оте отыскал дверь в баню. Принес из предбанника попону, ощупью нашел полоз, залез по ступенькам на верхнюю полку. Постелил, лег. Не страшно, а одиноко. Думалось почему-то не о Быстрове, а о маме. Ничего, завтра он как-нибудь даст о себе знать. Захотелось заплакать, до того одиноко. Нечаянно всхлипнул, сказалось нервное напряжение. Припомнились события минувшего дня, полезли в голову посторонние мысли. Мальчик подогнул ноги, шмыгнул носом и заснул. 26 Когда Славушка выпрыгнул из окна, всех, кто находился в штабе, на мгновение охватило оцепенение. Раньше других пришел в себя Шишмарев, он привык к треволнениям войны и почти без промедления сообразил, что произошло. Встретил милого культурного мальчика, да еще чем-то похожего на собственного сына, потянуло к семье, вообразил, что мальчик испытывает такие же чувства! Свалилась, как снег на голову мирным жителям, толпа утомленных и обозленных солдат, нарушила мирное течение жизни, все перебаламутила, а подполковник Шишмарев, командующий этой толпой, почему-то должен возбуждать у кого-то симпатии... Затмение усталого ума! Нисколько не нужен мальчику какой-то там Евгений Антонович Шишмарев. Мальчик подослан. Большевики привлекают на свою сторону зеленую молодежь... Шишмарев тут же подскочил к окну, выхватил револьвер и крикнул: - Стреляйте же, стреляйте! И прапорщик Численко, и Ряжский без промедления кинулись вдогонку. Но мальчишка растворился во тьме и был таков! Шишмарев озверел: попадись ему сейчас под руку этот милый мальчик, он бы его пристрелил. На выстрелы прибежал вездесущий Кияшко. В расстегнутом кителе, без фуражки. - Я вас предупреждал... На поиски не оставалось времени, на рассвете полк выступает. Речь могла идти только о возмездии. Кияшко предложил сжечь Астаховых: дом, амбары, сараи - словом, все. В пылу гнева Шишмарев готов был согласиться, но тут в комнату ворвался Павел Федорович. - Да вы что, в уме? - возопил он. - Жечь своих?! Шишмарев сразу взял себя в руки. - Вы откуда взялись? - Из соседней комнаты! - взвизгнул Павел Федорович. - Очумели вы, что ли? Или этот паршивец помутил вам рассудок?! - Вы о чем? - О том, что жечь хотите! - Подслушивали? - Да как же не подслушивать?! Я в своем дому, и меня жечь... - Это еще не решено, - сказал Шишмарев. - Ваш племянник обокрал штаб. - Да какой он мне племянник! - завопил Павел Федорович. - Пришей кобыле хвост, вот он кто мне! Привез брат, подобрал их голодных... Какое я имею к ним отношение? - А вот найдите мальчишку! - вмешался Кияшко. - Тогда поверим вам... - Да где ж я его возьму? Он рад меня сжечь! Разве генерал Деникин за то, чтобы жечь помещиков? - Но ведь вы не помещик, - сказал Шишмарев. - Вы кулак, торгаш... - А кулаки Деникину разве враги? - Не кричите, - сказал Шишмарев. - Лучше помогите найти. - Мне он не исповедовался, - не без насмешки уже отозвался Павел Федорович. - Спросите мать, может, она знает... - Правильно! - подхватил Кияшко. - А ну, Астров, позвать! Астров нашел Веру Васильевну в галерее, она стояла и вслушивалась в темноту. Астров тронул ее за плечо. - Просят... - Да-да, - тотчас отозвалась Вера Васильевна. - Я понимаю. Вошла в зал, несмело улыбнулась. Шишмарев всегда любезен, а на этот раз не предложил сесть. - Вы знаете, что сделал ваш сын? - Нет. - Похитил важные бумаги. Вера Васильевна пожала плечами. - Где он? - Не знаю. Тут опять вмешался Кияшко: - Мы поведем вас по селу, и вы будете его громко звать. - Нет, - сказала Вера Васильевна. - Значит, вы с ним заодно? - Нет. - Тогда помогите его найти. - Нет. - Да что вы заладили нет и нет? - рассердился Шишмарев. - Он у вас лжец, вор и обманщик! - Нет. Кияшко гадко усмехнулся. - А вы... - Ротмистр, без оскорблений, - вмешался Шишмарев. - Все-таки она женщина... - Она такая же предательница, как ее сын, - ответил Кияшко. - Астров, выведите ее и посторожите. И вы тоже уйдите, - приказал он Павлу Федоровичу. Астров застыл у двери, шутки с Кияшко плохи. Вера Васильевна и Павел Федорович безучастно поглядывали на Астрова. Только Вера Васильевна ушла куда-то в себя, а Павел Федорович старался не пропустить ни слова из того, что говорилось за дверью. - Преступление не может быть оставлено без возмездия, - сказал Кияшко. Шишмарев не ответил. - Передайте ее в контрразведку, - сказал Кияшко. - То есть вам? - спросил Шишмарев. - Вот именно, - сказал Кияшко. - Она не виновата, я уверен, - возразил Шишмарев. - Она не знала. - Это не имеет значения, - сказал Кияшко. - Я устрою так, что мальчишка найдется. - Каким образом? - недоверчиво спросил Шишмарев. - Очень просто, - сказал Кияшко. - Оповещу Успенское и Семичастную: если к десяти ноль-ноль Вячеслав Ознобишин не явится с повинной, его мать будет повешена. - Но она не будет повешена? - спросил Шишмарев. - Будет, - сказал Кияшко. - Если преступник не явится, я повешу его мать, иначе население перестанет верить в неотвратимость наказания. Наступило молчание, кто-то не то пальцем, не то карандашом долго постукивал по столу. Павел Федорович прислушивался уже совсем откровенно, не обращая внимания на скачущего Астрова. - Делайте как знаете, - устало согласился Шишмарев. - Штаб выступит на рассвете, не хочу видеть, как будут вешать невинную женщину, оставлю вам взвод охраны, закончите и нагоните нас в Скворчем. - Вот что, Астров... - Кияшко указал на Веру Васильевну. - Отведете ее в амбар, а ключ принесете мне. По поручению Павла Федоровича Надежда отнесла Вере Васильевне хлеба и огурцов, просунула в щель под дверью, посочувствовала, утешила как могла. Вера Васильевна попросила прислать Петю. Громадный двор наполнен шорохами, тенями, опасностями. Петя выскочил из дома, осмотрелся... Вот что наделал этот дурак Славка! Петя не знал, что натворил брат. Что-то взял, убежал, опять какая-то новая фантазия. Но ведь не все же будут относиться к нему, как мама. А маму арестовали. Из-за Славки. Петя слышит, как дышат коровы в коровнике. Жуют себе и жуют. На ступеньке у крыльца часовой. Даже без винтовки. Сидит себе и попыхивает цигаркой. - Ты что, мальчик? - Ничего. - Гуляй себе... Вот Петя и гуляет. Перед часовым. Тот не обращает внимания на мальчика. Петя делает зигзаг к сараю. Прямо против коровника белеет амбар. Дверь на замке, а ключи в кармане у Кияшко. Петя перебегает лунную дорожку. Обитая железом дверь отходит внизу. Петя ложится на землю, приникает лицом к щели и кричит шепотом: - Мамочка! Мама! - Я здесь, здесь, - слышит он совсем рядом. Мама ласковыми пальцами притрагивается к его лицу. - Петелька мой... Мама может долго говорить нежности, а ведь могут подойти и прогнать. - Славу не поймали? - Ну что ты! - Постарайся его найти. Сходи к его приятелям, где-нибудь он прячется. Ночью он не мог далеко уйти. Скажи, чтоб не появлялся, пока белые не уйдут из села. За меня пусть не боится. Это все пустые угрозы, чтобы выманить Славу. Мне ничего не сделают. А его со зла могут убить. А если Слава выдаст себя, это меня действительно убьет... Пете тоже жаль Славу, мама все очень хорошо понимает. - Хорошо, мам. - Не медли... Луна обмывает серебряным своим светом крыши, деревья, заборы, все такое белое, точно в театре, нельзя поверить, что кому-то сейчас грозит какая-то опасность. - Петелька... Как необыкновенно мама произносит его имя! - Иду, иду... - Погоди... Он подчиняется, мама притрагивается к его лицу пальцами. - Прощай, миленький... Петя пробегает мимо часового и сворачивает к Ореховым. Там уже знают: Славка чего-то набедокурил, и в отместку Веру Васильевну пригрозили утром повесить. Коля сидит в углу, закутанный в отцовскую свитку. - Колька, пойдем? - зовет Петя. - Сбегаем к Ваське? - Никуда он не пойдет! - кричит мать. - Своего горя хватает! Приходится Пете одному бежать к Левочкиным, к Тулуповым, к Терешкиным... Везде уже знают, что Веру Васильевну повесят, если Славка утром не явится с повинной. Домой Петя вернулся за полночь. Проходя через площадь, увидел солдат, вбивавших в землю столбы. Сперва не сообразил, но, увидев, что меж столбов прибивают перекладину, догадался... В зале горел свет, там не спали. Петя хотел сказать маме о безуспешности поисков, но едва вышел на галерею, как услышал окрик Кияшко. Под утро в штабе поднялась возня, выносили тюки, выступали в поход. - Ну, с богом, - услышал Петя голос Шишмарева, - стукнули стульями, хлопнула дверь, и наступила тишина. Петя побежал на Поповку. Стесняться не приходилось, постучал к Тарховым, обошел все дома, всех дьячков, всех сторожей... Напоследок заглянул к Введенскому. Введенский тоже не видел Славу, но, когда Петя сказал о поручении Веры Васильевны, попросил Петю подождать в кухне. Что-то разбудило Славушку, а что, он не мог понять. Тусклый рассвет пробивается сквозь крохотное оконце. На дощатом потолке висит большая капля воды. Славушка прислушался. Тихо. Лишь шуршит что-то за стеной. Ветерок ли постукивает о крышу ветвями рыжей рыбины, воробьи ли шмыгают и тюкают клювиками по застрехам... Крадется кто-то снаружи. Андрей Модестович тоже, оказывается, не спит. В руках у него тарелка с хлебом и кувшинчик с молоком. - Как спалось? Поешьте. - Да я не очень... Хлеб несвежий, волглый, а молоко такое холодное, что озноб по телу. - Ничего не слышно? - Как не слышно, - иронически откликается Андрей Модестович. - Приходили ночью, спрашивали - не видел ли я вас. - А сюда никто... - А зачем им сюда? Никто и не предполагает, что вы можете ко мне забрести. Что-то мнется Андрей Модестович, ничего не говорит и не уходит. - Вы что-то хотите сказать? - Да, - решается тот. - Пройдемте в дом... Совсем светло. Зеленый бодрый мир. Травы, кусты, деревья - все покрыто росой, все мокрое, свежее, утреннее. Осторожно пробираются по узкой тропинке к дому. В столовой у Введенского беспорядок. Как всегда. Что-то он уж очень торжествен. - Видите ли... Степан Кузьмич запретил вам с кем-либо встречаться. Сказал мне: "Вы за него отвечаете. В крайнем случае возьмите ружье и стреляйте, но сохраните мне мальчика". Славушка дергается. Его считают ребенком... - Я дал слово вас уберечь и хочу уберечь. Однако бывают исключительные обстоятельства, и я считаю своим долгом... Вас разыскивает брат. Он обежал все Успенское, всю Семичастную... Вот в чем дело! Быстров велел никого к нему не допускать, а Введенский хочет сделать исключение для Пети. Очень кстати. Петя и передаст маме, что все в порядке. - Дело в том, что вашу мать... - Андрей Модестович поправляется: - Веру Васильевну должны сегодня повесить. - Что-о?! - После того, как вы... После вашего побега... В штабе поднялся переполох. Уж не знаю, что там произошло, но Веру Васильевну посадили в амбар и объявили: если вы утром не явитесь, вместо вас будет повешена ваша мать. Я считаю своим долгом довести это до вашего сведения. Лично я не сумел бы жить на свете, зная, что мог спасти свою мать и ничего для этого не сделал. Поэтому я вас не задерживаю. Хотите видеть брата, я позову, хоть и не сказал ему, что вы у меня? - Сколько сейчас времени? - Казнь в десять. Сейчас восьмой... - Позовите. При виде брата Петя шмыгнул носом. - Слав! - Я все знаю. - Мама велела сказать, чтобы ты ни за что не показывался. Она сказала, ей ничего не сделают. - Значит, маму поведут на казнь, а я в это время буду прятаться в бане? Петя отвел глаза. Он не верит, что Славушка или мама могут умереть, ему жалко обоих. - Иди, - говорит Славушка брату. - К амбару ты можешь подойти? Скажи маме, пусть не беспокоится. Я не приду. Петя умоляюще смотрит на брата. - Слав! - Иди. Проходит мимо Пети, открывает дверь в кухню. Введенский стоит у окна. - Андрей Модестович, я пошел, - торжественно объявляет Славушка. - Скажите Степану Кузьмичу, я не нарушил ни одного его приказа. Но на этот раз не могу. Вот он и на аллее! На последней аллее своей жизни. Он революционер, а революционер должен жить с чистой совестью. Бедная мама! Думает, что они не осмелятся. На все осмелятся! Шишмарев добрый, а ведь открыл же стрельбу, когда Славушка выпрыгнул с планшетом. Война есть война. Славушка прибавляет шагу. Кияшко нетерпеливый человек, всякое может случиться. Славушка не сомневается, что исполнение приговора возьмет на себя Кияшко. Скучная какая сейчас сирень. Славушка уже не увидит, как будущей весной заполыхают ее лиловые гроздья. "Надо торопиться. Чуточку, конечно, боюсь, но маму я люблю сильнее. Они обязательно спросят, где планшет. Может быть, даже будут пытать. Все равно я ничего не скажу". Славушка не замечает, как начинает бежать. Расстреляют его или повесят? Быстров пожалеет его или не пожалеет? Как не пожалеть! Комсомольцев сейчас по всей волости человек десять, не больше. В такое время каждый коммунист дорог. Славушка сразу подойдет к Кияшко. "Можете меня казнить, - скажет. - Вон он я, перед вами!" 27 Появись у людей уверенность, что Советская власть не вернется, Быстрову было бы труднее скрываться, но его повсюду принимали и прятали, одни из уважения к нему самому, другие из страха перед Советской властью. Но как бы там ни было, скрываясь и подвергаясь опасности, Быстров по-прежнему чувствовал себя в волости хозяином. Всех коммунистов он объединил в отряд, их было немного, человек десять, трех инвалидов отправил в эвакуацию, а двое просто отбились, оказались в трудное время балластом. В общем это было одно из тех военизированных соединений, из которых впоследствии образовались отряды частей особого назначения. Коммунисты, подобно Быстрову, прятались по избам, овинам и гумнам, а в теплые ночи - по логам и перелескам. Но стоило белогвардейцам где-либо пригрозить крестьянам расправой, как тут же появлялся отряд Быстрова. Большого урона белым не причинял, но его мгновенные появления и исчезновения порождали среди белых беспокойство. Впрочем, отряд творил по временам суд и расправу: если кто-нибудь, не дай бог, выдавал семьи красноармейцев и коммунистов, таким человечишкам Быстров спуску не давал, двоих особенно подлых доносчиков расстрелял, а у других отбирал зерно, скот, домашние вещи и раздавал отобранное имущество беднякам. Естественно, что Быстров был хорошо осведомлен, что и где происходит в волости... Получив от мальчика планшет, Быстров уже через полчаса рассматривал его содержимое. Добыча была не столь значительна: во всяком случае, не стоила ничьей жизни, обычная оперативная трехверстка. Самое разумное было бы переслать бумаги в штаб Тринадцатой армии, отступающей под натиском деникинцев, могло случиться, что карта пригодится... Но на какое-то время забота о спасении Славушки и его матери отодвинула на задний план остальные дела. Положение вещей ясно. Полк выступал, это стало очевидным с вечера. Однако до того, как покинуть Успенское, решено казнить Веру Васильевну Ознобишину. Ее заперли в амбаре. На площади поставили виселицу. Быстров не сомневался, узнай об этом Славушка, он явится к белым. Поэтому Введенскому было запрещено говорить о чем-либо мальчику. Но нельзя допустить и гибели Веры Васильевны. Быстров приказал быть наготове и, когда осужденную поведут на казнь, попытаться ее отбить. Но тут вмешался заведующий земельным отделом Данилочкин, рассудительный хозяйственный мужичок. - А если снять часового, открыть амбар да увезти поперек седла? - Там такие замки! - А ключи на что? - Ключи у белых. - Никогда не поверю, чтобы у Астахова не было вторых ключей. Так и порешили. Быстров идет в дом, Астахова берет на себя. Остальным собраться за церковью. Зайцеву с лошадью ждать за астаховским овином. Небо стало сереть, вот-вот брызнет рассвет, когда Степан Кузьмич пробрался в кухню к Астаховым. - Здравствуй, тетка, - позвал он Надежду. Та не раз видела Быстрова, обомлела, даже присела на скамейку со страху. - Позови хозяина, - приказал Быстров. - Да тихо, чтоб никто ничего. Сила Быстрова заключалась и в том, что он умел верить людям. Надежда была из тех простых русских баб, у которых отчаянные мужики всегда вызывали восхищение. Она прошла в кладовую, где ночевал Павел Федорович. Он не спал, все прислушивался к тому, что происходит в штабе. - Дело есть, зайдите... Надежда зря не позовет. Павел Федорович пошел за ней на кухню и обомлел не меньше своей кухарки. - Здравствуйте, - сказал Быстров. - Времени у меня мало. Понимаете? - Понимаю, - подтвердил Павел Федорович. - Перестреляю кого смогу, но начну с вас. Быстренько, вторые ключи от амбара. - Нет их у меня... - Павел Федорович помотал головой. - Все ключи позабрали. Быстров усмехнулся. - Так я вам и поверю. Хотите быть целым, несите ключи, я вас не выдам. Павел Федорович колебался лишь несколько секунд. Быстров поиграл маузером. - Предупреждаю еще раз: войдет кто вместо вас, стреляю, а пристрелят меня, не позднее сегодняшнего вечера Еремеев отправит вас вслед за мной. - Об этом можно не говорить, - пробормотал Павел Федорович, аккуратно прикрывая за собой дверь. Надежда тоже смотрела на дверь во все глаза, забыв о своей печке. Но вот дверь приоткрылась, и... показался все тот же Павел Федорович. - Вот... - Он положил на стол два ключа. - От обоих замков. Все? - Все, - подтвердил Быстров. - Мне только одно удивительно, почему вы сами не выпустили жену своего брата? - А я в чужие дела не мешаюсь, - возразил Павел Федорович. - Жена не моя, а хозяйство мое, я рисковать не намерен. Быстров насмешливо взглянул на Астахова: - Хозяйство у вас тоже не навечно... - Смотрите, - напомнил Павел Федорович. - Я вас не видел и ничего не давал. - Не волнуйтесь, - успокоил его Быстров. - Я их вам скоро верну. Не успел дойти до сторожки, как возле исполкома послышался шум, белые выступали из Успенского. Постучался к Григорию. - Что происходит? - Выступают. - А это? Быстров указал в сторону виселицы. - Останется ихний ротмистр с солдатами, сделают свое дело... Быстров заторопился к церкви. Весь отряд в сборе. - Выступают. Как пройдут примерно Кукуевку, Семин и Еремеев поднимут стрельбу. Где-нибудь за почтой. Отвлекающий маневр. А ежели белым вздумается меня преследовать, прикройте... Не спеша зашагал через дорогу. И все же вздрогнул от неожиданности, едва раздались выстрелы. Подошел к амбару, отомкнул один замок, отомкнул другой, откинул болты, позвал: - Товарищ Ознобишина! Она появилась из глубины. - Выходите. - Нет. - Что нет? - А Слава? - Слава в порядке. - Не обманываете? - Да выходите же! Вставил болты, поправил засовы, замкнул замки. - Пошли. - Куда? Он поволок ее за руку, на огороде к ним подбежал Зайцев, держа в поводу Маруську. Быстров вскочил в седло, подхватил Веру Васильевну, натянул узду, чуть гикнул и галопом вынесся на дорогу. 28 Кияшко сидит за столом. Напротив киот, когда-то и он молился... Вошла Надежда, внесла крынку, чашку, поставила на стол. Молоко загустело, вечернего удоя. Кияшко слил в чашку отстоявшиеся сливки, выпил. Молоко холодное, вкусное. Выпил все молоко, ладонью смахнул с гимнастерки упавшие капли. Пора приниматься за дело! - Гарбуза! Тот тут как тут. - Готово? - Так точно. - Двух солдат ко мне, остальным построиться. Но что это?.. Выстрелы! - Гарбуза! Выяснить! Но выяснять ничего не надо. Бежит один солдат, второй... - Стреляют! За почтой! - Гарбуза! Кони оседланы. Боя не принимать. Я сейчас. Конечно, лучше поскорее покинуть село, но приговор должен быть приведен в исполнение! Кияшко открывает один замок. Другой. Выдергивает болты. Отталкивает дверь. - Эй! Выходите! Никто не отзывается. - Не бойтесь! Кияшко вбегает в амбар. - Что за черт! Да где же?.. Но у него нет времени выяснять, кто ее выпустил. Перед дверью Гарбуза, Держит за уздечку лошадь. - Ваше благородие! - Кто стрелял? - Где-то в лесочке. - Мадам-то ушла, Гарбуза! - Как так? - А вот так! Кияшко прислушался. - Не стреляют? - Перестали чегой-то. - Ладно... Кияшко взбирается на лошадь, он не любит лошадей, не любит Гарбузу, не любит войну, но ничего не поделаешь! Взвод охраны построился перед исполкомом. Перед бывшим исполкомом. Перед бывшим исполкомом два столба с перекладиной. Все слажено честь честью. Комендантский взвод ест глазами начальство, нервничает христово воинство, ох как хорошо бы да рвануть под гору! Но Кияшко обидно покинуть село, так и не попугав православных. И тут на свою беду появляется Савушкин. Тихон Прокофьевич Савушкин, совсем тихий мужичонка. Идет себе от Поповки, погруженный в раздумья: не хочет отец Валерий крестить за деньги, просит гречихи пуд... - Гарбуза, взять! - Эй, ты! Приходится мужику свернуть, не побежишь! - Быстро! Гарбуза указывает солдатам на мужика, те хватают его под руки и ставят перед Кияшко. - Чего ето вы меня? - Решением военно-полевого суда за пособничество большевикам... Ротмистр пальцем указывает в небо. - Давайте, давайте! Вот когда доходит до Савушкина смысл этого жеста. - Да за что же ето меня? - Не твое дело, - торопливо бормочет Гарбуза. - То исть как же не мое? - Он растерянно смотрит на офицера. - Ваше благородие! Да рази ето возможно? Без суда? - Я здесь суд! - Побойси бога! - Здесь я бог... - Вы только не медлите, ваше благородие, - поторапливает Гарбуза. - Не ровен час... - Да-да, - соглашается Кияшко, указывая на перекладину. - Не тяните! Надо торопиться, и они торопятся, впрочем, такие дела они умеют делать без промедления, точно и аккуратно. - Ваше благородие... - опять торопит Гарбуза. - Проскочим? - А мы левее возьмем, не сумлевайтесь. - По коням! - командует Кияшко... И взвод охраны устремляется под гору. 29 Славушка бежал. Мимо кустов сирени, мимо берез на обочинах, мимо просветов в листве. Торопись, торопись! Маму он обязан спасти! И вдруг почувствовал, что задыхается, не может больше бежать, ноги налились свинцом, еле отдирает от земли... Он сразу понял, что это такое, не почувствовал, а понял, вполне сознательно произнес про себя: "Страх. Я боюсь. Мне не хочется умирать. И маме не хочется. Но она согласна умереть, лишь бы я продолжал жить. А я не смогу жить, если мама умрет из-за меня. Поэтому лучше мне умереть. Хотя это очень страшно. Не видеть неба, не видеть деревьев, не видеть маму..." Он перестал бежать и пошел. Шел раздумывая, но не останавливаясь. Он даже не знает, стоило рисковать жизнью или не стоило, цена похищенных бумаг никогда не откроется Славушке, через час его глаза закроются и тело придавит земля. Мама, конечно, не захочет, чтобы он умер, поэтому нужно сразу поговорить с Шишмаревым: "Вы мужчина, вы офицер, у вас тоже есть мать..." А если у него нет матери? Если он ничего не почувствует... Вот почта! Кто-то стоит меж грядок капусты и смотрит. Почтмейстерша... - Привет, Анна Васильевна! - Славушка! - Она кричит с ужасом. Дорожка через капустное поле. Больше уже не придется ему грызть кочерыжки! Канава. Последний прыжок. Что это? Прямо перед ним буква П. Серое деревянное П... Но кто это?! Это же Савушкин... Тихон Прокофьевич! Серый, встрепанный, тихий... Вот как это выглядит! За что они его? Самый безобидный мужик... А где мама? Славушка перебегает площадь. Сад. Ограда. Дом. Крыльцо. Галерея. Сени... Бежит в кухню! Завтракают! Павел Федорович. Марья Софроновна. Петя. Надежда. Федосей. Нет только мамы. Павел Федорович кладет ложку. - Прибыли? Очень приятно. Где это вы пропадали? Все смотрят на Славушку. - Где мама?! - Нет ее, - спокойно говорит Павел Федорович. - Петя, где мама?! - Не знаю. Что же все-таки произошло, если он способен в эту минуту есть? - Успокойся, - говорит Павел Федорович. - Цела твоя мама. Тот же дьявол, что мозги тебе закрутил, спас твою мать. Что же теперь делать? - Надежда, дай ему ложку! - А где белые? - Хватился! Однако ты здесь не очень болтайся, власть еще ихняя... Он чувствует полное изнеможение. - Я пойду. - Куда? - На сеновал. Посплю. - Вот и ладно, - облегченно говорит Павел Федорович. - Возьми тулуп. Будто тебя тут и нету... Кто-то дергает его за ногу. Он весь зарылся в сено... - Слава! Слав... За тобой Григорий... Петя знает, что он на сеновале. Пете можно дергать меня за ногу. Славушка никогда не говорил Пете, что любит его, но он любит его. Пете можно дергать... - За тобой Григорий. - Какой Григорий? - Как какой? Исполкомовский. - А что ему надо? - Быстров прислал. Сонная истома убегает, как ящерица. В кухне Григорий калякает с Надеждой, она побаивается Павла Федоровича, однако кое-какие остатки перепадают Григорию для его кроликов - хлебные корки, капустные обрезки, как-то украдкой дала даже целое ведерко моркови. - Где Степан Кузьмич? - В волости, вызывают тебя. Григорий таращит усы, черные, в стрелку. Надежда правильно говорит: как у таракана. - Чем это ты деникинцев прогневил? - Узнали, что комсомолец... - Они и так знали. - Усы Григория действительно шевелятся, как у таракана. - А люди говорят, ты у ихнего полковника револьвер и деньги украл? Вот те на! На револьвер он согласен, а на деньги нет. - Нет, деньги я не брал. - А чего теряться! Буквы П уже нет перед исполкомом. - А я столбы на дрова, - отвечает Григорий на взгляд мальчика. - Охапки три напилю. - А где... Славушка не договоривает. - Родные унесли, - отвечает Григорий. Быстров в той же комнате, где всегда сидел. Даже удивительно! Белые ушли вперед, - значит, Успенская волость еще под их властью, а в здании волостного правления расположились коммунисты и хозяйничают себе как ни в чем не бывало. Быстров на обычном месте, за секретарским столиком Семин, Еремеев на диване, а хромой Данилочкин у печки, хотя топить еще рано. - Можно? - Заходи, заходи! У нас заседание... - Степан Кузьмич, где мама? - В безопасном месте. - Я хочу ее видеть. - Увидишь. Мы тут посоветовались и решили, что бумаги, которые ты забрал, надо срочно доставить в политотдел Тринадцатой армии. Возьмешь документы, спрячешь, довезу тебя до Каменки, переберешься через линию белых, это тебе легче, чем взрослому, а оттуда к железной дороге. Змиевка еще в наших руках. Дело не столько в бумагах, сколько в самом Славушке. Но об этом Быстров ему не говорит. Трехверстка, возможно, не представляет особой ценности, но мальчика надо на время отправить подальше от Успенского. Так за него спокойнее. Вот и решено послать с поручением... - Что скажешь? - нетерпеливо спрашивает Быстров. - Справишься? Славушка и озадачен и польщен. - Я готов, - говорит он. - Хотелось бы только маму... - Я же сказал, - подтверждает Быстров. - Завезу по дороге. Она у Перьковой, в Критове. Еремеев хлопает мальчика по плечу. - Дам тебе наган... - Ты что, очумел? - возмущается Быстров. - Какое еще оружие? Попадется кому - самый, мол, обыкновенный школьник. Гостил у родных в Успенском, а теперь возвращается в Орел. Славушка смотрит поверх Быстрова на стену, где еще недавно висел портрет Ленина. Ленин чем-то похож на учителя. На обыкновенного учителя. И еще немножко на папу. Славушке кажется, что он с ним встречался. - В общем, собирайся. Дома скажешь, везу тебя к себе в Рагозино. Мол, побудешь там, пока не отгонят белых. Оденься почище, потеплее. На сборы час... Полуправду Славушка сказал только Пете. Нужно, мол, уехать по делу, что за дело, не объяснил, так что в случае чего пусть Петя позаботится о маме. Он даже поцеловал Петю: - Ты мне не только брат, но и друг. Павлу Федоровичу сказал: чтобы не подвергать Астаховых опасности, поживет пока у одного парня в Рагозине. Такое сообщение Павлу Федоровичу по душе, он велел Надежде сварить на дорогу яиц и сам принес из погреба кусок сала. Вечерние тени стлались по площади, у коновязи танцевала запряженная в бедарку Маруська, в окнах исполкома отражался багрово-рыжий закат. Славушка со сборами не задержался. Быстров критически его осмотрел: курточка из серого сукна, выкроенная из старой шинели Федора Федоровича, брюки из чертовой кожи, ботинки вот-вот запросят каши, брезентовые обмотки, кепочка, мешок о лямками... - Раскручивай... Достал из-за пазухи бумаги, завернул в носовой платок, приложил к голени. - Закручивай. - Вряд ли кому придет в голову заглянуть за обмотки, - наставлял Быстров. - Никому не позволяй размотать, лучше сунь в костер... - Как Муций Сцевола, - сказал Славушка. - Кто? - Муций Сцевола. - Что за человек? - Сжег на огне руку. - Зачем? - Показать презрение к смерти. - Это ты брось! - рассердился Быстров. - Сперва доберись до политотдела, а уж потом жги. Закат догорал, на площади желтело все, что могло отразить гаснущие лучи. - Тронулись. Быстров вскочил в бедарку, прижал мальчика к себе, натянул вожжи, цокнул, Маруська рванула и рысью вынесла бедарку на дорогу. Поповка мелькнула черной тенью, ветлы напоминали монахов. Славушка прижался к Быстрову. Миновали кладбище, и опять ветлы, ветлы, да перебор черных Маруськиных ног. - Перькову Анну Ивановну знаешь? - Видел у Александры Семеновны. - Правильно, подружка ее. Учителка. Приехала погостить, никому ничего не придет в голову. Славушка пригрелся под рукою Быстрова, и уже с разлета - в Критове, село отходит ко сну, лишь собаки брешут, - тпру! - и уже на взгорье у школы. - Беги! Он уже в тепле, мамины руки обнимают его, ни Анна Ивановна, ни ее гостья не ждали Быстрова, но Вера Васильевна уже с час как стояла на крыльце. - Мне все казалось... Степан Кузьмич привязывает лошадь. - В дом, в дом, незачем свиданки на улице устраивать. Комнату освещает жестяная керосиновая лампочка. В светелке у Перьковой, как у курсистки: железная коечка, пикейное одеяльце, этажерка с книжками, а по стенам портреты: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и почему-то Пугачев, между Пушкиным и Толстым... Вот какая эта Анна Ивановна! - Самогонки нет? - Степан Кузьмич, откуда же у меня самогонка? - С холоду неплохо. - Сбегать? - Сбегайте. И сала займите, я потом привезу, отдадите. Перькова уходит с таким видом, точно Быстров послал ее по наиважнейшему делу. Быстров садится на кровать, накрытую девственно чистым одеялом, нескрываемо довольный всем, что он видит. - Вот и свиделись, - говорит. - Ты тоже здесь поживешь? - спрашивает Вера Васильевна. - Только вот Петя... - Петя работает на Астаховых, - не без насмешки произносит Быстров. - Ничего с ним не случится. - А Славе здесь не опасно? - Он здесь не останется, - безжалостно отвечает Быстров. - Он дальше... Вера Васильевна пугается: - Куда еще? - Поручение Союза молодежи. В Орел, по вопросам культурно-просветительной деятельности. - Ну какая сейчас просветительная работа? - недоумевает Вера Васильевна. - Со дня на день Орел займут белые... - А вы уверены, что займут? - Но ведь заняли же Успенское? - И ушли! - Вперед, на Тулу... - А там лбом об тульский самовар! - Быстров хлопает в ладоши, как точку ставит. - Они уже об обратном пути подумывают. Вера Васильевна не верит: - Выдаете желаемое за действительное. Возвращается Перькова с самогонкой и салом. - Еле достала... - Я желаю сейчас только одного, - отвечает Быстров. - Стакан самогона. Он строго смотрит на хозяйку. - Хлеб-то у вас есть? Хозяйка обижается: - У меня и обед есть. - Вот и соберите. - Он неодобрительно созерцает маленькую пятилинейную лампу. - Разве у вас нет "молнии"? - "Молния" для занятий. - Вам передали керосин? Славушка видит, как Быстровым овладевает злость. - Как же, как же, - подтверждает Перькова. - Два бидона. Позавчера. Быстров успокаивается. - То-то. Не то бы Филимонову головы не сносить... Филимонов - председатель Критовского общества потребителей. Еще несколько дней назад Быстров приказал передать весь запас керосина в школу. - Мужички с коптилками посидят, а детей обучать. Волость под властью белых, Быстров скрывается, а приказы отдает по-прежнему. Расспрашивает Перькову о дровах, об учебниках, интересуется, все ли дети будут ходить в школу. - Но ведь белые... - Как пришли, так и уйдут, а нам здесь вековать. Анна Ивановна собрала мужчинам на стол. - Мы ужинали. Быстров наполнил стакан себе, немного Славушке. Вера Васильевна прикрыла стакан ладонью. - Нет, нет! Славушке хочется выпить, он уже мужчина, но нельзя огорчать маму. Быстров ест много, быстро, охотно. Славушка не поспевает за ним. Если бы еще научиться пить, как Быстров. Вера Васильевна задумалась. - Степан Кузьмич, можно Славе не ехать в Орел? Быстров откинулся на стуле, развел руками. - Это как он сам, его не принуждают. - Слава? - Не отговаривай... Сердце Веры Васильевны полно нежности, боязни, предчувствий, но лучше всего чувства запрятать поглубже. Никому не дано остановить ход жизни. Быстров наелся, теперь нужно поспать. - Я сейчас постелю. - Вы спите у себя в комнате, а мы со Славой по-походному, в классе. Быстров не забывает подвязать Маруське торбу с овсом, а заодно прислушаться - опасности неоткуда бы взяться, да ведь береженого... Ложатся в классе на полу, на тюфячок, снятый Анной Ивановной со своей койки, накрываются ее старой шубейкой. Мужчины спят, а женщины не спят. Вера Васильевна в тревоге за сына. Анна Ивановна сама не знает, почему ей не спится, - столько беспокойства в последние дни. Филимонов отдал керосин, сам привез на телеге бидоны в школу, но предупредил - не расходовать, воздержаться, вернется Советская власть - пользуйтесь, не вернется - придется возвернуть. Слышат женщины или не слышат, как встает Быстров, как будит мальчика, как выходят они из школы?.. Еще ночь, теплятся предутренние звезды. Предрассветный холодок волнами набегает на бедарку. Быстров придерживает Маруську. Последние наставления, последние минуты. Еще тридцать, двадцать, десять минут, и мальчик самостоятельно двинется дальше. - Пакет начальнику политотдела. Не отклоняйся от железной дороги. Политотдел или в Оптухе, или в Мценске. В низинах стелется туман. Впереди ничего не видно, но по каким-то признакам Быстров угадывает Каменку. - Хорошо, туман... В Каменке стоит какая-то тыловая белогвардейская часть, красных войск поблизости нет, остерегаться как будто нечего, но предусмотрительный командир всегда выставляет охранение. - Постарайся проскочить Каменку в тумане. Не задерживайся в деревне, сразу на большак, верстах в пяти хутор, - не запомнил, когда ехал со станции? Спросишь Антипа Петровича, скажешь, от меня, он нам не раз помогал. Пережди до вечера и дуй прямиком к железке. Быстров сворачивает в поле, ставит Маруську за стог соломы. Вдвоем спускаются к ручью. Туман так плотен, что белеет даже ночью. Ноги тонут в росе. Быстров знает в волости все дорожки. Славушка обязательно забрел бы в ручей. Ручей узенький, но в темноте можно и в луже вымокнуть. - По роялю и вверх по тропке, пересекай деревню по прямой... Каменские мужики ничего лучше не придумали, как вывезти из помещичьего дома концертный рояль и поставить вместо мостика через ручей. Быстров протягивает Славушке руку и решительно говорит: - Бывай! 30 Славушка перебирается по роялю через ручей, отыскивает в траве тропку. Повыше туман пожиже, темнеют овины и сараи, деревня еще спит, мальчик ныряет в проулок и быстро пересекает улицу. Вот он и на пути к цели. Предстоит перейти демаркационную линию. По словам Быстрова, это не так-то просто. Как ни беспечен противник, все-таки не настолько беспечен, чтобы не застраховаться от всяких случайностей. Славушка прошел три или четыре версты, белые не попадались. Утешался он этим недолго, понимал: добраться до политотдела все равно нелегко. Как долго будет тянуться эта серая, унылая, пыльная дорога? Он добрел до изгороди из жердей, за которой ободранные приземистые ветлы, а подальше такие же унылые строения. По всем признакам это и есть усадьба Антипа Петровича, где Славушке надлежит провести день. Подошел к воротам. Приперты изнутри кольями. Покричал. Никто не показывался. Посмотрел, не видно ли собак, перепрыгнул через плетень, и сразу из-за сарая показался какой-то дядюх в длинном брезентовом балахоне. На мальчика уставилось безбородое бабье лицо. - Тебе чего? - Антипа Петровича. - Сдались вы мне... - Я от Быстрова. Степана Кузьмича. - Какого Быстрова? - Председателя Успенского исполкома. Точно проблеск мысли мелькнул на бесформенном мягком лице, он неожиданно хихикнул и так же неожиданно спросил: - А он что, жив еще? Славушка подумал, что это не тот человек, к которому его направил Быстров. - Вы Антип Петрович? - Ну я... - Меня направил к вам Быстров, я иду в Змиевку, день мне надо пробыть у вас, вечером я уйду... Человек о чем-то думал, как-то очень неприятно думал. Славушке почему-то стало страшно, он решил: если этот человек позовет его в дом, он не пойдет, не знал почему, но не пойдет. - Куда ж мне тебя деть? - сказал человек. - В дом не пущу, мне бы самому продержаться, ложись где-нибудь у забора, жди... Он стоял и все смотрел на мальчика, и Славушка почувствовал себя в ловушке, он знал, сейчас нельзя идти к Змиевке, Степан Кузьмич имел какие-то основания запрещать идти этой дорогой днем, и оставаться у Антипа Петровича не хотелось, почему-то неприятно и даже страшно находиться возле него. Сухие жесткие желваки выпирали по обеим сторонам его подбородка, какое-то осминожье лицо... Славушка с опасением огляделся - серый дощатый дом под ржавой железной крышей, серые сараи, вокруг частый плетень, несколько старых яблонь с шершавыми побуревшими листьями... Ему не хотелось здесь оставаться, и некуда больше деться. Славушка вернулся к изгороди, сел у ветлы, прислонился спиной к широкому корявому стволу, положил возле себя на траву сверточек с яйцами и салом. Можно бы пообедать, но есть не хотелось. Антип Петрович постоял, постоял и пошел в дом. Было тихо, какие-то звуки нарушали тишину, но Славушка их не улавливал, они существовали где-то вне его, он только ощущал окружающую его опасность. Пустая дорога где-то тут за плетнем, отжившие деревья и странное это существо в доме. Славушка сидел и не двигался, не спал и не мог встать. Сколько сейчас времени, гадал он. Стоял серый осенний день, хорошо еще, что не было дождя. Когда ожидание стало совсем несносным, из дома выскочила девчонка лет двенадцати в ситцевом розовом платьице, постояла, посмотрела издали и ушла. Спустя еще сколько-то времени появился Антип Петрович, посмотрел и тоже ушел. Надо было думать о предстоящем пути, о Змиевке, о том, как добраться до Орла и дальше Орла, но ни о чем другом в этом загоне, как об этой девочке и Антипе Петровиче, Славушка не мог думать. Кто эта девочка и кто этот человек? Славушка находился в тоскливой осенней пустоте, страх все сильнее охватывал его. Ждал вечера, как избавления, ничего так не хотел, как вечера. По дороге, где-то за его спиной, кто-то проехал, он не посмел встать, оглянуться, посмотреть, он ждал опасности, которая вот-вот появится из дома. Антип Петрович вышел опять, опять ничего не сказал и ушел. Происходило что-то таинственное. В сознании Славушки, в воздухе, который его окружал, вообще в мире существовало лишь одно слово, которого он боялся, оно безмолвно кружило возле него, и оттого становилось еще страшнее. Ему показалось, что осьминожье лицо появилось опять и исчезло. Он не знал, сколько времени он сидел, окруженный серой тишиной, и ждал вечера. Ему показалось, что наступают сумерки, хотя до вечера было еще далеко. Потом он почувствовал, еще немного, и все будет кончено, еще немного, и он утратит всякую волю, ужас подползал к нему со всех сторон. Надо бежать, бежать во что бы то ни стало. Ему казалось, что за ним следят, вот-вот на него накинутся. Он выждал с минуту, взял сверточек в руку и, не отрываясь от земли и не сводя глаз с дома, стал отползать к плетню. Почувствовал, как прижался спиной к плетню, рывком перемахнул через него, упал в траву, вскочил и что было сил побежал к дороге. Дорога, дорога... Настоящая дорога. Настоящий вечер" Вечер-то, оказывается, уже наступил. Сумерки становились все гуще. Ему захотелось есть, но он решил повременить, отойти подальше от этого чертова хутора. Он шел довольно долго. Наступила ночь. Небо затянуло облаками, звезды не просвечивали, тьма сгустилась сильнее. Он не понимал, что это был за хутор, что за человек Антип Петрович. Но он был счастлив, что вырвался оттуда. Все стало на свое место. Слева поля и справа поля, влажная пыль и ночь. Вероятно, уже далеко за полночь. Он чувствует дорогу. В низинах стелется туман, но все хорошо. Дорога тянется под уклон, потом вверх, за обочиной тропка и ниже овражек. В тумане, в туманной тьме, внизу ничего не видно. Славушка сошел на тропку. Мягче и безопаснее. Чу! Так и до беды додумаешься. Что-то поскрипывает, поскрипывает, пыхтит, а ты думаешь о своем, ничего не замечаешь, увлекся своими мыслями. Кто-то едет навстречу. На телеге, должно быть. И не на одной. Обоз какой-то. Кто-то едет. Навстречу. В самом деле едет. Вполне реально едет. Вот уже на расстоянии нескольких шагов... - Сто-ой! В руках у незнакомца винтовка. - Сто-ой! Кому он кричит? То смотрит на Славушку, то оглядывается назад. Впереди - скрип, скрип, и тишина, возы остановились, в самом деле остановились. Еще два шага к Славушке: - Ты кто такой? А кто он сам? Белый? Красный?.. Пока что темный! Рассказывать историю о том, что гостил у родственников и теперь возвращается к маме? - А ты сам кто? Человек подходит еще ближе и, задыхаясь от нетерпения, вполголоса спрашивает: - Ты не знаешь, наши еще на Змиевке? "Наши еще на Змиевке?" Ясное дело, он не из тех, кто наступает сейчас на Змиевку, а из тех, кто готовится ее покинуть. - Да ты-то кто? - Боец ЧОНа... - А что за обоз? - С оружием. - А куда вы двигаетесь? - На Змиевку. - Да вы же в обратную сторону едете! - Как в обратную? - Вы же в Каменку едете, там белые! - Не может быть? Бежит назад, и Славушка слышит, как он кричит: - Поворачивай, поворачивай... Назад! Вам говорят... Вспыхивают огоньки, крохотные, как светлячки. Перекур. Возчики закуривают цигарки. Доносятся хрипловатые голоса: - Чаво?.. Чаво тебе ишшо, то вперед, то назад... Говорили ж тебе, што станция не туды, а сюды. Лошади у нас не казенные... Раздается надсадное кряхтенье, нуканье, тпруканье, скрип колес, и невидимый обоз трогается обратно. Сопят кони, скрипят телеги, люди покрикивают на лошадей. - Давай, давай, товарищи! - кричит парень. - Скоро прибудем... - Оборачивается к Славушке: - А теперь познакомимся, - говорит он с неподдельной искренностью и представляется: - Шифрин, Давид. - Ознобишин. Пожимают друг другу руки. - Ты есть хочешь? - спрашивает Славушка. - Как собака, - со вздохом отвечает Шифрин. - Только я абсолютно пустой. Славушка молча протягивает ему яйцо. - Откуда ты взял? Они на ходу облупливают одно яйцо за другим. Шифрин сообщает, что он из Орла, член городского райкома комсомола - есть еще железнодорожный райком... Комсомольцев срочно, по тревоге, собрали в штаб ЧОНа, вооружили и отправили на Змиевку. Со станции их повезли в какое-то село, до вечера продержали в дубовой роще, ждали не то бандитов, не то какого-то восстания. Ничего толком не объяснили, сказали, что операция секретная и никому ничего не следует знать. Вечером ввели в село и разместили в школе. На ужин ничего не дали, сказали, что хлеб за ужин отдадут за завтраком. Ребята улеглись между партами, а когда ночью Шифрин проснулся, в школе никого не оказалось. Его забыли. Забыли разбудить. Сторожиха сказала, что отряд отправился обратно на станцию. Тогда Шифрин взял винтовку и отправился вслед за товарищами. - А что за обоз? Шифрин шел себе и шел, было холодно и, признаться, страшновато. А тут навстречу обоз. Он собрался с духом и вышел наперерез. Что за обоз? С оружием. С каким оружием? Мобилизовали, везем на станцию. Какая-то воинская часть, вступившая в деревню, мобилизовала шесть подвод, на телеги погрузили ящики со снарядами и приказали везти на станцию. Шифрину показалось, что мужики едут не то к белым, не то куда-то еще, но только не на станцию. Шифрин приказал мужикам повернуть. Они пытались возражать, но Шифрин пригрозил расстрелять каждого, кто не подчинится, мужики было загалдели, но потом кто-то сказал "пес с ним!" - и поехали. - Куда? - Я думал, что на Змиевку. - А ты способен кого-нибудь застрелить? - Не знаю, - признался Шифрин. - Я очень боялся... Мужикам ничего не стоило накостылять им обоим по шее, однако такая мысль, кажется, даже в голову никому не пришла, не привык мужик обходиться без начальства, кто палку взял, тот и капрал! Пошли молча, вслушиваясь в монотонный скрип колес. - Не знаешь, далеко еще до Змиевки? - прервал молчание Шифрин. Славушка мысленно прикинул: - Верст пять... - А сам-то ты идешь по каким делам? - поинтересовался Шифрин. - По общественным! - Ты комсомольский работник? - Я председатель волостного комитета Союза молодежи, - объяснил Славушка не без гордости. - Ты что-то путаешь, - недоверчиво сказал Шифрин. - В комсомольских организациях нет председателей, есть ответственные секретари... Шифрин посчитал своим долгом просветить нового знакомого. Устав РКСМ он знал назубок, знал все инструкции и циркуляры, на эту тему он мог говорить без устали. - А в Орел зачем? - спросил Шифрин, решив, что Ознобишин едет в Орел. - Я не в Орел. - А куда? - Мне нужен политотдел Тринадцатой армии. - Зачем? Вот этого он сказать не мог! - За литературой? - догадался Шифрин. - Сейчас все туда обращаются за литературой... Так за разговорами дотащились они до Змиевки. Стояла глубокая ночь. На станции царила суматоха. Везде полно солдат, суетится начальство, что-то грузят, что-то выгружают, гудят паровозы... Едва подводы показались у станции, как подбежали два командира, один в кожаной куртке, другой в длинной кавалерийской шинели. - Снаряды? Снаряды? - закричал тот, что в шинели. - Где только вы прохлаждались! - Опоздай еще на полчаса, - гневно добавил тот, что в куртке, - мы отдали бы вас под суд. Им приказали въехать по деревянному настилу прямо на перрон, на пути стоял поезд, на открытых платформах сидели красноармейцы и ждали ящики со снарядами. Не успели возчики остановиться, как красноармейцы осыпали их такой бранью, что Славушка и Шифрин не посмели раскрыть рта, безропотно помогли перегрузить ящики на платформы и ретировались, чтобы не услышать чего-нибудь в свой адрес еще и от мужиков. 31 На станции скопилось пять или шесть паровозов. На четырех колеях стояли поездные составы. Три паровоза смотрели в сторону Белгорода, один на Орел. По первому пути метался взад-вперед одинокий шалый паровоз. Останавливался у перрона, раздраженно гудел, срывался с места, уходил в темноту, в сторону Белгорода, через несколько минут появлялся опять, снова останавливался, снова гудел и бросался в противоположную сторону. У всех вагонов царила несусветная сутолока. Это были товарные вагоны. Редко где попадались классные, их чаще называли штабными, хотя штабы в них размещались не так уж часто. Люди лезли в вагоны, грузили пулеметы, тюки, мешки, истошно орали, спорили, замолкали и опять принимались кричать. Мальчики шли от вагона к вагону, на них никто не обращал внимания, и Шифрин заунывно повторял все тот же вопрос: - Где ЧОН... ЧОН? Где ЧОН? - А иди ты со своим ЧОНом... Наконец какой-то железнодорожник сжалился над ними: - Какой вам еще ЧОН, ребята? - Орловский, коммунистический отряд. Часть особого назначения. Выходили на поддержку... Железнодорожник меланхолично свистнул. - Тю-тю ваш ЧОН! Давно уж в Орле. - Не может быть! - Когда еще погрузились! Паровоз, что их возил, давно вернулся... - Предательство! - возмутился Шифрин. - Бросить своего бойца... Ну и ночь! В сизый сумрак врисовываются черные квадраты. Чиркнут спичкой, мелькнет вдали тусклый фонарь, и опять ночь черным-черна, и сырость, и грязь, и холод, и все на ощупь. - Что же делать? - Знаешь что? - Славушка взял Шифрина за плечо. - Давай рванем? - Куда? - На фронт. - В темноте продолжалась исступленная погрузка, все что-то волокли, тащили, поднимали, запихивали в вагоны, матерились и волокли снова. - Чувствуешь, куда? - На фронт. - Вот и мы... - А кто нас возьмет? Кроме того, ты сказал, тебе нужно в политотдел? - А мы доберемся до политотдела и попросимся. - Тебе сколько лет? - Какое это имеет значение! - Есть постановление - ребят моложе шестнадцати лет в армию не направлять. - В бою не интересуются возрастом бойцов! - Верно, но их возрастом интересуются до того, как пошлют в бой. - Можно и нарушить постановление... - А комсомольская дисциплина? Да ты и не удержишь винтовки! Попросимся на политработу... С этим Славушка готов согласиться, быть политруком привлекательней, чем таскать винтовку. Случается, слово разит сильнее пули: "Товарищи! В этот решительный час... Когда решается судьба... Ррродины и ррреволюции! Умрем или..." - Ты думаешь, могут послать? - Попробуем прежде найти политотдел. Они опять идут вдоль вагонов, и никому нет до них дела. - А если мы вражеские лазутчики? - глубокомысленно замечает Славушка. - Высматривай, сколько влезет? - А революционное чутье? - возражает Шифрин. - Были бы мы лазутчики, нас давно бы загребли... Остановились у штабного вагона. - Вам что, ребята? - интересуется часовой. - Командира, - строго произносит Шифрин. - Для чего? - Мы из Коммунистического союза молодежи. - Залазьте, - разрешает часовой. - Кличьте Купочкина. В фонаре над дверью тускло мерцает стеариновая свеча. Стелются черные тени. Кто храпит, кто сопит, кто вовсе не подает признаков жизни. Поди узнай командира! - Товарищ Купочкин! - неуверенно лепечет Шифрин. - Нам товарища Купочкина! - Чевой-то? - спрашивает кто-то с верхней полки. - Нам Купочкина... - А ну подходьте... - И, когда мальчики подошли: - Вы кто есть? - Представители РКСМ. - На фронт проситесь? Ладно, сидайте. Утром разберемся. - Мы разыскиваем политотдел армии, - произносит Шифрин индифферентным тоном. - Не будете ли вы так любезны?.. - А сюда зачем попали? - Собеседник спускает с полки ноги в громадных яловых сапогах. - Документы есть? Шифрин протягивает комсомольский билет, но Купочкин даже не берет его в руки, - что можно рассмотреть в таком мраке? - Ребята вы, ребята... - Он сочувственно рассмеялся. - Куда забрели! Политотдел за Орлом. До него еще... - Осторожно спустился громадный мужчина, поставить мальчиков на плечи друг другу, может быть, и сравняются. - Что с вами делать... - Потянулся, зевнул, и вдруг к выходу. - Ладно! Выпрыгнул из вагона, затопал по шпалам, Шифрин и Славушка за ним. Дотопал до паровоза, что глядел в сторону Орла, - паровоз и два вагона. - Везут в политотдел типографию, - объяснил мальчикам и кулаком забарабанил в стенку. Дверь отодвинулась. - Чего? - Слушай, Снежко, - сказал Купочкин. - Вы скоро? - Чичас. - Захвати двух комсомольцев, им до зарезу нужно в политотдел. - Нехай, - ответствовал Снежко. - Только зараз. Купочкин подсадил мальчиков. В теплушке темно. - Ложись у стенки, - скомандовал, видимо, все тот же Снежко. - И не гугукать, люди спят... В темноте кто-то сопел. Под ногами шуршала солома. Ребята сели на пол, прижались друг к другу. - Вот видишь, - шепотом сказал Шифрин. - Что? - шепотом спросил Славушка. - Едем в политотдел. Поезд и вправду вскоре пошел. Проснулись мальчики от холода. Сквозь оконца под крышей просачивался серый рассвет. Какие-то машины, ящики, тюки, в углу что-то накрыто брезентом. И нигде никаких людей. Вагон тряхнуло, и поезд остановился. Славушка вскочил. Брезент вдруг зашевелился, из-под него вылез молодой парень в ватной телогрейке, только-только пробиваются усы, следом за ним мрачный пожилой солдат в длинной шинели, подпоясанной широким рыжим ремнем. - Добренького утречка, - сказал парень. - Приехали. Он подошел к двери, поднатужился... И не успевает дверь откатиться, как в вагон заглядывает военный в фуражке и суконной гимнастерке, перетянутой портупеей. - Товарищ Снежко! - выкрикивает он. - Вы что, шутите? Добираетесь третий день! - Не давали паровоз, - мрачно заявляет парень. Оказывается, он и есть Снежко. - Революция не считается с отговорками! - кричит военный в портупее и указывает на мальчиков: - Это кто? Снежко не теряется: - Погрузочная команда. - И со столькими людьми вы не могли вырвать паровоз?! Снежко оборачивается. - Смир-но! - командует он. - Товарищ завагит! Типография доставлена, погрузочная команда готова к выгрузке. - Не заправляй мне баки, Снежко, - усмехается завагит. - Все равно я буду вынужден доложить о вашей безалаберности Розалии Самойловне! - Не надо! Не надо, товарищ завагит! Нам с Егором и так... - Снежко в отчаянии смотрит на своего спутника в длинной шинели. - Егор, подтверди! Егор размашисто крестится. - Беспременно... - Выгружайтесь! - кричит завагит. - Жив-ва! Снежко тотчас оборачивается к мальчикам: - А ну ребят... Начали! Приходится расплачиваться за проезд, нельзя подвести Снежко, и, наконец, просто надо помочь, двоим тут не справиться. - Быстрей, - приказывает завагит. - Розалия Самойловна ждет... Это имя, можно сказать, вдохновляет Снежко. Вагон выгружают за какой-нибудь час. Мальчики трудятся в поте лица. - Теперь можете быть свободны, - великодушно отпускает их Снежко, созерцая груз на перроне. - На подводу мы как-нибудь сами с Егором... Шифрин облегченно вздыхает. - А где политотдел? - Вон! - указывает Снежко. - За деревьями лавка, а за ней большой дом. 32 Станция как станция. Платформа как платформа. С одной стороны туалет, с другой - пакгауз. Колокол. Затхлые помещения. Булыжная площадь. Мужиков человек сто. Домики. Палисадники. Телеги. Лошади у заборов. Но мальчикам все это ни к чему. Товарищи Шифрин и Ознобишин торопятся. - Ты заметил, как побледнел Снежко? - спрашивает Славушка. Шифрин иронически жует губами. - Бесхарактерность! - А кто такая Розалия Самойловна, как ты считаешь? - Скорее всего секретарь политотдела, - догадывается Шифрин. - Может доложить и может не доложить... - О чем? - О любом происшествии... Большой деревянный дом. Принадлежал, должно быть, какому-нибудь зажиточному лавочнику. Крыльцо с резным орнаментом. Из дома в дом снуют военные. Сперва не разберешь, кто командир, а кто рядовой красноармеец. Одежда у всех поистрепалась, шинелишки обветшали, сапоги стерлись, но в общем никто не унывает. На крыльце часовой: - Куда? - К начальнику политотдела. - Документы? Шифрин предъявляет комсомольский билет, Славушка - удостоверение Успенского волкомпарта. - Проходите. В комнате тесно, полно и столов и людей. Писаря или кто? Большая пишущая машинка. Курносый юноша в папахе выстукивает на сером листе, повторяя вслух: "При-ка-зы-ва-ю... Приказываю..." Некто с седыми усами и во френче что-то усердно пишет. Двое спорят: "Я вам говорю... Да вы поймите!" Полевой телефон. "Я вас слушаю... Я вас слушаю..." Еще телефон... Шифрин вытягивается перед человеком с седыми усами. - Можно видеть начальника политотдела? Тот указывает на дверь: - Туда. Никто их не замечает, не останавливает. Шифрин бросает взгляд на Славушку: "Идем, идем..." Опять столы. Еще больше, чем в первой комнате. Славушка жадно все рассматривает. Стопки книг. Несколько командиров. Это уже определенно командиры. На одном столе два баяна. На другом - початая буханка ржаного хлеба. Шифрин и здесь подходит к самому пожилому: - Кто здесь начальник политотдела? - Скоро будет. Мальчики замирают у стены. Выгонят или не выгонят? Кажется, они никому не мешают. А может быть, и мешают, но здесь привыкли к посторонним. Скоро будет. Скоро будет... А его все нет! Вдруг стук. Дверь! Точно порыв ветра, и частая дробь дождя. Шаги! Дверь нараспашку, и в комнату входят три, нет, четыре человека. Впереди женщина, позади нее двое, нет, трое военных, один в шинели, двое в стеганых куртках. В гимназии была такая преподавательница французского: так скажет "голубчик", что легче сквозь землю провалиться, чем взглянуть на нее и в чем-либо признаться. Знакомая серая дама в сером платье, волосы с проседью и кислая мина на лице, впрочем, не столько кислая, сколько сердитая. Необычная учительница, поверх платья черная кожаная куртка, волосы подстрижены, и на ногах хромовые офицерские сапоги. Нет, таких учительниц Славушка еще не видывал! Один из двоих, что в стеганых куртках, невысокий, круглолицый, с девическими голубыми глазами, домогается какого-то ответа: - Розалия Самойловна! Как же все-таки поступить? - Расстрелять. Вот что говорит дама в сером! Вот тебе и преподавательница французского языка! - А кого? - спрашивает человек в стеганой куртке. - Отца или сына? - Обоих, - лаконично отвечает дама. - И пусть о приговоре узнает как можно больше народа. - Взгляд ее обегает комнату и находит нужного ей сотрудника. - Товарищ Мавракадаки, напишите листовку, заголовок - "Дезертирам не будет пощады", покажите мне через полчаса, предупредите типографию напечатать без промедления. - Мальчиков заметила, как только вошла: - Это кто? - Вас ждут, Розалия Самойловна. Так эта дама и есть начальник политотдела? Шифрин еле слышно произносит: - Мы к вам... Изящным движением дама вскидывает лорнет в черепаховой оправе... Как же Славушка сразу не заметил лорнет на тонком черном шнурке? Начальник политотдела Тринадцатой армии рассматривает посетителей в лорнет! - Нам нужен начальник политотдела, - говорит Славушка. - Я заведующая политотделом, - подтверждает дама. - Слушаю вас, товарищ. - Я... мы... насчет литературы, - запинается Шифрин. - В губкомоле давно собирались обратиться в политотдел... - А у меня к вам поручение, - волнуясь, говорит Славушка. - Я из Успенской волости. По поручению волостного комитета партии. У меня к вам письмо... Можно не сомневаться, заведующая политотделом никогда не слышала об Успенском, но смотрит на мальчика так, точно знает об обитателях Успенского все. - Проверил кто-нибудь ваши документы? - осведомляется она, хотя ей-то, несомненно, не нужны никакие документы, она и без документов каждого видит насквозь. - Да, - подтверждает Шифрин, имея в виду часового. - Вас зовут? - Шифрин, политпросвет городского райкома Орла. - Самойлова, - называется, в свою очередь, заведующая политотделом, подавая каждому руку. - Слушаю. Шифрин повторяет что-то о литературе, литература очень нужна... Заведующая политотделом переводит взгляд на Ознобишина. - У меня два дела, одно от коммунистов нашей волости, и другое от нас двоих... - Слушаю, слушаю, - торопит заведующая политотделом. - Поручение наших коммунистов могу передать вам только наедине, - говорит Славушка. - Это секретно. Заведующая политотделом согласно наклоняет голову, для нее это привычно. - Хорошо, идемте. На этот раз ее никто не сопровождает. Славушка выходит следом за ней в узенький коридорчик, и вот они в тесной комнатке, которая, как понимает Славушка, и есть кабинет заведующей политическим отделом армии. Ломберный столик вместо письменного стола, два стула, обитых зеленым плюшем, табурет, переносный несгораемый ящик, в углу вместительный кожаный чемодан, и за японской ширмой железная койка, небрежно прикрытая суконным солдатским одеялом. Кабинет для особо важных разговоров, и здесь же ее спальня. На столе бювар с бумагами, на подоконнике стакан с водой, пузырек с какими-то каплями, зубная щетка, коробка с зубным порошком и флаконы с одеколоном, Славушка видел такие у матери, интеллигентная дама в боевом походе. - Так что у вас? Славушка ставит ногу на табурет, раскручивает обмотку, подает бумаги. Товарищ Самойлова кладет карту на стол. - Так... так... - Она складывает карту, ее продолговатое лицо вытягивается еще больше. - Благодарю вас, товарищ, - говорит она, не глядя на Славушку, и быстро выходит. Славушка за ней. - Товарищ Пысин! - зовет Розалия Самойловна. - Немедленно соедините меня по прямому проводу со штабом Южного фронта. Должно быть, ее здесь здорово побаиваются, потому что товарищ Пысин исчезает мгновенно. Теперь товарищ Самойлова рассматривает мальчиков более доброжелательно, чуть подавшись вперед, как делают это близорукие люди. - И что еще? - Мы хотели бы... - Славушка оглядывается на Шифрина. - Мы хотим на фронт! Розалия Самойловна молчит, но Шифрин чувствует, она с ними не согласится. - Мы можем пойти на политработу, - спешит он сказать. - На политпросветработу... - Нет, нет и нет! - сердито восклицает Розалия Самойловна. - А кто будет работать после того, как мы отгоним Деникина? - Еще будет сдана Змиевка, еще будет сдан Новосиль, еще будет сдан Орел, а она уже знает все наперед. - Вот что, товарищи, сейчас мы отступаем, но скоро будем наступать. Придется хорошо поработать... То, что она говорит, почти сказка, но Славушка верит ей, он верит в такие сказки. - Вам придется пробыть в отделе до утра, - говорит она Славушке. - Можете понадобиться. Но бездельничать незачем... Подзывает товарища Мавракадаки. - Листовка? Приказывает дать "товарищам из Орла" последние газеты, "обратите внимание на решения съезда молодежи, это вас непосредственно...", дать белые газеты, "надо знать, что говорят враги"... Мавракадаки приносит газеты, Розалия Самойловна читает листовку, посылает Мавракадаки в типографию. Классная дама держит перед глазами лорнет, - только сейчас Славушка понял, что она не близорука, а дальнозорка, - сухой нервной рукой перелистывает газетные листы, длинным тонким пальцем указывает, - интересно, играет ли она на рояле? - "Призыв", деникинская газета, печатается в Царицыне. - Читайте: "Коммунистов надо истреблять поголовно и беспощадно по всей России и истребить несколько десятков тысяч человек..." - В глазах усмешка, умная, лукавая, никакая она не классная дама. - "Коммунисты страшны тем, что они большевики не по принуждению, не за деньги, не по слабости характера, а по убеждению, им не страшны ни пытки, ни смерть". Розалия Самойловна просматривает какие-то списки. Подзывает долговязого юношу. "Я у вас недавно, а штаты отдела давно надо сократить, долго вы будете ждать свои мячики? - Это долговязому. - Целый месяц бездельничаете в ожидании мячей! - Карандашиком аккуратно зачеркивает строку. - Сократим вашу должность, обойдемся пока без инструктора по спорту, сегодня же отправляйтесь в двести шестнадцатый кавалерийский полк, примите командование эскадроном, поздравляю вас, вот направление..." Долговязый смущен, но не слишком, командовать эскадроном легче, чем находиться под командованием Розалии Самойловны. "И вы... - обращается заведующая политотделом к сотруднику в заплатанном кителе. - Вы прапорщик, имеете боевой опыт, а занимаете должность помзавагиторганом! Вам доверят батальон. Вот назначение..." Она щедро раздает своих сотрудников батальонам, ротам, полкам... - Где Пысин? Пысин появляется как из-под земли. - Штаб фронта на проводе! - Иду, иду, и сразу же еду на Оптуху, проверить охрану моста... - Заведующая политотделом что-то силится вспомнить. - Это важный мост, с него лет тридцать назад упал пассажирский поезд... Эти товарищи остаются до завтра. Накормите. Зачислите на довольствие за счет отправленных на фронт. Она уходит, но ничто вокруг не меняется, все в работе, все в этом учреждении живет размеренной жизнью, - Розалия Самойловна уехала, но все время ощущается, что с минуты на минуту она может войти. Пысин зовет их обедать. Ведет на станцию. На дверях буфета - "Вход по пропускам". Столовая политотдела. На буфетной стойке термосы, горка эмалированных мисок, за стойкой красноармеец в буденовке, на стене плакат "Съел обед - помой посуду", несколько человек за столиками лязгают ложками. Пысин передает красноармейцу два ордера на обед. В обмен на ордера мальчики получают по миске щей из капусты и воблы, и по черпаку пшенки, хлеба нет, хлеб выдают по утрам на весь день. Рядом в зале для пассажиров сдвигают скамейки. - Будет суд. - А нам можно? - Вход свободный, учитесь. Ознобишин и Шифрин учатся. Публики в зале предостаточно: какие-то бабки, подростки и мужики, ожидающие чего-то на станции. В зал входят судьи. Рассаживаются за столом. Голубоглазый военный, сопровождавший Розалию Самойловну, оказывается, председатель трибунала. Приказывает ввести подсудимых. Их вводят два красноармейца - мужика с седыми волосами на голове и рыжей бородой и курносого парня с синяком под глазом. - "Революционный военный трибунал сорок второй стрелковой дивизии... - читает председатель. - Иван Егорович Хабаров укрывал в клуне под замком своего сына Василия Ивановича... Хабаровых - Василия за трусость и позорное шкурничество, Ивана за умышленное укрывательство... Побуждаемые революционным правосознанием..." - Во время чтения приговора вбегает один из конвоиров. - Коська, Коська!.. - кричит он. - Да куда же ты, сука, подевался, они же разбегуц-ца... Старший Хабаров утешает конвоира: - Не пужайся, куды от вас скроишься... У выхода раздают листовку "Дезертирам не будет пощады!". - Тебе их жалко? - спрашивает Шифрин. - Нет, - твердо произносит Славушка. - И мне... не жалко, - говорит Шифрин. - Но в общем их тоже можно понять, отец ведь... На ночь Пысин устраивает ребят в караульном помещении. "Шумно, зато тепло". Они спят в караулке, как убитые, не слыша ни смены караулов, ни брани. Рассвет еще только брезжит, и все тот же Пысин трясет Славушку за плечо: - Вас зовет Самойлова! - Давида тоже? - Нет, нет, пусть спит, вас одного. На улице предрассветная тишина, точно и нет войны, лишь слышно, как в коновязях жуют лошади. Мир спит, и политотдел спит. В канцелярии безмолвие, кое-где на столах спят сотрудники отдела, доносится только стонущее дыхание, точно стонут неисполненные бумаги. Пысин осторожно обходит столы. Кто-то поднимает голову: - Тебе чего? - Ничего, ничего, мы к Розалии Самойловне. - А она где? - У себя. Пысин не успевает постучаться. - Войдите. - Ваше приказание... - Хорошо, товарищ Пысин, оставьте нас. Она все в том же платье, на ширмочке висит кожаная куртка. Розалия Самойловна писала, бювар раскрыт, разбросаны листки почтовой бумаги. - Садитесь, товарищ Ознобишин. Ей предстоит разочаровать посланца неизвестных ей успенских коммунистов, а ведь как не хочется разочаровывать своих людей. - Я разговаривала с командующим, с вашими бумагами ознакомились, наша разведка располагает сведениями, которые содержатся в доставленных вами бумагах... Постель не тронута, Самойлова еще не спала, а может быть, и не будет спать, революции не до сна, в комнате нестерпимо пахнет валерьянкой, пузыречки с лекарствами перекочевали с подоконника на стол... Бедная, бедная Розалия Самойловна, революция в опасности, и ты возишь с собой свою аптечку, чтобы вовремя выпускать листовки, расстреливать дезертиров и поучать молодежь... - Но вы не расстраивайтесь, дорогой товарищ... - Заведующая политотделом встает, в ее голосе даже некая торжественность: - Передайте своим товарищам по организации, что политотдел Тринадцатой армии выражает им свою благодарность, продолжайте действовать в том же духе. - Она пожимает Славушке руку. - Предстоит большая работа, мы должны мобилизовать все силы... Она произносит какие-то общие фразы, но сейчас они звучат священным напутствием. - Разрешите идти? - Идите, - соглашается она. - Мне нужно хоть немного поспать. Товарищ Пысин организует отъезд, вам дадут литературы... Славушка тихо закрывает дверь и возвращается в канцелярию. Пысин дремлет за столом, уронив голову на руки. - Товарищ Пысин! - шепотом зовет Славушка. Он тотчас поднимает голову. - Товарищ Самойлова сказала... - Я все знаю, - говорит Пысин. - Вы получите литера и литературу, доедете со своим товарищем до Орла, там сделаете пересадку. Змиевка занята белыми, добирайтесь до Залегощи... Все уже предусмотрено, Шифрин ждет Славушку, им выдают хлеб за вчерашний день и за сегодняшний, дают по пачке литературы. Пысин не провожает их. - Спросите на станции дежурного. Мальчиков сажают в первый же поезд, идущий в сторону Орла. Сажают даже в классный вагон. Но дальше коридора не пускают. Коридор заставлен какими-то баллонами. Проводник в черной шинели смотрит на мальчиков с состраданием. "Не курить", - говорит проводник. Солнце показывается из-за туч. Светлые тени бегут за окном. "Отрада". Кто-то что-то кричит в тамбуре: "Что за станция?" - "Отрада". Вагон качнуло. Вот и все, сейчас поедем. - Что за литературу нам дали? - задумчиво интересуется Шифрин, рассматривая книжки. Политические брошюры. Пьесы. Стихи. Даже стихи. Вот и поехали. Отрада отходит назад. - Вы, ребята, сядьте на свои книжки, - советует проводник, - так вам будет способнее. Какую глупость он говорит: сидеть на литературе! 33 Поезд, на который посадил мальчиков политотдельский товарищ Пысин, миновав все препятствия, благополучно приближался к Орлу. - Ты слезешь? - спросил Шифрин, выглядывая в окно. - Не знаю, - вяло отозвался Славушка. - Надо спешить... Шифрин чувствовал себя уже дома. - Как ты думаешь, мы не набрались вшей? - задумчиво спросил он. - Не знаю, - равнодушно ответил Славушка. - Меня это не интересует. - To есть как не интересует? - возмутился Шифрин. - Как только вернемся, надо сейчас же прожарить белье! - Он находил время даже для санитарно-гигиенических советов. - Я думаю, тебе необходимо остановиться в Орле, - сказал он затем. - Ты еще неизвестен в губкомоле, и тебе следует... - А где остановиться? - сказал неуверенно Славушка. - Я никого здесь не знаю... Впрочем, один знакомый у него уже есть в Орле, за три дня знакомства он привык к Давиду, не было сомнений, что Давид предложит остановиться у него. - Ты сможешь переночевать в губкомоле или даже у нас в райкоме, - сказал Шифрин. - В конце концов это не проблема... Нет, к себе он не звал. В голосе его какая-то сухость, он как-то странно напряжен... Славушке даже неудобно за Шифрина. Тот еще не договорил, как Славушка решил не задерживаться в Орле, не хочет он гостеприимства ни губкома, ни райкома, ответ Шифрина задел его. Черт с ним, с Орлом, надо поскорей добираться до своего Успенского! - Не остановлюсь я в Орле, - твердо сказал Славушка. - Тем более что и в политотделе советовали не задерживаться, даже записку дали... У него действительно была записка на имя коменданта станции Орел, подписанная самой Самойловой, в ней предписывалось "оказать товарищу Ознобишину содействие в дальнейшем следовании...". В Орле мальчики еще на ходу выскочили из вагона. Шифрину, должно быть, не терпелось отправиться поскорей в город. "Ну, бывай", - поторопил его Славушка. "Когда будешь в Орле, заходи", - сказал Шифрин. Пожали друг другу руки и расстались, Шифрин побежал со своей литературой к выходу, а Славушка со своей отправился искать коменданта. Мальчика без задержек посадили в поезд на Елец. Поезд был самый обычный или, вернее, необычный, обыкновенный пассажирский поезд, потому что в ту пору пассажирские поезда ходили нерегулярно и редко. Вагоны были переполнены, помощник коменданта довел мальчика до паровоза, попросил машиниста ссадить паренька в Залегощи, Славушка и проехал всю вторую половину пути на паровозе, оберегая свои книжки от мазута и копоти. На Залегощи тоже все сложилось удачно: ни белых, ни красных; красных и не могло быть, а белые рвались вперед, мало заботясь о тылах, в расчете на кулаков и помещиков. Славушка прошел через грязный заплеванный вокзал и зашагал на Верхнее Скворчее, помахивая свертком с литературой, легкомысленно, потому что, попадись он со своими советскими брошюрками в руки какому-нибудь Кияшко, ему бы головы не сносить. Все-таки Скворчее он обошел стороной, чтоб случайно не попасться кому не надо на глаза, и вдруг впереди, у ракиты, похожей больше на растрепанный веник, чем на дерево, увидел какого-то человека, тот полулежал на земле и что-то или кого-то высматривал. Славушка задумался: идти или не идти, но убегать тоже опасно, пошел вперед. Но уже через несколько шагов побежал, а человек встал и заулыбался, похлопывая себя веточкой по ноге. Еремеев! Как он здесь очутился? И бог ты мой, а говорят еще, что мечты не сбываются, вот, они перед ним, все успенские коммунисты, и, главное, Быстров, сам Степан Кузьмич Быстров собственною своею персоной! - Я так и думал, что возвращаться будешь через Залегощь, - говорит он. - А мы тут порядок неподалеку наводили. Отдал? - Отдал. - Кому? - Начальнику политотдела. - А это что? - Литература. - В политотделе снабдили?.. Логунов! Забери у Ознобишина книжки, небось намучился с ними. Завезете потом в Успенское. Спускаются в ложок, здесь и кони и Маруська, запряженная в любимую быстровскую бедарку. Быстров отдает какие-то распоряжения, отряд разъезжается в две стороны, а сам Степан Кузьмич указывает Славушке место рядом с собой и гонит Маруську прямо по жнивью. - Мы куда? - не выдерживает Славушка. - В Ивановку. - А не в Успенское? - Зачем рисковать? - А как мама? - Порядок. - А вообще в Успенском? - Тоже порядок. И вот они уже на задворках Ивановки, Быстров опять въезжает в какой-то овражек. - Светло еще, отдохнем. Маруську Быстров не распрягает, не привязывает, никуда не уйдет от хозяина, впрочем, и привязать не к чему, вытаскивает из-под сиденья домотканую дорожку, кидает на землю. "Поспи покуда..." Славушка ложится и сразу же, как по приказу, засыпает. В темноте подъезжают к школе. Славушка только тут догадывается - к Александре Семеновне. Она встречает их на крыльце, и вот они в ее комнате, все здесь, как и у ее подружки Перьковой, такой же стол, такая же этажерка, такая же кровать, только канарейки у Перьковой нет, а у Александры Семеновны на столе клетка с канарейкой. - Вот ты и у меня, - сказала мальчику Александра Семеновна. - Слышала я о твоих похождениях... До чего у Александры Семеновны уютно и просто! - Будете есть? - Обязательно, - соглашается Быстров. - Мне к утру еще в Покровское... Проснулся Славушка от ощущения, что около него кто-то стоит. - Уже утро? - спросил шепотом. - Спи, спи, - тихо сказал Быстров. - Уезжаю. А ты побудь у Александры Семеновны. Отдыхай, скоро будет много работы. - Постоял, высокий, ладный, глядя на мальчика сверху вниз. - Удивляюсь, откуда у тебя классовое чутье. Сам не пойму, как это тебя догадало не зайти к Антипу Петровичу. - А он что, белый? - спросил Славушка. - Предатель? - Нет, не белый... - задумчиво сказал Степан Кузьмич. - Но все равно предатель. Все равно мы его расстреляем. Убийца. Грабитель. Притворялся, что сочувствует нам, обещал помогать, а на самом деле грабил и наших и ваших. Прямо бог тебя спас. - А я заходил к нему, - сказал Славушка и даже вздрогнул от вновь нахлынувшего на мгновение ужаса. - Только он не пустил меня в дом. - За-хо-дил? - переспросил Быстров, силясь что-то сообразить, и вдруг весело бросил: - Впрочем, что ж с тебя... Славушка остался вдвоем с Александрой Семеновной. Хотя школы в ту осень формально еще не начинали занятий, Александра Семеновна занималась с детьми. Ей нравилось обучать детей, читать стихи, заставлять детей их повторять, решать с ними задачи. У одного мальчика девять яблок, а у двух его товарищей ни одного, сколько останется яблок у мальчика, если он поровну поделится со своими товарищами? За время, проведенное в Ивановке, Славушка, можно сказать, подружился с Александрой Семеновной. Быстров появлялся в Ивановке через день, через два, всегда вечером, иногда совсем поздно, не стучал, лишь касался пальцем стекла, но Александра Семеновна тотчас угадывала, кто стоит под окном, торопилась к двери. Степан Кузьмич входил, с равным вниманием разговаривал со Славушкой и с женой, сообщал новости, он знал все, что происходит в волости, в Орле, в Москве и даже в Америке, иногда ужинал, иногда отказывался, потом Александра Семеновна стелила Славушке постель в классе, уходила с мужем к себе, и еще до света Быстров исчезал из школы. Вечера, когда Быстров не появлялся, Александра Семеновна и Славушка проводили вдвоем, ужинали молоком с хлебом, она накрывала клетку с канарейкой платком, зажигала пятилинейную лампу. Славушка читал что придется, Александра Семеновна обязательно начинала чтение с "Капитала"; Быстров подарил ей два тома, сам он их не читал и честно в том признавался, "все руки не доходят", труден был для Степана Кузьмича "Капитал", но с Александры Семеновны был другой спрос. "Жена коммуниста обязана знать евангелие пролетариата!" Она прочитывала одну-две страницы и откладывала книгу - "Капитал" и для нее был труден, брала какую-нибудь книгу по истории, часто просила Славушку почитать вслух. - Зачем вам птица? - спросил как-то Славушка, держать дома птиц, а особенно канареек, он считал мещанством. - У меня отец большой любитель канареек, - объяснила она. - Вот и дал одну, когда уезжала в деревню. - А он у вас действительно генерал? - поинтересовался Славушка. - Да, генерал, - улыбнулась Александра Семеновна. - Но он несколько своеобразный человек. - Генерал, обожающий канареек? - Генерал, набравшийся мужества осудить весь пройденный им путь, - поправила его Александра Семеновна. - Он никогда не уважал ни царя, ни его сподвижников, с первых дней революции перешел на сторону народа и признал в Ленине национального вождя. - И развлекается теперь с канарейками? - насмешливо спросил Славушка. - Он в Красной Армии, командует дивизией под Орлом... После этого разговора Славушка начал посматривать на канарейку с большим уважением, сам стал подсыпать ей конопли, канарейки, оказывается, не отвлекали людей от революционной борьбы. Однажды Быстров явился мрачнее ночи, отказался от ужина, сел за стол, долго молчал, заметно было, что ему не по себе. - Ты не простудился? - спросила Александра Семеновна. Он не ответил. - Что с тобой? - Сдали Орел. Долго молчали все трое. Александра Семеновна хорошо знала, когда Степана Кузьмича нельзя прерывать. - А что она могла сделать, эта армия, набранная из дезертиров? - вдруг сказал он, оправдываясь перед женой и Славушкой, имея в виду Тринадцатую армию, во всяком случае, так его понял Славушка. - Не так-то легко переломить мужиков... Опять он долго молчал, все о чем-то думал. - Как же так, Степа? - спросила Александра Семеновна. - Как это им удалось? - Корниловцы, - объяснил Быстров. - Корниловская дивизия, отборные офицерские части. Звери, а не люди! У нас пятьдесят тысяч штыков и больше четырехсот орудий, а у них двести орудий и сорок тысяч, но у нас мужики, а у них кадровые офицеры. Не хватает нам... - Чего не хватает, Степа? - Пролетарьяту. Рабочего класса не хватает. Он вскоре уехал, не остался ночевать и появился снова лишь через три дня. Опять пробыл недолго. Александра Семеновна спросила: - Ну что там? - Вся свора сбегается... - Быстров указал куда-то за окно. - Послы всякие, домовладельцы, помещики. По Болховской улице гуляют казачьи патрули. Достаточно указать: вот, мол, советский работник, - сразу шашкой по черепу... - Его взгляд упал на "Капитал". - Убери! На черта это читать, все равно всех нас скоро повесят... Он исчез и не показывался дня четыре, неожиданно примчался днем, верхом, а не в бедарке, накинул поводья на зубцы изгороди, молодцевато постукивая каблуками, вошел в дом. - Выбили их, Шура! - крикнул на всю школу. - Принеси карту! - Кого? - не сразу поняла Александра Семеновна. - Из Орла! - крикнул Быстров. - Позавчера после ночного боя наши взяли Орел! - Сам полез в школьный шкаф, нашел карту Европейской России, принялся объяснять, пожалуй, не столько жене, сколько Славушке: - Кончается твое здесь сидение, скоро опять за работу! Белые ударной группой обрушились на Тринадцатую армию, их фронт шел дугой от Воронежа до Севска. Тринадцатая армия растянулась более чем на двести верст, ее левый фланг был обращен против наступавшего на Орел противника. Но отборные офицерские части спутали все карты... Он вдруг хитро улыбнулся и рассмеялся. - А наша партия спутала карты офицерам. Они рассчитывали на мужицкое сопротивление и победили бы, но... В бой вступил международный рабочий класс, прибалтийские рабочие, коммунисты! Эстонская дивизия и латышские части вместе с правым флангом Тринадцатой армии перешли в наступление и после боя выбили белых из Орла... Он все водил и водил по карте пальцем... - Запомни, - сказал Степан Кузьмич мальчику. - Большевики не возвеличивают отдельных личностей, но тем, кто организовал разгром деникинцев под Орлом, поставят памятники. И Егорову, и Уборевичу, и Примакову. Ты еще увидишь обелиски в их честь. Он напился чаю, ускакал, но через два дня появился снова, еще более мрачный и подавленный, чем даже тогда, когда привез известие о падении Орла. - Опять плохо? - встревожилась Александра Семеновна. - Напротив, похоже, взят Воронеж... Он подошел к клетке с канарейкой и накинул на нее платок. - Что за забота? - удивилась Александра Семеновна. - Пусть не слышит того, что я сейчас скажу, - ответил Быстров, притянул жену и посадил к себе на колени. - Ты сошел с ума! Но Быстров точно не слышал, он обхватил ее голову и прижал к груди, чтобы она не могла заглянуть ему в глаза. - Спокойно, - пробормотал он. - То, о чем я тебе сейчас скажу, не менее страшно, чем падение Орла... Александра Семеновна замерла, Быстров не умел шутить и никогда ее не пугал. - Семен Дмитриевич... - сказал Быстров и смолк. - Убит? - Да. Она высвободилась из его рук, не заплакала, не закричала. - Говори. Семен Дмитриевич Харламов командовал дивизией. Какой-то его штабист перебежал к белым и указал местонахождение штаба. Харламова захватили. Предложили перейти на сторону деникинцев, соглашались сохранить за ним генеральское звание, обещали доверить дивизию. "Я служу Советам вот уже год, - сказал генерал Харламов, - служу не за страх, а за совесть, дело рабочих и крестьян должно победить, Красная Армия разобьет вас..." Его предали военно-полевому суду и приговорили к смертной казни. Предложили просить о помиловании. Харламов отказался. Казнили его на площади. Выжгли на груди пятиконечную звезду. Харламов поднялся на помост, отстранил палача. "Отойди, - сказал Семен Дмитриевич. - Я служил рабоче-крестьянской власти и сумею за нее умереть". Сам накинул себе петлю на шею... Александра Семеновна не проронила ни слова. Встала, как всегда, постелила в классе постель и подошла к мальчику. - Сегодня я буду спать на твоем месте, - сказала она. - А ты ложись вместе со Степаном Кузьмичом. Ушла и закрыла за собой дверь. 34 Быстров и Славушка проснулись одновременно. Славушка собрался, как на пожар. Быстров приоткрыл дверь в класс. Александра Семеновна сидела за партой. Славушка так и не понял: ложилась она или нет. - Шура, мы едем... - Хорошо, - безучастно отозвалась Александра Семеновна. Быстров вывел из сарая Маруську, вскочил в седло и обернулся: - Удержишься за спиной? Славушка уцепился за всадника, Маруська рванулась, они понеслись. Домчались до леска позади Кукуевки, там Быстрова ждал отряд. Подозвал Еремеева: - Есть запасной конь? У Еремеева в запасе было все - и конь, и оружие, и даже лишняя шинель, хотя и не по росту мальчику. Еремеев вопросительно взглянул на Быстрова. - На Корсунское, - сказал тот. - Дошел слух, собирается наша княгиня наделать глупостей... Единственную титулованную помещицу в волости - княгиню Наталью Михайловну Корсунскую - Быстров называл нашей потому, что в ранней молодости Степана Кузьмича она его опекала, в четырнадцатилетнем возрасте Быстрова взяли в помещичий дом поваренком, он показался молодой Наталье Михайловне удивительно смышленым мальчиком, и она надеялась, что со временем из него получится неплохой повар. Но Быстров провел на барской кухне менее года, ему быстро наскучило шинковать капусту и крутить мороженое, он удрал из родного села к дальней родне в Донбасс и работал на шахте, пока его не призвали в армию. Наталья Михайловна была вежлива с прислугой, вежлива была и с поваренком, со Степочкой, у Быстрова сохранились о ней добрые воспоминания, после революции Корсунских потеснили, землю и скот отобрали, но самой Наталье Михайловне с сыном и сестрой позволили остаться на жительство в бывшем своем доме. Однако бывшие помещики многим на селе были как бельмо на глазу. С приходом деникинцев они опять как бы вышли на сцену и провожать отступающее белое воинство собрались даже слишком демонстративно. По этой причине Сосняков и не находил себе места. Принимался читать - не читалось, принимался подлатать старые валенки - дратва не продевалась. А рядом гремела ухватом мать, с шумом ставила в печь чугуны с картошкой, заметно серчала, с утра была не в духе. - Ты чего? - спросил Иван мать. Она шаркнула ухватом по загнетке. - Молебствовать собираются! - Кто собирается? - Известно кто - господа! - Все уже знали, что княгиня провожает сына в деникинскую армию. - Неужто наши не совладают с белыми? - Как не совладать, когда их гонят? - Гнали бы, сидели бы господа дома! Наступили решительные дни. Алешка уйдет, всем дезертирам пример. Нельзя ему покинуть село. После того как Ивана выбрали секретарем комсомольской ячейки, он избегал встреч с Корсунскими, конфликтовать как будто было не из-за чего, но и здороваться тоже не было охоты; однако тут исключительное обстоятельство. Иван дошел до усадьбы, дождался, когда Аграфена Ниловна, бывшая княжеская кухарка, выскочила зачем-то во двор. - Ахти, кто это? - Вышли сюда князька... Алеша не заставил себя ждать, спустился с террасы, остановился у клумбы с отцветшими настурциями, взглянул на Ивана и тут же отвел глаза. - Чего тебе? Сосняков сказал, что Алеша не должен никуда уезжать, дурные примеры заразительны, это не в интересах самого Алексея, зачем поддерживать то, что должно неизбежно рухнуть, он запрещает Корсунскому куда-либо отлучаться... В голосе его зазвенели угрожающие нотки. Алеша не перебивал, лишь постукивал носком сапога по кирпичикам, которыми обложена клумба. - Что ж ты молчишь? - спросил наконец Сосняков. Алеша почувствовал, как кровь приливает к лицу. Корсунские ни перед кем не склоняли головы... Она в нем и забурлила - голубая кровь! - Ты... Как тебя... - Носком сапога Алеша выбил осколок кирпича из земли. - Пятьдесят лет назад тебя велели бы отодрать на конюшне, а сейчас, - дискансом выкрикнул Алеша, - иди и радуйся, что нет на тебя управы! У Ивана зашлось сердце. Влепить бы ему! Но даже на секунду он не поддался такому желанию. Все должно быть по закону. Помещик... Деды его травили таких, как Иван, борзыми да гончими, а этот вроде болонки, что сдохла у княгини в прошлом году. Маленькая и злобная. Пальцем придавишь, а норовит укусить. Иван стиснул зубы. Черт с тобой! К тебе по-хорошему, а ты... Найдем для тебя веревку, обратаем! Сосняков вернулся домой, заметался по избе... Завтрашний молебен - открытая контрреволюционная агитация! Где найти Быстрова? Носится отряд по волости, а не поймать... - Мама, я пошел. - Хфуфайку надень да набери в карманы картошечки. На улице предрассветная синь. Знобит. Тоскливо. Сосняков идет через огород в низину, сухим руслом до рощи, меж мертвенных белых стволов до той самой балки, где не раз собирался отряд Быстрова. Сидит на сырой земле. Ждет. Безнадежно ждать. Никого нет. Звонят колокола. Молебен! Тот самый проклятый молебен! Провожают Алешку... С досады Сосняков жует картошку за картошкой. Соль забыл взять, от пресноты сводит скулы. И вдруг - вот они... Еремеев. Славка и сам Быстров... - Степан Кузьмич! - Чего ты тут? - Деникин возвращается! - Ты, брат, того! Красная Армия гонит его... Сосняков скороговоркой докладывает об отъезде молодого Корсунского. - Молебен, говоришь? На лицо Быстрова набегает тень. - А ну ребята! В Корсунском оживление ощущалось с утра. Как в большие праздники. Даже день выпал весенний. Будто не осень. Даже солнечно. Наталья Михайловна вновь чувствовала себя поилицей. Хоть день, да мой! Тщательнее одевалась, смотрелась в зеркало, строже осматривала Алексея. - Как ты держишься... Алексей неуловимо сравнялся со всеми деревенскими парнями. - Ты совсем забыл французский, Алеша? - Почему, я заглядываю в книжки. - Ах, язык без практики ничто! Что затевает Наталья Михайловна, первой догадалась Варвара Михайловна. - Поверь, Натали, ты затеваешь безумие! - Ты наивна, Барб... Барб под пятьдесят, Наталья Михайловна моложе на десять лет. В пятницу Наталья Михайловна вызвала Аграфену Ниловну, сменившую в войну своего племянника Василия, повара Корсунских, ушедшего по мобилизации в армию, после революции Аграфена Ниловна ушла жить домой и приходила к Корсунским только в гости. - Аграфена Ниловна, прошу на воскресенье обед, и обязательно любимые Алешины пирожки... Потом она перечитывала письма мужа, убитого на германском фронте пять лет назад в Мазурских болотах. Потом на коленях стояла перед иконой Корсунской божией матери, молилась. Потом попросила сестру позвать Алешу и оставить ее с сыном наедине. - Тебе надо идти в армию, - сказала она сыну. - Конечно, Россия достойна и лучшего царя, и лучшего полководца, Николай Александрович не был Петром, а Александр Иванович не Суворов, но следует быть среди своих... - Чего же ты от меня хочешь? Алеша хоть и огрубел, но сказалось воспитание, - не стал ни спорить, ни обсуждать решение матери. - Я хочу, чтобы ты отправился в армию Александра Ивановича Деникина... Тетка встретила его за дверью. - Она дура! - воскликнула Варвара Михайловна. - Посылать своего ребенка к этим... Она не находила слов. - Тетя! - остановил ее Алеша. - Мамой владеют идеи... Сам он не собирался в армию, но перечить матери не осмелился, многие их знакомые бежали на юг и дальше... В субботу Наталья Михайловна послала Алешу за отцом Николаем, служившим в Корсунском больше двадцати лет. - Прошу вас, отец Николай, отслужить в воскресенье молебен. - По какому поводу? - Провожаю Алешу в армию. - В какую? - Корсунские верны присяге... - Увольте, княгиня, не могу. - Как это не могу? - Такое время. Поднявший меч... И благословляющий меч - тоже. Я бы не советовал посылать сына, Мальчик еще... Наталья Михайловна встала. - Я не прошу советов, отец Николай... Вы отслужите молебен в воскресенье! - Со всем расположением, только не по такому поводу. - Смотрите, потеряете приход! - А это уж как консистория... Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп! Нашла парня, - помогла Аграфена Ниловна, - одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна велела передать, что не поскупится. Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал... Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся. Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала: - Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми... Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы. Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу. Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно. Ребята звонили как на пасху, народ потянулся - и спектакль и политика, - какая мать пошлет родного сына на погибель! Наталья Михайловна с паперти поклонилась всем, кто пришел. - Простите! Проводим Алексея Владимировича... Она с вечера пыталась узнать, не хочет ли кто сопутствовать Алеше, добровольцам обещала купить лошадей, но попутчиков не нашлось, даже самые зажиточные мужики выжидали. Отец Михаил деловито, по-военному, отслужил молебен, икону Корсунской божией матери в старинной серебряной ризе принесли из дому, вместо кропила пошла в ход кисть из бритвенного прибора покойного князя. - Спаси, господи, люди твоя!.. - залихватски пропел отец Михаил... Процессия тронулась по селу, кто-то из мальчиков вел в поводу лошадь, еще до молебна к седлу приторочили саквояж, дошли до околицы, Алеша стал перед матерью на колени, она благословила его иконой, Алеша сел в седло, не очень-то по-гусарски, отец Михаил махнул крестом, Наталья Михайловна перекрестилась, и Алеша рысцой затрусил по раздолбанной грязной дороге. Быстров проскакал через Рогозино, пролетел улицу, чуть отпустил поводья, спускаясь в овраг, берег коню ноги, и к церкви. Церковь на замке. Пусто. Наврал Сосняков? Быть того не может! Оглянулся на своих спутников, поманил Еремеева. - Подождите меня... Шажком приблизился к поповскому дому. - Отец Николай! Тот осторожно выглянул из-за занавески, сощурил приветливо глазки, вышел на крыльцо. - Чем могу? - Служил молебен? - хмуро осведомился Быстров. Отец Николай почмокал губами. - Я, Степан Кузьмич, барыниным капризам не потатчик. - Молебен служил? - Говорю же! Знаете меня... Неужели пойду на такое безрассудство? - А что же здесь происходило? - Молебен. Из Успенского отец Михаил служил. На паперти божьего храма! Я им даже ключей от церкви не выдал. - А где же они? - Провожают молодого князька до околицы... - Да я только от околицы - никого! - Разошлись... Быстров резко повторил: - А ну, Митя, едем в гости! Прелестный дом, весь в деревянных кружевах, в несмываемой белой краске, с террасами, с башенками, о угольчатыми шпилями... - Эй, кто есть?! Никого, только ветер шелестит опавшей листвой. - Эй! Кто-то метнулся за окном и пропал, выглянул в дверь и опять пропал. Быстров спешился, не глядя бросил поводья, взбежал, рванул дверь. - Стой, стой! Аграфена с узлом бежала через залу. - Покажи-ка... - Быстров глазами указал на узел. - Чего тут? Аграфена развернула рыжую шаль. Платья, скатерти, шляпа со страусовым пером... - Грабишь? - Отродясь не брала чужого! Дареное... - Где Наталья Михайловна?.. Не глядя на Аграфену, Быстров пересек зал, он хорошо знал дом, Корсунские жили теперь в пристройке, где раньше помещалась прислуга, там им отвели две комнаты. Наталья Михайловна сидела на кровати, в руке мятый платочек, должно быть, плакала, Варвара Михайловна стояла у окна. - Не ожидал от вас такой глупости, - сердито сказал Быстров. - Жили бы и жили, а тут нате вам: крестный ход. Тех, кто такие ходы устраивает, расстреливают, как зайцев по первой пороше... - Прежде всего здравствуйте, - металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна. - Да вы понимаете, что наделали!.. - Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже... - Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация... Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя. - Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком... - Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком. Варвара Михайловна зло посмотрела на сестру. Потеряла сына, а теперь сама лезет в петлю. - Ты слушай, слушай лучше, - строго сказала Варвара Михайловна. - Помолчи, пожалуйста. - Ты ужасно прозаична, Барб, - ответила Наталья Михайловна. - Иногда форма важнее содержания. - Вас арестуют, - сказал Быстров. - За что? - Мужики не поверят, что у вас не все дома! Раз послали сына к белым, начнут ждать возвращения деникинцев... Насколько же труднее будет собирать хлеб! - Слушай, - повторила Варвара Михайловна. - О, ты пойдешь к ним в учительницы, - не без колкости произнесла Наталья Михайловна. - Вас я как-нибудь защищу, - сказал Быстров Варваре Михайловне. - А с этой... Хотел назвать Наталью Михайловну дурой и не смог, есть в ней что-то, что позволяло уважать ее, даже когда она делала глупости.