Подождите здесь, пришлю сейчас Кузьмина, он вас устроит. Вы не беспокойтесь, он хорошо вас устроит, он у нас дошлый. - Только мне бы уехать пораньше, - предупредил ее Слава. - До света. Так лучше. - И это понимаю, - согласилась Даша. - Кузьмин вам и лошадь подаст. Поправила платок, застегнула жакет, протянула Славе руку. - Попрощаемся или... - На мгновение запнулась и со смешочком спросила: - Или погребуете? Слава пожал ей руку, несмотря на упрямство, она внушала к себе уважение. - Ну, пока, не обижайтесь. Даша исчезла. Лампа коптила. На душе было паршиво, миссия его провалилась, пережитки прошлого оказались сильнее его доводов. Слава вышел на лестницу. В замочной скважине торчал ключ. Слава запер дверь, внизу, в канцелярии, никого уже не было, одна сторожиха, бабка с очками в железной оправе, сидела у грубки и вязала чулок. Слава отдал ей ключ, сел рядом. - Вы к Даше приезжали? - спросила сторожиха. - К Чевыревой, - подтвердил Слава. - Сурьезная девушка, - сказала сторожиха. - Не поддалась? - А вы откуда знаете? - удивился Слава. - По вас видно, - сказала сторожиха. - Ведь вы ей начальство? - Допустим, - согласился Слава. - А то зачем бы вам приезжать? - сказала сторожиха. - Обламывать, чтоб не уклонилась. Слава промолчал. - А она уклонилась, - продолжала сторожиха. - Потому ей здесь жить. Их беседу прервал Кузьмин. Он улыбался, глаза блестели, родинка возле носа набухла, должно быть, успел уже выпить стакан-другой первача. - Пошли, Вячеслав Миколаич, - позвал он Славу. - Устроил я вам ночку что надо! Вышли на улицу. Мороз. Поздний вечер. Мигают звезды, одна голубей другой. Хрустит снег. Лают псы. Несмотря на мороз, на позднее время, доносятся взвизги гармошки, может быть даже от избы Чевыревой. Село еще не спит, слышны голоса, попадаются навстречу прохожие. - Хорошо, Вячеслав Миколаич? - спрашивает Кузьмин. - Что - хорошо? - Жить хорошо. - Кузьмин удовлетворенно усмехается. - Мороз, а нам тепло, и покушать найдется что... - Мы куда? - спрашивает Слава. - Куда надо. Да вы не беспокойтесь, в плохое место не отведу. - А все-таки? - Есть тут одна вдова - самое подходящее место. Идут некоторое время молча. - Погоди-ка, Кузьмин, а это не за тебя Даша выходит? - вдруг спрашивает Слава. - Да вы что? - Кузьмин даже как будто обижается. - Пойдет она за меня! - А чего ж ты у нее на побегушках? - При чем тут побегушки? - Обида уже явственно звучит в его голосе. - Первый помощник я у Дарьи Ивановны. - По какой же это линии? - По комсомольской! Очень уж беспечен Кузьмин для комсомольского работника. - Ты кем в волкоме? - Экправ. Экономическо-правовой отдел... Та же должность, какую занимал Саплин в Успенском. "Не везет нам с экправами, - думает Слава. - В Успенском Саплин, здесь Кузьмин. Несерьезный какой-то!" Впрочем, никаких грехов за Кузьминым Слава не знает. Разве только что приехал звать его на церковную свадьбу... - Батраков-то у вас не очень прижимают? - осведомляется Слава по долгу службы, хотя вопрос этот совсем не ко времени, да и без ответа Кузьмина он знает, что с охраной интересов молодых батраков у Чевыревой все в порядке. Кузьмин вздыхает. - Говорил я вам, что не поддастся наша Дарья Ивановна. Коли что решит, ее уже не свернуть. - А мы тоже решим, - жестко говорит Слава. - Исключим за такое дело из комсомола. - И глупо, - говорит Кузьмин. - У нас, знаете, как ее слушают? И бабы, и даже старики, вся в батьку. - А идет на поводу у отсталых элементов? - А она не идет, - объясняет Кузьмин. - Только в деревне гражданский брак еще преждевременное дело, сойдись она просто так, народ от нее сразу отшатнется. Вот и Кузьмин рассуждает так же, как Даша. Ее влияние, что ли? Идиотизм деревенской жизни. - Пришли, - объявляет Кузьмин. Аккуратный бревенчатый дом в два окна, на окнах занавески, за занавесками свет. - Кто такая? - спрашивает Слава. - Да есть тут одна, - неопределенно отвечает Кузьмин. - Мужа в войну убили, детей нет, живет помаленьку. Несильно стучит по стеклу. Гремит щеколда, приоткрывается дверь, звонкий голос: - Заходите, заходите! Их ждали, в избе тепло, светло, чистенько, стол накрыт рушником, тарелки с капустой, с мочеными яблоками, с накрошенным салом, зеленая склянка... - Вам будет здесь хорошо, - говорит Кузьмин. - Раздевайтесь. Да уж чего лучше! Все прибрано, все на месте, на окнах ситцевые занавески с цветочками, в углу над столом иконы, веселые, цветастые, на стене картинка, опять же цветочки, и портрет Луначарского. Но лучше всего сама хозяйка. Может, и вдова, но такую вдову всякий мужик любой девке предпочтет. Молода, красива, приветлива. Лет двадцать пять ей, ну, может, на год, на два больше. Кузьмин тоже раздевается. Хозяйка подает гостю сложенную лодочкой ладонь. - Будем знакомы. Кузьмин перехватывает взгляд Славы. - Аграфена Дементьевна, - называет он хозяйку. - Груша, - поправляет хозяйка. - Закусите... Достает из печки миску, щи заранее налиты и поставлены в печь, чтобы не остыли, наливает в тарелку, ставит перед гостем. - Горяченького, с морозцу. - С морозцу и покрепче пойдет! Кузьмин разливает самогон, и хозяйка без ломанья берет свою стопку. Слава свою отодвигает. - Я не пью. Хозяйка тянется со стопкой к Славе. - Со знакомством? - Нет, нет, не пью, - решительно повторяет Слава. Хорошо бы он выглядел, приехал по принципиальному делу и пьет после неудачи самогон! - Ну а мы выпьем, - радостно произносит Кузьмин, чокается с хозяйкой, и оба с аппетитом пьют. Кузьмин с хрустом разламывает яблоко. Ест он так аппетитно, что и Слава берет яблоко. - Кушайте, кушайте, - заботливо угощает хозяйка. - Сама мочила, у меня свой ото всех секрет. Но дросковский экправ пьет очень аккуратно, опрокидывает еще одну стопку и встает. - Отдыхайте, - говорит он Ознобишину. - Приеду завтра чуть свет. Кузьмин одевается и, подавая Ознобишину руку, как-то насмешливо вдруг говорит: - С гражданским браком! Слава не понимает, чему он смеется, да и Аграфена Дементьевна тоже, кажется, не понимает. - Будем стелиться, - говорит она, оставшись вдвоем с гостем. Кладет на лавку кошму, накрывает чистейшей простыней, стеганым одеялом, взбивает подушку. - Спите спокойно, свет можно гасить? Задувает лампу, уходит за занавеску, там у нее кровать. Слышно, как раздевается. Минута, другая... Тишину нарушает томный голос: - Вас звать... Вячеслав Николаич?.. Вячеслав Николаич, захочется на двор, из избы не ходите, у порога ведро... Слава не спит, и хозяйка не спит. Тишина. Аграфена Дементьевна вздыхает. Тишина. - Вам не холодно, Вячеслав Николаич? До чего заботлива! - Нет, спасибо, Аграфена Дементьевна. Опять тянутся минуты. - А может, холодно? - еще раз осведомляется Аграфена. Далось ей! - Нет, - говорит Слава. - Мне хорошо. Молчание. - А то идите ко мне - слышит он зовущий хрипловатый голос Аграфены. - Вдвоем теплее. Слава не отвечает. Теперь понятно, почему Аграфена не постелила ему постель помягче, она и не рассчитывала, что он останется спать на лавке. - Вячеслав Николаич! - окликает его еще Аграфена. - Не заплутайтесь в темноте... Слава молчит. Тишина. Аграфена громко вздыхает. - Ну, бог с вами... Обиды в ее голосе нет, скорее равнодушие. Слава слышит, как она возится за занавеской, как затихает. Вот что значат слова Кузьмина - с гражданским браком! Как все просто и... противно. Не так все это просто, как кажется Кузьмину или этой... Аграфене. Красивая, молодая и... бессовестная. Не мог бы он жениться на такой женщине. Где-то в глубине сердца он начинает понимать Дашу. "Ты поступаешь неправильно, но все же я тебя понимаю". Как это она сказала? "В гору не всегда поднимаешься по прямой, иногда и кругаля приходится дать". Может быть, она и права. Славе не спится. А за занавеской - спит или не спит?.. Славе сейчас очень одиноко. Позови его Аграфена еще раз, он пойдет к ней. Пойдет или не пойдет? Только Аграфена заснула. Сопит. Спит. Какие-то голоса доносятся до него, приближаются, нависают над ним... - Вячеслав Николаич! Вячеслав Николаич! Звонкий приятный голос называет его по имени. Он открывает глаза. Над ним наклонилась хозяйка... Чего она от него хочет? В комнате горит лампа. Сама Аграфена в платке и ватной жакетке. - Что вам? - Приехали за вами, пора. Хлопнула дверь, появился Кузьмин. - За вами, Вячеслав Миколаич, собирайтесь. Слава вскочил, торопливо привел себя в порядок. - Да, да, поехали. - Еще только светает, - певуче произносит Аграфена. - Позавтракайте. - Нет, нет, - отказывается Слава. - Спешим! - Хоть молочка выпейте. Только что подоила. Парного. Пользительно. Слава смущенно смотрит на Аграфену - сердится или смеется? Но не замечает ни того, ни другого, приветлива, ровна, даже ласкова. Кузьмин бросает испытующий взгляд на Аграфену, потом на Ознобишина. - Налей, налей, - говорит он Аграфене. - И мне, и ему. - А может, тебе погорячей? - весело спрашивает Аграфена. - Нет, - отказывается Кузьмин. - Молока. Дорога дальняя, в сон себя вгонять незачем. Напились молока с ржаным хлебом, оделись. Слава полез в карман: - Сколько с меня? Аграфена отмахнулась. - Да бросьте вы! Кузьмин потянул Славу. - Уж мы как-нибудь сами, не вы к нам, а мы вас звали... Слава подошел к Аграфене, протянул руку, она выглядела еще красивее, чем вечером, - черные глаза с поволокой, брови вразлет, нежный румянец... - Спасибо вам, Аграфена Дементьевна. Она ласково пожала ему руку. - Заезжайте еще. Перед домом все те же санки, запряженные все той же парой лошадей. Кузьмин взмахнул кнутиком, Слава его придержал. - Свадьба-то у Даши когда? - В обед. - А сейчас Даша где? - Где ж ей быть, дома. - Заедем к ней на два слова. - А вы не обидите ее? - забеспокоился Кузьмин. - Не надо бы в такой день. - Нет, нет, - заверил Слава. - Я ее не обижу. Подъехали к Дашиной избе - невзрачная у нее изба по сравнению с Аграфениной, Кузьмин забежал в дом, и тут же, кутаясь в плисовую жакеточку, выбежала из сеней Даша. - Что, Вячеслав Николаевич? - Ничего, - сказал он. - Я только хочу... Я понял... - Он совсем запутался. - Одним словом... будь счастлива! - Отвернулся и поторопил Кузьмина: - Поехали! Не слышал, что ответила Даша. А может, и вовсе не ответила? Кузьмин не спеша погнал лошадей. Слава оглянулся... Рассветало, розоватая кромка едва проступила на горизонте. Тоненькая девичья фигурка чернела с краю дороги. У Славы сжалось сердце, такой беззащитной и одинокой казалась Даша. Он подумал, что они никогда уже больше не встретятся. Хотя это было маловероятно. Придется же вызывать ее на заседание укомола. Что будет с ней дальше? Как сложится ее судьба? Ничего этого Слава не знал. Не дано это ему знать. Ну, то, что выйдет замуж, как и задумала, в этом он был уверен. Но он не знал даже, исключат ли ее из комсомола. Не знал, что родит она трех детей. Не знал, что через несколько лет Дашу выберут председателем сельсовета, а муж, как был, так и останется рядовым колхозником, что будет жить она с мужем в любви и согласии и что не пройдет двадцати лет, как муж Даши уйдет на войну и не вернется, и что, получив похоронную, Даша стиснет зубы и не проронит на людях ни слезинки, что немецкие полчища смерчем пройдут по орловской земле и Даша вместе с другими бабами, почерневшая и потускневшая от горя, сама будет впрягаться в соху и поднимать пласты обуглившейся земли, что выберут ее бабы председателем колхоза, что вырастит она своих детей на радость людям и что заблестит на ее груди Золотая Звезда... Ничего этого Слава не знал, и не дано ему было это знать, но такая нестерпимая жалость к Даше пронизала его сердце, что даже слезы навернулись на глаза и он варежкой смахнул их, чтобы Кузьмин не заметил его слабости. Утро вполне вступило в свои права, начинался один из последних дней зимы, когда мороз, веселый, свирепый и радостный, старался показать всю свою силу. В поле подувал ветерок и время от времени швырял в лицо иголочки снега. Да, играл еще мороз в поле, и ветер еще обжигал, но в порывах ветра веяло уже чем-то весенним. - А зря вы все-таки обидели Дашу, - неожиданно сказал Кузьмин. - Иногда обязательно надо со всеми согласиться, чтобы поставить потом на своем. - Да чем же я ее обидел? - спросил Слава. - Я же вижу, - сказал Кузьмин. - Только напрасно это. Дарья Ивановна у нас высоко летит, не девка, можно сказать, а орел. "Вот уж никогда не сравнил бы я Дашу с орлом, - подумал Слава. - Чем же белобрысая эта девчонка похожа на орла?" А ветер заметал в поле снежок, а лошадки бежали себе и бежали, все в жизни было сумбурно и непонятно, и вдруг каким-то внутренним взором Слава увидел нечто большее, чем дано было ему видеть, и мысленно согласился с Кузьминым, ведь и вправду в Даше Чевыревой было что-то орлиное. Нет, он не оправдывал ее, сразу не во всем разберешься, сейчас она низко опустилась, но она взлетит, взлетит, Слава верил в нее... - Иногда и орлам приходится спускаться на овины, - вслух продолжил Кузьмин мысли Славы. - Откуда ты это? - спросил Слава, в словах Кузьмина послышалось что-то знакомое. - В школе проходили, - сказал Кузьмин. - Забыл уже. А Слава вспомнил: орлам приходится иногда спускаться к земле, и куры уверены, что так летать могут и они. Слава верил, всей душой верил в Дашу: она еще поднимется, взлетит, "орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться!". 22 Не находилось времени обсудить вопрос: будет ли и, если будет, то какой, семья в коммунистическом обществе. То батраков приходилось трудоустраивать, то налаживать занятия в школах, учителя не справлялись со всеми навалившимися на них обязанностями, то проводить с призывниками разъяснительную работу, то вести учет земельных угодий и урожайности: и земотделу, и военкомату, и прежде всего уездному комитету партии, - тут было не до отвлеченных споров о семье, множество повседневных практических дел не позволяло комсомольским работникам уделять внимание вопросам, представлявшим пока что только теоретический интерес, поскольку никто из работников укомола обзаводиться семьей еще не собирался. И все же вопросом этим пришлось заинтересоваться, его ставила сама жизнь, Даша Чевырева ставила, не за горами время, когда окружающие Ознобишина девчонки и мальчишки переженятся, и всем им придется подумать, как устроить свой быт, заняться не только самовоспитанием, но и воспитанием собственных детей. Слава спустился по деревянным ступенькам в нижний этаж общежития - здесь комнаты потемней и потесней, однако чище и уютнее, Эмма Артуровна редко заглядывала на нижнюю половину дома, и ее обитатели сами заботились о своем быте, - и постучал в дверь к Вержбловской; не очень-то он расположен к Фране, но в данном случае нелишне побеседовать с ней: что же такое семья. - Войдите! Чем она занималась? Как сидела на кровати, так и не встала. Она смутилась, увидев Славу, подогнула ногу, обдернула юбку. Розовое пикейное одеяло, комодик откуда-то достала с бронзовыми гирляндами, должно быть из помещичьих трофеев, что свалены на складе жилищно-коммунального отдела, зеркало на столике украшено бантами из марли, марлю она, конечно, выпросила в аптеке, в глиняном горшочке, в деревне в такие сметану наливают, букет бумажных цветов... - Можно? - Я рада тебе... Слава. Как это у нее хорошо получается: "Сла-а-ва"... Протяжно и нежно. - Хочу с тобой посоветоваться. По женскому, что ли, вопросу. - Садись. Она подвигается на кровати, освобождая место, однако Слава присаживается на краешек табуретки. - Скажи, Франя, ты читала книжку 6 том, какая будет семья? Она вновь удивлена: - Семья? - Какая семья будет в коммунистическом обществе? Мне говорила об этой книжке Дарка Чевырева. Ей в женотделе дали. - Ах... - На мгновение Франя задумывается. - Ну, конечно, читала! Слава не уверен, что Франя читала, но она ни за что не признается. - А какая семья будет в коммунистическом обществе? - А почему это тебя интересует? - вопросом на вопрос отвечает Франя. Слава смущен. - Это же всех интересует. Все мы когда-нибудь поженимся. Актуальная тема. Вот я и хотел тебя спросить, как ты представляешь себе семейные отношения при коммунизме? Лицо Франи заливает краска, бог знает что ей подумалось! - Ну, я не знаю... Будет полная свобода, - начинает Франя. - Не будут венчаться, никто даже знать не будет, что кто-то поженился, может быть, муж и жена будут жить даже на разных квартирах... - А дети? - спрашивает Слава. - Дети? - Франя краснеет еще больше и опять на мгновение задумывается. - Детей вообще не будет! - То есть как не будет? - А зачем дети? - запальчиво спрашивает Франя. - Но ведь человечество должно же как-то продолжаться? - Ах человечество... Она опять размышляет. "Дура, - думает Слава. - Добьешься от нее толку!" - Детей будут родить по очереди и воспитывать в детских садах... Вот все проблемы и решены! - Я к тебе вот по какому делу, - говорит Слава. - Возьми-ка еще раз эту книжку в женотделе. Вопрос интересует молодежь. Особенно переростков. Устроим в клубе диспут на тему о том, какая должна быть семья в коммунистическом обществе, и ты сделаешь доклад. Франя разочарована, кажется, она придала вопросам Славы иной смысл. - Какой из меня докладчик? - Все мы плохие докладчики, - соглашается Слава, хотя сам о себе так не думает. - Учись выступать - это тебе официальное поручение. Учти! Слава на работе шутить не любит, это Фране известно, и ей придется учесть... - Так что готовься. Поскольку диспут объявлен и докладчик назначен, Слава заходит в женотдел. - Вы там давали какую-то книжечку Чевыревой. Секретарю Дросковского волкомола. Что-то там о семье. Не можете ли и мне дать? Ему охотно дают, в женотделе полно этих брошюр, Слава берет несколько экземпляров, благодарит и уходит. "А.Коллонтай. Семья и коммунистическое общество". Он собирается выступить на диспуте, поэтому вечером садится за стол, берет тетрадь, карандаш, делает для себя выписки. "Какая уж это семейная жизнь, когда жена-мать на работе хотя бы восемь, а с дорогой и все десять часов!" "Ну и что из того? Мама ходила на работу, - думает Слава, - и воспитывала нас..." "Семья перестает быть необходимостью как для самих членов семьи, так и для государства..." Почему? Маленькая сейчас у Славы семья, только мама и Петя, а все равно ему тепло при одной мысли, что есть у него семья... "Или это пережиток, - думает Слава, - и не нужно мне ни мамы, ни Пети?.." И какая же ерунда дальше: "Считалось, что семья воспитывает детей. Но разве это так? Воспитывает пролетарских детей улица..." Ерунда! Нет ничего крепче рабочих семей, и какие отличные люди выходят из этих семей! Ленин тоже рос в семье, иначе он не стал бы таким хорошим человеком... И что же автор брошюрки советует дальше? "На месте прежней семьи вырастает новая форма общения между мужчиной и женщиной: товарищеский и сердечный союз двух свободных и самостоятельных, зарабатывающих, равноправных членов коммунистического общества... Свободный, но крепкий своим товарищеским духом союз мужчины и женщины вместо небольшой семьи прошлого... Пусть же не тоскуют женщины рабочего класса о том, что семья обречена на разрушение..." И дальше: "Сознательная работница-мать должна дорасти до того, чтобы не делать разницы между твоими и моими, а помнить, что есть лишь наши дети, дети коммунистической трудовой России... На месте узкой любви матери только к своему ребенку должна вырасти любовь матерей ко всем детям великой трудовой семьи... Вырастет большая всемирная трудовая семья... Вот какую форму должно будет принять в коммунистическом строе общение между мужчиной и женщиной. Но именно эта форма гарантирует человечеству расцвет радостей свободной любви..." Чудовищно! Даже собаки не обмениваются щенками! "Моя мама, - думает Слава, - очень хорошая женщина, и к тому же она еще учительница, она любит своих учеников, и все-таки я и Петя для нее самые дорогие и близкие. А как же иначе? Ведь это она нас вырастила и воспитала. Многое помогло мне стать коммунистом, но ведь и мама тоже помогла... Нет, что-то не то! Даша Чевырева умнее рассуждает, чем эта Коллонтай..." Неправота Коллонтай становится ему очевидной. Он вспоминает доклад Шабунина о Десятом съезде партии. Ведь эта же самая Коллонтай выступала на съезде против Ленина, это она утверждала, что пролетариат влачит в Советской России "позорно-жалкое существование", это она пыталась опорочить Ленина в глазах рабочих, а теперь пытается лишить работниц всяких нравственных основ... "Нет, такая мораль нам не нужна, - думает Слава. - Это не коммунистическая мораль..." Утром Ознобишина вызвал Кузнецов. Слава пришел к нему с книжкой Коллонтай в руках. - Что это вы за диспут затеяли? - О семье, - объяснил Слава. - Какая семья будет в коммунистическом обществе. - О семье! - Кузнецов поджал губы. - Самое время! Скоро налог собирать, а вы об отвлеченных материях... - На собраниях часто задают вопросы на эту тему. Кузнецов насмешливо смотрел на Славу. - И что же ты скажешь о семье? - Не знаю, - честно признался Слава. - В общем-то я за семью, хотя в книжке совсем обратное. Кузнецов прищурился. - Что еще за книжка? Слава протянул ему брошюру. - А!.. - Кузнецов небрежно отбросил ее от себя. - Не очень-то доверяйте этой книжонке. - А как же быть? - возразил Слава. - Ведь это официальное издание. Госиздат... - Мало ли глупостей у нас издают... - Кузнецов рассердился. - Напорола вздорная баба невесть чего, а у нас и рады... - Он строго посмотрел на Ознобишина. - Садись, слушай и усвой то, что я тебе скажу. Раз уж затеяли, проводите свой диспут, но... Поменьше о свободной любви. Семья - это первичная ячейка общества. Говорите о воспитании подрастающего поколения, о нравственности, но увязывайте все это с нашей борьбой, с практической работой, не забывайте, что живем мы не в безвоздушном пространстве. Слава согласно кивал, но помнил ленинскую речь на съезде комсомола, и то, что советовал Кузнецов, отвечало тому, что говорил Ленин. - Кстати, кто докладчик? - осведомился Кузнецов. - Вержбловская. Кузнецов поморщился. - Что за выбор? Надо кого-нибудь посерьезнее. - Девушек тоже надо привлекать, - оправдался Слава. - Женская в общем тема... - Ну что она там начирикает? - Кузнецов поморщился, предложил: - Возьмись-ка лучше ты сам? - Я и так выступлю, - возразил Слава. - Поручи кому-нибудь другому, - предложил Кузнецов. - Хотя бы Ушакову, он сам у вас как девушка... Слава не согласился с Кузнецовым, ему хотелось, чтобы доклад делала девушка, - договорились, что будут два докладчика. По городу расклеили плакаты, рисовали их все работники укомола. - Семья и коммунистическое общество, - диктовал Слава. Ушаков переставил слова: - Коммунистическое общество и семья. Слава не придал перестановке слов большого значения. - Не все ли равно? Никто не ожидал, что на диспут придет так много народа, - пришла работающая молодежь, пришли школьники, много учителей, зал партийного клуба заполнен до отказа, хотя приходить не обязывали никого. Собрание вели Ознобишин и Железнов, для солидности пригласили в президиум директоров обеих школ, с опозданием появился Кузнецов, сел рядом с учителями. - Вступительное слово предоставляется работнику укомола товарищу Вержбловской. Раскрасневшаяся, смущающаяся, поднялась она на трибуну, в белой блузке с черным бархатным бантиком. Увы, Кузнецов не ошибся: Франя чирикала... На этот раз она действительно прочла брошюру Коллонтай, ее она и повторяла. Свободные чувства, союз двух, никакого принуждения ни по закону, ни по семейным обстоятельствам, дети ничем не связывают родителей, для детей построят тысячи интернатов... Диспут, может быть, и провалился бы, ограничься его организатор своей выдвиженкой... Но Ушаков - это уже другой коленкор! Его не занимал вопрос, какие обязательства накладывает на мужчин и женщин физическая близость... Он не зря переставил слова. Каким будет коммунистическое общество. Вот что его интересовало! И, лишь представив себе это отдаленное общество, можно представить, каковы будут его институты. Этот деревенский паренек был совсем не так прост, как казался, и начитан немногим меньше Ознобишина. - Мы не можем еще с большей достоверностью сказать, каким будет коммунистическое общество, - говорил Ушаков. - Мы можем лишь определить его главные особенности. Уже несколько столетий назад лучшие умы человечества думали о том, каким будет раскрепощенное человеческое общество, избавленное от власти собственности и эксплуатации человека человеком. Четыреста лет назад англичанин Томас Мор написал замечательную книгу "Утопия", столетие спустя итальянец Кампанелла написал "Город Солнца", через двести лет появились книги Фурье и Сен-Симона... Он называл имена великих утопистов. Откуда он их взял? Да из того же источника, из которого черпал свои познания Слава. В те годы Госиздат заполнил страну книгами прогрессивных мыслителей всех времен и народов. "Город Солнца" и "Утопия" лежали на столах у многих комсомольских работников... - Семья? - спрашивал Ушаков. - Что определяет общественные и семейные отношения? Прежде всего политический и экономический уклад общества. Представьте себе, упразднена частная собственность, устранено социальное неравенство, труд стал внутренней потребностью человека. Кампанелла мечтал именно о таком обществе! И написал книгу о городе, жители которого руководствуются этими принципами. А сто лет назад, когда декабристы пытались уничтожить в России самодержавие, французский мыслитель Фурье высказал предположение, что в будущем коммунистическом обществе развитие производительных сил сотрет грани между умственным и физическим трудом... Кузнецов улыбался, никогда Слава не подумал бы, что Кузнецов способен так счастливо улыбаться, и не замечал, что и сам он улыбается так же счастливо и радостно. Вот ради чего они все, собравшиеся в этом зале, жили и боролись, вот почему стремились на фронты гражданской войны, ловили дезертиров, искали запрятанный кулаками хлеб и экономили каждую каплю керосина! И слушали Ушакова совсем не так, как Франю. - А теперь представьте себе общество, о котором мечтали Маркс и Энгельс и которое мы теперь создаем, и подумайте, сохранится ли семья в таком обществе? Разумеется, сохранится. Счастливый человек не откажется от своего ребенка, не откажется же он от самого себя, потому что ребенок - это его собственное и более совершенное воплощение. А если человек любит своего ребенка, значит, любит и женщину, родившую этого ребенка, потому что гармонический человек будущего будет просто не способен искать легких и временных связей. Слава знал, что Никита Ушаков еще не ухаживает за девушками, ни в кого не влюблен, для него любовь еще отвлеченное понятие, но именно такие чистые и уверенные в себе люди и создают хорошие семьи. Ушаков категоричен, и, боже мой, какие же споры разгорелись в зале! Как будут воспитываться дети и какими должны быть отношения между супругами, имеет ли право мужчина разойтись с женой, если у нее от него дети, кто из супругов должен обеспечивать семью, какие обязательства возникают у общества по отношению к семье и, наконец, существует ли любовь и что такое счастье... И вдруг Славе открылось, до чего же все они выросли. Оказывается, не один Ушаков читал Кампанеллу... И вспомнился Славе разговор о будущем года два назад на крыльце Успенской школы. Как они тогда были наивны! А сегодня ребята так и чешут: какой будет труд, как повлияет на человеческие отношения покорение природы, что нужно для гармонического развития личности... Не все, но многие спорили вровень с Ушаковым, и многие из тех, что выступали сегодня в клубе, еще покажут себя! - Ты будешь выступать? - спросил Кузнецов. Слава пожал плечами: - Зачем? - А я скажу несколько слов. Кузнецов поднялся на трибуну, но заговорил не столько на семейные темы, сколько возвращал своих слушателей к заботам сегодняшнего дня: - Заглядывать в завтрашний день, конечно, надо, но не забывайте и о сегодняшнем, семьи надо не разрушать, а крепить, так легче и дружнее работается, а дел у нас по горло... Даже Кузнецов остался доволен диспутом и, что редко случалось, на прощание крепко и одобрительно пожал руки и Ушакову и Ознобишину. Никита и Слава вышли на улицу. - А ты, оказывается, много читаешь, - похвалил Слава Ушакова. - Я бы еще больше читал, да времени не хватает, - огорченно отозвался Никита. - Уж больно много у меня дома хлопот... И заторопился к себе в деревню, он никогда не оставался ночевать в городе. Слава услышал за своей спиной перебор каблучков, его догоняла Франя. - До чего хорошо прошло! - защебетала она. - Как ты думаешь, Кузнецову понравился мой доклад? Она принялась делиться впечатлениями, точно Ознобишин не был участником диспута. - Я зайду к тебе? - неожиданно предложила ему Франя. Она никогда не заходила к Славе, и ему польстило ее внимание. - Зайдем, - согласился он. Тихонько, чтобы не разбудить Эмму Артуровну, миновали зал, вошли в темную комнату. Слава повернул выключатель, лампочка осветила кое-как застеленную кровать и разбросанные по столу газеты. - Как у тебя неуютно! - пробормотала Франя. - Извини, - сказал Слава. - Не успеваю убраться. Франя присела на кровать. "Нет, все-таки она хорошенькая", - подумал Слава, посматривая то на Франю, то на обои. - Помнишь, как ты привез мне конфеты? - А зачем ты обманывала Сергея? - упрекнул ее Слава. - Чем же это я его обманывала? - А тем, что делала вид, будто влюблена в него, я сам это видел. - Видел то, чего не было! - Франя рассердилась. - И вообще, если хочешь, любить можно сто раз! - Любовь бывает только один раз в жизни! Франя пожала плечами. - Ты еще маленький и ничего не понимаешь. - И сколько же раз ты уже любила? - поинтересовался Слава. - Я? - Франя ласково ему улыбнулась. - Дурашка, представь, я еще ни разу никого не любила. Слава в смущении отвернулся к окну. - А меня ты мог бы полюбить? - неожиданно спросила его Франя. Он не знал, что ей на это сказать, диспут на такую скользкую тему куда легче было вести в клубе, он и в самом деле не знал, может ли он полюбить Франю, она ему нравилась и не нравилась, иногда он ею любовался, а иногда она чем-то ужасно его раздражала. - А ты сам любил кого-нибудь? - Нет, - признался Слава. - Когда же мне было... - И сейчас ни в кого не влюблен? - допытывалась Франя. - Нет, - с отчаянием повторил Слава. - А почему? - капризно спросила Франя. Тогда Слава повернулся к ней и, глядя в ее широко раскрытые овечьи глаза, нерешительно сказал: - Потому, что я... еще не понимаю... ну, понимаешь, я еще не понимаю, что такое любовь. 23 Никто в укомоле не приходил на работу к определенному часу, да и часов ни у кого не было, поднимались вместе с петухами, ели что придется и бежали на службу. Слава пришел к себе в кабинет... Кладовки у малоархангельских мещан побольше. А Железнов не прочь хоть на часок завладеть этим кабинетом. К нему тотчас вошла Франя, она пришла на работу еще раньше. - Вчерашняя почта. Положила перед Славой зеленую картонную папку с белыми, завязанными бантиком тесемками и перечислила наизусть: - Две инструкции, пять циркуляров, шесть заявлений и одно письмо. - От кого? - Личное, тебе. Редко кто получал в укомоле личные письма. Слава раскрыл папку, письмо лежало поверх остальных бумаг, серый конвертик без марки, письма чаще доставлялись с оказиями, чем по почте. "От какой-нибудь барышни", - подумал Слава, местные девицы писали иногда записочки Ознобишину. Надорвал конверт. Листок из ученической тетрадки. "Слава! Иван Фомич скончался. Похороны послезавтра..." Господи, Иван Фомич!.. И дальше: "Ему хотелось бы..." Зачеркнуто. "Мне хотелось бы..." Зачеркнуто. И подпись: "Ирина Власьевна". Все письмо. Две строки. Слава провел рукой по глазам. - Когда пришло письмо? - Вчера. - Почему сразу не передала? - Разве что-нибудь срочное? - А кто принес? - Какой-то мужик. Слава побежал в соседнюю комнату к Железнову и Ушакову. - Ребята, я уезжаю... - Он не сумел бы объяснить, почему ему необходимо ехать. Не смог бы объяснить им, кто это Иван Фомич. Учитель из Успенского. Мало ли учителей... - Что-нибудь случилось? - Да... - Не мог объяснить. - Мама... - Поправился: - Мать заболела... - Болезнь матери уважительная причина. - Я вернусь через два дня... - Откуда ты знаешь, сколько ты там пробудешь, - сказал Ушаков. - Разве можно поручиться... Железнов предложил: - Достать тебе лошадь? - Не надо. Неудобно просить казенную лошадь для личных надобностей. Слава побежал на базар. Там не могла не быть приезжих из Успенской волости. Они и были. Из Каланчи, из Критова, из Козловки. За церковью шла небойкая торговля. Картофелем, холстом, коноплей, свининой. Торговали осторожно, как бы из-под полы, отвыкли уже от свободной торговли. Слава вглядывался в незнакомые лица. Не может быть, чтобы его никто не знал. Вот бабенка, курносая и, похоже, злая, с узкими поджатыми губами, в ситцевом платке в белый горошек. - Мотя! - Узнали? Мужики как-то обидели ее при дележе покоса, она нажаловалась Быстрову, и тот вместе со Славой заехал в Каланчу и восстановил справедливость. - Ты скоро домой? - Доторгую и поеду. - Захватишь меня? Расторговалась она не скоро, Слава терпеливо ждал, хотя внутри у него все кипело. Дотемна проехали только полдороги. Мотя боялась ехать в темноте, остановились у чьей-то избы, решили ночевать в телеге, однако холод загнал их в избу, на рассвете тронулись дальше. Славе хотелось спросить Мотю, слышала ли она о смерти Ивана Фомича, его знали во всей округе, но так и не спросил. В Каланче Мотя остановилась перед своей избой, пригласила: - Заходи, Миколаич, накормлю, пообедаешь. Звала от чистого сердца, но Слава спешил, спрыгнул с телеги, зашагал пешком - до Успенского оставалась самая малость. Только наедине с собой, посреди пустой проселочной дороги, он стал ощущать безмерность своей потери. Майское утро овевало и поля, и придорожные ветлы, и непросохшую от ночной сырости дорогу душистым влажным теплом. Парит, но не знойко, как в июле, а нежно, мягко, добро. Хорошо жить! А человека нет, нет большого, умного и доброго человека. Слава идет быстрее. У церкви стояло двое мужиков да несколько баб. Слава удивился, Никитина должны были хоронить все, кто его знал, жители всех окрестных деревень и сел. Бирюзовые купола над церковью, смертная вокруг тишина. Слава провел пальцем за воротом, душно, воздуха не хватает, обдернул курточку, подтянулся, - никто не пришел, так я пришел, - пришел сказать Ивану Фомичу спасибо за все, что от него получил и не получил, - поднялся на паперть, и, бог ты мой, как же это я мог подумать, что никто не пришел, - все пришли, пришли жители всех деревень, что разбросаны поблизости от Успенского. Церковь полным-полна - от притвора до алтаря - мужиков, баб, девок и ребят, ребят всех возрастов видимо-невидимо! Провожают Ивана Фомича! Лучший учитель... Льется дневной чистый свет, светлыми полосами растекается над головами, горят свечи, много свечей, пред тобой, Господи Иисусе Христе, пред тобой, Матерь Пресвятая Богородица перед всеми вами, святые наши заступники... Слава обдернул курточку и ступил в притвор. Вот он, Иван Фомич, в просторном, ладно сбитом дубовом гробу. Лежит головой к алтарю, гроб накрыт парчовым покровом, по углам четыре подсвечника, текут со свечей восковые слезы... Встал Слава справа, все глядят на него - пришел-таки отдать последний долг, а сам он не смотрит ни на кого. Отец Валерий, мужик мужиком, а дело знает, справляет похороны по наилучшему чину, не пожалел ни ладана, ни свечей, знай себе омахивает новопреставленного раба божия Иоанна серебряным кадилом, поднимает душистые облака, перед аналоем дьякон, отец Кузьма, возглашает вечную память, вторят ему на клиросе сестры Тарховы, все, кто пел когда-либо в церковном хоре, собрались сегодня отдать последний долг Ивану Фомичу, проводить его надгробным рыданием. "И ведь правильно, что Ивана Фомича отпевают в церкви, - думает Слава. - Простой русский мужик - и до чего же вознесся..." До чего же красиво отпевают директора деревенской гимназии... Отучил ты нас и алгебре, и геометрии, и литературе... Иван Фомич в мундире, плечи обтянуты черным сукном, зеленый кант вьется по вороту и прячется под черной бородой... - Вечная память, вечная память, вечная память, - возглашает отец Кузьма. - Вечная память, вечная память, вечная память, - вторит хор. Все, как положено, думает Слава. Торжественно шествует русский мужик по синим облакам в рай... Тысячелетие прошло с той поры, как Русь приняла христианскую веру. Многие города и страны объехали посланцы великого князя Владимира и нигде не нашли веры красивее, чем в Византии. Ныне кончается эта вера, на смену ей приходит другая, более совершенная - тысячу лет верили христиане в жизнь, которой не знали, а теперь, на смену ей, приходит жизнь познанная, красивая, жизнь на земле. Уходит Иван Фомич, ни до чего ему уже нет дела, все презрел, все оставлено - и просторный дом помещиков Озеровых, и деревенская гимназия, и постоянные тяжбы с мужиками, и откормленные свиньи, и собрание русских классиков... Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил... Он уважать себя заставил! Все село собралось хоронить Ивана Фомича, Коричневая старуха, которую Слава и в глаза-то никогда не видал, стоит обок и плачет. Устинов Филипп Макарович крестится размашисто, широко, истово, впрочем, ему можно, он беспартийный, ему подобает стоять в церкви и провожать Ивана Фомича, соблюдая установленные правила. Ирина Власьевна, опухшая и постаревшая, смотрит не на мужа, а куда-то вперед. Смотрит пристально, неотступно, скорбно. Попросят ее теперь выселиться из школы... Слава давно уже не видел Ирины Власьевны и не может отвести от нее глаз. На ней серая кофта и черная юбка, кофта поверх юбки. Попросят из школы! А куда она пойдет? Ни Митрофан Фомич, ни Дмитрий Фомич не возьмут ее, каждый сам за себя. Придется ей перевестись в какую-нибудь начальную школу, думает Слава. Надо будет сказать об этом Зернову. Ничего, не пропадет Ирина Власьевна. - Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Льются-переливаются женские голоса на клиросе. Отец Кузьма подает отцу Валерию кадило. Идет отец Валерий вокруг гроба, взмахивает кадилом. Не пожалел дьякон ладана. Синий дым клубится в воздухе. Взгляд Славы устремляется вверх, под самый купол. Как чудесна все-таки высота! Отец Валерий все машет и машет кадилом. - Со святыми упокой, Христе, души раб твоих, праотец, отец и братии наших, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная! Жизнь бесконечная... Всякой жизни приходит конец. Пришел конец Ивану Фомичу. Отпоют, попрощаются, зароют... Как бы не так! Он будет жить! Школа никуда не денется, не пропадет. От помещиков Озеровы" воспоминания не останется, а школа будет существовать. Будут жить и действовать его ученики. Я буду жить. Зря, что ли, спорили мы с ним о Блоке! Не поспорили бы, не вступил бы я в комсомол... Как ужасно поет коричневая старуха! Все время фальшивит. Дочери отца Тархова поют чисто, радостно. 24 Слава совсем было отрешился от всего, что его окружало, как вдруг откуда-то из-под купола упал солнечный луч и коснулся его лица... Слава оглянулся как раз в тот самый момент, когда в церковь вошла Маруся Денисова. Она медленно шла по каменным плитам, прижимая к груди цветущие яблоневые ветви. Нежные бело-розовые цветы дышали весенней истомой, источали еле ощутимый сладковатый аромат, лепестки дрожали... Маруся медленно шла по церкви, прижимая к груди цветы, и вдруг - неожиданно, сразу, внезапно - Славу пронзила мысль, что он любит... Любит Марусю! Раньше он даже подумать не мог, что может кого-нибудь полюбить, любовь настигла его в тот момент, когда Маруся приблизилась к гробу. Она обошла аналой, поднялась на ступеньку, стала в ногах Ивана Фомича, чуть наклонилась вперед и положила цветы. Нет в мире ничего прекраснее этих розово-белых цветов. Слава сразу ощутил всю прелесть и красоту... Цветов или Маруси? Никогда не видел он ее такой... Такой красивой! Видел множество раз, но не замечал ни ее горделивой осанки, ни разлетевшихся к вискам коричневых бровей, ни узких больших глаз, ни синего их блеска, ни пушистых прядок на висках, ни строгих тонких губ, ни румянца на смуглых щеках, ни легких рук, обтянутых голубеньким ситцем... Румянец заливает щеки, но Слава этого не чувствует, товарищу Ознобишину не подобает краснеть. Как, впрочем, не подобает и обращать внимание на девушек... Да еще во время заупокойной службы! - Прощайтесь, - негромко произносит отец Валерий. Первой подходит Ирина Власьевна. В лице у нее ни кровинки. Но не плачет. Губы стиснуты, точно они на замке. Наклоняется к мужу. Вот и Дмитрий Фомич подходит, и Устинов, и Введенский... Кто-то смотрит на Славу, он понимает, его черед. Прощайте, Иван Фомич... Слава толкает кого-то, кто стоит позади него, но не оборачивается. - Простите, - говорит он и подходит к Марусе. - Здравствуй... - Здравствуй, Слава... Они рядом, как два школьника, как два ученика. Слава чуть касается ее руки. - Где это ты обломала яблони? - Возле школы, - шепчет Маруся. - Яблокам на них все равно не бывать, обдерут и ребята и телята. Она права, с тех покалеченных яблонь, что растут перед школой, никто еще не дождался ни яблока, не успеют появиться завязи, как ребятишки обобьют палками. Легкое замешательство, и вот уже плывет Иван Фомич на холстах в свой последний путь. Стоят Слава и Маруся у могилы... Последние возгласы певчих, последний взмах кадила, последний крик... Ирина Власьевна приглашает всех на поминки, поминальный обед братья устраивают у Митрофана Фомича, там уж загодя припасена не одна четверть самогона, наварено и нажарено столько, чтобы все разошлись со сладкой думой о покойнике. - Пойдем? - спрашивает Слава, и Маруся понимает, не к Митрофану Фомичу зовет он ее, они прячутся за березу и скрываются меж крестов, темных, обветренных, обветшалых. Где-то здесь закопан Полиман, деревенский дурачок, расстрелянный проезжим трибуналом. Но Слава о дурачке даже не вспоминает, иная мысль, острая и хмельная звенит в его голове. Как же не замечал он Марусю? Вместе учились, ходили в один класс, сидели неподалеку, и - не замечал, не замечал, а сейчас заслонила все на свете? - А знаешь, Маруся, я часто о тебе вспоминаю, - говорит Слава... Ни разу, ни разу не вспомнил он о ней в Малоархангельске! - Знаю, - говорит Маруся. Откуда она может знать? Они выбираются из частокола крестов, ноги тонут в густой траве. - Ты любишь стихи? - спрашивает Слава. - Не знаю, - отвечает Маруся. Не сговариваясь, переступают заросшую травой канаву. - Смотри, - говорит Маруся. - Как сильно цветет земляника. - А ты умеешь варить варенье? - спрашивает Слава. - Не знаю, - отвечает Маруся. - Дома у нас не варят варенья. - А у меня мама очень хорошо варит, - говорит Слава. - А она научит меня? - спрашивает Маруся. - Конечно, - говорит Слава. И опять молча бродят в березовой рощице. - Мне пора, - говорит Маруся. - А то заругаются, скоро корову доить. - Хорошо, - соглашается Слава. - Пойдем. - Нет, ты погоди, - говорит Маруся. - Пойдем порознь, а то неудобно... Она уходит, и Слава один уже слоняется между берез и думает, какое это странное чувство - любовь. 25 Слава еще спал, когда за ним притопал Григорий. Вера Васильевна разбудила сына: - За тобой из исполкома. - О, господи, - вздохнул Слава. - Не терпится, все равно ведь зайду... Надо возвращаться в Малоархангельск, но в исполком он обязательно зашел бы - Успенский волисполком для него все равно, что родной дом. - Кому я там понадобился, дядя Гриша? - Данилочкину, кому ж еще! Церковь идут грабить, вот и приглашает тебя разделить удовольствие. - Какую еще церковь? Слава не понял сначала, подумал, что собираются идти в церковь с обыском, такое случалось, - прятали в церквах и оружие, и хлеб, однако отец Валерий вряд ли на это способен, человек принципиальный, богу служит, но в грязные дела не ввязывается. Григорий снисходительно покачал головой: неужели непонятно? - Ценности идут отбирать. Серебро, золото. Да ты что, Вячеслав Миколаич? Неужели не знаешь? Слава хлопнул себя по лбу, как это он не сообразил: еще ранней весной опубликован декрет ВЦИКа об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих... Постепенно, от церкви к церкви, шло это изъятие. Слава сам читал секретные сводки о том, как оно проходило. Не обходилось без инцидентов, а местами так и серьезных волнений. Патриарх Тихон призвал верующих противиться изъятию ценностей из церквей, и всякие темные элементы пользовались случаем возбудить людей против Советской власти. Не без волнений проходило изъятие ценностей и в Малоархангельском уезде: в Куракине мужики избили милиционера, а в Луковце подожгли церковь, пусть все пропадет, а не отдадим... Солнце по-полуденному припекло землю, а окна в исполкоме закрыты, от духоты можно задохнуться, но почему-то никому не приходит в голову распахнуть рамы, не до того, должно быть, все в исполкоме побаиваются предстоящего испытания. Из-за стола, за которым еще не так давно сидел Быстров, навстречу Ознобишину ковыляет Данилочкин. - Что ж, Вячеслав Николаевич, церковь посетил, а исполком стороной обходишь? Слава подошел к Дмитрию Фомичу, тот сидел за своим дамским столиком грузный и сонный, впервые Славу поразило несоответствие этого стола и нынешнего его владельца; удивительно, как эта принадлежность дамского будуара выдерживает тяжесть мужицкой руки. Голова Никитина низко опущена. "Переживает смерть брата? - думает Слава. - Сразу не поймешь..." Тут Дмитрий Фомич скользнул по Ознобишину взглядом, глаза у него блестят, он не произносит ни слова и отводит глаза в сторону. - Получили указание изъять из церквей ценности, - продолжает тем временем Данилочкин. - Собирались позавчера, да не хотели мешать похоронам. Хотим попросить тебя, товарищ Ознобишин, поприсутствовать вместе с нами. Отказать Данилочкину Слава не может. - Пошли, комиссия уже там... В комиссию входили Данилочкин, Еремеев, который ввязывался во все дела, связанные с реквизициями и обысками, Устинов от сельсовета, Введенский от учителей - сын священника, он был как бы гарантией тому, что не будет допущено никаких злоупотреблений, и, наконец, Григорий, сторож волисполкома. - А Григорий от кого? - удивился Слава. - От общественности, - серьезно произнес Данилочкин. - Мужики ему верят больше, чем мне. Перед церковью множество старух, до них уже дошел слух об изъятии. Еремеев, Устинов и Введенский на паперти, старухи на лужке за оградой. Едва показался Данилочкин, старухи заголосили: - Господи, и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек... Причитали, как на похоронах. - Кыш, кыш, старухи! - прикрикнул на них Данилочкин. - Будя! Никто вас не обидит... Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова! Что это еще за Куколев? Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию, Слава и не знал, что его фамилия Куколев. Григорий пересекает лужайку, но не успевает дойти до Тарховых, как из дома показывается отец Валерий, в люстриновой рясе, с наперстным крестом, при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги. Тоже поднимается на паперть. - Гражданин Тархов, - громко спрашивает Данилочкин. - Вам известно, что Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств? - Какие у нас богатства... - Я спрашиваю, - строго повторяет Данилочкин, - известно вам о декрете? - Известно. - Перед вами комиссия волисполкома, - еще громче объявил Данилочкин. - Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас? - Пожалуйста. - Ваше присутствие обязательно. - А я не уклоняюсь... Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали. - Открывайте, - приказал Данилочкин... Не так уж они безобидны, эти старухи, голосить голосят, но смотрят свирепо, минута-другая и начнут браниться, а там, глядишь, и драться полезут. Многое зависело от отца Валерия. - Бабки, подойдите поближе! - подозвал их Данилочкин. - Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли? Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать. - Так вот, бабки, - начал Данилочкин. - По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу... Он вбивал свои слова в глупые бабьи головы, но в разговор не вступал, чувствовал, может возникнуть перебранка, надо утомить слушателей, обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело. Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел. - А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? - спросил вдруг Данилочкин, и Слава заметил, что Василий Семенович уже не называет священника "гражданином Тарховым". - Что я могу сказать? - сказал отец Валерий. - Никому не посоветую идти против государственной власти. Золота у нас нет, да и серебра мало, однако Христос учит делится со страждущими последней рубашкой... Тут одна из старух с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, выскочила наперед. - Испужался? - завизжала она. - Пес ты после этого, а не поп! Крест отдашь, а чем благословлять будешь? Отец Валерий осенил старух крестным знамением. - Шли бы вы лучше по домам! Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь. Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши и блюда, подавал Данилочкину, Данилочкин передавал Введенскому, и тот записывал в тетрадь название переданного предмета. - А золото? - спросил Еремеев. - Золота нет, - отвечал Тархов. - Откуда в нашей церкви быть золоту? Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы. - А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям сдавать государству ценности? - спросил Еремеев. - Как не слышать, - мирно отозвался отец Валерий. - Мы его воззвания по почте получили. - Не подчиняетесь, значит, начальству? - Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты. Данилочкин посмотрел на него: - Значит, и об этом осведомлены? - Так мы, Василий Семенович, газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем, например, товарищ Еремеев. - А это что? - продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу. - Евангелие. - А это что? - Переплет. - Из чего переплет? - Серебряный. - А что за украшения? - Бирюза, халцедоны. - Драгоценные камни? - Полудрагоценные. - Что это вы прибедняетесь? Есть верующие, есть неверующие, а полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные? - Ну, ценные камни. - Так и говорите. Придется забрать. - Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу. - А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем. И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия. - Что ж это вы... Отец Валерий даже всхлипнул. - Для голодающих! Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест. - Тоже прикажете снять? Еремеев хищно взглянул: - А он серебряный? Но Данилочкин решил проявить великодушие. - Крест-то лично ваш или церковный? - Крест мне был пожалован... - Ну носите себе на здоровье! Немного ценностей наберется в обычной деревенской церкви, и пуда серебра не нашлось, ссыпали все в корзину, понесли в исполком, еще раз пересчитать и переписать. - Я на минуточку, - сказал Слава Данилочкину. - Сейчас вернусь... Огородами побежал домой. Покуда он ходил от иконы к иконе, ему все больше становилось не по себе. Голод, голод... Это не просто слова, это жизни людей, это благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось собрать золото, хранимое в церквах. Ценности, накопленные церковниками, - это в общем-то пот и кровь множества людей, отрывавших от себя последние копейки в пользу церкви. А ведь сколько золота еще у людей! Если бы все собрать... Вот и у мамы лежит брошка, думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много, немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим... В доме тишина. Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду. Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный. - Мама, где твоя брошка? - У меня. - Отдай ее мне! - Погоди, Слава, объясни. - Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих... - Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на черный день. - Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы... Вера Васильевна могла затеять разговор надолго, а Слава торопился, брошка нужна немедленно. - Если ты не отдашь брошку, я уеду и ты никогда, - слышишь? - никогда уже меня не увидишь! Из корзиночки с бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку с пуговицами, в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в папиросную бумагу. Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком. Члены комиссии окружили стол, на котором разложены вещи из потускневшего серебра, дароносица, чаша для причастия, кадило, оклады с икон... Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей. Данилочкин строго посмотрел на Славу. - Где это ты пропадал? Теперь следовало незаметно присоединить ко всем этим церковным вещам мамину брошку. Он выбрал себе в соучастники Данилочкина и быстро положил брошку в дароносицу. - Василий Семенович, тут еще какая-то брошь. Похоже, что с бриллиантами. Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру. - Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе дело... Упомянули в акте и брошь: "женское украшение из золота пятьдесят шестой пробы с прозрачными белыми камнями". Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава. Отвел Славу к окну. - Откуда она у тебя? Слава замялся. - Все ясно, - догадался Данилочкин. - Изъял у своего дяди? - Какого дяди? - удивился Слава. - Как какого - у Астахова. - Какой же он мне дядя? - возмутился Слава. - Да я тебя не корю, - примирительно сказал Данилочкин. - Правильно поступил, об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял, а для государства. 26 Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на поездку в Успенское, а сколько уже событий позади: похороны Ивана Фомича, встреча с Марусей, участие в изъятии церковных ценностей... Только для родной матери нет времени! Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей. А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном. - Все бегаешь, не посидишь, - упрекнула его мама. - А мне ведь не с кем посоветоваться... Слава порывисто обнял мать. - Я удивилась, что ты приехал, - призналась она. - До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться... - Ты разве была в церкви? - Ох, Слава, Слава... Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки? - Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна. - Для нее это страшный удар, да она еще на сносях. Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом. - А где ты сейчас пропадал? - Гулял. Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей. - Ты голоден? Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц. - Поживешь дома? Слава виновато развел руками. - Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка. Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже. Перед сном Слава не выдержал. - Мама, а Маруся Денисова еще учится? - спросил безразличным тоном. - Ей на будущий год кончать? - Что это ты ее вспомнил? - удивилась Вера Васильевна. - Встретил в церкви, - объяснил Слава. - Как похорошела! - А ты заметил? - Вера Васильевна улыбнулась. - Первая на селе невеста. - А за нее сватаются? - с тревогой спросил Слава. - Уже не раз, - сказала Вера Васильевна. - Но она не торопится. - И не надо, - поспешно согласился Слава. - Зачем бросать школу? Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях. Утром пришла Надежда, позвала завтракать. Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети. - Павел Федорович наказывали непременно... Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы. Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог. Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия. - Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, - приветствовал Славу Павел Федорович. - Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному... Даже Марья Софроновна улыбнулась. - Садитесь, садитесь. - Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, - пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей. Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой. - Не побрезгуешь со мной с одного блюда? Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки. - Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно. - Ему еще восемнадцати нет, - вмешалась Вера Васильевна. - Даже по закону нельзя. - Они сами себе законы определяют, - возразила Марья Софроновна. - Когда захочет, тогда и женится. Доели курицу, принялись за кашу. - Медку сейчас принесу подсластить, - расщедрился Павел Федорович. Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу. - А может, чего покрепче? - Я не пью, - отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки. - Оно и правильно, - согласился Павел Федорович. - Божий дар зря переводить незачем. Съели кашу. - А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, - кафтан-то по всем швам трещит? Слава сперва не понял: - Какой кафтан? Павел Федорович усмехнулся. - Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться... Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович. - Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить. - А может, мне тебя к своей бекеше пришить? - спросил Павел Федорович. - Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович! - Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали! - Вы это к чему? - Давай, парень, без обиняков, - сказал Павел Федорович. - Я мужик честный, а ты парень умный, чего тебе искать в твоем Малоархангельске? Быстров куда как силен был, а во что его превратили? Твоя партия похуже всякого помещика, дудишь в ее дуду, честь тебе и место, а запел на свой лад, сразу в тычки. - И что же вы предлагаете? - Покамест под ружьем шли, я сам тебе советовал держаться партии, а теперь можно бы ее и побоку. У тебя в уезде влияние, помоги отбить мельницу, а потом ко мне в компаньоны, мне без помощника не обойтись. - На что это вы сманиваете Славу? - испуганно спросила Вера Васильевна. - А на то, чтобы Вячеслав Николаевич побоку свою службу, - объяснил Павел Федорович. - Одному мне мельницу, может, и не отдадут, а в компании с вашим сыном мы ее заполучим, образуем какое-никакое трудовое товарищество по размолу муки высшего сорта, я на себя производство, а сына вашего в бухгалтера... - А дальше? - А дальше - вторую мельницу. Власть будет отступать, а мы подталкивать... - Павел Федорович облизал ложку. - Думаешь над моими словами? Побаловался, пошумел... На то и молодость! Однако взрослому человеку требуется что-то более прочное... Слава молча собирал в миску куриные кости. - Куда это? - удивленно спросил Павел Федорович. - Для Бобки, - объяснил Слава. - Давно с ним не виделся. Пойду отнесу. - Напрасно, - сказал Павел Федорович с усмешечкой. - Почему напрасно? - Пристрелили, - сказал Павел Федорович не без ехидства. - Невзлюбил свою хозяйку, вот Марья Софроновна и не захотела его кормить... - Пойдем, мама... - Я даже не знала, что Бобку собираются застрелить, - виновато сказала Вера Васильевна, выйдя в сени. - Я бы отдала его кому-нибудь... - Она никого не пожалеет, держись ты от них подальше. - Ты уедешь сегодня? - Обязательно. - Я хотела тебя попросить... - О чем? - Зайти к Ирине Власьевне. - Это я и думаю сделать... В тысячный раз перешел он по камням Озерну, поднялся в гору, садом пошел к школе. Сад все такой же общипанный и ободранный. Шелестят лиственницы, привезенные откуда-то издалека помещиками Озеровыми. Цветут яблони, ветки на яблонях обломаны... "Это Маруся обломала", - подумал Слава, только ей и могло прийти в голову проводить Ивана Фомича яблоневыми бело-розовыми цветами. Слава вошел в школу. Пусто и чисто. Как всегда. Ступил на лестницу. Деревянная ступенька чуть скрипнула. - Кто там? - Это я, Ирина Власьевна. Она узнала его голос. - Слава? Вышла из своей комнаты, но к себе не позвала, пошла в класс, тот самый класс, в котором еще недавно занимался Слава. Полуденное солнце заливало класс неистовым светом, парты, окрашенные яркой охрой, ярко сияли, и даже черная классная доска блестела. - Я была уверена, что вы зайдете, - звонко сказала Ирина Власьевна. До чего же не соответствовали звонкому и ровному ее голосу тоскливые и пронзительные глаза! Слава заставил себя заговорить: - А как... как же все произошло? - Сперва думали, простуда. Привезли из Покровского врача. Оказалось, брюшной тиф. Врача привезли слишком поздно, да у него и не было лекарства. Прободная язва... - Он очень страдал? - почему-то шепотом спросил Слава. - Не знаю... И вдруг Слава понял, что ему следовало приехать раньше. Он ничем не мог помочь, зато Иван Фомич мог бы ему помочь. В чем? Он не знал, в чем... Ирина Власьевна стала рассказывать о последних днях Ивана Фомича. - Сперва мы не думали, что он так тяжело болен. Он много говорил о школе. О ремонте, о покупке новых учебников. Говорил, что попросит вас выписать из Москвы какие-то пособия... Никитина не стало, а пособия и учебники, о которых он беспокоился, все равно нужны... - А что вы собираетесь делать? - спросил Слава. - Может быть, нужна моя помощь? - Нет, спасибо, - отказалась Ирина Власьевна. - Я уеду. Евгений Денисович какую-нибудь школу мне, конечно, даст, но все это уже не то. - Хотите, я поговорю с Шабуниным? - предложил Слава. - Вас оставят здесь. - Но Ивана Фомича я не заменю! - возразила Ирина Власьевна. - Нет, уеду... - Она вопросительно взглянула на Славу. - А сами-то вы что собираетесь делать? - Ближайшие годы я посвящу комсомолу... - А учиться? - Конечно, - неопределенно ответил он. - Учиться тоже... Ирина Власьевна испытующе смотрела на Славу. - Вот что я хочу еще вам сказать... Не от себя. Вспоминая вас, Иван Фомич говорил лишь одно: все бы ничего, но ему не хватает образования. Иван Фомич и после смерти подталкивал его к университету. 27 Слава постучал, ему не ответили, за дверью голоса, о чем-то спорят, постучал снова, и снова не ответили, приоткрыл дверь, заглянул - как всегда, у Шабунина народ, вошел, встал у стены. Шабунин ребром ладони стучал по столу. - А ты достань, достань, - твердил он, со злой усмешкой глядя на стоящего перед ним мужика с обвислыми рыжими усами. - Налог вы соберете, о том разговора нет, а остальной хлеб? На базар? Вы торговать научитесь! - Девки румяна спрашивают, кольца... - Вот я и говорю: достань! - Дык откуда ж взять? - спросил рыжеусый с отчаянием. - "Дык, дык", - передразнил Шабунин. - Поезжай в Орел, на складах полно этой дребедени... Тут, перебивая рыжего, в разговор встрял пожилой мужчина в тужурке из синего сукна. - А нам чего? - А вам керосин давно пора вывезти с Верховья, - отрезал Шабунин. - Провороните хлеб, вызовем в уком... Шабунин заметил Славу, он все замечал, только притворялся иногда, что не замечает. - Тебе чего? - Я попозже. - Пришел - говори. Шабунин никогда ничего не откладывал на "попозже", его слова прозвучали как приказ. - Я насчет Колпны... - Что там? - Нет базы для пропаганды. Жалуются ребята, негде собираться, говорят. Везде народные дома, читальни, библиотеки, а у нас только околицы да завалинки, говорят. - А вы чего смотрите? Езжай в Колпну, найди помещение и оборудуй нардом. Есть же там какие-никакие помещички. Поставь вопрос перед волисполкомом - помещиков выдворить, дом забрать... - А куда выдворить? - Это уж их забота. Грабь награбленное. Я, конечно, шучу, но не может быть, чтобы в Колпне не нашлось подходящего помещения. Да не на один день поезжай, а подольше, возьми кого-нибудь себе в помощь. Чтобы не просто ткнуть пальцем: вот вам дом, а осмотрись, привлеки народ, поищи в местных учреждениях мебель, обойдутся в исполкоме и без кресел. Поищите книги из помещичьих библиотек, заинтересуйте учителей, словом, чтобы все честь по чести, людям надо не указывать, а помогать. - Значит, ехать? - Иди на конный двор. Верхом-то ездил? - Спрашиваете! - Пусть тебе оседлают коня - обойдешься без пролетки, и сыпь в Колпну. На конном дворе дали иноходца, крупного, в яблоках. Слава собрался за полчаса; в укоме договорился, что днем позже выедет в Колпну Ушаков, вдвоем они всю волость расшевелят; ремнем привязал к седлу портфель и поскакал вроде как бывалый кавалерист - ноги в стременах, пришпорил бы, да нет шпор! Миновал последние дома, дорога потянулась меж овсов, зеленые кисти клонились к земле, среди зелени лиловел мышиный горошек. До чего ж хорошо в поле! Впереди небо и позади небо, и сам он летит в неведомые края! Если бы не конь! Споткнулся о выбоину, и тупой болью отдалась та выбоина, передняя лука трет и трет, хоть слезай и иди пешком... Слава попридержал лошадь, качнуло вправо, качнуло влево - ох, дьявол, до чего больно! - оглянулся, нигде никого, только коршун висит в небе, да свистят в поле кузнечики. Перекинул ногу через седло, свесил ноги на одну сторону, как амазонка, никто не видит, а так легче, и подумал, что "до Колпны еще ой-ой как далеко". Впереди телега, на телеге баба в желтом платке. Снова ноги в стремена, даже рысью промчался мимо бабы. То вприскочку, то еле-еле тащась, то боком затемно добрался Слава до Колпны. Торчали старые ветлы, а за ветлами лежало село, тускло светились окна, и в отдалении повизгивала гармошка. Слава медленно двигался по сельской улице. Мимо, хихикая, прошли девки. Выбежал из подворотни пес и тут же скрылся. Двухэтажный дом волисполкома, низ кирпичный, верх деревянный, сразу видно, строен торговцем, внизу три больших окна закрыты ставнями, а наверху все окна освещены. Слава соскочил с коня, привязал повод к столбу, поднялся по неосвещенной лестнице на второй этаж. Он нашел Заузолкова, председателя Колпнянского волисполкома, они встречались в Малоархангельске, и Заузолков тоже сразу узнал Ознобишина. - По молодежным делам или еще что? - спросил он, пожимая гостю руку. - Можно сказать, и так, и эдак, - отозвался Слава. - Жалуется на вас молодежь. Нет у них крыши... - На нас, а не на вас? Дитя не плачет, мать не разумеет... - Он снисходительно смотрел на Ознобишина. - Покалякаем завтра утром. Сегодня у нас исполком заседает. Делим косилки и жатки... - Между кем делите? - поинтересовался Слава. - Собрали по волости, у кулачков отобрали лишнее, в помещичьих экономиях кое-что осталось. Вот и раздаем сельсоветам, чтоб помогли бедноте. Куда ж нам тебя определить на ночевку? - задумался он. - Тут у нас разговоров до утра! - Да я здесь где-нибудь, - предложил Слава. - Зачем? - возразил Заузолков и поманил к себе человека в солдатской фуражке. - Товарищ Крептюков, председатель сельсовета, Иван Афанасьевич, - представил. - А это молодежный секретарь с уезда товарищ Ознобишин. Будь ласков, Иван Афанасьевич, отведи товарища Ознобишина... К Федорову. Пожалуй, так сподручней всего. Попроси Евгения Анатольевича принять гостя как положено. Крептюкову, должно быть, не впервые приходилось водить приезжих по указанному адресу, он выжидательно посмотрел на гостя из Малоархангельска, а Заузолков тут же отошел и вмешался в чей-то спор. Слава вновь очутился на улице. - Ваш? - спросил провожатый, указывая на коня. - Забирайте с собой. Свернули в проулок в сторону от села, Крептюков вывел приезжего на широкую аллею, в темноте Слава не мог рассмотреть таинственно шелестящие деревья. Шли долго, Слава успел и звезды пересчитать, и лермонтовские стихи вспомнить... Наконец спросил: - А Федоров - кто он такой? - Как вам сказать... Помещик, - ответил Крептюков. - Помещик? - испугался Слава. - Зачем же к нему? - А мы у него часто ставим приезжих, - равнодушно пояснил Крептюков. - Евгений Анатольевич не хотят с нами ссориться, приезжие остаются довольны. - И что ж это за помещик? - спросил Слава. - Обыкновенный, - продолжал объяснять Крептюков. - Десятин сто было, сад, коров с десяток. Землю забрали, коров тоже, а дом и сад пока при нем. За деревьями показался дом, не то, чтобы очень большой, однако заметный, с широким балконом, с колоннами, с полукруглыми высокими окнами, слабый свет лился из-за опущенных штор. Крептюков постучал в окно, штора тотчас отдернулась, мелькнуло чье-то лицо, отворилась дверь. - Кто там? - послышался хрипловатый голос. - Это я, Евгений Анатольевич, - отозвался Крептюков. - Принимай гостя. - Пожалуйте. - Да нет, я пойду, - сказал Крептюков. - Привел к тебе человека. Из Малоархангельска. Слышал небось про комсомол? А это у них самый главный. Приюти на пару дней. - Разумеется, - приветливо отозвался хозяин. - Милости просим. - А я пошел, - сказал Крептюков. - Дела еще. Бывайте! Он сбыл приезжего с рук и скрылся в темноте. - Заходите, - пригласил гостя хозяин и шире распахнул дверь. - Не споткнитесь о порог... Слава переступил порог. "Логово врага", - мысленно и не без иронии произнес он. Но логово оказалось таким милым и привычным, что на него сразу пахнуло чем-то знакомым, давнишним и домашним. Настоящая столовая, в каких ему приходилось бывать в довоенной Москве. Обеденный стол, стулья с высокими спинками, старинный буфет, картины, круглая висячая лампа под белым стеклянным абажуром, скатерть на столе, блеск самовара, вазочки с вареньем и печеньем... Самому Федорову за пятьдесят, вдумчивые глаза, седая бородка. Супруга помоложе, пышные волосы, легкий румянец, приветливая улыбка. Две барышни-погодки лет по двадцати. Дочери, конечно... Нравилось ему и как Федоровы одеты - и серая тужурка на хозяине, и темный капот на хозяйке, и ситцевые платья на девушках. - Давайте знакомиться, - сказал хозяин дома. - Меня зовут Евгений Анатольевич. А это моя супруга, Екатерина Юрьевна. А это Оля и Таня. Как у Лариных. А вас как? - Вячеслав. - А по батюшке? По отчеству его редко называли, только незнакомые мужики да Федосей с Надеждой в Успенском. - К чему это? - Лет вам мало, но вы уже начальство. - Какой я начальник! - А к нам только начальников и приводят. - Николаевич. Иронии в тоне Федорова Слава не уловил, и если она имела место, то относилась больше к собственной незавидной участи принимать всех, кого ему ни пошлют. - Со мной лошадь, - нерешительно сказал Слава. - А мы ее в конюшню. Овса, извините, нету, а сена сколько угодно. - Присаживайтесь, - пригласила хозяйка. - Позволите чаю? "Какая милая семья", - думал Слава. Легко завязался разговор: о газетах, о новостях, о том, как трудно налаживается мирная жизнь... Узнав о том, что Ознобишин родом из Москвы, заговорили о столице, вспомнили театры, музеи. Федоровы, и отец, и мать, пожаловались, не знают, как быть: дочери Тане надо продолжать образование, и боятся отпустить одну; выяснилось, что Оля - племянница, недавно приехала из Крыма, тоже собирается в Петроград или в Москву; барышни поинтересовались, собирается ли учиться Слава... Такой разговор мог возникнуть в Москве с любыми родственниками Славы, окажись он среди них: все вежливы, тактичны, доброжелательны. Федоров посетовал на свое положение. - Помещик, - сказал он с иронией. - Представитель дворянского оскудения. Разорился еще его отец, оставалась какая-то земля, но и с той пришлось расстаться. Слава богу, сохранился дом. Он всегда был лоялен к новой власти. Теперь вся надежда на университетское образование. Он филолог. - Буду проситься в учителя. Если возьмут. Федоров достал из кармана часы, нажал пружинку, часы тоненько прозвонили четверть двенадцатого. - Поздно, - сказала Екатерина Юрьевна. - Устроим вас в кабинете. В резных шкафах стояли книги, не какие-нибудь редкие старинные книги, обычная библиотека среднего русского интеллигента начала двадцатого века. Издания Вольфа, Девриена, Маркса, литературные приложения к "Ниве", Шеллер-Михайлов, Писемский, Гарин, Гамсун, Ибсен, Куприн, сборники "Просвещения", "Шиповника", томики Блока, Гофмана... Славе расхотелось спать. - Можно посмотреть? - Сколько хотите! Постелили ему на диване, поставили на письменный стол лампу, пепельницу. - Курите? - О нет! - Тем лучше. Слава остался один. Спать не хотелось. Он чувствовал, что влюбляется... Таня нежнее, серьезнее, Оля непосредственнее, веселее, смелее. Он выбрал Ольгу. И еще подумал, что обеих принял бы в комсомол. Таких девушек не хватало в комсомоле. Они могли бы участвовать в спектаклях и даже руководить какими-нибудь кружками. На какое-то время Слава забыл о том, что ночует в помещичьем доме и, возможно, среди классовых врагов. Взгляд его рассеянно скользил по книжным корешкам, на краю стола лежала раскрытая книжка. Стихи. Кто-то их недавно читал. Посмотрел на обложку: "Н.Гумилев. "Жемчуга". Слава не помнил, попадался ли ему когда-нибудь такой поэт. Нет, не попадался, такие стихи он запомнил бы... На полярных морях и на южных, По изгибам зеленых зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей. Быстрокрылых ведут капитаны, Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстремы и мель, Чья, не пылью затерянных хартий, - Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь... И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт, Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыплется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет. Пусть безумствует море и хлещет, Гребни волн поднялись в небеса, - Ни один пред грозой не трепещет. Ни один не свернет паруса. Разве трусам даны эти руки, Этот острый уверенный взгляд, Что умеют на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат, Меткой пулей, острогой железной Настигать исполинских китов И приметить в ночи многозвездной Ослепительный свет маяков? До чего красиво! Разделся, лег. Никогда в жизни не приходилось ему спать на таких тонких льняных простынях, чуть подкрахмаленных, чуть шуршащих... Он прочел стихи еще раз, еще и... заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев. 28 Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь. Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул - за дверью стояли Оля и Таня. - Умывайтесь скорее и приходите завтракать. Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца. Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей. И вместе с ветром заглянул Панков. - Славка! - Васька! Василий Панков - секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением. - Здравствуйте, - небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: - Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем! Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин. - Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой! Слава виновато встал из-за стола, - прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, - и пошел в кабинет за вещами. Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля. - Задержитесь, приходите ночевать, - пригласил Евгений Анатольевич. - Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя. Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке. Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью. В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти. - Что за книжка? - спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю. - Стихи, - быстро проговорила Оля. - Гумилев. - Понравилась? - спросил Евгений Анатольевич. - Ах, очень! - вырвалось у Славы. - Я их ночью читал... - Ну, если эти стихи вам так нравятся... - сказал Евгений Анатольевич, - можно бы... - Это моя книжка! - перебила его Оля. - Вот я и говорю, - продолжал Евгений Анатольевич. - Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю... Оля колебалась лишь одно мгновение. - Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите! Слава был не в силах отказаться от такого подарка. - Большое спасибо, - сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову. Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело. Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал. - Ага, это вы, - сказал Заузолков, не поднимая головы. - Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам? - У меня поручение от укомпарта, - строго произнес Слава. - Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне. Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола. - Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, - одобрительно отозвался Заузолков. - Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь. - А вы потесните помещиков. - Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. - Он вышел из-за стола, позвал Панкова. - Пошли, Панков, искать вам резиденцию! - Стремительно затопал по лестнице. - Нет у нас сурьезных помещиков, - на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. - Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут... Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел... Начали с Кульчицких. Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах. Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно. - Товарищ председатель, - не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. - Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну... Заузолков гавкнул на него: - А на что вам коммуна? - А как же? - улыбнулся бывший помещик. - Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами... Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух. - Годится? Ответа не требовалось. - Ну а теперь к графине... Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села - вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном. Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима. - А чем не нардом? - воскликнул с восхищением Ознобишин. - В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить! - Можно-то можно, да только кишка у нас тонка... - Заузолков не договорил. - Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет. - А не велика ли квартира для сиятельства? - Иди, иди, смотри... Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль. Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами. - Ах, господи... - произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке. Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать. - Вы от их величеств? - пролепетала она. - Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир... - Мужики весь дом разобрали по кирпичику, - объяснял Заузолков. - Но ведь она... - Сам видишь! - Заузолков с досадой махнул рукой. - Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим. - А где же она... - Пробовали устроить у добрых людей... Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка! А графиня Брюхатова продолжала: - В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей... Оставили в покое и графиню. По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею. - И вот еще Федоровы... Ознобишин не пожелал к ним идти. - Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме. Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал. - Пойдемте, - нехотя согласился он. - Мы к разговорам привычные. В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать. - Ну вот, - сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. - Мы тут разработали программу, можно начинать. - Где? - раздраженно произнес Слава. - То есть как где? - озадаченно спросил Ушаков. - Ты нашел помещение? - В том-то и дело, что не нашел. - А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме... - Вот ты с ней вместе и поселись, - зло сказал Слава. - Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет. - Давайте обсудим положение... - Слава обернулся к Заузолкову. - Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает... - Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - мягко заметил Заузолков. - Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь... Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время... Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества. Голубые глаза Ушакова потускнели. - Говорят, есть еще какие-то Федоровы? - Свободно можно выселить, - предложил Панков. Слава вопросительно взглянул на Заузолкова. - А зачем? - спросил Заузолков. - Как есть они бывшие помещики, - пояснил Панков. - Вполне. - Дом-то у них хороший? - поинтересовался Ушаков. - Для одной семьи, - сердито ответил Заузолков. - У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись. - А если все равно выселить? - сказал Панков. - А зачем? - еще сердитее повторил Заузолков. - Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится? - А как же быть с помещением? - задумчиво спросил Ушаков. - Соображайте, - сказал Заузолков. - Для этого вас и прислали из Малоархангельска. Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся. "А не говорит ли во мне ненужная жалость? - мысленно спросил себя Слава. - Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает..." Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак... - Знаешь, все зависит от тебя, - обратился он к Панкову. - То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации. Панков не понял: - То есть как это? Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову: - Брюхатовская домина совсем никуда не годится? - Как сказать... - Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. - Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича... - Амбары какие-нибудь, сараи найдутся? Заузолков почесал карандашиком в волосах. - Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить? - Нам, комсомольцам! - воскликнул Слава. - Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего. Ушел разговор от Федоровых... Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли... - Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, - пожаловался Заузолков. - Как, Панков, осилишь? Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов? Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать... Невозможное становилось возможным. Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела... Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой. - Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, - решил Заузолков. - Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет. - Я же на лошади, - напомнил Слава. - Лошадь отправим обратно с оказией, - сказал Заузолков. - Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется. Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков: - Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях! Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая. Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу... - Что тебя из дому гонит, Николай? - спросил Панков больше для гостей, чем для себя. - Ндрав такой! - весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. - Знакомства люблю заводить. Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой - подсолнухи, в стороне синел лес. - Семечек хотите? - спросил Николай, придерживая лошадей. - Эвон какие подсолнухи! Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться. - Нет уж, не надо... Проехали еще с полверсты. Николай остановил лошадей. - А я все же наломаю подсолнухов, - сказал он, соскакивая с козел. - Да не надо! - крикнул Ушаков. Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли. - Неудобно, - пробурчал Слава. - Увидит кто... Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело. - Пойду позову... Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем. Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно. - Только время теряем, - заметил Слава с досадой. И вдруг - выстрел! Откуда бы это? Еще! Стреляют... Панков побежал обратно, перескочил канаву... Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей. - Н-но! Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность. Лошади понесли. - А Панков? - крикнул Слава Ушакову. Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников - выстрелы. Один, другой, третий... - Где Николай? - Слава схватил Ушакова за плечо. - Стой! - Гони! - заорал Панков. - Гони! - Да ты что, очумел? - закричал Слава. - Николай-то остался... - Ничего, не пропадет, - пробормотал Панков, переводя дыхание, - на своем поле не заблудится. - На своем? - Ну, на нашем, на колпнянском. - А если убьют? - Не убьют, - зло сказал Панков. - За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами... Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей. Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться. Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права. - Нет, я не согласен, - сказал Слава. - Может быть, повернуть? - На-кась, выкуси, - буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. - Лучше было бы, если б вас перестреляли? Изумление прозвучало в голосе Ушакова: - А ты думаешь... - Ничего я не думаю, - уже спокойнее отозвался Панков. - Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами. 29 Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом. Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. "Такие же трогательные, как некоторые романсы", - сказал он. Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел: Лучшая девушка дать не может Больше того, что есть у нее. - Как, как? - воскликнула Франя. - Дай мне это переписать! И вдруг книжка пропала! Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову - книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати... Нету! Перерыл все на столе. Нет! Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране. - Ты у меня взяла "Жемчуга"? - А я и не знала, что у тебя есть жемчуга! - Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал? - Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты! Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей. И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин. Слава позвонил: - Ты чего, Василий Тихонович? - Зайди к нам... Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину. Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске. У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск. - Ну вот я, - сказал Слава Семину. - Пришел. - Я вызывал тебя, - поправил его Семин. - То есть просил зайти, - поправил его Слава. - Я вызывал тебя, - повторил Семин. Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами. - Что у тебя ко мне? - спросил Слава. - Опять где-нибудь кулаки избили батрака? Семин выжидательно молчал. - Ты не очень-то важничай, - пригрозил Слава. - А то поднимусь и уйду. Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку. Как она к нему попала?! - Кто это? - ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу. - Не кто, а что, - поправил Слава. - Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала? - А я спрашиваю: кто это? - повторил Семин. - Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала? Но Семин твердит свое: - Я спрашиваю, тебе известно, кто это? - Поэт, - говорит Слава, - Гумилев. Что дальше? - Не поэт, а контрреволюционер, - холодно произносит Семин. - Вот это кто такой! - Откуда тебе это известно? - недоверчиво спрашивает Слава. - Махровый контрреволюционер, - повторяет Семин. - Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре. Нет, так фантазировать нельзя! - Откуда ты это знаешь? - Навел справки. Слава чувствует себя неуютно. - А какое отношение это имеет к стихам? - Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные. "Осыпается золото с