ым. - Радоваться особенно нечему... - Попутчик Славушки еще раз вздохнул. - Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла... - А что ж будете делать вы? - Работать... Советскую власть защищать, ей еще достанется... Он опять погрузился в размышления. В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе начальницу политотдела, вслух читала газету, читала все подряд, статью о положении на фронте, о ноте Керзона и конгрессе Коминтерна, заметку о заготовке капусты, рецензию на концерт из произведений Гайдна, читала и комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции. Верстах в пятнадцати от Орла, на станции Домнина, все побежали за кипятком. Ни у Славушки, ни у человека с бантом посуды не было, он вступил в переговоры с сухонькой особой. Договорились, что она даст бидон, а он принесет кипяток. Бидон она дала, но когда кипяток был принесен, выдала компаньонам лишь по кружке. - Ты пей, - сказал человек с бантом. - Сначала вы, - сказал Славушка. - Чего-нибудь сладенького у тебя нет? - спросил человек с бантом. - Давно я не баловался чайком. Просто так спросил, наудачу, или видел, как Славушка доставал конфету? Леденцы принадлежали Фране, но неудобно стало, что его заподозрят в скупости, он поколебался, отсыпал полгорсти попутчику. - Красота! Коммунист всем должен делиться, - сказал тот. - Это мне надолго... Сложил леденцы в бумажку и запрятал в карман шинели. Отхлебнул кипятка, пососал леденчик, еще отхлебнул... - Красота! Однако одной кружкой не напьешься, теплая вода не утоляла жажды, хотелось холодненько-расхолодненькой... Сухонькая особа смотрела на свою кружку так, точно это драгоценный фарфор. Принялась пить сама. Насыпала на бумажку каких-то бурых катышков. - Кашка с патокой, - объяснила она, заметив взгляд мальчика, и даже протянула ему один катышек: - Попробуй. Слава отрицательно замотал головой: - Я не люблю сладкого. Наступил вечер, в вагоне делалось все более душно, просто невозможно дышать, сухонькая особа даже читать перестала, до чего, кажется, неутомима, а перестала. Душно, как в африканской пустыне... Хотелось пить, всем хотелось, даже лень говорить. И вдруг звякнула кружка о бидон - поезд остановился. - Стоим? - Стоим. - В чем дело?.. Пошли выяснять. "Машинист отцепил паровоз и уехал". - "Зачем?" - "Сказал, скоро вернется". - "А где мы?" - "Где-то, говорят, возле Мохова". - "Зачем уехал?" - "Разве они объясняют?.." - "Воды, говорят, набрать". - "Наберет и вернется". - "Не мог набрать в Орле?" - "Значит, не мог". - "А здесь воды нет?" - "Есть колодец..." Машинист увел паровоз в сторону Мохова. Поезд стоял посреди степи. Кто-то обнаружил колодец. Тут же возле линии, за насыпью. Потянулись к воде. Славушка подошел к сухонькой особе. - Разрешите сходить по воду? - Только не давайте пить из бидона, - предупредила она, - столько нехороших болезней... Она бы не дала бидона, да самой, видно, хотелось пить. Человек с бантом и мальчик заторопились. Впрочем, шинель с бантом спутник Славы оставил в вагоне, был он в суконной гимнастерке, таких же штанах, в брезентовых сапогах и без банта. Возле колодца толклось немало пассажиров, всем хотелось пить, но посуды ни у кого. Спутник Славы заглянул в колодец. Далеко до воды! Над колодцем ворот с накрученной цепью, ведра нет, как ее достать? Еще кто-то заглянул, чиркнул спичкой, бросил вниз, спичка тут же погасла. - Метров тридцать, - определил кто-то. - Уж и тридцать, - возразил кто-то еще. - И двадцати нет. Люди похлопывали ладонями по круглой стенке, точно колодец живое существо. Как достать воды? Кто-то протянул руку с большой стеклянной бутылью. - Тебе чего? Бутыль хорошая, вместительная, в нее много воды войдет. - Привязать. Вокруг засмеялись. - Дурной, бутылку разве цепью обвяжешь? Засмеялись еще громче. - Ничего, ребята! Сейчас напьемся, - сказал спутник Славушки. - У нас бидон. - Вытащил из кармана шпагат, привязал бидон к цепи, проверил, хорошо ли держится, скомандовал: - Крути! Кто-то схватился за ручку ворота. - Раскручивай, раскручивай... Цепь звякнула, пошла, до воды неблизко, разматывалась, разматывалась. Люди заглядывали в колодец: скоро ли? Всплеск! - Дошел! - Набирай, набирай. - Тяни. - Что-то больно легко. - Да он отвязался! Поболтали цепью в воде. Брякает о бидон. Славушка обмер. Впрочем, спутник его тоже, кажется, обмер. Как вернуться к владелице бидона?! Она Керзону не давала спуску, а что же сделает с ними? - Вот это да!.. - озабоченно пробормотал спутник Славушки. - Что да? - Белых генералов не боялся, а ее боюсь, она у меня последние кишки выгрызет... Славу осенило, он схватился за цепь. - Я спущусь... - Очумел? - сказал кто-то. - Не удержишься! - Погоди, погоди, - задумчиво сказал Славе его спутник. - Сейчас обмозгуем. Ты человек легкий, ничего... Нашел возле колодца палку, обломал, обвязал цепью. - Садись верхом, держись за цепь, а мы потихоньку... Слава ухватился за цепь. Как на качелях. Повис над водой, ворот крутится. Медленно, осторожно. Только бы достать этот ведьмин бидон! Теперь он называл про себя владелицу бидона не иначе как ведьмой. Пропажу бидона она не простит. Конечно, сделать ничего не сделает, но как-то совестно вернуться без бидона. Цепь раскручивается. Вверху небо. Серо-сизый туманный клочок. Славушка отталкивается от стенки. Круглая, мокрая... - Ну что? - гудит откуда-то сверху чей-то голос. - Спускай, спускай! Коснулся ногами воды. Цепь вздрогнула, замерла. - Стой! Наклонился, пошарил рукой... Вот! Он даже видит бидон. Нащупал ручку. Не забыл, что надо принести воды. Зачерпнул. - Тяни! Все произошло в одно мгновение. Прозвучал гудок паровоза и оборвал мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду. Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками за цепь и закричал что есть сил: - Да тяните же! Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз. Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться... Надо вылезать самому. Он протянул руку вверх, и цепь еще на два звена ушла в воду. Держись... Брошен! Один! Ноги в воде. Он утонет... В одно мгновение перед ним пронеслась вся его жизнь. Так говорится. Гм... Пронеслась... Перед его глазами... Но его глаза могли созерцать только стенки колодца, да и не стенки, а одну бесконечную стенку. Впрочем, он и эту одну-единственную стенку видеть не мог, потому что висел в смутном ночном сумраке. Жизнь пронеслась перед его духовным взором... Глазом? Оком? Взором?.. Перед духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может рассмотреть жизнь, даже свою собственную? Да и есть ли надобность ее рассматривать? Его жизнь оборвется, как цепь, на конце которой он висит. Все-таки он попытается выбраться, хотя заранее знает, что сорвется. Столько раз рисковать жизнью, чтобы погибнуть в этом дурацком колодце! Черт бы ее забрал, эту ведьму вместе с ее бидоном... Самое удивительное, что он больше не хочет пить. Не пил и не хочет. Единственно, кто будет обо мне жалеть, так это мама. Не пил и не хочу. Высота - понятие абстрактное, а вот глубина подо мной вполне реальна. В ней я и погибну. Мама бы меня раздела, растерла водкой, дала бы чая с малиной... Сойдет архангел с неба и вострубит божий глас... Черт побери, он и в самом деле трубит! Поезд уходит, а он остается неподалеку от полустанка Мохово. Погиб под Моховом, и никто о том не узнает. Пропал без вести по дороге из Орла... Куда? В вышину и в глубину! "Вперед, заре навстречу, товарищи!.." Вот тебе и напились! Дожидаться до утра или сейчас выкарабкиваться? Клочок бы неба сейчас, хоть какой-то ориентир... И тут раздался глас архангела... Сколько времени болтался он здесь на цепи? Пять минут? Час? Три? Вечность?.. - Эй ты, парень?! Не утонул?.. Цел?.. - Цел... - Голос Славы осип от волнения. - Тяни... - Держись, парень... - Цепь натянулась, задрожала. - Да бидон не забудь... Ах еще и бидон!.. Он нашел этот чертов бидон, схватил за ручку, зачерпнул воды. - Да тяни ты... Цепь напряглась, качнулась, и Слава поплыл вверх. - Держись, держись... Ночь. Не так чтоб очень темно, даже светло после колодца. Его спутник по вагону хватает его, прижимает к себе, помогает стать на землю. - Напужался? Он правильно говорит, этот человек, только "напужался" страшнее, чем "напугался". Вокруг пусто. Только один этот человек и Славушка. Серый полумрак, кусты. Поле. Насыпь. - А поезд? - Ушел. Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька: - Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай... И начинает раздевать мальчика. - Я сам... Расшнуровывает ботинки, намокшие шнурки плохо поддаются его усилиям, разматывает обмотки, снимает штаны... - Понимаешь, пришел паровоз, все кинулись. Шут его знает, что тмит мозги человеку. Все бегут, и я бегу. Добежал до вагона и вдруг - ты. А поезд трогается. Бежать до паровоза уговаривать машиниста? Не добежишь и не уговоришь. Слышу крик: "Бидон, бидон! Где мой бидон?" Поезд уходит. Бегу обратно... Не в таких переделках бывали... Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко, не пропал, выкарабкался... - Посидим или пойдем? - спрашивает солдат. - Пойдем. - Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки в руки, бидон... - Он поднял с земли бидон, покачал в руке. - Водичка, она нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться... Пошли вдоль железнодорожного полотна. Сейчас бы чаю с медом, но можно прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики. Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем, по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица. - Вы добрый, - сказал Славушка. - Нет, я не добрый, - возразил солдат. - Я злой. - Какой же вы злой, - не согласился Славушка, - отстали из-за меня... - А ты знаешь, как я людей убивал? - сказал солдат. - Ужас! - А почему ж вы тогда остались? - Партийное правило: разве может коммунист оставить человека в беде? - Он замолчал, и Славушка молчал. Некоторое время шли молча. - Будь я в правительстве, я бы закон такой установил: если коммунист оставил кого без помощи, - расстрелять... - Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже мужицким рассудительным тоном: - Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя уехала и твой мешок. Это, брат, хуже... Тут только Славушка вспомнил о мешке, но ему не было жаль ни мешка, ни жалких своих вещичек, лишь фунтик с конфетами жаль, которые не сумеет он передать Фране. В Мохово пришли за полночь, на полустанке царила тишина, не подавали голоса ни собаки, ни петухи, собаки только разоспались, а петухи еще не проснулись. Полустанок решили миновать, топать до Архангельской, там отдохнуть и обсушиться, но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не то стрелочница: солдат и мальчик... - Вы от поезда не отстали? - Догоняем, - усмехнулся солдат. - К дежурному иди, - сердито сказала женщина. Дежурный, к их удивлению, выдал им и шинель и мешок, попутчики по вагону сдали в Архангельской вещи отставших пассажиров дежурному по станции. - А ты говорил! - сказал солдат, хотя Славушка ничего не говорил. - Люди теперь на чужое зарятся меньше. Оба повеселели, и, поскольку поезда до вечера не предполагалось, решили идти до Залегощи пешком. Мальчик сменил носки, надел на плечи мешок. Его спутник расправил шинель, бант с нее где-то свалился, однако конфеты в кармане лежали нетронутыми, перекинул ее через руку, и они зашагали дальше. Слава спросил, что будет делать солдат дома, впрочем, дома, как явствовало из его слов, у него уже не было. - Хочу дожить до мировой революции, - сказал тот. - Хочу, самолично покарать хоть одного миллиардера. А пока дело до мировой революции не дошло, он намеревался помириться с женой и организовать в селе сельскохозяйственную коммуну. Так, за разговором, дошли до Залегощи. Пешим ходом солдат порастряс свой живот, скрутило его, покряхтывает, лицо землистое, осунулся. - Отдохнем? - предложил он. - Нет, пойду, - отказался мальчик, - а то не успею домой до вечера. Оба поглядели на бидон. - Возьми, - сказал Слава. - Пригодится. - Спасибо, - обрадовался солдат. - Мало ли что в дороге... Они постояли, поглядели друг на друга. - Дождусь поезда, - виновато сказал солдат. - Мне за Верховье. Не выдежу... - Счастливо тебе. - И солдат пошел с платформы в зал, банта на шинели не было, но все-таки это был человек с красным бантом. А Слава зашагал, один уже, на Верхнее Скворечье, делать мировую революцию в Успенской волости. 56 Какая одинаковая страна! Поля, поля, лески, перелески, рощицы, ложбинки, холмики, серые дороги, приземистые ветлы по обочинам, все одинаковое, все одно и то же, и какая неповторимая в каждой своей подробности, справа поле, и слева поле, слева в поле рожь стеной, желтеют тяжелые колосья, поле добрых рук, а справа сурепка, васильки, просвет за просветом, и рожь белесая, хилая... Одна ложбинка, как могила, грустна, а в другой - жизнь: гвоздички, кашка, стрекот, кузнечики, ветла распушила свои ветви и сладкая тень нависла над шелковистой травой! Так, помаленьку, шел и шел себе комсомольский работник 20-х годов - Слава Ознобишин по пыльной и мягкой дороге, от Залегощи через Скворечье на Туровец, от ложбинки к ложбинке, от ветлы к ветле, и так-то ему легко шлось, как, может быть, никогда в жизни. Он шел и думал, что не поедет в Малоархангельск, не поедет туда на работу, вот и все. Да и зачем ему туда ехать? Андреева нет, Андреев едет на фронт, а может быть, и доехал. А что ему делать в Малоархангельске без Андреева? Кто поддержит, кто поможет, с кем пойдешь искать истоки Оки? Он хоть в этом себе не признавался, а без поддержки, без крепкого рядом плеча ему еще трудно. А тут рядом Быстров и отругает иной раз, а в обиду не даст... Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, крестный ты мой отец! Славушка все более чувствовал себя виноватым перед Быстровым, не так надо было говорить в укоме с Шабуниным, надо было сказать - в Успенском я родился, в Успенском я и помру. Недалеко от Скворечьего Славушку нагнал хилый мужичонка с всклокоченной рыжей бороденкой в разболтанной телеге, запряженной таким же рыжим одром, как и его хозяин. - Садись, вьюнош, - предложил мужичонка. - Подвезу. Славушка с опаской покосился на рыжего пегаса. - Ничего! - воскликнул мужичонка, поняв опасения мальчика. - Как-нибудь дотрясу. Он постучал кнутовищем по грядке, приглашая садиться, и Славушка сел: все лучше, чем топать пешком. Но мужичонка, видимо, решил показать стать своего коня, все подгонял, подгонял и, к удивлению Славушки, довольно скоро дотрясся до самого Туровца. Однако кроны лип над Кукуевкой завиднелись только к обеду. Здесь Славушка познакомился с Быстровым. Здесь впервые увидел Александру Семеновну. Как много они для него значат! В воздухе стоял немолчный гул. Липы цвели, и пчелы не прекращали работы. Вот бы людям организоваться в такие же коммуны, как у пчел... Миновал успенские огороды. Направо огороды, и налево огороды, а подальше школа. Иван Фомич со своим восемнадцатым веком внизу. Озерна, она уже присмирела, тихо катит свою воду по белым камням, и кирпичное здание волисполкома над ней - храм справедливости и свободы. Славушка свернул в исполком. Не терпелось рассказать о поездке в Орел. Первое знакомство с губкомолом! Один Кобяшов чего стоит! Хотелось поскорее сказать Быстрову о своем решении... Но исполком сегодня какой-то странный, мертвый какой-то исполком. Не то что в нем нет народа, но странный какой-то народ. Смутный и молчаливый. Как будто какое-то смятение в исполкоме, похуже того, что происходило во время эвакуации. Славушка вбежал в коридор. Из-за двери несется глухой гул... Что там у них происходит? Дмитрий Фомич, как всегда, за своим дамским столиком. На месте Быстрова неподвижно сидит Еремеев. У окна Семин. А наискось, у стены, Степан Кузьмич. Стоит и, ничего не видя, колотится о стену головой. И мычит. Так мычат заблудившиеся коровы. Все молчат. Точно так и должно быть. Славушка не знает - уйти или не уйти. Быстров отходит от стены, стоит, пошатываясь, посреди комнаты. Глаза у него сухие, стеклянные. Славушка делает несколько шагов к нему. Быстров идет к Славушке, проходит мимо и выходит из комнаты. Он даже не заметил его. Прошел, как сквозь Славушку, и ушел. За окном какой-то шум. Точно пронеслась за окном черная птица. Минуту спустя Славушка догадывается, что это пронесся на своей бедарке Степан Кузьмич. Дмитрий Фомич осторожно выбирается из-за стола, грузно ступает по комнате, берет Славушку за руку и ведет прочь. - Иди, - сипло говорит он в коридоре. - Жену, понимаешь ли, убили у Степана Кузьмича... В дверях Славу встречает мама. Слава богу, мама цела! - Славушка!.. Он замирает в ее объятии. - Как я переволновалась! Я уже Степану Кузьмичу говорила: разве можно было тебя отпускать? Неизвестно с кем... Он у мамы, как под крылом. Он еще совсем маленький, и ему становится страшно, как бы это он утонул в колодце, так и не ощутив еще хоть раз это тепло. - Ну вот, наконец-то... - Мама знает уже об убийстве. - Ты знаешь, это такой ужас. Я об Александре Семеновне. Говорят, у Степана Кузьмича убили жену. Еще ничего не известно. Ты не ходи к нему. Не мешай... Она гладит Славушку по голове, точно это его едва не убили. Откуда-то со двора появляется Петя. - Приехал? - Он в пылу хозяйственных забот. - Мам, я на хутор! Слав, я тебе сегодня яблок привезу! Скороспелочка. В-во! И, не дождавшись ответа, так же стремительно исчезает. - Это ужасно, - говорит мама. - Ты знаешь, Петя, оказывается, курит... Но Славушке сейчас не до Пети. Боже мой, давно ли он жил у Александры Семеновны... - Ты будешь есть, спать? - Поем... - Я сейчас приготовлю. Он идет в свою комнату, присаживается на мамину кровать, она опять перебралась с дивана на кровать, прижимается лицом к маминой подушке, вдыхает мамино тепло и мгновенно, ничего не слыша, не замечая, засыпает. Просыпается под вечер и идет в исполком. В исполкоме все уже более или менее нормально. Но ни с кем здесь не хочется говорить. Он идет к дяде Грише. Тот сидит у себя в сторожке и курит самосад. Дядя Гриша - местное информационное агентство. С утра все было спокойно. К обеду на рыжем мерине, подпрыгивая на рваной попонке, примчался заполошный подросток. "Я от Игната Лукича!.." Игнат Лукич Лавриков - председатель Ивановского сельсовета. "Мне бы этого... Быстряка!" Поздно утром девчонка Чухляевых понесла учительнице молоко. Александры Семеновны не было видно. Девчонка поднялась на крыльцо, прошла через прихожую к знакомой двери, открыла... Александра Семеновна лежала на полу. Девчонка ахнула, выронила крынку и опрометью кинулась в деревню. Через несколько минут в школе собралась вся Ивановка. Лавриков тут же снарядил подводу в Покровское. За врачом. Хотя во враче Александра Семеновна уже не нуждалась. Ее зверски зарубили топором. Должно быть, ночью. Все в комнате было перевернуто, шкаф раскрыт, платья сорваны, одеяло на кровати в крови. Даже клетка валялась на полу, разбитая чьими-то сапогами. Но ехать в волость отказывались все, никто не брался сообщить Быстрову страшное известие. Лавриков отправил одного из подростков. Это было все, что знал дядя Гриша. Мало что прояснилось и через несколько дней. Прибывший из Малоархангельска следователь два дня допрашивал всю Ивановку и ничего не установил. Александру Семеновну убили ночью, это подтвердилось. Но кто и почему... С целью грабежа? Во всяком случае, к такому выводу пришел следователь. Похищены носильные вещи, белье, какие-то мелочи. Рассчитывали, что она богаче. Жена председателя волисполкома. Сколько конфискаций и реквизиций провел! Думали, что-нибудь да прилипло к рукам. На том и покончили. Какие-нибудь проезжие бандиты. Ищи ветра в поле! Хоронить Александру Семеновну в Успенском Быстров не захотел. Повез в Орел. Из Мохова вызвали Фрола Егоровича Евстигнеева, работавшего до революции в Орле краснодеревщиком. Приказали сделать гроб из лучших дубовых досок. Сам Быстров слетал в Малоархангельск за кумачом. На сутки Александру Семеновну поставили в школе, а ночью, чтобы без лишнего воя, Быстров сам повез жену в последний путь. Похоронил ее рядом с ее отцом. Александра Семеновна не пережила отца даже на год. Славушка боялся встречи с Быстровым. Что сказать? Как выразить свое сочувствие? Дня через два по возвращении из Орла Степан Кузьмич сам вызвал Славушку. - Чего не показываешься? Как съездил в Орел? Надумал в Малоархангельск или будешь держаться Успенского? Спокоен, только лицо посерело и глаза остались стеклянными. Слава стал докладывать. Степан Кузьмич не перебивал, слушал. Когда Слава сказал, что Андреев уехал на фронт, заметил: "Настоящий человек", - и снова стал слушать. Потом вдруг спросил: - В Ивановку со мной не проедешься? Слава замер. - Зачем? - За вещами, - произнес Быстров равнодушным голосом. - Там от Александры Семеновны кое-какие вещички остались. Горько ехать в Ивановскую школу, но и отказаться нельзя. Забрались в бедарку, запряженную неизменной Маруськой, понеслись знакомой дорогой туда, где уже никто их не ждал. Вот она, эта страшная комната. Те же на этажерке книжки. Тот же чайник на столе. Кровать застелена чистой простыней. На табуретке узел, завернутый скатертью со стола. Вероятно, это и есть вещи Александры Семеновны. У стены чемодан с бумагами Корсунских. Все как было. Но пустынно и одиноко. Степан Кузьмич сел на табуретку возле стола, постучал ручкой чайника по чайнику. - Да. Вот и нет с нами Александры Семеновны... Голос его обычнее обычного, удивительная в нем монотонность, несвойственная Быстрову. - Жалко Александру Семеновну! Слава молчит. Что он может сказать? - Ну а что ты обо всем этом думаешь! Что может он думать! - А ведь это не ее убивали, - говорит вдруг скрипучим голосом Быстров. - Это меня убивали. - Как?! - А так... Больше Быстров не говорит ничего. Встает, берет в руку узел, кивает на чемодан: - Бери... И вдруг о стекло окна начинает биться птица. Канарейка! Должно быть, резкое движение Быстрова, когда поднимал узел, спугнуло ее откуда-то со шкафа. Птица бьется, трепещет. - Хм, - задумчиво говорит Быстров. - Значит, ты уцелела? Клетку разбили, а ты ускользнула из-под сапог? Подходит к окну и распахивает раму. Канарейка исчезает в сиянии голубого дня. - Поехали! Слава с трудом выволакивает чемодан. Останавливается на крыльце. Прощай, Ивановская школа! Больше он сюда не поедет. Все здесь пойдет своим путем. Приедет новая учительница. Поселится в комнате Александры Семеновны. Будет учить детей. Будут учиться дети. Решать задачки. Заучивать стихи. О весне. О природе. О птичках. Вчера я растворил темницу Воздушной пленницы моей, Я рощам возвратил певицу, Я возвратил свободу ей. О канарейке, которая околеет завтра в наших русских лесах! 57 Умилительно открыта Поповка: если встать лицом к селу, слева от дороги - домики в заросших палисадниках, обиталище местного духовенства, справа - храм и косо, точно мост между церковью и деревней, здание церковноприходской школы, школы первой ступени, как называют ее теперь, - первая ступень от прошлого к будущему. И нет места уютнее крыльца школы, - шесть ступенек, шесть ступеней, хоть сверху вниз, хоть снизу вверх, шестью три восемнадцать, аудитория на восемнадцать человек, но никаких тебе ни столов, ни стульев. Вот это-то крыльцо и облюбовали Ознобишин, Саплин, Сосняков, Орехов со товарищи. Солнышко на исходе, но еще в рабочем состоянии, еще светло, тепло, хотя пятый час пополудни, а ведь кое-кому добираться до Критова, до Рагозина, до Козловки. В Успенском ночевать не с руки, до Рагозина ни за что дотемна не добраться, один Саплин так себя поставил в Критове, что ему всегда занаряжают лошадь, когда собирается в волость. Председатель сельсовета Иван Васильевич Тихменев вообще-то прижимистый и не такой уж пугливый мужик, страсть как боится - не Саплина, конечно, не Ознобишина, хотя тот подальше и, значит, пострашнее, а Быстрова, - чем черт не шутит, придет Быстров к молокососам на собрание - в чем дело, почему нет сочувствия молодому поколению. Товарищ Саплин, как же это вы домой топать будете? Вызвать ко мне критовского председателя, подать сюда Тихменева, что ж это вы, Иван Васильевич, наше будущее, нашу надежду заставляете пешком бегать на собрания, где обсуждается, между прочим, и вопрос о строительстве коммунизма?! Мягкий свет окутывал и церковь, и палисадники, и крыльцо школы, и зеленый вырезной лист по-над школой на молодых липках. Слава на перильце, Саплин на верхней ступеньке, Сосняков пониже, рядом Карпов, еще пониже Орехов. Слава сегодня наряден, в шелковой зелено-желтой - блеск, изумруд! - косоворотке, сшитой из подкладки, выпоротой из офицерского Федора Федоровича кителя. Большинство ребят босиком, Саплин и Сосняков в чунях, а на Славе ботинки, наимоднейшая сейчас обувь в Успенском, с холщовым верхом, на деревянной подошве, тщательно выбеленные утром зубным порошком и даже под вечер пахнущие мятой. - Заседание считаю открытым. На повестке дня один вопрос: распределение остатков керосина. Сложнейший вопрос по тем временам! Два народных дома, шесть изб-читален, двенадцать ячеек, пятнадцать школ... - Осталось-то много? - Восемь с половиной фунтов. - Оставалось одиннадцать с половиной? - Три фунта взял Степан Кузьмич для волисполкома. Ни протокола не ведется, ни ведомости на керосин. Все в уме, все в памяти, все на честном слове. Керосин под замком, ключ у Славы, кому же хранить золотой запас, как не председателю волкомола, никто не подумает, что Слава может взять себе хоть каплю: общественная собственность свята и неприкосновенна. Как же распределить оставшиеся восемь с половиной фунтов? Керосин нужен всем. По фунту на избу-читальню, по полфунта на школу или на ячейку. Все равно что ничего. По три фунта на каждый Народный дом. Обойдутся. И еще два фунта Успенскому народному дому. На волостные собрания и съезды. Из этих двух фунтов один фунт на волостной съезд молодежи. Итого шесть фунтов. Избам-читальням не давать. Читать газеты и книги при дневном свете, а вечером по возможности на завалинке. Полфунта волкомолу. Фунт в резерв. Остается еще фунт. По полфунта тем ячейкам, где особенно активничает кулачье. Обсуждается ход классовой борьбы в волости. В Черногрязке кулаки сильны, но там они боятся Пахочкина. В Критове сильны, но там коммунисты не дают себя перекрикивать. В Рагозине кулаки дружны и чуть что скопом наваливаются на бедноту. Рагозинским комсомольцам полфунта! В Дуровке кулаки есть, но проявляют себя слабо. А в Козловке тишина, но очень уж подозрительная, и подпрапорщик Выжлецов наверняка вернулся с оружием, купил ветряк и никого из комбеда не допустил на мельницу. Козловская ячейка слаба, тем более дать ей полфунта. Придется ехать туда... - Товарищи! Два и два плюс два, и полфунта, и фунт, и по полфунта... Голосуем решение в окончательном виде. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Ты почему, Сосняков, воздержался? - Потому что нечего резерв оставлять, да и волкомол обойдется без керосина. - Значит, против? - Не против, но лучше еще двум ячейкам по полфунта, и нам в Рагозино полфунта, не учитываете обстановку. - Кто за предложение Соснякова? - Я не предлагаю, а объясняю. - А когда, ребята, будет у нас керосина, как молока? Карпов высказал общую мечту. - Лет через десять, думаю, - предположил Саплин не очень уверенно. - Через десять! - Слава не выносит пессимистических прогнозов. - Сказал! Через десять лет мировая революция произойдет, а ты только о керосине мечтаешь! - А когда? Вопрос конкретный, точно речь о поездке в соседнюю деревню, это Елфимов, спокойный, обстоятельный парень, не бросает на ветер слов. - Прогонят буржуазию из Баку, наведут порядок и повезут керосин по всей России... Солнце еще высоко, в самый раз расходиться, чтобы засветло добраться по домам, но тут возникает вопрос поважней керосина. - Так ты думаешь, что раньше чем через десять лет, мировая революция не произойдет? - Почему ж? Не считай меня пессимистом. Может, и раньше. - А через двадцать? - Что будет через двадцать лет? - Через двадцать... Полный социализм. - Где? - Во всем мире. - Не в одной же нашей волости! - Братцы, а ведь это плохо... - Что, коммунизм? - Да не коммунизм, а то, что через тридцать лет мы будем уже стариками. - Ты что ж, вечно молодым хочешь быть? - Честное слово, ребята, не представляю себя стариком! - А представляешь, что у тебя будут дети? - Ты скажешь... У Славы розовеют мочки ушей, а у Орехова так и вовсе лицо залилось краской. Не то что эти подростки очень стеснительны, они живут в деревне, ничто для них не тайна, все естественно, дурные мысли редко закрадываются в детские головы, но всему свое время. - А почему ты считаешь, что мировая революция не задолжится? - А кого больше: рабочих или капиталистов? - Ну и что из того? - Что ж, люди не понимают своей выгоды? Один из них заговорил о выгоде, один из тех, кто за всю свою жизнь никогда и ничем не поступится ради выгоды. - Коммунизм... - задумчиво произносит Саплин. - Все мы за коммунизм... - Что ты хочешь этим сказать? - Хочу понять... - Что? - Слава напряжен, насторожен, никому не даст уйти от ответа. - Договаривай. - Хочется знать: за какое такое будущее идет бой? Ты вот много читаешь. Рассказал бы нам... - Поправляется: - Доложил бы ты нам, какая-растакая... - Тут он проглатывает три слова, излюбленную свою присказку - ...будет у нас жизнь при коммунизме? Слава не прочь помечтать о будущем. - Не будет эксплуатации человека человеком. Все орудия производства будут принадлежать не каким-то там отдельным личностям, а всему обществу. Отношения между людьми будут основаны на полном доверии друг к другу... Он как бы вьет-завивает веревочку, ввысь, вдоль колокольни, обвивает вокруг купола, закидывает в небо, и веревка висит, не падает, теряется в бесконечной вышине, и вот сойдут по ее изгибам архангелы, принесут на землю рай самого отличного изготовления! Подростки, что собрались на крыльце, выгибают головы как гусята, - то ли брат гусенок нашел червяка, тогда броситься и отнять, то ли просто теребит сухую веточку, тогда не стоит бросаться. - Ты нам попроще, - просит Саплин, - как все будет практически: кто будет нами управлять... - Он произносил не "практически", а "прахтичецки", он недавно узнал значение этого слова. - Ты нам прахтичецки... Солнце потускнело, повисло обок колокольни, зато колокольня неслась ввысь, купол синел неистово, и гусята тянули шеи, смотрели на купол, точно он впервые открылся им во всей красоте изогнутых линий, будущее висело перед ними в голубом небе более синее, чем небо, тянущееся ввысь, бирюзовая луковица совершенных пропорций. - Не будет на земле ни границ, ни застав, вот как у нас между волостями или губерниями. Иди куда тебе угодно! Хочешь, в Россию. Хочешь, в Китай. Везде выдают хлеб. Бесплатно. Сколько требуется. - Ну да? - усомнился Карпов. - Этак наберу я себе на год и ну лежать на печи? - И набирай. Только незачем. Хлеб в булочных каждый день свежий, а у тебя высохнет. Сам не захочешь грызть сухари. Доверие. Понятно? Бери сколько хочешь, и возьмешь сколько нужно, и никто не будет проверять, работаешь ты или не работаешь. Сам не захочешь обманывать людей, не захочешь сидеть без работы, просто не сможешь даже сидеть без работы, без работы с тоски умрешь. Все будут о тебе заботиться, и тебе захочется заботиться о всех, и никаких границ, иди куда хочешь и делай что хочешь, и будешь делать самое для себя интересное, самое приятное, к чему только лежит у тебя душа. И никаких паспортов, полная воля. Все умные и честные, никто и ни в чем не допустит никакого обмана. Люди будут понимать друг друга, образуется один всеобщий язык. Один язык, одна земля. Для всех... - Но ведь будет же кто-то лучше всех? - Как это понимать? - Будет же кто-то стоять во главе людей, во главе общества? - Нет! Каждый человек чем-то особенно хорош. Люди будут не выбирать, а управлять собою по очереди. Даже не управлять, а налаживать взаимоотношения людей в государстве. Впрочем, что я! Государств вообще не будет. Ни армии, ни милиции. Управление людьми будет происходить на добровольных началах. Некоторые, может, даже откажутся управлять другими. Какие-нибудь особые индивидуалисты. А другим, наоборот, будет нравиться обеспечивать порядок. Но все на общественных началах. Сегодня ты. Завтра я. А послезавтра он... Набежал ветер, не так чтоб очень сильный, шелестел листьями, точно перебирал старые письма... Наивные мечты. Наивные мечтатели. Но ведь все они почти дети. Подростки. Старшим исполнилось едва по семнадцати, а младшему не сравнялось и тринадцати лет. Поколение людей, родившихся в первые годы XX века. Вот они сидят, будущие отцы, отцы детей, родившихся в 20-е годы, сидят на школьных приступочках и мечтают, как будут жить при коммунизме... А ведь они еще только в приготовительном классе! Они еще ничего-ничего не знают, даже не предчувствуют, что им предстоит пережить... - А все-таки какой он такой, коммунизм? - не то спрашивает, не то просто думает вслух Карпов. Все они размышляют об этом, какой же он будет, этот самый коммунизм... Вот они берутся, да какой там берутся, уже взялись создавать будущее общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, а какое оно будет, этого они сказать не могут. Они знают лишь, что им суждена непрерывная борьба за его созидание, хотя вряд ли предчувствуют, какие небывалые подвиги им предстоит совершить и какие небывалые придется им пережить страдания. Это именно они воздвигнут Днепрострой и Магнитогорск. Будут голодать и холодать, но воздвигнут. Будут спать в морозы в неутепленных палатках и затыкать своими телами прорвавшиеся плотины. Это они преобразуют тысячи деревень, заставят своих отцов вступить в колхозы и тракторами взрыхлят межи своих земельных наделов. Будут над ними насмехаться, и стрелять будут в них из кулацких обрезов. Но сельское хозяйство они переделают начисто. И наконец, на их долю выпадет самая страшная и опустошительная война за всю историю человечества. Они вынесут все ее тяготы. Вынесут все. Отступление и поражение. Бесчеловечность противника. Пытки и плен. И победят! Им предстоят великие свершения и временные поражения. Они познают радость побед и горечь утрат. Но ничто не остановит их движения. Они не знают, что их ждет впереди, не знают, какие предстоят испытания, но строить социализм хотят немедленно, вместе со всеми людьми, населяющими этот тревожный и грабительский мир, не ожидая появления добродетельных личностей, выращенных в социалистических парниках, они хотят строить новое общество из того материала, который оставил им капитализм. Они сидят на школьных приступочках и мечтают все-все переделать в деревне, нет, они не ждут, что от написания сотен декретов сразу изменится вся деревенская жизнь, они не столь уж наивны, но, если бы они отказались от того, чтобы в декретах намечать свой революционный путь, они посчитали бы себя изменниками социализма. Эти подростки уверены в себе, даже больше чем уверены, они верят в свою миссию и убеждены в том, что сами лишены недостатков и слабостей капиталистического общества, они и не подозревают, что кто-то из них не дойдет до цели, что кто-то оступится, а кто-то и отступит, до их сознания не доходит, что, борясь за социализм, они вместе с тем будут бороться против своих собственных недостатков, они не предполагают, что кто-то из них даже сломается в этой борьбе, все это им еще недоступно, они лишь сидят сейчас на пороге своей школы и думают одну нерушимую думу: "Нас не испугают гигантские трудности и неизбежные в начале труднейшего дела ошибки, ибо дело переработки всех трудовых навыков и нравов - дело десятилетий. И мы даем друг другу торжественное и твердое обещание, что мы готовы на всякие жертвы, что мы устоим и выдержим в этой самой трудной борьбе - борьбе с силой привычки, что мы будем работать годы и десятилетия не покладая рук. Мы будем работать, чтобы вытравить проклятое правило: "Каждый за себя, один бог за всех", чтобы вытравить привычку считать труд только повинностью..." Сидя на ступеньках своей школы, они думали так или примерно так и рассуждали о том, как будут жить люди при коммунизме, и в глубине души каждый представлял себе будущее по-своему. Ознобишину хотелось мировой революции, Соснякову - изгнать из деревни кулаков, а бедняков наделить хорошим инвентарем и живностью, а Саплину хотелось побольше всего для себя самого - просторной избы, полного закрома и хорошей бабы, красивой, ладной, ядреной... Этого батрачонка не очень-то обижали, даже когда он был батрачонком, а теперь, в ранге инспектора по охране труда подростков, он и вовсе стал грозой зажиточных мужиков, как-то исподволь прибрал он к рукам все Критово. - Однако ж конь у меня не кормлен, в другой раз не дадут, - рассудительно произнес Саплин, и даже шутит: - На голодном коне в рай не въедешь. Сам засмеялся своей шутке и пошел ловить лошадь, она паслась тут же за церковью меж могилок, всю траву общипала возле замшелых чугунных плит. - Кось-кось-кось... Кобыла не шла, Саплин обругал ее нехорошим словом. - А слабо! - сказал он, насмешливо глядя на Орехова. - Что слабо? - невинно спросил Колька. - А поймать! Колька тут же поймал, Саплин небрежно потянул поводья, подвел кобылу к безымянному кресту, поправил на спине попонку, стал ногою на нижний брус и тяжело взгромоздился. - Ну, бывайте! Тронул поводья, кобыла нехотя затрусила с кладбища. - Акты! Акты о батраках не забудь! - крикнул вслед Слава и виновато посмотрел на Соснякова. Тот тоже глядел на Славу, мрачен и строг, и, хотя солнце продолжало озарять землю янтарным благостным светом, на лице Соснякова лежала тень, тень тревоги за прямизну пути, за чистоту рядов, за незыблемость идеалов. - Все это фантазии, - холодно сказал он, предупреждая вопрос Славы. - Чем гадать, что будет через тридцать лет, лучше бы подумали о Корсунском, одной нашей ячейке с кулаками не совладать. Хлеба страсть, а запрятан так, что нипочем не найти, да и страшно, убьют. Приехали бы со стороны... - Значит, не искать? - упрекнул его Слава. - Зачем не искать? Сторонние найдут, а мы б подсказали... Сосняков никогда не охотился за журавлями, но синиц ловил без промаха: раз - яма с хлебом, еще раз - дезертир, еще раз - дрова, не для себя, для школы, для себя ни зернышка, ни полешка. Слава смотрел ему в глаза - неприятные глаза, в них злость и презрение, Слава понимает - он и его Презирает, хотя всегда голосует за Ознобишина. Понимают они друг друга с полуслова. - Приедем. - Ждем. Саплин на лошади домой через час притрухает, а Соснякову идти да идти. Саплин дома наестся досыта, а у Соснякова картошка небось есть и соль, может быть, даже есть, но уж простокиши забелить ее не найдется. - Пойдем, Иван, поужинаем у меня? Сказать это Славе нелегко, если он приведет Соснякова, накормить его накормят, но зато потом от колкостей Павла Федоровича не спастись. Однако Сосняков верен себе. - Кулацким хлебом не нуждаемся. - Прямо, без обиняков. Он терпит пока что Ознобишина, но помещает его за одну скобку с Астаховыми, эта алгебра еще даст себя знать. - Ну я пошел. - А керосин? - Однова не понесу, пришлю кого за керосином. Сосняков не доверяет даже самому себе, керосин получат, привезут, и выдавать его будет на глазах у всех, чтобы чего доброго не сказали, что он хоть каплю израсходовал не по назначению. Сосняков уходит неторопливым, размеренным шагом. Так вот и прошагает все четырнадцать верст до Корсунского. Карпов не прочь получить свою бутылку сейчас, но у Славы нет настроения пачкаться, он точно не замечает, как Карпов переминается с ноги на ногу. Уходит и Карпов. Все уходят. Слава остается в одиночестве. Он не прочь заглянуть к Тарховым. Соня или Нина сядут за фортепиано, и тогда прости-прощай классовая борьба! Солнце припало к горизонту. Вот-вот побегут розовые предзакатные тени. Резко пахнет сырой землей. У Тарховых уже играют на фортепиано. Славушка давно сошел с крыльца и бродит меж могил, где покоятся вечным сном попы, помещики и церковные старосты. Он размышляет о Соснякове. Тот не любит его, и Славушка его не любит. Но лучшего секретаря для Корсунского не найти, да и Сосняков, должно быть, понимает, что Ознобишин сейчас больше других подходит для волкомола. Ботинки Славушки намокают в траве, мел легко впитывает влагу, вечером снова придется чистить и зубы и башмаки. Но кто это трусит по дороге? Со стороны общедоступного демократического кладбища? Можно сказать, даже мчится, если судить по энергии, с какой всадник нахлестывает лошаденку? Кому это так невтерпеж? Саплин! - Я так и думал, что ты еще не ушел. С чего это он решил, что Слава не ушел? Ему ведь ничего не известно о чарах старинного фортепиано. Саплин сваливается с коня, как тюк с добром. - Чего тебе? - Мы ведь как братья... Что он там бормочет о братстве? Неужели совершил какой-нибудь проступок, в котором не осмелился признаться при всех? Он неистов в своей революционности, но революция для него не столько цель, сколько средство. - Понимаешь? Завтра воскресенье. Для авторитета. Я верну, по-братски... Саплин просит на воскресенье рубашку, желто-зеленую шелковую рубашку, которая очень возвысит его в Критове. - Среди хрестьян, - говорит Саплин. "Среди девок", - думает Слава, однако стаскивает с себя рубашку, Саплину рубашка нужнее - братство, так уж пусть действительно братство. Взамен Саплин снимает куртку из грубого домотканого сукна, хотя вечерний ветерок дает себя знать. - Не надо, дойду, а тебе ехать, даже удивительно, как холодно. Саплин скачет прочь, а Славушке остаются лишь мечты о фортепиано, в нижней рубашке к Тарховым не пойдешь. 58 Славушка бежал из нардома, сделав, правда, изрядного кругаля, заскочил на минуту к Тарховым, он все чаще обращал внимание на Симочку, от Тарховых славировал на огороды и тут встретил Федосея, несшего под мышкою детский гробик с таким видом, точно где-то его украл. - Хороним, - просипел Федосей, не замедляя шага. - А где ж папа с мамой? - удивился Славушка. - Папа мельницу налаживает, заставляют пущать, - пояснил Федосей. - А Машка подолом мусор метет! Вот и кончилась жизнь, не успев даже начаться... Возле дома Славушка встретил родителей усопшего, взявшись за руки, они шествовали, видимо, в церковь. Павел Федорович в новой суконной тужурке, а Машка в шелковой красной кофте и зеленой шерстяной юбке, наряжаться, кроме как в церковь, некуда. Впрочем, Славушке не до соболезнований. Быстров мало говорил после смерти жены, но все ж как-то на ходу заметил: - Подготовили бы новый спектакль, мельницу запустим со дня на день, хорошо бы день этот застолбить у мужиков в памяти. Пуск астаховской мельницы для Успенской волости то же, что для всей страны Волховстрой. Первое промышленное предприятие. Степан Кузьмич не переоценивал события. Павел Федорович возился на мельнице с утра до ночи, Быстров то и дело его поторапливал: - Не ссорьтесь с Советской властью, гражданин Астахов, от души советую, не замышляйте саботаж, может, и сохранитесь, врастете в социализм. "Пожалуй, и вправду сохранюсь", - думал Павел Федорович и ковырялся в двигателе. Механик из Дроскова отказался ехать в Успенское, не подошли условия, но Быстров правильно рассудил, что Павел Федорович справится с мельницей не хуже того механика, мельницу построил, а механика не искал, сам собирался вести дело. Еремеев и Данилочкин напали на Быстрова. - Начнет с мельницы, всех мужиков приберет к рукам, - ворчал Данилочкин. - Самоубийство! - решительнее кричал Еремеев. - Взорвет изнутри! - Так иди на мельницу сам, если соображаешь в машинах, - саркастически возражал Быстров. - В том и фокус, что нам приходится строить социализм из элементов, насквозь испорченных капитализмом. Свою позицию Быстров определял так: - Многие убеждены в том, что хлебом и зрелищами можно преодолеть опасности теперешнего периода. Хлебом - конечно! Что касается зрелищ... Зрелищами руководил Ознобишин. Спектакли ставил, разумеется, Андриевский, но надзор осуществлял Славушка. Он и мчался сейчас домой, чтобы обдумать предложение Андриевского, тот предлагал инсценировать "Овода", сам брался изобразить кардинала Монтанелли, а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура. Вера Васильевна сидела за столом и кроила какие-то тряпки. Славушка схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь шиповник под окном никак не хотел отцветать. Пощелкивали ножницы, шелестели страницы. - Знаешь, мам, возможно, мы скоро расстанемся, - оторвался от книжки Славушка. - Скоро конференция. - Какая конференция? - Уездная. Комсомольская. - Съездишь и вернешься. - Меня могут выбрать в уездный комитет, тогда придется остаться в Малоархангельске. - Жениться ты еще не собрался? Славушка сделал вид, что не понял иронии. - Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь. - А по-моему, жизнь нельзя разделять... - Может быть, придется поехать даже в Москву. - А это еще зачем? - Если выберут на съезд. - Вот этого я бы даже хотела, - мечтательно сказала Вера Васильевна. - С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке? Дед всегда импонировал ему начитанностью, памятью, снисходительностью... - И к Арсеньевым надо зайти... Мама великодушна, не помнит обид: настороженность тети Лиды и ее мужа были оправданны. - И к дяде Мите... А вот к этому не зайдет. Собственно, это не дядя, а дядя отца, двоюродный дедушка. Профессор! Но из тех профессоров, которые презирают Россию... - Нет, мамочка, к дяде Мите я не пойду, - твердо заявляет Славушка. - Принципиально не пойду. - Это ты книжек начитался? - Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа. Лучшего он не мог сказать матери, дольше она не хочет скрывать от сына свой сюрприз. - Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось... Как он ненаблюдателен! Ведь это же мамина юбка! Юбка от синего шерстяного костюма. Но это уже и не юбка, это галифе, о которых давно мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку! - Мамочка!.. - Тебе ведь хотелось... Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как политического деятеля. Есть в чем показаться в Малоархангельске! Еще револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева. Что бы сделать для мамы?.. На этажерке, за книгами, у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым. Тот ехал в уездный исполком и обещал занести письмо в укомол. Но послать с ним конфеты не решился. Еремеев способен отдать конфеты первой приглянувшейся ему девке... Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме... Славушка вытаскивает кулек из-за книг, отсыпает немного леденцов и прячет кулек обратно. Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена. - Это нам выдавали в Орле, привез и забыл... - Ну и ешь сам! - Мамочка!.. - Ну хорошо, хорошо... Вера Васильевна собирает конфеты со стола, будет ждать возвращения Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей? Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле... Славушка стремглав мчится к волисполкому. Дорогу ему преграждает Дмитрий Фомич, против обыкновения он не на обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре. Однако он не успевает задержать Славушку, и тот влетает в комнату президиума. Степан Кузьмич на диване. Прямо против него стоит женщина, длинная, худая, у нее миловидное лицо невероятной белизны, осыпанное, несмотря на август, крупными рыжими веснушками, и в голубом платочке, из-под которого смотрят большие голубые глаза, ей лет тридцать. Позади женщины двое детей, девочка и мальчик, погодки, лет восьми-девяти, тоже очень беленькие, с льняными шелковистыми волосами. Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу. - Ну чего, чего тебе от меня? - неуверенно обращается он к женщине. Женщина молчит. - Пойми, ты требуешь от меня невозможного, - продолжает Степан Кузьмич. Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться. - Извините, - шепотом произносит он, выходит... И сразу натыкается на Дмитрия Фомича. - Куда ты?! - запоздало говорит тот. - Туда нельзя... Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича. - Занят Степан Кузьмич, - бурчит Дмитрий Фомич. - С женой объясняется. Славушка изумляется еще больше: - С какой женой? Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы. - С какой, с какой... С самой обыкновенной. - Но ведь Александра Семеновна... - Со старой женой, с рагозинской!.. - Дмитрий Фомич с сожалением смотрит на мальчика. - От Александры Семеновны, брат, только туман остался, а эта живой человек, мириться пришла. - Но это же невозможно, Дмитрий Фомич... - Славушка кинул взгляд на закрытую дверь, из-за которой несся тихий говор. - После Александры Семеновны... - Все, брат, возможно, - снисходительно произносит Дмитрий Фомич. - Не знаешь ты еще, парень, жизни. - Нет, он не помирится, - уверенно говорит Славушка, поворачивается и медленно идет прочь. - Еще как помирится! - слышит он за своей спиной... "Нет, нет, - думает Славушка, - это невозможно, Степан Кузьмич верен памяти Александры Семеновны..." Но все будет не так, как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий Фомич. 59 Каждый занят своим делом: Павел Федорович с Надеждой режут для коров резку, Федосей с помощью Пети налаживает плуг, Марья Софроновна варит вишни на меду, запасается на зиму вареньем, Вера Васильевна пишет письмо полузабытой московской знакомой... А Славушка - Славушка за книжкой по истории юношеского движения. Тут в комнату врывается Петя. - Тебя Мишка спрашивает! - Какой еще Мишка? - Карпов, из Козловки. Говорит, поскорей... - Пусть сюда идет. - Да он не идет! Говорит, пусть Славка выйдет... Не успел Слава сойти с крыльца, как к нему кинулся Мишка. - Ой, Славка, идем скорее! Он сегодня какой-то чудной, Мишка, всегда такой аккуратный, а тут неподпоясанный, в посконных портах, босой. - Идем в дом... - Нельзя, нельзя! Мишка торопится, увлекает Славу за собой, опускается на корточки, вынуждая Славу поступить так же, скороговоркой роняет торопливые слова: - Бегом я, через овраг, межами... Степана Кузьмича надо бы! Выжлецов, что мельницу купил... Маменька моя пошла овцу искать, встрелась с выжлецовской Донькой, молодайка его, та, грит, слав те господи, приехали сегодня к мому из Куракина, хоть вздохнем, увезут седни ночью нашу оружию, тогда пускай хоть сам черт приходит на мельницу, думают, он против власти, а там оружия... - Откуда приехали? - Да из Куракина, из Куракина, я ж объясняю... - А за каким оружием? - Ну, спрятано, значит, у Выжлецова... Мальчики перебегают площадь, волисполком стоит во тьме черной громадиной, за окном тусклый свет. Быстров за столом, перед ним лампа, склонился над бумагами. Шепотом: - Степан Кузьмич... После смерти Александры Семеновны Быстров даже злее стал на работу, до поздней ночи на ногах, а вот, чтобы поговорить, пошутить, этого теперь с ним не случается. - Что у тебя? Я тут декреты для сельсоветов сочиняю... - Степан Кузьмич, тут Карпов к вам... - А что у него? - Оружие увозят... - Какое оружие? - Быстров встрепенулся. - Зови-ка его сюда. Он расспросил Карпова за несколько минут, сразу все понял и все объяснил ребятам: Выжлецов - неясная фигура, пришел с фронта, льнет к кулакам, а Куракино, вся Куракинская волость, эсеровская цитадель, и там, вероятно, собирают оружие, чтоб было с чем выступить против Советской власти. Погладил Карпова по волосам. - Посидите здесь... Оставил ребят в исполкоме, отсутствовал с четверть часа, позвал мальчиков на улицу, у крыльца Григорий с двумя оседланными лошадьми. - Садись! - Быстров, указал Карпову на Маруську, на которой не разрешалось ездить никому, кроме ее владельца. - За пятнадцать минут домчит тебя до твоей Козловки. На огородах слезешь и пойдешь домой, а коня отпусти, только повод оберни вокруг шеи. Сама придет обратно. И чтоб все тебя видели, чтоб ни у кого мысли, что ты здесь был. Узнают - могут убить. Понятно? - Спасибо, Степан Кузьмич. - Дура, - с невыразимой лаской промолвил тот. - Это тебе спасибо. Нам тебя сохранить важно. Подсадил Мишку на Маруську, шлепнул лошадь по боку, и она тут же пропала в темноте. Подошел к другой лошади, проверил подпругу. - А теперь следом и я... - Степан Кузьмич... - У Славушки задрожал голос. - Можно и мне... Быстров резко обернулся: - Не боишься? - А вы? - У меня должность такая... - Славушка не увидел, услышал, как Быстров усмехнулся. - А впрочем... садись за спину, коли удержишься! Он вскочил в седло, подождал, пока сзади взгромоздился Славушка, и тронул поводья. - Вернусь завтра, - на ходу бросил он Григорию и осторожно направил коня вниз, к реке. Над водой стлался туман, никто не попался им по пути, только где-то на дальнем конце села повизгивала гармонь да лениво брехала собака. Они пересекли Озерну и стали не спеша подниматься в гору. - Карпов нас минут на двадцать опередит, - как бы про себя заметил Быстров. - А тут и мы подоспеем... - Он на мгновение обернулся. - Однако держись. Подогнал коня, и Славушка крепче обхватил Быстрова. Ехали молча. Было тихо. Лишь слышно, как дышит лошадь, размеренно и тяжело, совсем непохоже на нервное и частое дыхание Маруськи. - Это даже неплохо, что явимся вдвоем, - внезапно произнес Быстров, отвечая себе на какую-то мысль. И опять замолчал, свернул на проселок, еле видимый в темноте, и сказал уже специально для Славушки: - Урок классовой борьбы... - Помедлил и добавил: - Для тебя. Они подъезжали к Козловке. Еще не поздно, а темно, над головами ни звездочки, все небо застлали черные облака, в домах еще ужинали, и девки только еще собирались в хоровод. Быстров придержал коня посередь деревни, припоминая, где живет Выжлецов, и затем уверенно направил к большой, просторной избе на кирпичном фундаменте с раздавшимся крыльцом. Они одновременно соскочили наземь. Быстров прикрутил повод к перилам, взбежал на крыльцо и без стука дернул на себя дверь. За столом чаевничали сам Выжлецов, его молодая жена, его мать и двое мрачных, незнакомых Быстрову мужиков. Быстров прямиком направился к хозяину с протянутой рукой: - Семену Прокофьичу... Слава видел Выжлецова впервые, он представлял его себе пожилым, рослым, неприветливым, а перед ним был сравнительно молодой, никак не старше тридцати лет, маленький, вертлявенький, плюгавенький человечек с рыжими усиками и крохотными голубыми глазками, моргающий, как вспугнутый зверек, внезапно ослепленный ярким светом. От неожиданности Выжлецов растерялся, вскочил, выбежал из-за стола, засуетился, полез в шкаф за чистой посудой. - Чайку с нами, Степан Кузьмич... На столе кипел медный самовар, в вазочке алело варенье, на тарелке ржаные коржики. Жена Выжлецова, миловидная молодая бабенка, и мать, сморщенная старушка, тоже поднялись из-за стола, но двое незнакомых мужиков даже не шевельнулись и только вопросительно поглядывали на хозяина. - Милости просим, милости просим, - продолжал Выжлецов, сглатывая слоги и расставляя чашки для новых гостей. - Рады, рады вам... - Ну, радоваться-то особенно нечему, - спокойно возразил Быстров, усаживаясь, однако, за стол, точно он и впрямь прибыл в гости. - И вы, и вы... - пригласил Выжлецов Славу. Слава, однако, не последовал приглашению, он чувствовал, как напряжен Степан Кузьмич, и понимал, что держаться надо настороже, ему была недоступна непосредственность, с какой вел себя Быстров, и на всякий случай остался у двери, и Выжлецов тут же утратил к нему интерес, дело было не в Славе. Незнакомые мужики вновь вскинули глаза на Быстрова. Оба были немолоды, видать, умны, серьезны. Один, с сивой бородой, отнесся к появлению гостей как будто безучастно, зато другой, бритый, чернявый, с резкими чертами лица, казалось, с трудом скрывает свое волнение, он то и дело постукивал пальцами по расстеленному на столе рушнику. - Председатель наш, товарищ Быстров, - ответил наконец на их немой вопрос Выжлецов и пододвинул к Быстрову вазочку с вареньем. - Да не суетись ты, - заметил ему Быстров и, увидев, как чернявый сунул было руку под стол, повторил эти слова уже для чернявого мужика: - И ты не суетись понапрасну. И сразу после этих слов за столом воцарилось молчание. Позже, перебирая в памяти подробности этого вечера, Славушка говорил себе, что именно в этот момент Быстрова должны были убить, во всяком случае, логика событий подсказывала такой исход, однако Быстров всегда предупреждал события. - Вы из Куракина? - быстро спросил он чернявого. Тот молчал. - Так вот, не будем шутить, - спокойно сказал Быстров, точно речь шла о самых обыкновенных вещах. - Я знаю, зачем вы приехали, и прямо говорю: ничего у вас не получится. Выжлецов раздвинул свои губки в улыбке: - О чем это вы, Степан Кузьмич? Однако мужики из Куракина не ответили, и Славушка догадался, что они прислушиваются к тому, что происходит снаружи. И Быстров, должно быть, догадался, потому что сразу сказал: - Да не слушайте вы, никого там нет, я один. Только само собой, куда я поехал, известно... - Он ласково посмотрел на чернявого. - И кто вы такие, тоже известно. Поэтому давайте по-хорошему. Не будем ссориться, выкладывайте свою пушку. И вновь произошло чудо: чернявый сунул в карман руку и положил на стол небольшой аккуратный пистолет. - Так-то лучше, - сказал Быстров и повернулся к Выжлецову. - На большой риск шел ты, Семен Прокофьич, всего мог лишиться, и мельницы, и семьи. Про твое оружие нам давно известно. Не знали только, где спрятано, но все равно нашли бы... - Он протянул руку, взял пистолет, опустил себе в карман. - Не надо беспокоить ни мамашу, ни супругу, идите-ка втроем, несите сюда оружие. И все трое - Выжлецов и его гости - молча поднялись из-за стола, вышли из избы и... вскоре вернулись, неся в руках и прижимая к груди винтовки. - Куды их? - безучастно спросил мужик с сивой бородой. - А хоть сюда... - Быстров указал на свободное место у окна, и кивнул Славушке: - Считай. - Десять, - сосчитал Славушка. - Отлично, - сказал Быстров и почти весело спросил Выжлецова: - А пулемет? Выжлецов удивленно посмотрел на Быстрова. - Тащи и пулемет! - строго приказал Быстров. - По-честному так по-честному. Выжлецов вновь вышел вместе с чернявым и внес в избу пулемет. - Все? - спросил Быстров. - Все, - подтвердил Выжлецов. Опять наступило молчание. Мужики стояли у двери. Быстров сидел. Он помолчал, поглядел на мужиков и... отпустил их. - Можете ехать, об остальном с вами будет разговор в Куракине. Мужики ретировались, и теперь один Выжлецов ждал распоряжений. - Не возражаешь, переночуем мы у тебя? - спросил Быстров. - Поздно уже с винтовками по оврагам блукать... Быстров так и сделал, как сказал. Лег на скамейку, даже принял от молодайки подушку, проспал в избе короткую летнюю ночь, а утром послал Выжлецова за председателем Козловского сельсовета Коломянкиным. Через час Быстров и Славушка шли за подводой, на которой везли в Успенское отобранное оружие. И снова Степан Кузьмич молчалив и невесел. Идет, почти не пыля, аккуратно отрывая от земли ноги. Поблескивает раннее солнышко, роса еще лежит на кустах и на траве. В небе заливается какая-то птица. - Как это вы не побоялись? Быстров быстро взглянул на мальчика. - Чего? - Остаться на ночь у Выжлецова. - Уйди мы, за деревней нас свободно могли прикончить, И концы в воду, докажи, кто убил. А тут известно, где ночевали... - А этих, куракинских... - Славушка повел головой в сторону, будто там кто стоял. - Почему вы их не арестовали? - Э-эх! - с сожалением протянул Быстров. - Слабый ты еще, брат, политик. Знаешь, как кулак обозлен на Советскую власть? К нему сейчас не с таской, а с лаской нужно. Оружия в деревню целый арсенал натаскали, и за каждую винтовку тащить мужика под замок? Помягче получше будет, скорей одумаются... - Он помолчал и вдруг улыбнулся. - А тех, кто к Выжлецову приезжал, будь уверен, тех возьмут на заметку. 60 - Не поеду... Не поеду! - кричит Тишка Лагутин. - Убей меня бог, не поеду... Он вправду не может ехать, лошадь у него ледащая, и телега не телега, а драндулет на ниточках, все палочки и втулочки скреплены проволочками и веревочками, в таком гробу не только в Малоархангельск, к богу в рай и то не доедешь - рассыплется. У Тишки крохотное морщинистое личико, редкие волосики, и он даже не кричит, а визжит: - Не поеду, и все тут! Баста! На остальных подводах по три человека, мужики выполняют трудгужповинность в "плепорцию", три человека - и все. - Ет-то што ж, пущай четыре, - визжит Тишка. - Ну, пять, куды ни шло, ну, шесть, разрази тя господь, ну, семь... А то во-о-симь! Во-симь! Не поеду... У всех по три, мужики тверды, а к Тишке лезут все, облепили, и ничего Тишке не поделать. Делегаты Успенской волостной комсомольской организации отправляются на уездную конференцию. Сто человек! Сто человек, язви тя душу! В прочих волостных организациях числятся по тридцать, по сорок, в Свердловской волости больше ста комсомольцев, а в Успенской чуть не полтысячи. Что они, белены объелись? Мобилизовано двадцать подвод для ста делегатов, а мужики больше чем по три делегата на подводу не садят, остальные норовят атаковать Тишку. - У меня не чистерна, а ти-и-лега! - визжит Тишка. - Вот хрест, лягу чичас и умру! Слава в отчаянии. И главное - всем делегатам, избранным на конференцию, разослали предписания: "Обязательно прибыть к шести часам вечера в порядке комсомольской дисциплины, обеспечив себя продуктами на три дня, никакие отговорки не будут приняты во внимание". - Иван, что же нам делать? - взывает Ознобишин к Соснякову. - Пусть едут, - невозмутимо отвечает тот, он бы, конечно, все бы организовал получше Ознобишина. - А мы пешочком... - Подразумеваются руководители волкомола, Соснякову не впервой мерить ногами расстояние от Корсунского до Успенского. Впереди крик. Катя Журавлева отняла у возницы кнут, стоит на телеге и лупит парней по головам, отгоняя от своего экипажа. На двух передних подводах девушки, они не пускают к себе парней, а парни пытаются их согнать. - Пешком дотрухаете, прынцес-сы! Неторопливо, вразвалочку, идет Дмитрий Фомич, волоча тросточку и поднимая за собой пыль. - В чем дело, вьюноши? - Не усядемся никак! - И не усядетесь... Вызывает из сторожки Григория. - Беги, дядя Гриша, до Филиппа Макаровича, пусть немедля занарядит еще десять подвод, скажи, все будет оформлено, в следующий раз занарядим из Туровца и Журавца, лишнего мужички не переездят... Через час прибывают еще десять подвод. Всю эту картину наблюдает Андриевский, пришел насладиться зрелищем беспорядка. Поманил к себе Славу: - В крестовый поход? - Точно, в крестовый. - А не погибнете? - Погибнем, если не пойдем. - Он посмотрел в нагловатые сапфировые глаза Андриевского: - И всякого, кто попытается соблазнять... - кивнул в сторону обоза, - будем расстреливать. Андриевский рассмеялся, хоть ему не до смеха. - Грозно! Слава взобрался на подводу, ехал с Ореховым и Саплиным, с Сосняковым ехать не хотел, привстал, нашел глазами Катю Журавлеву, махнул рукой: "Пора, трогайтесь". Стронулись легко, колеса смазаны дегтем, выдали на дорогу, Степан Кузьмич распорядился накануне, пусть наши комсомолята едут как следует быть. Тянет холодком с полей, стелется в низинах туман, плотнее прижимаются друг к другу делегаты, бредут понурые лошади, пахнет пылью и сыростью... Позади деревни, погосты, буераки. За всю дорогу лишь в одной деревушке, в одном оконце теплится огонек. Кто не спит? О чем думает? Недавно по этой дороге мчался Быстров со Славушкой, за три часа проделали они тогда путь, на который сегодня уходит вся ночь. Туман, как дым, стелется вверх, как занавес в театре, потянуло легким сладковатым запахом торфа, близок Малоархангельск... Дымят все трубы, во всех домишках варят картошку, Малоархангельск просыпается. Мужики на весь день располагаются табором на соборной площади, вечером повезут своих делегатов домой. - Ребята, в уком, зарегистрируемся, а потом кто куда... Андреева сменил в укомоле Донцов. Слава видел его мельком перед тем, как уехать с Андреевым в Орел. Слава запомнил только, что его отличала от всех зеленая студенческая фуражка. Донцов и вправду был студентом. Давно, до Октябрьской революции. Сын земского врача, он собирался пойти по стопам отца. Осенью шестнадцатого года поступил в Московский университет, а весной семнадцатого вернулся на родину. Зеленая фуражка мелькнула в окне, Донцов выбежал на улицу. - Что это? - Делегаты Успенской волости. - Сколько же вас? - По норме! Донцов схватился за голову: - Не могли прислать любую половину? Славушка не растерялся: - Так и хотели, только не знали, какую выбрать. Донцов разозлился: - Сообрази, что будет делать партстол? То были времена невероятных словообразований, Славушка сообразил: партстол не что иное, как партийная столовая, а точнее, столовая при укомпарте. В обычные дни в столовой обедало человек двадцать, в дни же конференций и съездов столовой отпускалось пшена и мяса сверх всяких лимитов. - Вы хоть продукты какие-нибудь с собой захватили? - простонал Донцов. - Мы вообще можем обойтись без партстола, - гордо ответствовал Ознобишин. - Наша организация прокормится и без укомола! - Ладно, пусть регистрируются, - закончил перепалку Донцов. - Заходи, есть разговор. Успенские комсомольцы выстроились в очередь, регистрировала делегатов Франя, она-то и требовалась Славе, однако дело было такое, что обратиться к ней при всех он не решился. - Читай, - сказал Донцов, протягивая Ознобишину листок бумаги. - Твои соображения? Но Слава если что и видел на листке, так только свою фамилию. - Что это? - Состав президиума и предполагаемый состав уездного комитета. Что ж, у Славушки возражений не было, червь тщеславия уже точил его душу. 61 Конференция открылась после обеда. Повестка дня состояла из множества вопросов. О международном положении - доклад товарища Шабунина. О задачах Союза молодежи - доклад товарища Донцова. О военной работе - доклад товарища Поликарпова... Короче, докладов хватало. Значился в повестке даже доклад о работе в деревне, точно остальным докладчикам предстояло говорить о работе на Луне! Весь уезд сплошная деревня. И Малоархангельск деревня... Нет только доклада товарища Ознобишина! А он уже привык выступать! Правда, есть в повестке доклады с мест, тут и товарищу Ознобишину найдется место, но в сравнении с программными выступлениями... Все-таки два человека вышли за рамки установленного на конференции распорядка. В эти годы безудержных митингов и собраний сухой, сдержанный Шабунин избегал лишних речей. Высокий, плохо выбритый, в серой гимнастерке, взошел на кафедру, пюпитр ему по пояс, и аккуратно положил перед собой пачку газет. - Мне поручено ознакомить вас с международным положением, - начал он. - Но из газет вы знаете не меньше моего. Поступим поэтому иначе. Только что закончился конгресс Коминтерна, там люди выступали поумнее нас, вот я и прочту вам кое-что... - Развернул газеты и принялся читать отчеты о заседаниях конгресса, сопровождая их немногословными комментариями. Умен Шабунин, а Ленин умнее, Шабунин и уступил слово Ленину, доклад превратился в урок. Зато Ознобишин разливался соловьем, когда пришел черед докладам с мест... Коснулся, конечно, своего Успенского и тут же заговорил обо всем на свете - прогулялся по Европе и Азии, не забыл ни Англию, ни Индию, о военной работе, о положении на фронтах, о борьбе с дезертирами, о продразверстке, о школах, о художественной самодеятельности. Чего он только не коснулся! Шабунина жизнь научила скромности, он старался держаться в тени, а Слава себя за хохолок да на солнышко поволок, мальчишка еще! Но его горячность вызывала одобрение даже со стороны его сверстников. Вволю наговорились, выбрали уездный комитет, делегатов на губернский съезд, с подъемом спели "Интернационал"... Из успенских ребят в городе остались лишь Ознобишин и Сосняков, они ехали в Орел. Славушке нужно было еще выполнить поручение Андреева, - в жизни много будет у него поручений, многое забудется, а вот конфетки, которые отдавал Фране Вержбловской, запомнятся на всю жизнь. Что этому предшествовало? Прогулка вместе с Андреевым и Франей к истокам Оки. Шли полевой зеленой дорогой, Франя плела венок, а Славушка и Андреев помогали ей собирать васильки. Казалось, она любит Андреева. И он был достоин любви. Оба они стояли у хрустального ручья счастья. - Здравствуй, - сказал Слава, подходя к столу Франи. - Здравствуй, Ознобишин, - приветливо отозвалась Франя. - Тебя, кажется, зовут Вячеслав? Это имя часто встречается в Польше. - Мне нужно тебе кое-что передать, - сказал Слава. - Мне? - удивилась Франя. - Пройдемся, - сказал Слава. Они шли по тротуару, если можно назвать тротуаром заросшую травой тропинку, в которую кое-где втоптаны доски. - Помнишь, как мы гуляли втроем? - спросил Слава. Франя улыбнулась. - Помню. - А помнишь Сережу? - Конечно. - Ты знаешь, что он уехал на фронт? - Нам сообщили. Шли мимо громадного яблоневого сада, росшего посреди города. Слава вытащил из кармана и подал ей бумажный кулек. - Что это? - Конфеты. - О, спасибо! - Франя улыбнулась еще лучезарнее. - Спасибо еще раз, я давно не ела конфет, ты очень внимателен. - Это не я, это Сережа, - объяснил Слава. - Когда уезжал на фронт, просил передать тебе... - Ах, от Сережи... - На ее лицо набежала тень, она протянула конфеты обратно. - Возьми, пожалуйста, вероятно, ты любишь сладкое. Слава испугался. Может быть, она не получила записку? Получить конфеты - и ни слова... - Ты получила письмо, я пересылал? - Спасибо, конечно. - Больше у него ничего не было. - Ах, да не в этом дело, - выговорила она с досадой. Небрежным движением она запихнула сверточек обратно в карман Славе, и ему почему-то захотелось ее ударить, он не встречал человека лучше Андреева, и ударил, сам не знал, как это произошло, замахнулся и ударил по руке, запихнувшей в карман сверточек. - Ты что?.. Должно быть, он больно ударил, лицо ее искривила гримаса, но тут же рассмеялась, притянула мальчика на мгновение к себе и звучно поцеловала в щеку. - Ты что?! - воскликнул, в свою очередь, Слава. - А то, что я люблю другого, - сказала она. Слава порозовел от смущения. Неужели его? Франя сразу угадала, о чем он подумал. - Не тебя, дурачок, - сказала она. - Ешь спокойно свои конфеты... Дернула плечом и побежала. А он так ничего и не понял, добрел до собора, вошел в ограду, постоял у какой-то могилки, сердито опустил руку в карман, достал сверточек, бросил на могилку... Что же случилось? Славушка побрел обратно к укому, сел под окном на скамейку. Следовало подумать... Они же любили друг друга! И вот Андреев уехал на войну. Послал ей конфеты. Единственное, что у него было. А она не взяла... Что же это такое - любовь?.. Славушка сидел под окном до тех пор, пока его не позвал Донцов. Пора было ехать на станцию. 62 В Орле все пошло своим чередом. И там были доклады и о международном положении, и о задачах Союза молодежи... Кобяшова тревожил престиж губернской организации. В соседних губерниях состоялось уже по два и три съезда, а в Орле первый, решено первым съездом считать июльский пленум губкома, тем более что в нем участвовали представители с мест... Слава в прениях вступил с Кобяшовым в пререкания: - Деревне уделяется мало внимания, наша организация самая крупная... - А за счет чего? - бросил реплику Кобяшов. - То есть как за счет чего? - Гусятиной кормите! Шульман засмеялся, засмеялся еще кто-то. Слава смешался, Донцов не поддержал... Этим орловским гимназистам палец в рот не клади, откусят! Больше всего Славе мечталось попасть на III съезд, и по справедливости он должен был попасть в число делегатов, успенская организация по численности составляла третью часть губернской организации, но то, что так хорошо и легко виделось у себя в волости, совсем иначе получилось здесь. Кобяшов поговорил с тем, с другим, сбегал в губернский комитет партии, созвали фракцию, и вот на тебе, готовый список, нельзя не голосовать. От орловской организации полагалось избрать шесть делегатов, и в эту шестерку из уездного никого не включили, все шестеро работники губкомола. Слава голосовал за них, дисциплина для коммуниста превыше всего. Но со слезами на глазах от несправедливости. И вдруг, еще сквозь слезы, он увидел голубые глаза Кобяшова, тот смотрел на Славу и слегка улыбался. - Товарищи, - говорил Кобяшов, - помимо шести делегатов с решающим, мы можем послать еще одного с совещательным, губкомол предлагает послать с правом совещательного голоса товарища Ознобишина, руководителя крупнейшей деревенской организации в губернии... Итак, он едет! Мама почему-то угадала, что он попадет в Москву. Поздно вечером орловские делегаты погрузились в поезд, в классные вагоны их не пустили, и тогда Кобяшов, веселый, деятельный, оживленный, повел делегатов на абордаж. Товарный вагон, двери заперты изнутри, выжидательная тишина. - Там кто есть? Ни звука. - А ну налягнем! Дверь держали изнутри, но... Эх, раз, еще раз, и дверь поддалась! В вагоне одни женщины. - А ну выметайсь! И крик же они подняли: - Ироды! Нигде от вас нет спасенья! Лучше умрем здесь... Обычные мешочницы. Кто с хлебом, кто с солью. Решили не трогать. Может, и вправду нечего есть... Застучали колеса. Сквозь щели набегал осенний холодок. Хотелось есть. Все тогда в России хотели есть. Но есть до Москвы не придется. 63 Съезд откроется завтра во второй половине дня. Впереди масса времени. Получен ордер на койку. Талоны на питание. Делегатов размещают в 3-м Доме Советов. Бывшая духовная семинария. Огромные дортуары. Серые шинели, потертые кожанки, истрепанные гимнастерки. На койках вещевые мешки. Столовая. Пшенный суп с воблой, и на второе тоже вобла! Тихие московские улицы. Нахохлившиеся дома. И плакаты, плакаты: "Что ты сделал для фронта?", "Записался ли ты добровольцем?", "Смерть барону Врангелю!" Славушке казалось, что в Москве он непременно встретится с Андреевым. Он искал его среди делегатов. Он очень хороший, Сережа. С ним бы и дошел до Никитских ворот. Надо навестить деда. Живет он в старинном доме между Поварской и Никитской, в лабиринте Ножовых, Столовых и Скатертных переулков, - двухэтажный деревянный флигель с оббитой штукатуркой. Доктор Зверев теперь мало практиковал, приходили иногда старые пациенты, но и тех отпугивал унылый вид деда. Парадная дверь забаррикадирована наглухо, чтобы, упаси боже, не ворвались бандиты, особенно попрыгунчики, что ходят по ночам на ходулях, зато дверь на черном ходу вовсе не заперта. Славушка постучал, никто не появился, открыл дверь и прошел через кухню в комнаты. Закутанный в старомодное черное пальто, доктор Зверев сидел в старинном массивном кресле, обитом побуревшим зеленым штофом. - Можно? - спросил Славушка. Доктор Зверев посмотрел на внука пустыми глазами. - А, это ты, - сказал он так, точно Славушка жил вместе с ним и лишь на полчаса отлучился из дома. - Приехал, - сказал Славушка. - Хорошо, - сказал дед. - Устраивайся. - Я остановился в другом месте, - сказал Славушка. - Я просто так. - Хорошо, - сказал дед. Он будто покрыт плесенью и непонятлив, - можно бы и не заходить. Затем к тете Лиде. Почему бы и не повидаться? Ведь он с Иваном Михайловичем теперь товарищи по партии. Но товарища по партии не очень-то пускают к дяде, Арсеньевы живут в Кремле, и у каждых ворот по часовому. Славушка с полчаса томится в бюро пропусков, звонит по телефону. - Квартира Арсеньевых? Соединяю. Но никто не соединяется. Вероятно, нет дома. Наконец-то! - Тетя Лида?.. Это я! - Кто, кто? - Слава. - Кто-о? - Слава Ознобишин. - Ах, Слава... Откуда ты? - Приехал. - Впрочем, что я... Сейчас скажу. Выдают пропуск. Тетя Лида сама открывает дверь, мила и бесцветна, русая коса закручена пучком на затылке. - Откуда ты? Славушка не знает, надо ли целоваться, и тетя Лида не знает, слегка прижимает к себе племянника и, чуть касаясь, целует в затылок. - Проходи, садись. Очень жаль, что нет Жени и Вовочки. Женя учится во ВХУТЕМАСе, здесь и спит на кушетке, а Вовочка у тети Зины, некогда с ним заниматься, я ведь в ЦК текстильщиков... Женя - пасынок, Вова - сын тети Лиды, Иван Михайлович женат вторым браком, первая жена умерла вскоре после замужества, тетя Лида не любит пасынка, кроме кушетки на проходе, ничего ему здесь не положено, Иван Михайлович тоже не любит сына от первой жены, известно всей родне, а Вовочку должна баловать тетя Зина. - Ты откуда сейчас? - без конца повторяет тетя Лида. - По делам или так? - На съезд комсомола. Славушка коротко рассказывает об Успенском. - Ах, ты, значит, комсомолец? Слава не может не похвастаться: - Я уже член партии. - Ах вот как? Значит, мы с тобою коллеги. А как Верочка? - Привыкла. Преподает. - Не вступила в партию? - Нет. - Впрочем, что я, она всегда была... "Обывательница". Тетя Лида недоговаривает, но Славушка про себя досказывает за нее. - Хочешь есть? - Нет, спасибо, у меня есть талоны, я обедал. - Тогда чаю... Тетя Лида уходит и приносит стакан жидкого чаю и тарелочку разваренной чечевицы. - Извини, мы как все... Славушка ждет, что она расспросит его о деревне, о революционных преобразованиях, о комсомоле, но расспрашивает она только о Вере Васильевне: - Расскажи, расскажи о Верочке! Как же она там преподает? Во что обувается, ведь она так следила всегда за ногами? - Мы делаем туфли из холста. - Кто делает? - Сами! И вот наконец звонок... Сам железный нарком! Он все такой же, в поношенном костюме, при галстучке, с реденькой острой бородкой, с подслеповатыми глазами. - Лидочка, я тороплюсь, через два часа у меня Совнарком. И пенсне при нем, болтается на черном шнурочке, он вскидывает его решительным жестом на переносицу. - А это кто у нас, Лидочка? - Слава Ознобишин. - Слава? - Колин сын! - Ах... Милости просим, прошу! - Указывает на стул, на котором только что сидел Славушка. - Ну где ты, что с тобой, как? - Они уехали в деревню, ты помнишь? - напоминает тетка. - Верочка там преподает, а Слава теперь комсомольский работник. - Отлично, отлично, - одобряет Иван Михайлович. - Значит, из дальних странствий возвратясь... А к нам сюда по какому поводу? - На съезд, - коротко отвечает Славушка. - Очень хорошо, рассказывай, - приглашает Иван Михайлович. - Как в деревне? Как с хлебом? Это ведь первостепенный вопрос... Тетка и наркому приносит тарелочку с чечевицей плюс два ломтика хлеба плюс кусочек масла. - Отлично, - заявляет Иван Михайлович, всматриваясь в чечевицу и затыкая в проем жилета салфетку. - Очень полезная каша. На секунду Иван Михайлович задумывается. Славушка уверен, что угадывает его мысль, Иван Михайлович колеблется - положить масло в кашу или намазать на хлеб, дилемма решается в пользу хлеба. Кого-то он очень напоминает Славушке. - Вот ты... - Ложка каши. - Давно уже комсомолец? - Ложка каши. - Ты работаешь над собой? - Ложка каши. - "Капитал" ты, конечно, еще не штудировал? - Ложка каши. - В стихийности есть своя сила, но вечное древо жизни марксист взращивает посредством теории... Славушка всего раза два встречал Арсеньева до революции. Арсеньев профессиональный революционер, большую часть жизни провел в эмиграции. Марксист, большевик, он вернулся в Россию после Февральской революции, был одним из руководителей вооруженного восстания. И вот сейчас ест перед Славушкой чечевичную кашу и не может задать ни одного путного вопроса. "Ну, спроси, спроси, спроси, - мысленно внушает ему Славушка, - спроси что-нибудь такое, о чем я тебе смогу рассказать со всем волнением..." А он не спрашивает. Он спрашивает тетю Лиду: - Лидочка, а кофе у нас... - Есть, есть... Лидочка приносит ему чашечку кофе. Тоже, вероятно, не настоящий, а желудевый. Но пьет он свой кофе так, точно это лучший "мокко". Нет, решительно он кого-то напоминает! Арсеньев встает. - Одну минуту, - извиняется он перед гостем, выходит и возвращается с коленкоровой папкой. - Надо подготовиться, Владимир Ильич не прощает плохого знакомства с вопросами... Так, между прочим... На самом деле не между прочим. Он сам не замечает своей похвальбы. Мол, он с Владимиром Ильичем запанибрата. Неподалеку друг от друга жили в Париже. Иван Михайлович что-то листает, читает, тетя Лида благоговейно молчит. Наконец он вспоминает, что у них гость. - Лидочка, оставь нас... Тетя Лида неслышно уходит. Чуть ли не на цыпочках. Чтобы не нарушить течения драгоценных мыслей. - Придвигайся, - указывает Иван Михайлович на стул около себя. - Я очень рад, что ты стал коммунистом, надеюсь, ты будешь хорошим коммунистом. - А плохие разве есть? - вырывается все же у Славушки. Но Иван Михайлович понимает вопрос, и вопрос не сердит его. - Если человек действительно коммунист, он не может быть плохим, ты прав, я имею в виду членов партии, мы ведь правящая теперь партия, и не все, кто в ней состоит, коммунисты по убеждению, в партию пробираются и карьеристы, и дельцы, и даже враги, вот я и говорю тебе: будучи в партии, надо постоянно всматриваться в самого себя, держать себя под самоконтролем, бороться за чистоту марксизма... - Спасибо, - говорит Славушка. Искренно говорит. Что ж, совет правильный. - И второе, - назидательно говорит Иван Михайлович. - Никогда ни на кого не надейся, кроме как на самого себя, боже тебя упаси хоть как-то использовать свое положение в личных интересах, независимо от поста и должности, которые ты занимаешь, поэтому, если у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба, если думаешь с моей помощью остаться в Москве, наперед говорю: не рассчитывай, нет, не рассчитывай, я перестал бы себя уважать, если бы помог родственнику. Мы товарищи по партии, и я хочу дать тебе совет: никогда не рассчитывать на протекцию... Он все продолжает и продолжает, но Славушка не слышит... Как оскорбительно! Он ни о чем и не собирался просить. Его приняли за бедного родственника. - Спасибо... - Славушка встает. - Извините, мне пора, в шесть часов фракция съезда... - Дисциплина тоже для нас обязательна, - одобрительно говорит Иван Михайлович. - Опоздай я на Совнарком, Владимир Ильич... Он даже смеется снисходительно, ведь теперь они не только дядя и племянник, но и коллеги по партии. - Лидочка, - зовет Арсеньев жену. - Товарищ Ознобишин спешит на фракцию! И тетя и дядя провожают племянника до дверей. Потихонечку идет он от Кремля к общежитию на Божедомке. Славушка вспоминает мамин рассказ, как жил Арсеньев в Париже. Врач по профессии, средства к жизни он зарабатывал тем, что развозил молоко на ручной тележке. Мог работать врачом, но лечить богачей не хотел, а от бедняков не хотел брать гонорара. Настолько принципиален. В Париже развозил молоко, а здесь министр, государственный деятель! А может, потому развозил, что не такой уж хороший врач? Еще скажешь, не такой хороший нарком... Нет, нет! Он бессребреник. Только вряд ли добрый... А должен ли коммунист быть добрым? Почему он стал революционером? Россия нуждалась в революции, и можно не сомневаться, что прежде, чем стать революционером, он проштудировал "Капитал" от строки до строки. Революцию принял не сердцем, а умом. Ох, насколько лучше Быстров! Одного ума коммунисту мало. А сердце иметь опасно. Надо уметь управлять людьми, а жалеть их необязательно... На долю Ивана Михайловича достались и ссылки, и тюрьмы, и нужда, но пульс у него, должно быть, всегда хорошего наполнения. Так на кого же он похож, дядя Ваня? Иван Михайлович... Каренин! Точно. Алексей Александрович Каренин. 64 Славушка добрел до общежития к ночи. Ночью почему-то страшно ходить по Москве. Даже по Оружейному переулку. Но ведь еще не ночь. Холодные сумерки. В семинарском общежитии споры и песни. Больше споров. "Что ты сделал для фронта?" Впереди еще войны, войны! С кулаками, с бюрократами... Мало ли их! Тот не хочет учить, тот не хочет лечить, тот гноит хлеб, а этот плодит бумаги. Споров больше, чем песен. Споры сбивают с ног... Гаснет тусклая лампочка под потолком. - Товарищи! Надо экономить электричество! Холодно под солдатским шерстяным одеялом. Всю ночь ему снится Андреев. То ли Славушка начитался газет, то ли наслушался солдатских рассказов, так ему все отчетливо снится. То ли снится, то ли он сочиняет, то ли потом сочинил, много уже позже. Вообразил себе Андреева. Очень уж он надеялся встретиться с ним на съезде. Накануне своего последнего дня Андреев вспомнил, что в Москве собирается съезд комсомола... Красноармейцы укладывались спать. Потому что даже на фронте, даже в самом отчаянном положении иногда приходится спать. Противник наступает на Мариуполь, участь Мариуполя предрешена. Но каждый час сопротивления выматывает противника. Перед сном Андреева вызвал командир полка. Заурядный прапорщик царской армии, за два года службы в Красной Армии он научился рассуждать, как полковник генерального штаба. Завтра он тоже умрет. История не сохранит его имени. А при удаче мог бы умереть маршалом. - Вот что, Андреев, - говорит он в это последнее их свидание. - Враг теснит, Мариуполь будет завтра оставлен. Наш полк находится в арьергарде. Тактика уличного боя мало изучена, поэтому придется полагаться на собственную инициативу. Вам я поручаю порт. Нельзя допустить захвата запасов нефти. В темноте вы только потеряете время на ориентировку. Дайте бойцам отдохнуть, выступайте перед рассветом. Проникните в порт, а там - глядя по обстановке. С моря вас будут поддерживать канонерки... Никаких канонерок нет и не может быть. Это знали и Андреев, и командир полка. Но так сказано в штабе бригады, и командир полка обязан это повторить. - Действуйте, - говорит командир полка. - Разрешите идти? - спрашивает Андреев. - Да. Идите... Даже руки не пожали друг другу. Больше они не встретятся. Андреев вернулся во взвод, выставил караул. - Спать, спать, ребята. Квартир не искать, не расходиться. Здесь, в сарае... Он бросил шинель у входа в сарай, от земли пахнет сеном, вдалеке лает собака... - Спать, спать, - настойчиво повторил Андреев, лег на бок и мечтательно вдруг сказал: - А в Москве собрались на съезд... - Что? - спросил кто-то. - Собрались, говорю, на съезд. Завтра открывается съезд комсомола. Больше он не стал разговаривать, надо поспать и ему. На мгновение мелькнул в памяти Малоархангельск, чьи-то знакомые лица, среди них Ознобишин... Они стояли на набережной, Андреев и его взвод. По прибытии на фронт Андреева назначили политруком взвода, позавчера командира взвода убили, и теперь Андреев и политрук и командир, теперь это совершенно его взвод. Стояли на набережной и смотрели из-за пакгауза во все стороны, но больше на цистерну, на громадную серо-белую цистерну, наполненную первосортной бакинской нефтью. Врангелевцы наступали на Мариуполь, отходящие части Красной Армии оказывали сопротивление, но врангелевцы уже занимали Мариуполь, уже заполнили город, борьба шла еще только за вокзал, за порт, за телеграф. Отдельные роты и взводы продолжали борьбу, хотя Мариуполь и взят Врангелем. Андрееву приказали не отдавать врагу ни одной цистерны. Ни одной цистерны с нефтью. Пустые - пожалуйста, пустые цистерны пусть берет. Еще до того, как белогвардейцы ступили на набережную, ребята из его взвода пробили в двух цистернах отверстия, и нефть из них жирной струей лениво стекала в море. Но с третьей цистерной справиться не удалось. Врангелевцы вошли в порт и обстреливали красноармейцев из английских карабинов. Андреев со своими людьми укрывался у самого берега за россыпью пустых бочек. Пули постукивали о днища, точно камешки: тук-тук, тук-тук... Андреев все посматривал на цистерну. Последнюю цистерну, которую не отняли у противника. Еще не отняли... Врангелевцы только-только показались. Андреев все посматривал на цистерну. Ему до нее ближе, чем врангелевцам. - Ребята, рванем?! Пули все постукивали. Не так чтобы часто, но постукивали. - Рванем?! Бочки пустые, сухие, просмоленные. Один из бойцов посмотрел на политрука. Вопросительно. И политрук понял, утвердительно кивнул в ответ. Набрали щепок, паклю. Все делалось в считанные секунды. Запалили спичку. Еще. Поддули... Бочки загорались медленно, дымно, но так, что уже не потушить. Андреев побежал к цистерне. - Скорее! Он не смотрел, бежит ли кто за ним. За ним следовал весь взвод. Добежал, оглянулся. Бойцы бегут с винтовками. Только у двух или трех в руках пылающие доски. Сговариваться нет времени. Андреев стал, уперся головой в стенку цистерны. Кто-то вскарабкался ему на плечи. И еще кто-то... Ни дать ни взять - акробаты! - Осторожно! Кладите горящие доски поверх нефти, не утопите! Поверх, поверх кладите, тогда загорится... Поплыли кораблики, закачались... - Бежим! Не уйти от врангелевцев. Уже видно их. Злые серые лица... - К берегу! Побежали... Далеко ли убежишь по песку? Фьюить!.. Закачало цистерну! Нет, не взорвалась... Черный столб метнулся вверх и повис в небе. - Ребята, рассыпайся цепью... Взвод уже у самой воды. - Цепью!.. Кого-то уже нет... Бойцы хорошо видны на берегу. Позади огонь, впереди Азовское море... Тут каждый обороняется как может, каждый сам по себе. Из-за пакгаузов показались всадники. Казаки. С саблями наголо. На мгновение скрылись - и вот уже на берегу... Скачут! Друг ты мой единственный... Сережа! Сережа Андреев!.. Не видать тебе больше белого света! Не услышать тебе ленинскую речь! Не читать тебе больше книг, не произносить речей... Обернулся, припал на одно колено, вскинул винтовку, прицелился... По наступающему врагу! Одного не стало. Но за ним еще... И все. Сабля легко врезалась в плечо. Упал. Запрокинулась голова... Голова ты моя, головушка! Сережа ты наш, Сережа... Все! Отучился, отстрелялся, отмучился... Спешились два казака. - Кажись, дышит? - В море его, пусть напьется... Ты еще дышишь, Сережа, а тебя тащат к самой воде, и вот ты уже в воде, и тебе даже легче становится на мгновение, легкая волна покрывает твою умную, твою добрую голову, играет над тобой волна, убегает и набегает... Вот тебя подтолкнули, вот нечем дышать, вот и все. Только ноги лежат на песке, длинные твои ноги, в нечищеных хромовых сапогах, подаренных тебе губкомом перед отправкой на фронт. - Сапоги снять бы... - Не пропадать же... Сняли с тебя сапоги, Сережа! Вечный тебе покой, вечная тебе память! Слава проснулся с отчетливым ощущением, что встретится сегодня с Андреевым. Искал его все утро. Но так и не встретил. Понял, что никогда уже больше, никогда, никогда не встретит Сережу Андреева. 65 Путь недолог, пробежал за четверть часа, но иной путь длится четверть часа, а проходишь расстояние в тысячи километров, в миллионы часов, - из Духовной семинарии в Коммунистическое далеко. Постоял на углу у газеты. "Правду" не купить, только на стене посмотреть. Серая, шершавая бумага, серые, тусклые буквы... Вот и о нас: "Сегодня, в 7 ч. вечера в помещении Коммунистического университета им. Свердлова (М.Дмитровка, 6) открывается 3-й Всероссийский съезд Российского Коммунистического Союза Молодежи. Вход по делегатским и гостевым билетам. ЦК РКСМ". Это здорово, что я делегат! И еще, специально о нас, об орловцах, заметка о продовольственной кампании в Орловской губернии: заготовлены и вывезены сотни подвод картофеля. Наш подарок съезду. Это позже будет так называться: "Наш подарок съезду". Пока это никак не называется, просто люди работают, не в подарок, а просто выполняют свой долг. Слава вышел из общежития часа за три. Часов он не имел. Жил не по часам. Никто из его товарищей не имел часов. Но он угадывал, почему надо выйти за три часа... У каждого человека двадцатого столетия происходит своя встреча с Лениным. У Славы Ознобишина она произошла на шестнадцатом году его жизни, 2 октября 1920 года, на Малой Дмитровке, в доме номер шесть, в зале бывшего Купеческого собрания. Сумеречно в Москве, хотя еще день. Дождь, дождь. Беспросветная холодная моросьба. Вот москвич, москвич, а запамятовал, в Оружейном переулке бывать не приходилось, два закоулка от него до Малой Дмитровки, а попробуй разберись, запутаешься. - Скажите, пожалуйста, как пройти на Малую Дмитровку? - А вам что там? - Коммунистический университет имени Свердлова. - Не слыхал. - Бывшее Купеческое собрание. - Так бы и сказали. Вот и Дмитровка. - До Купеческого собрания далеко? - Понятия не имею. - Университет имени Свердлова? - Так бы и сказал! У дверей сумятица, не попасть, измятые серые кепки, солдатские папахи, буденновские шлемы, красные косынки, матросские бескозырки, старые картузы... Водоворот. Как бы втиснуться... Пропуск, пропуск! Вот мандат. Проходи, мандат! Не пролезть делегатам, тут со всей Москвы поднаперло... И в зал. А то не проберешься. Не увидишь. Не услышишь. Торопись! Слава ждал, когда появится Ленин. А Ленин не появлялся. На сцене разговаривали. Тянули время, ждали. Румяный мордастый парень с черной бородой то и дело выходит и входит. Выходит и входит. Он один с бородой. С черной бородой. Зачем ему борода? Входит и говорит что-то другому, чем-то похожему на Пушкина. Тот, другой, встает, смотрит в зал, хлопает ладонью по столу, кричит: - Тишина! На мгновение зал замолкает, и опять начинают петь. Песни как водовороты на реке. - Вперед заре навстречу и дух наш молод вихри враждебные на простор речной волны вздымайся выше вся деревня сергеевна наш тяжкий молот картечью проложим путь... - Тишина! Слава всматривался в сцену. Вправо. Оттуда появлялись люди. Оттуда должен появиться... В зале тускло и беспорядочно. Какой уж там порядок! Все в шинелях, в куртках, в несуразных каких-то пиджаках, только что нет на них пулеметных лент, оставили на фронте, там нужней... Парень в кепочке, прямо сказать, обтереть ботинки и выбросить, - стоит у сцены и чего-то допытывается. Слава не слышит, не понимает: долго ли ждать? Юноша на сцене перегибается через стол. - Товарищи! Владимир Ильич приедет, как только кончится заседание Политбюро... Перерыв... Перерыв бы! Но нельзя. Разбредутся, потом собирай, а время Ленина дорого. В президиуме тоже томятся. Сколько здесь девушек! Все в красных косынках. На самом деле их мало. Но уж очень заметны косынки. Даже при слабом освещении. - Дух наш молод... - Тишина! Ленин появится справа. Оттуда все входят. Славушка встает на подоконник. Все-таки очень интересно - какой он такой? Слава понимает, что такой же человек, как и все. Но и не совсем обычный человек. Он как мысль у человека. Бывает у человека мысль. Ясная и неуклонная. Ленин - это мысль народа. Ясная, определенная мысль. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе! Он и вошел, как все. Только очень быстро. На ходу снимая пальто. Невысокий такой. Довольно-таки коренастый. В темном пальто с черным бархатным воротником. В таких пальто ходили многие знакомые Ознобишиных. Как он снял кепку, Слава не заметил. Положил пальто и кепку на стул, сел у края стола... Что тут поднялось! Все поднялись. Сперва захлопали и тут же поднялись. Ленин сидит. Какой-то парень стоял на трибуне. Чего-то говорил. Ничего не разобрать. Сматывайся-ка ты лучше, пожалуйста! Кончай, кончай... А вот то, что последовало дальше, Слава осмыслить не мог. Он спрыгнул с подоконника, внезапно, и его понесло. Тем более что никто не мешал. Всех несло к сцене. А тех, что сидели в первых рядах, перенесло на сцену. Всех несло ветром истории. Славу прибило к сцене. Он присел на корточки перед трибуной. Никто ему не мешал. Кто-то что-то пролепетал в президиуме. Славушка догадался: взывают о порядке. Но беспорядка, собственно, не было. Всем только хотелось быть поближе к Ленину. - Ле-нин! Ле-нин! Ле-нин! Славушкой овладевает восторг. Славушка поет "Интернационал". Ленин тоже поет. Все поют. "Представьте себе, - будет он рассказывать много лет спустя. - Я орал. Неистово. Исступленн