ются, съедят зерно или пропьют.
     За  неделю,  которую Ознобишин провел  в  Корсунском,  каждый  день  он
приходил к  Жильцову еще до света,  советовался,  у кого взять лошадей,  сам
провожал мужиков в поле,  кому угрожал,  а кого слезно упрашивал, и к своему
отъезду уверился,  что  большая часть  зерна хоть  и  с  грехом пополам,  но
высеяна.
     Даже с Сосняковым расстались они мирно.
     - Ты бы отлично сам со всем справился,  - великодушно сказал Ознобишин.
- Но отвечать-то перед волкомом мне.
     - Какое имеет значение,  -  не менее великодушно отозвался Сосняков.  -
Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и
яровая сойдет.
     - Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, - сказал Ознобишин.
     - Подумываю, Слава.
     На  сей  раз ничем не  попрекнули друг друга,  дело было сделано и  мир
между ними восстановлен.
     Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу.
     - Смотри не гони лошадь, дорога плохая, - предупредил Васю отец и, ни к
кому не обращаясь, пожаловался: - Только из пеленок, а уже начальство...
     Ехали  медленно,  телега тонула в  выбоинах,  на  колеса налипла грязь,
пахло  сыростью,   овчиной,   навозом,   всю  дорогу  Ознобишин  и  Левочкин
разговаривали о  пустяках -  что ребята по праздникам ходят в  церковь,  что
блины  хороши и  без  сметаны,  что  Сосняков в  жизни  никогда и  никому не
улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел...
     Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна.
     - Может, отпустишь? - искательно попросил Левочкин.
     Ознобишин соскочил  с  грядки,  потрепал мерина  по  лоснящемуся крупу,
кивнул своему спутнику, зашагал вниз.
     - Ладно, бывай...
     Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами
поискал прячущиеся под водой камни,  ступил в воду, сразу вымок до щиколоток
и пожалел - зачем отпустил Левочкина.
     Заглянул по пути в исполком,  за дверями молчание,  все, должно быть, в
разъезде, и заспешил домой.
     В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками.
     - Сейчас же разувайся!
     Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы.
     - Сейчас нагрею чаю...
     У нее нашлось даже малиновое варенье.
     - Почему так долго пропадал?
     - Сеял.
     - Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно...
     Петя вместе с  Филипповичем третий день жил в  Дуровке,  сеял на хуторе
овес.
     Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели...
     Ночью проснулся,  и ему показалось,  что он все еще в Корсунском, потом
сообразил,  что он дома,  что Корсунское позади,  и все равно,  куда от него
уйдешь?!  Третий год оно с ним.  С той злосчастной поездки, когда застрелили
Алешу  Корсунского.   Почему  он  его  вспомнил?  Потом  ездил  открывать  в
Корсунском школу.  Дом в сугробах,  белый зал,  полыхающий камин,  бренчанье
расстроенного рояля...
     Он  сделал в  Корсунском все,  что  ему  было поручено.  Роздал семена,
проследил за севом. Но это еще не все: семена, люди, тягло.
     Смутно он ощущал, что за эти дни он приобрел что-то и для самого себя.
     В  комнате натоплено,  как зимой,  а снег на улице уже сошел,  даже под
кустами растаяли ледяные корочки. Слава приоткрывает форточку. Сильно пахнет
землей, только-только проклюнувшейся травой, набухающими почками.
     Наутро Слава идет в  исполком.  Как  всегда,  с  утра там  полно людей.
Быстров отчитывает Данилочкина за то,  что в Журавце затянулся сев,  диктует
Дмитрию  Фомичу  распоряжение  сельсоветам  взять  на  учет  все  косилки  и
одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома.
     Слава останавливается перед Быстровым.
     - Ну как? - только и спрашивает тот у Славы.
     - Отсеялся, Степан Кузьмич...
     Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:
     - Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.


        13

     Время шло,  сирень отцвела раньше времени, и уже в мае солнце припекало
землю так беспощадно, что в парке, даже в тени, потрескались все дорожки.
     Лето выдалось жестокое,  поля не сулили ничего доброго,  редкие, тощие,
серые от  пыли колосья торчали прямые,  как свечечки,  не  от  чего им  было
клониться, зерна посохли, не успев налиться, рожь перемежалась с лебедой.

                        То не рожь, а лебеда,
                        Батя, не омманывай
                        Пришла, девоньки, беда,
                        Нетути приданова, -

     пели девки по вечерам на выгоне.
     Свадьбы расстраивались, надежды рушились, Быстров метался по волости.
     - Сена, сена накашивайте сколько можно!
     Голос его срывался, он багровел и заходился в кашле.
     - Жарко? - спрашивал то одного, то другого коммуниста. - А вы о зиме, о
зиме думайте, думайте, как скот до будущей весны сохранить!
     И  волком,  и уком то и дело напоминали о предстоящей зиме,  до холодов
еще ой  как далеко,  но  -  готовь сани летом...  Слава приезжал то  в  одну
деревню,  то в другую,  и,  выполняя директивы волкома, собирал молодежь - в
школу, в избу-читальню, а то так и просто где-нибудь в проулке, - настойчиво
втолковывал:
     - Заготавливайте  корма,   ребята,  траву:  солому,  турнепс,  надерите
веников...
     Обязательно кто-нибудь усмехался:
     - А веники на что, коров парить?
     - Сена не будет,  и  веники сожрут,  -  терпеливо объяснял Слава.  -  С
Деникиным покончили, теперь нужно справиться с голодом.
     Как марево,  наплывали жуткие слухи:  в  Поволжье голод,  порезали всех
лошадей, люди мрут...
     Тем временем,  худо ли,  хорошо ли, у всех складывалась и своя семейная
жизнь.
     Можно  ли   было   считать  астаховскую  семью  семьей  Славы  и   Пети
Ознобишиных?  Да,  можно,  покуда был жив Федор Федорович, а теперь ничто не
связывало  Ознобишиных  с  Астаховыми.  Ни  Федора  Федоровича,  ни  Пелагеи
Егоровны, которая все-таки доводилась Вере Васильевне свекровью, не было уже
на свете,  остался один Павел Федорович,  но и он уже не тот Астахов,  каким
был  два  года назад.  Марья Софроновна все  больше прибирала его  к  рукам,
теперь уже не  существовало астаховской семьи:  две и  даже три разных семьи
жили под одной крышей.
     Федосей и Надежда тоже отдельная семья,  ели уже не за общим столом, им
не доставалось ни мяса,  ни масла, хорошо, хватало картошки, наварят чугунок
и мнут по утрам с солью.
     Дом Астаховых распался.
     Однако  судьбы дома,  ставшего пристанищем Ознобишиным,  мало  заботили
Славу,  -  да  что  там  дом Астаховых,  самозабвенно отдаваясь общественной
деятельности,  он не замечал даже,  как живут его мать и  брат.  Слава любил
Петю,  но вот проявить к  нему повседневный интерес,  вникнуть в его жизнь у
Славы не находилось времени.
     Однажды,  в  начале лета,  у  Славы произошел примечательный разговор с
Данилочкиным.
     Тот  сидел в  земотделе и  с  помощью обыкновенной канцелярской линейки
проверял работу приезжего землемера по размежеванию успенских деревень.
     Слава забежал в земотдел разжиться бумагой, там хранились старые и лишь
наполовину исписанные инвентарные книги.
     Увидев Данилочкина,  Слава  хотел шмыгнуть прочь,  Данилочкин скуповат,
сам он бумаги не даст, но он задержал Ознобишина:
     - Постой-ка, парень! Кто у вас в комитете занимается батраками?
     - По какой линии? Политическим просвещением или...
     - Вот  именно "или".  Просвещение само собой,  а  вот  кто  охраняет их
материальные интересы, следит, чтоб кулаки их не очень эксплуатировали?
     - Экправ.
     - Чего?
     - Экономически-правовой отдел. Саплин у нас заведует экправом.
     - И как у него по этой части?
     - В общем, кулаки у нас под контролем.
     - А не в общем?
     - Батраки  на  учете,  хозяева  расплачиваются  с  ними  вовремя,  если
возникает конфликт, тут же обращаются...
     - Молодцы!
     В тоне, каким высказана была эта похвала, Слава уловил насмешку.
     - А что, мы что-нибудь проглядели?
     - О том и разговор.
     - В Каменке?
     - При чем тут Каменка, можно и поближе.
     - Где это?
     - Да хоть в Успенском или в Дуровке.
     - Здесь у нас порядок.
     - Ой ли! Ты брата своего часто видишь?
     - Не так чтобы часто...
     - Про то и  разговор,  батраков по всей волости выявляешь,  а  то,  что
собственного брата в батрака превратили, это тебе не видно?
     - Почему в батрака?
     - А  кто же  он,  как не батрак?  С  утра до ночи пашет на вашего Павла
Федоровича, а расплатиться с ним тот и не думает.
     Такой упрек вроде пощечины,  Слава считал,  что работа Пети в хозяйстве
Астаховых в порядке вещей.
     - Но ведь он член семьи?
     - Дай  срок,  попрет Астахов этого  члена семьи вместе с  твоей матерью
напрочь...
     Нет, то, о чем предупреждал Данилочкин, не могло случиться, не позволит
себе это  Павел Федорович,  как-никак,  а  Вера Васильевна все-таки жена его
брата.
     Ну а что касается Пети...
     Что касается Пети, тут Данилочкин прав. Петю бессовестно эксплуатируют,
считается,  что он  свой.  Но Славе неудобно вступиться за Петю,  Слава тоже
свой,  ему легче высказать сочувствие какому-нибудь бушмену из Калахари, чем
сказать словечко в  защиту Пети.  На  то он и  революционер,  чтобы защитить
бесправных негров! Миллионы униженных и оскорбленных нуждаются в его помощи!
Велик земной шар...
     А то,  что творится рядом, проходит мимо его внимания. Кто-то страдает,
кто-то влюбляется, кто-то хитрит...
     Братья Терешкины ухаживали за сестрами Тарховыми, "крутили любовь", как
говорили о них все, кроме Славы, он не замечал, что людей связывают какие-то
личные отношения,  для него Тарховы и  Терешкины были всего-навсего актерами
местной драматической труппы.
     Он  видел  мир  сквозь  призму  губернской газеты,  ему  гораздо  яснее
представлялось то,  что происходит в  Париже или Бомбее,  нежели в Успенском
или Дуровке,  -  в Германии пролетариат ведет классовые бои, это он видел, а
то,  что в Дуровке эксплуатируют Петю,  -  явление незначительное,  он стоял
выше всех мелочей.
     Такому подходу к  жизни учил Быстров:  за  мировую революцию,  не жалея
собственной крови, в бой! А то, что где-то рядом обижают какую-то там Дуньку
или  Машку,  -  беда  невелика,  Дунька  подождет,  стерпит,  после  мировой
революции дойдет очередь и до нее.


        14

     Романтические порывы увлекали Славу в  неведомые дали.  Что там мировая
революция! Не сегодня-завтра полетим устанавливать коммунизм на Марсе...
     А жизнь возвращала Славу на землю, и не вообще на землю, а на ту землю,
которая горела у  него под ногами,  в Успенское,  в Корсунское,  в деревни и
села знакомой волости.
     Дуньки ждать  мировой революции не  хотели.  Они  хотели,  чтобы о  них
подумали уже сейчас.  Впрочем, Дуньки были многочисленны и далеко не на одно
лицо, абстрактная Дунька делилась на множество лиц, и каждое вызывало особое
к  себе отношение.  Ознобишину приходилось постоянно соприкасаться с людьми,
одни были симпатичны,  другие неприятны, ради одних он готов был расшибиться
в  лепешку,  другие  вызывали чувство вражды  -  классовая борьба  в  стране
вступала в новую фазу.
     В  данную минуту Слава сидел и  составлял список успенских коммунистов,
укому требовались новые,  более подробные о  них сведения.  Это не его дело,
партийным  учетом  занимался  Семин,   но   Семин  вот  уже  третий  день  в
Малоархангельске, а сведения нужно представить безотлагательно.
     Каждый человек,  каждый коммунист возникал в памяти Славы во всей своей
неповторимости,  и  отвечал он  на  анкету,  не нуждаясь в  опросе тех,  кто
значился в списках.
     Сам того не замечая,  он с  увлечением трудился над списком и уже дошел
до буквы М, когда его позвали к Данилочкину.
     Василий  Семенович  опять  сидел  на  месте  Быстрова,  Степан  Кузьмич
продолжал искать хлеб по деревням и  у  тех,  у  кого положено и  у  кого не
положено,  сопровождая поиски допросами и  угрозами,  хотя уездные власти не
раз уже призывали его к порядку.
     Данилочкин  постучал  о  стол  трубкой,  выколачивая из  нее  пепел,  и
заговорил, лишь снова набив ее махоркой.
     - Вот что,  Ознобишин,  -  прохрипел он,  -  дуй сейчас в  Семичастную,
уезжает наш адвокат. Напрыгался, наплясался, обратно в город потянуло...
     - А не отпускать?
     - А  на кой ляд?  -  возразил Данилочкин.  -  Пусть катится,  фальшивую
коммуну Пенечкиных давно пора разогнать.
     - Но ведь Нардом надо кому-то сдать?
     Слава соображал - кому, но Данилочкин не задумался.
     - Терешкину.   Такой  же   актер,   как  Андриевский.   Сумеет  ставить
спектакли...
     Данилочкин все уже решил.
     - А как же со списками?
     - Списки тоже надо кончать.
     - Может, Семин вернется.
     - Семин не вернется, забрали на работу в уезд.
     - Куда?
     - В ЧК.
     - В ЧК?  -  Слава удивился, в его представлении Семин никак не подходил
для работы в ЧК, это была область революционной романтики, а Семин...
     - Но  ведь он же канцелярист,  у  него душа бумажная,  все разложено по
полочкам...
     - А туда канцеляристы и требуются,  -  сказал Данилочкин. - Там порядок
прежде всего.
     Все-таки это удивительная новость!
     - Так что списки все равно за тобой, - предупредил Данилочкин.
     - Когда же я успею?
     - Посидишь ночь,  к утру кончишь,  -  утешил Данилочкин.  -  А сейчас в
Семичастную, вызови Терешкина и все имущество по акту прима от Андриевского.
     Навстречу Саплин.
     - Пошли принимать Народный дом, уезжает Андриевский.
     - А на его место кто?
     - Терешкин.
     - Везет мужику! - Саплин захохотал. - Теперь все девки его, каждый день
будет устраивать танцы.
     Солнце в зените, земля накалена, тверда и бела от зноя, липы собираются
цвести, и жужжат над ними бесчисленные пчелы.
     Ознобишин и  Саплин идут  хоженой-перехоженой аллейкой,  все  им  здесь
примелькалось,  и  раскидистые  кусты  сирени,  и  разросшаяся жимолость,  и
заросли крапивы...
     - А  как ты думаешь,  Слав,  -  нарушает молчание Саплин,  -  этот твой
Андриевский занавески может спереть?..
     Дом   помещика  Светлова,   превращенный  в   культурно-просветительное
заведение, желтеет на солнце как медовый пряник.
     Они прошли через пустой зрительный зал в библиотеку.
     - Вячеслав Николаевич! - с наигранным пафосом восклицает Андриевский. -
Опять судьба нас сталкивает!
     - На этот раз не судьба,  а волисполком, - отвечает Слава. - Вы в самом
деле уезжаете?
     - Судьба!  - продекламировал Андриевский. - Себе противиться не в силах
боле и предаюсь моей судьбе!
     Он способен болтать без умолку,  и  Слава сразу переходит к цели своего
визита.
     - Пришли принимать имущество.
     Андриевский недоуменно поднимает брови.
     - А кому же сдавать?
     - Вообще-то...  Нет подходящей кандидатуры,  Терешкин -  это не то, что
нужно,  но временно придется остановиться на Терешкине. Пока что сдадите дом
Андрею...
     - Терешкину? - Андриевский доволен. - Превосходно!
     - Надо будет за ним послать, - говорит Саплин.
     - А он здесь... - Андриевский кричит в зал: - Андрей Васильевич!
     И  Андрей  Васильевич тут  как  тут,  прыгает  из  темноты на  сцену  и
спускается в библиотеку.
     Тут Славу осеняет,  должно быть, Андриевский и подсунул эту кандидатуру
Данилочкину.
     - Откуда ты взялся?
     - Пришел помочь Виктору Владимировичу...
     Саплин взглядывает на Ознобишина.
     - Будем составлять опись?
     - Какая опись? - Андриевский снисходительно смотрит на Саплина. - Опись
давно составлена, волнаробраз в прошлом году проводил инвентаризацию...
     Опись у него под рукой.
     - Пускай  Саплин  вместе  с  Андреем Васильевичем все  проверят,  а  мы
посидим, - предлагает он Славе. - В последний раз.
     Слава утвердительно кивает Саплину.
     - Начинай.
     Андриевский перечисляет.
     - Костюмы, реквизит, бутафория...
     - И книги, - говорит Слава.
     - И книги,  -  соглашается Андриевский. - На книги уйдет не меньше дня.
Неужели вы думаете,  что я способен чем-то воспользоваться?  -  Вот ключи от
кладовой.
     Терешкин и Саплин уходят за кулисы.
     Андриевский придвигает кресло к Славе.
     - Одна у меня к вам просьба,  - небрежно произносит Андриевский. - Хочу
взять  с  собой  несколько париков.  С  локонами.  Все  равно  они  здесь не
понадобятся,  они годятся для пьес Мольера,  а кому здесь нужен Мольер? Как,
проявите великодушие?
     - Нет,  -  отвечает  Слава.  -  Не  могу  я  проявлять  великодушие  за
государственный счет.
     - Вы пуританин,  -  ласково замечает Андриевский.  - А сейчас наступило
время ренессанса, возрождения.
     - Возрождения чего?
     - Хорошей жизни, - объясняет Андриевский.
     - Куда же вы - обратно в Петроград?
     - В Петроград или в Москву. Или в Киев.
     - Вернетесь в адвокатуру?
     - О, нет, не стремлюсь заниматься юриспруденцией.
     - Откроете театр?
     - Не театр, а кабак.
     Слава  не  понимает  Андриевского.  Какой  кабак?  Андриевский  человек
расчетливого ума...
     - Как вы  не понимаете?  Приеду в  Москву,  открою какое-нибудь кабаре.
Братья  жены  помогут.  Хорошая кухня,  певички.  Кабачок назову  как-нибудь
позабористей. "Не рыдай" или "Кривой Джимми"...
     - Почему кривой?
     - Скорее подмигивающий, но это хуже звучит.
     - А парики зачем?
     - Актрисам.  На первый случай.  Такие парики непросто достать. На смену
красным косынкам появятся маркизы, а потом и всякие ню...
     - Ню?
     - Голые бабы. Представляете? Голая баба в парике с буклями!
     Слава  испытывает досаду  при  мысли  о  том,  что  внезапное появление
Быстрова  на  мужицкой сходке,  собранной два  года  назад  белогвардейцами,
помешало Андриевскому выступить со  своей  речью,  выплесни он  тогда  себя,
сидеть бы ему сейчас в тюрьме.
     Саплин и Терешкин возвращаются со своего обхода.
     - Порядок, - объявляет Саплин. - Все сошлось.
     - А книги? - спрашивает Слава.
     - Книги  пересчитаем  завтра,   -   говорит  Терешкин.   -   Главное  -
мануфактура. Сорок метров холста и ситца. Все цело. И фраки, и сюртуки.
     - Андрей расписался? - строго спрашивает Слава.
     - Расписался.
     - Тогда пошли.
     - Я еще останусь, - говорит Терешкин. - Посчитаю декорации.
     Солнце стоит по-прежнему высоко,  стало еще  жарче,  листва обвяла,  не
хватает воздуха.
     Но  едва  отошли  от  Нардома,  как  внимание Славы  и  Саплина привлек
пронзительный визг.  Где-то за парком,  у реки,  кричали девки,  бабы кричат
солиднее.
     Прислушались.
     - Бежим?
     Побежали,  продираясь сквозь  заросли  жимолости,  подминая разросшуюся
крапиву.
     В заводи, где поглубже, торчали из воды головы.
     Слава сразу узнал Мотьку Чижову и Ленку Орехову.
     - Бессовестные! Мамоньки мои родные...
     Девки пришли купаться,  залезли в  реку,  а тем временем кто-то унес их
одежду.
     Увидели Славу и Саплина и завизжали еще пронзительнее:
     - Ой, не смотрите, уходите...
     - Да  што  ж  ето,  Вячеслав Миколаич?  -  вопила Ленка.  -  Кто ж  ето
насмешничает?
     Слава  растерянно оглянулся и  вдруг заметил в  кустах блестящие черные
бусинки.
     - Стой,  трепись с девками,  не смотри мне вслед,  -  вполголоса сказал
Саплину. - Сейчас найдем...
     Отступил  в  кусты,  пригнулся  и,  чуть  похрустывая  ветвями,  сделал
несколько шагов.
     В кустах притаились двое мальчишек.
     - Попался!
     Мальчишка забился в руках у Славы,  другой отскочил,  и -  нет уже его,
скрылся.
     Но того, что попался, Слава держит крепко.
     - Как же тебе не стыдно?
     Младший брат Андрея Терешкина Васька...  Лет  двенадцать-тринадцать,  а
уже матерщинник, нахал...
     Девичья одежда валялась тут же, под кустом, смятая, грязная, мокрая.
     Слава поволок Ваську на берег.
     - Нашлись ваши юбчонки, девчата!
     - Гаденыш! - завизжали девчонки.
     - Подержи...
     Слава передал Ваську Саплину, вынес из кустов одежду, бросил на берегу.
     - Пусти, - заныл Васька.
     - Зачем же ты так? - Слава начал поучать Ваську. - А если б с тобой так
поступили?
     Васька захихикал и тут же разозлился.
     - Сучки! - закричал он. - Сучки они!..
     - А ну! - Саплин шлепнул его по губам. - Заткнись.
     Внезапно Славу осенило.  До сих пор не мог он забыть,  как не так давно
дегтем вымазали ворота у Волковых. Вспомнился обиженный бабий вой.
     - Постой,  постой,  - обратился он к Ваське. - Это не ты в прошлом году
вымазал ворота у Волковых?
     - А хоть бы и я?  -  нахально отозвался Васька.  -  Сучки они,  сучки и
есть...
     Саплин не дал ему договорить, посильнее шлепнул по роже.
     - Чего дерешься? - закричал Васька. - Пуста!
     - Так, значит, ты? - повторил Слава. - Что же нам с тобой делать?
     Тут Васька изловчился и впился зубами в руку Саплину.
     - Ах, ты...
     Саплин хотел ему снова влепить.
     - Не надо, - остановил Слава.
     Бить Ваську не хотел, но и не хотелось отпускать его без возмездия.
     - Вот что,  Костя,  - распорядился Слава. - Нарви крапивы побольше, а я
его подержу...
     Саплин крапивы не пожалел.
     - Спускай штаны, набивай крапивой...
     Слава цепко держал Ваську за плечи.
     - Убью! - завывал Васька.
     Девчонки сидели в воде и хихикали, пока Саплин запихивал крапиву.
     - Теперь поддерни да затяни потуже ремень.
     Васька уже почувствовал сладость казни, тело зажглось...
     - Сво...
     Саплин усмехнулся:
     - Молчи лучше.
     - А теперь беги и запомни...
     Слава выпустил Ваську из рук. Он был уверен, что Васька без промедления
исчезнет.  Но ошибся. Отбежав на безопасное расстояние, Васька повернулся и,
уставившись на Славу, завизжал еще пронзительнее, чем недавно кричали девки:
     - Байстрюк!  Комсомол!  Я т-тебе...  Я т-тебе самому ворота вычерню!  Я
т-тебе эту крапиву всю жизнь не прощу! Попадешься когда-нибудь...
     На  берегу  под  елью  валялись прошлогодние шишки,  Саплин наклонился,
поднял шишку, запустил в Ваську, и тот наконец исчез.


        15

     Лето выдалось тяжкое,  жару можно было бы  перенести,  если бы на полях
росло хоть что-то путное -  рожь перемежалась с  лебедой так часто,  что при
взгляде на  поле во  рту ощущался вкус вязкого,  будто смешанного с  песком,
черного хлеба.
     Сыт не будешь и от голода не помрешь,  не сравнить с Поволжьем,  как не
сравнить  Орел  с  той  Тамбовщиной,  где  кулаки  подняли  восстание против
Советской  власти,  в  Орловской губернии  кулаки  такой  силы  не  набрали.
Пошумели кое-где в Малоархангельском уезде,  но не так,  как под Тамбовом, в
Куракине,  эсеры призывали мужиков поднять бунт, а в Колпне мужики требовали
Советов без коммунистов,  но стоило явиться чекистам -  и горлодеры сразу на
попятный.  В  Успенской  волости  кулаки  действовали  втихаря,  сказывалось
присутствие Быстрова, он потачки кулакам не давал, вот они и боялись пойти в
открытую против Советской власти.
     Перед  успенскими  коммунистами  очередная  задача  -  подготовиться  к
тяжелой зиме.  Для  этого надо поставить под жесткий контроль все мельницы и
крупорушки и  прежде  всего  мельницы  Астахова  в  Успенском и  Выжлецова в
Козловке.
     Быстров опять явился к Павлу Федоровичу с целой комиссией.
     - Гражданин Астахов, вы намерены продолжать свой саботаж?
     - Ни в коем случае...
     К  тому  времени и  до  Успенского дошла  брошюра Ленина о  продналоге,
наступали новые времена,  и  частные хозяева воспрянули духом,  еще  два-три
года  и  крепкие мужички восстановят свои хозяйства,  вот  Павел Федорович и
предполагал, что двигатель на мельнице не сегодня-завтра затарахтит в пользу
дома Астаховых.
     - Мельницу пустим?
     - А почему не пустить?
     - Нефтью мы вас обеспечим.
     - А что молоть?
     - Все.
     - И лебеду?
     - Разумеется, и лебеду.
     - Нет,  на  лебеду не  согласен,  не для того ставлена мельница,  чтобы
пакостить ее лебедой.
     - А что же вы собираетесь молоть?
     - Придет время, пшенички намелем.
     - Тогда мы сами пустим.
     - Коли есть среди вас механики, пускайте.
     Механиков не было, и взять их было неоткуда.
     Потопталась комиссия перед Астаховым и удалилась несолоно хлебавши.
     А с Выжлецовым получилось еще хуже.
     Быстров и  в  Козловке появился с  комиссией.  Прошли прямо к мельнице,
вызвали Выжлецова.
     Тот  появился  незамедлительно.   Тихонький,   вежливый,  нисколько  не
испуганный,   чуть  подергивая  верхней  губой,   отчего  его   рыжие  усики
шевелились,  как у таракашки,  пронзительно сверля Степана Кузьмича голубыми
внимательными глазками.
     - Чем могу служить?
     - Гражданин Выжлецов, откройте мельницу.
     - Не могу.
     - То есть как это не могу?
     - А очень просто, мне сейчас открывать мельницу не с руки.
     - А я вам приказываю.
     - А я не выполняю.
     - То есть как это?
     - А так.
     - Тогда объявляю вам  решение комиссии:  вашу мельницу,  как  незаконно
нажитую,  мы  обобществляем,  можете  работать  мельником,  но  мы  назначим
учетчика, и вы будете отчитываться за работу.
     - Не приму я никакого учетчика.
     Своей наглостью Выжлецов поставил Быстрова в тупик.
     - Позвольте разъяснить вам,  Степан Кузьмич,  что поступаете вы вопреки
закону,  - вежливо сказал Выжлецов. - Не знаю, читали вы или нет разъяснения
гражданина Ульянова,  а мы читали.  Теперь налог,  теперь нельзя действовать
супротив  крестьянства,  теперь  не  позволят конфисковать ни  мельницу,  ни
граммофон.
     В  другое время Быстров зашелся бы в  крике,  а  то и достал револьвер,
стрельнул бы в воздух, но теперь действовала брошюра товарища Ленина.
     Выжлецов был спокоен,  а Быстров накалялся, и Выжлецов явно ощущал свое
превосходство.
     - Так вы,  значит,  против Советской власти? - еле сдерживаясь, холодно
спросил Быстров.
     Выжлецов улыбнулся.
     - Ни в коем разе, мы только против обобществления.
     - Откроешь? - шипящим голосом спросил Быстров.
     - Если вы меня ударите,  вас будут судить,  - предупредил Выжлецов. - А
ключей все равно не дам.
     Быстров повернулся к Коломянкину,  председателю Козловского сельсовета,
который тоже был в составе комиссии.
     - Савелий Яковлевич, неси сюда замок, получше и покрепче!
     Замок был принесен. Быстров запер мельницу на второй, на свой замок, да
еще в  придачу опечатал оба замка,  сделал картонные бирки,  продел бечевки,
заклеил бумажками, припечатал бумажки печатью.
     - Теперь намертво,  -  сказал он Выжлецову.  - Гербовая печать. За срыв
государственной печати предание суду революционного трибунала.
     - Как угодно,  -  согласился Выжлецов. - Однако поимейте в виду, Степан
Кузьмич, что на ваш трибунал у нас найдется управа покрепче.
     Опять же  год  назад Быстров показал бы  Выжлецову,  где  раки  зимуют,
арестовал бы,  посадил под замок,  а  сейчас не решился,  дули другие ветры,
партия требовала более справедливого отношения к крестьянам.
     Летом  1921  года  брошюра  Ленина  "О  продовольственном налоге"  была
распространена  по  всей  стране,   и   не  только  определяла  практическую
деятельность партийных организаций, но и позволяла им заглядывать в будущее.
     Волисполкомы и  сельсоветы готовились к взиманию налога,  разница между
продразверсткой и  продналогом  ощущалась  еще  недостаточно.  Но  если  при
изъятии продразверстки комсомольцы оказывали продотрядам помощь: раскапывали
ямы,  взвешивали найденное зерно,  то  при  взимании налога такой  помощи не
требовалось, строгое соблюдение закона исключало всякую самодеятельность.
     Однако комсомольцы -  вчерашние,  а то и сегодняшние школьники - были в
деревне наиболее грамотными людьми,  и  в  чем,  в  чем,  а в учете урожая и
исчислении налога их помощь была незаменима.
     "Учет и  контроль -  вот  главное,  что требуется для налаживания,  для
правильного функционирования первой фазы коммунистического общества..."
     А  они  уже  чувствовали себя  живущими  в  коммунистическом обществе и
поэтому в деле учета,  - больше в деле учета, чем в деле контроля, - могли и
оказывали посильную помощь своим старшим товарищам - коммунистам.
     В  каждой  ячейке  Слава  находил  наиболее  грамотных  ребят,  которые
фактически превращались в  учетчиков и  счетоводов,  а  попутно  становились
агитаторами,  объясняя своим  отцам  и  дядьям,  что  уплата  налога улучшит
хозяйственное  положение  самих  крестьян  и   обеспечит  снабжение  деревни
промышленными товарами.
     Второй    заботой   комсомольских   работников   были    школы.    Хотя
непосредственно школами  руководил  отдел  народного образования,  они  тоже
находились в сфере внимания комсомольских ячеек.
     Комсомольцы вслух  читали ученикам газеты,  только что  изданные книги,
проводили беседы и собрания и, учась, сами учили других.
     А жизнь тем временем шла своим чередом.
     Как-то незаметно и скучно приняли в партию Евгения Денисовича Зернова.
     Не  принять  было  нельзя,   он  заведовал  волнаробразом,   надо  было
распространять партийное влияние на учителей, но и торжествовать особенно не
приходилось.  Шел уже не двадцатый,  а двадцать первый год, война кончилась,
человеку,  вступившему в партию всего годом позже, не грозили ни мобилизация
на фронт,  ни борьба за хлеб в продотряде, митинговать можно было спокойнее,
не рискуя получить пулю в спину.
     Стояла засуха, в жаркий июльский день коммунисты собрались поговорить о
заготовке кормов.  Быстров  в  который раз  твердил о  том,  что  овес  надо
поискать у  кулаков,  а Данилочкин наставлял всех не оставлять невыкошенными
ни одну ложбину и ни один овраг.
     В  конце собрания зачитали заявление Зернова,  позвали дожидавшегося за
дверью Евгения Денисовича.
     - Что еще можете добавить, товарищ Зернов?
     Он принялся повторять передовицу, напечатанную в "Орловской правде".
     Евгений Денисович принарядился по  случаю вступления,  на  нем  розовая
шелковая рубашка и  черный гарусный шнурочек вместо галстука,  позволил себе
такую вольность, и собравшиеся старались ее не замечать.
     - Как школы-то у вас? - спросил Данилочкин. - Обеспечите дровами?
     Евгений  Денисович развел  руками,  снабжение школ  дровами зависело от
того,  с  какой строгостью будет разговаривать с  председателями сельсоветов
Данилочкин.
     Из десяти присутствующих шестеро голосовали "за", четверо воздержались.
     Событие это  облегчало Зернову продвижение по  службе,  а  те,  кто его
принимал, считали полезным вовлекать учителей в партию.
     Потом навалилась история с женитьбой Саплина.
     Свадьбу он сыграл мировую,  но Славу не позвал,  лишь недели две спустя
дошли до Славы слухи о свадьбе.
     Саплин все реже и реже появлялся в волкомоле.
     - Дела,  хлопочу,  чтоб не обижали батраков,  -  отговаривался он.  - В
Журавце, в Туровце, в Каменке...
     А  потом выяснилось,  что он  нигде не бывал,  занят был своими делами.
Мать оставил в Критове,  а сам пошел во двор,  в соседнюю волость,  к самому
что ни на есть стопроцентному кулаку Воскобойникову и,  главное,  венчался в
церкви.
     Девка у Воскобойникова кровь с молоком,  заглядишься,  а тут еще отцово
богатство... Нашел Саплин свое счастье.
     Недели  через  три  после  свадьбы  встретились Ознобишин  и  Саплин  в
Барановке.  Ознобишин приехал поговорить с  ребятами по  поводу предстоящего
призыва в армию, а Саплин торговал там лошадь.
     Столкнулись  нечаянно,   в   сельсовете,   Ознобишин  проверял   списки
призывников, а Саплин хотел расплатиться с владельцем коня при свидетелях.
     - Что ж ты?
     - А что я?
     - Мог бы невесту и в Критово привезти, мы бы ее перевоспитали.
     - А капитал псу под хвост?
     - Какие мы на тебя надежды возлагали!
     - Рассчитался я  с  комсомолом,  мне тоже пожить хочется.  -  Он  вдруг
порозовел, застеснялся. - Приезжай в гости... А, Вячеслав Миколаич? Первачом
угощу. Мы и тебе невесту найдем...
     Саплина вызвали на  заседание волкомола.  Он  не явился.  Исключили его
заочно - "за измену комсомолу, за соблюдение религиозных обрядов, за связь с
классовым врагом".
     А года через три Саплин похоронил тестя и сам стал кулаком, сам нанимал
батраков, пил первач, с женой жил душа в душу, а еще через несколько лет его
раскулачили, и по этапу он отбыл в Сибирь.


        16

     Дождь лил как из ведра,  дороги тонули в грязи,  но никакая непогода не
могла задержать успенских коммунистов.
     "Всем  членам  и  кандидатам  РКП(б)  Успенской  волостной  организации
прибыть  19  октября 1921  г.  в  2  часа  дня  в  гор.  Малоархангельск для
прохождения чистки..."
     Все  шестнадцать членов да  еще  двое кандидатов собрались рано утром в
волисполкоме...
     Заболел было Быстров,  завсобесом,  Константин Филиппович,  однофамилец
Степана Кузьмича,  но и за ним послали нарочного -  ни дождь,  ни болезнь не
должны были воспрепятствовать выполнению партийного долга.
     Степан Кузьмич ехал  вместе со  всеми.  Грешно было  гнать  Маруську по
такой  грязи,  дорога  размыта  ливнем,  поэтому на  каждой  подводе,  кроме
возчика, всего лишь по двое ездоков.
     Но  к  себе Степан Кузьмич Ознобишина не  позвал -  не то что недоволен
Славой, но тот уже не воспринимает каждое замечание Быстрова как непреложную
истину.
     - Что-то  мало  в  тебе  классовой ярости,  -  упрекнул недавно Быстров
Славу,  когда  тот  в  ответ  на  требование Быстрова  поэнергичнее теребить
мужиков со  сдачей хлеба сказал,  что прошло время пугать мужиков окриками и
обысками.
     Быстров  взял  к  себе  Еремеева,   Славу  же  посадил  в  свою  телегу
Данилочкин.
     - Прячься под брезент, парень, - рассудительно сказал он.
     Предусмотрительный Данилочкин захватил  огромное  полотнище брезента  и
устроил над телегой навес, какие делают на своих повозках цыгане.
     В  пути Быстров с  Еремеевым то и  дело поторапливали отстающих,  и всю
дорогу Данилочкин брюзжал:
     - Скачут сломя голову как на войну, тише едешь - дальше будешь.
     Быстров и Еремеев всю дорогу сидели на грядках телеги,  показывая,  что
дождь им  не  страшен,  и  так  промокли,  что  вместо укома пришлось искать
пристанище, чтобы обсушиться.
     Успенские коммунисты не  знали  за  собой  серьезных грехов,  почти все
вступили в партию в трудные дни, но когда тебя призывают к ответу, каждому в
пору заглянуть в глаза своей совести.
     Да  и  чем  черт  не  шутит,  смотришь на  себя сквозь розовые очки,  а
окружающие видят тебя таким, какой ты на самом деле.
     Ввалился Данилочкин в канцелярию. У стола худой небритый мужчина. Слава
не помнил его фамилию, но в лицо знал - заведующий учетом.
     - Откуда?
     - Из Успенского.
     - Где только вы пропадаете? Вас ко скольким призывали? К двум?
     - Дождь...
     - Не любовное свидание, дождь дождем, а дело делом, Семин заждался вас.
     - А при чем тут Семин? - удивился Данилочкин.
     - Проходит чистку вместе с  вашей  организацией,  у  нас  он  всего два
месяца.
     Семина только назвали, а он уже тут как тут, в новой кожаной куртке.
     Окинул испытующим взглядом Данилочкина и Славу.
     - Василию Семеновичу!
     - Василию Тихоновичу!
     Со Славой поздоровался свысока:
     - Здравствуй, Ознобишин.
     Чем-то он изменился, все такой же сдержанный, молчаливый, внимательный,
но и какой-то отчужденный.
     - А  где  же  остальные?  -  с  легким  раздражением спросил заведующий
учетом.
     - Сейчас будут, только грязь счистят.
     - Чистить их будут здесь,  - мрачно пошутил заведующий учетом. - Вы еще
не знаете Неклюдова!
     Неклюдов -  председатель комиссии по чистке, в губкоме заведует отделом
пропаганды и  агитации,  из  губкома же  заведующая женотделом Петрова и  от
укома Шабунин.
     Заведующий учетом пошел доложить о приезде коммунистов из Успенского.
     - И я с вами, - сказал Семин, проходя вместе с ним в кабинет.
     - Хм,  каков!  -  хмыкнул Данилочкин.  -  Без году неделю здесь,  а уже
свой...
     Выглянул из двери Шабунин, поманил Данилочкина.
     - Заходи, заходи, не теряй времени.
     Данилочкин растерялся,  не думал,  что начнут с него,  обдернул китель,
решительно шагнул в кабинет.
     Заведующий учетом  вернулся в  приемную,  а  минуту  спустя показался и
Семин.
     Тем временем пришли остальные.
     Быстров поинтересовался:
     - А где Данилочкин?
     - Там.
     Быстров даже растерялся!
     - Думал, начнут с меня.
     Он  считал себя  более  других ответственным за  деятельность волостной
организации, да так оно и было на самом деле.
     - А  кто  там,  в  комиссии?  -  поинтересовался Давыдов,  председатель
Протасовского сельсовета.
     Ответил Семин:
     - Из губкома Неклюдов и Петрова и Шабунин от нас.
     - А он - не очень?
     Давыдов недоговорил, но все поняли - не очень ли строг Неклюдов.
     - Только  держись!  -  ответил  Быстров вместо  Семина.  -  Обязательно
спросит,  читаешь ли газеты...  - Он в упор посмотрел на Давыдова. - А ты их
не читаешь. Вот он и попросит тебя...
     - Партия не  читальня,  -  возразил Еремеев.  -  Солдата не спрашивают,
умеет ли он читать, а умеет ли он стрелять.
     - Однако в партии невеждам тоже не место, - неожиданно вмешался Зернов.
- Куда стрелять, тоже надо понимать.
     - Вот так и шпарь перед Неклюдовым,  -  одобрил Степан Кузьмич. - Такой
же книжник,  как и ты.  Он даже книжку написал -  "Пособие для руководителей
политкружков".
     Тут появился Данилочкин, на лбу поблескивают капли пота.
     - Потеешь? - посочувствовал Еремеев. - Здорово пропесочили?
     Данилочкин только рукой махнул.
     - Газеты надо читать, - насмешливо повторил Быстров. - А ты небось ни в
зуб.
     - Какие там газеты, все больше о самогоне.
     - Как борешься с самогонщиками?
     - Сколько сам потребляю...
     Позвали Зернова. Не в пример Данилочкину, его держали недолго.
     - Все в порядке,  -  ответил он на молчаливый вопрос ожидающих.  - Ни о
газетах,  ни о самогонке.  Спросили, как работают школы, о моих отношениях с
учителями. Приглашают Ознобишина.
     Никогда не  знаешь,  когда  придет твой  черед!  Слава  пригладил рукой
волосы, улыбнулся, вошел в кабинет.
     За   письменным  столом   Шабунина  Неклюдов,   строгий,   бледный,   с
прилизанными волосами,  в  пиджачке,  при  галстуке,  а  Шабунин и  Петрова,
повязанная старушечьей коричневой косынкой, устроились у окна.
     - Секретарь волкома  в  Успенском,  -  представил Шабунин вошедшего.  -
Вступил в комсомол еще до прихода белых.
     Неклюдов внимательно рассматривал Ознобишина.
     - Сколько вам лет?
     - Шестнадцать.
     - А кто ваши родители?
     Этот вопрос задавали Славе еще год назад...
     Те же слова, но какая разница! Доброжелательность и утверждение в одном
случае, отрицание и недоверие в другом.
     - Педагоги, - сказал Слава.
     - А где сейчас ваш отец? - спросил Неклюдов.
     - Убит.
     - Кем? Где?
     - На войне, - сказал Слава.
     - Убит в четырнадцатом году, - добавил Шабунин. - На германском фронте.
     - А мать?
     - Мать учительствует в Успенском, - опять ответил Шабунин вместо Славы.
     Неклюдов  откинулся  на  стуле  и  прищурился,  продолжая с  недоверием
смотреть на Ознобишина.
     - Вы интеллигент?
     Это был,  как показалось Славе,  каверзный вопрос,  и он промолчал,  не
ответил.
     - Ладно,  -  сказал Неклюдов.  -  А  как вы  считаете,  способны ли  вы
руководить нашей молодежью?
     Пытаясь  определить  степень  политической  подготовки  Ознобишина,  он
спрашивал: почему произошел раскол на большевиков и меньшевиков, какие споры
велись по поводу Брестского мира,  чем вызвана замена разверстки натуральным
налогом...
     Слава ответил на все его вопросы.
     - А откуда вы все это знаете? - придирчиво поинтересовался Неклюдов.
     - Из газет, - отвечал Слава. - Другие коммунисты рассказывали.
     Тогда  Неклюдов  спросил  Ознобишина,  что  ему  известно  о  совещании
двадцати двух большевиков.
     Этого Ознобишин не знал.
     На  помощь пришла Петрова.  Быстров как-то рассказывал Славе о  ней:  в
партию вступила еще в подполье, участница гражданской войны.
     - Это вы приезжали к Землячке в Отраду? - задала она вопрос.
     - Вы это о чем? - поинтересовался Неклюдов.
     - О том, как Ознобишин пробрался через тылы белых в политотдел.
     - А вам откуда об этом известно?
     - Сама Землячка рассказывала. Является мальчик, привез документы...
     Неклюдов с любопытством взглянул на Славу.
     - Было так?
     - Так, так, - вмешался Шабунин. - Даже больше.
     Петрова укоризненно взглянула на Неклюдова:
     - По-моему, хватит.
     - Хватит, хватит, - поддержал Шабунин. - Наш парень.
     Неклюдов медлил, Слава чувствовал - не нравится он чем-то Неклюдову.
     - А с работой как, справляетесь?
     - Справляется, - уже сердито сказал Шабунин. - Уком доволен им.
     - Что ж, у меня больше вопросов нет, - закончил Неклюдов. - Переведем в
кандидаты, пусть поучится, а дальше посмотрим.
     - Зачем переводить? - удивился Шабунин. - Он у нас по всем статьям...
     - Молод еще,  -  объяснил Неклюдов и даже упрекнул Шабунина:  - Этак вы
десятилетних детей начнете принимать в партию.
     - Не согласен, - сказал Шабунин. - Парень прошел испытание...
     - Да испытания он как раз и не прошел,  -  возразил Неклюдов. - Приняли
без кандидатского стажа, прямое нарушение Устава.
     - Он сквозь деникинские тылы прошел, - запротестовал Шабунин.
     - Ну,  это в войну,  -  отвечал Неклюдов.  -  А сейчас посложнее время,
мягкотелости в  нем много,  мне у  вас же  в  укоме говорили,  было какое-то
письмо.  Ознобишин ваш весной на  посевной зерно всем подряд давал,  пожалел
кулаков...
     - Успели доложить?  -  Шабунин покачал головой. - Так, да не так. Он не
кулаков пожалел,  а детей.  Отцы их действительно ушли к белым,  не пожалели
детей,  бросили на произвол судьбы,  а Ознобишин политическую дальновидность
проявил,  дети те не забудут,  чем они Советской власти обязаны, потому мы и
оставили то письмо без внимания.
     - Нет,  я бы перевел в кандидаты,  -  настаивал Неклюдов и обратился за
поддержкой к Петровой: - А вы что скажете?
     Петрова пожала плечами.
     - Молод, конечно, но...
     - Впрочем,  давайте-ка  спросим его самого...  -  Неклюдов повернулся к
Ознобишину. - А что скажешь ты сам?
     Однако спрашивать Славу было  излишне.  Он  стоял,  вдавившись спиной в
стену,  и  плакал.  Он был уверен,  что ни у кого даже вопроса не возникнет,
достоин ли он находиться в партии.
     - Видите?   -   как  будто  даже  обрадовался  Неклюдов.  -  Эти  слезы
характеризуют его  лучше всего.  Ребенок!  Решается серьезный вопрос,  а  он
плачет, точно у него отнимают игрушку.
     Петрова укоризненно покачала головой.
     - Товарищ Ознобишин, как можно...
     Даже Шабунин с неодобрением посмотрел на Славу.
     - Вот что, - раздраженно сказал он. - Ты иди, мы тут посоветуемся...
     Слава хотел сказать, что они не правы, но не мог.
     - Иди, иди, - повторил Шабунин. - Нельзя так распускаться.
     Изможденное лицо Неклюдова не выражало никакого сочувствия.
     Слава бросился к двери.
     Он  был  так  бледен,  что всем в  приемной стало очевидно,  что с  ним
стряслась беда.
     Еремеев не выдержал, спросил:
     - Исключили?
     Комок в горле мешал Славе заговорить, ответил за него Семин:
     - Зря это он, перевели в кандидаты.
     Он все знал, хоть и не был в кабинете.
     - Да не расстраивайся ты, - утешил Славу Быстров. - Через полгода снова
переведем в члены...
     Тут в приемную вышел Шабунин, встал перед Ознобишиным и, как показалось
Славе, насмешливо покачал головой.
     - Разнюнился? - сказал он Славе. - Какой же ты после этого мужчина? Вот
что,  товарищи, - обратился Шабунин уже ко всем. - Закончим с вами, и можете
ехать,  одному Ознобишину придется задержаться часа  на  три,  вопрос о  нем
перенесли на заседание укома,  пусть останется кто-нибудь с подводой,  чтобы
захватить Ознобишина...
     Часа  не  прошло,  как  отпустили всех,  исключенных не  было,  даже  в
кандидаты никого больше не  перевели,  а  дожидаться Ознобишина остался один
Быстров.
     - Сходите в чайную, что ли, - посоветовал Быстрову заведующий учетом. -
Уком не скоро еще...
     Единственная в  городе  столовая работала на  полукоммерческих началах,
приезжим подавали чай,  котлеты,  яичницу и  даже  торговали дрянным винцом,
которое завозили раза два в месяц из Орла.
     Степан  Кузьмич спросил себе,  разумеется,  винца,  а  Славе  заказал и
котлет, и яичницу.
     - Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно...
     - Заседают,   -  сообщил  заведующий  учетом,  когда  Быстров  и  Слава
вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. - Обсуждают.
     - Ему-то войти? - осведомился Быстров.
     - Не вызывали...
     Вскоре в приемную опять вышел Шабунин.
     - Ждете?  -  обратился он к Быстрову,  точно дело нисколько не касалось
Ознобишина. - Отстояли твоего питомца.
     Слава  внимательно  рассматривал Шабунина.  Худой,  поджарый,  строгий.
Разумеется,  строгий.  Весь уезд его боится.  Никогда не кричит,  а  боятся.
Интересно,  меняет он когда-нибудь свою гимнастерку?  А  может,  у  него нет
ничего на смену?  Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича.  И  Слава
его уважает...
     - Степан Кузьмич,  забирай парня. Только я думаю, что скоро, очень даже
скоро придется товарищу Ознобишину перебираться к нам в Малоархангельск.


        17

     Это было как подъем на вершину горы.
     Такое ощущение осталось у  Славы Ознобишина,  да  и  не у  него одного,
после уездной комсомольской конференции.
     Он  выступал  на  конференции дважды,  Шабунин,  вызвав  Славу  к  себе
накануне,  прямо сказал ему:  "Ты побольше,  побольше выступай,  покажи себя
молодежи".
     Когда работа конференции шла к концу, в зале появился Шабунин.
     Все понимали,  что секретарю укома Донцову пора с  комсомольской работы
уходить,  он уже более полутора лет стоял во главе уездного комитета,  а  по
тем  быстродвижущимся временам это  был  громадный срок;  кто  говорил,  что
Донцов переходит в систему народного просвещения,  кто - что едет продолжать
образование,  но  главная причина заключалась в  том,  что  Донцову шел  уже
двадцать третий год,  он  женился,  какой он  деятель молодежного движения с
семейством...
     Шабунин намеревался сказать, что Ознобишина рекомендует уездный комитет
партии, но его имя выкрикнули в разных концах зала.
     Выбрали Железнова,  уравновешенного и серьезного парня. Шабунин намечал
его в заместители Ознобишину,  рассчитывая, что он будет сдерживать горячего
Ознобишина;  Никиту Ушакова,  юношу, казавшегося интеллигентом, хотя во всем
уезде не  было более бедной крестьянской семьи,  чем семья Ушакова;  выбрали
Колю  Иванова,  в  преданности которого партии  нельзя  было  усомниться,  и
выбрали Соснякова.
     Пришел Шабунин и  на  первое заседание укома,  но пленум укомола и  без
подсказки избрал именно тех, кого намечал уездный комитет партии.
     - А теперь, - сказал Шабунин Славе после заседания укомола, - одна нога
здесь,  а другая там, отправляйся в Успенское. Сдавай дела и обратно. Теперь
твое время не принадлежит тебе самому.
     Быстрая поездка Славе была обеспечена: в Успенское ехал уездный военный
комиссар.
     О  таком  выезде,  какой  был  у  военкома,  на  конном дворе  уездного
исполкома,  вероятно,  и  не мечтали:  пара караковых рысаков и  пролетка на
мягких рессорах.
     - Ну-с, молодой человек, - сказал военком, - доставлю вас туда и сюда в
сохранности, но времени на все дела - один день!
     Расстояние в  сорок верст они пролетели,  и всю дорогу военком распевал
романс об отцветших хризантемах.
     - На  военную службу  не  хочешь?  -  один  раз  только за  всю  дорогу
обратился военком к  Ознобишину.  -  Избавлю от  Малоархангельска в  момент,
откомандирую в военное училище...
     Но Слава избавляться от Малоархангельска не хотел.
     Военком остановил коней перед волисполкомом.
     - Прошу.
     Слава побежал домой, застал Веру Васильевну за стиркой.
     - Как ты долго!
     - Мамочка, всего на пару часов!
     - Когда же кончится эта спешка?
     - Уезжаю в Малоархангельск.
     - Опять?
     - Не опять, а насовсем.
     - Как насовсем?
     - Уезжаю туда работать!
     - Как так? Ни посоветовавшись, ничего не взвесив...
     - Мамочка, я подчиняюсь решению партии!
     Не прошло и  часа,  как собрали заседание волкомола,  следовало избрать
секретаря вместо Славы.  Он предпочел бы, конечно, чтобы его сменил Моисеев,
но  было очевидно,  что  Ознобишина сменит Сосняков,  и  Слава сам предложил
избрать Соснякова секретарем волкомола.
     - Думаю, Иван справится со своими обязанностями.
     Сосняков вызывающе переспросил:
     - Думаешь?
     - Да,  думаю,  -  сказал  Слава,  делая  вид,  что  не  замечает иронии
Соснякова.
     - Ну думай, думай...
     А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела.
     - Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы...
     Сосняков не  торопясь перелистывал дела,  точно Ознобишин мог  недодать
ему какой-нибудь протокол.
     - Здесь тетради, карандаши...
     - Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности?
     - От Дмитрия Фомича.
     Сосняков  задумчиво  повертел  между   пальцами  цветной   красно-синий
карандаш.
     - Сколько ты получил в этом году цветных карандашей?
     - Пять.
     - А где же два?
     - Исписал, - сердито ответил Слава. - Что еще?
     - Керосин...
     Волкомол     уже      давно      перестал     распределять     керосин,
культурно-просветительные    учреждения    снабжались    керосином     через
потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.
     - Керосин в бачке, у Григория.
     Сосняков сходил взглянуть и на керосин.
     Он  не  спешил,  а  Слава,  наоборот,  торопился,  все  меньше  времени
оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься
с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.
     Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:
     - Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.
     Всех,   кто   занимался  умственным  трудом,   Сосняков   подозревал  в
буржуазности.
     Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.
     Данилочкин добродушно пошутил:
     - Улетаешь-таки?
     - А где Степан Кузьмич?
     Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.
     - Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он
уже в Туровце...
     Побаивался Слава встречи с  Быстровым,  вряд ли  тот  одобрит переезд в
Малоархангельск.
     Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.
     - Уезжаю, Иван Фомич.
     - Далеко?
     - В Малоархангельск!
     - А я возлагал на вас другие надежды...
     - Мама тоже упрекает меня,  -  сказал Слава.  -  Но  ведь должен кто-то
работать?
     - Мы все зависим не только от себя, - согласился Иван Фомич. - Но кое в
чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!
     Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!
     Слава медленно побрел домой.
     Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл...
     А  тот,  кого он забыл,  сам напомнил о  себе.  Подойдя к  дому,  Слава
услышал хриплый лай Бобки...
     Вот кого он забыл!
     Такой верный,  такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес
дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.
     Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу
затряс обрубком хвоста.
     - Уезжаю,  -  сказал  Слава.  -  Пришел  проститься.  Теперь  не  скоро
увидимся...
     Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.
     Сундук  этот,  сделанный из  просмоленной парусины  и  обтянутый внутри
полосатым тиком,  мама успела отправить в  деревню с Федором Федоровичем еще
до  своего отъезда из  Москвы и  потом  время от  времени извлекала из  него
разные нужные и ненужные вещи.
     Похоже, мама всплакнула.
     - Значит, уезжаешь? - спросила она печально. - А Ивана Фомича ты видел?
     Мама склонилась над сундуком.
     - Рано ты покидаешь нас с Петей,  - не удержалась, упрекнула она Славу,
доставая откуда-то  со  дна сундука порыжевший кожаный портфель с  ремнями и
металлическими застежками.
     - Возьми,  -  сказала она сыну.  -  Портфель твоего отца.  Ты уходишь в
большой мир.  Раньше,  чем я  ожидала.  Так будь таким же честным,  как твой
отец.  Перед  собой.  Передо  мной.  Перед  людьми,  которым ты  собираешься
служить. Считай, это благословение твоего отца...
     Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и
такая  немыслимая боль  пронзила  сердце  Славы,  что  он  не  в  силах  был
произнести перед  матерью  никакой клятвы,  никакого обещания,  даже  просто
сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.


        18

     Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.
     Только Славе некогда было оглядываться,  наскоро сдав дела и  толком не
попрощавшись с  матерью,  он  с  немудреным  своим  скарбом  и  с  отцовским
портфелем в руках мчался в Малоархангельск.
     А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись
в  пути,  и  Афанасий Петрович был  доволен,  что  разминулись,  ехал  он  в
Успенское по неприятному делу - снимать с работы Быстрова.
     Быстров еще  воображал себя  громовержцем,  а  мужики перестали бояться
Быстрова.  Хоть  и  божья гроза,  да  появился громоотвод.  Степан Кузьмич с
понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея,  объявлял, что пришел с
обыском,  ан  не  тут-то было,  хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и
ворота в хлев припирал колом,  требовал присутствия милиции, требовал ордера
на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома...
     А Жильцов Василий Созонтыч,  кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот
и вовсе припер изнутри ворота:  не пущу,  говорит,  стреляйте,  а не пущу, а
ворвется кто - так прямо на вилы!
     Пришлось  отступить,   и  пока  Быстров  обсуждал  в  сельсовете,   как
справиться с Жильцовым,  тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и
отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем,
а самому Ленину: "Грабят!"
     И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.
     Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:
     - Уездный комитет партии  отстраняет товарища Быстрова от  обязанностей
предволисполкома.
     Вот  и  все,  товарищ Быстров,  не  годитесь вы  на  сегодняшний момент
бороться за интересы пролетарской революции!
     - Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место...
     Коммунисты   избрали   Данилочкина.   Он   спокойно   согласился  стать
председателем волисполкома.
     - А вы,  товарищ Быстров,  приедете в субботу на заседание укомпарта, -
сказал в  заключение Шабунин.  -  Всем  остальным товарищам передаю это  как
директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру
товарища Ленина о продналоге.
     Вот он и вернулся на круги своя... Грустно на душе у Быстрова, но нет в
этой грусти ни  безнадежности,  ни отчаяния.  Он чувствует себя как подбитый
орел.  В  Рагозине над ним,  он  замечал,  потешаются,  но  не  в  открытую,
исподтишка,  и  подбитый орел опасен,  клюнет и выдерет клок мяса,  лучше не
дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.
     Где-то в душе еще теплилась надежда,  что вернется, вернется обратно то
великолепное время,  когда  не  существовало никакой середины -  красное или
белое,  красное или черное, - пролетарий, на коня! - и руби, коли, только не
давай врагу никакой пощады!
     А теперь не поймешь,  кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а
вот поди ж  ты,  не кто другой,  а  Шабунин угрожает Быстрову исключением из
партии.
     - Что, я был плохим коммунистом?
     - Хорошим.
     - Не отдавал всего себя служению революции?
     - Отдавал.
     - Так чем же я теперь плох?
     - Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.
     - Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.
     - Потому тебе и  нет места в нашем завтрашнем дне,  что видишь ты в нем
буржуев.
     - А лавки? А нэпачи? А торговцы?
     - Завтра их не будет.
     - Воображаете, что они будут работать на революцию?
     - Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.
     - Как бы в эту могилу вам самим не попасть!
     - Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.
     - А кто знает путь?
     - Ленин.
     - Я на Ленина молился!
     - Надо не молиться, а учиться...
     Не  один раз разговаривал Шабунин с  Быстровым,  не  жалел времени,  но
Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней.
     Введение  продналога  он  считал  изменой  пролетариату.   Что  еще  за
соглашение?  Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять
и  отбирать!  Оставить на  прожитие по  числу  едоков,  а  все,  что  сверх,
отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом,
а  теперь  чего-то  не  туда  своротил,  заигрывает с  мужиками,  эсеровскую
программу перенимает...
     - Ты дурак,  -  беззлобно сказал Шабунин.  -  Ничего-то ты не понял. Не
один ты  такой,  есть и  похлеще тебя горлопаны.  Вам  вынь да  положь сразу
мировую революцию,  да  только так  история не  делается.  Считаете,  партия
отступила?  Что Ленин переосторожничал?  А  того не понимаете,  что никакого
отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская
страна.  Пройдет десять лет,  двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь,
действительно ничего не останется,  эти самые мужики, которых ты презираешь,
станут  такими  же   участниками  нашего  коллективного  труда,   какими  на
сегодняшний день являются у нас рабочие...
     - С  помощью нэпманов?  -  закричал Быстров.  -  С помощью недорезанных
буржуев?
     - Да,  с помощью нэпманов,  -  невозмутимо возразил Шабунин.  - Из тех,
кого недорезали, мы тоже людей сделаем...
     Быстров  уехал  к  себе  в  волость,  продолжал носиться  по  деревням,
выгребать остатки хлеба...
     Но  это,  как говорится,  была последняя вспышка костра перед тем,  как
погаснуть.
     Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости,  и
когда одним ноябрьским утром в  исполком примчался гонец с  известием о том,
что  Степан Кузьмич прибыл в  Протасово в  поисках хлеба,  Данилочкин тотчас
отрядил туда милиционеров.
     - Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком...
     Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно.
     - Покуражился, Степан Кузьмич, и будя.
     - Что ж,  Василий Семенович,  принимай власть,  только как бы мужики не
обкусали тебе втихую все пальцы.
     Он сдал дела, кликнул Григория:
     - Запрягай Маруську.
     Данилочкин крякнул, почесал за ухом.
     - Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич.
     - Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти?
     - Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим.
     - А Маруську куда?
     - Маруську приказано в Моховое отправить.
     Ничего  больше  не  сказал  Степан Кузьмич,  утрата Маруськи для  него,
пожалуй, не меньшая беда, чем потеря жены, но он не стал спорить, пожал руку
Василию Семеновичу, Дмитрию Фомичу, еще кому-то, кто попался ему на глаза, и
пошел  прочь из  здания,  в  котором всего несколько дней  назад был  полным
хозяином.
     Степан Кузьмич отправился в свою деревню...
     А  куда ж  ему еще деваться?  Все-таки в  Рагозине дети,  которых он не
так-то  часто  навещал,  жена,  хоть  и  брошенная ради  другой,  прекрасной
женщины...
     Никто не  радовался так  падению Степана Кузьмича,  как  его законная и
верная супруга Елена  Константиновна Быстрова,  хотя  кулаки тоже  встретили
весть о  снятии Быстрова с  облегчением -  Быстров никого не обижал сильнее,
чем  свою  жену  и   местных  корсунских  и  рагозинских  кулаков,   разница
заключалась лишь в том, что жена по-прежнему любила Степана Кузьмича горькой
бабьей любовью, а кулаки ненавидели.
     Куда ж еще было ему податься?
     И  вот  живет  Степан  Кузьмич  в  своем  Рагозине,   как  обыкновенный
рагозинский мужик,  хочешь -  паши и  сей наравне со  всеми соседями,  а  не
хочешь  -   подавайся  обратно  в  Донбасс,  вставай  в  ряды  победоносного
пролетариата.


        19

     Съезды съездами, речи речами, но для того, чтоб могли состояться съезды
и  речи,  надо  каждый день,  каждый божий день разговаривать со  множеством
людей,  писать множество бумаг,  интересоваться, как работают школы и клубы,
как,   кто  и  где  учится,  как  работают  и  отдыхают  тысячи  сверстников
Ознобишина.  Железнова,  Ушакова,  короче,  думать обо всем и обо всех, и не
только думать, но и претворять свои мысли в повседневные практические дела.
     Уездные учреждения разместились в бывших купеческих особняках,  купцы в
Малоархангельске не  были особо богаты,  все  больше прасолы и  перекупщики,
поэтому  и  дома  их  не  отличались роскошью.  Но  под  учреждения уездного
масштаба они  годились вполне.  Начальство жило  в  мещанских домишках,  две
комнаты  занимал  председатель исполкома Баранов,  в  одной  комнате ютились
секретарь укомпарта Шабунин и  его жена,  один купеческий особняк отвели под
общежитие комсомольских работников.
     Наверху,  в  одной половине,  зал с прилегающей к нему узкой комнатой в
одно окно и кухня с русской печью,  в другой половине три светелки, и внизу,
в полуподвальном помещении, еще несколько не то комнат, не то кладовок.
     Постоянной  обитательницей  этих   хором  была  некая  Эмма  Артуровна,
обрусевшая  немка  из  остзейских  провинций,  закинутая  в  Малоархангельск
волнами  непостижимых  для  нее  событий.   Бывший  владелец  дома,   прасол
Евстигнеев,  взял ее к себе в экономки.  Он покинул город еще на первом году
революции,  а Эмма Артуровна осталась. Она чувствовала себя в доме хозяйкой,
и  хотя никто ее  не  нанимал и  никуда не  зачислял,  она  приняла на  себя
обязанности коменданта, расселяла по комнатам часто менявшихся жильцов, вела
их несложное хозяйство и добывала в исполкоме дрова.
     Узкую комнату она  отвела Ознобишину,  в  этой комнате квартировали все
секретари, в другой половине, где жила сама, поселила Иванова и Железнова, а
в  нижнем этаже  расположились другие,  менее,  так  сказать,  ответственные
работники,  и  среди  них  лишь  одна  Франя  Вержбловская вызывала у  Славы
неприязнь, не мог он простить ей измену Сереже.
     Из  руководителей укомола один Ушаков жил вместе с  матерью в  деревне,
всего в полутора верстах от города.
     Обитатели общежития сдавали свои пайки Эмме Артуровне,  она и  готовила
им обед,  поэтому в первую половину месяца сыты были все, а во вторую только
одна Эмма Артуровна.
     Рабочий день  начинался со  светом и  продолжался допоздна,  семьями не
обзаводились,  почти  все  свое  время  комсомольские работники  проводили в
городе или в разъездах,  днем питались всухомятку, а перед сном обедали, ели
суп и кашу, сваренные Эммой Артуровной еще с утра.
     Как   это  и   свойственно  педантичной  немке,   Эмма  весьма  уважала
субординацию, поставила в комнату Славы лучшую кровать и единственный в доме
мягкий стул,  она  даже принесла Славе утром кофе -  морковный кофе,  но  он
гордо отказался.
     В первые дни Шабунин часто беседовал с Ознобишиным.
     - Как ты там? Чем занимаетесь? Надо побольше ездить по уезду. Общаясь с
людьми, всегда найдешь правильное решение. Почаще забегай!
     Советы свои он не навязывал, но ими невозможно было пренебречь, столько
в них содержалось здравого смысла и целенаправленности.
     Как-то Славу позвали вниз, в укомпарт, к телефону, звонил Семин.
     - Ознобишин, зайди-ка побыстрее в ЧК.
     - А что случилось?
     - Придешь, узнаешь.
     Слава заторопился, в ЧК зря не зовут.
     ЧК  находилась рядом с  аптекой.  Кирпичный особнячок в  три  окна,  до
революции жил в нем исправник.
     Дверь  заперта.  Слава постучал.  Открыла дверь девица с  подстриженной
челкой и в шинели.
     - Вы что некультурно стучите? Звонка не видите? Вам кого?
     - Семина.
     - Он вас что, вызывал?
     - Что за бюрократизм? - рассердился Слава. - Ты-то чего допрашиваешь?
     Девица отступила от  двери,  Слава повысил голос,  значит,  имел на  то
право.
     - Пройдите.
     Комната, в которой помещался Семин, выглядела какой-то необжитой. Семин
сидел за  круглым,  прежде обеденным столом,  справа от  стола сейф и  слева
сейф,  несколько табуреток.  Сам  Семин все  такой же  розовый и  даже более
гладкий, чем в Успенском.
     - Что ж долго? - упрекнул он Славу.
     - А что случилось?
     - Не   торопись,   всему  свое   время,   -   остановил  его   Семин  и
покровительственно осведомился: - Ну, как ты там у себя?
     - Нормально, - сказал Слава. - Но все-таки что случилось?
     - Ничего, - сказал Семин. - Ничего не случилось.
     - Зачем же я понадобился?
     - Так  положено,  -  многозначительно  сказал  Семин.  -  Ты  теперь  в
номенклатуре, и я должен кое-что тебе выдать.
     Не поднимаясь с табуретки, он отпер сплющенным ключом один из сейфов.
     - Получай.
     - Что это?
     - Средство самозащиты и  даже нападения при  столкновениях с  классовым
врагом.
     Он  положил  перед  Славой  тяжелый  револьвер  с  большим  вращающимся
барабаном.
     - И четырнадцать патронов к нему.
     - Что это?  -  переспросил Слава с некоторым даже испугом.  - Зачем это
мне?
     - Наган,  браунингов и маузеров у нас сейчас нет,  -  объяснил Семин. -
Пиши расписку и получай вместе с разрешением на право ношения оружия.
     - А куда же его? - растерянно спросил Слава.
     - Носи в кармане,  кобуры у меня тоже нет,  -  деловито сказал Семин. -
Достанешь где-нибудь.
     Так  Слава  Ознобишин  стал  обладателем  здоровенного  нагана,  какими
пользовались в  царское время  полицейские и  который теперь  полагалось ему
носить на случай столкновения с классовыми врагами.
     Шла вторая неделя жизни Славы в Малоархангельске,  когда Шабунин с утра
вызвал к себе Ознобишина.
     - Еду в Куракино на весь день, неспокойно там, а ты занимай мой кабинет
и звони по телефону.
     - Кому?
     - У тебя что, дел в волостях нету? Учись руководить людьми.
     Телефоны  только  еще  появились  в  Малоархангельске.  Не  хватало  ни
проводов,  ни аппаратов.  На первых порах аппараты поставили лишь в  отделах
исполкома,  в  военкомате,  в  милиции  да  связали  укомпарт  с  волостными
комитетами.  До  комсомола очередь не  дошла,  и  укомол  руководил местными
организациями посредством личного общения и переписки.
     Ознобишин сперва не понял Шабунина.
     - Обойдемся,   Афанасий  Петрович,   без  телефона,   зачем  беспокоить
волкомпарты?
     Шабунин укоризненно поглядел на Ознобишина.
     - А  ты подумай.  Если звонят из укомпарта,  если вам доверили телефон,
растет  ваш  авторитет?  Привлекает  внимание  волкомпартов к  комсомольским
делам?
     Позвал Селиверстова,  заведовавшего в укомпарте канцелярией,  помощника
Шабунина.
     - Ознобишин посидит у меня в кабинете, пусть пользуется телефоном...
     Слава чувствует, как вырос он в глазах Селиверстова.
     И вот Слава в кабинете секретаря уездного комитета партии.
     Невелика комната,  скромно ее  убранство.  Письменный стол из  мореного
дуба  на  львиных ножках,  привезенный сюда из  чьего-то  поместья.  К  нему
приставлен расшатанный канцелярский стол. Десяток венских стульев. Вешалка у
двери. А ведь именно отсюда осуществляет Коммунистическая партия руководство
уездом,   здесь  обсуждаются  самые  важные  вопросы  и   принимаются  самые
ответственные решения.
     Слава садится за  стол Шабунина.  Перед его глазами во  всю стену висит
карта уезда.
     Слава  не  чувствует себя  на  своем  месте.  Однако  Афанасий Петрович
советовал  пользоваться  телефоном.   Снимает  трубку,  приставляет  к  уху.
Молчание.  Слава кладет трубку на рычаг и снова снимает.  Молчание. Слава не
умеет  разговаривать  по  телефону.  Рассматривает аппарат.  Сбоку  какая-то
ручка.  Если покрутить?  И неожиданно слышит:  "Станция".  Слава теряется. И
снова нетерпеливее: "Станция".
     - Мне...  мне Скарятинскую волость...  Скарятинский волком,  -  говорит
Слава.
     - Соединяю, - отвечает "станция".
     Слава слышит далекий напряженный голос.
     - Кто это? - испуганно спрашивает Слава.
     - Иноземцев.
     Иноземцев - секретарь Скарятинского волостного комитета партии... Чудо!
     Слава берет себя в руки.
     - Товарищ  Иноземцев,  говорит  секретарь укомола Ознобишин.  Позовите,
пожалуйста, секретаря волкомола Чечулина.
     - Ванька,  ты?  Чудеса техники,  да и только! Ну, как ты там? - Слово в
слово  повторяет он  вопрос Шабунина,  всего  час  назад  обращенный к  нему
самому,  тут же вспоминает,  что Чечулин так и не сообщил, сумел ли волкомол
заставить кулаков рассчитаться с батраками,  в Скарятине взято на учет много
молодых батраков,  и уже сердито кричит:  - Что вы там прохлаждаетесь?! Если
не обеспечите ребятам нормальные условия, вызовем тебя в укомол...
     Чечулин оправдывается,  уверяет,  что  кулаки рассчитаются в  ближайшие
дни,  а  Слава с  каждой минутой становится все  снисходительнее -  сказочно
удобно руководить далеким Скарятином по телефону.
     Он звонит в Колпну, в Покровское...
     В кабинет никто не заходит.  Все,  вероятно,  осведомлены об отсутствии
Шабунина.
     Все чаще и чаще Слава поглядывает на карту. Такой карты нет больше ни у
кого в Малоархангельске.
     Вот  он,  Малоархангельский уезд,  за  который Слава отвечает теперь не
меньше, чем Шабунин.
     Слава  подходит  к  карте.  Многие  деревни  и  села  он  знает  только
понаслышке. Хорошо он знает только Успенскую волость да дорогу от Успенского
до Малоархангельска.  А теперь ему предстоит побывать везде.  Ну,  если и не
везде,  то  во многих,  во многих местах.  На карте обозначены леса и  реки,
дороги, пруды, погосты, и теперь до всех этих мест ему дело.
     Перед  ним  Россия,  со  всеми  своими радостями и  бедами,  урожаями и
недородами, со всем тем, что заполняет жизнь живущих в этих местах людей.
     Малоархангельск,   Орел,   Кромы,  Ливны...  Несколько  веков  назад  -
окраинные земли Российского государства. Здесь казаки и станичники оберегали
русскую землю  от  вражеских воинов.  Здесь боярские дети  ездили по  степи,
высматривая появление иноземцев.  Здесь до  заморозков жгли  в  полях траву,
чтоб  на  многие версты открывалась бескрайняя степь.  Здесь  вдоль  логов и
оврагов, в разделах и балках возникали деревушки...
     Глаза Славы перебегают от названия к названию...
     Бог ты мой!  Сучья плота,  Гнилая плота,  Черемуховая плота,  Васильева
плота,   Дальняя  плота...   Разве  их  все  запомнишь?   А  запомнить  надо
обязательно!
     А сколько колодезей!  Пьяный колодезь, Ясный колодезь, Долгий колодезь,
Доробин колодезь,  Копаный колодезь,  Упалый колодезь, Вошеватый колодезь...
Что ни колодезь, то деревня.
     А всяким Выселкам и числа нет...
     И  все  это  его Колодези и  Выселки,  здесь он  призван служить людям,
собирать с ними невиданные урожаи и читать нечитаные книги...
     И  ему вдруг захотелось наверх,  к  своим сверстникам,  к  товарищам по
укомолу,  вместе  с  которыми он  должен  делать жизнь  в  этих  Колодезях и
Выселках...
     Слава еще раз взглянул на карту и вышел в канцелярию.
     - Пойду в мезонин,  к ребятам, - объяснил он Селиверстову. - С ними мне
как-то сподручнее.
     - Давно пора,  - хмыкнул Селиверстов ему вслед. - Нечего занимать чужой
кабинет.


        20

     Ни звезд, ни всполохов, ни даже теней за окном, сплошная темнота. И сам
Слава  точно  в  безвоздушном пространстве.  Ощущение безнадежности осветило
его. Ни проблеска надежды на что-нибудь хорошее.
     Он  выполз  из-под  одеяла,  ощупью  нашел  выключатель,  вспыхнула под
потолком тусклая лампочка, и Слава увидел за столом Быстрова.
     Быстрова не  могло быть,  и  его не  было,  и  тем не менее он сидел за
столом и смотрел на Славу.
     Такое ужасное у него сегодня лицо, глаза ввалились, скулы выпячиваются,
как  у  монгола,  цвет лица мертвенно-бледный,  а  глаза светятся еще  более
тускло, чем лампочка. Неотступно смотрит на Славу, горькая усмешка свела его
губы, и готов он произнести...
     Слава знает,  что он может произнести,  и хорошо, что Быстрова на самом
деле нет в комнате.
     Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни.
     Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже
стемнело.  В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна
на столе Шабунина. Все обыденно и просто.
     Сперва  слушается  сообщение упродкома о  доставке  зерна  с  глубинных
пунктов к  станциям железной дороги.  Затем  обсуждается вопрос о  повышении
личной ответственности коммунистов за  состояние антирелигиозной пропаганды.
Затем   утверждается  назначение  неизвестного  Славе   Самотейкина  старшим
зоотехником Моховского конесовхоза. А затем...
     Затем из соседней комнаты,  где сидят секретарь и машинистка,  вызывают
Быстрова Степана Кузьмича.
     - Товарищ Быстров... заходите...
     Персональное дело - вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины.
     Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый
человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое
мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу.
     Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный
участник заседания,  а  как  ответчик,  как  ответчик перед  бывшими  своими
товарищами.
     Зло поблескивают его стальные глаза,  но он ни на кого не смотрит. Губы
жестко сжаты,  под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не
захотел раздеться.  Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит
среди кабинета.
     - Садитесь, - говорит Шабунин.
     - Ничего-с, постоим.
     - Да нет уж, присядьте, - настаивает Шабунин. Быстров садится.
     - Товарищ  Быстров  игнорирует решения Десятого съезда,  -  докладывает
Кузнецов.  -  Ничего  не  поняв,  не  разобравшись в  стратегии  партии,  он
выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах,  но и
на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству.
     Быстров каменно молчит.
     Шабунин предоставляет слово Семину.
     - Товарищ Семин, вы что добавите?
     Вот тебе и Семин!
     В  бытность свою в  Успенском,  находясь у  Быстрова в  подчинении,  он
пикнуть не смел.
     Семин    само    равнодушие,    розовощекая    и    чуть    насмешливая
беспристрастность.
     Он   раскрывает  тоненькую,   оливкового  цвета  глянцевую  папочку  и,
поминутно заглядывая в нее, перечисляет:
     - Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии
Данилочкина,  Еремеева и  Бывшева говорил,  что закон о  продналоге -  закон
нереалистичный,  при наличии такого закона с  мужиком никогда не справиться.
Двадцать шестого августа по  дороге из  Успенского в  Критово в  присутствии
Зернова и Бывшева сказал,  что некоторые члены правительства пошли на поводу
у буржуазных спецов...
     У  него достаточно записей о том,  когда и где Быстров осуждал политику
партии.
     - Хватит, - останавливает Шабунин Семина. - Ну а практика...
     - Практика тоже имеется,  -  говорит Семин,  перелистав сразу несколько
листков в  своей  папке.  -  Двадцатого октября произвел в  деревне Козловке
обыск у  нескольких домохозяев и  отобрал все  обнаруженное зерно.  Двадцать
девятого  октября   угрожал   жителю   деревни   Рагозино  Жильцову  Василию
расстрелом,  пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября
в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат,
самогон конфисковал,  оштрафовал Елфимова на  десять пудов  ржи  и  приказал
разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы...
     Список проступков Быстрова неисчерпаем.
     - У вас еще много? - спрашивает Шабунин.
     - Много,  -  твердо говорит Семин.  - У меня много и таких донесений, и
других...
     - Хватит, - говорит Шабунин. - Кто желает высказаться?
     - Послушаем Быстрова, - предлагает Кузнецов. - Что он скажет.
     - Товарищ Быстров, ждем...
     Степан Кузьмич отстегивает крючок у  ворота бекеши,  молчит и  хмыкает,
насмешливо на всех поглядывая.
     - Что ж, для себя я, что ль, реквизировал?
     - А самогон куда дели? - интересуется дотошный Кузнецов.
     - А  это вы  Семина спросите.  -  Быстров пренебрежительно указывает на
него большим пальцем. - Он все знает.
     Шабунин вопросительно поворачивается к Семину.
     Но  тот не собирается говорить ни больше,  ни меньше того,  что было на
самом деле.
     - Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых.
     Быстров насмешливо смотрит на Шабунина.
     - Выпил бы я его за твое здоровье,  Афанасий Петрович, ежели бы не было
у тебя столько соглядатаев.
     - К порядку,  товарищ Быстров,  -  останавливает его Шабунин.  -  Вы, я
вижу, ни в чем не раскаиваетесь?
     - А в чем раскаиваться? - Быстров отстегивает еще один крючок. - Взял я
себе хоть фунт?
     - Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм.
     - Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти.
     - А мы считаем -  во вред,  - и негромко, и невесело говорит Шабунин. -
Вы  добавочно собрали  несколько сот  пудов  и  на  несколько лет  поссорили
Советскую власть с этими мужиками,  а может быть,  и сорвали в этих деревнях
весенний сев.
     - А вы хотите обращаться с мужиками с "чего изволите"?
     - Ну,  не  с  "чего  изволите",  но  мы  хотим жить  с  крестьянством в
согласии.
     - Никогда этого не будет.
     - А что же вы предлагаете?
     - Всех  кулаков  сослать,   середняков  прижать,  бедняков  и  батраков
объединить в артели...
     - Не рано ли?  Будут и  артели,  но страна еще не готова.  В  чем-то вы
смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки.
     - Это я-то смыкаюсь с Троцким?
     - А вы подумайте.
     - А мне нечего думать, я все додумал.
     - Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.
     Быстров распахивает бекешу, ему жарко.
     - Я  не  согласен с  новой  экономической политикой,  -  скороговоркой,
глотая слова, быстро произносит Быстров. - Ленин плохо знает крестьянство, а
вы поддерживаете его.
     Шабунин невесело разводит руками.
     - Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только...
     Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.
     - ...исключить из партии, - договаривает Кузнецов.
     - Да,  исключить из партии,  -  подтверждает Шабунин, отворачивается от
Быстрова и смотрит на Ознобишина. - Прошу голосовать.
     И только тут Слава отмечает в своем сознании,  что Шабунин во все время
разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.
     "И должен был наблюдать", - думает Слава.
     Ох,  как ему сегодня не  по себе!  С  какой радостью уклонился бы он от
присутствия  на  сегодняшнем  заседании,  но  у  него  не  хватает  мужества
отказаться от  осуждения Быстрова.  Он  не  понимает,  что  именно  мужество
обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.
     Нет  у  Славы  Ознобишина более близкого человека,  чем  Степан Кузьмич
Быстров.  С  первых  дней  сознательной  жизни  Слава  был  единомышленником
Быстрова.  Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию.
Слава стал коммунистом,  и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и
даже не столько увидеть,  как понять его во всем сложном многообразии и хоть
как-то к нему приблизиться...
     Эх,  Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже,
ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь...
     Шабунин смотрит на Ознобишина,  но и Быстров смотрит на Славу:  предаст
или не предаст?
     - Прошу голосовать, - повторяет Шабунин.
     Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула,
за которую держится.
     Он не находит в себе мужества...
     Не хочется,  до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но
тем более он не может голосовать против Ленина.
     Прощай, Степан Кузьмич!
     Слава  понимает:   подними  он  сейчас  руку,  он  навеки  простится  с
Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.
     - Прошу голосовать.
     Все подняли руки. Поднял и Слава...
     Быстров встал.  Славе казалось, что смотрит он только на него одного, -
боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.
     Слава тоже посмотрел на Быстрова.
     Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.
     Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь,
перед  всеми,  закусил губу,  опередил Быстрова,  сдерживая себя,  вышел  из
комнаты,  побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю
безутешному детскому плачу.
     Домой он пришел измученный и потрясенный,  отказался от ужина,  ответил
что-то невпопад Коле Иванову.
     - Я пойду спать, - сказал он. - Что-то мне нездоровится.
     Разделся,  лег  и  сразу  заснул,  как  всегда  бывает  с  детьми после
перенесенного горя.
     И вот теперь видит перед собой Быстрова.
     Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.
     "Предал?" - спрашивает его взгляд.
     "Нет", - хочет сказать Слава и не может.
     Так  они  и  говорят  друг  с  другом  всю  ночь:  Быстров спрашивает и
упрекает,   а  Слава  молчит  и  этим  молчанием  ниспровергает  Быстрова  и
утверждает себя.
     Они  сидят  друг  против друга,  Слава  на  постели,  Степан Кузьмич за
столом,  он то исчезает,  то появляется вновь,  и  длится это до того самого
момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.
     Слава встает,  никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается,
идет на кухню,  находит на столе ломоть хлеба,  садится на табуретку и жует,
жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы.


        21

     С   утра  сочиняли  инструкции  -   Ознобишин  и  Железнов  об  участии
комсомольцев в  весеннем  севе,  Ушаков  о  работе  в  школе;  советовались,
спорили,  а  потом то  ли надоело писать,  то ли просто устали,  но Железнов
сложил листки и воскликнул:
     - А не пора ли нам пообедать?
     Пошли домой, в общежитие.
     Эмма Артуровна сидела у  себя запершись,  это значило,  что обед она не
готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.
     Хлеб  у  Славы  в  комнате на  подоконнике,  Железнов принес  из  своей
светелки котелок с вареной картошкой,  обедали у Ознобишина, макали картошку
в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.
     Оторвал их от обеда дробный стук в дверь,  точно кто-то стучал по двери
палочкой.
     Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке,
он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане.
     - Зайти можно?
     - Заходи, заходи, - пригласил Железнов. - Чего тебе?
     Статный парень,  сажень в плечах,  круглая румяная физиономия,  черные,
резко очерченные брови,  у  самого носа родинка на  левой щеке,  насмешливая
ухмылочка...
     Слава узнал его.
     - Ты из Дроскова?
     - Из него самого.
     Раза два видел Слава этого парня в укомоле.
     - Ты ведь член волкомола, твоя фамилия...
     - Кузьмин я.
     - Заходи, заходи, - повторил Слава. - Есть хочешь?
     - Тороплюсь, - сказал Кузьмин. - Я с лошадьми.
     - Тогда говори, если торопишься, - сказал Слава. - Слушаем.
     - Я  за вами,  -  сказал Кузьмин,  похлопывая кнутовищем по валенку,  и
повел подбородком в сторону окна. - Вона, лошади!
     Слава,  Железнов,  Ушаков -  все трое посмотрели в  окно,  в верхнюю не
замерзшую часть стекла.
     - Ух ты! - воскликнул Ушаков. - И выезд же у тебя.
     Прямо  перед  окном  стояли  легкие  санки  с  берестяным задком и  две
крепенькие и заметно норовистые лошадки.
     - За мной? - встревожился Слава. - А что у вас там случилось?
     - Да  так бы  и  ничего,  мобыть,  -  весело отвечал Кузьмин.  -  Дашка
Чевырева послала,  просила съездить, он, говорит, знает, я ему обещала, а он
мне...
     Даша  Чевырева,  одна из  немногих комсомольских активисток,  секретарь
Дросковского  волкомола,   единственная  в   уезде  девушка,   возглавляющая
волостную организацию...
     Что он мог ей обещать?  Слава не помнил. Да и неотложных дел в Дроскове
тоже как будто нет...
     - Что я ей обещал?
     Кузьмин хмыкнул, родинка у него подпрыгнула, подмигнул.
     - А на свадьбу обещали приехать?
     Слава  сразу  вспомнил.  Вот  тебе  и  штука!  Когда  в  укомоле решили
рекомендовать Чевыреву в секретари волкомола, уговаривал ее Ознобишин.
     - Ты по всем статьям подходишь. Кончила вторую ступень (средние школы в
те годы назывались школами второй ступени), грамотная, учителя тебя уважают,
умеешь говорить с людьми,  предлагали же тебе стать секретарем волисполкома,
из  пролетарской семьи  (семья  Чевыревой  была  одной  из  самых  бедных  в
Дроскове),  отец у тебя герой, погиб на посту, как настоящий коммунист (отца
Даши Чевыревой убили кулаки за реквизицию у них хлеба),  а потом ты девушка,
нет у нас еще девушек на ответственной работе...
     - Вот то-то что девушка,  -  возражала Даша. - Влюблюсь, выйду замуж, и
вся моя работа насмарку.
     - Почему насмарку? Не за старика же пойдешь! Как работала, так и будешь
работать, все тебя поддержат...
     - Баба не девка,  -  рассуждала Даша. - Девка кричит - ветер свистит, а
бабу должны по всем статьям уважать.
     - А тебя и будут уважать,  -  уверял Слава.  - Да что там, мы тебя всем
укомолом замуж выдавать будем, я первый приеду к тебе на свадьбу, без меня и
не думай выходить...
     Даша засмеялась:
     - Обещаете?
     - Обещаю...
     Разговор шел как бы в  шутку,  а  теперь вот напоминают и  даже лошадей
прислали.
     - Серьезно, Чевырева замуж?
     - Чего уж серьезнее... - Кузьмин обиделся. - За зря лошадей не пошлют.
     - А за кого ж она?
     - Да там у нас за одного,  - безразлично сказал Кузьмин. - За Степку за
Моторина. Парень ничего...
     Ушаков и Железнов поняли,  что Даша Чевырева идет замуж,  но почему она
прислала лошадей за Ознобишиным - им невдомек.
     - Понимаете,   ребята,   обещал  я,   когда  уговаривал  ее   идти   на
комсомольскую работу,  -  ответил Слава на взгляд товарищей,  - что приеду к
ней на свадьбу, ежели она вздумает...
     - А свадьба-то когда? - спросил Ушаков.
     - Завтра.
     - По-моему, ехать необязательно, - сказал Железнов. - Секретарь укомола
по свадьбам ездит... Делать тебе нечего!
     - Да я и сам думаю,  что необязательно,  -  согласился Слава.  - Да и в
качестве кого я там буду?
     - Дружкой будете, - засмеялся Кузьмин. - Венец над невестой держать.
     Ушаков не понял:
     - Какой венец?
     - Как какой? Поведут молодых вокруг аналоя...
     - Какого аналоя?  - чуть ли не в три голоса вскричал президиум укомола,
а Железнов еще добавил: - Это еще что за чертовщина?
     Кузьмин не понимал своих собеседников, а те не понимали его.
     Наконец слово за слово разобрались:  Даша Чевырева собирается венчаться
в церкви.
     Одна из лучших комсомолок вступает в  церковный брак,  рубит под корень
авторитет всей организации!
     Тут  уж  Железнов и  Ушаков сами  потребовали,  чтобы Ознобишин ехал  в
Дросково - призвать Чевыреву к порядку, объяснить ей все последствия...
     Теперь поездка на свадьбу уже не развлечение, а необходимость!
     Все   трое  взволнованы,   церковь  собирается  нанести  жестокий  удар
комсомолу.
     - Значит, ребята, я поехал, - говорит Слава. - Тут уж...
     - Пусти в  ход  всю силу своего убеждения,  -  напутствует Железнов.  -
Что-нибудь да значит комсомольская дисциплина, черт возьми!
     - Сорви это  мероприятие,  -  добавляет Ушаков.  -  Это же  пережиток -
праздновать свадьбы...
     - Давно бы так,  -  соглашается Кузьмин,  довольный тем,  что Ознобишин
все-таки едет. - Пережиток не убыток, погуляем, напляшемся...
     Все,  что  говорилось тремя политическими деятелями,  прошло как  будто
мимо него.
     - Оденься потеплее, - советует Железнов. - Морозец еще играет.
     - У  меня  с  собой тулуп,  -  успокаивает Кузьмин.  -  Закутаем вашего
начальника, никакой мороз не доберется.
     Слава натягивает на  себя все свои одежки,  он уже испытан поездками по
уезду, садишься в сани - погодка как будто мягкая, а потом так продерет...
     - Эмма Артуровна,  я уезжаю!  -  Слава стучит к ней в дверь. - Если кто
приедет из уезда, пускай у меня ночуют, не гоните ребят.
     Эмма Артуровна приоткрывает дверь.
     - А вы можете за них поручиться?
     - Могу.
     - А сами далеко?
     - В Дросково.
     - Постарайтесь достать меда,  -  уныло  просит она.  -  Надоел чай  без
сахара...
     Она знает: просьба пустая, но повторяет ее на всякий случай.
     Слава и Кузьмин садятся в санки...
     Кузьмин осторожно выезжает за околицу.
     И  нет  Малоархангельска,  последние домишки  нырнули  в  сугроб,  одно
снежное поле вокруг, без конца, без края, без единой впереди вешки.
     Кузьмин привстает, натягивает вожжи и по-ямщицки кричит:
     - Э-эх, залетные!..
     Дорога  сплошь  занесена снегом,  сугробы  справа,  сугробы  слева,  не
дорога, а тропка.
     А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут.
     - Э-эх, залетные!..
     Полуденное солнце искрится в  белесом голубоватом небе,  сверкает снег,
кругом зима - чистая, искристая, безбрежная...
     До чего ж хорошо зимой в поле!
     Едешь и сам не знаешь куда.  Только бы ехать и ехать, мчаться без конца
и края,  покуда еще тепло в душе,  покуда еще не замерзло сердце, покуда еще
не захотелось к огоньку, в дом, к вареву.
     - Парень-то хороший? - спрашивает Слава.
     - Ничего,  -  повторяет Кузьмин.  -  Тихий только.  А работать будет, у
таких хлеб растет.
     Когда  же  это  Даша  успела  с  ним  сладиться?   Приезжала,   шутила,
советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком...
     Что ее погнало замуж?
     Белобрысая такая девчонка,  настойчивая,  упрямая,  даже злая.  Злая ко
всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит...
     Влюбилась?  Но почему в церковь?  Не может быть, чтоб верила в бога. Да
не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит?
     Узкое  личико,  русая  коса,  аккуратненький носик,  желтенькие бровки,
голубые глазки...
     Подводишь ты  нас,  Даша,  Дара,  Дарочка...  Черти  бы  тебя  забрали,
Чевырева!
     "Пойду прямо к попу,  -  думает Слава, - и запрещу. Не осмелится же поп
мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть
как это не послушается?  Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви!  Дашу
надо сохранить во  что бы  то  ни  стало.  Придется Даше объявить выговор...
Клуб-то у них есть?  Ну,  конечно,  есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже,
пожалуйста.  Секретарь укомола  Ознобишин прочтет лекцию.  "Религия -  опиум
народа"  или  что-нибудь  в  этом  роде.  "Почему  патриарх Тихон  ненавидит
Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?"
     Солнце превратилось в  оранжевый шар.  Сперва в  оранжевый,  а  потом в
багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег... Хорошо!
     - Дай-ка мне, - просит Слава.
     Встает в санях и кричит:
     - Э-эх, залетные!
     Снега  стали  голубыми.  Серо-голубыми.  Серыми.  Ветерок раздул тулуп.
Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись...
     - Дай-ка...
     Кузьмин отобрал у Славы вожжи.
     - С такой упряжкой вам не управиться.
     Слава ушел с головой в тулуп.
     - Напрасное вы затеяли дело,  -  вдруг сказал Кузьмин. - С нашей Дарьей
Ивановной вам не совладать, она что решит, так то и будет.
     - Ну  это мы  еще посмотрим,  -  ответил Слава.  -  Не  мы  подчиняемся
обстоятельствам, а обстоятельства нам.
     - Я вам лучше другое предложу...
     Кузьмин чуть  отпустил вожжи,  запустил руку  в  сено,  свалявшееся под
седоками,  вытащил  холщовую торбу,  вывалил меж  Славой  и  собой  бутылку,
стакан, ломоть хлеба и кусок вареного мяса.
     - Захватил перекусить...
     Вытащил зубами из горлышка тугую бумажную затычку, налил стакан.
     - Начнем,  что ли?  Гулять так гулять,  выпьем за нашу Дашу,  завтра за
столом, а сегодня по морозцу в санях...
     Слава принял стакан.
     - Что это?
     - Первач. Самый что ни на есть...
     Слава сам не знал,  как это у него получилось, рывком выплеснул самогон
на снег и отдал стакан своему спутнику.
     - Шутки шутишь? Возьми! Не для того еду я в Дросково.
     - Чего ж добро выплескивать?
     Кузьмин  обиделся и  сам  пить  не  стал,  заткнул бутылку,  сунул  под
сиденье, сердито погнал лошадей.
     Въехали в Дросково затемно.
     - Куда? - отчужденно осведомился Кузьмин.
     - В исполком.
     - Даша наказывала к ней везти...
     - В исполком, - упрямо повторил Слава.
     Он  сердился на  Кузьмина за то,  что тот предсказывал,  будто ничего с
Дашей Чевыревой не получится,  не рассерди его Кузьмин,  он,  может быть,  и
выпил бы с ним первача.
     - Спасибо, - поблагодарил он, вылезая из саней. - Будь здоров.
     В  исполкоме никого уже не было,  только в  канцелярии двое корпели над
какими-то списками.
     - Вам чего? - спросил один из них у вошедшего.
     - Я из Малоархангельска,  из укомола.  Мне бы Чевыреву.  Нельзя ли кого
послать?
     - А вы, случаем, не на свадьбу? Так вы бы к ней домой.
     - Нет, мне она нужна здесь, - упрямо сказал Слава. - Я по делу.
     Один  из  мужчин вышел,  но  тут  в  комнату торопливо вошла сама Даша,
должно быть, Кузьмин предупредил ее о приезде Ознобишина.
     - Ох,  Слава...  -  Она поправилась. - Вячеслав Николаевич... До чего ж
хорошо! Я все думала, хозяин вы своему слову...
     - Здравствуй,  Даша,  -  холодно поздоровался Слава.  -  Где  бы  нам с
тобой...
     - Да чего ж вы ко мне не поехали? - ласково упрекнула Даша. - Пойдемте,
пойдемте! Небось устали с дороги, проголодались...
     Слава строго на нее поглядел:
     - Нет, я к тебе не пойду.
     - И  то!  -  согласилась Даша.  -  У  меня дома что-то вроде девичника.
Собрались девчонки, хотя парни тоже пришли. Но я найду вам местечко...
     - Пойдем в волком.
     Волостной комитет  комсомола помещался в  этом  же  здании,  на  втором
этаже, ему была отведена угловая комната.
     - Пойдемте, - неохотно согласилась Даша. - Ключ у меня с собой.
     Поднялись по  лестнице.  Даша открыла дверь,  зажгла лампу.  По  стенам
побежали тени.  Вдоль  стен  аккуратно стоят стулья.  Столик у  окна  накрыт
скатеркой.  На  подоконнике горшки с  геранью и  фуксией.  Сюда бы еще узкую
кроватку, и совсем девичья светелка.
     Слава сел у стола, пригласил Дашу:
     - Садись.
     - А то лучше пошли бы ко мне? - опять предложила Даша.
     - Садись,  -  настойчиво повторил Слава.  -  Мне нужно с тобой серьезно
поговорить.
     Даша в нерешительности стояла среди комнаты.
     - Это правда? - строго спросил он.
     - Что - правда?
     - Что собираешься венчаться в церкви?
     - Правда.
     - И ты так спокойно об этом говоришь?
     Даша  поняла,   разговор  будет  долгий,   спустила  с  головы  платок,
расстегнула плисовый жакет,  взяла стул  и  села перед Ознобишиным,  как  на
допросе.
     - Давайте, Вячеслав Николаевич, поговорим. Я на комсомольскую работу не
рвалась, помните, предупреждала: а если выйду замуж?
     - А я сказал,  что замужество работе не помешает, - подтвердил Слава. -
Повторю и сейчас,  выходи себе на здоровье,  - помешает, если обвенчаешься в
церкви.
     - А без церкви - замужество не замужество.
     - Кстати, а что за парень, за которого ты выходишь?
     - Наш, местный, дросковский, ничем из других не выделяется.
     - А кто тебе дороже - парень или комсомол?
     В  общем-то  это  был спекулятивный вопрос,  хотя до  Славы не  доходил
низкий смысл такого вопроса, в те годы подобные вопросы задавались сплошь да
рядом, и Ознобишин действовал в духе своего времени, зато Даша вознеслась на
почти недоступную для того времени высоту, она отказалась ответить на вопрос
Ознобишина.
     - А  я  вам  не  отвечу,  Вячеслав Николаевич,  не  путайте божий дар с
яичницей.
     Слава задумался - кто же ей божий дар и кто яичница.
     - А ты не можешь не идти замуж?
     - Не могу,  -  просто сказала Даша.  -  Я  люблю его,  хоть он и  самый
обыкновенный,  но я хочу детей и именно от него,  хотя вы меня,  может, и не
поймете.
     Тогда Слава начал действовать с другого конца:
     - Ты-то сама в бога веришь?
     Даша со смешком качнула головой.
     - Нет.
     - А парень твой верит?
     - А я его не спрашивала,  -  медленно произнесла Даша. - Думаю, тоже не
верит.
     - Так на  что же  вам церковь?  -  Он помешал Даше ответить и  принялся
рассуждать. - Религия - средство, с помощью которого богатые держали народ в
темноте,  попы  и  в  эту  войну помогали богачам и  белогвардейцам,  каждый
церковный обряд  укрепляет религию,  и  ты,  комсомолка,  передовая девушка,
подаешь такой пример молодежи? Нет, такого удара ты нам не нанесешь!
     Даша  слушала,  но  сосредоточилась она  явно не  на  обращенных к  ней
словах, а на своих мыслях, на каких-то собственных ощущениях.
     - Что ж  ты  молчишь?  -  спросил Слава,  озадаченный тем,  что Даша не
пытается возражать.  -  Своим поступком ты оскорбишь память своего отца,  он
был  коммунистом и,  значит,  атеистом,  погиб за  дело  коммунизма,  и  вот
представь себе,  что  твоего  отца,  убитого  кулаками,  понесли  хоронить в
церковь? Ты бы это допустила? А сама идешь...
     Даша зябко повела плечами, поправила платок, обеими руками притронулась
к волосам, будто проверила - не растрепались ли.
     - Что ж ты молчишь?
     - Я же вижу,  - скорее себе, чем Ознобишину, ответила Даша, - не хотите
вы меня понять...
     Славу не столько рассердил,  сколько обидел ее ответ:  он хотел,  очень
хотел понять Дашу и... не мог.
     - Мы  исключим тебя из комсомола,  -  сказал он,  стараясь говорить как
можно спокойнее. - Война только кончилась, и Деникин шел против нас, держа в
одной  руке  револьвер,  а  в  другой крест.  Кулаков,  убивших твоего отца,
благословил на убийство поп, а теперь ты пойдешь под благословение попа?
     Славе казалось, что говорит он очень правильно и убедительно, но только
он сам и слушал себя.  Даша молчала,  сказать Даше, по существу, нечего, и в
его голосе нарастала все большая и большая неумолимость.
     А Даша поднялась,  привернула в лампе фитиль, на стекло оседала копоть,
но уже не села на стул,  а  прислонилась к  стене,  и Слава впервые заметил,
насколько она рослее, крупнее и старше его самого.
     "И  ведь  верно,  года на  три  старше меня,  -  подумал Слава.  -  Уже
взрослая..."
     - Послушайте и  вы меня,  -  неторопливо,  ничуть не смущаясь,  сказала
Даша.  -  Конечно,  вы  можете  отнять  у  меня  комсомольский билет,  но  в
комсомоле-то я  останусь?  Я  ведь пришла в  комсомол не затем,  чтобы стать
секретарем волкомола,  я  в  комсомол вступила,  чтобы вместе со своим батей
бороться...  Я против богачей, но я тоже хочу хорошей жизни, хочу быть сытой
и хочу,  чтобы дети мои тоже были сытыми.  Я нашла себе парня, я нашла, а не
он меня,  потому что первого попавшегося парня я  бы до себя и не допустила,
он совсем простой и даже вторую ступень не кончил, обыкновенный мужик, но он
будет мне верным мужем и не побоится никакой работы. Даже не знаю, станет ли
он коммунистом. Не машите, не машите руками...
     А Слава и не махал... Или не заметил, как махал?
     - Отберете билет?  -  продолжала Даша. - Ваша воля. Только я его получу
обратно,  потому что я  тоже за Ленина.  Я  ведь в  сторону не ухожу и  буду
бороться за  нашу власть.  -  Она еще прикрутила фитиль,  лампа опять начала
коптить, должно быть, в ней было мало керосина. - А теперь послушайте насчет
церкви.  Я хочу,  чтоб меня уважали на селе,  потому что трудно бороться, не
пользуясь уважением людей.  А  если я  стану жить с мужем невенчанная,  бабы
начнут называть меня гулящей,  в  деревне не  привыкли,  чтоб мужик с  бабой
сходились просто так,  без обряда. Вот потому-то и я... Моя бабка венчалась,
мать венчалась,  и я обвенчаюсь в церкви.  Не потому,  что верю, а чтоб люди
видели,  что я не для баловства иду замуж,  а всерьез. Может, через двадцать
лет я сама не пущу свою дочь в церковь, да она и не пойдет за ненадобностью,
а  сейчас это  надо,  потому что  если какая-нибудь баба не  окрестит сейчас
ребенка в церкви, вся деревня будет дразнить его выблядком...
     Грубое слово,  оно не  прозвучало в  ее устах грубо,  оно лишь выражало
тревогу за себя,  за будущих своих детей,  за уважение людей, которое она не
хотела терять.
     Слава был не согласен с ней, и все-таки в чем-то она была права.
     - Но ведь мы же должны,  пойми ты это, должны строить новое общество, -
с отчаянием выкрикнул он.
     - Должны-то должны,  только я не знаю,  какое оно еще будет,  это новое
общество,  -  сказала Даша. - Вот намедни была я в городе, зашла в женотдел,
дали   мне   там   штук  десять  книжонок  -   какая  семья  должна  быть  в
коммунистическом обществе, велели раздать девчатам, а я прочла и ни одной не
раздала - такой в ней стыд, разве что отдам ребятам на курево.
     Обращенье к книжкам всегда укрепляло позиции Славы,  он сразу ухватился
за повод перевести спор на книжные рельсы.
     - Что  за  книжка?  -  деловито осведомился он.  -  Раз  дали,  так  не
ошиблись, знали, что давать.
     - Не запомнила названия,  -  сказала Даша.  - Только там говорится, что
семью надо разрушать,  детей воспитывать в интернатах, а мужчинам и женщинам
жить в свободной любви.
     Слава так и не понял, о какой книжке толкует Даша, ему не верилось, что
такая книжка существует, похоже, Даша чего-то напутала.
     - А  я  с  этим  несогласная,  -  сказала Даша с  внезапно прорвавшейся
горячностью.  -  Я мужа менять не собираюсь и сама буду растить своих детей,
хоть бы вы выгнали меня за это из комсомола.
     - Пойми,  это невозможно,  чтоб комсомолка пошла венчаться в церковь, -
повторил Слава. - Это ослабляет наши позиции.
     - А  разве я  смогу остаться на  комсомольской работе,  если меня будут
называть гулящей и все девки будут держаться от меня в стороне?  - возразила
Даша.  -  На  гору,  Вячеслав Николаевич,  не  всегда поднимешься по прямой,
иногда и кругаля приходится дать, чтобы подняться!
     Она возражала с  такой убежденностью,  что до Славы наконец дошло,  что
ему не удастся ее уговорить.
     - В таком случае придется тебя исключить, - упрямо повторил он.
     - Ваша воля, - повторила, в свой черед, Даша, но покорности в ее голосе
не прозвучало.
     Оба молчали, говорить больше как будто не о чем.
     Даша натянула на голову платок и заговорила другим,  более естественным
и даже веселым голосом:
     - Я  свое обещание помнила,  и  вы  свое не забыли,  спасибо и  на том,
только вы, должно быть, на мою свадьбу не останетесь?
     Слава развел руками...
     - Я  понимаю,  -  согласилась Даша.  -  Вам-то  уж  никак нельзя на мою
свадьбу остаться...  А ночевать-то где будете?  Ни у меня,  ни у жениха... -
Она  вдруг  нашлась:  -