На троих, - предлагает Славушка. - Зачем же делить? - еще больше удивляется Вера Васильевна. - Мы же вместе... - Так тебе вообще ничего не достанется, - объявляет судейским тоном Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое... Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку. - Не понимаю, - еще раз сказала Вера Васильевна. - Раньше ты не отличался скупостью... Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка. А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара. - Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна. - Съел, - подтвердил Славушка. - Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня. Славушка решительно отодвинул вазочку. Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание. - У меня для вас сюрприз, - заявил он, открывая заседание. - Тут немного сахара, надо бы его поделить... Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара. - Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков. - Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите? - Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся! - А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь документ на него есть? - Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не рассуждай. - Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме. - Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери. - Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков... Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило. - Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди спроси, откуда у него сахар. Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен. - Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе. - А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за дела. Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки. - Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне... Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю. - А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише. 45 В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени. Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича. - Мне бы Астахову Веру Васильевну... - А вам на что? - А уж это ей я скажу. Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку. - Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся. - Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада. Павел Федорович потянулся было за ними. - А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец. - Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так сказать... - Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз... Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату. - Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил... - Вы надолго? - На самое короткое время. - Переночуете? - Нет. - Чаю хотя бы?.. - От чая не откажусь... Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора. Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба. - Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части... Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар. - Ешьте, пожалуйста. - Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении... - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу... Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви. - Вы хотите сказать... - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых? - Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен. - Был убит? - Нет, попал в плен. - И что же? - Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..." За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка. Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью: - В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко... - Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб... - И ничего не получилось? - Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер, командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку, будет очень признателен. Тут выступил я. "Вы кто?" - спросил офицер. "Учитель", - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался даже улыбнуться... - Его расстреляли? - Да. Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и кольцо и подал их Вере Васильевне. - Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец... Побыл он в Успенском недолго. - Извините, тороплюсь, не хочу терять время. - А как же вы? - Дойду, не впервой, пешочком. Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на станцию, но Павел Федорович категорически отказал: - Не могу, овса нет, на носу весна. Тогда Вера Васильевна спросила сына: - Ты что-нибудь придумаешь? Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки. Вера Васильевна овдовела вторично. Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина. Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно. Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски всхлипывая и вытирая кулаками глаза. Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим назвал его сыном. "Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом. 46 Славушка часто пенял на скуку в избах-читальнях. Избы существовали обычно при школах, иногда снимали помещения у солдаток, у вдов. Средств не было, платили хозяйке мукой, утаиваемой для местных нужд из гарнцевого сбора: пуд, полпуда, а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну чтения вслух... Вот достать бы в каждую читальню по волшебному фонарю! Но фонари - мечта... И тогда Быстров издал декрет, закон для Успенской волости: постановление исполкома о конфискации всех граммофонов, находящихся в частном владении. Постановление приняли поздно ночью на затянувшемся заседании. Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги: - Действуй! Во всей волости четыре граммофона: у Заузольниковых, у критовского попа, в Кукуевке и в Журавце. Мигом понеслись указания по комсомольским ячейкам, закон есть закон, и вслед за указанием загремели из красно-синих труб романсы и вальсы, Варя Панина и оркестр лейб-гвардии Кексгольмского полка... Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота у Волковых. По селу ходила сплетня, что одна из молодаек у Волковых не соблюла себя, когда муж ее скрывался от мобилизации в Новосиле. Мужики шли мимо и посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику. Крики донеслись до исполкома, благо хата Волковых чуть не напротив, и председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело: - Подрались? Но едва подошел к избе и увидел баб, соскребывающих с ворот деготь, закричал: - Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова! Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов. - Что это, Филипп Макарович? - Баловались ребята... - Немедленно сход! - Да по какому поводу, Степан Кузьмич? - Слышал?.. Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем не считаясь, сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не унять. Мужики пришли, недоумевая, не веря, что их собрали потому, что кто-то из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота, и притом не без основания: кто же станет мазать ворота зря? Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки. - Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, - подсказывал он вполголоса, - о тягле, о вдовах, о семенах... Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками. - Уберите, - приказал он секретарю. - О тягле и вдовах они сами решат, а я об уважении к женщинам. И сказал речь! - Большевистская, советская революция подрезывает корни угнетения и неравенства женщин, от неравенства женщины с мужчиной по закону у нас, в Советской России, не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее укоренившихся, привычных, заскорузлых, окостенелых порядках, по правде сказать, безобразий и дикостей, а не порядков. Кроме Советской России, нет ни одной страны в мире, где бы было полное равноправие женщин и где бы женщина не была поставлена в унизительное положение, которое особенно чувствительно в повседневной семейной жизни. Мы счастливо кончаем гражданскую войну, Советская Республика может и должна сосредоточить отныне свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся, задаче: на войне бескровной, на войне за победу над голодом, холодом, разрухой, и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть особенно крупную роль... Вы согласны со мной? - спросил он неожиданно. Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего! - Так какая же сволочь позволила себе вымазать ворота? Предупреждаю: если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю. И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии Быстрова очень и очень несвободно. Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел в порядок библиотеку, устраивал вечера... Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним полкам, куда запихивал ее Андриевский. - Надо быть не таким, как другие. Независимость - удел немногих, это преимущество сильных... Он дал мальчику "По ту сторону добра и зла". - Поверьте мне, это философия будущего. Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог, его пугали презрение и ненависть Ницше к людям. - С кем это ты борешься? - спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут же положила обратно. - А!.. Ты знаешь этого писателя? - Этим философом увлекались адвокаты и литераторы. - А ты читала? - Я мало его читала, мне он несимпатичен. - А папе? - Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить... Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, - должно быть, боялся, что Вера Васильевна потребует дележа имущества. После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам. "Ждем сына, сами понимаете". К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с блюдечка. Славушка пил вприкуску с корочкой. - Возьми сахар, - сказала Вера Васильевна. - Не надо было делиться... Славушка помялся, помялся и взял ложечку. Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула за стеной колыбельную. Качь, качь, качь, качь, Ты, мой маленький, не плачь, Ты, мой маленький, не плачь, Я куплю тебе калач, Я калач тебе куплю, Свово сыночку люблю... Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается... Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец, назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать яровой клин солдаткам и вдовам. Утром вскакивает не выспавшись. - Ты куда? - В Журавец. - Очень ты там нужен... Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел, пошел... Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем остановить взгляд. Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом. Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки... Дорога вся в мокром тумане. Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди устремятся в поля. 47 Вера Васильевна еще утром сказала сыну: - Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить Франков и вернуть книги. Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь. Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить, особенно со взрослыми. "Кнут не забудь, - напомнил Петя брату, - только не очень гони". Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы. Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами, чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок, напившись, затрусил, как в добрые старые времена. Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже, перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря. Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только Катя, но и ее мать знала Гюго, - Катя вслух прочла ей "Собор Парижской богоматери". Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок, объехал дом, и там на двери замок, "анютины глазки" синеют на всех клумбах. Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу. Варвара Павловна говорила Вере Васильевне: - В нашем доме сельсовет собираются поместить, хотели школу в дом перевести, Ольга Павловна не позволила. Теперь живем при школе, в одной комнате... Комната у сестер заставлена мебелью, одна полка в книжном шкафу занята посудой. Одна чашка - высокая, синяя, с розами, с позолотой. Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика. - Алексея Павловича чашка, его любимая, севр, кто-то из прадедов лет сто назад привез из Парижа... Поставлю сейчас самовар, а пока пройдем к Ольге Павловне, она в саду, будет рада... Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты... - Привезла ваши книги, Ольга Павловна. - Могли не торопиться. - И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц. - Каких яиц, Варенька? - Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро... Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее. - Золотой ранет, прелестные яблоки, осенью я вас угощу, так хочется сохранить... Оказывается, Ольга и Варвара Павловны нанялись в сад сторожами, сад перешел в собственность крестьян, и сельский сход нанял бывших владелиц, пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе. - Даже зимой, чтобы снег не обломал веток, чтоб зайцы не обгрызли стволов... - Оленька, я пойду накрою... Вера Васильевна идет с Варварой Павловной. - А я пройдусь со Славой по саду... Вот у кого Славушка хотел бы учиться, Ольга Павловна все знает, но ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь - и точно разбогател! Рассказывает о яблонях, о скрещивании сортов, о перекрестном опылении... - Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками. - Мама не рискнула выразить Варваре Павловне... - И не надо... - Но как это произошло? - осмеливается спросить Славушка. - Вечером в деревню пришла какая-то воинская часть, на ночевку солдаты расположились и в избах, и в школе, и в помещичьем доме, порядка ради заглянули в подвал, забрали, естественно, оставшиеся яблоки, похвалили нас: "Правильно поступаете, обучаете народ". Расспрашивали Алексея Павловича, почему школа называется "Светлана", рассматривали книги: "Молодец, папаш, сколько перечитал". Утром собрались выступать, но кто-то в деревне назвал Алексея Павловича бароном, привыкли ведь, всегда звали бароном, а тут кто-то: "Как барон?" - "Барон!" - "Настоящий барон?!" Вернулись обратно в дом. "Папаш, ты барон?" - "Барон". - "Что ж ты молчишь, в таком разе, извини, должны мы тебя взять, мы баронов истребляем по всей планете, собирайся, папаш, совесть не позволяет тебя оставить". Алексей Павлович надел бекешу: "Что поделаешь, Варенька..." Солдаты спешили, вывели за околицу и расстреляли, утром кто-то пошел искать корову, а он тут же, за деревней, в логу... Ольга Павловна помолчала. - Кто остался жив, будет в этом году с яблоками. Спросила Славу, кем он собирается стать, и он неожиданно для себя признался, что мечтает о политической деятельности. Ольга Павловна с состраданием посмотрела на мальчика: - Как вы будете раскаиваться... Слава сразу вспомнил, что у него в Козловке дела, неловко извинился, перемахнул через канаву, сад не огорожен, козловские помещики не слишком охраняли свои яблоки, и побежал в деревню. Катю он застал за шитьем. - Готовишь приданое? - пошутил Славушка. - Замуж собираешься? - Нет, я не скоро выйду, - ответила Катя. - У меня другой план. - А в секретари ячейки пойдешь? - На лето, а осенью учиться. - Так учти, Катя, - сказал Славушка. - Волкомол считает, что именно тебе быть в Козловке секретарем. Он еще поболтал с Катей и побежал обратно. Варвара Павловна и Вера Васильевна пили чай... Незаметно стемнело, баронессы заахали: "Как же вы поедете?" - "Какие-то пять верст, - сказал Славушка, - Орленок домчит... - хотел сказать "за полчаса", но не решился, "за час" тоже не решился. - Часа за полтора, - сказал и пошел запрягать мерина. Ольга Павловна вынесла обвязанный бечевкою пакет. - Это из книг, что особенно любил Алексей Павлович... Славушка небрежно сунул пакет в саквояж, лишь много позже оценит он этот дар, "Опыты" Монтеня, первое русское издание 1762 года. Старухи расцеловались с гостьей, Славушка тряхнул вожжами, Орленок даже припустился рысцой. Но едва выехали на дорогу, как очутились в кромешной тьме, ночь как осенью в октябре, небо затянуло облаками, ни звездочки, ни просвета. Дорога шла под уклон, Орленок шагал, как в дни молодости, даже вдруг заржал, точно подбадривал себя, дрожки покатились быстрее. - Ты не очень спеши, - сказала Вера Васильевна сыну, - в такой тьме лучше не торопиться. Колеса совсем утонули в пыли. В лицо повеяло полевой свежестью, потянуло ночным холодком. Славушка снял курточку: - Накинь, мама. Орленок пошел что-то слишком осторожно и вдруг стал. - Ну чего ты?.. Пошел, пошел! - Стоит как вкопанный. - Что тебе там попритчилось? - Славушка отдал вожжи матери, соскочил с дрожек, наклонился, - не по дороге ехали, по траве, вправо - трава, влево - трава, где-то мерин свернул с дороги. Поехали обратно. Стало совсем холодно. - Да иди ты, черт! - Слава, не ругайся... Он не ругался бы, если бы не так холодно. Оглянулся, мать сжалась в комочек. Ужасно жалко маму. Если бы этот росинант не сбился с дороги, сейчас подъезжали бы к Успенскому. Колеса как-то необычно зашуршали. Славушка соскочил, пошарил рукой, чуть не обрезался. Осока. Хоть бы луна выглянула, надо ж таким облакам... Откуда здесь взяться осоке? Не растет по дороге в Козловку осока. Сбились где-то с дороги. Перед Славушкой крутой склон, поросший травой, не столько видит глазами, сколько ощущает ногами, понимает, забились в какую-то лощину. Орленок стоит, точно уперся во что-то. - Что делать? - дрожащим голосом спросил Славушка. - Дождемся утра... Славушка ослабил подпругу, хотел распустить хомут, тот и сам расхомутился, развязался ремень, пусть пока щиплет траву, сел обратно на дрожки, придвинулся к матери. До чего все-таки с ней спокойней! Прижался. - Ты положи мне голову на колени... - Ну зачем? - И тут же положил. До чего тепло, пахнет маминым теплом, которого потом так не будет хватать в жизни, и ничего не надо: ни Козловки, ни Успенского. Тихо, одни, снова он на руках у мамы... Славушка проснулся от холода. Все было серо-жемчужного цвета: и небо, и трава, и мамино лицо, и туман, уползающий в глубь лощины. Наступало утро, но страшно было оторваться от мамы. Он преодолел этот страх, самый сладкий страх в жизни, страх утраты любимого существа. Они оказались в узкой лощине, сплошь поросшей травой. Лощина сворачивала под углом, у поворота рос камыш. Там, должно быть, начиналось болото. Всходило солнце, и трава сразу сделалась почти черной, а облака в небе зелеными, точно вобрали в себя все оттенки травы, лишь по самому краю лощины брезжил нежный розовый свет, и неожиданно, - Славушка так и не понял, стояла она там или только что появилась, - в камышах показалась птица, тонкошеяя, с длинным острым клювом, жемчужно-серая. Славушка никогда еще не видал живых цапель, может быть, и видел в зоопарке, но не помнил. Цапля была так необыкновенна, что Славушка забыл и холодную ночь, и страх. Цапля повернулась к мальчику, вытянула голову, встала на одну ногу. Всем существом мальчик вобрал в себя это чудо: зеленые облака, розовое сияние и жемчужно-серую птицу; может быть, он и на свет появился только ради того, чтобы пережить это мгновение. 48 С самого утра все в хлопотах - и Елфимов, и Кобзев, и Слава, и Терешкин. Все сбились с ног, все делали сами: подмели зал, убрали ветками берез, как на троицу, расставили скамейки, на сцене повесили самый красивый задник с изображением летнего леса, взгромоздили самый большой стол, накрыли плюшевой алой портьерой. ...Но придет ли кто? Не повторится ли то, что уже случилось? Я да ты, да мы с тобой... - Ну, кажется, все... Английские кабинетные часы в библиотеке отзвонили десять часов: конференция молодежи Успенской волости должна открыться в полдень. Откроется ли? Слава постоял на сцене, осмотрел зал, спрыгнул вниз... Все в порядке! Подозвали Колю Угримова. - Ну как? Угримов усмехнулся. - Сюда бы четверти две самогона! - Я серьезно. - Чего ж еще, - отозвался Коля. - Все на месте. Нет, чего-то не хватает. Но чего - Слава не знает. Опустился на скамейку, втянул голову в плечи, задумался. Ребята часто недоумевают: Славке всегда чего-то не хватает! - Как на свадьбе, - сказал Угримов. - Только б пришли! Нет, нет, все-таки чего-то не хватало! - Славка, Славка! - зовет Васька Носиков, пацан из самых маленьких, учится в третьем классе, но всегда околачивается возле взрослых, шмыгая носом и приплясывая босиком у двери. - Тебя Митька кличет, скорей! - Какой еще Митька? - Комиссар! У крыльца на поджаром мухортом жеребце гарцует бесшабашный Митька Еремеев, волостной военный комиссар, член волостной директории, один из любимцев Быстрова. - Собираете такой митинг, а главное не предусмотрели... Он великолепен - в зеленой фуражке с высоким околышем, в синем доломане с медными пуговицами, в узких малиновых чикчирах... Будто из оперетты. Но он далеко не опереточный персонаж. Его не взяли в армию потому, что он хром, у него нет ступни, об этом мало кто знает, но в семнадцатом году он вышел один навстречу отряду стражников, присланных комиссаром Временного правительства из Орла для усмирения мужиков, затеявшах дележ помещичьих земель, и угрозами и уговорами заставил отряд повернуть обратно в город. Еремеев склоняется с седла, протягивает Славе руку. - Здравствуй. Расстегивает свою гусарскую куртку и вытягивает из-за пазухи полотнище кумача. - Возьми. Лозунг текущего момента. Круто заворачивает жеребца и скачет по аллее среди кустов цветущей сирени. - Чего он? - кричит Терешкин из зала. Славушка разворачивает полотнище. "Все силы на разгром Врангеля!" - Да, не предусмотрели, - сознается он. - Это надо над самой сценой... Теперь все в порядке! Славушка еще раз спрыгивает вниз, еще раз придирчиво осматривает сцену, еще раз перечитывает лозунг и... И все-таки чего-то не хватает! - Чего ты такой сумной? - спрашивает Угримов. - Давай по куску гуся? - Ты что? - возмущается Славушка. - Это же общее! Лозунг очень кстати, но... Товарищи с неудовольствием смотрят на Славушку. И тут появляется Быстров! Крутя веточку сирени, на мгновение задерживается в дверях, окидывает зал внимательным взглядом и подходит к сцене. - Готовитесь? - А вдруг... - Слава недоговаривает. - Придут, - уверенно отвечает Быстров. - Не могут не прийти. Закономерность времени. Молодежь не может быть в стороне. Но вот и Быстров задумывается. - Что, Степан Кузьмич? - Чего-то... не хватает, чего-то здесь не хватает. - Чего? - спрашивает Слава. - Ленина! Быстро, бегом, скажете: я велел. Снимете, и прямо сюда! Бегут все, даже Угримов. Бегут так, точно от этого зависит успех всего дела. Врываются в исполком. - Вы что, очумели? - Степан Кузьмич велел! Осторожно снимают со стены портрет Ленина и торжественно несут... Скорее, скорее! Только бы не поломать раму, не разбить стекло... Моисеев ставит табуретку, Угримов держит портрет, Слава подает проволоку, и Коля укрепляет портрет посреди цветущего леса. Ленин чуть улыбается, портрет колышется, и кажется, что Ленин дышит. - Вот теперь все на месте! - А как же без Ленина? - подтверждает Быстров. - Все вместе, а он впереди! Да, теперь все на месте, и Славушка выходит на крыльцо. Где же делегаты? Указано всем сельсоветам от каждых десяти человек в возрасте от четырнадцати до двадцати прислать своего представителя. Так где же они? Идут! Саплин? Да, Саплин. Но кто еще с ним?.. И сколько! Целая ватага... Пять, шесть... десять, пятнадцать... Человек тридцать!.. И подальше еще... И еще... Полдень. Народ аккуратный. Молодая Советская власть. Зал полон. Заняты все скамейки. Со стороны поглядеть - смешная аудитория. Двадцатилетние взрослые парни и четырнадцатилетние подростки. Девушек наперечет, только из Успенского да из Корсунского несколько школьниц. Парни в заношенных солдатских гимнастерках, в холстинных рубахах, в чунях, в сапогах никого, подростки одеты получше, есть даже в сапожках, принаряжены мамками и папками. Моисеев записывает делегатов, их уже больше двухсот. Славушка с надеждой поглядывает на Быстрова: - Степан Кузьмич... Но тот бросает их, нескольких ребят, которых приметил и приветил еще с прошлой осени, бросает в глубокую воду. - Я пойду, - говорит он. - Сами справитесь, приду попозже... - Степан Кузьмич!.. - Привыкайте к самостоятельности. - И уходит... Славушка чувствует себя капитаном на тонущем корабле среди бурного моря... Делегаты все подходят и подходят. Моисеев регистрирует. - Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости... "Интернационал". Вчера Славушка целый день зубрил текст, до сих пор знает нетвердо: "Вставай, проклятьем заклейменный..." Потом - "Молодая гвардия". Выборы президиума. "Называйте, товарищи, кандидатов..." Как бы не так. Тут он едва не совершил крупную политическую ошибку. "Кто намечен в президиум?" - спросил вчера Быстров. "Кого назовут..." - "Ты что, в уме? Пустить на самотек? Да еще перед беспартийными? Нет, так не делается. Заранее наметьте кандидатов, и пусть кто-нибудь с места предложит список..." Вчера же вечером наметили президиум. Список у Моисеева. "Какие у кого предложения?" - "Ваша фамилия? Моисеев?.. Слово товарищу Моисееву". Повестка дня - "Текущий момент и задачи РКСМ, докладчик товарищ Ознобишин. Экономические задачи РКСМ, докладчик товарищ Саплин. Культпросветработа, докладчик товарищ Сосняков"... Ох, не хотелось выпускать Соснякова в качестве докладчика, он и без того норовит забежать вперед, но невозможно - корсунская ячейка вторая по значению в волости. Затем - текущие дела и выборы. Состав волкомола опять же намечен еще вчера, но Степан Кузьмич оставил список у себя: "Оставь у меня, мы еще тут, в волкоме, подумаем". И в заключение спектакль. Перед спектаклем, перед выборами - самая важная часть всей конференции. "Кто хочет вступить в комсомол, может записаться... Всех примем тут же, на конференции". Еще выступление Степана Кузьмича. Хорошо, если бы он выступил до перерыва, он умеет зажечь. После его речи запишется гораздо больше народа. И - гуси! В Журавце собрали в счет продразверстки гусей, и волисполком вынес постановление передать гусей волкомолу на питание делегатов. Дядя Гриша с помощью двух баб с утра жарят этих гусей на кухне. Даже сюда, в зал, доносится привлекательный запах жареной гусятины. Когда кормить делегатов? В перерыве или перед спектаклем? Впрочем, там будет видно... Пора, зал полон! Вчера еще послушные дети, сегодня - готовы к борьбе. Слава оглядывает собрание. Ничего-то они не понимают. Да и сам он немного понимает. А ведь они вступают в революцию, чтобы идти победным маршем к сияющим высотам социализма, через смерти, лишения и невзгоды... - Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости... Все идет как по маслу. - Слово для доклада предоставляется товарищу Ознобишину. Тут он выдает! И Вилли Мюнценберга, и Лазаря Шацкина! "Коммунистический манифест" и книгу Чичерина по истории юношеского движения. Своими словами пересказывает последнюю речь Ленина, которую недавно прочел в газете, - газету так и не удалось ни выпросить, ни украсть, - Ленин выступал перед рабочими фарфоровых заводов, - поляки начали новое наступление, крымские белогвардейцы усилили сопротивление, бакинский пролетариат взял власть в свои руки, на Кубани обнаружены громадные запасы хлеба, бакинская нефть и кубанский хлеб приближают нашу победу... Слова сразу становятся весомыми, стоит лишь наполнить их реальным содержанием! Слава заканчивает доклад под аплодисменты. Аплодируют всем, кто не говорит об изъятии хлеба. Саплин перегибается через стол: - Вопросы есть? - Гусятину скоро раздавать будут? Вопрос не четырнадцатилетнего школьника, а парня, которому пора в армию. - А тебе что, закусить нечем? - бросает в ответ Сосняков. Все смеются, и Саплин приступает к докладу. Об экономической политике говорит мало, но он наперечет знает всех батраков в волости, их судьбу и все случаи нарушения их прав. Сосняков, наоборот, обрушивает на слушателей ворох прописных истин... Во время выступления Соснякова появляется Быстров, все ждут от него речи, и он ее произносит, но, увы, не обычную громокипящую речь, а какое-то школьное поучение: надо учиться, прислушиваться к старшим товарищам, помогать Советской власти, выявлять продовольственные излишки, пополнять ряды армии... Все верно, но не такой речи ждал от него Слава, - не Робеспьер в Конвенте, а добрый дед на завалинке! В самом зале охотников выступать не находится - и непривычно и боязно, кто постарше посмеиваются, помладше робеют. Быстров посоветовал объявить перерыв: - Дайте обтерпеться, покормите, на сытый желудок люди смелее... Дядя Гриша в дверях кухни каждому участнику конференции выдает кусок гуся и ломоть хлеба. Не обошлось без накладочки, на лужайке запели: Ах, яблочко, Да на тарелочке... Ах, маменька... Парни из Коровенки прихватили самогонки и даже угостили Саплина. Сосняков кинулся к Быстрову. Но не успел тот выйти на крыльцо, ребят как ветром сдуло. Моисеев зарегистрировал свыше трехсот делегатов, и большая часть из них вступила в комсомол, подходили в перерыве к Моисееву, брали листок бумаги и тут же писали заявление. Волкомол собрался в библиотеке. Всех, подавших заявления, решено принять в комсомол, поэтому после перерыва объявили, что конференция молодежи окончилась и начинается комсомольская конференция, на которой, впрочем, разрешается присутствовать и беспартийным товарищам. Волостной комитет выбрали так же, как и президиум, по списку, полученному Моисеевым от Быстрова. "Кто за список?" "Кто против?" - после чего Кира Филипповна стала играть танцы, а Виктор Владимирович гримировать артистов. 49 Мельница являлась как бы вершиной астаховского благополучия, мельница превращала Астаховых из сельских хозяев в промышленников, и, хотя она бездействует, хотя она сейчас лишь памятник минувшему благоденствию, до сих пор она венец всех надежд. Быстров вознамерился пустить мельницу сразу после установления в Успенском Советской власти. Если будет пущена, Успенское превратится в притягательный центр не только для крестьян ближних деревень, но и соседних волостей, и насколько исполком заинтересован в ее работе, настолько Павел Федорович заинтересован в ее бездействии. Для пуска требовалась нефть, в губернии нефти мало, но Степан Кузьмич соображал так: как только мельница станет действующим предприятием, начнут снабжать горючим. Лиха беда - начало! Волисполком принял решение пустить мельницу; нефти нет, но должна быть, какое-то количество нефти было завезено, не вылили же ее на землю, собственники не расстаются со своим добром, нефть где-то спрятана, ее надо найти... Создали комиссию в составе неподкупного и решительного Еремеева, умного и осторожного Данилочкина и законника и хитреца Никитина. Эти должны найти нефть, не могли они не перехитрить Астахова. Дмитрий Фомич и сказал Славушке о комиссии: - Поди предупреди своего, кем он тебе доводится? Не хотелось Славушке вмешиваться в эти дела, он нейтральная сторона, хлеб-то он ест все-таки астаховский, и хоть Павел Федорович особенно не балует своих родственников, но и не отказывает в самом необходимом. Но когда пришел домой, там все уже знали о решении, Веры Васильевны оно мало касалось, зато Павел Федорович с женой метались по двору, будь их власть, они встретили бы комиссию баррикадами. Только что же это за комиссия?! Митька Еремеев, Никитин Дмитрий Фомич и Данилочкин. Военком Митька, секретарь исполкома и представитель земотдела. Все такие обычные и хорошо знакомые... Они постояли в галерейке, посовещались. Павел Федорович вышел к ним из сеней. Пергаментное его лицо стало еще пергаментней, голову обтягивал пергамент особой выделки, терракотовый и блестящий. - Почтение, кого не видал... - Вот что, гражданин Астахов, - сурово произнес Митька, напуская на себя строгость. - Волисполком постановил пустить вашу мельницу... - Мельница-то моя? - Была, да сплыла. Реквизирована еще в позапрошлом году. - Национализирована, - поправил Дмитрий Фомич. - Какая разница? - возразил Митька. - Все одно. - Пускайте, - любезно ответил Павел Федорович. - Только ведь там двигатель, в нем разобраться надо. - А мы механика вызвали, - ответил Митька. - Из Дросковской области, он разберется. - Ну и действуйте, бог в помощь, - негромко сказал Павел Федорович. - Я-то при чем? - А при том. На собственном газу его не запустишь! Нефть нужна, гражданин Астахов. Нефть! - У Нобеля в Баку ее достаточно... - А вы не издевайтесь, нам нужна ваша нефть. - А у меня ее нет. - А ежели есть? - А ежели нет? Так они, Павел Федорович и Митька, препирались минуты две или три, и Митька начал выходить из себя, вот-вот запустит какое-нибудь витиеватое и богопротивное ругательство. - Однако вы тоже войдите в наше положение, - пришел на помощь Митьке Дмитрий Фомич. - С волости требуют муку и будут требовать, да и самим мужичкам требуется, одними ветряками не обойтись, тем более что контроль там почти невозможен... - А я сочувствую, - сказал Павел Федорович. - Но ведь нефти из себя я не выдавлю? Петька и Данилочкин переглянулись. - В таком разе... Данилочкин подал Павлу Федоровичу бумагу. Вот оно! - "Мандат, - прочел Павел Федорович. - Комиссии в составе... поручается полный обыск во всем хозяйстве, как во всех надворных постройках, так и на земельном участке, на предмет выявления сокрытия нефти..." - Павел Федорович вскинул на Митьку глаза: - Вы что, бурить будете или как? - Чего бурить? - Да ведь нефть буреньем, если не ошибаюсь, добывают? Руки Павла Федоровича все-таки задрожали, когда он возвращал бумагу. - Вы что, гражданин Астахов, кур, что ли, ночью воровали? - не преминул съязвить Митька. - Нам досконально известно, что укрыты две цистерны! Митька считал, что слово "досконально" имеет примерно тот же смысл, что и сквозь землю, мол, видим все и сквозь доски. - Ищите, - сказал Павел Федорович. - Вот вам ключи. Он извлек из кармана и подал Митьке связку ключей от амбаров и сараев. - Разрешите начать с вашей спальни... Это уж было нахальство, но Митька вошел в раж, издевательство тоже входило в систему подавления буржуазии. - В задней комнате моя невестка... - Невестка нам ни к чему, - оборвал Митька. - Кажите свою спальню... Вошли в спальню. - Давайте топор, - распорядился Митька. - Топор-то зачем? - Доски отдирать! - Митька указал на пол. - Не хотят по-хорошему, и мы будем по-нехорошему. - А я так думаю начать с мельницы, - примирительно посоветовал Дмитрий Фомич. - Где ж искать масло, как не в погребе? Комиссия отправилась на мельницу. Павел Федорович попытался уклониться от участия в обыске, но его попросили сопутствовать. Позвали и Федосея с лопатой. Обошли все хозяйство, заглянули во все сараи, хотя отлично понимали, что железные бочки с нефтью ни в какой сарай не взволочь, копнули бугры возле мельницы... Тщетно! Митька встал в позу и простер руку перед собой: - Гражданин Астахов, вы понимаете, что рабочему классу нечего есть? Павел Федорович не спорил. - Помогите же Советской власти пустить мельницу. - Со всем удовольствием, найдись у вас нефть... Так и ушла комиссия, не солоно хлебавши, не бурить же в самом деле на астаховском огороде скважину к центру земли. Павел Федорович сидел на кухне и покуривал. Там и нашел его Славушка. Надежда занималась обычным делом - готовила харч для свиней, на этот раз в мятую картошку добавляла пареную крапиву. - Мне надо с вами поговорить, - сказал Славушка. - Говори... Павел Федорович пыхнул козьей ножкой. - Как вы относитесь к тому, что волисполком собирается пустить мельницу? - А как я могу к этому относиться? - ответил Павел Федорович. - Плохо. - Все равно мельница уже никогда не будет вашей. - Это еще... Впрочем, на эту тему Павел Федорович говорить не хотел. Хотя вопрос не считал решенным. Он неглупый человек, его поведение во время прихода деникинцев свидетельствовало об этом, он не делал на них ставки, но против исчезновения Советской власти не возражал бы. - В ваших интересах пойти навстречу... - Ты так думаешь? - Павел Федорович саркастически усмехнулся. - А я нет. - Во всяком случае, нефть следует отдать. - Что? - Нефть. - У меня ее нет. - Есть. - Глубокая ошибка. - Я знаю. - Много будешь знать, скоро состаришься. - Все равно ее отберут. - Если найдут. - А если я покажу? Павел Федорович сорвался с места: - Покажи! - Что покажи? - Нефть. Где ты ее нашел? Он схватил Славу за руку, отпустил, побежал на огород, инстинктивно побежал туда, где спрятана нефть! Слава не мог не пойти за ним, он ведь и затеял разговор, чтобы переубедить Павла Федоровича. Тот добежал до мельницы, остановился, обвел рукой пространство. - Где? - Что где! - Где нефть, показывай! Но Слава не смел показать, знал и не посмел. Где спрятана нефть, знали только два человека: Павел Федорович и Федосей. Обнаружь Слава, что ему известна тайна, Федосею несдобровать. Сразу лишится крова и хлеба. Павел Федорович прогонит его, в этом случае он будет беспощаден... Не может, не смеет он выдать Федосея, по простоте душевной доверившегося Славушке... - Где, показывай! Славушка неопределенно повел рукой. - Ну где, где? Все-таки он проговорился, просто так от Павла Федоровича не отделаешься. - Вот! - Слава уверенно показал на бугор, накиданный для отвода глаз возле мельницы. - Вот где ваши бочки! - Ты знаешь... - У Павла Федоровича удовлетворенно блеснули глаза. - Во всяком случае, я посоветую волисполкому хорошенько перекопать здесь землю, - вырвалось вдруг у Славушки. - Может, нефтяной фонтан и забьет! И вдруг Павел Федорович испугался, опять испугался, игра с огнем, чем черт не шутит... - Лучше держи язык за зубами, - мрачно проговорил он. - Не поступай, как язычники, - где едят, там и мерзят... И Слава тоже испугался, не решился высказаться до конца, и не только потому, что пожалел Федосея: почему-то ему казалось, что из-за мельницы Павел Федорович может пойти на все. Постояли, посмотрели друг на друга. - Ну... мир? - выжидательно спросил Павел Федорович. Слава неуверенно переступил с ноги на ногу. - А мы и не ссорились, - сказал он и не спеша пошел с огорода. - В конце концов мое дело сторона. 50 Славушке часто приходят в голову всякие фантазии. Особенно, когда остается один. Вот как сегодня. Петя ночует на хуторе, с наступлением лета он часто остается ночевать на хуторе, то лошадей пасти, то сад сторожить, хотя в начале лета в сады лазают только мальчишки, ломают сучья и сбивают завязи. Веру Васильевну вызвали к кому-то в Семичастную вместо повивальной бабки, за акушеркой ехать далеко, ближайшая больница в Покровском, верстах в двенадцати. Поужинали рано, Марья Софроновна не ела, жаловалась, что сын плохо себя чувствует, ребенок часто закатывался за стеной в неистовом плаче, ушла из-за стола, зато Павел Федорович не спешил, по-дружески обращался к Славушке, как бы подчеркивая примирение... Славушка мысленно переплывал из прошлого в будущее и обратно, лежал без сна, не мог заснуть. Со времени приезда в Успенское прошло немногим более полутора лет, а событий произошло множество: возникновение Союза молодежи, война, поиски своего места в жизни, все это происходило и происходит, а подумать обо всем этом не находится времени. Он выглянул в окно. Темная ночь начинающегося лета. Из соседнего окна - свет, Павел Федорович принудил Веру Васильевну поменяться комнатами, из окна залы слегка подсвечивает лампа, и шиповник под окном сказочно пышен и красив. Славушке хотелось нырнуть в эту зеленую кипень, но вернется мама, всполошится, начнет его искать... Славушка сбил комком простыню, положил в головах думку, укутал сверху одеялом, лежит, как настоящий Славушка. Мама обязательно обознается, спи, миленький, а сам шасть из окна. Мир не так уж темен, как кажется, омут не черно-зеленый, а зелено-черный, каждый лист виден в отдельности, цветы шиповника едва белеют. А за окном все как в театре. Марья Софроновна ходит по комнате, то туда, то сюда. Ребенок лежит в качке. Не слышно, орет или не орет. Отсюда ничего не слышно. Зато все видно. Чего это Марья Софроновна все время ходит? Села. Спускает кофту, выволакивает белую грудь, громадную, как коровье вымя, подставляет стакан и сама доит себя. Подходит к окну, выплескивает молоко в сад. На куст шиповника. Оно повисает на листьях, как роса... Вот когда Славушке открывается иной мир. Она не любит Павла Федоровича. Не любит ребенка. Она никого не любит. Славушка не хочет на нее смотреть. Лучше посмотреть на самого себя. Каков ты сам? Ты тоже обманываешь свою мать, лежишь себе тихонечко в постели, прикорнув к стене, и притворяешься, что спишь. Луна льет свой свет в комнату. Славушка отчетливо видит себя... Но что это? Дверь приоткрывается и тут же закрывается. Нет, это не мама. Это Павел Федорович осторожно приближается к его постели. Стоит. Славушка чувствует, что он колеблется... Заносит какой-то предмет над подушкой и... Славушка видит собственную смерть. Ему уже приходилось глядеть в глаза опасности. Но видеть вот так, в десяти шагах от окна, как тебя убивают... Павел Федорович торопливо выходит из комнаты. Это, конечно, из-за мельницы. Значит, мельница стоит того, чтобы убить из-за нее человека... Не надо только, чтобы напугалась мама. Слава влезает на подоконник и падает на кровать. Одеяло помято, но думка лежит как ни в чем не бывало. Трусливый убийца. Перепугался и поторопился удрать. Лежи, лежи, миленький, больше он сюда не придет! Мама входит тихо-тихо, чтобы не разбудить Славушку. - Как ты долго! - А почему ты не спишь? Видишь? - Она подходит к кровати и показывает сыну махотку. - Сливочное масло! Сливочное масло у Астаховых не подается, да и топленое кладут в кашу только по праздникам. Славушка берет махотку из рук матери и ставит на подоконник. Ему до безумия хочется есть. - У тебя нет хлебца? - Сейчас принесу... Мама уходит и быстро возвращается. - Весь дом почему-то не спит. Надежда на кухне, Павел Федорович болтается в сенях... Славушка намазывает на хлеб масло, ест и вскоре засыпает. Его будит детский плач. За окном солнышко, светит даже сквозь ветки деревьев. Славушка в сенях наталкивается на хозяина дома. - Доброе утро! - Здравствуй. Славушку так и подмывает спросить что-нибудь о нефти, но он проявляет благоразумие, воздерживается, не стоит сердить Павла Федоровича, особенно после плохо проведенной ночи. - Ты куда? - На работу. - Поел бы сначала... Славушка отправился в волкомпарт, Семин там почти не бывает, и комсомольцы оккупировали помещение партийного комитета. По дороге заглянул в исполком. Степан Кузьмич сидел злой как черт. Нужно пустить мельницу. Пуск мельницы менял экономику волости. Отобрать ее несложно, сбить замки, навесить свои, посадить сторожа... Но кому нужна неподвижная мельница? А тут еще злые шуточки Дмитрия Фомича о горючем. - У нас своего газу в избытке, только натужиться... Быстров не обратил внимания на появление мальчика, тот сделал круг по комнате, и тогда он наконец увидел: - Тебе чего? Слава оглянулся на Дмитрия Фомича, тот не одобряет ничего, что нарушает сложившийся уклад жизни. - Мне вас по одному делу... Быстров с шумом вылез из-за стола, вышел на площадь и принялся ногой сбивать репьи у коновязи. - Ну что там у тебя? - Я знаю, где нефть. - Где? - Степан Кузьмич ухватил мальчика за плечи. - Где? - Только у меня просьба... Слава рассказал все, что знал. Как подружился с Федосеем. Сразу по приезде в Успенское. И тот показал, где спрятана нефть. Никто не должен знать, что Федосей проболтался. Павел Федорович прогонит его, а Федосею с Надеждой идти некуда. Нефть надо найти, именно найти... - Отлично. Все предоставь мне. Вновь комиссия появилась у Астаховых после обеда. - Идите и забирайте мельницу, - категорично приказал Быстров. - А нефть? Данилочкин чаще других перечил Быстрову. - Ищите! - Чего ж искать, коли нет... Но Еремеев уловил в тоне Быстрова нечто значительное, понял его с полуслова. - А где искать-то? - Не в доме, конечно, - иронически отозвался Быстров. - В сараях, около мельницы. - Пустое дело, - неодобрительно буркнул Дмитрий Фомич. - Одна комедия... Но Быстров любил устраивать комедии. Вторично комиссию Павел Федорович не ждал. - Ключики, - попросил Дмитрий Фомич. - От чего? - От мельницы. Испуг прошел. От непрошеных гостей хотелось отвязаться. - Мышей ловить хотите? - Хоть и мышей!.. - Данилочкин злился не на Астахова - на Быстрова. - Мельница государственная, что захотим, то и сделаем. Пошли к мельнице, поснимали замки. Дмитрий Фомич, пристроившись на подоконнике, принялся составлять акт. Все оказалось лишь интермедией. Не прошло получаса, как у мельницы появился Устинов и с ним с десяток призывников, шли попарно, как на занятие Всевобуча, вооруженные вместо винтовок лопатами. - Вы чего? - удивился Павел Федорович. - Копать... - Филипп Макарович виновато развел руками. - Степан Кузьмич приказал хоть из-под земли, а достать нефть. - А где же копать? - Степан Кузьмич велел срыть курганы. С Устиновым у Павла Федоровича отличные отношения, но не мог не съязвить. - Не знал, что ты археолог! - Кто-о? - Ученые, которые могильники раскапывают. Копай, копай, может, найдешь что... Ребята работали на совесть. Копать так копать, тем более земля рыхлая, не так уж трудно. Еремеев надеялся, что Быстрову что-то известно, не зря же приказал раскапывать бугры, может, в самом деле в этих курганах нефть. Тут и появилось главное действующее лицо спектакля. Быстров как-то незаметно возник среди комиссии. - Копни, копни еще! - раздался вдруг голос Быстрова. Ухмылка сползла с лица Павла Федоровича, он предпочел бы иметь дело с двумя комиссиями, чем с одним Быстровым, придет в раж, не угомонить, но внутренне Павел Федорович торжествовал: копайте хоть до центра земли! Быстров, отличный актер, подзадоривает ребят, сам хватается за лопату, носовым платком вытирает лоб, ищет... Раздражается все больше. И вдруг: - Стой! К Павлу Федоровичу: - Где ваш работник? Федосей почтительно выступает вперед. - Тащи сюда плуг! - Это зачем же? - осведомляется Павел Федорович. - При заговорах, конечно, помогает, когда ищут клад, обязательно надо опахать место, где копают, - опахивать будете? Но Быстров, к удивлению Митьки, не спорит: - Вот именно! Федосей приволок плуг. - Лошадей! - Лошадей, извините, нет на хуторе... Хотел добавить: "Может, сами впряжетесь?" - но побоялся. Но Быстров даже не взглянул на Астахова. - Филипп Макарович, двух лошадей немедленно! Впрягли лошадей... Быстров подумал, подумал, и вдруг его осенило... - А ну вспахивай огород, весь участок, громи буржуазию, да поглубже, поглубже лемехом... Павел Федорович кинулся к Робеспьеру: - Ведь конопель! - Паши! - За что губить конопляник? - Губи! Павел Федорович побелел, в лице ни кровинки. - Ну, господа-товарищи... - Он поворотился к Никитину: - Дмитрий Фомич, да что же это? - Неразумно, - поддержал Дмитрий Фомич. - Степан Кузьмич! Тот только отмахнулся. - Я знаю, что делаю. Федосей повел плуг. Быстров позволил ему провести первую борозду, потом, как бы в запале, кинулся, оттолкнул, сам повел плуг, гикнул на лошадей, навалился на раму... - Самоуправство! - закричал Павел Федорович. - За что оставляете без масла?! Подрезанная лемехом конопля падала... Никто не одобрял Быстрова. Все, кто здесь находился, знали цену конопле. Самоуправство, однако, продолжалось недолго, лемех скрежетнул, напоролся на что-то. - Лопату! Без особого труда Степан Кузьмич откопал бочку. - Получайте! Взглянул было на Павла Федоровича, но тот уже по тропке шел к дому. - Вот вам и нефть! - весело сказал Степан Кузьмич. - Я думаю, они тут рядком лежат, не будут же Астаховы весь огород уродовать... Бочка нашлась, энтузиазма прибавилось... А к вечеру в исполкоме снаряжали подводу в Дросково за механиком. 51 Как-то Быстров остановил Славу - впоследствии тот не мог вспомнить, когда это произошло, утром или вечером, помнил только, что произошло где-то возле исполкома - остановил и спросил: - А не пора ли тебе вступить в партию? Мальчик растерялся, он не осмеливался об этом думать. - Собственно, ты прошел испытательный срок, - задумчиво проговорил Быстров, - а, кроме того, нам удобнее руководить комсомолом, если ты будешь коммунистом... Произошло это в начале июня, это-то он запомнил, судьба его решена. - Я не знаю... - ответил он. На самом деле он знал, что так оно и должно быть. Чувства чувствами, но дисциплина книг во многом определяла поведение мальчика. - Я хочу, чтобы ты отнесся к этому делу со всей серьезностью, - сказал Быстров. - Отвлекись немного от суеты, прочти-ка вот эти две книжечки, по-настоящему прочти... - Он небрежно вытянул из кармана брюк помятые брошюрки и подал Славе. - И черкани потом несколько слов... Внешне книжечки выглядели невзрачно, но это были: "Программа РКП (большевиков)" и "Коммунистический манифест". Славушка погрузился в их изучение. Многого он не понимал, многое не открывалось ему еще во всей своей сложности, но он изучал эти книжки так, как юный музыкант впервые постигает тайны контрапункта. Внутренним чутьем постигал он поэзию "Манифеста". Несколько дней не расставался с брошюрками, пил с ними чай, обедал, ложился спать. Вера Васильевна заглянула как-то через плечо сына - опять какие-то политические брошюры, он теперь постоянно занимался политикой. Наконец он решил, что готов. Подстерег Степана Кузьмича возле исполкома. - Вот! - Что? Славушка подал листок из тетради. "Прошу принять меня..." Быстров небрежно сунул заявление в карман, чем-то он был занят, в этот момент ему было не до мальчика. Славушка разочарованно поплелся домой. У Веры Васильевны сидела гостья. Ольга Павловна Шеина приезжала к Зернову хлопотать о новых партах, зашла к Ознобишиным. Вера Васильевна поила гостью чаем. Ей хотелось ее угостить, даже подала остатки варенья, сваренные на меду вишни, которое подавалось только по самым торжественным поводам. Вера Васильевна мельком взглянула на сына: - Тебе налить? - Пожалуйста... Он и за чаем не отрывал глаз от "Манифеста". - Что ты какой-то странный? - спросила Вера Васильевна, обратив на него внимание. Он поднял голову. - Я вступаю в партию, - сказал он. - Что-о?! Дрогнувшая рука Веры Васильевны расплескала чай. - Слава, это же невозможно... - Она не могла скрыть волнения. - Вы извините меня, - извинилась она перед Ольгой Павловной. - Но это слишком серьезно... Некоторое время все трое молчали. Ольга Павловна помешивала ложечкой варенье, Слава смотрел в книгу, а Вера Васильевна на сына... И все-таки она не выдержала: - Нет, нет, - быстро заговорила она. - Я не хочу, чтобы ты занимался политикой, это не профессия для интеллигентного человека... - В той среде, в которой она выросла, ей приходилось встречать политиков, среди них были такие, которые достигли чуть ли не министерских постов, и такие, которых посылали на каторгу. Ей не нравились ни те, ни другие. Своему сыну она не хотела такой судьбы. Она достаточно повидала людей, ушедших в политику, бесчестные становились подлыми, честные - несчастными... - Я запрещаю тебе вступать в партию. Я поговорю со Степаном Кузьмичом, это он тебя совращает. Честность и политика несовместимы... Она не смотрела на сына. Смотрела куда-то в глубь себя. - Что же ты мне скажешь? - боязливо спросила Вера Васильевна. - Ну что, что? - А вот что! - Он вдруг поднялся и побежал прочь из комнаты. Вера Васильевна растерянно обернулась к гостье: - Ольга Павловна, извините... - Ничего, ничего, - негромко и задорно ответила та, поднося к губам чашку. - Мужчина! Когда корабль моего брата шел ко дну, не было силы, которая бы заставила его сойти с капитанского мостика. - Нет силы... Разве легко, когда кто-нибудь из твоих близких идет ко дну? Судьба старшего сына вызывает у Веры Васильевны вечные опасения. Не то что она меньше любит Петю, но Петя яснее, проще. Гораздо положительнее Славушки. Он всегда держался и будет держаться дома. А Славушка все куда-то рвется, к чему-то стремится... Она посмотрела в окно. Позвать? Нет, не догнать, не воротить... За окном пылил летний дождичек, он не омрачал день, даже веселил, даже поднимал настроение. "Вот бы сейчас по грибы", - подумал Славушка... Но это не Подмосковье - поля, поля, начало бесконечных степных пространств, никаких здесь ни грибов, ни лесов... И вообще ему не до грибов. Надо быть посерьезнее, он идет на партийное собрание, партийное... Необычное оставляет нас равнодушными, а заурядное изумляет! Произойди посреди Успенского извержение вулкана, Славушка меньше удивился бы... Славушку остановил в сенях Павел Федорович: - Слыхал, собираешься в партию? И этот туда же. Ему-то какое дело? Он мне никто, никто и пусть не учит предусмотрительности, все равно ничего не повернуть... - Да, - сказал Славушка. - Что дальше? - Молодец! - неожиданно произнес Павел Федорович. - Так и надо, парень ты дальновидный, оказывается... Оказывается, он одобряет! - Иди, иди, не задерживаю, - продолжал Павел Федорович. - Наперед извиняюсь, не понимал тебя, смотришь в корень... Точно оплевал. Слава богу, посыпал дождь, веселый, легкий, солнечный, как бы обмыл после этих слов. И вот он сидит в волкомоле и слушает отчет Данилочкина о работе волземотдела. Но все это мимо, мимо, о сельхозинвентаре, о выпасах, о предупреждении эпизоотии, стыдно, но мимо, сейчас будут спрашивать его, что он скажет? Степан Кузьмич обычен, неужели не понимает, не чувствует... - В текущих делах два заявления: Перьковой Анны Ивановны, критовской учительницы, и Славушки... Ознобишина Вячеслава... - Быстров улыбается... - Николаевича... - Сует руку за пазуху. - Да где же они? - Ищет и не находит. - Куда же запропастились? Ну, вы мне поверите, заявления были... - Без заявлений нельзя, - твердо говорит Семин. - Но ведь были... Да и Ознобишин здесь лично присутствует! Семин нехотя соглашается: - Его еще можно обсудить... - А кто рекомендует? - Еремеев и я... Данилочкин почесывает затылок. Чудной мужик, с большой хитрецой и в то же время правдолюбец. С ним было так: напился как-то в Журавце на чьей-то свадьбе, а потом явился на заседание волкома и говорит: "Прошу вынести партийное взыскание, недостойно вел..." - Надо докладывать? - спрашивает Быстров. - Чего там! - Данилочкин машет рукой. - Знаем как облупленного. Впрочем, у меня вопрос. Товарищ Ознобишин, ответьте: живете вы в буржуазном окружении, Астаховы нам не друзья, как надо с ними поступить? - Заставить строить коммунистическое общество. - Врагов? - ужасается Еремин. - Тебе, парень, еще воспитываться... - А он прав, - отвечает Быстров вместо Ознобишина. - Одними чистыми ручками ничего не построишь... - Подождите, Степан Кузьмич, - останавливает Быстрова Данилочкин. - Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова? - А так, - говорит Слава. - Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице... - Идея! - вскрикивает Данилочкин. - Об этом подумаем... Степан Кузьмич задает неожиданный вопрос: - А как мама, одобряет тебя? - Нет, - честно признается Славушка, - говорит, что политикой... заниматься... опасно... - Еще бы не опасно! - восклицает Данилочкин. - Но вы-то сами готовы к опасностям? - спрашивает Семин. - Коммунист должен быть готов... - А он готов! - вмешивается Еремеев. - Пошел против деникинцев?! - Об этом можно не говорить, это доказано, - подтверждает Быстров. - Меня что смущает, не будет ли у него дома неприятностей. Слава гордо вскидывает голову: - Кажется, я самостоятельный человек... - Подойдем к вопросу с другой стороны, - говорит Данилочкин. - Не грозят ли вам неприятности со стороны гражданина Астахова, открыто бросаете ему перчатку, не ровен час, он может вас и того... - А он наоборот, - простодушно успокаивает его Слава, - он даже одобряет. - Что одобряет? - То, что я в партию... - Постой, постой... Как одобряет? Ему-то какая корысть? - Свой коммунист в доме, - объясняет Данилочкин. - Может, воздержимся? - предлагает Семин. - Воздержимся? - переспрашивает Быстров. - Вот если бы он нам этого не сказал, следовало бы воздержаться, а он перед нами как на духу. Расчет Астахова понятен - коммунист в доме, замолвит при случае словечко, и опасения Василия Тихоновича понятны. Но... - Быстров приглушает голос, - хочу вам доверить один секрет, только прошу, чтобы никому! Нефть-то мы нашли с помощью Ознобишина. Свой коммунист и помог. Против Славушки не голосует никто, но происходят две удивительные вещи - его принимают без кандидатского стажа и сразу же выбирают делегатом на уездную партийную конференцию. Предложение принять без кандидатского стажа не вызывает возражений, он оправдал доверие партийной организации, но по поводу избрания на уездную конференцию Семин возражает решительно: - Только приняли - и представлять организацию? - А когда его в политотдел посылали, ты не возражал, что он будет нас представлять? Уездная конференция - школа. Он возглавляет у нас комсомол... На конференцию Быстров проталкивает Славушку с трудом, но очень уж хочется привезти в Малоархангельск самого молодого коммуниста во всем уезде, вот, мол, смотрите, какие орлята растут у нас в волости! 52 Предрассветный холодок забрался за ворот. Славушка поежился и шагнул к бедарке. Быстров не отпустил вожжей, Маруська тотчас бы помчалась без следа, без пути, куда глаза глядят, лишь бы вперед, все вперед, подобно своему хозяину... Славушка забрался в бедарку, Быстров сунул ему вожжи: - Подержи минуточку. Маруська стояла как вкопанная, как чугунная лошадка каслинского литья, но чуть вожжи натянул Славушка, заперебирала, заперебирала ногами, принялась рыть землю передними ногами, какая-то жилка заиграла на крупе, задрожала под кожей. Быстров спрыгнул на землю, потрепал Марусю по крупу. - Ах ты, чертушка... Вера Васильевна выбежала на галерею, протянула узелок. - Тут хлеб, яйца... Протянула узелок сыну, а ему неудобно. - Степан Кузьмич, я вас очень прошу... - Не беспокойтесь... Опустился рядом с мальчиком, перехватил вожжи, прищелкнул языком, Маруська круто повернулась и понеслась. Мимо сонных изб, за околицу, через Поповку... Вся поездка как струна, точно протянули прямую линию от Успенского до Малоархангельска: пыль на дороге, придорожные ветлы, поля в тени, спуски, подъемы, и опять подъемы и спуски, а Маруся как вихрь, и Быстров как вихрь, и все сильней и сильней голубеет небо. Дорогу промчались часа за три, Маруся - орловских кровей, лишь под самым Малоархангельском легкая изморось выступила на ее вороных боках, в Малоархангельск внеслась как птица и замерла перед знакомым домом, где всегда гостевал Быстров. Утро вступило в свои права, молчали псы в подворотнях, лениво тянулись к выгону коровы, то тут, то там шли от колодцев женщины с ведрами, и все вокруг обволакивал запах горящего торфа, до того сладкий и пряный, что у Славушки закружилась голова. - Входи, - отрывисто бросил Быстров. Хозяйка выбежала навстречу, дебелая, грудастая, пшеничная, торопливо схватила Марусю под уздцы. - Идите, идите, - роняла она, - выхажу, напаю... - Быстров доверял ей Марусю. Вошли в дом, очутились в зарослях фикусов. Низкий потолок, тусклые оконца, блеклые снимки по стенам. - Не теряй времени, ранехонько еще, часочка три соснуть в самый раз! Быстров бросил на кушеточку, на засаленный ситчик одеяло в букетиках. - Спи! Сел на венскую никелированную кровать, маузер под подушку, утонул в пуховике, тут же уснул. Лег и Славушка... На засаленный ситчик в букетиках. Но разве мог он заснуть? Множество вопросов мешалось в его голове: передел земли, томительно терзающий мужицкие души, судьба батрачат, батраков повзрослее поубивали на войне, проклятые дезертиры, прячущиеся у богатых отцов, помещичьи библиотеки, сваленные в общественных амбарах, школы, церкви, бог еще знает что, и проблема света - керосин, потому что без керосина ни туда и ни сюда... Боролся с дремотой, на все ждал ответа, наступал день... Нет, он не мог заснуть! Ленин тоже, возможно, не спал в эту ночь. У него забот побольше. Война с Польшей. Нашей конницей взят Житомир. Война с Врангелем. Чуть успокоились, а враг высаживает десант и берет Мелитополь. Голод. Рабочие приносят неслыханные жертвы. А на Украине кормят пшеницей свиней. Тут не до сентиментальности, нужно выдержать и устоять... Что делает он там сейчас, в Кремле? Спит? Спит на невзрачной походной коечке? Нет, не может быть... Думает? Пишет? Или идет по кремлевской мостовой в лучах восходящего солнца? Невысокий, ладно сбитый, с рыжеватой мужицкой бородкой, с задорно закинутой назад головой, посматривая на мир всевидящими глазами. Нет, не может он спать в такое утро, когда тысячи мальчиков по всей стране добывают керосин для читален, конвоируют дезертиров и реквизируют спрятанный хлеб! Славушка взглянул на Быстрова. Тот все спал... Как можно! Он стал мысленно внушать: "Проснись, проснись, опоздаем..." И Быстров проснулся. Но затем не было уже места никаким мыслям. Степан Кузьмич сам заторопился. В укоме Слава ожидал встретить множество людей, оживление, суету, горячку, а вместо этого тишина, пустота, лишь один-единственный человек в черном ватнике дремлет на деревянном диване в пустынном коридоре. - Ты пока регистрируйся, а я поищу Шабунина... - И Степан Кузьмич исчез, бросив Славу на произвол судьбы. На облупленной двери, крашенной в рыжий цвет, косо приколот кнопкой листок, и по нему синим карандашом: "Мандатная комиссия". - Можно? В тесной каморке, за громадным, занимавшим всю комнату ветхим письменным столом мрачный дяденька, обросший седой щетиной. Он смотрел на мальчика так, словно давно его ждал. Слава подал мандат. Тот быстро написал на большом листе фамилию, имя и отчество. У него громадные заскорузлые рабочие руки и вокруг ногтей ободок несмываемой грязи. Затем задал несколько вопросов - о родителях, о происхождении, о пребывании в стане инакомыслящих... Должно быть, ему нравились детские ответы Славы, потому, что он все чаще и чаще улыбался. - Стаж? - спросил он. Стажа не было. - Один день... - Он запнулся. - Меня только вчера приняли в партию. Регистратор вскинул на мальчика глаза. - Один день? - переспросил он и задумался. - Как же быть?.. Один месяц, - решил он. - Напишем один месяц. И вручил Славе розовую карточку. Ни люстр, ни колонн, даже никакой торжественности: в деревянном доме какого-то не шибко богатого купца, потому что шибко богатые купцы в Малоархангельске не проживали, устроен партийный клуб, пользовались им для собраний, вырубили на втором этаже перегородки, соединили четыре или пять комнат в узкую длинную залу, тут-то и заседает конференция. Быстров из президиума подавал Славе знаки - кивком, глазами, рукой. Славушка срывался с места и шел выступать. В ту пору "повестки дня" включали множество вопросов: международное положение, текущий момент, продовольственный, военный, земельный, работа с женщинами, с молодежью, профсоюзы, и мало ли что приходило на ум тысячам партийных деятелей во всех уголках России. И Слава выступал. Взбегал на эстраду, становился у кафедры - с кафедры не виден - и начинал без особых раздумий обо всем, что приходило на ум... Выступал не слишком-то умно, опыта нет, неоткуда взяться уму, но слушать его слушали, одобрительно, даже любовно, говорил правду, искренне говорил, взволнованно, одну только правду, дезертиров называл по именам, рассказывал, кого где обнаружили, о спрятанном хлебе, где, у кого и сколько нашли, о школах, о школе в Обалдуевке - на то и Обалдуевка! - где до сих пор преподают закон божий, о пьесах для народных домов... Старики хлопали оратору, не жалели ладоней, вдвое были те старики старше Славушки, было старикам лет по тридцати, по тридцати пяти, и Славушка дивился: откуда горячность, как не растеряли они свой темперамент?! В Малоархангельске у Быстрова множество дел, всюду надо поспеть, а Славушке делать нечего, вот он тенью и ходит за Быстровым. В укоме партии оживленней обычного, делегаты еще не разъехались, всех еще что-то связывает... Так бывает при смене квартиры: новые жильцы жмутся, пока старые не уехали. Карасев чувствовал себя уже гостем, а Шабунин, хоть и взял удила в руки, не решался их натянуть. Карасев уезжал в Орел, губком наметил его на пост председателя губисполкома. Карасева хорошо знали в губернии. В том, что его кандидатура не встретит возражений на съезде Советов, сомнений не было. Секретарем укома, как и предсказывал Быстров, выбрали Шабунина. Любили его меньше Карасева, достоинства Шабунина очевидны, однако утрата Карасева огорчала, Шабунин строг, а Карасев обходительнее, мягче. Быстрова нашли в земельном отделе. Он все мечтал основать у себя в волости, в селе Моховом, в бывшем имении коннозаводчика Давыдова, племенной совхоз. Степан Кузьмич обмирал при виде породистых лошадей. Беседу о лошадях прервал телефонный звонок. - Вас ищет Афанасий Петрович... Шабунин с утра ждал Быстрова. - Наконец-то! Позади Шабунина какой-то юноша рассматривал карту уезда. - Вот что, Степан Кузьмич, расскажи поподробнее, что за паренька ты привез, каков, чем дышит? - Да вы его знаете! Помните, перед приходом Деникина приезжали к нам... - Так разве это тот? - удивился Шабунин, должно быть, он не запомнил мальчика. - А где он? - За дверью. - Давай его сюда! Слава стоял перед Шабуниным маленький, несчастненький, точно только что вытащенный из воды котенок. - Хотим ввести твоего парня в оргбюро уездной комсомольской организации. - Шабунин вопросительно посмотрел на Быстрова. - Подойдет? Но судьба Славы, видимо, решена была еще до прихода Быстрова. Шабунин обратился к юноше, стоявшему перед картой. - А твое мнение? - Заберем, - коротко сказал тот. И Слава понял, что судьбу его решил не Шабунин, а этот высокий молчаливый юноша, который подходит к нему с таким видом, точно он возьмет его сейчас и куда-то унесет. - Знакомьтесь, - сказал Шабунин. - Андреев. Предоргбюро. - Сергей, - добавил предоргбюро. - Меня зовут Сергей. - Протянул Славе руку. - Какое ж мое мнение, Афанасий Петрович? Я уже говорил, заберем... - Как сказать! - резко возразил Быстров. - Не для того мы его... Шабунин насупился: - Что не для того? - Мы растили, пусть у нас и дальше растет. Андреев укоризненно покачал головой. - Зачем он вам? - Руководить, - уверенно объявил Быстров. - Кем? - Молодежью! - Он у вас дичок... - Андреев снисходительно усмехнулся. - Всякое деревцо, от которого хотят плодов, нуждается в прививке... - Не спорьте, - остановил спорщиков Шабунин. - Спросите его самого. - Есть партийная дисциплина, - решительно высказался Андреев. - Правильно, - согласился Быстров. - И все-таки спросите самого, - повторил Шабунин. - Сергей, возьми его с собой, познакомь с другими ребятами... - И затем Быстрову в ответ на протестующий жест: - Пусть парень осмотрится, а мы с тобой, Степан Кузьмич, сейчас все обговорим. Андреев взял Славу за плечо и не спеша повел перед собой. Они поднялись на антресоли. В прошлом там обитали купеческие приживалки, а теперь помещалось оргбюро РКСМ. Оргбюро тоже успело обзавестись своей канцелярией. Перед входом в кабинет Андреева, под табличкой "заведующий общим отделом", сидела миловидная розовощекая девушка с льняными кудрями. Кабинетик у Андреева крохотный. Стол, стул, и вместо дивана сундук, оставшийся от прежних владельцев. - Хочешь в Орел? - с ходу спросил Андреев. - Зачем? - Еду на пленум губкомола, просили привезти представителя какой-нибудь деревенской организации. Слава еще не ответил, а вот Андреев говорил о поездке в Орел, как о деле решенном. - Предупреди Быстрова, что задержишься на несколько дней, а там видно будет... Андреев повел его знакомиться с работниками оргбюро, с Малоархангельском, и с каждым часом Успенское все больше отдалялось от Славушки. 53 Славушка остался один в жарком сонном городке, пыльные, заросшие травой улицы, приземистые дома и деревенская тишина. Даже стадо коров шествует из улицы в улицу, как в деревне, да и чем не деревня, даже березы на углах... Странный человек Сережа Андреев, самый обыкновенный и чем-то не от мира сего. Какой же он? Длинный. И худой. И бледный. Должно быть, плохо питается. Оттого, что нечего есть, или оттого, что некогда? Оттого что добрый. Есть что есть, да все раздает! Вечером он повел Славушку из укомола в такой же дом на фундаменте, как и здание укомпарта, только серый, а не зеленый, деревянный, некрашеный, посеревший от непогод, прошли два квартала, а сколько Андреев насказал за пять минут! - На внешность не обращай внимания, проникай в суть вещей. Внешность хороша у девушек, да и то не всегда, придет срок любви - влюбишься в некрасивую, да так, что на всю жизнь. Мне, например, буденовки не нравятся, по-моему, береты красивее, надеть на красноармейцев береты, думаешь, изменится их революционная сущность? Напяль хоть фрак, хоть галстук, принципиальности в тебе не убавится, а натяни новый Бонапарт сапоги и гимнастерку, он от этого не перестанет быть Бонапартом! Побольше читай, книги проясняют мозги, можно не поужинать, но прочесть несколько страниц перед сном надо обязательно! Сам он далеко не красавчик, в потрепанной кавалерийской шинели и, увы, в буденовке! Он привел Славушку в узкую комнату с одним окном, оклеенную обоями, серебряные цветы по зеленому полю, отставшими кое-где от стен, у окна железная кровать с продавленным матрасом, украшенная никелированными бомбошками, напротив черный стол с выточенными витыми ножками и два стула. - Мое обиталище... Они не знали, что эта комната надолго станет обиталищем Славушки. - Дом купца Офросимова, торговец хлебом, вполне невежественный самоварник, отступил вместе с Деникиным, пора перебраться в Париж, сказал, уходя из дома... На столе лежали три книжки: "История одного города", "Пролетарская революция и ренегат Каутский" и "Записки охотника". - Читал? - спросил Андреев. - Одну только-только достал, а две самые любимые. Славушка разочарованно покачал головой: - Я бы выбрал другие. - Люблю полезную литературу, - сказал Андреев и вернулся к Офросимову. - Мебель вывезли, а комнаты отвели под общежитие партработников. Неженатых... Он переложил с подоконника на стол полкаравая черного хлеба. Принес откуда-то кружку молока. - Пей. - Нарезал хлеба, с аппетитом принялся есть. - Пей, пей! - А ты? - Не люблю молоко... Спать Славу Андреев уложил на свою кровать: "Коротковато мне на этой коечке, не могу вытянуться, частенько перебираюсь на пол", постелил себе на полу, накрылся шинелью. Когда проснулись, солнце стояло уже высоко. - Проспали? - испугался Славушка. - Сегодня воскресенье, - успокоил Андреев. - А впереди ночь в поезде, спать, вероятно, не придется. Поезд из Курска, на котором Андреев рассчитывал добраться до Орла, проходил поздно вечером, от города до станции двенадцать верст, в запасе еще целый день. - Не возражаешь погулять? Славушка не возражал, но и не понимал, какие прогулки могут позволить себе комсомольские работники, когда надо готовить мировую революцию. - И, может, не будешь возражать, если захватим Франю, Вержбловскую? - А кто это? Еще не слыша ответа, Славушка сообразил, что это и есть заведующая общим отделом. - Хорошая девушка, - сосредоточенно говорит Андреев, - может быть, я когда-нибудь на ней и женюсь. - А... Больше Слава ничего не произносит, но Андреев понимает его восклицание. - Еще не время, - строго говорит он. - Недостаточно мы знаем друг друга, и, кроме того, не кончилась война, мало ли что может... - А откуда она? - Из Польши. Ее мать попала в Орел в потоке беженцев, устремившихся в четырнадцатом году в Россию. Судьба забросила в Малоархангельск. Работала здесь портнихой, а потом нашла одного, в деревне сейчас, есть дом, огород... - А Франя? - Мобилизовали. Она комсомолка, - твердо произносит Андреев, - у нее красивый почерк. Идут по заросшим травой улицам. Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке. Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева. - Ох!.. Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше. - Куда? - спрашивает Андреев. - В поле, - говорит Франя. Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо. Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест! - Показать чудо? - спрашивает Андреев. Франя смотрит на него во все глаза. - Какое? - Показать? Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи. Втроем рвут васильки. Франя идет в венке еще красивее. - Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава. - Сейчас покажу вам чудо, - говорит Андреев. - Покажу, где начинается Россия. Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки... Пониже, в логу, березы, зеленая травка. Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек... - Пейте, - говорит Андреев. Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет. - Россия! - Почему Россия? - Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. - Мы начинаемся... Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России. 54 По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, "что-то там по молодежи", но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться... Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро. Но оргбюро только провожало Андреева: - Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати... И литературы! По юношескому движению... - Всем наказывали привезти литературы. - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне... Делегация погрузилась в тарантас. Кучер - ровесник Андрееву. - Ты почему не в комсомоле? Андреев знал всех членов городской организации. - А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите. - Ну, мне тоже умирать неохота! Андреев засмеялся, но разговора не получилось. Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно подготовиться". Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло. - Приехали? - Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду... На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком. Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку. - Завтракай. - А ты? - И мне хватит. На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой: - Ничего, брат, иногда и ложь во спасение. А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали. Губкомол! Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке. - Вы куда? - На пленум! Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев: - Постойте, ребята! Андреев обернулся: - Чего? - Можете взять по селедке. Селедка соблазнительна, но... Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах. - Где пленум? Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь. Он тотчас обратился к Андрееву: - Откуда? - Из Малоархангельска. - Заходи, - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А это что за ребенок? - Секретарь Успенского волкомола, - сказал Андреев. - Самой крупной нашей организации. - Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, - сказал оратор без всякого перехода. - Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует революционная деревня! Два или три человека похлопали в ладоши. - Проходи сюда, садись рядом со мной. - Оратор указал на пол возле себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза... Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу. Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его. Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт... Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: "Эй, Шульман!.. Товарищ Шульман!.. Зямка, Зямка!..", на что он отвечал металлическим голосом: "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову. - Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, - закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: - И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение... Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал: - Мы сейчас вам скажем насчет экправа! Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату: - Было бы интересно послушать представителя успенской организации... - Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: - Слово предоставляется товарищу Ознобишину! Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море... Интересно, что скажет на это товарищ Шульман? - Сейчас мы объявим обеденный перерыв, - сказал Шульман, - а после обеда заслушаем доклады с мест. Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром, он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению. Тут к Славе подошел парень. - Здорово! - Здравствуй! - Не узнаешь? Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза... - Ты где теперь? - Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в "Орловской правде". Андреев удивился: - Вы разве встречались? - Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии. - Довез ты тогда свою литературу? - интересуется Шифрин. - А почему не довезти? - Отличные книжки дали в политотделе, - говорит Шифрин. - Больше всего мне понравился "Овод". Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно, другим... - А мне "Овод" что-то не очень... - Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец принципиальности! - Есть получше образцы. - Это кто же? - Базаров. - Кто, кто? - Базаров. - Кто это? - "Отцы и дети" читал? - Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день! Славушке не хотелось с ним спорить. - Заходи в редакцию, - великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. - Может, напишешь что... После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства... Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле. Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся". Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала. - А в общем давай спать, - закончил он, - двигайся поближе, под шинель... Но сон не шел к Славе. - Ты читал "Овода"? - Угу, - ответил Андреев, засыпая. - Понравился? - Ничего... - А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров? - Сравнил бога с яичницей, - пробормотал Андреев. - Слезливые сантименты и целое мировоззрение... - А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем... Андреев неожиданно сел. - И правильно считают, - сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать. - Что ж, отказаться от книг? - Не отказаться, а выбирать что читать. - Андреев вытащил из кармана записную книжку. - Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? "Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками". Запомни. "Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует". Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу... Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее - горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился. Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов. Мирное течение пленума нарушилось с самого утра. Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный. - Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма - Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет... - А когда ехать? - спросил кто-то из угла. - Сегодня, - сказал Кобяшов. - Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами. Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас... Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем... - Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду. - И я, - тут же сказал Слава, - и я! - А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов. - А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин. - Но я тоже еду, - возразил Слава. - Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, - сказал Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати. Слава пытался возражать: - Какое это имеет значение? - Потому что война - это не игрушки, - сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. - Не спорь, пожалуйста. - Так кто ж еще? - спросил Шульман. Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района. - А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? - неожиданно спросил кто-то из железнодорожников. - Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов. - Можете справиться! - Зачем, мы верим... Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные. Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву. - Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен... У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит. - Я не могу, у меня аппендицит, - отвечал он. - Всего только три месяца, как меня хотели оперировать... - Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов. - Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, - сказал Хватов, секретарь ливенского укома. - А почему бы тебе самому не пойти? - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты же слышал, вагон уходит сегодня? - Что ж, могу и сам. Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи. - Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева. - Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары... - Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально... Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт. Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник. - Все нормально, - сказал Андреев. - Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо... Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание. Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал: - Ни крошки, ты едешь на фронт. Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш: - Распишись. - Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата... - Ты не жди нашего поезда, - сказал Андреев Славе. - Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой... Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными. Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант - он на нем почему-то остановил свой выбор, - и попросил его приглядеть за Славой. - Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету. Они вышли в тамбур. - Возьми... Он протянул Славушке фунтик с конфетами. Славушка возмутился: - Да ты что?! - Нет, это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол. Вагон тряхнуло. Подали паровоз. - Ну, бывай! - сказал Андреев. - Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. - И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду... Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место. 55 Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика. Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон. До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал. Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным. - Ты откуда, хлопчик? - Из Орла. - Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле? - На пленуме был. - Это на каком же? - На комсомольском. - Значит, ты комсомолец? - с одобрением спросил человек с бантом. - Я уже коммунист, - гордо ответил Славушка. - Как так? - удивился его собеседник. - Не рано ли? - Смотрите! - Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. - Я - секретарь волкомола! - Ах ты, ядрить тебя! - с восхищением сказал человек с бантом. - Выходит, мы с тобой на одном положении. - А вы кто? - поинтересовался, в свою очередь, Славушка. - Да никто, - отозвался тот. - Коммунист. Ни чинов, ни званий. На фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село... - Вздохнул и замолчал. - Рады? - спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему, но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его живым и цел