твах пролетариата с буржуазией. Сейчас Быстров поставит Андриевского на свое место. Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова, спиной прислоняется к косяку окна, скрещивает на груди руки, ни дать ни взять - Цицерон перед сенатом. - Нет, Степан Кузьмич, вы совершаете непростительную ошибку. Ваша партия совершает ошибку. Хорошо, вам удалась ваша революция, вы пытаетесь удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут дети? Оставьте детей в покое. Вовлекать детей в политическую игру - преступление... Быстров молчит, как-то по-мужицки молчит, не будь у него военной выправки, он бы и покряхтел, и затылок почесал, но он не кряхтит и не чешется, только молчит, раздумчиво, выжидательно, и вдруг произносит всего одно слово: - Вовлекать! Но как он его произносит! Славушка смотрит на Быстрова во все глаза. - О какой игре речь? Это жизнь, а в жизнь мы вовлечены с рождения. И мальчики сами устроят свою жизнь, как получше... - Вы полагаете, Слава знает, что ему нужно? Славушка не вмешивается в разговор. Но ведь это о нем. О нем спор! Да он и не может ничего сказать. Он не субъект, а объект спора. Слушай, слушай! Спор обо мне... За меня. Предыдущие поколения вступили в спор с ним самим... - Политика - занятие взрослых, а до совершеннолетия человек выполняет лишь биологические функции, он еще слишком в себе. Nosce te ipsum! Познай себя! Как цветок оберегают от сорняков, так и вокруг подростков следует пропалывать окружающее их пространство. Телята гибнут в стаде, пока не окрепнут... Проклятый Цицерон! Все бурлит в мальчике, как пар в закрытом котле. Это ведь его назвал Цицерон теленком... - Неправда, - спокойно возражает Быстров. - Я не знаю, что у вас на душе. Вы ставите спектакли, выдаете книги, насаждаете культуру... Служите народу. А иногда мне кажется, вы все это презираете и ненавидите. Но разбираться в вас нам некогда, а польза от вас очевидна. А если не верите в то, что делаете, это ваше личное дело. Ваше личное отношение к революции меня мало заботит, не для вас делают ее большевики. - Это уже с ним случалось - Быстров запутался, рассуждения увели его от основной мысли, и вот он снова и снова возвращается к тому, что сказал, теряется, не находя доказательств, и сердится, когда их не находит. - Думаете, революция - это нечто вроде коммерческой операции: сразу извлекай выгоду? Революция редко когда приносит пользу поколению, которое ее совершило, революции совершаются для последующих поколений... - Он ухватился за мысль, которую хотел высказать. - Революцию совершают определенные классы и в интересах своего класса. Нашу революцию совершил русский пролетариат в союзе с русскими мужиками. Но на этот раз для всего народа. Наша революция действительно принесет людям свободу и счастье. В труде, в личных взаимоотношениях, во всей их деятельности. Не сразу, а принесет. Поэтому мы и вовлекаем в революцию тех, кому предстоит пользоваться ее плодами... - Горькими плодами познания... Отравленными плодами! Вы бросаете детей в политику, как в пасть Молоха. Вы ссылались на Евангелие. Вспомните: поднявший меч от меча и погибнет. История повторяется. - Неправда! - страстно возражает Быстров. - Такой революции еще не было. Пролетариат не превратит капиталистов в рабов и не возвеличит своих детей за счет детей других классов. Пролетариат жертвует собой ради общего счастья. - Конечно. Пролетариату терять нечего... - Но мир он приобретет не для себя, а для всего человечества. - История повторяется. Молодежь была уже вовлечена в массовое политическое движение и... погибла. - Этого не было. - Вы знаете историю? - Кое-что знаю. - Слышали о крестовых походах? - Это когда феодалы и рыцари шли завоевывать Иерусалим? - Гроб господен. - Читал. - А слышали о крестовом походе детей? Быстров промолчал, он никогда не слышал о крестовом походе детей, но Славушка читал об этом какую-то повесть... - Религиозные войны, эпидемии, обнищание обездолили бесчисленное множество детей... И всякие проходимцы возглавили их движение. Дети из Франции добрались до Марселя, там их посадили на корабли, часть погибла в море, а большая часть попала в руки работорговцев и была продана в Египет. Дети из Германии дошли до Бриндизи, повернули обратно, и почти все погибли в Альпах от истощения и болезней... - Он помедлил. - А вы говорите, история не повторяется. Славушка думал, что Быстров рассердится, ждал вспышки, но тот, наоборот, повеселел. - Глупости вы все говорите, - ответил он. - Во-первых, у них не было реальной цели, а во-вторых, к молодежи мы и близко не подпустим никаких проходимцев... Славушка удивился - не заметил Быстров или не захотел понять намек, но Славушке захотелось поддержать Быстрова, хотя он отлично понимал, что Быстров не нуждается ни в какой поддержке. Мальчик собрал книги в стопку, сдвинул на край подоконника. - Я пойду, - сказал он. Андриевский повернулся к нему. - Далеко? Лиловое облако под потолком растаяло, деревянная обшивка поблескивала в прозрачном оранжевом свете, золотистая полоса теплого света лилась через окно. - В крестовый поход, - вызывающе сказал Славушка и перебросил ногу через подоконник. - Против кого же? - спросил Андриевский с насмешливым участием. - Против врагов революции! - крикнул Славушка и прыгнул за окно. - Против врагов революции! Лежишь, лежишь, а сон бежит с глаз. Тело неподвижно, а душа мечется, душа не может свернуться клубочком и заснуть. Ночь давила. Жестокость жизни давила. Ему жалко себя. Жалко до слез. У мальчика выступили на глазах слезы. О чем он плакал? Кто знает! Он и сам не знал. Разочарование в людях... Может быть, это самое тяжкое, что обрушивает на нас жизнь. Разочарование в человеке. В самом любимом, самом дорогом. Ты - лучшее, что произвела природа. И ты - худшее, что только есть в природе. Предчувствие множества обид и горестей жизни, какое-то неясное предчувствие, ощущение неизбежности. А он хотел быть сильным. И справедливым. Справедливым. К самому себе. Ко всем людям. К жизни. Как много говорят, толкуют, кричат об Отечестве! Как бессовестно склоняют это слово... А разве не сказано: не употребляй имени господа бога твоего всуе. А его употребляют. Спорят: что есть Отечество? Жуют, жуют это слово, а ведь это не слово. Нет человека без отца, и нет человека без Отечества. Отечество, ты моя душа, а без души нет человека! Славушка лежал в тумане июльской ночи. Где-то за окном дрожала пронзительно нежная песня полевого кузнечика. Бежали часы секунда за секундой. Шуршали в высоте листья. Нет, он не спал, слезы высохли, он ждал зари, ждал, когда розовый отсвет опередит солнце и окрасит пушистые облака, он клялся не забывать и не изменять, быть верным одной цели, быть лучше себя, лучше самого себя, всегда быть лучше самого себя! 16 В отступление Красной Армии никто не верил... Проскользнули отдельные сообщения в газетах, доходили какие-то слухи, говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал Деникин, как вообще враждебные недобрые силы, которые катятся откуда-то с юга, с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление, что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское останется в стороне. В исполкоме работа шла своим чередом, власть где можно подбирала хлеб, хотя и без особого нажима, делили и переделяли землю, разбирались какие-то гражданские дела, и только начальство, увы, редело день ото дня, да и сам Быстров становился все мрачнее и мрачнее. Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча, младшего брата Прасковьи Егоровны. Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый старичок, все им пренебрегали, слыл он первым сплетником во всей округе и никогда не появлялся без новостей. Настроение у всех, как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича, как въедливая головная боль, а вот поди ж ты, раздался знакомый скрипучий голосок, и стало как будто легче. Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то уже кому-то кричит, с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется заливистым детским смехом. Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго, привязывает своего саврасого одра - "чтоб тебе ни дна ни покрышки!" - к одному из столбов галереи и вбегает в кухню. - Мир дому сему и кобелю моему! Такое приветствие он считает отменной шуткой. - Откуда вы, дядя? - спрашивает Павел Федорович. - Где бывал, никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! - И Егорыч опять заливисто смеется. - У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак, а хозяйке за так, чайком угостит - даром отдам! Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не то что до Успенского, а хоть до Москвы. Павел Федорович вздыхает: - Надежда, ставь самовар... - С медком или сахарком? - осведомляется гость. - Лучше бы с медком, со свеженьким... Качали давно? Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес, лукавый и любопытный. - Троцкий себя царем объявил, - сообщает он. - Только препятствия есть... - Кем? - Царем! - Ну что вы мелете? - грубо вмешивается Славушка. - Троцкий народный комиссар... - А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? - отвечает Егорыч. - Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе присягать, а он масон. - Какой еще масон? - Это я для деликатности, а проще сказать - иудей, а иудею нельзя в церкву, а без церквы на царствие... - Вы лучше скажите, что про войну слышно? - Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск заберут не сегодня-завтра... - И все вы врете, - перебивает Славушка. Егорыч нисколько не обижается. - Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку проведать... Возвращается он очень скоро. - Ничего, еще поживет, только дух от нее... Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам. Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь. - Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился? - А чего готовиться? Придут, уйдут... - Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил? - А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут. - А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес! - Да что они - кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства. - Так-то так, а я б схоронил! - Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. - Снизки, борки... - Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. - Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить... Амбре! - Старик взвизгивает. - Никто как бог, а сам не будь плох... Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен - советами шутов не следует пренебрегать. Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, - мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного. 17 Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы. Мальчик соскочил с дивана, - штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, - скользнул в окно и был таков! Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли. Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно. Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, - эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно. В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама. Павел Федорович осклабился: - Удирают? - Уезжают. - Через час здесь от них ни следа. - Нет, у них здесь еще дело. - Дело? - Жечь будут. - Чего? Бумаги? - Бумаги увезут, дома. - Какие дома? - Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться. - Брось, не может того быть... Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг... - Поди, поди послушай, - деловито сказал Павел Федорович. - В случае чего прибежишь. Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, - значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез. Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына: - Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся... Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала. Напились чаю - вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали. Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика. Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой. Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело. - Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками... На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку. - Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь? А почему бы и не поехать?.. Веселей, чем сидеть дома. - Поеду. Но тут "тук-тук, тук-тук...". Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу. - Тебе чего? - недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать. Григорий пошевелил губами: - Пест, пест... Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо. - Чего? - хмуро переспросил Павел Федорович. - Мне бы Вячеслав... Николаича! - с усмешкой произнес Григорий. - Кролики. - Чего кролики? - Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича... Славушка встрепенулся. - Пойдем, дядя Гриша. Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой. - Да погоди ты, Вячеслав... Славка! - Ну? - Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает. Славушка ворвался в помещение волкомпарта. Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин. Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев. - Товарищи! - сказал он. - Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание... В голубых глазах Быстрова отчаяние. - Мы ушли... - Он поправился: - Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь - по домам... - Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. - Расходитесь. По одному. - Задержитесь, - говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. - Слушай внимательно. - Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. - Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе - ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского. - А меня Пал Федорыч по деревням посылает, - пожаловался мальчик. - Зачем? - Яблоками торговать. - Отлично, - похвалил Быстров. - Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит... Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут... Смекнул? Беги! Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки... Что хорошего? А грустно... Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням. Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле. - Пришел? - незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. - Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча. Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет. - Яблоки набирай чохом, просом или рожью - мера за меру, на яйца - гарнец десяток. Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу. Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и... поет. Тоненьким сдавленным фальцетом: Ой, полным-полна моя коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча! Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. "Стой, мил-лай!.. Гарнец - десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих..." Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики... Тпру! 18 Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости. Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: "Мобилизовали, вот и везем". Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит - где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне... Константин Быстров - его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, - тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли". Зернов сидит дома, надеется, что его забыли... Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина. И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота... Покажи, маленький, на что ты способен! Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер. Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает. - На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами... Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! - Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: - Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! Славушка повторяет, но у него не получается. Отвлекает их тарахтенье тарантаса. - Есть кто? Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом. Быстров соскочил со стола. - Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин! - Здравствуй, Степан Кузьмич... - Приезжий взглядом обвел комнату. - А где же остальные? - Нормально, по огородам, за околицей. - А это кто? Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу. - Руководитель местной молодежи. Шабунин слегка улыбается. - Не мал? - Мал, да дорог, - серьезно отвечает Быстров. - Цыпленок, - с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: - Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени... - А у нас как раз осень, - говорит Быстров. - Волкомпарт доверяет ему. - Ну если волкомпарт... - А к нам каким образом? - Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем. В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома. Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали. Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились. - Докладывайте обстановку. - Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости... Шабунин нетерпеливо перебил: - Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались? - Не проявившие себя оставлены по домам. - А проявившие? - Сформировали отрядик. - Что будете делать? - То здесь, то там. Советская власть не кончилась... Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет. - Уверены, что Советская власть не кончилась? - Уверен. - И я уверен. Славушка слушал завороженно. Вот какие они - коммунисты: ни тени сомнения! Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову: - Должен сказать, что положение весьма катастрофическое... - Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: - А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит. Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи. - Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним... - Встал. - Мне еще в Покровское. Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы. - Разрешите обратиться... К уездному комитету партии. - Обращайся. - Шабунин поморщился. - Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ. - Много коммунистов ушло в армию? - Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл - фронт. Требуется разумное равновесие. - Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? - Голос Быстрова сорвался. - Афанасий Петрович, я очень прошу! - Нет, нет, - сухо обрезал тот. - Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет? Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке. Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще. - Селиванов! Парень встрепенулся, задергал вожжами. - Давай в Покровское. На речке кто-то бил вальком, полоскали белье. - Все нормально, - негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе, озабоченно спросил: - А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены? Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас издалека послышался такой же свист. - Отлично, действуйте, - сказал Шабунин. - И запомните: от имени уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть волость... - Он легонько хлопнул кучера по спине. - Поехали. - Кто это? - спросил Славушка. Тарантас затарахтел. - Самый умный коммунист во всем уезде, - похвастался Быстров. - Председатель уездного совнархоза. Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику. - Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели. Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало беспрекословно. - А ну, как кричат перепела? - окликнул Быстров мальчика, когда тот почти растворился во мраке. - Ну-ка! Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять. - Пиить-пить-пить! - ответил он одним длинным и двумя короткими звуками: - Пиить-пить-пить! И задохнулся от предвкушения опасности. 19 Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой пчелы, еще собирающей нектар для своего улья. Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках книжных шкафов. В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги. Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер, Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет? Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он Петроград?.. А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему не за что... Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из "Руднева" или "Базарова". Впрочем, Базарова не существует. "Отцы и дети". Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети. - Что это вы тут пишете? Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там, даже вот в Народный дом завернул. Небрежный взгляд на Славушку. - А, и ты здесь... И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому: - Что пишете? Андриевский встал, стоит. - Письма. - Интересно... Быстров протягивает руку, и... Андриевский подает ему свою писанину. - Мечтаете вернуться в Петроград? - Родной город. "Годной гогод". Письма возвращаются царственным жестом - мол, все в порядке. - Не советую. - Я вас не понимаю. Быстров садится, и Андриевский тоже вынужден сесть. - Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить... - Я весь внимание. - Вы газеты читаете? - Иногда. - О положении на фронте осведомлены? - Приблизительно. "Пгибгизитегно". Грассирует точно гвардейский офицер. Но играть на сцене предпочитает обездоленных героев Островского: Митю Коршунова, Тихона Кабанова, Григория Незнамова, мы, мол, без вины виноватые. - Н-да, положение того... - Быстров задумчиво смотрит на Андриевского, а Славушка посматривает на Быстрова. - Может случиться, Деникин докатится и до нас... - Когда? - Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, ненадолго. На всякий случай я и хочу предупредить... Андриевский бросает на собеседника любопытный взгляд. - Меня? - Не вздумайте уехать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Беречь народное имущество. Со стороны деникинцев вам опасаться нечего, но в отношении Советской власти вести себя лояльно. Понятно? - "Пгостите"... Простите, я не вполне понимаю... - Андриевский, кажется, действительно не понимает Быстрова. - Если придет Деникин, вы хотите связать мне руки? - Вот именно. - Превратить в сторожа народного имущества? С каким сарказмом это сказано: "нагодного имущества"! - Вот именно. - Ну, знаете ли... Слишком многого вы хотите. - Я хочу сохранить этот дом. - А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам? - Не успеют! - Но я-то предпочту Петербург. - Тогда поплатятся все Пенечкины, откроем Народный дом в Кукуевке. - Но если это вне моих сил... Тут Быстров обращает внимание на Славушку. - Слышал наш разговор? Мы поручим охрану... Андриевский смотрит на Славушку уничтожающим взглядом. - Ему? - Не ему одному, молодежи... Все-таки Быстров излишне доверчив. Неужели Степан Кузьмич не замечает иронии Андриевского? Не столько к самому Быстрову, сколько ко всему тому, что символизирует собою Быстров. - Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, никого не хотят оставить вне политики. - Андриевский прислонился спиной к книжному шкафу, книги - это его тыл. - Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы позволяете играть в политику детям? - Чтобы политикой не могли заниматься некоторые взрослые! Он поворачивается к собеседнику спиной, теперь он обращается к Славушке, хотя слова его предназначены Андриевскому. - Слышал? Продолжайте посещать Нардом. Пользуйтесь библиотекой. Устраивайте спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи... - И не подумаю, - произносит за его спиной Андриевский. - Даст, а не то у него будет бледный вид, как у того Карапета, - продолжает Быстров. - Ты будешь здесь представителем молодежи, и если... - Секунду медлит, раздумывает, как назвать Андриевского - господином или товарищем. - Если товарищ Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию, ты осведомишь меня. Ну а если по вине товарища Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, меч революции обрушится не только на него, но и на всех Пенечкиных... - Нет, это уж слишком! - говорит за его спиной Андриевский. - Понял? - спрашивает Быстров мальчика. - Нет никаких оснований прерывать работу культурных учреждений, и пусть все, кого клонит то вправо, то влево, помнят - у нас хватит сил поставить их... Он не договаривает, но слушатели его понимают. - Проводи меня, - говорит Быстров и добавляет, специально для Андриевского: - Ключи! - Нет, - говорит Андриевский за его спиной. - Пошли, - повторяет Быстров. - Вечером еду в Тулу. Славушка понимает, что никуда он не едет... Спустились с крыльца, свернули в аллею, сирень давно отцвела, рыжие кисти пошли в семена. - Степан Кузьмич!.. - кричит позади Андриевский. Славушка останавливается. - Идем, идем, - говорит Быстров. - Слава! Сла-ва-а-а!.. Товарищ Ознобишин! - Иди, - говорит Быстров. - Да постойте же... Славушка слышит, как сзади их нагоняет Андриевский. Добежал, идет сзади, запыхался. - Степан Кузьмич... Быстров шагает как шагал. - Возьмите... - Возьми, - говорит Быстров. Андриевский сует ключи мальчику в карман. - Идем, - говорит Быстров. Андриевский отстал, Славушка не видит, но вид у того, должно быть, в самом деле бледный. - Ты с девчонками здесь еще не гуляешь? - спрашивает Быстров. - Нет. - А лягушками их пугаешь? - Нет. - Надо с тобой посоветоваться... Если бы Славушка сказал, что гуляет с девчонками, Степан Кузьмич все равно будет советоваться, но, если сказать, что терзаешь лягушек, вряд ли он удостоится доверия Быстрова. - Ума не приложу, что делать с Александрой Семеновной? Только тут приходит Славушке на ум, что за всеми делами по эвакуации Быстров забыл о собственной жене. - Отправьте, отправьте ее, Степан Кузьмич, - умоляет Славушка. Быстров хлыстиком почесал себе лоб. - Красные будут знать, что она жена председателя ревкома, а белые - дочь генерала Харламова. - А если белые узнают, что она ваша жена, а красные, что она дочь генерала? - Тогда скверно. - Так увозите! - Я и хотел... - Он хлыстиком принялся сбивать рыжие султаны сирени. - А она не хочет. - Почему? - А может быть, отправить и тебя? - неожиданно предлагает Быстров. - Мне ничто не грозит. - Вождь молодежи! - Смеетесь? - Мне, брат, не до смеха. - Сами учили: спектакли, танцы... - Вот и говорю: легко дотанцеваться. - Но вы сами сказали, что нужно остаться. - Нужно-то нужно, мальчик из богатого дома... - А говорите - отправить! - Ума не приложу... Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Славушка отмахивается, но пчела носится вокруг, как угорелая. Не надо махать руками. - Ну, прощай, - произносит Быстров. Славушка не успевает ответить, Быстров ныряет в заросли сирени, и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского. Андрей Модестович не слишком-то обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится? 20 Странное затишье. Точно все замерло - и в людях, и в природе. Близилась осень, а никто о ней будто и не думал, неопределенность порождала леность мысли, даже Федосей и Надежда двигались, как сонные мухи, даже Павел Федорович меньше хлопотал по хозяйству, все уединялся с Марьей Софроновной. Вера Васильевна по-прежнему заранее готовилась к занятиям, перечитывала учебники, доставала книги, делала выписки. Утром она выпросила у деверя лошадь съездить в Козловку, там учительствовали две сестры - Ольга Павловна и Варвара Павловна, фамилия одной Шеина, другой - Франк, Варвара Павловна замужем за бароном Франком, и все в округе зовут обеих сестер баронессами. Франк, выйдя в отставку, был он военным инженером, поселился в деревне, жена и свояченица, хоть и происходили из дворянской семьи, в молодости встречались с Фигнер и Засулич, сами едва не стали народоволками и служение народу считали первейшей обязанностью всякого образованного человека. Поэтому имение приобретено было ради идеи: сестры решили выстроить школу и посвятить себя просвещению крестьян. Постройка школы совпала по времени с русско-японской войной, брат Ольги и Варвары, морской офицер, командовал крейсером "Светлана", потопленным японцами в Цусимском бою, он тоже был настолько предан идее долга, что так, стоя на капитанском мостике, и пошел ко дну вместе со своим крейсером. Сестры назвали школу в честь брата "Светланой". Козловка выделялась среди окрестных селений, почти все ее жители были грамотны, книги и мыло водились в каждой избе, а возле многих изб росли вишни и яблони. Вера Васильевна познакомилась с Ольгой Павловной на учительской конференции, пожаловалась на отсутствие иностранной литературы и получила приглашение приехать в Козловку за книгами. Хоть и неохотно, но лошадь Павел Федорович дал, и Вера Васильевна с сыном с утра покатили в гости. Сестры мало схожи, хоть и погодки, им лет под шестьдесят, Ольга Павловна грузна и медлительна, Варвара Павловна подвижна и худощава, под стать мужу, худенькому полуслепому старичку с короткой бородкой. Гостей встретили радушно, напоили чаем, угостили яблоками и повели в школу, в которой хранилась библиотека. В простых некрашеных шкафах Байрон, Диккенс, Гете, Шиллер, Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Пушкин, Толстой, Тургенев, Бальзак, Гюго, Дидро, Руссо... У Славушки разбежались глаза. Ольга Павловна раскрыла шкафы. - Выбирайте. - Берите, берите все, что надо, - предлагал Франк, тыча вверх сучковатой палкой. Вера Васильевна смущенно развела руками. - Не могу. Полные собрания. Страшно разрознить... - Мы не знаем, что будет завтра, говорят, деникинцы жгут школы, убивают учителей, - уговаривала Ольга Павловна гостью. - Не стесняйтесь... Вера Васильевна поколебалась, взяла два томика Мопассана, томик Беранже, тем более что в Успенском, в библиотеке Нардома, есть Беранже в переводах Курочкина, томик Гейне, томик Гауптмана... Старик осторожно притрагивался к корешкам книг. - Набирайте, набирайте... Набралась тяжелая связка. - Я верну весной, по окончании учебного года. - И отлично, - одобрила Ольга Павловна. - Захватите с собой еще яблок. - У нас есть яблоки... - Не такие, как наши, - возразила Ольга Павловна. - У нас сорта, выведенные Алексеем Павловичем... Вернулись домой и узнали, что началось отступление. Пока они были в гостях, через Успенское прошла большая воинская часть, усталые люди, безразличные ко всему на свете. Больше не показывался никто, и Славушка лег спать разочарованный. Около полуночи загромыхали в сенях. Загремела щеколда. "Света!" Павел Федорович дрожащей рукой запалил лампу. "Света!" Человек двадцать ввалилось, вид у всех обшарпанный. Потребовали золота. "А ну, хозяин, все золотишко на стол..." Павел Федорович не стал отрицать, что золото было. "Было, да вчера об ту же пору нагрянул особый отдел, все обшарили, забрали золото, даже серебро, даже ложечки чайной не оставили". - "Эти могут, мать их, прости господи..." Ночные гости не стали перетряхивать сундуки, удовлетворились двумя караваями хлеба. "Бывайте здоровеньки..." Часа через два, в сизый предутренний сумрак, вломилось еще с десяток солдат. Усталые, озверелые. "А ну, помещица, отдавай добро..." Конопатенький солдат приставил к виску Веры Васильевны пистолет. Вера Васильевна осталась безучастной, солдат опустил руку. "Раскрой чемодан!" Звякнула металлическая коробочка из-под каких-то патентованных пилюль. Солдат кинулся, в коробочке пуговицы, торопливо сунул коробку в карман. Славушка вдруг понял, что это действительно отступление, в арьергарде всегда мечется всякий сброд. Утром в село вошла еще какая-то отставшая часть, солдаты разбрелись по избам, там, где их кормили, все обходилось тихо, а где отказывали, ловили курей, сами рубили им головы, сами ощипывали и варили в хозяйских чугунках. Утром кто-то принес слух, что отступающие части расстреляли в Козловке барона Франка. Спустя день слух подтвердился. Вера Васильевна собралась было к баронессам: "Им, вероятно, надо как-то помочь". Но на этот раз Павел Федорович категорически отказал в лошади: "Вы что, в уме? Идут военные действия, пропадете ни за понюх табаку". А еще через день пришел кто-то из Козловки и сказал, что "седни мы похоронили барона". 21 Несколько дней тишины, и вдруг они появились. Небольшой конный отряд. Спешились у церкви, квартир не искали, пошли по избам - пожрать да прихватить чего на дорогу. "А ну, хозяйка, собери..." - "Да чего собрать! Шти вот..." - "Момент!" Кавалеристы умеют кур ловить. Раз, раз!.. "Да что ж вы, разбойники, делаете?!" - "Твое дело, тетка, пожарить, а наше пошарить..." К Астаховым обычно заворачивало начальство. Нервный стук в окно. Никуда не денешься. Выходи, Надежда. За нею Павел Федорович. - Кто тут хозяин? Офицер в сопровождении четырех казаков. Подтянут. Брит. Молод. Любезен. - Э-э... Ротмистр Гонсовский! С кем имею честь? - С этаким прононсом: "Гоннсовский!" - и даже с полупоклоном. - Пардон... В силу обстоятельств военного времени обязан произвести осмотр помещения... И опять этакий легкий жест: извините, ничего не поделаешь... Вера Васильевна читала. Надо же делать вид, что сохраняешь полное присутствие духа. - Пардон... Марья Софроновна ни жива ни мертва. Мало ли чего могут попросить! Не откажешь. А потом оправдывайся перед Павлом Федоровичем. - Откройте! Офицерский пальчик постукал по сундуку. - Заховали куда-то ключ. Наивный человек Павел Федорович. Ротмистр одному из подручных: - Ефим, взломать... Марья Софроновна кинулась к сундуку: - Я открою! Наволочки, простыни, исподние юбки, рубашки, штуки сатина, мадаполам... - Ефим... - Ротмистр пальчиком указал на простыни. - Для нужд армии. Раз - у одного из казаков появился в руках мешок, два - простыни исчезли. Фокусы! Ротмистр слегка улыбнулся. - Офицерам тоже нужно на чем-то спать. - Опять шевельнул пальчиком. - Ефим, если вам что требуется... Казакам требуется мануфактура. Вернулись в залу. Легкий полупоклон в сторону Веры Васильевны. - Пап-ра-шу аткрыть чемоданы. Казаки раструсили белье по столу: детские штанишки, старые блузки... Вера Васильевна сберегла рубашечку - воспоминание о лучших временах, французский батист, кружева, нежность, воздух... Пушистое облачко легло на стол. Гонсовский балетным жестом простер над ним руку, и... облачко растаяло. - Простите. Но... бывают обстоятельства, когда и офицеры нуждаются в таких... - Строго взглянул на Павла Федоровича. - На два слова. Вернулись в спальню. - Золото, жемчуг, кольца? - Все поотнимали красные. - Я предвидел такой ответ! - Чего уж предвидеть! Грозились убить... - К сожалению, некогда вами заняться. Масло? - Сметана есть. - Сметану не берем. - Не сбивали еще. - Проводите в погреб. В погребе бочка со сливками, Павел Федорович не спешил сбивать масло. Бочонок с топленым маслом зарыт в землю. Гонсовский заглянул в бочку. - Пейте, ребята, - разрешил он казакам. - Полезная штука. Павел Федорович нашел даже кружку. - Угощайтесь. Казаки зачерпнули. Раз. Другой. Много ли выпьешь кислых сливок? - Пошли... Гонсовский все чего-то искал. - А здесь что? Указал на амбар, сложенный из рыжего известняка. - Хозяйственный скарб. - Откройте. Ох, как не хотелось Павлу Федоровичу открывать амбар! Но возразить не осмелился. Возразил Бобка! Залаял, затявкал, загавкал, забрехал, залился всеми собачьими голосами: "Прочь, прочь, не пущу, уходите!" Неистово залился... Гонсовский испуганно оглянулся. - Где это? - Не бойтесь, на цепи, - успокоил Павел Федорович. - За амбаром, на пасеке. - А у вас пасека? - Небольшая, для себя. В амбаре пустынно и холодно, здесь бывало побольше добра, а сейчас сбруя по стенам, части от косилок, от молотилок, мелкий инвентарь, топоры, вилы, лопаты... Гонсовский приближался к закромам, как мышь к крупе. - А это что? Точно не видел! Семенной овес. Отличный, трижды сортированный овес. Без васильков, без сурепки. - Овес. Гонсовский запустил руку в закром, ласково и вкрадчиво, точно ласкал женщину, захватил зерно в горсть, раскрыл ладонь, рассматривал овес, точно жемчуг, он и лился с ладони, как жемчуг, видно, понимал толк в овсе. - Ефим, быстро, за подводами. Ефим повернулся, засеменил, почти побежал. Павел Федорович чуть не заплакал. - Ведь это ж семена. Семена, поймите. Ведь это ж хозяйство... - Любезный, служение отечеству требует жертв. И с нашей стороны, и с вашей. Я бы мог реквизировать фураж, но не хочу, не нахожу нужным, беру у вас этот овес, как доброхотное даяние, могу даже выдать расписку. Считайте, забрал у вас овес сам генерал Деникин. Когда Александр Иванович займет Москву, законные власти возместят все... Насмехается, сукин сын! Славушка шел чуть позади. Непонятно почему, всхлипнул Павел Федорович, офицер вел себя вежливо и необидно. - Не волнуйтесь, вас не заставят шевельнуть и мизинцем, - успокоил Гонсовский хозяина. - Мы сами погрузим. Должно быть, фураж-то он и искал! - А пока покажите пасеку. Ближе к осени пчелы не так злы, соты полны, кое-где валяются в траве трутни, еще месяц, и можно прятать ульи в амбар. Пчелы игнорировали посетителей, зато Бобка выходил из себя. На пасеке тоже амбар, поменьше, где хранились принадлежности пчеловодства. Бобка, привязанный на цепь у двери амбара, выкопал под амбаром нору и обычно дремал там. Но сейчас метался, прыгал, выходил из себя. - Зайдем? Павел Федорович ногой придержал собаку, снял замок, открыл дверь. - Заходите. Славушка потрепал Бобку, вошел следом. Пес не унимался. Гонсовский обследовал и этот амбарчик, он и здесь сразу заприметил в углу бидоны. - Выкати-ка, - приказал он одному из казаков. - Поглядим, какая в них сметана. - Там мед, - глухим голосом промолвил Павел Федорович. - Для подкормки пчел. - Ошибаетесь, - весело поправил его Гонсовский. - Для подкормки кавалергардов его императорского величества. Казак выкатил бидон, второй, поднял с одного крышку. - Пробуй, - приказал Гонсовский. Казак запустил руку в бидон, пальцами достал комок засахарившегося меда, с аппетитом откусил... - Сладкий? - спросил Гонсовский. Казак ухмыльнулся. - В плепорцию. Носком сапога Гонсовский тронул бидон. - Взять. Казаки покатили бидоны к двери. Павел Федорович не осмелился возражать. Да он и знал: возражать бесполезно. Попробуй возрази! Однако нашлось кому возразить. - Благодарю, - вежливо произнес Гонсовский, слегка наклонив голову, переступил порожек и... закричал. Покуда Павел Федорович мысленно подсчитывал убытки, покуда казаки подкатывали бидоны к дверям, покуда Славушка дивился, как легко и весело умеет грабить этот вежливый и, должно быть, опытный по этой части офицер, Бобка выступил в защиту хозяина: рванулся из-под амбара и сквозь голенища сапога прокусил офицеру ногу. - Ах ты!.. Для выражения своих чувств господин ротмистр воспользовался весьма нецензурными словами. Схватился за ногу, торопливо полез в кобуру за револьвером. Щелкнул взведенный курок. И с такой же стремительностью, с какой пес накинулся на грабителя, Славушка бросился к Бобке, прильнул к нему, обнял, заслонил. - Отойди! - закричал Гонсовский. - Отойди, сукин сын! Славушка еще теснее прижался к Бобке: не мог, не мог он предать друга! - Отойди, щенок! Тебе говорят... Казаки с интересом смотрели на своего офицера, они-то хорошо знали, что господин ротмистр не умеет прощать обидчиков. - Считаю до трех, слышишь? Не отойдешь, пристрелю вместе с собакой! - Слава! Позади Гонсовского стоял Павел Федорович. Голос его прервался, визгливая нота повисла в воздухе. Он не рискнул броситься к мальчику и оттащить от собаки, чего доброго Гонсовский не дождется, выстрелит, однако отдать мальчика на расправу не позволяла совесть. - Уйди, слышишь? Сейчас же уйди... "Пусть, пусть этот негодяй попробует меня оттащить!" - Раз... два... Отойди, мерзавец! Пристрелю! Казаки знали: ротмистр Гонсовский не врет, им не такое доводилось видеть... Павел Федорович забежал сбоку. - Господин офицер, пощадите... Дурак, дурак, разве не видите? Пощадите мать! Мальчишка еще... Но тут у забора возник Ефим: - Так что подводы прибыли. Гонсовский поиграл губами. - Так, так... - Посмотрел куда-то поверх мальчика. - Вернусь через пять минут. Собаку я все равно пристрелю. Прихрамывая, пошел распорядиться погрузкой овса. Павел Федорович присел на корточки. - Чего ваньку валяешь? Не знаешь, что ли? Кутеповцы на все способны. Только мать обездолишь... Он еще что-то говорил, но Славушка не слушал. Он прижался к Бобке и вместе с ним ползком полез под амбар. Они забирались все дальше и дальше. - Смотри, Бобка, - бормотал мальчик, - пристрелит он и тебя, и меня, я тебя сейчас отпущу, только ты, дурень, не убегай от меня... Отстегнул под амбаром ошейник, обнял Бобку за шею и пополз в лаз, ведший в проулок за амбаром. И пес догадался, пополз бок о бок с мальчишкой, они нырнули из проулка в крапиву, проползли под изгородью и, почти уже не прячась, стремглав побежали через огороды. Куда девать Бобку?.. К Введенскому, только к Введенскому! Андрей Модестович охотник, любит собак, вот Славушка и попросит его подержать Бобку у себя в доме на привязи, Андрей Модестович не даст пса в обиду. А ротмистр Гонсовский, приказав застелить подводы брезентом и не оставить в амбаре ни зернышка, вернулся к пасеке, увидел затянутую под амбар цепь, усмехнулся, нагнулся, сунул дуло в дыру и разрядил всю обойму. 22 Кавалерийская часть, которую ротмистр Гонсовский обеспечивал фуражом, мелькнула и исчезла куда-то в сторону Ливен, и в Успенском снова наступило затишье. Вошло и у Астаховых все в свою колею, Павел Федорович припрятывал все, что можно припрятать, Федосей и Петя сторожили на хуторе сад, обмолачивать хлеб Павел Федорович воздерживался, хлеб стоял в скирдах, так легче избежать реквизиций, Марья Софроновна и Надежда обихаживали коров и птицу, да еще лежмя лежала на грязных простынях разбитая параличом Прасковья Егоровна, лежала и мычала, просила у бога смерти. Возле нее и увидела Вера Васильевна мордастого солдата. - Вы кто? Солдат молчал. Вера Васильевна осмелела: - Кто вы такой? Что вам здесь нужно? Он опять промолчал. - Я вас спрашиваю! - Комендант. - Кто? Кто? - воскликнула она в растерянности. - Гарбуза, - невозмутимо назвался солдат. - Комендант штаба. - Бог мой, решительно ничего не понимаю! - продолжала недоумевать Вера Васильевна. - Какой комендант? Какой Гарбуза? - Вопчем, мы ваш дом займаем под штаб. - Какой штаб? Тут появился Павел Федорович. - Молчите, молчите, вы все испортите! - крикнул он, становясь между солдатом и свояченицей. - Говорите со мной, я - хозяин. - Не треба. Говорить будете промеж себя, а мне зараз очистить всю помещению. Павел Федорович знал уже, в чем дело, в волости расквартировалось какое-то армейское соединение, в Успенском размещался штаб, а под канцелярию выбрали дом Астаховых. - Простите, с кем имею... - Ефрейтор Гарбуза, - еще раз представился солдат. - Комендант штаба. Павел Федорович не знал, что в данном случае комендант значило то же, что и завхоз. - Освобождайте помещению, - сказал Гарбуза. - Сей минут командир полка будут. - Куда ж я ее? - Павел Федорович указал на мать. - Человек непереносимый. - Ничего не знаю, - сказал Гарбуза. - Убрать, и вся недолга. - Ну и убирай сам, - рассердился Павел Федорович. - Ты же видишь, в каком она состоянии? - А не уберешь, - невозмутимо пригрозил Гарбуза, - лягешь рядом с ней. - Можно ко мне, - предложила Вера Васильевна. - Куда к вам? - рассердился и на нее Павел Федорович. - А вас куда? На их счастье, в комнате появилось некое белобрысое существо в гимнастерке с солдатскими погонами. Солдат неуверенно осмотрелся, грохнул на стол пишущую машинку, подергал на "ремингтоне" рычажки. - Гарбуза, что ты за комендант? - капризно пожаловался прибывший. - Момент! - воскликнул комендант... Но ему не пришлось ничего делать, в комнату вошли офицеры. Их было трое, старший из них, подполковник, остановился среди комнаты, двое других принялись бесцеремонно заглядывать во все углы. - Где хозяин? - обратился подполковник к коменданту. Павел Федорович выступил вперед. - Подполковник Шишмарев, - представился офицер, подавая руку. - С кем имею честь? - Астахов, земледелец, - назвался Павел Федорович, прикасаясь к протянутой руке. - Устроим вас честь по чести... - Нет, я квартирую напротив, здесь будет канцелярия, - сказал Шишмарев, поглядев на Веру Васильевну и указывая на соседнюю комнату. - А кто у вас здесь? - Жена брата, - объяснил Павел Федорович и не удержался, добавил: - Тоже офицер. - Где? - В армии. - В какой? Павел Федорович наврал бы с три короба, но побоялся Веры Васильевны, та могла подвести. - В царской. В царской он служил офицером, до сих пор еще не вернулся... - Все-таки соврал и поспешил вернуться к злободневным делам. - Мы сейчас выберемся... - Куда? - На кухню. - Покажите сначала помещение. Шишмарев обошел комнаты. "Под канцелярию хватит двух..." Приказал не трогать Прасковью Егоровну: "Было бы варварством..." Тут на шум явился Славушка. "А это чей мальчик?.. Здравствуй. Как зовут?.. Что у тебя за книжка?.." Славушка в тысячный раз читает "Героя нашего времени". Шишмарев улыбнулся, потрепал мальчика по голове. Печорин решил вопрос. "Вы останетесь в доме, - это Вере Васильевне. - Тем более жена офицера..." Дал указание перенести вещи Веры Васильевны за перегородку, в комнату Павла Федоровича. "А вас попрошу устроиться где-нибудь еще, - это Павлу Федоровичу. - Женщина с детьми нам не помешает, а вы... - Вежливая усмешка. - Нет оснований не доверять, но... Мера предосторожности. - Вежлив безукоризненно. - Михаил Гурьевич, займитесь... - это одному из офицеров, тонконогому, тонконосому и, как выяснилось чуть позже, тонкоголосому: он представил его Вере Васильевне: - Поручик Ряжский, дежурный по штабу... - Назвал солдата у машинки: - А это Астров. Полковой писарь. Михаил Гурьевич, чтоб все в ажуре..." Поклонился, ушел, вещи Веры Васильевны перенесли за перегородку, в залу внесли какие-то тюки, Ряжский расставил чемодан-кровать, и не прошло часа, как Астров застрекотал на машинке. Вечером пришел Шишмарев, выслушал доклады, подписал приказы, постучал в перегородку, спросил: - Вы дома? Вера Васильевна вышла в залу. - Я вас слушаю. - Зачем так официально? Хочу познакомиться... А где ваш сын? - У меня их два. - Познакомьте... Вера Васильевна позвала мальчиков. - Ничего, ничего, не смущайся, - ободрил Шишмарев Славушку. - Дома у меня такой же парень. Попросил мальчика показать село. Сходили к церкви, к исполкому, поднялись к школе... Славушка заинтересовался машинкой. Шишмарев приказал Астрову поучить мальчика, обещал утром дать пострелять из револьвера. Славушка пристал к Астрову. Тот показал, как вставлять бумагу, ударять по клавишам, переводить каретку. Урок вскоре ему надоел, собрался ужинать, сказал, чтоб Славушка сам учился печатать, а если позвонит телефон, сразу бежал в кухню и позвал бы его. Он ушел. На столе валялись всякие бумаги. Славушка принялся читать. Не думал он, что все будет так просто. Сунул в карман копии приказов. На глаза попалась рапортичка на довольствие. Он принялся ее перепечатывать. Если кто придет, скажет, переписывает для практики первый попавшийся текст. Астров вернулся, на минуту заглянул Гарбуза, придирчиво посмотрел на писаря. - Никуда не уходи, - приказал Гарбуза. - Здесь и ночуй, поручик небось не придет до утра. - Пальцем указал на мальчика. - А этот чего здесь? - Подполковник сказал поучить на машинке, - объяснил Астров. - Машинку ломать, - недовольно сказал Гарбуза и угрюмо поглядел на Славушку. - Шел бы ты спать. Он ждал, когда мальчик уйдет, Славушке пришлось уйти к себе за перегородку. - Что у тебя общего с этими людьми? - упрекнула сына Вера Васильевна. - Подальше будь от политики... - Ах, мамочка, - возразил Славушка. - Тут ни при чем политика. Почему бы и не поговорить? А в друзья я ни к кому не лезу. - Какие еще друзья? Они через два дня уйдут... Славушка сел на подоконник. - Куда это? - встревожилась Вера Васильевна. - Выхожу один я на дорогу... - Я тебя серьезно спрашиваю. - Поброжу немного. - Ты точно не от мира сего, вокруг война... Славушка спрыгнул в палисадник. Перелез через забор. Прислушался. Мерный шум несся точно из-под земли. То корова пережевывала свою жвачку в хлеву у Волковых. Сквозь стену слышался чей-то шепот. Или это казалось ему? Мертвенный зеленовато-молочный свет заливал площадь. Исполком высился черной глыбой, окна посверкивали серебряным блеском, да поодаль белело здание бывшей питейной лавки. У лавки стоял караул, деникинцы хранили в ней реквизированные продукты. Двое солдат сидели на ступеньках низенького крылечка, ружья лежали перед ними прямо на земле, они курили. Цигарки вспыхивали красными точками, и гуще становилась возле солдат тьма. "Побежать?.. Обязательно остановят!" Его окликнули: - Кто там? - Я, - сказал Славушка. - А кто ты? - А у нас штаб стоит, - нашелся Славушка. Один из солдат узнал его. - Этот тот пацан, что ходил с подполковником. Славушка сделал несколько шагов, его не остановили. Он пошел по дорожке к почте, нигде никого, но едва вступил на аллею, как навстречу попалась Сонечка Тархова, она не узнала Славушку или сделала вид, что не узнала, и пропала, показалась какая-то парочка и скрылась в кустах, мелькнул еще кто-то, вот тебе и война, ушли красные, пришли белые, а парочки гуляют и при тех, и при других, ночной променад в аллее не прекращается. Черт с ними, с этими парочками! Славушка сворачивает к реке. Как хрустят ветки! Не следует обнаруживать свое присутствие, хотя подумать могут только, что он подражает взрослым парням. На реке темно, хоть луна и выглядывает из-за облаков. Перебегает запруду. Вот и лужайка... Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! Свисти, свисти, все равно никого... Пить-пить... Ой! - Почему так поздно? Я уж хотел уходить. - Откуда вы, Степан Кузьмич? Я ведь просто так пошел, на всякий случай, не думал вас найти... - Как не думал? Я велел Терешкину передать, чтоб ты как-нибудь вырвался. - Даже не видел его. - Что у вас? Славушка докладывает - штаб, Шишмарев, отдает взятые приказы. - Молодец, - хвалит Быстров. - Завтра сюда опять, только пораньше, под вечер, меньше подозрений. - А увидят? - Ну и пусть, пошел гулять. - Быстров крепко, по-мужски, пожимает ему руку. - А теперь спать, спать, беги! 23 За стенкой спорят... - Можно? - Входи, входи... На мальчика не обращают внимания. Астров сидит у машинки. Ряжский у телефона. Филодендрон задвинут в угол, загораживает киот. Шишмарев стоит у стола, а на столе, на краешке стола, сидит еще один офицер. Они-то и спорят. Славушка довольно скоро разбирается в предмете спора. Тот, что на столе, настаивает собрать волостной сход, выбрать волостного старшину. Армия уйдет вперед, надо восстановить старые институты. Деникин, как известно, несет свободу и демократию, пороть будем потом, поэтому никого не надо назначать, пусть мужики сами выберут себе начальство, мы не позволим выбрать кого не надо, не надо откладывать выборы. А подполковник возражает: - Ротмистр, нам не до выборов... - Ага, значит, тот, что на столе, ротмистр. - Поверьте, Кияшко, армию не следует отвлекать гражданскими делами. Да и кто гарантирует, Илья Ильич, что не выберут большевика? Значит, тот, что на столе, ротмистр Кияшко Илья Ильич. Но... если он ротмистр, почему он сидит перед подполковником? И как он хохочет, этот Кияшко, как самоуверенно и нагло. Кто же ты такой, Кияшко, если можешь хохотать прямо в лицо подполковнику? - Мы выберем большевика?! Да я все уже здесь знаю, знаю, кто и чем дышит, у здешнего попа восемь дочерей, так я знаю, какая с кем... - закончить фразу он не успел. - Ротмистр, вы забываетесь! - Кияшко моментально соскакивает со стола. Шишмарев не орет, шипит: - За стеной женщина, дети. Я попрошу... - Извините, господин подполковник! - Можете быть свободны, господин ротмистр. - А вот свободным быть не могу, выборы придется провести, я собрал кое-какие данные, политический настрой населения вполне удовлетворительный, выберут того, кого им укажут, к завтрему подготовим кандидатуру, я прошу вас не игнорировать политические задачи движения, не заставляйте меня звонить генералу Жиженко. Шишмарев смотрит на Кияшко, как на скорпиона. Почему скорпиона? Так кажется Славушке. - Черт с вами, ротмистр. Созывайте сход. Но мне там делать нечего. Кияшко смеется еще веселее: - И мне. Сход проведет само население... Они уходят. Шишмарев делает какие-то знаки Ряжскому - мол, я скоро вернусь, - ему, должно быть, не хочется уходить, но хочется увести Кияшко. - Кто это? - спрашивает мальчик Астрова. - Недремлющее око, - фальцетом произносит Ряжский. - А генерал Жиженко? - Контрразведка, - на этот раз обычным своим голосом бросает Ряжский. - И вообще, мальчик, об этих людях лучше не говорить. - А чем он командует? - Славушка кивает в сторону двери, давая понять, что вопрос относится к Кияшко. - Гм... - Ряжский не сразу находится. - Мыслями. И при этом не своими. Твоими, моими, вот его... Астров мотает головой, желая показать, что у него нет мыслей. Славушка задумывается - будет сход или не будет, об этом следует передать Быстрову. Он все время толчется поблизости от штаба, там идет своя жизнь, о войне, кажется, никто не помышляет, - сапоги, лошади, машинное масло, хлеб, хлеб, бинты и спирт, гвозди, зачем-то мел, кто-то требует мела, - зачем армии мел? - рапорты, ведомости, реестры, вот что в обиходе действующей армии. К обеду является Терешкин: - Виктор Владимирович просит всех, кто в драматическом кружке, собраться после обеда в Нардоме. Неужели он собирается угощать деникинцев спектаклем? В Нардоме оживленно, весь кружок в сборе, сестры Тарховы, почтмейстерша, Терешкин, все переростки и недоростки, но особенно оживлен Андриевский, он в сером люстриновом пиджачке и лимонных фланелевых брюках, снует туда-сюда, поднимает у всех настроение. - Юному санкюлоту, - приветствует он Славушку. Славушка подозрительно осматривается, - никаких Кияшко, вообще никаких посторонних, в конце концов необязательно скучать даже при деникинцах. - Па-а-прашу на сцену. Андриевский за режиссерским столиком. - Га-а-спада... - Все-таки "гаспада", а не "товарищи", впрочем, он всегда избегал этого слова. - Командование армии обратилось к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины... Все-таки не послушался Быстрова! - Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя... С какой бы охотой Славушка "уронил" Андриевского! - Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне. Затем спектакль... - А выборы? - То есть выборы, а затем спектакль. Прямо с репетиции Славушка отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах. - Отлично, - говорит тот. - Ключи от Нардома при тебе? Давай их сюда. И никаких самостоятельных действий. Вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить с утра... Он все интересовался, кто в Успенском самый авторитетный человек, выходило - Иван Фомич Никитин. - О! - сказал Андриевский. - Мужик и дослужился до статского советника. Кияшко сам отправился в школу. - Чем могу служить? - Пардон... - Статский советник вызывал антипатию. - Обращаюсь к вам от имени русской добровольческой армии. Не могли бы вы выступить завтра с речью? - У меня ларингит, - сказал статский советник. - И, кроме того, я решительный сторонник отделения школы от государства. - Как? - удивился Кияшко. - Школы от государства, - повторил Иван Фомич. - И вообще я за олигархию. - За что? - недоумевая все больше, спросил Кияшко. - За воссоединение церквей, - строго сказал Иван Фомич. - Римско-католической и православной. - Ыхм, - невнятно промычал Кияшко. Он так и не понял, издевается статский советник или у него в самом деле зашел ум за разум, иначе с чего бы понесло статского советника в деревню вместе с революцией. Во всяком случае, спокойнее отказаться от его услуг, он еще и перед мужиками понесет бог знает что! Кияшко остановился на Андриевском. Трезвый человек и услужливый. Он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной. Тот рекомендовал Устинова. По мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета, мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками не по пути. Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое "сокровище": в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая II, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак, вдруг еще пригодится, смотрели как в воду, он и пригодился за неимением портрета более реального Деникина. Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием "найти и доставить", и тот - "рад стараться, вашескородие" - нашел и доставил. Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, подвесили портрет к колосникам и опустили перед ним задник, который и вознесется в должный момент. Программу разработали во всех подробностях: сперва молебен, потом открытие "памятника", затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций. По распоряжению Андриевского Тихон, он же Рябов, Рябой, бывший батрак Пенечкиных, а ныне член их сельскохозяйственной коммуны, весь вечер лепил из глины шарики, окуная одни в черные чернила, а другие в разведенный мел. Для молебствия Андриевский пригласил отца Валерия Тархова, но тот решительно отказался: "Там, где лицедействуют, кощунственно призывать имя господне..." Пришлось обратиться к отцу Михаилу. Отец Михаил не отказывался ни от чего, мог и обвенчать без документов, и год рождения в метрике изменить, а тут вообще время приключений... Вечером Кияшко доложил Шишмареву о подготовке схода, похвастался портретом, как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на всеобщее обозрение... Все это Славушка намотал себе на ус, задворками добежал до Нардома, и, хотя ключей у него не было, он заприметил раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы. Отсутствия Славушки никто не заметил, все утро находился у людей на глазах и в Нардоме появился, когда все драмкружковцы были уже в полном сборе. Мужиков принялись кликать на сход с утра, мужики не шли, спокойнее отсидеться по домам, тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода, никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии. Из окрестных деревень мужиков негусто, но из Успенского явились все. Овца - это овца. Зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами. На сцене - Андриевский, на просцениуме - отец Михаил, этому море по колено, а дьячок, несчастный Беневоленский, рад бы не пойти и нельзя не пойти, сегодня отец Михаил у властей в фаворе. Михаила мужики не уважали, священнослужитель-то он священнослужитель и что молод не грех, но очень уж падок до баб, любит их исповедовать. Михаил сунулся на мгновение за кулисы, скинул подрясник и тут же появился в рясе, взмахнул крестом, Беневоленский подал кадило, и пошла писать губерния. Андриевский повел рукой. - Па-а-прашу... Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть молиться. - Спаси, господи, люди твоя... Кое-кто привычно перекрестился. - ...и благослови достояние твое... Торжественная минута. - ...победы благоверному императору нашему... Император расстрелян в Екатеринбурге с год назад, но символ есть символ... Вот и сюрприз! Команду подал Кияшко: "Давай, давай!" Терешкин и Лавочкин потянули веревки. Кипарисы вздрогнули, холст закручивается вверх, собранию открывается... Образ! Благоверного императора нашего Николая Александровича! Красные глаза, длинные зеленые усы, синяя борода и два загнутых фиолетовых рога. Сперва даже непонятно... Что за дерзость! ...императору нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя... Андриевский величественно смотрит в зал. Мужики улыбаются. Почему улыбаются? Почему они улыбаются? Смотрят на сцену... И вдруг смешок, еще... Андриевский оборачивается - боже мой! - и одновременно из-за кулис выбегает Кияшко. - Опустить! Опустить! - кричит он и машет рукой... Терешкин отпускает веревку, задник стремительно раскручивается, и снова кипарисы и мраморная беседка. Отец Михаил и Беневоленский ретируются, на сцене главный священнослужитель на сегодняшний день - ротмистр Кияшко. Вся надежда теперь на Андриевского, один он может спасти положение, произнести речь, обрисовать момент, пробудить патриотизм... - Перед вами выступит ваш односельчанин Виктор Владимирович Андриевский... Не послушался Быстрова, приготовил речь - о свободе, о Демократии, о родине, самые роскошные слова подобрал. Итак, внимание... - Га-спа-да... - И замолкает. - Гаспада... Глаза Андриевского не отрываются от кого-то в зале. Славушка следует по направлению его взгляда... Да что же это такое? Быстров! Да как он может, что за безрассудство... Но какое великолепное безрассудство! В эту минуту Славушку вдруг озаряет, кого напоминает Быстров. До чего ж он похож на пушкинского Дубровского! Степан Кузьмич сидит в глубине зала у раскрытого окна и не сводит взгляда с Андриевского. Так вот они и смотрят друг на друга. Как хорошо, что Степан Кузьмич не смотрит на Славушку, вряд ли простит он ему зеленые усы и лиловые рога... - Говорите же, - негромко, но достаточно внушительно командует из-за кулис Кияшко. Легко ему командовать! А если Андриевский не может... Никогда еще Виктор Владимирович Андриевский не оказывался в таком ужасном положении. Он пропал! Двум смертям не бывать, одной не миновать, а он очутился между двух смертей, между Быстровым и Кияшко. - Гаспада... И захлебнулся. Единственное, что он может сказать: гаспада, я пропал! Но недаром он адвокат: обмякает, оседает и... падает в обморок. Хватается рукой за сердце и падает, но так, чтоб не очень ушибиться... - Воды! Воды! - кричит Ниночка Тархова. Но смотрят все не на Андриевского, а на Быстрова, и Кияшко смотрит со сцены, и кто-то наклоняется из-за кулис и шепотом объясняет, кто это, и Кияшко хватается за кобуру. Но тут мужиков точно ветер из окна пригибает, а сам Быстров в одно мгновение скрывается в просвете окна. Кияшко с револьвером в руке бросается к двери. Заперта! Бросается к другой. Заперта! Ринуться через толпу и выпрыгнуть в окно не рискует, боится повернуться к толпе спиной... Кияшко, хоть и не собирался нарушать демократию, на всякий случай припрятал несколько солдат, они выбегают из угловой комнаты, что позади зала, наваливаются на двери, те не поддаются. Шум, суета, только что не паника... Теперь Славушка понимает, зачем понадобились Быстрову ключи. Пока кто-то из солдат вылезает в окно, пока выламывают одну из дверей, Быстрова уже след простыл. Ищи ветра в поле! Тем временем Андриевский приходит в себя, говорить он решительно не может, однако Кияшко требует провести выборы. Армия одобрила кандидатуру Устинова, но не может же Кияшко приказать его выбрать, армия за свободное волеизъявление, у самого Кияшко на примете лишь одна эта кандидатура, да и ее он плохо запомнил в лицо... - Филипп Макарович Устинов? - вопросительным тоном возглашает ротмистр Кияшко. - Попрошу вас сюда! Филиппу Макаровичу страсть как не хочется вылезать, но и не спрячешься, все смотрят на него, и он не торопясь поднимается на сцену. - Слушаю, господин начальник. - Мы тут советовались с народом, есть мнение выбрать вас... Филипп Макарович пугается, все эти ротмистры, поручики и полковники как пришли, так и уйдут, а со Степаном Кузьмичом жить, пожалуй, еще и жить, лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. - Какой из меня старшина, я и грамоте-то не очень... - Народ лучше знает! Филипп Макарович вспоминает, как он с полгода ходил в председателях потребиловки, при ревизии в лавке обнаружилась недостача, совсем незначительная, без лишних разговоров Устинов ее тут же погасил, но сейчас о ней стоит напомнить. - Да и недостача была у меня... - Нет, не пойдет он в белые старосты, голова дороже почета. - Слаб я, господин офицер... - Это уж нам решать, справитесь или не справитесь... - Не поняли вы меня, не на работу слаб, на руку... Мужики видят, Устинов не рвется в начальники, умеет с людьми ладить, не хотят его приневоливать. - Правильна! Правильна! - кричат из зала. - Была у него недостача! Кияшко понимает: нельзя выбрать человека с подмоченной репутацией. Веселого в этом, собственно, мало, но мужикам весело, тон задал отец Михаил, потом балаган с портретом, обморок Андриевского, на серьезный лад не настроишься. - А кого бы вы предложили? - обращается Кияшко к собранию. Выкрикивают несколько фамилий, но что-то никто не стремится к власти, все отказываются, - у одного в печенках боль, у другого в ногах, а у третьего и в ногах и в печенках, надо назвать такого, кто не успеет двух слов связать, покуда его женят. - Фролова! Фролова! - Правильна, Кондрат Власьича! Кондрат Власьич хозяин самостоятельный, ничего не скажешь, но из него даже из пьяного в праздник двух слов не вытянешь, а трезвый да в будни он вообще не открывает рта. - Кондрат Власьич, просим... - Просим, просим! - Да чего там, мужики, подавай за его... Фролов сбычился, запустил руку в карман штанов, корябает себе бедро, только сивая борода ходит - вверх-вниз, вверх-вниз... Насилу собрался: - Граж-дане... Куда там... Другого слова произнести не успел, как выбрали! - С тебя магарыч, Кондрат Власьич... - Да я... - Ну чего? С тобой покончено, за тобой магарыч... Мужики и впрямь в хорошем расположении духа, и на сходку сходили, и старшину выбрали, и все мимо, ни против той власти, ни против этой, ни обложениев не взяли на себя никаких, ни даже приветствиев никому никаких не принимали. Тем временем замки расколупали, и, не успели Фролова выбрать, как тут же все шасть на улицу. Терешкин орет: - Граждане! Отцы! Сейчас спектакль будет... До спектаклев ли тут, скорей по домам, баста, ползут во все стороны, как тараканы, когда на них плеснут кипятком. Один Кондрат Власьич опомниться не может, не думал, не гадал, во сне не видал себя волостным старшиной, а тут нате, подсудобили мужички. Все разошлись, даже Кияшко с солдатами, остались одни вьюноши и поповны, заиграли на фисгармонии всякие контрадансы, заведут сейчас танцы, а новоизбранный старшина все в себя не придет. Побрел наконец, идет себе по аллее в полном одиночестве, такие-то хорошие, такие-то убедительные слова приходят сейчас на ум, выскажи он их, не смогли б не уважить, освободили бы от непосильной ноши, но сказать их некому, и сбросить с себя ничего уже нельзя. И вдруг чувствует, как опустилась на плечо чья-то рука и дружески его обнимает... Батюшки, Быстров! Откуда? А тот наклоняется и так утешительно, так доверительно дает опечаленному старшине совет: - Ничего, Кондрат Власьич, не теряйся, минует тебя эта напасть, царствуй, как английский король, только ни в коем разе не управляй. 24 Как назойливый петух, отогнанный от куриного стада, он с самого утра покрикивал, с самого утра все кричал: - Мне нач-чальника! Мне нач-чальника! Так что даже невозмутимый фельдфебель Жобов и тот не выдержал, вышел на галерейку и заорал: - Да иди ты, иди отсюда, мать твою перемать, подобру-поздорову... Но мужичонка не угоманивался: - Мне нач-чальника! И таки дозвался начальника. На заре прискакали два казака из штаба дивизии, с пакетом, "вручить лично и непосредственно командиру полка подполковнику Шишмареву". Ряжский тут же послал ефрейтора Гарбузу за подполковником: "Доложи, так и так..." И Шишмарев через десять минут пришел в штаб и расписался в получении пакета. - Прикажите накормить, ваше благородие, - попросил казак, отдав пакет и облегченно вздохнув. - Часок вздремнем и обратно, к вечеру беспременно велено возвратиться. Шишмарев велел накормить гонцов и пошел в зал читать полученную депешу. Он сидел у окна, читал, перечитывал, достал из полевой сумки карту, сверился с картой и опять принялся вникать в смысл полученного приказа, когда до него донеслось настойчивое хрипловатое кукареканье: "На-чаль-ни-ка! На-чаль-ни-ка!.." - Какого черта он там орет? - оторвался от бумаг Шишмарев. - Что нужно? - Вас требует. Какой-то Кудашкин... - с усмешкой объяснил Ряжский. - Его уже гнали, говорит: "Пока не повидаю начальника, не уйду..." - О господи... - Шишмарев встал и пошел через сени на галерейку. - Что тебе? Орешь как оглашенный... - Товарищ высокоблагородие! Как я есть желаю все по порядку... Славушка только что проснулся, услышал лениво-раздраженный голос Шишмарева и тоже выглянул в галерейку. Перед Шишмаревым переминался с ноги на ногу лядащий мужичонка в рыжем армячке из домотканого сукна, точно обгрызенного по колено собаками. Славушка видел его как-то, он приходил к Павлу Федоровичу - то ли плуг одолжить, то ли предлагал купить мешок проса. Ну что понесло этого Захара Кудашкина в белогвардейский штаб, что заставило вызывать и не кого-нибудь, а обязательно самого командира полка?! Нищий мужик из Семичастной, избенка только что не завалится... Славушка окончательно его вспомнил, у него и земли-то хорошо, если была десятина, при Советской власти нарезали ему еще три, дали леса, и вот поди ж ты, целое утро кричал, требовал, добивался, чтобы донести на Советскую власть. - Быстряк Маруську свою туды-сюды, туды-сюды... Сперва Шишмарев не понял, с трудом добился от Захара объяснения: Быстряк - это Быстров, Маруська - лошадь Быстрова. Кудашкин видел Быстрова за Семичастной, и не один раз, тот приезжает, уезжает, чего-то вышныривает, и "етто, известно, против властей". Тут Шишмарев стал слушать внимательнее, принялся расспрашивать, уточнять. Председатель исполкома Быстров всех помещиков здесь прижал, полный хозяин был волости, думали, что "ен... ев... ив... ивакуировалси", а на самом деле ничего "не ивакуировалси", остался здесь со всей своей бражкой, следит за властями, от него всего жди, а он, Захар Кудашкин, "завсегда за порядок". Ну, какой порядок нужен Кудашкину? Форменное ничтожество, только при Советской власти голову поднял и пришел ее предавать! - Ен неспроста шныряет, встречается с кем-то, может, у вас кто сочувствует... - Где ты видел своего Быстрова? - В леску, за речкой, пошел жердей наломать... Порубки леса возле Успенского запрещены, за них строго взыскивали, однако сейчас безвременье, и Кудашкин не боялся ни Быстрова, ни Шишмарева. - Ен в одно место к вечеру ездиит. - Покажешь где? - Хоть сей минут! Славушка видел, что командир полка встревожен... Неужели Шишмарев придает значение доносу Кудашкина? - Гарбуза! Гарбуза уже ел глазами начальство. - Видишь мужика? - Отогнать? - Пойдешь с ним, покажет место, и вечером в секрет. Заберешь всех, кто там встречается. Понятно? - Так точно. Шишмарев вернулся в залу, снова принялся изучать приказ. - Я не мешаю вам? - деликатно осведомляется Славушка. - Нет, нет... Шишмареву даже приятно присутствие мальчика, он чуть моложе его сына, интеллигентный мальчик - куда только судьба не забрасывает теперь интеллигентных мальчиков, вместо того чтобы учиться в нормальной гимназии, ходит здесь в какую-то вторую ступень, голод, конечно, разруха, куда они не загонят... От бумаг Шишмарева отвлекает Ряжский: - Господин подполковник! - Что, Михаил Гурьевич? - На два дня обеспечены выпечкой, в Покровском больничную пекарню приспособили, но... запасы муки... - Пройдитесь по мельницам. - Я уже сказал интендантам. - Отлично. - А если у кулачков... - Не дразните крестьян. Вот если начнется отступление... Шишмарев и Ряжский уходят. Один Астров тюкает на машинке. Тоже собирается въехать в Москву на белом коне с притороченным "ремингтоном". Что заставляет его находиться в деникинской армии? Был писарь и будет писарем. Его и завтракать-то всегда забывают позвать! Славушка бежит на кухню к Надежде. - Писарь завтракал? - А кто его знает! - Полковник велел накормить. - Так что не идет? Славушка возвращается. - Астров, вас завтракать зовут. - А если кто придет? Астрову хочется есть, но он боится оставить канцелярию, и Славушка клянется, что ни на секунду не покинет комнату. Теперь он один. Перебирает бумаги. Где депеша? В планшете. А планшет на Шишмареве... Писарь успевает вернуться раньше командира полка. На губах у него крошки картофеля. - Никто не заходил? Входит Шишмарев со всей своей свитой. Говорят о фураже. Настроение у всех повышенное, должно быть, достали овса. - А теперь, - обращается Шишмарев к мальчику, - придется тебе... Славушка понимает. Но уходит он в соседнюю комнату. Через стенку многое слышно. - Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие... - Так или почти так. - Указание из штаба дивизии. Если командование примет решение отойти, двигаться на Малоархангельск, и дальше полевыми дорогами... Слышно не очень ясно. - Простите, - перебивает кто-то из офицеров. - Я не понимаю: мы наступаем или отступаем? - Пока наступаем, но... есть опасение, наступление может захлебнуться. Вряд ли имеется в виду общее отступление. Тактический маневр, с глубоким отходом от Орла, Курска... - И даже Курска?! - Попрошу к карте. Пока что мы идем вперед. Но если не удастся взять или обойти Тулу... Славушка не очень-то хорошо разбирается, о чем идет разговор, деникинцы наступают, о каком движении на Малоархангельск речь, непонятно. Еще рано, рано за реку, но Славушка уже собирается... Вот дом Заузольниковых, у них квартирует Шишмарев, вот исполком, вот огород, почтмейстерская капуста, зеленые шары благоденствия, почта и аллея любви. Сколько пар бродило по этой аллее! Куда Кудашкин приведет Гарбузу, известно, но вот откуда придет Быстров?.. Как быть? Не пойти - заберут Быстрова. Пойти в условленное время - заберут обоих... А что, если... разжечь костер, и такой, чтоб не погас... Времени в обрез! Вот когда пригодился Майн Рид! Прежде всего Петя. Петя никогда не предаст. И Колька. Колька дружит с Петей. И еще Андрей! Андрей Терешкин. Андрей хитрый... Сложно все придумано, а иначе нельзя. Сперва Федосей. Федосей чистит коровник. Лопатой шлепает навоз на телегу, поедет на хутор и повезет навоз. - Федос Федосыч... Уж если не просто Федос, а Федосыч, значит, Славушке что-то нужно. - Чаво тебе? - Табак весь скурил? Федосей опирается на лопату. - Выкладай, выкладай, тебе чаво? - Ключ от мазута у тебя? Набери два ведра, Федосыч, а я тебе, честное слово, связку табаку украду. - Мазут-то на чо? - Обещал отцу Валерию, он мне книги, а я ему - мазут. - Отцу Валерию? - Федосей воплощение сарказма. - Девкам обещал, а не отцу. Девок мажешь, чтоб ласковей были... - Ну, Федосыч... Уломать Федосея не такой уж большой труд. Федосей набирает два ведра, ставит позади пасеки. - Не видал и не слыхал. Попадешься Павел Федрычу, отопрусь... - Табак за мной... Петю и Колю уговорить сложнее. - Петь, а Петь? Отнесите ведра с мазутом. Чтоб никто не видал. Будто Павел Федорович послал. Сперва огородами до Тарховых, оттуда через парк к запруде. Через речку, и оставить в кустах. - Зачем? - Так нужно... - Зачем? Приходится намекнуть, что работники исполкома, те, что скрываются по деревням, сегодня ночью, возможно, вывезут из Народного дома все имущество... Сомнительно, но мальчишки принимают объяснение. Отнести мазут за речку не так-то уж легко и приятно, но Петя человек положительный, если возьмется, выполнит. Теперь самое трудное. Андрей старше Славушки и держится с ним свысока, у него уже роман с Сонечкой Тарховой. Андрей сидит дома и читает, он неохотно помогает отцу по хозяйству, делает вид, что изучает науки, а на самом деле читает исторические романы. Славушка оглядывается по сторонам и вполголоса многозначительно говорит: - Андрей! Задание... Тебе и мне. От Еремеева. - Быстрова Славушка не называет, Андрею хватит и Еремеева. - Надо разжечь костер. В лесу. Над Озерной. - Зачем костер? - Сигнал. - Какой сигнал? - Не сказал. Зажечь и сматываться. - А как разжечь? - Из отряда доставили ведра с мазутом. - Не пойду. - А я не прошу. Еремеев сказал, в порядке комсомольской дисциплины. - А если попадемся? - Андрей отрывается от книги. - А спичек-то нет? - Есть. Еремеев дал. Целый коробок. Никто не давал Славушке спичек, спички он таскает из лавки, где они припрятаны Павлом Федоровичем. - Возьми веревку. - Веревку еще зачем? - пугается Терешкин. У Андрея тоже начинает работать фантазия. Костер еще куда ни шло! Но ведь революционеры казнят иногда изменников! Он не хочет убивать... - Нету у нас веревки. - По воду ходите? - Мать голову оторвет. - Обратно принесешь. Славушка велит Андрею намотать веревку под пиджак. - Я выйду, ты следом. Встречаемся в парке, у скамейки, где ты вечно торчишь с Сонькой. Еремеев сказал, будет поблизости... - Знаешь в Семичастной Кудашкина? - Их там несколько. - Захара. Противный такой мужичонка. Тлю-лю-лю, тлю-лю-лю... - Это который удавиться грозился? - Чего? - Мужики продали попу покос за ведро водки, Захар выпил, а сказал, что его обнесли, отдайте, говорит, мою порцию, а то пойду и удавлюсь. - Знаешь его избу? Придется тебе к нему сходить. - Зачем? - После, после. Запруду разворотило, - когда девки купаются, всегда все разворотят. Перебрались по камням и сразу к кустам... Молодец Петя: сказано - сделано. - Скорее! Еремеев сказал, взять ведра и наверх... Березка на лужку - загляденье. - Лезь на березу. - Зачем? - Еремеев сказал. Андрей лезет. - Спускай веревку. Славушка подвязывает ведро. - Тяни! - Я перемажусь... - Отмоешься. Мне нельзя. Обмазали стволы мазутом. - Видишь? Все портки измазал, пиджак... - Отмоешь, я тебе потом скипидару дам. Тяни веревку обратно. Теперь забирай ведра и в Семичастную. Брось во двор Кудашкину, и домой. И на всякий случай переоденься. - А ты? - У меня еще здесь дела. Беги, а то поймают! Уговаривать Андрея не приходится. Вот-вот сумерки и придет Гарбуза. Скорей бы разжечь костер, костры разжигать Славушка умеет, научился в ночном, тем более что спичек можно не жалеть. Ползут язычки пламени по стволам... А теперь ходу, ходу! - Стой! Сумерки уже обволакивают парк, и Гарбуза на повороте, как черт из-под земли, и с ним с десяток солдат. - А это что? Славушка оборачивается... Матушки! Вот это факелы! Такие факелы слепого остановят... - Вот я тебя и спрашиваю! Но это уже не Гарбуза. Ротмистр Кияшко, вот кто его спрашивает. Вот кто, оказывается, шел с Гарбузой брать Быстрова! - Что это там за пожар? - Я и не видел... Кияшко заторопился. Славушку тоже поволокли. Перемахнули через реку. Березки горят, как свечки. Кияшко оглядывает лужайку. - Гарбуза, здесь? - Так точно. - Мазут! Кто поджег? - Сюда я не ходил, а в аллее видел... - Славушка запнулся. - Кого? Кого? Кияшко наклоняется к мальчику, стеклянные глаза контрразведчика выкатились. - Быстро! - Кудашкин пробежал с ведрами. - Какой Кудашкин? - Тот самый, что указал место, - поторопился Гарбуза. - Трех человек, быстро, - распоряжается Кияшко. - Обыскать дом, надворные постройки, самого задержать... - Но мальчика Кияшко не собирался отпускать. - Твои прогулки тоже подозрительны. Придем в штаб, я тебе карманы повыверну... Если Кияшко вздумает обыскать, Славушка пропал, у него на груди копии приказов, тут даже Шишмарев не пожалеет. - На речку зачем ходил? - Я не ходил. - А штаны где намочил? - Лягушек ловил. - Каких лягушек? - Обыкновенных. - Вивисектор нашелся! Ты из себя идиота не строй! Солдаты вернулись из Семичастной: Кудашкина дома не оказалось, но во дворе у него обнаружили ведра из-под мазута. - Найти самого, - приказал Кияшко, держа мальчика за руку, и опять пригрозил: - Я тебя при подполковнике... Совсем стемнело. Черные тени слетаются по земле. Какая-то парочка шарахнулась в кусты, парочки бродят здесь даже в самое тревожное время. - Я вам поамурничаю! - пугнул их Кияшко. Шли в темноте среди зарослей давно отцветшей сирени. - Стой! - вдруг взвизгивает Кияшко. - Что это? Он даже выпустил Славушку и ухватился за что-то в воздухе. - Огня! Гарбуза засветил спичку. До чего ж они кстати, милые лягушки! Ребята наловят, свяжут гирляндой и протянут поперек аллеи. Приятная неожиданность для гуляющих парочек! Об этой шутке знали все, и все равно всякий раз лобызались с лягушками. Кияшко лицом коснулся скользкой гирлянды. Оказывается, мальчишка не соврал. Мерзость! Схватил за плечо и закатил такого шлепка, что тот полетел в куст. - Похулигань у меня еще! И вдруг Славушка чувствует, как чья-то сильная рука поднимает его, а другая слегка прикрывает ему рот. - Тихо, тихо, - слышит он шепот... - Степан Кузьмич?! - Тише! Ушли солдаты. Хрустнули сучья под ногами спугнутой парочки. Залаяли вдалеке собаки. - Теперь пойдем. Сквозь заросли сирени услышали чьи-то голоса... Подошли к дому Введенского. Андрей Модестович не пользуется большим доверием Славушки, хотя мальчик и подобрел к нему после того, как тот приютил Бобку. Сын местного благочинного, он еще до войны кончил в Киеве Коммерческий институт, где-то скитался, служил и вдруг, после смерти отца, неожиданно вернулся в родные места. Жил он в Успенском анахоретом, у него лишь одна страсть - охота, однако, Ивану Фомичу удалось сманить его преподавать географию. Но и в школе держится особняком, покончит с уроками - и тут же в степь стрелять дроф... Быстров поднялся на крыльцо так, точно бывал здесь не один раз. - Куда вы? Весь дом во тьме, лишь на одном окне светится лампа. Кто-то опасливо приотворил оконную раму. - Вы-с, Степан Кузьмич? Андрей Модестович! Оказывается, этот нелюдим как-то связан с Быстровым! В столовой у него беспорядок, на столе немытая посуда, все в пыли. Быстров обращается к Славушке, точно ничего не случилось: - Докладывай. - Вот приказы. Вчерашние... Славушка с облегчением вытаскивает из-за пазухи бумаги. - С чего это они устроили засаду? - Кудашкин донес. - Какой? Захар? Славушка рассказывает о ведрах. - Могут расстрелять, - мельком замечает Быстров. - Все? - Нет. Славушка рассказывает о депеше, о совещании, о том, что удалось услышать... - Погоди, погоди... Трудно тебя понять... Быстров задумывается. Мальчик плохо разбирается в военной обстановке. Орел. Курск... При последней встрече с Шабуниным в обветшалой щелястой риге в Дроскове Афанасий Петрович обмолвился между прочим и о том, что дальновидные деникинские генералы поговаривают об организованном отступлении. Ходит, мол, такой слух... - Что ж, ждем-пождем, парень, - напутствовал Быстров мальчика. - Сиди покудова дома. Начнут белые выступать из Успенского, я буду поблизости. Может, даже у Волковых. Узнаешь что, постарайся вовремя передать. Действуй... 25 Славушка явился домой как ни в чем не бывало. Все шло заведенным порядком. Только что поужинали. Вера Васильевна ушла к себе. В переднем углу под образами сидела Марья Софроновна, Павел Федорович стоял у притолоки, курил и рассказывал Пете, почему он не стал учиться: "Деньги считать можно и без образования". Надежда толкла в чугунке картошку, свиньям на утро. Федосей в закутке плел чуни. - Пришел? - иронически спросил Павел Федорович. - Надежда, дай ему поужинать. - Я ужинал, - отказался Славушка. Он не ел с обеда, но есть не хотелось, аппетит пропал. - В штабе что? - Тебя только не хватает, - отозвался Павел Федорович. - Поди, поди, может, зачислят в ротмистры. Идти не хотелось, не хотелось встречаться с Кияшко, но нужно. В штабе тоже ужинали, бумаги на большом столе сдвинуты, Ряжский и еще два офицера ели поджаренную с картошкой свинину, перед ними бутылка самогону, пили из рюмок, одолженных у хозяев, Шишмарев требовал соблюдения приличий, он сам и Кияшко сидели тут же. Разговор вел Кияшко, все прикидывал - что правда и что неправда, донос Кудашкина вызывал сомнения, поджог в лесу странен... Славушка тихо стал у порога, но только Кияшко сразу его заприметил. - Поди, поди, расскажи, как ты лягушек ловишь... Подполковник брезгливо пожал плечами: - Каких лягушек? Ряжский услужливо рассмеялся: - Парочка идет, а их по губам лягушками! Тут уж не до поцелуев... Шишмарев неприязненно взглянул на Ряжского: - Вы находите это смешным? Кияшко внезапно притянул к себе Славушку: - Ну-ка... - И руку ему за пазуху. - Я думал, у тебя там жаба! Ворвался Гарбуза: - Поймали! Кудашкин и не думал скрываться. Сам пришел в штаб поинтересоваться, живым взяли "убивцу" Быстрова или пристукнули. Тут-то Кудашкина и взяли. - Зачем наврал, что в лесу прячется комиссар? Как у тебя очутились ведра?.. Запутали вопросами, заплакал мужик. - Истинный бог... - Бог истинный, а тебя будем судить военным судом. Кияшко приказал запереть Кудашкина в амбар. С претензиями явился Павел Федорович: - Господин подполковник! Амбар, как горница, в нем семена, упряжь, а этот скот все загадит со страху. Кияшко изысканно: - Не волнуйтесь, утром мы его ликвидируем. Павел Федорович крякнул, потоптался на месте, крякнул еще... Спалось Славушке плохо. Его познабливало. На лежанке сопел Петя. За стеной похрапывал Ряжский. Спал дежурный телефонист... Проснулся Славушка ни свет ни заря. Все тихо. Вдруг за стеной волнение, зазвонил телефон, раньше обычного появился Шишмарев... - Выступаем, - уловил Славушка. Кое-как оделся и неумытый явился перед Шишмаревым. - С добрым утром! - А! - рассеянно промолвил тот. - Прощаться пришел? У Славушки замерло сердце. - Почему? - Выступаем. Все в штабе сразу засуетились. Писари, офицеры, телефонисты. Внимание Славушки привлек шум возле волисполкома. Мужиков двадцать скучилось на утоптанной площадке, столько же солдат стояло у крыльца, двое ставили скамейку, Кияшко размахивал стеком... Показался щуплый и жалкий Кудашкин в сопровождении четырех конвоиров. - Куда его? - удивился Славушка. - Вешать? - Пороть, - объяснил Ряжский. - Ротмистр хотел повесить, а подполковник не разрешил. Кияшко что-то крикнул, Кудашкин повалился ему в ноги, Кияшко взмахнул стеком, и Кудашкин принялся торопливо спускать штаны... К скамейке подошел солдат, взмахнул кавалерийской плеткой, Кудашкин завизжал... - Интересно? - спросил Ряжский. - Противно... - Славушка передернул плечами и вернулся в дом. Со сборами проканителились до ночи. В штаб то и дело заходили офицеры. У всех были свои особые дела. Ни на минуту не замолкал полевой телефон. Славушка никуда не отлучался, но что еще мог он узнать? Все уложено, даже "ремингтон" упакован и перевязан веревками. Шишмарев устало опустился на стул. - Все. - С грустью взглянул на Славушку. - Последняя ночь здесь. Расстаемся... Снимает планшет, достает и разворачивает карту. Вся она исчерчена - и синим карандашом и красным. - Вот оно... Успенское! Придется ли еще сюда попасть? А мои далеко, во Владимире. Второй год не видел сына. Тоже хороший мальчик. Опять жужжит зуммер. - По направлению к Новосилю! - кричит Шишмарев. - По направлению к Новосилю. Ваш батальон выступает к Скворчему и сворачивает на Залегощь. Рота охраны позже... Славушка прислонился к распахнутой раме... То, что происходит дальше, необъяснимо. Славушка отворачивается от окна, и глаза его замирают на планшете. Лежит на краю стола. Достаточно протянуть руку... Срабатывает какой-то импульс, который сильнее его сознания, сильнее его самого. Это все, что он еще может принести Быстрову. Славушка рывком хватает планшет и стремглав прыгает в окно... Позже, вспоминая о происшедшем, он сам не понимал, что тогда на него накатило. Сперва делают, а думают потом. Так бросаются наперерез идущему поезду, спасая играющего на рельсах ребенка... Это было сильнее его! Он падает на землю и прижимается к стене. На мгновение все в комнате замирают в оцепенении. Но уже в следующее мгновение щелкает выстрел. - Стреляйте же! - слышит Славушка... Ряжский выпрыгивает в сад. Славушка ползет вдоль фундамента и через щель в заборе выбирается на огород Волковых. По канавке, мимо Тарховых, к церкви... Но не успевает подняться из канавки, как его принимают чьи-то руки... Быстров! - Что там случилось? Рассказ Славушки бессвязен, однако Быстров быстро уясняет себе, что произошло. - Ну, ты отчаянный, - не то осуждая, не то одобряя его, произносит Быстров. - Стоило рисковать... Забирает планшет и толкает мальчика в темноту. - Быстро. К Введенскому. Стукнешь в крайнее окно. Три раза. Вот уж чему Славушка никогда не поверил бы: Андрей Модестович сочувствует коммунистам! Хоть бы сказал когда слово в пользу Советской власти. А Быстров, выходит, ему доверяет! Темно, но на всякий случай дорогу Славушка перебежал. Одиноко белеет церковь. В парке хоть глаз выколи. В доме Введенского ни огонька. Да и какое окно крайнее? Тук. Тук. Тук. Голос с крыльца: - Степан Кузьмич? - Это я, - отзывается Славушка. Введенский сошел с крыльца. Чиркнул спичкой, осветил на секунду мальчика. - Очень приятно... Идемте. - Куда? - В баню. Ведет мальчика к небольшой баньке на отлете от дома. Но Славушка здесь не один... Какой же тут поднялся радостный визг! Возле бани, оказывается, привязан Бобка. - Заходите, заходите, - строго командует Введенский. - А то собака поднимет шум... Мальчик на ходу здоровается с Бобкой. - Темно, но не беспокойтесь, чисто. Здесь вы будете жить. Вы курите? - Нет. - Очень хорошо. Огонь зажигать нельзя. Дверь не заперта, сюда никто не зайдет. Утром навещу. Славушка переступил порог, и дверь тотчас закрылась. Пахнет сырым деревом. Вытянул руку, нащупал скамейку. Шагнул. Еще скамейка, застелена не то половиком, не то какой-то попоной. В темн