- Пеняйте теперь на себя...
     Наталья Михайловна привстала,  угроз не боялась,  но сожаление Быстрова
ее подавляло.
     - Куда вы?
     - За вашим дураком!
     - Вы хотите его спасти?
     - Наказать!
     - Но это я виновата...
     - Вы обманули меня! Поверил в ваше благоразумие...
     Бойцы отряда на конях ждали Быстрова возле дома.
     Он спустился с крыльца, пошевелил носком сапога опавшие листья.
     - Митя!  Трюхает наш князек,  вот какое дело.  Нельзя его отпустить.  В
семнадцать годов полагается отвечать за свои проступки.
     Еремеев согласно кивнул.
     - Догоним...
     - Мы к Ливнам подадимся,  там обозы у белых.  Придержим.  А ты возьми с
собой Логунова,  и Славу прихвати, куда его тащить к Ливнам, завезешь домой,
и догоняй!
     Алеша Корсунский не  торопился на своей кобылке.  Ехать-то он ехал,  но
куда? К кому? Не очень-то отдавал он себе отчет, куда едет...
     Вот  он  и  трусил на  своей  вороной кобылке с  притороченным к  седлу
саквояжиком и со свертком домашних пирожков.
     Еремеев и Логунов ехали побыстрее.  Алеше неясна цель путешествия, а им
во что бы то ни стало нужно Алешу догнать.
     Лошаденки у них похуже, чем у Алеши, но неслись они во всю прыть! Грязь
комьями летит во все стороны.  Славушка плетется далеко позади, обижается на
Быстрова за то, что не взял с собой к Ливнам.
     За Барановкой увидели всадника.
     - Он?
     Подстегнули лошадок.
     - Он?!
     Еремеев поднялся в стременах и заорал во всю силу своих легких:
     - Эй ты, паразит!
     Алеша услышал крик,  обернулся и... совершил непоправимую ошибку. Может
быть, испугался, может быть, оскорбился, но вместо того, чтобы остановиться,
он, напротив, хлестнул свою кобылку, и та рванула вперед.
     Тогда остановился Еремеев.  Лошадь его притомилась,  а княжеская бежала
куда как резво, можно и не догнать.
     Еремеев тронул товарища за плечо.
     - Логунов! Гляди внимательнее!
     - Он! Он!
     Еремеев  спрыгнул  на  землю,  поставил свою  лошадку  поперек  дороги,
положил для  верности винтовку на  седло,  взял  на  мушку голову в  светлой
фуражке, прицелился, - господи, благослови! - и спустил курок.
     Вороная кобылка остановилась.
     Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.
     Алеша висел вниз головой,  бледный,  чистолицый и как будто удивленный,
что все так быстро кончилось.
     - Убит при попытке к бегству,  -  беззлобно сказал Еремеев.  -  Помоги,
Логунов.
     Они  приподняли  убитого,  приторочили покрепче  к  седлу  и  повернули
обратно.
     - Не мы их, так они нас, - сказал Еремеев. - Не родись красив, а родись
счастлив... Славка! Один до Успенского доедешь?
     - Почему ж не доехать...
     - Вот и я так думаю.  Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам,
там обозы у белых.
     Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.
     - Лошадь отдашь Григорию,  он знает, куда отвести. - Придержал мальчика
за плечо.  -  И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не
догнали бы мы его, ушел бы.


        35

     Славушка  не  заметил,  как  добрался до  Успенского.  Переехал Озерну,
поднялся в гору, остановился перед сторожкой.
     Недавно здесь стояла виселица.  И  Алеша и Савушкин погибли удивительно
нелепо.  Савушкин вообще ни в  чем не был виноват,  да и  Алеша мог бы жить.
Жестокость?   Да.   Но  есть  жестокость  необходимая,   и  есть  жестокость
ненужная...
     Славушка крикнул:
     - Дядя Гриша!
     Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился,
будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.
     - Прибыл?
     - Велели лошадь тебе отдать.
     Взял повод и  сразу повел лошадь куда-то на село,  а Славушка,  точно и
вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.
     Мама дома,  пожалуй,  для него это главное.  А мама даже не поцеловала,
только погладила по руке.
     - А Петя?
     Петя,  как всегда,  при деле,  вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все
остальные на  месте.  Павел  Федорович ходит да  позвякивает ключами;  Марья
Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой
пошлет,  пьет  рассол корец за  корцом,  привередничает;  Прасковья Егоровна
лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.
     Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз,
ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.
     - Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.
     - Не пачкайтесь, - поддержал Павел Федорович жену. - Федор вернется, не
простит, если позволю вам грязь подбирать...
     Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.
     На  селе  тишина безвременья,  точно все  замерло перед приближающимися
событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.
     Вскоре   по   возвращении  Славушки   к   Вере   Васильевне   прибежала
почтмейстерша.
     Почта поступала в  Успенское от случая к  случаю,  какими-то неведомыми
путями;   то   забрасывали   пачку   "Призыва",   издававшейся  в   Царицыне
белогвардейской газетки,  то  неведомо кто  доставлял сверток с  "Правдой" и
"Известиями",  письма приходили и с советского севера,  и с белогвардейского
юга,  одни  письма  почтмейстерша  отдавала  адресатам,  другие  уничтожала,
поступала,  как ей попричтится,  ее отдаривали,  и  почтмейстерша обнаглела,
принялась письмами торговать,  -  "голову из-за  чужих  писем подставлять не
хочется..." -  с кого брала крынку сметаны,  с кого старый ботинок,  годится
подлатать туфли!
     Она  посочувствовала  Вере  Васильевне:  "Трудно  вам,  понимаю",  -  и
показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.
     - Спасибо.
     - Гуся!
     - Какого гуся?
     - Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что
передаю письма из Красной Армии?
     Гуся  у  Веры  Васильевны не  было,  она  направилась было  за  гусем к
Ореховым.
     - Вы куда?
     - Гуся покупать.
     - А на что будете менять?
     - На блузку.
     - Блузку я и сама могу взять...
     Письмо  четырехмесячной  давности  из-под   Полтавы.   Федор  Федорович
командовал там кавалерийским эскадроном,  писал,  что белые могут докатиться
даже до Орла, но все равно их песенка спета...
     Петя  и  Федосей вернулись затемно,  приволокли на  себе  один плуг,  а
второй  оставили в  поле.  Перед  самыми сумерками к  ним  подъехал какой-то
отряд,  человек двадцать,  белые или красные,  они не  разобрались,  лошадей
выпрягли и угнали,  вот они и тащили плуг.  Павел Федорович с Федосеем пошли
за вторым:  "На темноту рассчитывать нечего,  унесут". Федосея и Петю ругать
не стал: "Что можно - сохрани, но зря не гомони".
     А днем пропал отец Михаил.  Алевтина Ионовна,  его супруга, искала мужа
весь  день,  а  под  утро  бабы  прибежали сказать,  что  отец Михаил грабит
почтмейстершу.
     К  почте  подъехал казачий разъезд,  казаки вошли  в  дом  и  принялись
очищать сундуки, почтмейстерша билась об стену головой, но каковы же были ее
ужас и удивление,  когда в казачьем уряднике она узнала своего же успенского
попа.
     - Побойтесь бога, отец Михаил!
     - Мой бог твоему богу не товарищ, - ответствовал тот. - Нахапаешь еще!
     К почте примчалась несчастная попадья.
     - Что же это ты творишь,  сукин сын?  Куда ты сбрил бороду?  Как дальше
будешь священствовать?
     - А кто тебе сказал,  что я буду священствовать? - отвечал он жене. - У
меня с  тобой и  с церковью полный расчет,  буду воевать бога не крестом,  а
мечом!
     Позже в  село  ворвался какой-то  отряд,  бойцы называли себя  вольными
анархистами. По всей видимости, отряд вклинился между двух армий и торопился
запастись продовольствием, поживиться и как можно скорее исчезнуть.
     Несколько  человек  ворвались  к  Астаховым.  Спросили  хозяина.  Павел
Федорович,  как  обычно,  указал  на  мать.  Кто-то  из  вольных  анархистов
потребовал от нее золота.  Марья Софроновна засмеялась:  "Лежит она на своем
золоте!" Дух от Прасковьи Егоровны шел тяжелый.  "А что,  ребята, может, под
нее  они  и  заховали  свои  ценности?"  Старуху  сволокли на  пол,  штыками
перетряхнули всю постель, но так ничего и не нашли.
     Прасковья  Егоровна  хрипела  всю  ночь,  Вера  Васильевна пыталась  ее
напоить,   Марья  Софроновна  кричала:  "Не  лезь  к  матери,  чистое  белье
постелено,  опять запакостит",  так и  не дала свекрови напиться,  а  к утру
Прасковья Егоровна отдала богу душу.


        36

     Егорыч как снег на  голову подкатил на неизменной таратайке с  саврасым
одром к крыльцу:
     - Примете сироту? У меня новостей, новостей...
     Неизвестно  откуда  взялся,  неизвестно  куда  пропадет  старый,  всюду
поспевающий Егорыч.
     Павел Федорович искоса поглядел на дядюшку,  не ко времени он, вздумает
еще чего попросить.
     Зато   Марья   Софроновна  готова  приветить  всю   астаховскую  родню,
чувствовала себя виноватой перед покойницей, а это как-никак ее брат.
     - Дяденька, миленький, заходьте, заходьте, сейчас соберу покушать.
     - Мне бы чайку, чайку!
     - Откуда бог несет? - спросил Павел Федорович.
     - С Новосиля, с Новосиля!
     - Эк вас занесло...
     - Торговал!
     - Дырками от бубликов?
     - Шутник,  шутник!  Старые овчины завалялись у меня,  заскорузли не дай
бог,  а я помыл,  обстриг, фунта три шерсти набрал, свез, продал, в Новосиле
цена подороже...
     Дурак и  есть дурак,  гонять лошадь из-за трех фунтов в Новосиль,  да и
намного ли выше цена...
     - Ну а новости?
     Славушке нравится слушать старика,  все у него ладно,  все необычно, ни
на что не обижается, никому не надоедает, легко живет.
     - Откатывается.
     - Чего откатывается?
     - Деникин. От Тулы, от Орла. Маршем, маршем, краковяк!
     Павел Федорович рассердился, прикрикнул:
     - Вы толком рассказывайте - что, где!
     - Катится...  -  Егорыч хихикнул.  -  Все спето, не состоялся молебен в
Москве,  отступление по всему фронту,  отходят...  -  И снова хихикнул. - На
новые боевые рубежи.
     Славушка обычно  только слушал,  не  вмешивался с  расспросами,  а  тут
взволновался:
     - Куда ж они?
     - На Курск,  на Оскол, на Валуйки... - Дальше Валуек Егорыч не езживал.
- К ночи здесь будут, а потом дальше, на Малоархангельск...
     Ведь  врет...   А,   впрочем,   на   карте  у   Шишмарева  был  отмечен
Малоархангельск...  В  степи,  в  сторону от железнодорожных путей?  Пойдут,
выскользнут из-под удара...
     Что делать? Не с кем даже посоветоваться. Быстров где-то под Ливнами...
     Вера  Васильевна  исправляла ошибки  в  тетрадях.  Петя  крошил  табак,
изготовлял махорку для Павла Федоровича, а приватно и для себя.
     - Нельзя читать при  таком  свете,  -  обычно говорила Вера  Васильевна
старшему сыну, - Ты испортишь глаза.
     Она видела: сыну не по себе.
     Тут пришлепала босая Надежда.
     - Айдате ужинать!
     Вера Васильевна заторопилась:
     - Идем, идем...
     Вышли в сени. Славушка свернул в галерейку.
     - Ты куда?
     - Я сейчас.
     Во  дворе тихо.  Слышно,  как жуют жвачку коровы.  Серебряный полумесяц
повис в небе. Над избой Ореховых тонким столбиком клубится дым.
     Зайти к Кольке,  что ли?  Славушка медленно идет в сторону Ореховых. Но
так и  не заходит.  Колька не развеет тоску.  Через овраг мерцает огонек.  В
школе. У Никитина. Читает или ужинает. А дальше опять тьма. Поле...
     И вдруг ощущение одиночества тает. Ничто не изменилось. Только вспыхнул
костер.  Далеко-далеко.  Где-то в поле. То вспыхивает, то угасает. Там люди.
Что-то  делают,  зачем-то жгут.  Греются,  готовят ужин...  Люди в  ночи!  И
мальчику уже не так одиноко.
     Славушка возвращается. На кухне горят две коптилки.
     - Ну, наследник-цесаревич... - говорит Павел Федорович.
     Вера Васильевна тревожно смотрит на сына.
     - Куда ты пропал?
     - Так...
     - Наложить пшенника? - спрашивает Надежда. - Али молочка нацедить?
     Ночью ему не спится.
     - Слава, почему ты не спишь?
     - Я сплю, мама...
     Он  мысленно перелистывает страницы книг,  герои которых находили выход
из самых безвыходных положений. Вспомнился какой-то роман об индейцах. Не то
Майн Рид,  не то Купер... Белые поселенцы в походе, идут изгонять индейцев с
насиженной земли.  Те подготовили засаду. Неожиданно поселенцы сворачивают в
обход  противника.  Это  становится известным  двум  индейским  юношам.  Они
опережают колонну белокожих и  разжигают среди  прерии  костры.  Захватчики,
думая,  что перед ними индейское войско,  меняют план и направляются как раз
туда, где их поджидает засада...
     Утром Славушка встает раньше всех.
     - Ты куда?
     - Надо.
     На этот раз он заходит к Ореховым.
     - Колька, пошли!
     - Кудай-то? - спрашивает его мать.
     - Яблоки перебирать...
     Пустить Кольку перебирать яблоки она согласна.
     Выходят из избы.
     - Чего?
     - Есть дело.  Созовешь всех ребят:  Саньку,  Сеньку,  Костю...  А  я  в
Семичастную. Соберетесь у школы.
     Пришли многие, толклись перед крыльцом.
     Прибежал Славушка.
     - Пошли в сад...
     Расположились под лиственницей,  расселись прямо на  земле,  на зеленом
прозрачном коврике, нежная хвоя начинала уже осыпаться.
     - Чего там?
     Надо помешать деникинцам уйти от возмездия. Как это объяснить?
     - Красная Армия преследует деникинцев,  откатываются они... Нашего села
не минуют. В степь бегут, а надо не пустить в степь...
     - Как же ты их не пустишь? - насмешливо спрашивает Терешкин.
     - Если подойдут ночью,  разожжем за селом костры,  испугать надо, будто
обошли их красные части. Они сдрейфят...
     - Так они и сдрейфили!
     - Так они ж в панике... Почему не попробовать?
     Ребята насупленно молчат.
     - Что нам стоит?  -  взмолился Слава.  -  Сгорит омет соломы...  Ну зря
сгорит. Ну и что?
     - Какие-то у тебя несообразные выдумки, - осудил Славушку Терешкин.
     - Степан Кузьмич говорил...
     - Что говорил? - недоверчиво спрашивает Терешкин.
     - Что  белые попытаются миновать железную дорогу.  Им  выгоднее уходить
степью...
     - А мы-то при чем?
     Славушка резко повернулся к Терешкину.
     - А при том, что мы не в стороне...
     Замысел Славушкин не очень ясен ребятам,  да ему и  самому не все ясно,
но  где-то  в  глубине души он чувствует,  что в  поворотные моменты истории
никто не смеет оставаться в стороне.
     - В   порядке  комсомольской  дисциплины...   -   задумчиво  произносит
Славушка.  -  Но в данном случае я никого не неволю. Комсомольцы сами должны
понимать...
     - А здесь не все комсомольцы...
     - Вот они и докажут,  способны ли быть комсомольцами...  -  Он сразу же
переходит к  практическим указаниям:  -  Вечером,  после ужина,  собраться у
кладбища...
     - Чего ты командуешь?  -  обидчиво спрашивает Терешкин. Он старше всех,
тон Славушки его раздражает.
     - Вовсе не командую, а кто не хочет, может не приходить.
     - Нет,  я на погост не пойду!  -  говорит Сенька Карпов. - Куда хотите,
только не на погост.
     "Действительно,  -  думает Славушка,  -  кладбища забоятся, надо менять
место сбора..."
     - Пожалуйста,  -  предлагает он,  -  пусть у  мельницы.  У селезневской
мельницы. А теперь расходитесь.
     Он  смотрит ребятам вслед,  вечером выяснится,  кто  за  и  кто  против
революции.  Он  готов молиться хоть богу,  хоть черту,  лишь бы  хоть как-то
узнать о движении деникинских частей.
     "Силен большевистский бог!"
     Ох,  до  чего Быстров любит эту фразу!  Занарядят лошадей пахать вдовам
зябь, а тут дождь - не поворачивать же, вышли в поле, и вдруг ветер разогнал
тучи...  Силен большевистский бог! Собрались в Барановку, проверить кулацкие
закрома,  как ни таились,  слух опередил продотряд, успели спрятать, ссыпали
зерно кучей,  прикрыли брезентом, обложили дерном, а тут дождь смыл землю...
Силен большевистский бог!
     Ведь это только предположение, что белые дойдут до Успенского. Лучше не
думать  о  неудаче.  Лучше  поломать голову,  как  украсть спички.  Спички -
редкость,  в  иных домах обходятся одной спичкой в  день,  разожгут печь,  а
потом от уголька -  и закурить и засветить.  Павел Федорович прячет спички в
лавке, над конторкой, в жестянке из-под печенья "Жорж Борман".
     Славушка слоняется по двору. Со скучающим видом.
     - Ты чего? - осведомляется Павел Федорович.
     - Ничего. Жду ребят. Пойдем репетировать.
     - Чего  репетировать?  -  раздражается Павел Федорович.  -  Устроят вам
белые спектакль, перепорют всех перед школой. Может, собьем масло?
     - Непременно...  -  соглашается Славушка, отказаться неудобно, масло он
тоже ест. - Если ненадолго...
     Павел Федорович открывает лавку и собирает маслобойку, Надежда носит из
погреба ведра, сливок не наберется и полбочки, Славушка начинает крутить...
     Он  крутит медленно,  не  торопится,  его  сменяет Надежда,  но  у  ней
множество дел,  Павел Федорович отпускает ее, сменяет сам, затем опять зовет
Славушку:
     - Покрути, пойду резки коровам накрошу.
     Славушка крутит,  крутит,  Павел  Федорович зовет  жену,  они  уходят в
сарай.  На  полчаса,  а  то  и  на  час,  если  Марье  Софроновне вздумается
вздремнуть на соломе.  Славушка раскручивает бочку и бросает, та крутится по
инерции.  Разом,  через прилавок.  Жестянка на  месте.  Коробки со  спичками
наверняка пересчитаны,  берут их только Павел Федорович и  Марья Софроновна.
Сколько  взять?   Шесть?..   Четыре!  И  то  много.  Павел  Федорович  будет
подозревать жену.  Пусть! Он ревнует ее к Ваське Ползунову. Пусть! Спички за
пазухой. Мальчик опять крутит бочку. Плещется пахтанье.
     В дверях Павел Федорович.
     - Устал?
     Заглядывает в  стеклянный глазок,  на  стекле  осели  крупинки.  Сейчас
позовет Надежду, и они вместе начнут выбирать масло.
     - Теперь беги на свою репетицию, спасибо.
     За ужином Слава сообщает:
     - Я иду в ночное.
     - Какое ночное?  - изумляется Вера Васильевна, даже она понимает, что в
конце октября лошадей не пасут в поле.
     - Будем картошку печь, - объясняет Славушка.
     "Ох уж мне эти романы,  -  думает Вера Васильевна.  - Игра в романтику.
Тайны,  приключения, заговоры. Так вот они играют и в свой комсомол. А потом
их  расстреливают.  Не понимают,  что это не игра.  Но никого не остановить.
Такой возраст. Такое время".
     - Можно взять картошки?
     Вопрос обращен не к матери, к Павлу Федоровичу.
     Мальчик набирает в карманы картошки...
     - Надень фуфайку, - бросает вслед Вера Васильевна.
     Колька ждет Славушку на улице.
     - Богатые, - не без зависти говорит Колька. - Долго ужинаете.
     Мальчики огородами пробираются к селезневской мельнице.
     Темно.  Пустынно.  Лишь  гавкают  кое-где  псы.  Небо  затянуто тучами,
поэтому еще темнее. Ни звезд, ни огней.
     - Как думаешь, придут? - нерешительно спрашивает Славушка.
     - А почему не прийти? - отвечает Колька.
     Тень мельницы.  Деревянные крылья загораживают мальчиков от посторонних
глаз.  Кто стоит,  а кто сидит. Утром было восемнадцать, сейчас одиннадцать.
Не пришло двое комсомольцев. Вот когда проверяются люди, думает Славушка...
     - Пошли,   товарищи,   -  командует  он.  -  Не  шуметь,  разговаривать
шепотом...
     - А почему шепотом?
     - Ведь это же война!
     Мимо риг,  мимо скирд,  все дальше в поле. Выходят на дорогу. Уходят от
села  версты  за  четыре.   Далеко-далеко  впереди  Малоархангельск.  Позади
Скворчее, Залегощь, Новосиль. Оттуда и следует ждать белых.
     Темно. В поле чернеют ометы обмолоченной соломы.
     - Ребята!  Запалить костры по всему полю. Как можно больше. Вот спички.
Разделимся по трое. По числу коробков. Мы с Колькой вдвоем. Берите из ометов
солому и зажигайте.
     Роздал спички, похлопал кого-то по плечу...
     - Заметите кого, - предупреждает Славушка, - убегайте.
     Он с Колькой подходит к омету.  Дождя нет.  Дует ветер. В соломе что-то
все  время  шуршит.  Даже  пискнуло.  Мыши  заняты  своими делами.  Мальчики
поднатужились, солома слежалась, плохо поддается их усилиям. Надергали целый
ворох, разнесли по полю.
     Неподалеку вспыхнул костер. Потом другой. Сперва горят лишь два костра.
Потом вспыхнули еще. Еще. Колька и Славушка тоже разожгли. По всему полю, то
тут, то там яркие желтые огни.
     - Подкладывай! - кричит Колька.
     Опять побежали за соломой к омету.
     - Постой, - сказал Славушка. - Влезь, посмотри в сторону Туровца.
     Не так-то просто влезть на скользкий омет.  Омет высок. Колька повисает
и снова съезжает на плечи Славушки.  Кое-как, с помощью подоткнутой под омет
жерди, забрался наверх.
     - Видишь? - спрашивает Славушка.
     - В такой темноте увидишь! - насмешливо отзывается Колька.
     - А ты смотри.
     - "Смотри"!  -  передразнивает Колька.  -  Под  носом у  себя ничего не
видно...
     Кто-то из ребят что-то крикнул.  Славушка обернулся,  слов не разобрал.
Костры полыхают по  всему полю.  Желтые,  веселые,  но  ребятам не до смеха,
скорее страшно, хотя никто не рискует признаться.
     Желтые блики метались по полю, отсвечивали даже облака.
     - Идут, идут! - вдруг негромко закричал Колька. - Ей-богу!
     - Кто идет?
     - А кто его знает!  -  ответил Колька.  -  Движется что-то по дороге за
селом. Точно змея. И что-то везут. Как на похоронах.
     Славушке становится страшно.  Но  только на минуту.  Костры горят.  Где
тускло,  где ярко,  но горят.  Он не знает, что произойдет дальше. Не знает,
куда поползет змея.  Не знает,  есть ли в этих кострах смысл!  Но зажгли они
костры в срок.
     Силен большевистский бог,  думает он.  Неизвестно,  получится ли что из
этой затеи, но костры они зажгли в срок.
     - Колька? - позвал он.
     - Чего? - Колька соскользнул с омета. - Пошли подбросим соломки!
     - Силен большевистский бог,  -  сказал не  без хвастовства Славушка.  -
Хоть мы и не верим в бога.
     Много-много  лет  спустя,   вспоминая  об  этой  необыкновенной  осени,
Славушка не мог твердо сказать, случилось ли все это наяву или то был только
сон, страница из какого-то исторического романа...
     Мечта и действительность.
     Действительно ли все произошло так,  как сохранилось в  памяти,  или то
была только мечта, с течением времени ставшая в сознании явью?
     История шла своим ходом, игра успенских подростков на ход истории никак
не влияла,  главный смысл того,  что происходило, заключался в том, что сами
подростки ощущали свою сопричастность с историей.
     Отступавшие деникинцы или,  точнее, какая-то их воинская часть свернула
в  сторону железной дороги не потому,  что испугалась костров,  загоревшихся
осенней ночью в  далеком поле.  Но  на  формирование поколения,  к  которому
принадлежали Славушка и  его сверстники,  сознание того,  что от  каждого их
поступка  зависит  ход  истории,   влияло,  конечно,  чрезвычайно.  Все  они
чувствовали  себя  Архимедами,   обретшими  точку  опоры  для  того,   чтобы
перевернуть  мир!   И   в  общем-то  были  правы.   "Дайте  нам  организацию
революционеров -  и  мы перевернем Россию",  -  сказал Ленин.  А Ознобишин с
товарищами и  принадлежали как  раз  к  этой  организации,  которая начинала
переворачивать Россию...
     Всей  своей  детской душой  Славушка страстно желал  свернуть вражескую
армию туда, где она найдет гибель...
     И она свернула!
     Передовые части противника,  если  только можно назвать передовыми тех,
кто отступает, вместо того, чтобы двигаться прямо на юг, к Малоархангельску,
дойдя до Успенского,  внезапно свернули в сторону железнодорожной линии Орел
- Курск,   где   деникинцев  ожидали  изматывающие  бои...   Что   заставило
деникинских офицеров  повести  свои  части  под  удар  наступающих советских
войск?
     Ночь. Измотанные солдаты. Утраченная вера. Бесконечные русские поля.
     Где-то  позади безжалостная конница Примакова.  На  самом  деле  конная
армия Примакова действует в районе Воронежа.  Казаки не стремятся к встречам
с неистовыми красными кавалеристами.
     Но все это потом,  потом. Позже. В аудиториях военных академий. Анализ.
Разбор просчетов. Изучение документов...
     А пока ночь, и холод, и слякоть, и нежелание принимать бой...
     И  вдруг -  костры!  Множество костров.  В  действительности их  не так
много.  Детские костры.  Костры мерцают,  гаснут, загораются вновь. Огонь не
слишком ярок,  верст за  десять,  не  ближе,  это лишь во  тьме огни кажутся
ближе.
     Огни в  ночи!  Да были ли они в самом деле?  Не выдумал ли Славушка эту
ночь? Костры, которые будут светить ему в течение всей его жизни!


        37

     Все заметнее возвращение к порядку.
     Промчались  через  Успенское  наступающие части:  кавалеристы,  пехота.
Какую-то пушку часа три выволакивали из-под горы...
     Война  отошла  куда-то  за  Фатеж,  за  Малоархангельск,  подтягивались
армейские тылы.
     Поздняя осень готовилась вот-вот перейти в зиму,  окончились дожди,  за
ночь смерзлась грязь, тонкий ледок затягивал редкие лужицы, иней серебрил по
утрам желтую траву,  серые облака затягивали небо,  каждую минуту мог  пойти
снег.
     В  такой вот  стылый ноябрьский день  появился еще  один  обоз подвод в
десять,  с большой поклажей,  с ящиками,  с тюками и даже мебелью,  будто не
армейский обоз,  а переселенцы с домашним скарбом. На одной из телег ножками
вверх стол и стулья, на другой - дубовый гроб.
     Обоз  стал  табором перед  волисполкомом.  Красноармейцы поспрыгивали с
телег, составили в козлы винтовки, распрягли лошадей, задали корм, втащили в
помещение тюки и гроб, который при ближайшем рассмотрении оказался шкафом, и
пошли по избам с  просьбой сварить кулеш и согреть на чаек кипяточку,  крупу
приносили свою, а кто пощедрее, так даже угощали детишек сахаром.
     Много ли нужно солдату времени, чтоб обжиться на новом месте?!
     Чуть позднее в двух пролетках прибыли начальники,  в суконных шлемах, с
портупеями через плечо, двое даже с портфелями, и тут же скрылись в здании.
     Славушка с Колькой увидели обоз, едва он выполз из-под горы.
     Пошли в разведку.  Прошли через табор раз,  другой.  На них не обращали
внимания. Прошли еще раз...
     У  входа  в  исполком стоял  часовой,  курносый,  небритый,  невозможно
серьезный.
     - Ну чего разбегались?  -  не выдержал,  прикрикнул он,  когда мальчики
прошли в третий раз.
     - Это какая часть? - полюбопытствовал Славушка.
     - А сами-то кто такие?  -  с подозрением спросил часовой.  -  Видали мы
тут...
     - Мы комсомольцы, - объяснил Славушка.
     - Ну и топайте по своим делам, здесь баловать нечего.
     - А все же что за часть? - повторил Славушка. - У нас, может, дело...
     - Это не часть,  а военный трибунал,  -  строго сказал часовой. - Какие
могут быть у вас к нам дела?
     - Наша  организация молодая,  -  виновато  сказал  Славушка.  -  Может,
литературу какую дадут.
     - Литературу!  -  презрительно сказал часовой.  -  Мы  судим,  а  вы  -
литературу.
     - А в шкапу у вас что? - полюбопытствовал Колька.
     - Дела, - твердо сказал часовой. - Приговора.
     - А какого же вы корпуса?
     - Да что ты все допытываешься?  Кто много знает, рано помирает. Сказано
вам: пошли!
     Мальчики огородами дошли до почты и двинулись к Народному дому.
     Двери заперты и заколочены, но доски кое-где отодраны.
     Славушка пальцем тронул замок.
     - Пора открывать.
     Колька кивнул:
     - Давно пора.
     Обошли  дом,  спустились к  реке.  Холодная вода  неподвижно чернела  в
Озерне.
     - Скоро станет.
     - Где там скоро, - возразил Колька. - Не ране как к рождеству.
     Берегом пошли домой, взобрались по круче, опять мимо исполкома.
     На этот раз у здания какая-то суета.
     Солдаты оживленно переговаривались.
     - И как это подобрался?
     - Обучен, известно!
     - Полковник?
     - Капитан генерального штаба, сам слышал.
     - Не признается?
     - Такой разве признается?
     Часовой заметил их и неожиданно сказал:
     - Шпиона, ребята, поймали, вот какие сегодня дела!
     Колька удивился:
     - Какого шпиона?
     - Известно какого - деникинского!
     - А его что, будут судить?
     - А как же без суда?
     - Что без суда?
     - Без суда немыслимо расстрелять.
     - А скоро будут судить?
     - Вот пообедаем...
     Вдруг со стороны, куда шли войска, появились четыре всадника.
     Молодой,  скакавший впереди,  натянул  поводья,  и  все  четверо  разом
остановились.
     - А ну-ка! Где ваш начальник?
     Но  тот уже торопился навстречу -  во  френче,  в  фуражке,  в  пенсне,
строгий,  немолодой,  утиный нос,  узкие  бледные губы,  такие узкие,  точно
ниточка, фиолетовые чернильные глаза.
     - Начальник отдела Хромушин. Здравствуйте, товарищ комкор!
     - Знаю,  знаю.  Что ж это вы застряли,  товарищ Хромушин?  -  с упреком
сказал комкор. - Штаб куда как далеко, а вы все тащитесь?
     - Дела, товарищ комкор.
     - Занимаем города, изменники ждут суда, а вы где?
     - Задержали шпиона.
     - Какого еще шпиона?
     Хромушин махнул кому-то рукой.
     - Выведите...
     Это был Полеван!
     Торбы на нем нет,  но он в своем неизменном армяке, холстинных портах и
грязной розовой рубахе.
     Вышел меж двух конвоиров,  шел охотно, чувствуя себя предметом внимания
и, видимо, гордясь оказанной ему честью.
     - Да это же Алешка!  -  воскликнул Славушка,  обращаясь и к Кольке, и к
часовому. - Здешний дурачок.
     - Ну да!  -  недоверчиво возразил часовой.  -  А карты чего ж таскает и
дис...  дис...  -  Часовой запнулся. - и дис-ло-ка-цию записывает. Тетрадь у
него нашли...
     Полевана нашли на косогоре,  он лежал на животе и рассматривал площадь.
Его забрали, привели в штаб, обыскали. Нашли в торбе тетрадь, в ней цветными
карандашами вычерчены какие-то  планы,  записаны цифры.  Стали  допрашивать,
арестованный мычит:  "Ны-ны-ны"  да  "гы-гы-гы",  а  потом  вдруг заговорил:
"Смотри,  какая цаца,  бултых, бултых, кому чего дать, антиресно, антиресно,
антиресно..."
     - Хотите допросить? - спросил Хромушин.
     - Нет,  нет...  -  Комкор отмахнулся от Хромушина,  как от мухи.  -  Вы
председатель...
     - Задержали совсем неподалеку,  -  доложил Хромушин.  - Следил за нашим
передвижением.
     - Это  еще  не  доказательство,  -  заметил  комкор.  -  Может,  просто
испугался?
     - Но  при  нем обнаружены кроки,  -  внушительно сказал Хромушин.  -  И
шифр...
     - Какие там кроки?
     - Убедитесь.
     Принесли какую-то тетрадь.  Продолжая сидеть в  седле,  комкор небрежно
перелистал.
     - Какие там кроки, - лениво повторил он. - Я бы его отпустил.
     Хромушин насупился.
     - Вы сами его допросите.
     - Кто вы такой? - спросил комкор.
     - Отвечайте, - сказал Хромушин Полевану. - Вас спрашивают.
     Идиот ласково посмотрел на всадника.
     - Миленький, миленький... - пробормотал он. - Лошадка. Прыг-скок!
     - Я бы отпустил, - повторил комкор. - Впрочем, дело ваше.
     - Нет, надо разобраться, - возразил Хромушин.
     Комкору не  хотелось спорить,  он  все  посматривал в  сторону Критова,
голова его была занята более важными делами.
     - Извините,   нам  некогда,  -  вежливо  объяснил  он.  -  Мне  надо  в
расположение бригады Кропачева... - Он кинул укоризненный взгляд на бивак. -
И поторапливайтесь, пожалуйста. В Понырях полно дезертиров... - Он пошевелил
поводьями. - Поехали?
     Брызнуло грязью, всадники понеслись в Критово.
     - Нет,  так нельзя, - сказал Хромушин, указывая на Полевана. - Отведите
его в  школу,  все надо по закону.  -  Подумал и  добавил через плечо:  -  И
оповестите близлежащих жителей,  суд  открытый,  судим мы  в  воспитательных
целях.
     Полевана повели. Славушка и Колька тоже пошли.
     В классе на задних партах сидели трое старичков и с десяток баб.
     Посередине стол для судей, у стены табуретка для подсудимого.
     Полевана посадили, два конвоира по бокам.
     Быстрым шагом вошел командир комендантского взвода:
     - Прошу встать, суд идет!
     Старички встали, а бабы сидят.
     Вошли судьи:  председатель трибунала и  двое помоложе,  один в суконном
шлеме, другой в фуражке.
     - Прошу снять головные уборы,  -  сказал председатель,  снял  фуражку и
сел.  Двое заседателей тоже сняли и  сели.  Вошла девица в  гимнастерке и  в
сапогах, приготовилась писать.
     Суд начался.
     - Заседание  революционного  военного   трибунала  объявляю   открытым.
Председатель Хромушин Игнатий Виссарионович, члены краском Коваленко Николай
Павлович и  краском Полотеевский Павел Николаевич при секретаре Спесивцевой.
Отводов нет?  -  Но  так как отводов быть не могло,  он тут же продолжил:  -
Слушается  дело  гражданина  Полевана  Алексея,   отчество  неизвестно,   по
обвинению в собирании сведений,  составляющих государственную тайну, в целях
ниспровержения строя рабочих и крестьян. Обстоятельства дела...
     В  поведении Хромушина чувствовалась увлеченность своим делом,  судья -
тот,  что  в  буденновке,  скучая  смотрел в  окно,  а  другой хмуро  слушал
Хромушина, пытаясь разобраться в происходящем.
     Председатель зачитал обвинительное заключение,  можно было  подивиться,
когда он все успел написать.
     В сенях громко хлопнула дверь.
     Жалобно, на всю комнату, вздохнула какая-то баба:
     - Ох-хо-хонюшки...
     Председатель постучал по столу:
     - Прошу соблюдать тишину!
     Баба опять вздохнула.
     - Товарищ  Малафеев!  -  подозвал председатель командира комендантского
взвода. - Примите меры...
     Командир взвода тоже вздохнул и сел за парту.
     - Признаете себя виновным? - обратился председатель к подсудимому.
     Секретарша встала и подошла к Полевану:
     - Говорите!
     Полеван посмотрел ей в глаза и засмеялся.
     - Бултых, бултых, - сказал он. - Помолимся, помолимся...
     - Отлично,  -  холодно сказал председатель. - Продолжаете упорствовать?
Переходим к допросу...
     У Славушки зазвенело в ухе.
     - В каком ухе звенит? - спросил Кольку шепотом.
     - В левом, - немедленно отозвался тот. - Угадал?
     - Ты всегда угадываешь...
     Этот Хромушин зудит вроде комара. Что он делает? Ради чего? Ведь Алешка
дурак,  это все знают и  почему-то молчат,  а  сам Алешка не способен ничего
объяснить.
     Председатель постучал по столу.
     - Прошу соблюдать тишину!  - Он повернулся вполоборота к подсудимому. -
С какой целью вы прятались?
     - Смотрел!
     Кажется, Алешка начал что-то понимать.
     - С какой целью отрастили волосы?
     - Сивый, сивый, а красивый!
     - Ваш  издевательский ответ  только подтверждает,  что  вы  отлично все
понимаете.
     - Смотрю - давлю.
     - Напрасно вы так говорите...
     Полеван встал.
     - Сядьте.
     Конвоиры придавили Полевана к табуретке.
     - Сядьте,  как вас там... Не имею чести знать ваше звание... Что значат
эти цифры? - Председатель помахал отобранной у Полевана тетрадкой.
     - Два да два, три да три...
     - Я  понимаю,  что это выглядит как таблица умножения.  Ну  а  на самом
деле?
     Славушка посмотрел на тетрадь, Хромушин поймал его взгляд.
     - Товарищ Малафеев, - обратился он к командиру комендантского взвода. -
Ознакомьте присутствующих с вещественными доказательствами.
     Малафеев пошел вдоль парт. Бабы заглядывали в тетрадь и виновато качали
головами.  Славушка тоже посмотрел в тетрадь.  Каракули, загадочные рисунки,
таблица умножения...
     - Вы разъясните нам шифр?
     Славушка не мог больше терпеть, поднял руку, как на уроке.
     - Позвольте!
     - А вы кто такой?
     - Прошу вызвать... Как свидетеля.
     - Я спрашиваю вас, кто вы такой?
     - Председатель волостного комсомола.
     - Что вы хотите?
     - Но  он же дурак!  -  с  негодованием воскликнул Славушка.  -  Это все
знают! Я живу здесь год...
     - Это не делает вам чести,  -  строго прервал Хромушин.  - Именно из-за
отсутствия бдительности французский пролетариат утратил в 1871 году власть!
     - Но я даю честное слово!  - горячо перебил Славушка. - Самая настоящая
таблица умножения! Он спер тетрадь у какого-нибудь школьника...
     - Вы сами школьник,  - гневно возразил Хромушин. - Целый год враг живет
рядом с вами, и вы не разобрались...
     - Спросите его!  -  Славушка указал на Полевана.  -  Дважды два, трижды
три...
     Полеван радостно закивал:
     - Два да два, три да три...
     - Я призываю вас к порядку!
     - Кого вы судите?!
     - Малафеев, выведите его прочь...
     - Где же справедливость!
     - Малафеев, выведите...
     Малафеев ухватил Славушку за руку и поволок прочь.
     Судья, тот, что хмурился, неожиданно пожалел Славушку.
     - Ты  иди,  иди,  здесь детям не  место,  -  сказал он мальчику.  -  Мы
разберемся, разберемся...
     - Ты не уходи,  -  сказал Славушка Кольке из-под руки Малафеева.  -  Мы
поговорим...
     Малафеев вытолкнул мальчика из сеней, щелкнул крючком!
     Славушка с горечью посмотрел на церковь.  На зеленый купол,  на тусклый
крест...  Эх,  черт! Сюда бы Быстрова! Он бы не дал Полевана в обиду. А этот
дурак Алешка сидит радуется...
     Мальчик постоял возле школы...
     Холодно!
     Пошел  к   Тарховым.   Верочка  читала,   Наденька  вышивала,   Любочка
музицировала, Сонечка мыла чашки.
     Славушка сел у окна.
     Наденька подивилась:
     - Что вы сегодня такой неразговорчивый?
     Но  тут  народ  потянулся из  школы,  и  Славушка  сорвался  со  своего
наблюдательного пункта.
     Старички,  свернув цигарки,  побрели по  домам,  бабы,  пригорюнившись,
стояли у крыльца.
     Прошли судьи, Малафеев и конвоиры вывели Полевана, подошли солдаты.
     - Исполняйте,  товарищ Малафеев,  - скрипучим голосом сказал Хромушин и
зашагал к исполкому.
     Славушка сразу догадался, что предстоит исполнять Малафееву, и сознание
этого защемило ему сердце.
     Он  бросился догонять этого равнодушного и,  как  все равнодушные люди,
безжалостного судью.
     - Товарищ Хромушин!  -  взывал мальчик.  - Постойте, постойте же, я вас
прошу!
     Хромушин остановился.
     - Неужели вы не понимаете,  что он не виновен? - говорил Славушка. - Он
не притворяется! Честное слово! Его не за что убивать...
     Хромушин улыбнулся, лицо его посветлело, в нем даже проступила доброта.
     - Ты еще очень ребенок,  -  негромко произнес председатель трибунала. -
Совершенно не  понимаешь,  что  такое революционная целесообразность.  Может
быть,  и  не  притворяется.  А  если  притворяется?  Поэтому  целесообразнее
уничтожить.
     У Славушки сдавило горло.
     - Вы... Вы не революционер!
     Хромушин поправил пенсне.
     - Тебя  следует наказать за  дерзость.  Твое счастье -  закон оберегает
подростков...
     Их нагнал судья, что хмурился на процессе.
     - Что же вы? - упрекнул его Славушка.
     - А что я? - хмыкнул судья. - Я голосовал против. Сейчас позвоню к тем,
кто постарше. Не волнуйся...
     А Полеван шагает. Прямой, длинный, в обвисшем армяке, босой. На плече у
него лопата. Его это забавляет, у солдат ружья, и у него что-то вроде ружья.
Солдаты идут, беспорядочно окружив дурачка. Что-то говорят...
     До кладбища с километр, и они быстро проходят это расстояние.
     Мальчики подходят ближе.
     Малафеев оглядывается.
     - Уходите!
     Но ему не до них - хорошо бы успеть до сумерек.
     - Копай! - приказывает он Полевану.
     Тот мотает головой.
     - Копай, тебе говорят, - сердится Малафеев.
     - Не хочу, - разумно отвечает Полеван.
     Мальчики подходят еще ближе.
     - Становись! - кричит Малафеев хриплым голосом. - Становись...
     Непонятно кому кричит - Полевану или солдатам.
     - Рыбалко!
     Рыбалко берет Полевана за плечо и толкает к забору.
     Полеван становится у забора, улыбается, смотрит на солдат. Он ничего не
понимает.  Вероятно, полагает, что это какая-то игра. Позади его, как свечи,
вытянулись белые стволы. Мокрые, несчастные березы.
     - Стой!  -  кричит Малафеев Полевану,  но  тот  и  так стоит.  Внезапно
Малафеев поворачивается и  свирепыми глазами смотрит на мальчиков,  он о них
не забыл.
     - Уходите!  Слышите?  -  Он  кричит так страшно,  что мальчики невольно
пятятся.
     Славушка  не  выдерживает,  бежит  обратно,  добегает  почти  до  самой
канавки, где стоят солдаты, и прерывающимся голосом кричит на Малафеева:
     - Не имеете права! Слышали? Насчет приговора? Еще будут звонить...
     - Ты уйдешь?! - Малафеев достает из кобуры револьвер. - А ну!
     Славушка наклоняет голову и медленно идет прочь.  Он ничего не видит...
И опять слышит неистовый крик Малафеева.
     Оборачивается. Полеван сидит. Преспокойно сидит у забора.
     - Встань, сука!
     Полеван сидит.
     Малафеев не выдерживает:
     - А ну целься! - кричит он.
     Солдаты вскидывают винтовки.
     Славушка отворачивается.
     Слышно несколько беспорядочных выстрелов.  Будто стреляют не по цели, а
просто так, в воздух.
     Судья, тот, что хмурился, показывается на дороге.
     - Отменен, отменен! - кричит он. - Не стреляй!
     Колька и  Славушка бегут к  Полевану.  Похоже,  он пытался поймать пулю
рукой.  Как шмеля.  Ладонь у  него в  крови.  Но он жив!  Сидит и  удивленно
рассматривает свою руку.


        38

     Все в Успенском чувствовали себя,  как после болезни:  становиться надо
на ноги,  а боязно,  нужна рука помощи,  твердая рука, которая возьмет тебя,
очумелого, за руку и поведет, поведет...
     Опять же -  земля.  Как с нею быть? Заново делить или по-старому все, и
как по-старому: по-старому, как до белых, или по-старому, как до красных?
     В  школах тоже  надо начинать занятия -  нужны методические указания и,
между прочим, дрова, откуда их брать и кого занаряжать?
     Оно хоть и война и смена властей,  а человеки,  между прочим, родятся и
умирают и,  между прочим,  женятся, им нравится жениться независимо от смены
властей, а как оформлять это все, одному богу известно.
     В  церкви?..  Советская власть после осьмнадцатого года не  признает ни
венчаний,  ни крестин, как ни купай младенца, но без регистрации в исполкоме
не считается родившимся, а не считается, значит, и земли не причитается, все
в книгу,  в книгу надо записать, не записал покойника в книгу, значит, живет
он, едят тя мухи с комарами!
     Никитин Иван  Фомич не  начинает занятий только из-за  отсутствия дров,
это  человек самостоятельный,  перед  Быстровым особенно головы не  гнул,  а
перед  всякими  проезжими  хорунжими  да  есаулами  тем  более,   этот  ждет
возвращения нормальной власти с достоинством.
     И Андрей Модестович Введенский ждет тоже с достоинством,  даром что сын
благочинного, тоже перед белыми не очень заискивал.
     Слоняется   между   Кукуевкой   и   Семичастной   Виктор   Владимирович
Андриевский, человек просвещенный, санкт-петербургский адвокат, в бога никак
не  верит,  но  его прямо бог спас,  произнеси он на сходе по случаю выборов
волостного старшины свою отличную,  загодя заготовленную речь, и не миновать
бы ему ЧК,  а так,  может, и обойдется, и уехать не может, скажут, убежал, а
куда убежал -  известно, всех Пенечкиных сразу под удар... Сложное, в общем,
у него положение!
     Остальные тоже,  у кого рыльце в пушку - смахивают пушок, а кому нечего
смахивать, не смахивают, не прихорашиваются, так красивы...
     Ждут    Быстрова   деятели   юношеского   коммунистического   движения.
Оказывается,  без Быстрова не  так-то просто определиться,  теряется товарищ
Ознобишин,  года не  прошло,  как создана комсомольская организация,  сам он
председатель волкомола,  Народный дом, можно сказать, почти прибрали к своим
рукам,  школу,  не какую-нибудь там школу вообще,  а свою, Успенскую среднюю
школу,  хоть и со скрипом, на тормозах, но тоже начали поворачивать, по всей
волости взяли на учет батрачат и  не просто на учет,  а  ясно дали понять их
хозяевам, что если ребят будут обижать, то... И при белых тоже не подкачали,
как  могли,   помогали  старшим  товарищам,  никого  не  подвели,  поручения
выполняли... А что дальше?
     Что дальше, хочет он знать!
     Ознобишин не знает.  Никто ничего не знает.  Не хватает Быстрова. Нет в
Успенской волости Советской власти.  Пропала.  Самим,  что ли, организовать?
Ехать в Малоархангельск за директивами, идти в уездный исполком, в укомпарт,
найти,  например, Шабунина... Его, кажется, зовут Афанасий Петрович?.. Так и
так,  мол,  товарищ Шабунин,  время  не  ждет,  положение невыносимое,  пора
налаживать...
     - Вставай, товарищ Ознобишин...
     Вера Васильевна в  школе,  Петя где-нибудь с  лошадьми,  а Славушка еще
может поспать за отсутствием дел.
     Скользкое ноябрьское утро, моросит дождь, за окном черные ветки.
     Павел Федорович расталкивает мальчика:
     - Вставай, вставай, вернулась твоя власть...
     Тут не до расспросов, не до завтрака, штаны в руки - и бегом.
     Точно и  не было белых!  Над исполкомом сине-белая вывеска,  у коновязи
понурые лошаденки, из трубы сизый дымок...
     В  коридоре на  дверях те же дощечки,  все те же мужики,  и  все так же
сидит Дмитрий Фомич, и Быстров на своем месте, и портрет Ленина на своем...
     Все цело, все, как было, снова в волости Советская власть!
     - Приехали?!
     Степан Кузьмич здорово похудел, осунулся, землистый цвет лица...
     - Здравствуй.  -  Протягивает руку, почти не глядя: не рад или Славушка
провинился? - Не уходи, погоди.
     Здесь Данилочкин,  и  Еремеев,  и  Семен,  и  посетителей полно,  вчера
тишина, а сегодня все дела сразу.
     - Сразу  занарядить  подводы  за  дровами  для  школ,  а  пока  обязать
сельсоветы доставить в каждую школу по десять возов соломы. Во всех деревнях
провести сходки.  Товарищу Семину  составить список  коммунистов кому  куда.
Одновременно  пусть  выберут  комиссии,   проверить  потребиловки.   Товарищ
Еремеев,  форсируйте поиски  оружия.  Открыть народные дома,  пусть  готовят
спектакли. Всех коммунистов вечером вызвать на секретное собрание...
     Так можно просидеть до ночи, за день Быстрову не переделать все дела!
     - А  вам,  товарищ  Ознобишин,  провести  завтра  заседание  волкомола,
вызвать всех комсомольцев, будем посылать нарочных, передадут...
     И все, и никаких разговоров, идите и делайте!
     Славушка идет,  пишет повестки, приносит Дмитрию Фомичу, а Быстрова уже
нет, умчался...
     И Дмитрию Фомичу не до Славушки, только знай пиши и пиши!
     Сходить в Народный дом, посмотреть, как там...
     В  коридоре слышен  крик  Еремеева,  слева  его  резиденция,  волостной
военный комиссариат, он орет так, что звенит по всему зданию:
     - Расстреляю! Отдам под суд!..
     Славушка заглядывает в военкомат.
     - Зайди, зайди, товарищ Ознобишин!
     Перед  Еремеевым переминается рыжебородый мужик.  Из  Туровца.  У  него
нашли две винтовки.
     - Откуда? - кричит Еремеев.
     - Нашел...
     - А почему не сдал?
     У печки топчется Трошин,  ему двадцать лет,  живет в Дуровке, учится во
второй ступени, один из самых прилежных учеников.
     Еремеев клеймящим жестом указывает на Трошина:
     - Полюбуйтесь, товарищ Ознобишин: дезертир!
     - Учащийся, - поясняет Славушка. - А учащиеся пользуются отсрочкой.
     - Какой?!  -  вопит Еремеев.  -  Я понимаю,  шестнадцать, семнадцать...
Отечество в опасности, а он задачки решает! Такой лоб...
     Когда  открывали  вторую  ступень,   для  того,  чтобы  вызвать  приток
поступающих,  было объявлено,  что учащиеся второй ступени получат отсрочки,
так  что  формально Трошин  не  дезертир,  но  Славушка  больше  сочувствует
Еремееву: война, не до алгебры.
     - Отдам под суд! - вопит Еремеев.
     - А  не лучше ли послать в  армию?  -  советует Славушка.  -  По закону
Трошин не виноват.
     - Я  ему  покажу  закон!  -  продолжает Еремеев.  -  Чтоб  завтра же  с
вещами!..  -  Машет Славушке рукой и идет к двери. - У меня к тебе секретный
разговор.
     Выходят  на  улицу.  Моросит  мелкий  дождь.  Отсыревшие лошади  понуро
переступают у коновязи. Еремеев останавливается среди площади и стоит, точно
над ним сияет яркое солнце.
     - Вот какое дело. Составь список. Нужны комсомольцы понадежнее. Которых
можно на обыски. Оружие. Хлеб. И вообще. Чтоб не испугались. И на слезы тоже
не поддавались...
     - Когда?
     - К вечеру.
     Военком поправляет на голове мокрую фуражку.
     Еремеева  Славушка  решается  спросить,   почему  они   так   долго  не
возвращались.
     - Где это вы пропадали?
     - Не говори!  - Еремеев ухмыляется. - Ливны всем ворам дивны! Два обоза
отбили.  Не для себя работали,  для государства.  Ну,  и... - Он вздыхает. -
Ранили Степана Кузьмича.
     - Куда?
     - Легкое прострелили.
     - Он же ходит?
     - Поднялся и заторопился сюда...
     Сам Еремеев не удивился этому,  в порядке вещей вернуться при первой же
возможности в строй.
     Славушка  не  прочь  поискать  Степана  Кузьмича,  но  знает,  что  это
бесполезно,  тем  более  что  Александра Семеновна  не  вернулась обратно  в
Кукуевку.
     Весь вечер председатель волкомола сочиняет план работы.
     Утром он ни свет ни заря на ногах,  знает,  что придет раньше всех,  но
товарищи тоже поднялись ни свет ни заря, возле волкомпарта все уже в сборе -
Елфимов,  Саплин,  Сосняков,  Терешкин, кворум, пришли и не члены комитета -
Колька,  Кобзев,  Карпов, только дядя Гриша не пускает их в помещение, ключи
доверяет одному Славе.
     Заходят в свою комнату,  помещение волкомпарта они уже считают своим, у
них уже есть опыт, понимают, что сейчас состоится заседание.
     - Товарищи...
     Но дядя Гриша умеряет их пыл:
     - Степан Кузьмич наказывал не начинать без него...
     Быстров не заставляет себя ждать,  входит вслед за дядей Гришей, он еще
худее и темнее, чем вчера, должно быть, не спал, торопился в Успенское.
     - Товарищи...
     Быстров рукой останавливает Славушку:
     - Не надо, давайте попросту.
     Садится на лавку,  и ребята садятся, сейчас он скажет что-нибудь очень,
очень важное,  и он говорит,  и то,  что говорит, действительно очень, очень
важное.
     Он рассказывает о том,  что происходит в волости,  где что разграблено,
где кто обижен, кто как себя проявил...
     Он  все знает,  мотался отряд по  логам да  огородам,  а  тайн для него
никаких!
     - Побыть с людьми во время вражеского нашествия, - объясняет Быстров, -
это все равно, что в бане вместе помыться, все наружу...
     Всматривается в ребят.
     А Славушка всматривается в Быстрова: что он только о нас думает?
     Быстров морщится. Славушка догадывается: тревожит рана.
     - Бросили вас на глубоком месте, - говорит Быстров. - Заведут ребенка в
воду,  плыви - один ни за что не поплывет, за берег уцепится, а другой идет,
идет,  все смелее,  смелее,  так вот и  в революцию входят,  на вас надежда,
одним коммунистам не справиться.  Прежде всего хлеб; на тех, кто вилял перед
белыми,  особо нажмем,  затем дезертиры, последние люди, не дорожат Родиной,
далее ликбез, без грамоты ничего не построить, и самим надо учиться и других
учить,  прошу вас,  беритесь, завтра сами станете коммунистами, вчера вы еще
были дети, а теперь вы уже взрослые.


        39

     Надо бы в школу, но какие уж тут занятия, есть дела поважнее!
     Война и  школа несовместимы,  но  вот при первой возможности дилинькает
звонок,  Иван Фомич входит в класс, ему безразлично обращение "господа", как
в гимназии, хотя ученики никакие ему не господа, или товарищи, хотя какие же
они ему товарищи,  или ироническое "господа товарищи",  или,  как там их еще
называть, они для него только ученики независимо от возраста и способностей,
маленькие сырые человечки, из которых он лепит не нечто по своему подобию, а
нечто для общества,  частью которого он  тоже является,  его ученики,  и  он
вдалбливает, вколачивает, вбивает в них знания.
     Иван  Фомич  не  устает  повторять  имена  Ломоносова,  Тредиаковского,
Радищева, Державина, Новикова...
     - Гордитесь тем,  что вы  русские,  девятнадцатый век украшение русской
культуры, но и восемнадцатому есть кем похвалиться...
     Он возвращал учеников в  восемнадцатый век,  заставлял заучивать стихи,
которые, казалось, и смешны, и не нужны.
     - Что вы знаете о Василии Кирилловиче Тредиаковском?
     Никто ничего не знает, кроме Славушки:
     - Незадачливый одописец!
     Иван Фомич щурится:
     - А   вы   знаете,   что  Василию  Кирилловичу  Тредиаковскому  русская
литература обязана современным стихосложением,  неизвестно, как бы еще писал
Пушкин, не будь Тредиаковского, гении не рождаются на голом месте...
     Он   стремительно  уходит  и   через   минуту  возвращается,   в   руке
толстая-претолстая книжечка в матерчатом коричневом переплете, едва ли не из
той  самой  библиотеки,   что  растащена  успенскими  мужиками  при  покупке
озеровского имения.
     - Придворных  дам  во  времена  Анны  Иоанновны  наказывали  тем,   что
заставляли заучивать по десять строк "Телемахиды". Слушайте!
     - "Мраком  сомнений  задержан..."  -   Листает.  -  "Тьма  стелется  по
океану..." - Листает. - "Смерть из рядов в ряды металась..."
     Он читает стихи так, точно произносит речь на митинге:

               Горе! Чему цари бывают подвержены часто?
               Часто Мудрейший в них уловляется в сети не чая:
               Люди пронырны, корысть и любящи их окружают;
               Добрый все отстают от них, отлучаясь особно,
               Тем, что они не умеют ласкать и казаться услужны:
               Добрый ждут, пока не взыщутся и призовутся,
               А Государи почти не способны снискивать оных.
               Злыи ж, сему напротив, суть смелы, обманчивы, дерзки,
               Скоры вкрасться, во всем угождать, притворяться искусны,
               Сделать готовы все, что противно Совести, Чести,
               Только б Страсти им удоволить в Самодержавном.
               О! злополучен царь, что толь открыт Злых коварствам:
               Он погиб, когда Ласкательств не отревает,
               И не любит всех вещающих Истину смело.

     - Настоящая гражданская поэзия, не хуже, чем у Некрасова, - годятся эти
стихи для нас?
     Деникин еще  не  добит,  из  Крыма наступает Врангель,  один за  другим
коммунисты уходят на  фронт,  дезертирам не будет пощады,  вечная проблема -
хлеб,  поддержать рабочий класс и сохранить семена,  живем не одним днем,  в
волости не одна школа...
     У  Никитина  одна  школа,   а  у  волкомола  Двадцать,  обо  всех  надо
позаботиться.  Степан Кузьмич покрикивает уже на товарища Ознобишина,  когда
где-то  не  хватает дров  или  учебников,  его  меньше  интересует "Трутень"
Новикова,   чем  трутни,  ворующие  керосин,  предназначенный  для  школьных
занятий.
     Советская власть  как-то  странно  восстанавливалась в  волости.  Будто
ничего не произошло, все как было: те же вывески, те же работники, но за три
месяца безвременья люди  стали понятнее:  один все  уберег,  а  другой всему
поперек!
     Не успели работники исполкома рассесться на своих стульях,  как Быстров
разослал предписание провести в честь второй годовщины Октябрьской революции
митинги в  Успенском,  Корсунском и  Критове,  ораторы будут присланы,  явка
обязательна,  в  случае  ненастной  погоды  перенести собрания  в  школы,  а
Успенское предложено обеспечить еще  спектаклем,  для  чего срочно приглашен
Андриевский.
     Он  появился незамедлительно,  точно за  ним помчался не Тишка Лагутин,
который вместе со  своим мерином дежурил в  тот день при властях в  качестве
вестового,  а будто вызвали его по телефону, хотя в ту пору телефонная связь
не снилась даже деятелям уездного масштаба.
     Не успел Тишка скрыться под горой,  как Андриевский вошел в исполком, и
не прифранченный, как обычно, а в заскорузлом брезентовом плаще с капюшоном,
хотя дождя в тот день и не было.
     Остановился перед Быстровым:
     - Чем могу служить?
     - Спектакль,  -  лаконично сказал Быстров.  - Подготовить торжественный
вечер и спектакль.
     - За два дня! - воскликнул Андриевский. - Сие невозможно.
     - Меня это не интересует, - холодно возразил Быстров. - Для большевиков
нет ничего невозможного.
     - Но я не большевик...
     - Это мы хорошо знаем. Придадим в помощь комсомольцев!
     - Лучше без них.
     - Как угодно, но чтоб спектакль был.
     - Что-нибудь  возобновим  из  старого,   за  два  дня  новый  поставить
немыслимо.
     - А что именно?
     Служитель муз задумался:
     - Если "Без вины виноватые"?
     Быстров смутно помнил:  какая-то  слезливая история о  незаконном сыне,
которого находит какая-то актриса...
     - А что-нибудь политическое нельзя?
     - Пока еще товарищ Луначарский не обеспечил.
     - О  Степане Разине ничего нет?  -  Быстров мобилизовал свою память:  -
"Борис Годунов"!
     Андриевский опешил:
     - Почему именно "Годунов"?
     - Как же: Смутное время, Россия, народ...
     - Народ там безмолвствует,  - сухо сказал Андриевский. - Да и не найдем
столько народа...
     Быстров отступил: все-таки этому... актеру... ему и карты в руки...
     - А почему виноватые?..  - Он имел в виду "Без вины виноватые". - Будет
хоть как-то соответствовать... моменту?
     - Торжество  справедливости!  -  Служитель  муз  снисходительно обозрел
политического деятеля. - Правда жизни...
     - Ну делайте как знаете,  -  согласился Быстров, - Но чтобы спектакль у
меня был!
     На митинг к исполкому мало кто пришел,  собрались работники исполкома и
комсомольцы,  праздник пришелся на  понедельник,  у  всех дела,  а  объявить
приманки ради  какой-нибудь  животрепещущий вопрос вроде  передела земельных
участков или  дополнительной хлебной  разверстки Быстров не  захотел,  -  не
стоило смущать умы лишними тревогами.
     Зато вечер удался на славу,  народу набилось в Нардом видимо-невидимо -
первый спектакль после возвращения Советской власти. Пришла вся Семичастная,
да  и  из  Успенского немало  пришло,  вся  молодежь,  и  мужиков  собралось
достаточно, на всякий случай: не объявят ли чего нового?
     Степан   Кузьмич  произнес  пламенную  речь,   пели   под   фисгармонию
революционные песни, и супруги Андриевские старались петь громче всех.
     А  на  следующий день  Славушку и  Елфимова,  который стал заместителем
Ознобишина потому,  что жил рядом с Успенским,  в Семичастной,  пригласили в
волкомпарт.
     - Пора вам обзавестись своей канцелярией, - объявил им Быстров.
     Писаниной в  Успенской партийной организации ведал  Семин,  Быстров для
того  и  вызвал мальчиков,  чтобы Семин обучил их  канцелярской премудрости:
списки, анкеты, протоколы, входящие, исходящие...
     Сам Быстров собирался в Малоархангельск.
     - Что-то я тебе привезу, - загадочно пообещал он.
     Вернулся  через  два  дня,  встретил  Славушку  под  вечер  и  повел  в
волкомпарт.
     Позвал  дядю  Гришу  и  велел  зажечь лампу-"молнию",  которую зажигали
только на время партийных собраний.
     За окном шел дождь.  На столе ярко горела лампа,  и  стены белели как в
больнице.
     Степан Кузьмич отпер сейф,  достал небольшой сверток,  положил на стол,
сел.
     - Нет, ты не садись, - сказал он Славушке, когда тот сел.
     Достал из кармана кителя крохотную книжечку в красной бумажной обложке.
     - "Товарищ  Ознобишин Вячеслав  Николаевич",  -  прочел  он,  раскрывая
книжку.  - Стаж с августа тысяча девятьсот девятнадцатого года... Поздравляю
тебя,  получил твой  билет в  уездном оргбюро РКСМ.  В  силу  исключительных
обстоятельств, чтоб не отрывать тебя от работы, доверили мне. Засчитали стаж
не  с  мая,  когда  создали  организацию,  а  с  момента прихода деникинцев,
считают,  что в этот момент ты определился как комсомолец...  - Он подвернул
фитиль,  прибавил света,  развернул сверток, рассыпал по столу комсомольские
билеты.  - Шестьдесят три. Товарищ Ознобишин, вручаю вам билеты и анкеты под
вашу ответственность.  Мне предложили десять билетов.  "Деревенская молодежь
вступает с трудом",  -  сказали.  "Только не в нашей волости", - ответил я и
попросил все.  В  наличии оказалось шестьдесят три.  Теперь дело  за  тобой,
каждый билет  должен найти  своего владельца.  Документы храни  в  партийном
сейфе...
     Славушка  хотел   сказать  Быстрову  тоже   что-нибудь  значительное  и
торжественное:  что этот билет... что борьбе... что всю жизнь... Но не смог.
Собрал билеты, завернул, положил обратно в сейф. Свой билет сунул за пазуху.
Взглянул на Быстрова, тот кивнул и задул лампу. Постучал в стену дяде Грише:
мол, ушли.
     Дождь кончился. Небо тяжелое, мрачное. Поблескивают в темноте лужи.
     Степан Кузьмич притянул к себе Славушку за плечо и пожал ему руку:
     - Теперь ты комсомолец по всей форме.


        40

     Славушка собирался в школу, хотя окончательно еще не решил, идти или не
идти, занятия в школе все-таки личное дело, а тут ликбез, всеобуч, книги...
     Книги теперь в России не продаются, а распространяются, тюками приходят
по  разнарядке в  волость,  распределение книг доверено по  совместительству
Ознобишину,   -   их  столько,   что  в  каждой  деревне  можно  открыть  по
избе-читальне.
     Возню с книгами прекратило появление дяди Гриши.
     - Степан Кузьмич кличет...
     Какие уж тут занятия!
     Быстров деловит и торжествен,  рядом Дмитрий Фомич Никитин, как всегда,
с ручкой за ухом, когда не пишет, а слушает разговор.
     - Товарищ  Ознобишин,  вы  командируетесь  в  Корсунское,  -  объявляет
Быстров будничным голосом.  -  Революция не  для  того изгоняет буржуазию из
дворцов, чтоб они пустовали, локомотив истории не может простаивать...
     Что ж, Славушка готов двигать Историю!
     - Поедешь в Корсунское, осмотришь усадьбу и дом, - переходит Быстров на
прозу.  - Бывшие хозяева самоликвидировались, имущество разворовали мужики и
не сегодня-завтра начнут тащить окна и двери.  Здание следует сохранить. Для
народа.  Это дело мы  решили поручить комсомолу.  Тебе предлагается выехать,
осмотреть и сообразно местным условиям использовать дворец...
     - Открыть избу-читальню! - радостно предлагает Славушка.
     Быстров задумывается. Дмитрий Фомич лукаво взглядывает на мальчика.
     - Не велика ли изба?
     - Избу можно,  -  соглашается Быстров. - Но для нее достаточно флигеля.
Есть тенденция под  потребиловку пустить или для проживания вдовых солдаток.
Но я думаю, такое здание должно двигать культуру...
     Славушка понимает Быстрова с полуслова:
     - Дмитрий Фомич, мандат готов?
     Никитин передает бумажку Быстрову.
     - Подвода сейчас придет...
     После его ухода Дмитрий Фомич говорит Быстрову:
     - Вы  как бог:  он  женщину из  ребра,  а  вы из ребенка хотите сделать
политика. Дите. Деникина еще не добили, а им танцы лишь и спектакли...
     - Консервативные воззрения у вас,  -  отвечает Быстров.  - Мальчик меня
понял.
     В  Корсунском Славушка  прежде  всего  идет  к  председателю сельсовета
Жильцову.
     Жильцов из зажиточных мужичков,  все выжидает,  против Советской власти
не выступает, но и не так чтобы за нее, присматривается.
     - Господский дом заперт?
     - Местами заперт, а местами не заперт...
     - Так вот я занимаю этот дом!
     - Как так?
     Славушка предъявляет мандат.
     - Так,  так,  -  задумчиво бормочет Жильцов и медленно вслух читает:  -
"Ознобишину Вячеславу  Николаевичу поручается  оформить  национализацию дома
помещиков Корсунских..."
     Длинный  ключ  от  парадных дверей,  украшенный завитушками из  бронзы,
висит у Жильцова на гвоздике под божницей.
     Он отдает его так, точно вручает завоевателю ключ от крепости.
     - Баба с возу - коню легче, теперь ни за какую утварь не отвечаю...
     - А мебель какая-нибудь сохранилась?
     - Есть кой-что...
     От Жильцова Славушка идет к Соснякову.
     Иван Сосняков -  секретарь комсомольской ячейки.  Он очень беден.  Мать
его -  вдова,  у него братья и сестры,  Иван -  старший, земельный надел они
получили только после революции, прежде мать работала на людей.
     Иван старателен и завистлив, он никогда хорошо не жил и презирает всех,
кто хорошо живет.
     Славушка стучит в маленькое тусклое оконце.
     - Войдите! - начальственно откликается Сосняков.
     В  избе  голо,  щербатый стол  и  узкие  доски вместо скамеек,  наглухо
приколоченные вдоль стен.
     Но сам Иван за столом на позолоченном стуле,  обитом малиновым атласом,
выводит на листке из тетради колонки каких-то цифр.
     - Здравствуй, Ваня.
     - Здорово, Слава.
     - Чего это ты подсчитываешь?
     - Сколько у кого из наших кулаков спрятано хлеба.
     - А откуда ж ты знаешь?
     - Можно сообразить. А ты чего к нам?
     - Поручение волисполкома. Собери-ка собрание ячейки.
     - Когда?
     - Через час, через два, как успеешь.
     - А где - в школе или сельсовете?
     - Не там и не там. В господском доме.
     - Жильцов не позволит.
     - Нам? Да у меня уже ключ! Ты собирай ребят, а я прямо на усадьбу...
     Ворота сорваны,  аллея  завалена снегом,  кособоко стоят клены и  вязы,
величествен строй столетних лип.
     Славушка скользит по  насту,  поднимается по ступенькам на крыльцо,  но
парадные двери не  открыть,  замок заржавел или сломан,  по  сугробам обошел
дом, стекла кое-где выбиты, недавно здесь обитали, а сейчас запустение...
     Вот еще дверь...  Заперта!  Не через окно лезть...  Дальше. Похоже, что
кухня.  Снег  утоптан,  валяются остатки  хозяйственного инвентаря.  Корыто.
Кадушки. Дверь чуть отошла. Не заперта...
     Славушка шел  по  комнатам.  Дом  хоть  и  деревянный -  ширь,  размах,
красота.  Пустынно  и  просторно.  Особенно просторно от  того,  что  пусто.
Быстров прав: мебель разворована. Но кое-что сохранилось. Некоторые вещи так
велики, что не вместятся ни в какую избу, а поломать не успели...
     Книжные шкафы от  потолка до  пола.  Паркетные полы  затоптаны,  сплошь
побурели от грязи.  Здесь мыть,  мыть...  Кое-где на полках еще стоят книги.
Диваны во  всю стену.  Поломанные стулья.  Такие же,  как стул у  Соснякова,
только без ножек. Бильярд, хоть сукно и содрано...
     И в пустом-пустом зале - рояль! Никем не тронутый, сияет белый рояль!
     Затаив  дыхание,  Славушка  поднял  крышку.  Тусклые  клавиши  казались
мертвыми. Пальцем ударил по одному, по другому. Звуки задребезжали и умерли,
едва отнял палец...
     Бедный  замерзший инструмент!  Славушка вздрогнул.  До  чего  холодно и
неуютно. Глупая затея собирать сюда комсомольцев...
     Но  ведь  именно здесь  они  должны все  изменить!  Он  опять ударил по
клавишам.  Он  умел наигрывать два  мотивчика,  "Чижика" и  "Собачий вальс".
"Чижик" кое-как получался: "Чижик-пыжик, где ты был..."
     Вернулся к  книжным шкафам.  Продолговатые томики  в  желтых  обложках.
Французы! Потому-то никто и не взял.
     От книжек его оторвали шаги...
     Сосняков шаркал валенками по  грязному паркету,  за  ним шествовала вся
ячейка.
     Впрочем,  не вся.  В Корсунском девять комсомольцев,  а Сосняков явился
сам-семь.
     - А где ж еще двое?
     - Не нашел...
     Вот  они,  те,  кому предстоит все переделать в  Корсунском.  Сам Иван.
Упрямый, настырный, от работы никогда не отлынивает. Но характер... Дроздов.
Беленький, как девочка. Сын кулака, ушел от отца, живет у тетки, отца видеть
не хочет.  Вася Левочкин. Бесценный Вася Левочкин. Гармонист. Достаточно ему
прийти на собрание, и вся молодежь тянется за ним. Еще двое парней. Славушка
не знает их фамилий,  должно быть, недавно вступили в комсомол. Две девушки.
Две подруги. Таня, сестра Левочкина, и Катя, дочка учительницы Вишняковой.
     - Товарищи, мы сейчас проведем собрание ячейки...
     - В таком-то холоде?
     Если Ознобишин предложит, Сосняков обязательно возразит.
     - А почему не в сельсовете?
     - Потому что всегда будем здесь заседать, дом этот теперь за нами...
     - Как за нами?
     - Вот об этом и поговорим...
     Сосняков все равно стоит на своем:
     - Однако  мерзнуть нечего.  Сперва  натопить,  а  потом  уж  всякие там
доклады...
     - Такой домище?
     Все же Сосняков уводит с собой всех парней...
     Розовые тени бегут по стенам.  В  камине весело полыхает огонь.  Ребята
нанесли хвороста, сучьев, штакетника. Из бильярдной притащили диван - "во-от
такой длиннины!". Сидят на нем как воробьи.
     - Товарищи, международная обстановка...
     Славушка  докладывает  о  международной  обстановке.   О  положении  на
фронтах.  Без  этого не  начинается ни  один  доклад.  Даже о  помощи вдовам
красноармейцев. Даже о постановке спектакля.
     - Волостной исполком поручил нам  решить вопрос об  использовании этого
здания...
     - Открыть коммуну!
     - Народный дом!
     - Расселить нуждающихся...
     - Библиотеку...
     - Общежитие для сирот...
     У  каждого свое предложение.  Все прекрасны,  все продиктованы желанием
использовать этот громадный дом как можно лучше.
     На чем остановиться?  Славушка быстро думает. Глупо ставить предложения
на  голосование.  Не  для того его командировали в  Корсунское.  Надо самому
найти  правильное  решение  и  навязать  собранию.  Так  поступает  Быстров.
Навязать и проголосовать. Осуществлять решение придется ведь этим ребятам.
     - А  я  думаю,  самое правильное открыть в  этом доме школу.  Настоящую
большую школу с хорошими учителями.  Помещений хватит для всех классов. А во
флигеле, в пристройках поселить учителей...
     Катя  Вишнякова  захлебывается  словами,  голосок  тоненький.  Славушке
кажется,  что  это  то  самое,  на  чем  следует  остановиться;  Быстров дал
установку: такое здание должно двигать культуру, быстро двигать...
     - Мы  все сходимся на том,  что надо двигать культуру.  А  как двигать,
когда сами некультурные? Нам подучиться, и тогда...
     - Думаешь,    для    движения   культуры   недостаточно   революционной
сознательности? - придирчиво возражает Сосняков. - А почему ж все культурные
идут против Советской власти?
     - А  они уж  не такие культурные,  -  возражает Слава.  -  Богатые,  но
некультурные!
     - Вся интеллигенция против Советской власти!
     - А Ленин - не интеллигент?
     - А что с того?
     - А Ленин - самый культурный!
     - Разве я против него?
     - Так в чем же дело?  Вот и откроем школу.  Второй ступени. Школу имени
Ленина!
     Это всем нравится.
     - Иван, голосуй!
     Он, конечно, голосует, и все, конечно, голосуют за школу.
     - Теперь, товарищи, самое важное...
     Вот почему Быстров любит Славушку: в нем задатки организатора, важно не
только  принять  хорошее  решение,   но  и  осуществить,   сообразить,   что
практически можно сделать.
     - Прежде всего подумаем об  учителях,  их  не так просто найти.  Однако
учителя знают друг друга.  В Корсунском сколько учителей - пять? Пригласить,
объяснить, попросить помощи...
     Сосняков обрушивает на докладчика свою иронию:
     - Решаем, и тут же за чужую спину?
     - А почему,  ты думаешь, разбили Деникина? Коммунисты приняли решение и
подняли весь народ.  Даже царских офицеров привлекли, которые захотели пойти
с народом. Это тебе неизвестно? Привлечь возможно больше людей...
     - Слышишь? - запальчиво повторяет Таня. - Как можно больше народу!
     - Теперь дрова.  Всем  организоваться на  заготовку дров.  Считать себя
мобилизованными на  это дело,  -  продолжает Славушка.  -  И  еще -  вернуть
мебель. Среди голых стен не развернешься. Всю мебель пораскрали.
     - Как ее вернешь?
     - Очень просто.  Завтра с утра всем комсомольцам и комбедовцам пойти по
домам и отобрать.
     - Не дадут.
     - Я   предупрежу  Жильцова.   Оставить  мебель   у   вдов,   в   семьях
красноармейцев и у самых-самых бедняков.  У остальных все обратно. Вплоть до
конфискации хлебных излишков.  За похищенную мебель.  И особенно собрать все
книги.
     Долго обсуждают, как и у кого собирать мебель...
     Тьма занавесила окна.  Сосняков отыскал на кухне коптилку с  керосином.
Пламя  над  фитильком чуть  подпрыгивает.  Желтеют лица.  Оранжевые блики от
горящего хвороста прыгают по стенам.
     Все разговорились, согрелись, чувствуют себя как дома.
     Катя подошла к роялю.
     - Можно?
     - Попробуй.
     Она играла стоя, сперва "Собачий вальс", потом еще какой-то...
     Кажется,  даже рояль отогрелся,  не  так  дребезжит,  как  под пальцами
Славушки.
     - Ты разве умеешь играть? - удивляется Сосняков.
     - Мы потанцуем, - говорит Катя. - Вася, сыграй нам.
     - Он баянист, - назидательно произносит Сосняков.
     - Как-нибудь, - просит Катя.
     Левочкин неуверенно коснулся клавиш, попытался подобрать тот вальс, что
играла Катя.
     Девушки  кружились,  Дроздов стоял  у  дивана,  смотрел во  все  глаза,
Славушке  казалось,  что  Дроздову тоже  хочется  танцевать,  но  он  боится
осуждения  Соснякова.   Двое   парней,   чьих  фамилий  Славушка  не   знал,
подбрасывали в камин сучья.
     Сосняков подвинулся к Славушке.
     - Ты это из-за меня затеял? - спросил он.
     - Что?
     - Насчет мебели.
     - Почему из-за тебя?
     - Чтоб я принес свой стул...
     Славушка совсем забыл, что у Соснякова стул из помещичьего дома.
     - Какие глупости!  - воскликнул он. - И потом, ты можешь не возвращать,
мать у тебя вдова...
     Он  отстранился  от  Соснякова,  не  хотелось  сейчас  разговаривать  о
каком-то стуле.
     Он думал о будущем. О том, что будет здесь через несколько лет. Даже не
через несколько лет,  а совсем скоро. Просторный помещичий дом. В нем комнат
тридцать.  А  жила одна семья.  Всего три  человека.  Что они делали в  этих
комнатах?  А  теперь здесь откроется школа.  Будет не  меньше ста  учеников.
Будут играть на этом рояле. Танцевать...
     Потом подумал, что станется с этими ребятами, которые только что решили
открыть здесь школу.  Этого он не знал.  Про Соснякова, впрочем, знал. Знал,
что им придется еще столкнуться...
     Ему хотелось, чтобы этим ребятам, которые находятся сейчас рядом с ним,
было хорошо в жизни. Он знал, что у них у всех длинный путь. Кто-то проведет
всю свою жизнь в Корсунском, а кто-то покинет родное село, чтобы никогда уже
сюда не вернуться.  Кто-то будет долго и упорно учиться,  а кто-то всю жизнь
ходить за плугом.  У каждого особая,  своя собственная судьба. Но что именно
суждено каждому из этих ребят, Славушка угадать не мог...
     Ничего он  еще не  знал,  не мог даже предугадать,  что случится с  ним
самим  в  жизни.  Багровые блики  метались по  белым  стенам.  Поблескивал в
темноте рояль.  Левочкин играл  все  увереннее,  двое  парней подбрасывали в
камин сучья,  Дроздов влюбленно смотрел на кружившихся девушек,  и  Славушке
ужасно, ужасно хотелось, чтобы всем им было хорошо в жизни.


        41

     Славушка провел в  Корсунском три  дня.  Между собранием комсомольцев и
заседанием  сельсовета,  где  официально  постановили  ходатайствовать перед
волисполкомом об открытии в селе средней школы,  он не имел ни минуты покоя.
Хотя Сосняков и  голосовал за открытие школы,  и  голосовал вполне искренне,
Славушка все время ощущал какое-то скрытое противодействие с его стороны.
     На собрании комсомольцы решили с утра поговорить с учителями.  Учителей
Сосняков решил вызвать в помещичий дом,  с утра послал за ними девчонок. Как
только Славушка об этом услышал, побежал к Ивану.
     - Ученики учителей не вызывают.
     - На этот раз мы руководители!
     - А  иногда  не  худо  руководителям поклониться  руководимым.  Это  же
хамство,  давно  ли  ты  у  них  учился,  а  теперь  развалишься в  кресле и
вызовешь...
     - Ты меня креслом не попрекай!
     Тьфу, Славушка совсем забыл...
     Но одного Ознобишина Сосняков к учителям не пустил,  пошли вместе,  и в
разговоре с ними был вежлив и дипломатичен.
     Учителя обрадовались: такой дом - сила!
     Потом собрали в сельсовет всех членов комбеда.
     - Есть   категорическое  указание   волисполкома  собрать   расхищенное
имущество...
     Указания не было, но идея была правильная, комсомольцы и члены комитета
бедноты пошли по дворам отбирать помещичью мебель.
     Сосняков разбил всех на группы, затем исчез и первым появился на улице,
волоча свой стул, отпрокинутый сиденьем на голову.
     - На,  получай,  -  зловеще пробормотал он, поравнявшись со Славушкой у
сельсовета.
     - Это не  мне,  и  тебе необязательно сдавать по  своему имущественному
положению...
     Все же Иван поступал правильно, показывал всем пример.
     Жена Жильцова не хотела отдать трюмо.
     - На что оно вам?
     - Как ты не понимаешь, тетя Феня, таков порядок...
     - Чтоб вам ни дна ни покрышки!  -  Стукнула обухом колуна по зеркалу. -
Не придется вашим девкам смотреться.
     Славушка тут  же  вручил предписание.  Как уполномоченный волисполкома.
Гражданину Жильцову.  Немедленно сдать  десять  пудов  хлеба.  В  возмещение
ущерба.
     Жильцов уклонился от  участия в  "мероприятии",  околачивался где-то  у
соседей, а тут сразу примчался домой.
     - Не жирно?  Такие зеркала в Туле и в Орле за полпуда отдавали,  а вы -
десять пудов!
     - Можете  не   вносить.   Степан  Кузьмич  сам  приедет.   Или  пришлет
Еремеева...
     - Откуда вы только взялись на нашу голову!
     Отсыпал-таки все десять пудов, сам вешал и сам отвез зерно все в тот же
злополучный дом.
     - Мышей кормить!
     - Убережем, - утешил его Сосняков. - До первого продотряда.
     Учителя согласились взять дом под свое наблюдение, комсомольцы занялись
приведением его в порядок.
     Можно и домой!
     Жильцов   воспользовался  оказией,   посадил   Ознобишина   к   старику
Тихомирову, ехавшему в исполком хлопотать о разделе имущества с сыном.
     Выехали за околицу, ветерок продирал до нутра.
     - Прикройся тулупом,  - пожалел мальчика Тихомиров. - А то не довезу до
Быстрова его гвардию!
     Славушка съежился под тулупом, как котенок.
     Ничто не нарушало зимнего безмолвия:  ни шелест парящей птицы, ни шорох
падающего снега,  ни  даже  дыхание сонной  земли.  Волнами катятся сугробы,
тонут в  лощинах и  ложбинах и  вновь возникают в туманной дали.  Серебрится
укатанная дорога,  да  темнеют то тут,  то там зеленовато-коричневые конские
котяки.  Растопырили ветви  придорожные ветлы,  то  выстроятся  в  ряд,  как
поставленные в строй рекруты, то собьются в кучу, подобно судачащим бабам. И
так от деревни до деревни - сугробы, да ветлы, да нескончаемый санный путь.
     Солнце клонится к  западу,  розовое,  как спелая боровинка,  и  розовые
полосы  чередуются  с  черными  тенями,  напоминающими бесконечный убегающий
назад частокол.
     На  востоке уже  пылит предвечерний ветерок,  предвещая ночную поземку.
Как  вспугнутый зайчишка,  взметывает он  сухой снежок,  припадает к  долу и
опять мчит туда, где небо окрасила таинственная прозелень.
     Зимний день...  До чего ж  ты короток,  зимний день!  Блеснуло морозное
солнце,  рассыпалось алмазными искрами,  и вот уже день тускнеет,  меркнет и
воровато бежит прочь...
     Старик Тихомиров всю дорогу сетовал.
     - Нет,  теперь всему крышка,  - сам с собой рассуждал он. - Теперь, как
дите родится, сразу надо топить. Как щенка!
     - Какое ж дите так тебе досадило?
     - Собственное,  -  пожаловался Тихомиров. - По прошлому году женился, а
уже выделяется.  Да я бы ему овцы не дал...  - Кнутовищем постукал кобылу по
бедру. - Как полагаешь, начальник, много ему выделят?
     - Поровну.
     - Чего? Я всю жизнь горб натирал, а ему половину имущества?
     Помолчали.  Лошаденка трусила.  Славушке дремалось, да и старик начинал
дремать.
     - Нет,  Совецкой власти не продержаться, - встрепенулся Тихомиров перед
Успенским. - Каюк!
     - Что так?
     - Да хоть из-за тебя. Уж ежели никто не идет на службу, и дитев навроде
тебя ставят начальниками, у комиссаров труба...
     В исполкоме полно посетителей, однако Быстров сразу замечает мальчика.
     - Замерз?
     - Не шибко.
     - Садись докладывай, как вы там распорядились?
     - Собрали комсомольское собрание, единогласно приняли резолюцию, привез
с собой.
     - И что же вы там единогласно решили?
     - Открыть  школу  второй  ступени,  собрать инвентарь,  учителя обещали
списаться с коллегами из города...
     Быстров хохочет, откидывается на спинку дивана, с торжеством смотрит на
Никитина.
     - А  ты  говорил!  Я  знаю,  что  делаю!  Молодежь  -  сила!  Не  боюсь
довериться...
     Дмитрий Фомич сунул ручку за ухо.
     - А бюджет? Жалованье-то учителям из чего платить?
     Быстров не унывает.
     - Натурой,  натурой!  Огороды выделим. Выпросим средства. Не может того
быть, чтобы на школу не нашлось...
     Дмитрий Фомич не осмеливается возражать,  берет в руку ручку, задумчиво
осматривает перо и неодобрительно смотрит на Славу.
     - Н-да, Степан Кузьмич, ребенок и есть ребенок, что с него взять!


        42

     Сумерки заполняют комнату,  точно клубы табачного дыма, собеседники как
бы  отдаляются друг от  друга.  Их трое -  Быстров,  Дмитрий Фомич и  Слава.
Собственно,   разговаривают  Быстров  и   Дмитрий  Фомич,   Слава  сидит  на
подоконнике и  с  любопытством прислушивается к  тому,  как Быстров лениво и
будто нехотя,  а  на самом деле непоколебимо отражает доводы Дмитрия Фомича,
такие разумные, осторожные, диктуемые жизненным опытом старого крестьянина.
     Разговор шел о переделе земельных наделов по всей волости.  Быстров вот
уже  как с  месяц пригрозил вызвать весной землемера и  перемерить всю землю
для того,  чтобы заново нарезать мужикам земельные участки в  соответствии с
их действительным семейным положением.
     Дмитрий Фомич не  стал возражать ему на заседании исполкома,  но стоило
им остаться наедине,  - Славушка в счет не шел, - как Дмитрий Фомич принялся
отговаривать Быстрова.
     Заложив по  старой писарской манере ручку  за  ухо,  -  Славушка всегда
дивился,  как  это  Дмитрию  Фомичу  удается  не  запачкаться  чернилами,  -
секретарь волисполкома аккуратно рассовывал по  папкам  лежавшие  перед  ним
бумажки  и,  попыхивая короткой трубочкой,  выговаривал Быстрову добродушным
тоном:
     - Мужики только-только на ноги становятся,  а вы опять хотите все вверх
тормашками...
     Быстров недовольно смотрел на Дмитрия Фомича.
     - Так ведь несправедливо же.
     - Правду  искать,  досыта  не  наедаться,  -  степенно возразил Дмитрий
Фомич. - Всех голодных не ублаготворишь.
     Быстров покачал головой.
     - Один  за   войну  всю  семью  растерял,   а   земли  на  десять  душ,
блаженствует,  у  другого семья разрослась,  а  земли на две души,  куда это
годится?
     - Вы всю экономику в волости нарушите, - убеждал Дмитрий Фомич. - Те, у
кого  земля,   окрепли,   они-то  и   обеспечивают  государство  хлебом,   а
безземельных наделить, как-то они еще с землей справятся...
     - Значит, заботиться о кулаках?
     - При  чем  тут  кулаки,  -  досадливо отмахнулся Дмитрий  Фомич.  -  О
государстве должны мы заботиться. Из Орла только и слышно: давай да давай, а
у кого взять?  Начнете передел,  не похвалят,  государству хлеб нужен,  а не
справедливость.
     - Не слушай его,  - повернулся Быстров к Славе. - Советское государство
без справедливости жить не может, без правды нам хлеб не в хлеб.
     Дмитрий Фомич крякнул.
     - Эх, Степан Кузьмич...
     - Меня не переговоришь, - сказал Быстров. - Землемер весной будет.
     Дмитрий Фомич встревожен и растерян:
     - Значит, старый мир разроем до основанья, а там как бог даст?
     - Разроем и построим,  -  сказал Быстров.  -  И не как бог даст,  а как
говорит наука.
     - Не похвалят вас за это, - сказал Дмитрий Фомич.
     - А я и не жду похвал,  - сказал Быстров. - Сколько добра ни делай, при
жизни спасибо не услышишь, разве что помянут когда-нибудь после смерти.
     - Нет,  Степан Кузьмич,  загибаете не туда и загибаете против своего же
авторитета, - сказал Дмитрий Фомич с ласковой укоризной. - Для чего затевать
еще одну революцию?
     - Вторая революция нам ни к чему, революцию мы в семнадцатом сделали, а
теперь только укрепляем.  -  Быстров провел ладонью по столу.  - Укрепляем и
расширяем.
     Дмитрий Фомич усмехнулся мягко, необидно.
     - Привыкли вы во всем действовать с размахом,  а того не замечаете, что
здесь своя Успенская волость, которой мировая революция...
     Быстров добродушно подсказал:
     - Ни к чему?
     - Да оно бы,  пожалуй,  и ни к чему, - согласился Дмитрий Фомич. - Нам,
мужикам, что нужно: побольше землицы - и все.
     - А ты лично давыдовской земли что-нибудь получил? - равнодушно спросил
Быстров.
     Он имел в виду земли Давыдова,  богатейшего помещика, владевшего землей
неподалеку от Успенского.
     - Получил, - ответил Дмитрий Фомич. - Десятин пять, должно быть. А что?
     - Так разве без мировой революции ты бы ее получил? - сказал Быстров. -
От землицы вы все не отказываетесь,  а  мировая революция вам и  впрямь ни к
чему!
     - Оно и так и не так,  - сказал Дмитрий Фомич. - Мы бы эти пять десятин
и без революции заимели бы.
     - Купили бы?
     - Купили, - согласился Дмитрий Фомич. - И даже с меньшими хлопотами.
     - Вы бы купили,  -  в свою очередь,  согласился Быстров.  - Вы в кулаки
вылезали,  да  и  сейчас  от  них  недалеко.  А  вот  каково было  Ореховым,
Стрижовым, Волковым?
     - У  вас  все,  кто работает,  кулаки,  -  ответил Дмитрий Фомич.  -  А
Стрижовы,  да и Волковы спокон веку не работали и не будут, ко мне же завтра
придут свою землю в аренду сдавать.
     - А вы тому и рады?  -  сказал Быстров, не повышая голоса и как бы даже
не сердясь.  -  А  чем Стрижов или хоть тот же Волков будет ее обрабатывать?
Сохой?  А  за лошадкой к вам же приди,  поклонись,  а осенью и половину овса
отдай, верно?
     - Так землемер же их лошадями не наделит?  -  возразил Дмитрий Фомич. -
Сидели бы дома, не шатались по городам, были бы и у них лошади.
     - Лошадьми наделю их я,  - сказал Быстров. - Или, правильнее, Советская
власть.
     - Откуда же  вы  их  возьмете?  -  не без язвительности спросил Дмитрий
Фомич.  -  Пролетариат сам лошадьми нуждается, скорей на колбасу пустит, чем
мужикам даст.
     - А  я у тебя возьму,  -  спокойно сказал Быстров.  -  Одну оставлю,  а
другую возьму.
     Дмитрий Фомич глубокомысленно посмотрел на Быстрова.
     - На такое дело закон нужен,  Степан Кузьмич,  хотя бы вы и действовали
ради мировой революции.
     - А это нам недолго,  -  насмешливо возразил Быстров.  -  За ради дела?
Закон будет моментально!  Пишу Ленину, и через пару дней будем иметь декрет.
Пожалуйте,  товарищ Никитин,  вот вам и закон:  председатель Совета Народных
Комиссаров Ульянов - Ленин.
     Дмитрий Фомич усмехнулся.
     - Ну,  это уж вы,  Степан Кузьмич,  немножко того. Быстровых, извините,
все же много, а Ленин - один: там государственные соображения!
     Быстров негромко засмеялся.
     - А ты что ж думаешь, Быстровы действуют совсем уж без государственного
соображения?
     - Нет, зачем же...
     - Быстров понимает,  что  это  такое  -  написать Ленину,  -  продолжал
Быстров.  -  Даже написать Ленину и то надо иметь...  -  Он постучал пальцем
себе по лбу.  -  С бухты-барахты не напишешь.  - Мгновение помолчал. - А что
касается лошадей, - добавил он уверенным тоном, - лишних лошадей мы все-таки
заберем, и безлошадным дадим, и середняку оставим...
     - А кулаку? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич.
     Быстров нахмурился.
     - Ну  а  что  касается кулака,  это  особый разговор,  -  жестко сказал
Быстров. - С кулаком у нас война.
     Дмитрий Фомич засопел трубочкой.
     - И когда ж думаете в трубы трубить?
     Быстров не понял.
     - Как вы говорите?
     - В трубы,  говорю,  -  пояснил Дмитрий Фомич.  - Победу, говорю, когда
думаете праздновать?
     - До  победы еще  далеко,  -  медленно произнес Быстров.  -  Еще  очень
далеко,  это я понимаю.  Война будет длительная, трудная, вы меня дураком не
считайте.
     - Но победа-то будет? - серьезно спросил Дмитрий Фомич.
     - А кто же начинает войну,  не веря в победу?  - ответил ему Быстров. -
Победа будет, нет такой силы, которая могла бы остановить революцию, но...
     - Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич! - прямо-таки с отцовской теплотой
вырвалось у Дмитрия Фомича. - Хорошо писали на бумаге, да забыли про овраги!
     Быстров усмехнулся.
     - А по ним ходить, хотите сказать?
     Он  привстал с  дивана,  оперся  обеими  руками о  стол  и  посмотрел в
сгущающуюся темноту,  туда,  где  смутно  белели  изразцы  кафельной  печки,
посмотрел так,  точно в этом сумраке раскрывалось перед ним далекое будущее,
вплоть до собственной смерти.
     - Знаю,  - сказал он и еще раз сказал: - Знаю. Много еще чего будет. То
он нас, то мы его. Война будет пострашнее, чем с Деникиным. И крови будет, и
слез...  И крови и слез,  - повторил Быстров и почти с мукой выкрикнул: - Но
ведь не отступать же?
     Он  опять  сел,  привалился  к  спинке  дивана.  Славушка  с  нежностью
посмотрел на  Быстрова.  На черной коже дивана смутно выделялась его голова.
"Умная,  решительная и родная голова,  - мысленно сказал себе Славушка и тут
же подумал: - Почему родная? Почему Быстров кажется мне таким родным?"
     Быстров молчал,  и  Дмитрий Фомич  молчал.  Потом  Дмитрий Фомич встал,
прошел по комнате к печке, с легким кряхтеньем опустился на корточки, открыл
дверцу,  грубой мужицкой рукой пригреб к  краю топки горстку золы,  подул на
нее,  выбрал не погасший еще уголек и,  перебрасывая его с ладони на ладонь,
положил уголек в потухшую трубку, раскурил, бросил уголек обратно, аккуратно
прикрыл дверцу и вернулся на свое место.
     - Так,  так,  -  негромко сказал он,  глотая дым частыми глотками. - Не
обидьтесь на меня,  мужика,  Степан Кузьмич, за поперечное мнение, вы хоть и
моложе меня,  однако видели в  жизни побольше,  но попомните то,  что я  вам
скажу: отступать вам придется скоро. Вы сами, Степан Кузьмич, здешний мужик,
хоть  и  лезете  в  баре,  -  продолжал Дмитрий Фомич.  -  Вы  нутром должны
понимать,  что за страшная сила русский мужик, с нею совладать невозможно. Я
уважаю Ленина,  он наш, российский, Россию понимает и любит, большевики худа
народу не желают,  и ваша прямота для меня тоже очевидна, но мы с вами вышли
уже  из  того возраста,  когда веришь в  сказки и  во  всякие там  кисельные
берега...
     В  его  голосе  прозвучала даже  не  отцовская,  а  дедовская  какая-то
теплота,  он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно
смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед
ним  расстилалось такое  знакомое  и  известное  ему  во  всех  подробностях
Успенское.
     - Вот  Вячеславу Николаевичу простительно верить  в  мировую революцию.
Он,  конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста,
но  ведь  он  же  мальчик,  ребенок еще,  ведь  меня  всеми  огнями  жги,  а
приверженности моей к  сохе не  выжгешь,  я  свою Гнедуху в  могилу с  собой
положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить?
     Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк.
     В комнате совсем стемнело.  Стояла такая тишина,  что Слава слышал, как
бьется его сердце.
     Быстров пошевелился,  и  Славушка скорее  уловил,  чем  услышал,  ответ
Быстрова.
     - Можно, - ответил Быстров шепотом.
     Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ.
     - Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы
это знаете.  Я наперекор большевикам не иду,  но,  поверьте мне, сам товарищ
Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите.
     Быстров опять глотнул воздуха,  выпрямился за столом и  спокойно,  так,
как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с
учениками, сказал:
     - Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком
не допустили,  запомните и вы меня:  наша партия не отступит. Владимир Ильич
Ленин никогда не отступал,  может,  там,  наверху, и есть люди, которые рады
отступить,  но отступления не будет.  Я  скажу даже больше:  на жизнь Ленина
могут покушаться,  хоть и страшно об этом подумать,  но правду его не убить,
всех коммунистов не убить...
     Дмитрий Фомич вдруг засуетился,  засуетился еще  до  того,  как Быстров
договорил,  принялся запихивать в  ящики стола папки с  бумагами и  запирать
ящики ключами,  которые висели у  него на одной связке с ключами от домашних
сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с
бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел
к выходу.
     - Вы  меня  извините,   Степан  Кузьмич,   -  проговорил  он  на  ходу,
устремляясь к  двери.  -  Совсем было  запамятовал.  Сегодня на  селе  сход,
подводы будут наряжать за  лесом для школы,  не придешь,  не посмотрят,  что
секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься.
     - А ты чего молчишь?  -  спросил Быстров мальчика.  - Сидишь и молчишь,
точно мышонок?
     - Так я  с  вами...  -  Слава сконфуженно запнулся.  -  Так я же с вами
согласен!
     - А  если согласен,  -  сказал Быстров уже с  раздражением,  -  чего же
молчишь?  -  Он укоризненно покачал головой.  - Так, брат, не годится. Ежели
согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.


        43

     Приближался  двадцатый  год.   Слава   Ознобишин  ездил  по   деревням,
организовывал комсомольские ячейки,  открывал избы-читальни, искал у кулаков
хлеб,  ссорился с  учителями...  С  учителями здорово ссорился!  Они  хотели
обучать  детей.  Только.  А  Слава  именем  революции  требовал,  чтобы  они
устраивали митинги,  выступали с лекциями,  ставили спектакли.  Да и мало ли
чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика
была ни к чему.
     По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе.
Но мировой!  Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой
революции.
     Как-то  Саплин  задержался в  Успенском,  он  чаще  всех  наведывался в
волкомол по делам,  связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты,
все батрачата искали его в исполкоме.  Быстров даже распорядился отвести ему
место в  земотделе,  -  засиделся до вечера,  не успел к  себе в Критово,  и
Слава,  хоть и  с нелегким сердцем,  можно ждать язвительных замечаний Павла
Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
     Саплин лежал  на  лавке,  на  каких-то  тряпках,  постеленных Надеждой,
подложив под  голову  подушку  Славы,  принесенную из  комнаты,  посматривал
черными  маслеными глазами  на  Федосея,  сожалея,  возможно,  что  тому  не
четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
     - Хочешь,  взыщу с  твоего хозяина пудов десять хлеба?  -  предложил он
вдруг Славе.
     Слава  оторвался от  сборника  одноактных пьес,  подбирал репертуар для
школьных спектаклей.
     - Какого хозяина?
     - Этого...
     Саплин кивнул на  дверь,  и  Слава  понял,  что  имеется в  виду  Павел
Федорович.
     - Какой же он мне хозяин?
     - Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит...
     - Не вмешивайся, пожалуйста.
     Слава  поморщился:   Саплина  постоянно  приходится  осаживать,   Слава
предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
     - А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?
     Саплин потянулся, попросил:
     - Подай-ка воды...
     Напился, поставил ковшик на стол.
     - Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю
в партию, получу должность, женюсь...
     Слава  ничего не  сказал в  ответ,  не  хотел  ссориться,  вместо этого
обратился к Федосею:
     - А ты, Федосыч, счастлив?
     - Ясное дело,  - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. -
Все мое при мне.
     Ах,  Федос Федосович!  И  ведь он  прав!  При нем его жена и  его чуни,
сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами...
     Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился
в кухне,  того и след простыл,  но Павел Федорович,  оказывается,  не только
знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
     - Чего ж отпустил товарища без завтрака?  - спросил он. - Слыхал о нем,
башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
     Новый  год  Вера  Васильевна неизменно  встречала  с  сыновьями,  такую
традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин.  К встрече он всегда покупал
шипучую ланинскую воду и,  к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот
раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то  напиток из  сушеных вишен,  а  к
вечеру сбила суфле из белков и варенья.
     Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
     Совсем  стемнело,  когда  появился  Быстров.  В  бекеше,  перешитой  из
офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
     - Извиняйте, за Славушкой!
     Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
     - Как же так...  Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в  новогоднюю
ночь?
     - О нет!  - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить
Новый год со мною и Александрой Семеновной!
     Вера  Васильевна облегченно вздохнула,  Новый  год  ее  сыновья  всегда
встречают с нею.
     Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
     - Мама... Я не знаю...
     Он  уже решил ехать,  она это поняла,  но мало того,  ему еще хотелось,
чтобы мать одобрила его решение.
     - Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай...
     У крыльца переминался буланый жеребец,  запряженный в розвальни,  зимой
Степан Кузьмич мало езживал на  Маруське,  берег ее,  но  и  жеребец неплох,
Быстров не любил тихой езды.
     Два тулупа валялись в розвальнях,  Быстров закутал Славушку,  закутался
сам,  и  только снег  полетел от  копыт,  доехали до  Ивановки меньше чем  в
полчаса.
     Александра Семеновна встретила Славушку  у  дверей,  ввела,  раскутала,
посадила у печки.
     - Я соскучилась по тебе.
     У стены свежесрубленная елка,  без украшений, без свечей, только хлопья
ваты набросаны на ветки.
     В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
     - Спит?
     - Спит.
     Все как было.  Только над столом фото в  рамке,  моложавый офицер,  усы
колечками, дерзкий взгляд.
     - Мой отец...
     Сама Александра Семеновна все переходит с  места на место,  то у  стола
постоит,  то у печки,  то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится,
но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
     Стол накрыт к ужину:  сало,  огурцы,  винегрет, все аккуратно нарезано,
разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
     - И еще курица.
     - Пируем!
     - И пирог.
     - Съедим!
     Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
     - Выпьем?
     - За что?
     - За  генерала!  -  Быстров посмотрел на  фотографию.  -  За генералов,
которые пошли вместе с народом.
     Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
     После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
     - Это я тебе. Вроде подарка.
     Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
     - Из Корсунского,  -  объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях
полным-полно. Вся княжеская жизнь...
     Слава принялся перебирать бумаги.
     Семейная переписка русской аристократической семьи.  Письма, написанные
столетие назад,  и  письма,  написанные во  время  последней войны,  письма,
посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта...
     Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
     Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
     Протянул карточку Александре Семеновне.
     - Что это? - поинтересовался Быстров.
     - Меню царского ужина.
     - Что же ели цари?
     - Седло дикой козы. Спаржа. Парфе...
     - За дикими козами и  мне приходилось охотиться,  -  похвастался Степан
Кузьмич. - А вот парфе...
     - Что такое парфе?
     - Что-то вроде мороженого...
     - Парфе у тебя нет?
     - Есть овсяный кисель...
     Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
     - Давай, давай!
     Кисель чуть горчил,  запивали его холодным молоком,  и кисель показался
не хуже царского парфе.
     Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
     - Тоже в какой-то степени наше прошлое.
     Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
     - А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
     - Княгиня теперь в Питере...  -  Быстров нехорошо усмехнулся.  - Давали
возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне...
     После  смерти  Алеши  Степан  Кузьмич  резко  изменил свое  отношение к
Корсунским,  сперва мирволил,  добром поминал свою  службу у  них,  а  после
нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости
"в двадцать четыре часа".
     - Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю,
говорю:  "Что  же  это  вы  натворили?"  А  она  мне:  "Вот что  делает ваша
революция!" -  "А что она делает?" -  спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это
же вы,  -  говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять,
что такое в нашей среде принципы..."
     Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
     - А теперь по домам.
     Пошел за лошадью.
     Александра Семеновна тоже оделась.
     - А ты куда? - удивился Быстров.
     - С вами...
     Ему понравилась эта затея,  он закутал и Славушку и жену в тулупы,  сам
стал в санях на колени и помчал.
     Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
     Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в
доме Астаховых.
     Славушка постучал по стеклу,  за окном кухни кто-то завозился, зашаркал
в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
     - Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.
     Слава тихо  вошел в  комнату.  Луна лила в  окна призрачный белый свет.
Петя весело посапывал,  точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло
блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
     Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла.
Славушка  наклонился и  поцеловал  руку.  Мама  не  шевельнулась.  Спит  или
обиделась?..
     Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но
и  сквозь  одеяло  слышал,   как  постукивают  за  стеной  часы:   "Тук-тук,
тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год.


        44

     Февральские тени бегут за  окном,  то  серые,  то  голубые,  вспыхивает
солнце и,  дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к
лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням,
когда можно не идти в школу.
     Вера Васильевна выходит в галерейку.  Все идет своим чередом. Бегает по
двору  Надежда,   постукивает  где-то  молотком  невидимый  Федосей,  что-то
заколачивает или  приколачивает,  стучит ножом  в  кухне  Марья  Софроновна,
готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..."
     Вера  Васильевна дышит  чистым воздухом,  которого обычно не  замечает.
Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
     В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
     - Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда.
Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях,
так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На
будущее прошу не рассчитывать...
     Павел  Федорович с  минуту  стоит,  точно  ждет  каких-то  вопросов или
возражений, и выскальзывает за дверь.
     Вера Васильевна ставит ведро на стол.
     - Вот вам, ребята, и сахарок.
     - Что ж, дели, - говорит Славушка.
     - То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить?
     -