить,  сознавая,  что ты
убийца, что ты убил своего товарища...
     "Боже мой,  до чего несерьезно мы ко всему относимся,  - думал Слава. -
Играем в игрушки, которые вовсе не игрушки".
     Чувство ответственности, ответственности перед собой, перед товарищами,
перед обществом,  возникло в  глубинах его сознания.  Он упрекал себя за то,
что при нем не было револьвера,  когда луковецкие мужики искали его в  саду;
если  они  действительно  намеревались  его  убить,   он   мог  бы   оказать
сопротивление, а сейчас, после происшествия с Колей, он думает совсем иначе.
Хорошо, что он был безоружен, без револьвера его, конечно, легче было убить,
ну а если бы убил он сам? Приехал в деревню представитель Советской власти и
убил пришедшего к нему мужика -  это убийство обязательно изобразили бы так,
а не иначе. Какой резонанс вызвало бы это во всем уезде! Револьвер - это уже
атрибут власти,  а  власть страшная и  подчас разрушительная сила,  ею  надо
уметь пользоваться. Надо уметь пользоваться даже игрушками!
     Утром Слава отправился к Семину.
     - Я уже все знаю,  - сказал тот. - Меня вызывали в уком, разберемся. Ты
лучше скажи, где это ты Оставил свой револьвер?
     Слава вытащил наган из кармана.
     - Для этого я и пришел, возьми его у меня.
     - То есть как это возьми? - удивился Семин. - Ответственный работник не
может обходиться без оружия.
     - Уж как-нибудь обойдусь, - настойчиво повторил Слава. - Все равно я не
умею стрелять.


        31

     Слава ушел подальше, выбрал место в саду, где трава выкошена не слишком
старательно,  лег и  устремил взор на  вершины берез,  купающихся в  голубом
небе.
     По щеке пополз муравей. Слава смахнул муравья.
     Так что же есть долг?
     Ему предстоит проверить донос.  Никуда не  денешься.  Это тоже входит в
круг его обязанностей. До чего тягостно...
     - Ты забываешь о своем долге!
     Кто это?
     Перед ним стоит Никита Ушаков.
     - О каком таком долге?
     - Подавать всем пример...
     - Да в чем дело?
     - Секретарь укомола ворует яблоки!
     - Ты в уме?
     - Я-то в уме, а ты свой растерял!
     - Иди-ка ты...
     То, что Слава принял за палку, угрожающе нацелилось в него.
     - Перестань безобразничать с  ружьем!  -  крикнул  Слава.  -  Тоже  мне
собственник!
     - А я требую, чтобы ты немедленно убрался из сада!
     - И не подумаю!
     - Тогда я буду стрелять!
     - Ну,   посуди  сам,   завполитпросветом  укомола  стреляет  в   своего
секретаря?
     - В данный момент я не завполитпросветом.
     - А кто же ты?
     - Арендатор!
     - Это ты арендатор?
     - Да, арендатор, член садовой артели, совладелец сада.
     - Ты владелец сада?
     Ушаков смутился.
     - Ну, не сада, а урожая. Совладелец урожая.
     Слава засмеялся:
     - Ох,  Никита, Никита! Ну что нам с тобой делать? Собираешься торговать
яблоками, грозишь убийством...
     - Иди к черту! - завопил Ушаков. - Оно у меня не заряжено! Но все равно
я заставлю тебя уйти...
     Слава нисколько не сердился на Ушакова,  даже любил его,  звонкоголосый
Ушаков только делал вид,  что  всерьез охраняет сад,  а  на  самом деле всем
мальчишкам  позволял  воровать  яблоки,   бедность  заставляла  кричать,  он
рассчитывал после продажи урожая поправить свои  дела и  отремонтировать дом
матери.
     Странный человек Никита!  Удивительно правдив,  ради идеалов, о которых
он говорит,  не пожалеет жизни,  в  этом уверен не один Слава,  а  с  другой
стороны -  крохобор,  хватается за  каждый  мизерный приработок,  не  успеет
получить паек, сразу же уносит домой...
     Товарищи смотрели на  его  странности сквозь  пальцы,  но  когда-нибудь
должен же  прийти им конец!  Теперь такой повод появился,  потому-то Слава и
выбрал для своих раздумий сад,  охраняемый Ушаковым,  впрочем, сад тоже один
из поводов для решительного разговора.
     В  кармане у Славы полученное накануне письмо -  увы,  анонимное,  -  в
котором неоднократно повторялись "доколе", "до каких пор" и "сколько можно",
обращенные в адрес Ушакова.
     Письмо  принесла  Франя,   оно  было  адресовано  "Укому  РКСМ"  -   ее
обязанность отвечать на  письма,  однако,  уяснив его  важность,  она тотчас
пошла к Ознобишину.
     - Дождались!  -  с сердцем воскликнула Франя,  и Слава согласился,  что
"дождались".
     Некий   доброжелатель,   отдавая   должное  работе   Ушакова  на   ниве
политического просвещения,  недоумевал,  как  можно совмещать эту работу "со
всякими нечестными",  так значилось в письме, "заработками": Ушаков "состоит
в артели,  снимающей фруктовый сад с целью выгодной продажи урожая",  Ушаков
"за  вознаграждение  обслуживает  зажиточных  хозяев  в  своей  деревне"  и,
наконец,  "получает  плату  за  участие  в  церковном  хоре";  в  заключение
неизвестный  адресат  спрашивал:  "Совместимы ли  эти  проступки  с  высоким
званием комсомольца?"
     Теперь,  после  анонимки,  нельзя  было  мириться с  участием Ушакова в
аренде сада, а разоблачение других проступков предвещало явный скандал.
     - Что  делать?  -  задали себе  один  и  тот  же  вопрос и  Ознобишин и
Железнов.
     Договорились обсудить анонимку на ближайшем заседании комитета.
     - А  не  лучше  ли,  -  предложил Железнов,  -  посоветоваться сперва с
Афанасием Петровичем?
     К Шабунину Слава и отправился с анонимкой.
     - Почитайте...
     - Ну а сами-то вы верите Ушакову? - неожиданно спросил Шабунин.
     Это был ответственный вопрос,  решалась не только судьба Ушакова,  но и
определялось отношение Ознобишина к людям.
     Слава с надеждой посмотрел в глаза Шабунину.
     - Я-то верю...
     Шабунин слегка улыбнулся.
     - В  таком случае вместе с Ушаковым проверь обвинения по всем пунктам и
только тогда уже выходи на комитет.
     Шабунин и  побудил Славу размышлять о  своем комсомольском долге,  и  в
укомоле, и дома, и в саду...
     - Ты уйдешь? - спросил Ушаков дрожащим голосом. - Я тебя честью прошу!
     - Отвяжись! - рассердился Слава. - Нужны мне твои яблоки!
     - Пойми ты,  -  взмолился Ушаков. - Сегодня мой черед сторожить. Зайдет
кто из  артели,  увидит тебя,  подумают,  что я  или на сторону продаю,  или
товарищей угощаю.
     - Ну и пусть!
     - Выгонят меня из артели!
     - Черт с ней, с твоей артелью! - огрызнулся Слава. - На вот, читай! - И
протянул злополучное письмо.
     Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.
     - Это правда? - жестко спросил Слава.
     - Сам знаешь,  что правда,  -  отвечал Ушаков и  вдруг задумался.  -  А
впрочем, что именно?
     - Ну об артели я знаю,  -  сказал Слава.  - А вот насчет хора и на кого
это ты работаешь у себя в деревне?
     - В хоре я действительно пою,  -  признал Ушаков, - а в деревне вскопал
огороды двум хозяевам.
     Слава   не   понимал:   умный,   интеллигентный,   может  быть,   самый
интеллигентный юноша в Малоархангельске - и гонится за каждой копейкой!
     - Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье...
     Ушаков насупился.
     - На дом.
     - Какой дом?
     - Надо поставить дом.
     - Так уж не терпится стать собственником?
     - Ладно, пойдем!
     - Куда?
     - Ко мне.
     Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить
к  нему было незачем,  все дни он проводил в городе,  в укомоле,  а выпадало
свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.
     - Подожди, - попросил Ушаков...
     Скрылся  меж  деревьев.  Слава  догадался  -  побежал  звать  сменщика.
Вернулся в  сопровождении какого-то  малоархангельского мещанина,  пожилого,
угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.
     - Неотложное дело,  Парфен  Лукьянович,  -  объяснил он  в  присутствии
Славы. - Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь...
     Пыльное  шоссе  -   до  деревни  рукой  подать,  и  все  же  надо  быть
энтузиастом,  чтобы каждую весну и осень по два,  а то и по три раза на день
месить на этой дороге грязь...
     Слава по дороге расспрашивал:
     - Дома у тебя мать?
     - И сестра.
     - Большая?
     - Тринадцать.
     - А мать старая?
     - Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.
     - А отец?
     - Завалило в шахте.
     - И вы вернулись сюда?
     - Маме нечего делать в Горловке...
     Ушаков не любил говорить о себе.
     Деревня появилась как-то  внезапно.  Невзрачные избы,  редкие  деревца,
колодец с журавлем.
     - Пришли, - сказал Ушаков.
     Он неуверенно посматривал на бурый стожок.
     - Вот и мой дом...
     Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх
конусообразная  крыша,   крытая  бурой   соломой,   и,   только  внимательно
всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.
     - Это твой дом?
     Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок...
     Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на
стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок
на земляном полу.  Но стол выскоблен,  доски золотятся,  на земляном полу ни
соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела...
     Со  скамейки  привстала старушка,  на  редкость  аккуратная,  в  чистом
ситцевом платье.
     Ушаков  тоже  ведь  всегда  в  белоснежной  рубашке,  всегда  тщательно
подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.
     И не то удивительно,  что он тщательно следит за собой,  а то,  как ему
удается,  живя в такой каморке,  соблюдать эту необыкновенную чистоту,  да и
вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.
     - Это,  мама,  мой  товарищ,  -  сказал Никита,  -  вместе работаем,  -
повернулся к Славе.  - Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь
зимовать нельзя.
     Возвращаясь в  город,  Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками:
урожай в  саду предполагается такой-то,  на двенадцать человек членов артели
придется по  столько-то;  двум хозяевам у  себя в  деревне он  действительно
вскопал огороды,  работал по ночам,  а  двум помог убрать огурцы и  капусту,
заплатили досками и кирпичом,  материалы лежат у старых хозяев;  в хоре поет
потому, что платят.
     Относительно  хора  замялся,   понимает,   комсомольцу  негоже  петь  в
церкви... Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.
     - Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму
в такой халупе.
     - А где будешь ставить дом?
     - На этом же месте.
     - А успеешь к зиме?
     - Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.
     - Как задержусь? - удивился Слава. - Разве ты куда собираешься?
     - Конечно, поеду учиться.
     - А как же мама?
     - За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать...
     Только сейчас Слава  понял,  как  трудно жилось Ушаковым.  Он  мысленно
упрекал себя,  что  не  поинтересовался раньше жизнью Никиты.  Все работники
укомола получали паек,  но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще
собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не
просил, надеялся только на себя... Нет, сейчас погоня Никиты за приработками
выглядела совсем иначе!
     - Куда же ты собираешься?
     - В Москву.
     - А куда хочешь поступать?
     - В Институт восточных языков.
     - Чего это тебя туда несет?
     Ушаков смутился.  Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что
Ушакову пришлось объяснить.
     - Жалко...
     - Кого? - удивился Слава.
     - Угнетенных.  Особенно на Востоке.  Я  думаю,  что революционеры всего
мира должны бороться против эксплуатации...
     Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления,  но  кто бы мог
подумать, что для него это не только фразы!
     - Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, - похвастался Ушаков.
     Слава сегодня только и делал, что удивлялся.
     - С кем же это ты его изучаешь?
     - Самостоятельно...
     - Удивил ты  меня,  Никита,  -  признался Слава.  -  Только не понимаю,
почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором...
     - А чего выяснять? - воспротивился Ушаков. - Платят, вот и пою...
     - Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.
     В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной
площади, которая называлась собором.
     - Ты поешь в соборе? - осведомился Слава. - Попа там как зовут?
     - А зачем тебе поп?
     - Ты же с ним договаривался?
     - С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.
     - А где его искать?
     - В церкви небось торчит, он любит церковь.
     - Что он - верующий?
     - Какой там! Верит в одну музыку!
     Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора,
и  в  самом деле был  человек замечательный.  Сын дьячка из  глухого бедного
прихода,  недоучившийся семинарист,  призванный в царскую армию, он попал на
турецкий фронт и  потерял там обе ноги.  Вернувшись в родное село,  создал в
селе  хор,  после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его  в
город.
     В  незапертой церкви  полумрак,  полосы  рассеянного света  врывались в
верхние окна, тускло блестела позолота.
     Крестоположенского  нашли  у   левого  клироса,   безногий  человек  на
ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты,  лицом  он  походил на  старого
солдата, а разговором на старого учителя.
     - Мы к вам,  Василий Савельевич... - Ушаков представил своего спутника.
- Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.
     - Тоже  по  примеру своего коллеги хотите поступить в  хор?  -  пошутил
Крестоположенский.
     - Вроде бы нет,  -  усмехнулся Слава.  -  Наоборот,  хочу изъять своего
коллегу из вашего хора.
     - Ни  в  коем  разе!   -  встрепенулся  Крестоположенский.  -  Сами  не
понимаете, чего хотите.
     - А как вообще-то он к вам попал?
     - Простее простого,  -  объяснил Крестоположенский.  - Смотрю как-то во
время всенощной,  стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не
то,  чтобы молится,  все внимание хору,  и  даже будто подпевает.  Подозвал,
спрашиваю -  пением интересуетесь или барышнями,  у  нас барышни тоже в хоре
поют.  Нет,  говорит,  пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите?
Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался,
а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение...
     - А вы понимаете,  что это такое? - перебил Слава. - Комсомолец поет за
вознаграждение в церковном хоре!
     - А он не за вознаграждение, - возразил Крестоположенский. - Из любви к
искусству.
     - Но ведь деньги получает?
     - Не  столь это важно,  поет потому,  что не может не петь,  потому что
талант.
     - Уж и талант? - усомнился Слава.
     - Редчайший голос,  высокий тенор,  тенор-альтино, такие голоса один на
тысячу.
     - Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!
     - Так пусть поет бесплатно,  -  предложил Крестоположенский. - Если это
вас больше устраивает.
     - Нас это вообще не устраивает.
     - Но ему хочется петь, - настаивал Крестоположенский.
     - Тебе хочется петь? - спросил Слава Никиту.
     - Нет,  бесплатно я  петь не буду,  -  мрачно пробормотал Ушаков.  -  И
вообще больше я не буду петь...
     Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.
     - А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?
     - А  его  ставят  на  табуретку,  -  объяснил Ушаков.  -  Человек может
приспособиться к чему угодно.
     Слава повел Ушакова ужинать,  и  хотя над ним нависла угроза исключения
из  комсомола,  говорил он  не о  себе и  даже не о  музыке,  он заговорил о
Востоке.  Политическая история народов Индии,  Индокитая, Индонезии увлекала
его, оказывается, еще больше, чем музыка.
     За  окном шелестели малоархангельские липы  и  клены,  кто-то  играл на
гармошке,  а  Ушаков  рассказывал о  забастовках в  Калькутте и  Бомбее,  об
учиненной англичанами бойне и,  с уважением отзываясь о махатме,  - он знал,
"махатма" -  значит "великая душа",  так  индийский народ  называл Ганди,  -
говорил,  что  нет  надежды на  то,  что кампания гражданского неповиновения
освободит Индию от колонизаторов...
     Внезапно оборвав себя на  полуслове,  Ушаков сказал,  что  ему пора,  и
ушел.
     А Слава,  оставшись один,  долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся
перед ним за один день Никита.
     Трудно было представить как сложится его жизнь...
     А  Никиту  Ушакова ожидала удивительная судьба!  Он  хотел  поступить в
Институт востоковедения и поступит туда.  Подружится с обучающимися в Москве
индусами,  и  они  уговорят его  уехать в  Индию,  где он  будет преподавать
русский  язык,  обучать  индийских юношей  читать  Ленина.  Потом  вступит в
Индийскую коммунистическую партию  и  очутится  в  самой  гуще  политической
борьбы. Иногда от него будут приходить письма - матери, сестре, товарищам по
институту.  Потом  переписка оборвется,  и  лишь  спустя  много  лет  станет
известно,  что он погиб в борьбе за освобождение Индии.  Удивительная судьба
крестьянского паренька из-под Малоархангельска!
     А  пока  что  уездный  комитет  комсомола  обсуждает  персональное дело
Ушакова.
     Его  осуждают за  то,  что  он  связался с  артелью  мещан,  арендующих
фруктовый сад у  горсовета,  что за  плату вскапывал огороды,  за  участие в
Церковном хоре...
     Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.
     Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и
талантливый человек...
     Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:
     - А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?
     Железнов пошел дальше:
     - Попросим отдел  народного образования оплачивать Ушакову из  средств,
ассигнованных на внешкольную работу...
     Ушаков  сидел  расстроенный  и  счастливый,  выговор  он  заслужил,  но
снисходительность товарищей говорила о многом.
     И только в конце заседания Коля Иванов спросил:
     - А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?
     - А ты как думаешь? - обратился Железнов к Ушакову.
     - Не знаю, - искренне признался Ушаков. - Ни на кого не могу согрешить.
     - А все-таки? - настаивал Иванов. - Неужели у тебя нет врагов?
     Ушаков задумался.
     - Пожалуй, что и есть...
     И дал достойный и правильный ответ:
     - У меня те же враги, что и у Советской власти.


        32

     Точно руки обиженных женщин,  тянутся хрупкие ветви кленов,  трепещут в
воздетых кверху  руках  желтые  и  розовые платочки,  а  ниже  поникли кусты
шиповника,  листва  облетела,  но  еще  блестят  на  солнце  покрытые  лаком
оранжевые ягоды,  будто кораллы развешаны на  ветвях,  а  еще  ниже островки
повядшей серо-зеленой травы,  пахнущей зверьем,  лесом, изморозью. Последние
причуды осени.
     Федосей  приколачивает  у  крыльца  отставшую  дощечку  -   тюк-тюк  по
гвоздику, тюк-тюк по гвоздику...
     Вот уж кто заботится о  сохранности астаховского дома,  будто век ему в
нем коротать!
     Нет,  чтобы подумать о  себе,  -  полураздет,  полуразут,  ведь зима на
дворе...
     - Боишься, Федосыч?
     - Кого?
     - Зимы, Федосыч.
     - А чего ее бояться? Смена времен...
     Слава   в   Успенском,    получил   недельный   отпуск   "по   семейным
обстоятельствам" -  "надо повидаться с мамой,  тысячу лет не видел", - да и,
кроме мамы,  есть с  кем  еще  повидаться,  а  сам  все говорит и  говорит с
Федосеем...
     Вошел в дом,  в комнату,  где жили мама и Петя,  мама сидела за столом,
проверяла тетради.
     - Откуда ты?
     - Приехал повидаться с тобой.
     - Но ведь и не без дела?
     - Без дела!
     Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы...
     - Надолго?
     - На неделю.
     - Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием...
     Какая мама хрупкая и трогательная!  Он давно уже перерос маму, впрочем,
не так давно,  -  давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и
мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка...
     - Ну а как вы?
     - Как видишь, живем.
     Мама не вдавалась в подробности.
     Достал  из  портфеля коробку конфет и  бутылку сухого крымского вина  -
скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.
     Мама укоризненно покачала головой:
     - Ты бы лучше купил себе носки.
     - Петя на хуторе?
     - Как всегда.
     - Кто вместо Ивана Фомича?
     - Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.
     - Ирина Власьевна уехала?
     - Еще летом.
     - А как он с тобой?
     - Вежлив и равнодушен.
     Разговаривали  обо  всем  и  ни  о  чем,  перескакивали от  предмета  к
предмету.
     - Мама, я пройдусь?
     - Ну вот, а говорил, что приехал к нам.
     Заходит к  Тарховым.  Отец  Валерий возится в  огороде.  Соня играет на
старом клавесине. Нина читает.
     Идет навестить Введенского.  Дверь забита крест-накрест досками. Уехал?
Слава об этом еще не слышав.
     Не  выдерживает и  заходит в  исполком,  хотя дал  зарок не  появляться
попусту в исполкоме.
     Там мало что изменилось,  за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за
столом Быстрова Данилочкин.
     - Прибыл порастрясти наш молодятник? - спрашивает Данилочкин.
     - Да  нет,  Василий Семенович,  -  отвечает Слава.  -  Отпуск,  приехал
повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.
     - Добро,  -  соглашается Данилочкин.  -  Да и  за девками пора уже тебе
бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.
     - Ну какой из меня сокол, - смеется Слава.
     Однако  он  не  избегает встреч,  нет,  не  с  девками,  а  со  старыми
товарищами,   заходит  к  Ореховым,   к  Елфимовым,   к  Кобзевым,  все  уже
повзрослели,  у  каждого свои интересы,  но  с  Ознобишиным говорят охотно и
откровенно.
     Вечером мама отпраздновала приезд Славы,  вернулся с хутора Петя,  сели
за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.
     - Я даже вкус вина забыла, - сказала мама.
     Утром Петя позвал Славу на хутор:
     - Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.
     - Попозже, - сказал Слава. - У меня в Успенском дела.
     Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато
Марья Софроновна располнела еще больше.
     - Завтракать с нами, - пригласила Марья Софроновна.
     Слава отказался:
     - Меня Сосняков ждет.
     Соснякова помянул ради отговорки,  но  тот  сам  неожиданно пожаловал к
Астаховым.
     - Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?
     Волкомпарт и  волкомол помещались уже  в  разных комнатах,  дядя  Гриша
нашел себе вдову,  переселился,  в  его половине расположился волкомпарт,  а
волкомол остался в старом помещении.
     - Просторно стали жить, - похвалил Слава.
     - Полный порядок, - самодовольно подтвердил Сосняков.
     Новый  стол  в  волкомоле,  новые  стулья и  незнакомая девица с  русой
косичкой и в белой блузочке.
     - А это кто?
     - Технический секретарь.
     - Откуда?
     - Из Коровенки, Таня Савичева.
     - Что-то не помню.
     - А мы ее недавно приняли в комсомол.
     При Ознобишине технического секретаря не  было,  сам справлялся со всей
канцелярщиной,  волкомол при  нем часто бывал на  замке,  а  теперь,  видно,
девчушка эта сидит здесь весь день.
     - На какие шиши ее содержите?
     - За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.
     - Дела наши хочешь посмотреть?  -  Соснякову явно хотелось похвастаться
своей канцелярией. - Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.
     Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все
дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.
     Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего
волновало.
     - Что-то от тебя комсомольцы бегут? - упрекнул он Соснякова.
     Тот хмыкнул.
     - Случайные люди, настоящие никуда не денутся.
     И  в чем-то прав,  те,  кто держится за комсомол,  не будут манкировать
собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем
хозяйстве порядок.
     - Ты надолго? - спросил Сосняков.
     Слава соврал:
     - Завтра или послезавтра уеду...
     - Значит, у тебя к нам ничего? - обрадовался Сосняков.
     - Видимо, так...
     Вечером Слава добрел до избы Денисовых,  на крыльцо выбежала девчоночка
лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.
     - Вам чего?
     - Тебя как зовут?
     - Верка.
     Так же, как маму, хорошее предзнаменование.
     Он решился:
     - Маруся дома?
     - Корову доит.
     - А ты можешь ее позвать?
     Хихикнула.  Смешливая какая.  Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал,
как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:
     - Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!
     Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно...
     И вот появилась Маруся.
     На   ней   розовая  кофта,   черная  юбка  и   черные  туфли,   значит,
принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.
     Слава смотрел на нее во все глаза.  Нельзя сказать,  что очень красива.
Узкое лицо,  высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос,
тонкие бледные губы...  Нет,  не особенно красива,  но чем-то так мила,  что
Слава не  представляет себе,  что другая девушка может нравиться ему сильнее
Маруси.
     - Ты что сегодня делаешь вечером?
     - Ничего.
     - Может, пойдем... в избу?
     - Там отец с матерью.
     - А куда ж...
     Вечер вступил в свои права,  все погрузилось в тень,  в темь, только на
выгоне  пела-разливалась  гармошка,   и  девки,   взвизгивая  и  вскрикивая,
тараторили частушки.
     - На реку, что ли, - сказала Маруся. - Там, кроме лягушек, никого.
     Спустились к  Озерне,  нашли валун и полночи просидели на камне.  У ног
журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.
     Слава  решил  поразить Марусю  немыслимо красивыми стихами о  жемчужных
морях,  быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах,  однако Маруся осталась к
ним  равнодушна,  и  тогда Слава осмелился ее  поцеловать,  Маруся ответила,
Слава целовал Марусю,  как маму,  осторожно,  нежно,  почтительно,  а Маруся
целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы,
когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.
     Когда они  поднялись к  избе Денисовых,  розовая кромка зари занималась
уже над горизонтом.
     Маруся закинула руки за голову, потянулась.
     - Ой,  до чего ж мы с тобой... - Не договорила, поднялась на крыльцо. -
Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.
     Дома его встретил Петя...
     На этот раз он увел Славу с собой.
     До  Дуровки,  деревни,  где  находится  хутор  Астаховых,  две  версты,
хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском
он  не  показывается,   он  у  Астаховых  вроде  приказчика,  ничто  ему  не
принадлежит,  но за хозяйство радеет,  как за свое собственное,  а Федосей и
Петя - работники при нем.
     - Что  ж,  так  и  будешь весь  век  батрачить на  Павла Федоровича?  -
спрашивает Слава.
     - Зачем? - рассудительно говорит Петя. - Годик погожу, поеду учиться.
     - А в комсомол не думаешь вступать?
     - Погожу еще...
     Петя не любит спешить.
     Филипп Егорыч встречает братьев у плетня.
     - Здоров, Николаич, пришел пособить?
     Пустынно на хуторе Астаховых, в прежние годы осенью народа здесь бывало
полным-полно,  а сейчас и землю поурезали,  и скота поубавили, теперь втроем
все дела переделать можно.
     - Ты,  Петь,  яблоками займись,  - распоряжается Филипп Егорыч. - Что в
лежку, что в мочку, а что свиньям.
     Яблоки    уже    обобраны,    редко-редко    где    засветится    среди
красно-желто-бурой листвы золотое яблочко,  эти яблоки самые вкусные,  самые
спелые, Петя стряхивает такое яблоко и дает брату.
     Такие яблоки колются на зубах, и брызжет из них сладкий душистый сок.
     Во всем мире сейчас осенняя тишина,  в воздухе носятся паутинки, и лишь
воробьи кричат за забором.
     - Скучно без тебя,  -  вдруг признается Петя.  -  Разведет нас с  тобою
жизнь... Пойдем, однако, а то Филипп заругается.
     Вернулись на  широкий двор,  больше похожий на луг,  так он огромен,  в
глубине тяжелые рубленые амбары,  в  одном  из  них  даже  печь  сложена для
обогрева,  в  этот  амбар прячут на  зиму ульи,  и  во  всех амбарах грудами
навалены яблоки.
     Яблоки надо перебрать,  отобрать лучше,  без пятен,  без вмятин, одно к
одному, настелить соломы, уложить в зимнюю лежку.
     Пошли за соломой,  Слава выхватил из копны два снопа, еле донес, а Петя
усмехнулся,   растянул   по   земле   сложенную   вдвое   веревку,   наложил
видимо-невидимо снопов, связал петлю и волоком притащил полвоза.
     Сели в разных углах,  - яблоко за яблоком, ряд за рядом - пошла работа.
Перебрали  румяный  штрейфлинг,  взялись  за  антоновку,  золотисто-зеленую,
душистую,  - нет лучше яблока в средней полосе России! И антоновка легла ряд
в ряд...
     Слава перебирал яблоки и посматривал на Петю. Хорошего брата послал ему
бог! Папа и мама у них честные и добрые, и брат у него такой же.
     - А есть ты хочешь? - спрашивает Петя.
     Ведет Славу в сторожку к Филиппу Егорычу,  сам достает из печи чугунок,
нарезает хлеба,  наливает в миску похлебку,  - он и накормил Славу, и напоил
чаем с  медом и яблоками,  и все с Петей было так хорошо и ладно,  как редко
бывает в жизни.
     А  к вечеру,  собираясь обратно в Успенское,  Слава набил полную пазуху
самыми красивыми, самыми сладкими яблоками.
     Возле Денисовых остановился.
     - Ты иди, - сказал он Пете. - Я задержусь.
     Взбежал на крыльцо,  и опять навстречу выскочила Верка,  но не спросила
уже ни о чем, и тут же вышла к нему Маруся.
     - Тебе, - сказал он, выкладывая из-за пазухи яблоки.
     Она вернулась в избу,  угостила сестер, а потом они опять сидели у реки
и целовались.
     Так Слава и провел время - день с Петей, вечер с Марусей...
     А потом... потом приходилось уезжать в Малоархангельск и возвращаться к
борьбе за дело пролетариата.
     Он уже совсем собрался в дорогу, когда пришел Сосняков.
     - Что ж ты меня обманул?  -  упрекнул он Славу. - Знай я, что ты здесь,
мы бы тебя использовали...
     Запряженная в тарантас, стояла у крыльца лошадь, отмахиваясь хвостом от
осенних жигалок.
     Побежали назад клены, взмахнули желтыми и розовыми платочками...
     Последним,  кого Слава видел в  Успенском,  были не мама,  не Петя,  не
Маруся, а неприветливый хромой Сосняков.
     "Горе с ним расхлебывать можно,  - думал Слава о Соснякове, - а счастье
прячь от него в себе..."

                        Как счастье медленно приходит,
                        Как скоро прочь от нас летит!
                        Блажен, за ним кто не бежит,
                        Но сам в себе его находит!


        33

     Ознобишин оглядел говорливую толпу  делегатов перед  зданием укомпарта,
как полководец осматривает перед боем свои когорты. Да он и был полководцем!
Пятьдесят человек!  Чем  не  армия?  И  к  тому  же  Ознобишин и  его  армия
находились в  достаточно воинственном настроении.  Было о  чем  поспорить на
губернском съезде!
     Выбирали  делегатов  по  норме,   и  оказалось,  что  это  будет  самая
представительная  делегация.  В  Малоархангельской организации  комсомольцев
насчитывалось  столько,  сколько  во  всех  других,  вместе  взятых,  уездах
Орловской губернии.
     Ехали все -  Ознобишин,  Железнов,  Ушаков, руководители всех волостных
организаций,  и  в  их  числе  Сосняков,  возглавлявший  молодежь  Успенской
волости,  Даша Чевырева,  и, увы, Франя Вержбловская, ей бы и незачем ехать,
но девушек маловато,  и  пришлось посылать Франю.  Для ведения текущих дел в
Малоархангельске остался Коля Иванов.
     Предстояло добраться до  полустанка,  отстоявшего от  города  в  десяти
верстах, погрузиться в поезд и к утру прибыть в Орел.
     Когда  Железнов  обратился  к  заведующему  конным  двором  с  просьбой
доставить делегатов на  станцию,  заведующий,  грузный,  рыхлый,  страдающий
одышкой мужчина, только засмеялся:
     - Вас сколько -  пятьдесят?  Да у  меня и  лошадей на всех не найдется!
Ничего, дотопаете до станции пешком.
     После долгих споров заведующий уступил:
     - Ладно,  даю  экипаж  для  ответственных товарищей,  Ознобишина и  вас
отвезем, а остальные пусть топают.
     Ознобишин кинулся к Шабунину:
     - Представляете,  Афанасий Петрович?  Ознобишин в пролетке,  а делегаты
догоняют его  на  своих двоих.  В  таких обстоятельствах я  могу  быть  лишь
замыкающим!
     Шабунин, не дослушав, снял телефонную трубку и приказал:
     - Отвезти на станцию всех до одного, все экипажи забрать вместе с моим,
а нет лошадей, вези сам.
     Лошади сразу  нашлись,  и  все  средства передвижения мобилизованы -  и
пролетки,  и тарантасы,  и дрожки, и даже допотопная линейка, оказавшаяся на
конном дворе.
     Шума, смеха, криков!
     Вечерком,  по  холодку,  доехали до станции,  дождались поезда,  билеты
делегатам начальник полустанка не  выдал,  хоть и  было написано требование,
столько билетов просто на нашлось,  в вагоны их пускать не хотели, тем более
что все ломились в один вагон, разместились с грехом пополам, и -

                        Мы на горе всем буржуям
                        Мировой пожар раздуем,
                        Сброшен в море белый враг,
                        Вейся, вейся, красный флаг!

     Так,  с  прибаутками,  песнями,  частушками,  кто сидя,  а  кто и стоя,
допыхтели до Орла.
     Вышли на привокзальную площадь.
     Приземистые  домишки  тонули  в  предутреннем тумане,  воздух  наполнен
густой, вязкой, промозглой сыростью.
     Ребята точно птичья стая, прибитая ветром к земле, невесело поглядывали
на грязный и хмурый вокзал. Хотелось вернуться под крышу, на скамейки и хоть
чуть подремать...
     - Товарищи, пошли, пошли! Доберемся до города, напьемся чаю...
     Вот и губкомол!
     На лестнице мрак и тишина,  двери не заперты, но в серых, неподметенных
комнатах тоже тишина и пустота.
     - Эй, кто есть?
     Сонная безлюдная канцелярия.
     "Неужто придется спать на столах,  как два года назад? - подумал Слава.
- Не может того быть!"
     В  политпросветотделе кто-то  спал на  столе,  закутанный в  солдатскую
шинель.
     - Проснись, проснись, товарищ, пора идти на бой!..
     Шинель  сползла медленно на  пол,  и  перед  малоархангельцами предстал
худой носатый юноша, влажные темные глаза сердито смотрели на делегатов.
     Слава узнал Каплуновского,  два  года  назад он  назывался завхозом,  а
теперь - шутки в сторону! - начальник административно-хозяйственного отдела!
     - Принимай гостей!
     Каплуновский, кажется, еще не совсем проснулся.
     - Откуда вы?
     - С вокзала!
     - Ну и надо было там дожидаться.
     - Чего?
     - Когда все проснутся.
     - А ты что здесь делаешь?
     - Я ответственный дежурный.
     - Вот и устраивай нас.
     - Придется подождать.
     Неприветливо встречал их Орел!
     Даша и Франя пристроились возле подоконника, сдвинули стулья и, положив
головы друг другу на плечи, пытались задремать.
     - Где общежитие?
     - Общежитие отведено, но я не могу покинуть губкомол.
     - Куда ж нам деваться?
     - Подождите здесь...
     - А селедки ты будешь раздавать? - спросил Слава, вспоминая свое первое
посещение губкомола.
     - Какие селедки?  - высокомерно переспросил Каплуновский. - На этот раз
вы будете питаться в столовой.
     У Каплуновского все было предусмотрено:  когда делегатам появляться,  у
кого регистрироваться, где обедать и ночевать, не предусмотрено было только,
что поезда редко ходили по расписанию и люди были мало расположены ждать...
     - Ну вот что,  Каплуновский, веди нас в общежитие, - сказал Слава. - Мы
устали.
     - И не подумаю, - твердо заявил Каплуновский. - Я тоже устал, однако не
покидаю свой пост.
     - Ну и черт с тобой, - сказал Слава. - Скажи-ка тогда адрес Шульмана.
     - Зачем тебе Шульман?
     - Не ты, так Шульман отведет нас в общежитие.
     - Секретарь губкома поведет вас в общежитие?
     - А что он за персона?
     - Не дам я вам адреса, не для чего его беспокоить!
     Но  тут  Слава призвал на  помощь Тужилина,  механика малоархангельской
типографии и лучшего организатора занятий по Всевобучу.
     - Семен, помоги!
     Слава и  сам не  знал,  как Тужилин может помочь,  но  сила у  Тужилина
такая, что с ним не справиться никому.
     Тужилин не раздумывал:
     - Скажешь?
     - Нет.
     Схватил Каплуновского за руку, завел за спину и слегка выкрутил.
     - Что за шутки? Брось, больно!
     - Скажешь?
     - Я уже сказал... Брось руку! Хулиганы...
     Тужилин нажал покрепче.
     - Я буду жаловаться!
     - Это я буду жаловаться, - сказал Слава. - Говори адрес...
     Простейший способ борьбы с бюрократизмом.
     - Бро... Бросьте! Ой! Вы мне руку сломаете!
     - Нажми, Сеня...
     - Свиньи! Два... Дворянская, Третья Дворянская...
     - Какая еще там Дворянская?
     - Ну, Гражданская. Гражданская теперь.
     - А номер?
     - Не знаю номера. Мать у него зубной врач. Там вывеска...
     Тужилин разжал руку.
     - Вы ответите!  -  завопил Каплуновский.  -  Я  этого так не оставлю...
Мужики проклятые!
     Но Слава уже манил за собой Ушакова.
     - Ребята, мы сейчас. К Шульману и обратно. Не расходитесь...
     Кинулись искать Третью Дворянскую.
     На  их счастье,  зубной врач Шульман -  "удаление без боли,  коронки из
золота", - догадалась повесить вывеску на углу улицы.
     Неприветлива она, эта улица. Все дома неприязненно отодвинулись друг от
друга, а кусты в палисадниках подернуты однообразной блеклой пеленой.
     Но вот и вывеска на двери: "Зубной врач Р.А.Шульман".
     Ушаков постучал.
     - Ты же видишь - звонок!
     Звонок тоненько продребезжал за дверью,  в доме еще спали,  долго никто
не открывал, и лишь после второго звонка раздались шлепающие шаги.
     Защелкали замки,  дверь  распахнулась,  должно быть,  здесь  привыкли к
неожиданным посетителям.
     - Вы не могли прийти раньше?
     В дверях пожилая женщина в домашнем халате из розовой фланели.
     - Нам Зяму, - неуверенно сказал Слава. - Товарища Шульмана.
     - Я понимаю,  если бы у вас болели зубы, - заспанным голосом произнесла
женщина. - Но к товарищу Шульману вы могли бы прийти попозже.
     - Мы по делу, - объяснил Ушаков.
     - Все по делу,  -  сказала женщина.  -  К нему только и ходят по делу и
никогда не дают мальчику выспаться.
     Наступая на нее,  Ознобишин и  Ушаков очутились в передней,  на вешалке
висело множество пальто и  кофточек,  а из многочисленных дверей выглядывали
непричесанные женские головы.
     - Он спит,  спит, спит, - шептали они, и это "шпит, шпит, шпит" звучало
как заклинание.
     - Так что же вам нужно? - спросила женщина в халате.
     - Зяму,  - виновато повторил Слава. - Понимаете, мы только что приехали
и нам просто некуда деваться, а товарищ Каплуновский...
     - Вечно этот Каплуновский!  Босяк, а не завхоз, никогда ничего не может
обеспечить!
     - Вы лучше скажите, - спросил он, - Зяма дома?
     И снова изо всех дверей понеслось "шпит-шпит-шпит".
     - Зямка! - закричал Слава. - Где ты там?!
     - Можно в  этом доме выспаться или  нет?  -  услышал Слава из-за  двери
недовольный Зямкин голос. - Мама!
     Но маме,  увы,  не дано было уберечь свое детище -  Ознобишин и  Ушаков
протиснулись в комнату.
     По-видимому, это была столовая, потому что широченную тахту, на которой
возлежал товарищ Шульман,  загораживал обеденный стол,  на  котором валялась
разбросанная Зямина одежда.
     Но  больше всего  Славу поразило голубое атласное одеяло,  под  которым
изволил почивать товарищ Шульман!
     Множество мыслей пронеслось у Славы в голове,  и хотя Зямка закутался в
одеяло по самую шею, оно обнажало истинную природу Шульмана. Революционер не
имеет права спать под таким одеялом!  Чего стоили речи Шульмана о  классовой
непримиримости в  сравнении с атласным одеялом!  Когда тысячи беспризорников
ночуют в котлах...
     Сердитое личико с вьющимися, как у барашка, черными волосами высунулось
из-под одеяла и строго уставилось на вошедших:
     - Это ты, Ознобишин?
     Точно это мог быть кто-то другой!
     Худенькая рука пошарила на  стуле возле тахты и  водрузила на костлявый
нос  неизменное металлическое пенсне.  Шульман еще  раз пытливо посмотрел на
вошедших,  соскочил с  тахты,  быстро натянул на худые волосатые ноги брюки,
затянул ремень и,  как  римский патриций,  величественным жестом запахнул на
себе широкую, не по размеру толстовку.
     В  пенсне и  толстовке он снова стал деловитым и непреклонным товарищем
Шульманом.
     - Здравствуйте,  ребята, это хорошо, что вы сразу пришли ко мне, сейчас
позавтракаем...
     Он  даже  не  обернулся к  матери,  дома  его  должны  были  понимать с
полуслова.
     Нет, нет, какой там завтрак! Они - завтракать, а ребята - ждать! Это не
в их понятиях,  все поровну:  и завтраки, и ночевки на вокзалах, и дежурства
на боевом посту!
     Слава наскоро рассказал Шульману о том, как встретил их Каплуновский.
     - Босяк!  -  пренебрежительно отозвался Шульман.  -  Ему только селедки
делить, в таких делах он незаменим.
     И Шульман тут же собрался в губкомол,  обычаи того времени не позволяли
им ни медлить, ни отделяться от товарищей.
     - Мама, я пошел!
     - А завтрак?
     - Я должен!
     Металлический язык того времени!
     И  не  успел Шульман появиться в  губкомоле,  как  Каплуновский тут  же
преобразился  из  ответственного  дежурного  в   обыкновенного  расторопного
завхоза.
     Приезжих поместили в бывшем епархиальном училище.
     Кто не выспался, мог выспаться, а кто выспался, мог заняться делами.
     Орловская губерния была  исконно крестьянской,  ее  богатство -  земля,
торговала хлебом и пенькой,  все население ее в прошлом делилось на тех, кто
хлеб производил,  и  тех,  кто  хлеб продавал,  поэтому из  уездов на  съезд
понаехала преимущественно крестьянская молодежь,  а  город Орел представляла
молодежь учащаяся, вчерашние гимназисты и реалисты.
     Не успел Слава оглядеться, как его разыскал парень - копна рыжих волос,
дерзкое лицо, отрывистая речь.
     - Ознобишин? Из Малоархангельска? А я Рыжаков, из Ельца.
     Елец  единственный в  губернии город,  где  существовала хоть  какая-то
промышленность,  табачные  фабрики  и  небольшой  машиностроительный  завод,
поэтому Елец считался в губернии кузницей пролетарских кадров.
     - Вам  губкомол много  помогает?  -  Слава  пожал  плечами,  а  Рыжаков
продолжал:  -  Сыты мы  ихними бумажками,  менять их  надо,  как ты  на  это
смотришь?
     Слава смотрел положительно.
     - Может, и надо, - согласился он. - Не знают они, почем пуд хлеба.
     - А вот это ты ошибаешься,  - возразил Рыжаков. - Очень хорошо знают, и
купят,  и продадут с выгодой, а вот каким трудом и потом хлеб добывается, им
невдомек.
     Они легко договорились -  покомандовали гимназисты, и хватит, подлинные
нужды молодежи от  них ох как далеки!  Говорунам из губкомола не приходилось
ни вступать в  борьбу с  кулаками,  ни собирать продразверстку,  ни засевать
солдаткам пустые поля.
     Признанный  трибун  губкомола  Кобяшев  ораторствовать умел,  и  в  его
докладе в общем-то содержалось все, что нужно.
     Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с
полчищами Деникина.  Голод  и  разруха  не  остановили движение трудящихся к
победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить...
     Взволнованно   говорил   о    задачах,    стоящих   перед   комсомолом.
Восстановление разрушенного войной  народного хозяйства.  Активное участие в
субботниках.  Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда
агротехнических приемов  земледелия.  Создание кружков ликбеза.  Шефство над
неграмотными.   Культурно-просветительная   работа   в   избах-читальнях   и
библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках...
     Нет,  ничто не  было упущено,  и  ельчане,  и  малоархангельцы искренне
аплодировали Кобяшеву.
     А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне,
снисходительно  посматривал  на  сидящих  перед  ним  мужичков  и   учил  их
уму-разуму.
     Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с
ельчанами вели  между собой переговоры,  кого  избрать и  кого провалить при
выборах губкомола.
     И  вдруг перед заключительным заседанием объявляют:  члены и  кандидаты
партии - на заседание фракции!
     Коммунистов собрали в  обыкновенном классе с  партами и школьной черной
доской.
     - Садитесь!
     За учительским столиком - типичный гимназический учитель, только что не
в вицмундире,  с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке,
в черных брюках - Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.
     - Итак,  товарищи,  предстоит  обсудить  состав  губернского  комитета.
Называйте кандидатов.
     Шульман назвал Кобяшева, а Кобяшев Шульмана.
     Поднял руку Шифрин:
     - Я бы предложил взять за основу старый состав и добавить к нему...
     Рыжаков оглянулся на Славу и тоже поднял руку.
     - А у вас что?
     - Список...
     - Давайте!
     Собрание Попов вел железной рукой.
     Называл фамилию и строго смотрел в зал.
     - Есть отводы?
     Тщетны   были   попытки  малоархангельцев  и   ельчан  изменить  состав
губкомола.
     - Шифрин?
     Тут уж Слава не выдержал.
     - У  меня есть...  Он  приезжал к  нам в  уезд накануне Десятого съезда
партии. Выступал против платформ Ленина...
     Вместе с Сосняковым выводил он Шифрина в Корсунском из школы.
     - Но ведь он подчинился решениям съезда?  -  спросил Попов Ознобишина и
тут же обратился к  самому Шифрину:  -  Вы на какой позиции сейчас,  товарищ
Шифрин?
     - На   партийной,   -   торопливо   отозвался   Шифрин.   -   Ознобишин
передергивает!
     - Вот видите? - укоризненно сказал Попов и представил слово Кобяшеву.
     - Шифрин порвал с отцом!  Понимаете,  товарищи?  Порвал с родным отцом,
которого захлестнула мелкобуржуазная стихия!  Нашел  в  себе  силы  уйти  из
семьи...
     Затем  стал  рассказывать о  том,  как  Шифрин,  выехав  с  отрядом для
усмирения кулацкого восстания,  был  послан  с  особым  заданием на  станцию
Змиевка,  встретил  по  пути  обоз  с  оружием,  убедил  крестьян разоружить
белогвардейцев и доставил оружие в расположение Красной Армии.
     Слава слушал и не верил своим ушам, а Шифрин скромно сидел за партой.
     - Один,  безоружный,  не побоялся белогвардейского конвоя,  - продолжал
Кобяшев.  -  Что еще добавишь?!  А  что касается дискуссии о профсоюзах,  он
действовал в рамках партийного Устава, и те, кого он поддерживал, остались в
рядах партии...
     - Дискуссия закончена,  -  сказал Попов.  -  Шифрин неплохо редактирует
газету, и губком партии рекомендует оставить его в списке.
     Слава опять поднял руку.
     - Что еще?
     - Шифрин не пользуется нашим доверием, - упрямо повторил Слава. - А что
он  порвал с  семьей,  нисколько его не  украшает.  Как же  это он бросил на
произвол судьбы своих сестер и братьев?
     - "Нашим доверием"! - передразнил Попов, обрывая Ознобишина. - Мы знаем
Шифрина...
     Да, Попов далеко не Шабунин и даже не Кузнецов, те тоже умеют приказать
и настоять, но предпочитают убедить и доказать, а этот не очень-то заботится
о том, что могут о нем подумать те, кому думать, по его мнению, не положено.
     - Кто за то, чтобы оставить Шифрина? - спросил Шульман. - Кто против?
     Слава  не   ожидал,   что   после  выступления  Попова  против  Шифрина
проголосует чуть ли не половина присутствующих.
     - Что за недисциплинированность!  -  Попов досадливо поморщился. - Вы -
коммунисты, и губком предлагает вам голосовать за... За! За! - несколько раз
повторил он. - В порядке партийной дисциплины!
     - Так как,  товарищи,  переголосуем? - спросил Шульман, скромно потупив
глаза. - Кто за Шифрина, поднимите руки еще раз!
     И Слава нехотя поднял руку и проголосовал и за Шифрина, и за Шульмана.


        34

     - К  вам тут заходили двое,  -  сообщила Эмма Артуровна,  вопросительно
взглядывая на Славу. - Обедать будете?
     Он пораньше вернулся домой,  чтобы выспаться, наутро ехать в Жерновец -
малознакомое село,  где  комсомольцы арестовали попа,  заперли  в  церкви  и
никого к нему не пускают.
     - Что за люди?
     - Пожилые. Должно быть, по делу, серьезные очень. Сказали, зайдут еще.
     - Ладно,  Эмма Артуровна.  У меня еще дел...  -  Он выложил из карманов
всякие бумажки.  -  Выспишься тут,  -  сказал самому себе  Слава и  принялся
читать  инструкцию  губкомола  о   проведении  недели  сближения  союзной  и
несоюзной молодежи.
     Эмма Артуровна потопталась и  ушла,  Слава поглядел ей  вслед,  перевел
взгляд на окно и залюбовался узорами мороза на стекле.
     Была  у  него  такая  дурацкая манера:  заметит какой-нибудь  пустяк  и
рассматривает -  звезду за  окном или воробья на  подоконнике,  а  то  так и
задумается над  тем,  как  это  морозу  удается рисовать такие  симметричные
узоры.
     Сидел и рассматривал заиндевевшие стекла,  пока не услышал,  как за его
спиной стукнула дверь.
     Обернулся -  Степан Кузьмич!.. И Пешеходов... Кузьма... Кузьма... Слава
не помнил его отчества... Директор Моховского конесовхоза. Оба в валенках, в
полушубках, замерзшие, злые.
     - Принимаешь гостей?
     Слава вскочил, засуетился.
     - Раздевайтесь. Откуда? Вот не ждал...
     Оба  облегченно вдохнули в  себя  теплый воздух,  побросали на  кровать
полушубки и принялись рассматривать Славу.
     - Что вы так смотрите?
     Пешеходов выглядит вполне благополучно, хотя на лице у него недовольное
выражение, а вот Степан Кузьмич совершенно несчастен: мертвенно-серое лицо и
до невозможности тусклые глаза.
     - Смотрю, кем ты тут стал, - хрипло говорит Быстров.
     - Кем же я могу стать?
     - Бюрократом. Как и все тут.
     - А здесь все - бюрократы?
     Быстров приказывает Пешеходову:
     - Расскажи, Кузьма...
     Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была
лучшей лошадью в  мире.  Когда Быстрова сняли с  работы,  он увел Маруську к
себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад
в  Рагозине  появился  милиционер  из  соседней  Покровской волости,  привез
предписание забрать у  Быстрова лошадь и  сдать в Моховский совхоз.  Быстров
было заартачился,  потом хотел застрелить Маруську,  но  не  поднялась рука,
кинулся к Пешеходову.  "Кузьма,  пойми..." - "Я бы рад оставить тебе кобылу,
да  не  в  моей  власти  дарить государственных лошадей".  -  "Кузьма!.."  -
"Хлопочи в  Малоархангельске".  Быстров всегда  был  в  добрых  отношениях с
Пешеходовым,  тот согласился поехать вместе с  Быстровым в  Малоархангельск,
сказать,  что совхоз обойдется и  без быстровской кобылы,  однако в  уездном
исполкоме стояли на  той  же  позиции,  на  какой всегда стоял сам  Быстров:
нельзя оставлять кровных лошадей у  частных владельцев.  "Это  я-то  частный
владелец?"  -  "А  кто же  вы?  Это же злоупотребление -  пользоваться такой
маткой для разъездов". Не помог и Пешеходов!
     Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.
     - Мне без этой лошади жизнь не в жизнь...
     Нет,   это  не  тот  Быстров,   который  на  митингах  зажигал  мужиков
революционным огнем, жизнь сломала его.
     - А с Афанасием Петровичем говорили?
     - Сказал, что не вправе дарить лошадей.
     - Но ведь он действительно не вправе...
     - Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!
     Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй...
     - Я  сейчас...  -  Слава побежал к  Эмме Артуровне,  попросил сходить к
Прибыткову,  единственный частный магазинчик на весь Малоархангельск,  взять
бутылку  вина,   какого   угодно,   и   приготовить  чего-нибудь   закусить.
"Рассчитаюсь из первого жалованья..."
     Быстров и  Пешеходов говорили о чем-то между собой,  когда Слава вошел,
они замолчали.
     Тягостное молчание. Даже более чем тягостное.
     Слава не знал,  что это его последнее свидание с Быстровым, но сознание
того, что им не о чем говорить, наполнило его тревожным предчувствием.
     Так  они и  молчали,  тревожно,  долго,  все трое,  пока не  вошла Эмма
Артуровна.
     На  деревянном  подносе  внесла  бутылку  вина,   селедку,   украшенную
кольчиками лука, нарезанную кружками домашнюю колбасу, три сваренных вкрутую
яйца, хлеб.
     - Я взяла портвейн, - сказала она. - Селедочка...
     Кажется, она готова была присоединиться к компании.
     - Хорошо, идите, - оборвал ее Слава.
     Эмма Артуровна обиженно удалилась.
     - Портвейном  угощаешь?   -  Степан  Кузьмич  выговорил  "портьвейнем",
обернулся к  Пешеходову и  насмешливо продолжал:  -  А  мы вина не пьем,  мы
самогон употребляем.  Обуржуазился ты  здесь...  До  чего  дошел...  Кровать
ковром покрыл,  мягкую мебель завел,  барышню какую-то в шелковой рамочке на
стенку по весил... Нет, не тому я тебя учил.
     Слава смотрел на него со все нарастающим смятением.
     Кровать у  него действительно застелена,  но  не  ков  ром,  а  дешевым
покрывалом Эммы  Артуровны.  "Мягкой  мебелью"  был  один-единственный стул,
обитый пунцовым, давно просалившимся шелком, забытый владельцами дома, давно
уже  покинувшими Малоархангельск А  "барышней в  шелковой рамочке" была Вера
Васильевна,  снятая совсем-совсем молодой,  еще до  замужества,  и  чистота,
какой веяло от нее,  обязывала Славу вести себя так,  чтобы ни папа, ни мама
ни в чем и никогда не могли его упрекнуть.
     Резким движением Быстров отставил бутылку в сторону.
     - Знаешь,  кого ты должен повесить над своей головой?  -  воскликнул он
срывающимся голосом.  - Маркса! Карла Маркса! Великого учителя пролетариата!
А ты держишь над головой какую-то...
     Слава не мог позволить ему продолжать:  сорвись с языка Быстрова слово,
которое готово было сорваться и  которое Слава никогда бы  ему  не  простил,
могло  бы  произойти что-то  такое  безобразное,  чему  нельзя  будет  найти
оправдания.
     - Дурак! - крикнул Слава. - Сам не понимаешь, что говоришь!
     Степан Кузьмич откинулся на спинку стула, точно его ударили. Ознобишин,
Слава Ознобишин назвал его дураком...
     Поднялся, протянул полушубок Пешеходову.
     - Пошли, Кузьма, нам с ним говорить не о чем.
     Негромко стукнула дверь.
     Если бы Слава знал, что видит Быстрова в последний раз!
     Пешеходов  и  Быстров  шли  по  заснеженному Малоархангельску и  нехотя
поругивали Славу,  дошли  до  дома  с  фуксиями  на  подоконниках,  где  они
остановились,  поужинали холодными блинами и салом, допили остатки самогона,
еще раз ругнули Советскую власть и  легли спать,  а Слава долго еще сидел на
кровати и думал то о Быстрове и Пешеходове,  то о жерновском попе,  которого
завтра ему предстоит освобождать из-под какого-то дурацкого ареста.


        35

     Славе не  хотелось открывать глаза,  покуда спишь,  все хорошо,  а  как
проснешься, сутолока и тревога сразу ворвутся в жизнь, и так до вечера.
     В  комнате холодно,  Эмма Артуровна еще не  затопила печь.  Слышится ее
хриплый со сна, недовольный голос:
     - Спит он еще... Сколько мороза нанесли! Кто вы им будете?
     Надо вставать!
     Румяный старичок держал  в  руках  снятые варежки и  похлопывал одну  о
другую.
     Не сразу узнал его Слава...  Герасим Егорович,  брат покойной Прасковьи
Егоровны... Все такой же суетливый и веселенький.
     Зато он сразу признал Славу.
     - Миколаич,  наше вам с кисточкой.  Заехал вот к тебе по дороге. Чайком
напоишь?
     Пришлось распорядиться.
     Неудобно не принять гостя.
     - Заходите, раздевайтесь.
     - Значит,  тут квартируешь?  -  Егорыч оглядел комнату. - Что ж так? Ни
креслов у тебя, ни занавесов...
     Эмма  принесла чайник,  Слава расставил посуду,  на  этот  раз  у  него
нашлись и хлеб, и даже немного сахара.
     Егорычу ничего не нужно, кроме чаю. Он деликатно отгрызал самую малость
от куска сахара, прихлебывал с блюдца чай, отдувался.
     - Чай-от малиновый?  Фабричный?  Малину суши для души, а распаривай для
здоровья.  Как ты тут? Еще не обженился? Ну, я шутю, шутю, покеда бородой не
обзаведешься,  не женись. Давно я не был в Успенском, сестра на погосте, вот
и не еду в гости...
     Слава томился, пора на службу, и выпроводить неудобно.
     - Вы сюда по делам или как?
     - Неужли без дела?  -  весело отвечает Егорыч.  -  Жмых привез продать,
обвиднеется, пойду на базар.
     - И много?
     - С пуд.  А к тебе с новостью. Уж такая новость, такая новость... Мужик
был, конечно, не всем по нутру, но лихой был вояка.
     - Это кто же?
     - Лихой был  и,  можно сказать,  справедливый,  -  продолжал Егорыч.  -
Только вот сбили его...
     - Да вы о ком?
     - Царствие ему небесное, завтра, должно, уже и похоронят.
     Слава раздражается:
     - О ком вы?
     Егорыч на  секунду замолкает в  уверенности,  что  своим  сообщением он
поразит Славу.
     - Быстров... Степан Кузьмич... скончались.
     Он прав. Слава замирает... Не может быть! Туман застилает ему глаза.
     - Не может быть, - вслух повторяет Слава.
     - Отчего же не может быть? Вчерась его нашли...
     - Где нашли?
     - В  роще.  В Рагозинской роще.  Повесимшись.  Ребятишки пошли натрясти
желудей и обнаружили. Висит на дубу...
     - Как - висит?
     - Ну,  как  висят?  Самостоятельно висит.  Я  ж  тебе докладаю.  Такому
человеку трудно без власти жить Пил без просыпу,  перебрал и...  Где наша не
пропадала, а кончать когда-нибудь надо!
     Нет,  Слава не может поверить тому,  что Степана Кузьмича не стало.  Не
может, не может Быстров умереть, да еще повеситься. Не того он десятка. Пил,
конечно,  пил,  с горя пил... Но он же борец, такие люди не кончают с собой.
Это сплетни, слухи.
     Слава на мгновение приободрился.
     - Ерунду вы говорите,  не может Быстров повеситься, не такой характер у
него...
     - Характер!  - Егорыч всплеснул руками. - Да я точно говорю. Из-за того
и  заехал,  подумал,  что  не  может  сердце  в  тебе  на  евонную смерть не
отозваться.
     Слава сжался весь, совсем как в те минуты, когда выполнял самые важные,
самые опасные поручения Быстрова.
     - Ну расскажите, расскажите по порядку...
     - А я и говорю по порядку,  -  обиделся Егорыч.  -  Ушел позавчерась из
дому,  сказал бабе:  "Я тут,  недалече, скоро вернусь". На дворе ночь, а его
нет,  с  ним такое случалось,  пропадал не на один день,  а вчера в роще его
нашли, висит, сердешный, на суку, перепужал ребятишек...
     - Вы-то откуда узнали? Сами видели?
     - Зачем мне видеть?  Я в Козловке был проездом,  дела у меня там, а тут
приезжает из Рагозина Выжлецов -  слышал? Семен Прокофьич, мельник, говорит:
Быстрову конец, не выдержал...
     У Славы на сердце тоже тоска. Что-то надо делать, а что?
     - Хоронят когда?
     - Завтра, как от милиции известию получат, делать вскрытию аль нет...
     - Вам чаю еще налить?
     - Налей, налей, милок...
     Егорыч потягивает чаек и потягивает, греется. И все смотрит, смотрит на
Славу,  не  отводит  от  него  глаз...  Так  ли  уж  его  интересует,  какое
впечатление произвело сообщение на Славу?  Посмотрит, опустит глаза к блюдцу
и опять посмотрит... Нет, чего-то Егорыч недоговаривает.
     Ставит блюдце на стол, наклоняется к Славе.
     - Слушай, Миколаич, чего скажу... А что, ежели это... убивство?
     Слава не очень-то понимает Егорыча.
     - Убийство?
     - Оченно просто.
     - Зачем?
     - А  у  него много,  у твоего-то Степана Кузьмича,  ненавистников было,
люди обид не прощают...
     - Да нет, не может быть...
     Не может быть, чтобы Степана Кузьмича убили... Да и кто решится на это?
Нет, нет...
     - Глупости...
     - Глупости-то  оно глупости,  да  ведь люди просто так руки на  себя не
накладают, а такой орел и подавно...
     Слава встает.
     - Вы тут сидите,  захочется, Эмма Артуровна вам еще чайничек вскипятит,
а мне, извините, пора.
     - Торопишься по начальству докладать? - догадывается Егорыч. - Мне тоже
на базар...
     Обычно  Слава  бежит  на  работу,   а  сейчас  не  торопится,   идет  и
раздумывает, как же это могло случиться, что он потерял Быстрова?
     Впрочем, Быстрова он давно потерял, но теперь, когда человек вообще уже
не существует,  мысль о  непоправимости происшедшего давила с  непереносимой
силой.
     Возле укома Славу нагнал Ушаков.
     - Что это ты такой невеселый?
     - Да нет, ничего, - безучастно отозвался Слава. - Голова болит...
     Он пошел не к  себе наверх,  на антресоли,  а  к  взрослым,  в  уездный
комитет партии.
     Шабунин  был  не  один,   у  стола  сидели  начальник  уездной  милиции
Дегтяренко,   как  всегда  суровый  и  молчаливый,  и  Пересветов,  директор
Каменского конесовхоза.
     Слава остановился на пороге.
     - Афанасий Петрович, можно?
     - Заходи, заходи...
     Дегтяренко и Пересветов замолчали.
     - Что у тебя? - спросил Шабунин.
     - Афанасий Петрович,  вы  знаете...  -  Голос  Славы сорвался.  -  Умер
Быстров.
     - Знаю.  -  Шабунин сочувственно посмотрел на  Славу.  -  Мне еще вчера
вечером сообщил Семин.
     - А вы знаете...
     - Да, не выдержал, сорвался, - подтвердил Шабунин. - Жаль, но...
     - Сам виноват, - досказал Дегтяренко.
     - Нет,  не то,  - не согласился Шабунин. - Виноват, конечно, но мы тоже
недоглядели. - Он помолчал и поставил точку. - Недоглядели за человеком.
     Слава не очень понимал, что ему нужно от Шабунина.
     - Как же теперь...
     - Похоронят без нас,  -  опять жестко вмешался Дегтяренко.  -  Быстрова
фактически списали еще год назад.
     Тут Шабунин сам догадался, что от него нужно Славе.
     - Хочешь поехать? - Шабунин задумчиво постучал пальцами по столу. - Что
ж, поезжай. Успеешь на похороны. Только учти: ни речей, ни митингов.
     Слава  с  отчаянием смотрел  в  окно,  стекла  оттаяли,  на  подоконник
наползали тяжелые мутные капли.
     - А вы не думаете, что не сам он себя убил? Его многие ненавидели!
     - Конечно,  не сам,  - мрачно согласился Дегтяренко. - Самогон, вот кто
его убийца.
     - Нет,  не  думаю.  Кому  он  сейчас мог  быть опасен?  Семин выяснял -
собственная слабость, - ответил Шабунин. - Иди на конный двор, передай, чтоб
запрягли тебе мои ползунки, а твоим товарищам я сам скажу, что отпустил тебя
дня на два домой.


        36

     В ползунках Шабунин ездил,  когда спешил, - маленькие такие саночки, от
силы на двух человек, с неширокой полостью и невысокой спинкой.
     На конном дворе удивились:  Шабунин свои санки никому не давал, а тут -
нате! - предоставил ползунки Ознобишину, которому вообще не положено личного
выезда...
     Ничего не поделаешь,  приказ есть приказ.  Запрягли в ползунки Урагана,
могучего аргамака в  яблоках,  не  запряжешь в  беговые  санки  какую-нибудь
клячу, - часа не прошло, как Слава выехал из Малоархангельска.
     Понукать Урагана не  приходилось,  только снег  да  комья мерзлой земли
летели из-под копыт,  легкие санки для такого коня неощутимы, зато на сердце
Славы давила такая тяжесть,  какой он,  кажется,  еще никогда не испытывал в
жизни.
     Разговор  с  Шабуниным  и  особенно  неприязненные  реплики  Дегтяренко
развеяли  подозрения  Славы,   не   перенес   Степан   Кузьмич  одиночества,
отверженности, безвластия...
     Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич...
     Мороз  свирепел,  ветер завивал снежок,  Слава не  замечал мороза,  так
торопился, да и тулуп спасал, что дали ему на конном дворе конюхи.
     Поворот  за  поворотом,  деревня за  деревней,  ветла  за  ветлой,  без
передышки донесся до Успенского,  выехал чуть ли не в сумерки и приехал чуть
ли  не  в  сумерки,  завернул домой,  побежал на кухню к  Федосею,  попросил
подбросить Урагану сенца -  не распрягать, а только подбросить, пошел в дом,
Вера Васильевна не ждала сына, однако появлению его не удивилась.
     Слава поцеловал мать, устало опустился на стул.
     Вера Васильевна,  вероятно,  подумала о  том же,  о чем Слава думал всю
дорогу.
     - Ты знаешь... - начала было она.
     - Знаю, - коротко отозвался Слава. - Не надо.
     - Ты надолго?
     - Нет, отдохнет лошадь и сразу в Рагозино.
     - Есть будешь?
     - Дай чего-нибудь...
     Пошли на  кухню,  Вера Васильевна налила горячих щей и,  пока Слава ел,
пригорюнившись, смотрела на сына.
     - А не опасно? - вдруг спросила она.
     - Какая может быть опасность?  -  Слава хмыкнул.  - Дорога известна, до
ночи далеко, волков нет...
     Вера Васильевна покачала головой.
     - Я не о том...
     - А о чем?
     - Как ты думаешь, Степан Кузьмич погиб своей смертью?
     Вот и мама что-то подозревает.
     Слава доел щи, отодвинул тарелку, строго посмотрел на мать.
     - А кому он сейчас нужен?
     - Ну,  не говори...  -  Мама стала совсем грустной.  - Убили Александру
Семеновну. Может быть, те же...
     - Какая тут связь? - возразил Слава. - Там - грабители, да и тому скоро
три года.
     - Ну,  не знаю,  не знаю,  -  согласилась Вера Васильевна. - Это я так.
Ползут всякие слухи...
     - Не  всякому слуху верь...  Такие сказки сочинят,  что  спать ночью не
будешь!
     В  Рагозине он сперва заехал к  Жильцову,  тот распорядился накормить и
поставить на ночь лошадь, а сам отправился разыскивать избу Быстрова.
     Изба небольшая,  ладно сбитая,  но  старая,  серая от времени,  за годы
пребывания у власти Степан Кузьмич так и не удосужился построить своим детям
жилище поновее и попросторнее.
     Сравнительно поздно,  деревня спит в такое время, но навстречу Славе из
сеней кто-то вышел и кто-то вошел.
     Ярко горят две лампы,  не  из тех,  какими пользуются обычно мужики,  а
принесенные, должно быть, из школы или из сельсовета.
     Большой,  сбитый из тяжелых темных досок стол в  правом углу,  на столе
гроб из только что обструганного дерева,  в углу над гробом косо висит икона
божьей матери, а в гробу на белой подушке...
     Только глаза уже не  блеснут стальной искрой,  веки набрякли,  и  серые
круги возле глаз...
     Сперва Слава ничего больше и не видел:  Быстров,  один Быстров,  Степан
Кузьмич...
     Как же это так? Как же это мы с тобой больше никогда не увидимся?
     Свет бил в глаза.  Слава огляделся.  Скамейки по стенам.  Две старухи у
гроба. Женщина у печки. Так стоят, когда замерзнут и греются. Жена Быстрова,
догадался Слава. Красивая женщина. Была красивой.
     Слава подошел к ней.
     - Елена...  Елена...  - Ее называл как-то Быстров, но Слава запамятовал
ее отчество. - Простите... Вас как по отчеству?
     - Константиновна, - отчетливо произнесла она. - А вы?
     - Ознобишин.
     - Знаю, - сказала женщина. - Приехали хоронить?
     - Только сегодня утром узнал,  -  сказал Слава,  как бы оправдываясь. -
Боялся, опоздаю...
     Он не умел утешать, да и не знал, нуждается ли эта женщина в утешении.
     - Вы где остановились-то? - осведомилась она с необидным безразличием.
     - Лошадь оставил у Павла Тихоновича, у Жильцова, а сам сюда.
     Жена Быстрова повела подбородком в сторону гроба.
     - Отгулял...
     Старухи у гроба перекрестились и зашаркали прочь из хаты.
     - Чего это они? - спросил Слава.
     - Прощаться приходили.
     - Похороны завтра?
     - И так затянули, хотели вскрытие производить, да я не позволила...
     Тут внимание Славы привлек чей-то непрекращающийся шепот, жена Быстрова
заметила,  что  Слава  прислушивается,  и  слегка  отдернула  занавеску  над
запечьем - две русые головенки склонились с печи.
     - Дети ею,  дочка и сын,  - отчужденно пояснила она, точно это не ее, а
одного лишь Быстрова дети.
     Славе показалось,  дети похожи на Быстрова, такие же тонкие черты лица,
такие же светловолосые, голубоглазые.
     "Как это он смог их оставить?  -  с отчаянием подумалось Славе.  - Даже
ради Александры Семеновны..."
     - Идите,  отдыхайте,  -  строго сказала жена  Быстрова и  опять  повела
подбородком в сторону гроба. - Завтра с утра повезем на погост.
     - Я побуду еще? - просительно сказал Слава. - Недолго, а?
     - Поздно,  не отдохнете,  -  сказала жена Быстрова.  -  А впрочем,  как
хотите.
     Никогда не испытывал Слава к Степану Кузьмичу большей нежности, Быстров
часто  был  и  строг  и  суров,  а  вот  сейчас  сердце  Славы  захлестывала
безграничная нежность.
     "Степан Кузьмич... дорогой... хороший... - мысленно произносил Слава. -
Как же все это произошло?.. Почему мы перестали понимать друг друга?.. Ты же
мне родной..."
     Слава  боялся посмотреть на  Быстрова ниже  подбородка,  боялся увидеть
след петли и,  разумеется, скользнул взглядом - и ничего не увидел, воротник
кителя подтянут и наглухо закрывает шею.
     "Ах, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич..."
     А Степан Кузьмич молчал, уже ничего не мог он сказать Славе Ознобишину,
лицо спокойно и строго,  исчезли морщинки со лба,  губы стиснуты,  и никогда
уже ни на кого не посмотрит, не взглянет...
     Слава стоял у гроба, у печки стояла овдовевшая женщина.
     Слава услышал ее вздох, понял, что она не приляжет, пока хоть кто-то из
посторонних находится в избе, и пошел к двери.
     - Зачем же его...  - Он взглянул на икону. - Зачем его под образа? Ведь
он не признавали...
     - Старухи принесли,  -  равнодушно объяснила Быстрова.  -  Сам-то он не
позволял держать икон в xaтe.
     - А отпевать завтра? - спросил Слава с тайной надеждой отговорить ее от
церковных похорон.
     - Хотели,  да отец Николай отказался: самоубийцев, говорит, отпевать не
положено.
     Горе терзало Славу,  и все-таки он обрадовался, что Степана Кузьмича не
будут отпевать,  сам  Быстров не  позволил бы  хоронить себя  по  церковному
обряду.
     Слава шел заснеженной,  пустынной улицей,  мерцали звезды,  поблескивал
снег, где-то одиноко брехал неунывающий пес.
     У Жильцовых все спали, Слава постучался, ему быстро открыли.
     - Мы думали, останетесь у Быстровых до утра. Ужинать будете?
     - Нет,  нет,  -  отказался Слава.  -  Мне бы соснуть пару часиков, если
можно...
     Ему постелили на  лавке,  перина не умещалась,  свешивалась до полу,  и
Слава всю ночь подтягивал ее.
     Утром  встал  чуть  свет,  позавтракал вместе  с  Жильцовыми  и  только
собрался идти к Быстровым, как за ним прибежал вихрастый визгливый паренек.
     - Дядя Паша,  где у вас тут этот,  как его...  Ну, приехал вчера, у вас
остановился?
     - Чего тебе? - спросил его Слава.
     - Ванька зовет. Давай быстро! Ну, Сосняков. Ванька Сосняков.
     - Да разве он дома?
     - Приехал на зорьке. Давай, давай!
     - А где он?
     - В школе.
     В школе - комната, отведенная для Корсуновской комсомольской ячейки.
     У школы возня, игра в снежки, занятия еще не начались.
     Многое изменилось за три года в доме Корсунских,  сделали коридор, залы
разделены перегородками.
     - Здравствуй, Иван, с чего это ты в такую рань?
     - Узнал, что вы приехали в Рагозино, и вот следом за вами.
     Сосняков официален,  важен, строг, обращается на "вы" - Слава ничего не
понимает.
     - А что стряслось?
     - Хочу предотвратить ваше ошибочное поведение.
     - Мое поведение?
     - Полагаю, вы приехали на похороны?
     - А  тебе  какое дело?  Впрочем,  и  тебе  стоило бы  принять участие в
похоронах.
     - Мне?
     - Тебе.
     Сосняков искренне удивлен:
     - Да вы понимаете, что предлагаете?
     В свою очередь, изумляется Слава:
     - Да  ведь это  он  устанавливал Советскую власть в  нашей волости,  он
делал революцию...
     - А потом эту революцию предал?
     Тут только до Славы доходит смысл неожиданного появления Соснякова.
     - Ошибся и наказан за это, но он остался революционером.
     - Товарищ Ознобишин, вы недостаточно принципиальны.
     Значение этого  слова  Сосняков уже  знает  и  знает,  что  обвинение в
беспринципности способно задеть Ознобишина сильнее в