ую сам Евгений Денисович. Ну конечно, это Евгений Денисович, красавчик с длинными русыми волосами, в пиджачке, в синей косоворотке... - Экономим керосин, - с порога оправдывается Евгений Денисович, - бережем для занятий. - А вы понимаете, что здесь? - Но это же школьный керосин. - Делят землю! - Но это школьный... - А что ваши ученики будут есть, вас это интересует? Одну лампу ставят на стол, другую подвешивают под потолок, все видно, всех видно, на свету все как-то заметнее. Быстров снимает фуражку, кладет на стол, вытягивает руку, не глядя ни на руку, ни на Устинова, - непререкаемый театральный жест. - Список! Славушка рассматривает Быстрова. Странное лицо, точно высеченное из песчанника, гладкие белесые волосы, будто смазанные маслом, такие же белесые брови, сумасшедшие - и не серые, а синие глаза, прямой нос с ноздрями, раздувающимися как у злого жеребца, бледные широкие губы, и подбородок такой благородной формы, что, носи он бороду, ее следовало бы сбрить, чтобы лицо не утратило своих законченных очертаний. - Ну что ж, потолкуем... Только всего и произносит он, но Славушка понимает, что теперь не будет ни драки, ни крика, ни обмана, так велик авторитет этого человека, его боятся, это очевидно, но есть в нем что-то еще, что заставляет одних притихнуть, других подчиниться, а третьих поверить и пойти за ним, куда бы он их ни повел. Быстров отводит плечи назад, сбрасывает бекешу, подходит к доске и видит в углу мальчиков. - А вы что здесь делаете? Они молчат, сейчас их выгонят, и, собственно говоря, они уже и сами не прочь... Взгляд синих глаз пронзителен и беспощаден. - Сидите, сидите, - снисходительно говорит Быстров. - Учитесь. Может, кто из вас станет еще председателем совнаркома! Набрасывает на доску бекешу, возвращается к столу. Смотрит на бумагу, где расписано, какие и за кем закреплены земельные наделы, а все остальные смотрят на Быстрова, ждут, что он скажет, спорить с ним опасно и почти бесполезно, знают - как он решит, так тому и быть. - Земля... - задумчиво произносит Быстров. - Все под ноги себе смотрите... А нет, посмотреть вокруг себя... - Он смотрит куда-то поверх мужиков. - И даже подальше... - И смотрит дальше. - В Европу, например... Филипп Макарович тоже завороженно смотрит на бумагу, где все расписано так ловко, что не сразу уразумеешь, какую отличную землю отписал себе автор этого плана. Европа - плохой признак, так у Быстрова всегда, заговорит о равенстве и братстве, а потом примется уравнивать всех поблизости! - Чтобы вы, товарищи, не ставили свои личные интересы выше интересов мировой революции, заслушаем доклад о текущем моменте... Он помолчал, точно кто-то еще, кроме него, мог сейчас сделать доклад, вытянул руку, указал пальцем на женщин, заслонивших висящую на стене физическую карту обоих полушарий, и взялся за речь, как берутся за плуг или кувалду. - Товарищи, могу сообщить вам радостную новость, - начал Быстров. - В ознаменование торжественной годовщины Октябрьской революции в Москве открыт памятник нашим учителям товарищам Марксу и Энгельсу! Сообщение не волнует никого. - Похлопаем? Быстрова никто не поддерживает, хлопнув ладонью о ладонь, он стискивает кулаки и сует их в карманы. - Непонятно? - спрашивает он. - Можем уже позволить себе памятник! Кто пережил весь гнет и зверства старого, капиталистического режима, тот научился многому и многому. Мы знаем, что добыто мало... - Он точно думает вслух, медленно произносит слово за словом, точно повторяет кого-то, кого слышит лишь он один. - Да, сделано мало с точки зрения достижения конца, но сделано много, необыкновенно много с точки зрения упрочения фундамента. Говоря о социализме, нельзя говорить о сознательном строительстве фундамента в самых широких рабочих массах в том смысле, что они взяли книжки, прочли брошюру, а сознательность здесь в том, что они взялись собственной энергией, собственными руками за необыкновенно трудное дело, наделали тысячи ошибок и от каждой ошибки сами страдали, и каждая ошибка выковывала и закаляла... Фагот звучит в необычайно высоком регистре, можно подумать, что Быстров страдает, говоря о страданиях, а сам всего лишь инструмент, на котором ветер революции играет свою мелодию. - Тот, кто наблюдал деревенскую жизнь, кто соприкоснулся с крестьянскими массами в деревне, говорит: Октябрьская революция городов для деревни стала настоящей Октябрьской революцией только летом и осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года... Он говорит о том, что нельзя обгонять развитие масс, что движение масс вперед вырастает из собственного опыта масс, из их собственной борьбы... Все, что он говорит, и отвлеченно и конкретно, - мудрость, накопленная в течение лишь одного года, но такого года, который своими событиями превосходит иное столетие. - Мы тогда приобщились к Октябрьской революции, когда создали комбеды, экспроприировали у кулаков хлеб и отправили его рабочим Москвы и Тулы... Вот когда отвлеченные понятия обретают плоть действительности, хлеб отбирали не только у кулаков, Быстров был щедр на угрозы, собирая по волости хлеб для победившего пролетариата. Тревожно и подавленно слушают мужики, они не знают, чего им ждать, не знают всего того, что известно Быстрову, во всяком случае, им хочется думать, что Быстрову известно, что их ждет впереди. Славушке еще не приходилось слышать таких речей, он часто слышал, как рассуждали и даже спорили знакомые и родственники его матери, учителя, врачи, адвокаты, но таких вот пугающих речей, обращенных ко всем и ни к кому в отдельности, он еще не слыхал... Быстров все говорит, говорит, чего-то добивается от этих вот сидящих и стоящих перед ним мужиков, а говорит о том, что происходит далеко за пределами Успенского. - Хотя теперь на нас и собираются силы всемирного империализма, которые сильнее нас в данный момент, хотя нас теперь окружают солдаты империалистов, которые поняли опасность Советской власти и горят желанием ее задушить, несмотря на то, что мы правду говорим сейчас, не скрываем, что они сильнее нас, - грозит он мужикам, и голос его звучит фортиссимо, - мы не предаемся отчаянию! Славушка не понимает, в чем могущество этого человека в серо-зеленой гимнастерке и синих галифе, но он могуществен, его голос гудит как труба, его глаза мечут молнии. - Германия загорелась, а Австрия вся горит... - Он не только не боится, он угрожает империалистам, чью силу он только что признал. - Мы видим, как Англия и Америка так же дико, безумно зарвались, как Германия в свое время, и поэтому они так же быстро, а может быть, и еще быстрее приближаются к тому концу, который так успешно проделал германский империализм. Сначала он невероятно раздулся на три четверти Европы, разжирел, а потом он тут же лопнул, оставляя страшнейшее зловоние. И к этому концу мчится теперь английский и американский империализм... Он грозит все неистовее и неистовее, голос его обретает странную силу, это уже не одинокий фагот - фаготы, гобои и кларнеты наполняют воздух своими призывными звуками. - Когда немцы хотели послать сюда, в Москву, своих солдат, мы сказали, что лучше ляжем все в боях, но никогда на это не согласимся. Мы говорили себе, что тяжелы будут жертвы, которые должны будут принести оккупированные области, но все знают, как Советская Россия помогала и снабжала их необходимым. А теперь демократические войска Англии и Франции должны будут служить "для поддержания порядка", - и это говорится, когда в Болгарии и Сербии Советы рабочих депутатов, когда в Вене и Будапеште Советы рабочих депутатов... Славушка ничего не понимает, не понимает, что и к чему, он еще только ребенок, случайно очутившийся там, где делается история, но что-то уже трепещет в нем, струны его души задеты, они откликаются, звучат... - Им это даром не пройдет! Они идут подавлять народ, переходящий к свободе от капитализма, душить революцию... Странный человек этот Быстров! - Никогда мы не были столь близки к международной пролетарской революции, как теперь... Он говорит так, точно перед ним не сельская сходка, а все человечество. - Но если мы никогда не были так близки к международной революции, то никогда наше положение не было так опасно, как теперь. Империалисты были заняты друг другом. И теперь одна из группировок сметена группой англо-франко-американцев. Они главной задачей считают душить мировой большевизм, душить его главную ячейку, Российскую Советскую Республику. Для этого они собираются построить китайскую стену, чтобы оградиться, как карантином от чумы, от большевизма. Эти люди стараются карантином избавиться от большевизма, но этого быть не может. Если господам англо-французского империализма, этим обладателям совершеннейшей в мире техники, если им удастся построить такую китайскую стену вокруг республики, то бацилла большевизма пройдет через стены и заразит рабочих всех стран... Великая музыка звучит где-то внутри Славушки, раскаты приближающейся грозы нависли над ним, точно он снова очутился в поле, в бесконечном осеннем поле, где свирепствует октябрьский ветер, ветер самой неистовой революции. Беспредельное поле, простор, поля России. Ветер волнами ходит в хлебе. Степное знойное море. Сонмы кузнечиков, клекот ястребов, переливы перепелов... Ветер несется меж хлебов... Мы идем в наш последний И решительный бой... Славушка улавливает только отдельные фразы: - Буржуазия побеждена у нас, но она еще не вырвана с корнем... Все элементы разложения старого общества, неизбежно весьма многочисленные, связанные преимущественно с мелкой буржуазией, не могут не показать себя... А показать себя элементы разложения не могут иначе, как увеличением преступлений, хулиганства, подкупа, спекуляций, безобразий всякого рода. Чтобы сладить с этим, нужно время и нужна железная рука... Предупреждает Быстров или грозит? - Не было ни одной великой революции в истории, когда бы народ инстинктивно не чувствовал этого и не проявлял спасительной твердости, расстреливая воров на месте преступления. У Славушки такое ощущение, точно он уже слышал эти слова... Где? Когда? От кого? Но Славушке не удается ни подумать, ни вспомнить, голос Быстрова глохнет, точно делится он со слушателями ему одному известной тайной. - Мы имеем одного чрезвычайно опасного тайного врага, который опаснее многих открытых контрреволюционеров; этот враг - смертельный враг социалистической революции и Советской власти... Кто же этот враг? - Враг, о котором я говорил, это стихия мелкого собственника, живущего одной мыслью: "Урвал что можно, а там хоть трава не расти", - этот враг сильнее всех корниловых, дутовых и калединых, взятых вместе... Голос опять звучит фортиссимо: - Единственным средством для борьбы с грозными опасностями является стальное напряжение всех сил и мощная поддержка! Социалистическая революция нарастает... По всей планете слышна мерная поступь железных батальонов пролетариата! Славушке представляется, что он идет в железных рядах... Удивительно внимание, с каким слушают Быстрова... Белесые брови дернулись, он одергивает гимнастерку, точно бежал, бежал и остановился. Казалось бы, цель достигнута, текущий момент зажат в тиски, железные батальоны замерли, так нет же, ввязалась проклятая баба: - Степан Кузьмич, а как все-таки по части земли солдаткам? Устинов и его дружки совсем было успокоились, коли дело дошло до мировой революции, может, шквал пролетит мимо, не заденет Успенского, не велико село, можно оставить в покое... Так нет, вылезла проклятая баба, да и добро бы путная женщина, а то ведь распустеха, матерщинница, гуляла с кем или не гуляла на стороне, про то никто не знает, но с тех пор как Пашка Сафонов пропал в четырнадцатом году без вести, в Мотьку точно дьявол вселился, осталась она с тремя детьми гола, как яблочко на яблоне, и ветер трясет, и дождь поливает, а оно знай блестит и людей смущает, ни шабрам, ни шабрихам нет от нее покоя, до волостного старшины доходила: помочи, подпоры, пособия - всего ей нужно, ведьма, а не баба, тьфу, пропади она пропадом! Мотька продолжает: - Все етто очень распрекрасно, что вы разъяснили, Степан Кузьмич, рви себе сколько можно, а там хоть трава не расти, только почему одни рвут, а другие... сосут? Так и сказала, ни стыда у бабы, ни совести! Однако Быстров сделал вид, что не заметил такого безобразия. - Я прошу вас, товарищ... товарищ... - Сафонова я, Матрена... - Товарищ Сафонова... Объясните свою претензию. Мотьке позволяют иметь претензию! Но ей все нипочем, ей только дай волю. - Солдатка я, Степан Кузьмич. Трех дитев имею: двух сынов и девку. А мне один надел на покойника. И на самом незародливом месте. Под Кукуевкой. Живу я у Кривого Лога, а дают под Кукуевкой... Быстров вскидывает брови. - Почему так? Это не к ней, к Устинову. Филипп Макарович пожимает плечами. - Несамостоятельная женщина... - Что значит несамостоятельная? Вы, что ли, будете ее кормить? В ответ Мотька считает самым подходящим залиться слезами. Но Быстров не терпит женских слез, строго ее обрывает: - Идите! Идите на свое место, сейчас все решим. Мотька не знает - послушаться или не послушаться, но синие глаза Быстрова обладают магической силой, и она смущенно возвращается к прочим бабам. - Вот так-то, - облегченно замечает кто-то из мужиков. "Молнии" ярко сияют. Все смотрят на Быстрова. Он торжествен и строг. - Переходим к голосованию, - говорит он. - Филипп Макарович! - Граждане, как мы есть... - В присутствии Быстрова Устинов теряется. - Кто за то, чтобы, так сказать... Он не знает, что сказать и за что голосовать, он охотно проголосовал бы за список в его первоначальном виде, но Быстров огибает стол, подходит к передней парте, он знает, с чего начать, искушен уже в политике, - сперва издалека, а затем подойти поближе. - Голосую: кто за мировую революцию? За мировую революцию голосуют все. - Кто воздержался? Воздержавшихся нет. - Кто за то, чтоб Матрене Сафоновой дать на всех детей? Однако в этом вопросе единодушия уже нет, далеко не все хотят благодетельствовать Мотьке; за то, чтоб дать Мотьке земли на всех детей, голосуют бабы, да и то не все, да Спирька Ковшов, самый завалящий мужичонка, который свой надел всегда сдает исполу. - Э-э нет, погоди, все одно ей не обработать... То тут, то там, раздаются протестующие голоса. Но Быстров быстро овладевает положением. - Не согласны? Что ж, дело, конечно, не в какой-то одной гражданке. Переведем вопрос на принципиальную почву. Вам известно, что декретом Советского правительства женщины приравнены к мужчинам? По всем статьям. В семейном вопросе, в политическом, в хозяйственном. То есть и по части земли. Известно? - В голосе Быстрова дребезжат угрожающие ноты. - Я спрашиваю: известно насчет женщин? Мужикам отвечать не хочется, бабы не решаются. Молчание становится напряженным. - Известно, - сиплым дискантом произносит какой-то мужичок в задних рядах, чтобы не раздражать начальство. Быстров картинно отступает на шаг назад. - Так вам что - не нравятся декреты? Заверить Быстрова в том, что нравятся, никто не спешит. - А вот мы сейчас выявим, кого куда клонит, - угрожающе заявляет Быстров. - Голосую: кто против декретов Советской власти, прошу поднять руку! Собрание успенских земледельцев проявляет редкое единодушие. - Значит, никого? - Быстров оборачивается к Филиппу Макаровичу. - Товарищ Устинов, запротоколируйте: никого! - Быстров слегка вздыхает, вырвав у мужиков эту победу. - Своим голосованием вы сами приговорили, что все женщины получат землю на равных основаниях с мужчинами. - Он поглядывает на мужиков, как петух на свое куриное стадо. - Товарищ Сафонова! - зовет он. - Прошу... Прошу сюда! Матрена конфузится, поправляет платок. Бабы подталкивают ее: - Иди, иди! Чего уж там... Кличут же! Матрена выбирается к столу. Дергает платок за концы, затягивает потуже узел. Щеки ее разрумянились, спроси кто сейчас, рада ли, что добилась своего, она тут же откажется от земли. Но Быстров ни о чем не спрашивает. - Поздравляю, - строго говорит он, протягивает руку. Матрена подает ему кончики пальцев, и они обмениваются рукопожатием. - Падла, - негромко говорит кто-то сзади. - Чего? - переспрашивает Быстров и разъясняет: - Чтоб по этому вопросу никаких больше недоразумений. Сколько Устинову, столько и Сафоновой и всем... Понятно, товарищи женщины? Чего уж понятнее! - Извиняйте, гражданин председатель, возможно задать вопрос? Отец Валерий опять по-ученически поднимает руку. - А вы здесь зачем? - Я, гражданин председатель, здесь не столько как священнослужитель, а на предмет земли... - Какой еще там земли?! - вопит все тот же старик, у которого нос треугольником. - У церквы свой участок. - Это какой участок? - интересуется Быстров. Филипп Макарович наклоняется к уху Быстрова. Объясняет. Участок между церковью и почтой издавна закреплен за причтом. - Это по какому такому закону? - спрашивает Быстров. - Не дарена, не куплена, а своя? Отцу Валерию удивителен вопрос. - Уж так повелось... Быстров задумывается. - А вам за требы чем платят - зерном? - Чем придется. Случается, и зерном. - А вот намедни хлеб на селе для городского пролетариата собирали, вы сколько, батюшка, дали? Вон он куда гнет! - С меня не требовали, потому как мой хлеб не взращенный, а трудовой. - Это как понимать? - Даденный за службу, а не с земля. - Так, может, вам и не надо земли, прихожане и так отсыплют? - Мне бы и не надо, прокормлюсь, за дочек беспокоюсь, за их будущее. Мужики внимательно следят за переговорами: кто кого уговорит: Быстров упрям, отец Валерий настойчив. - А вы верите в будущее? - Извините, в какое? - В наше, советское? На будущее надо поработать! Отец Валерий косит глаза в сторону. - Извините, не понял... Отец Валерий вправду не понимает, куда клонит Быстров, он хоть и в подряснике, но мало чем отличается от успенских мужиков - такой же озадаченный вид, та же тревога за землю. Зато Быстров все самоувереннее и самоувереннее, сейчас он особенно строг. - Например, в мировую революцию? Отец Валерий смущенно молчит. - Верите во всемирный коммунизм?.. Установим на Земле, потом на Луне, на Марсе... Отец Валерий набирается мужества: - Сие невозможно. - В таком случае отобрать землю, - приказывает Быстров Устинову. - Землю давать только тем, кто согласен на мировую революцию. - Товарищ Быстров... Отец Валерий сейчас заплачет. - Вам с нами не по пути. А с дочками вашими особый разговор, я им укажу выход... Не может отец Валерий сказать, что верит в коммунизм, да еще на Луне, покриви он душой, мужики все равно ему не поверят, все их уважение потеряешь. Славушка жалеет батюшку, но ничего не поделаешь: рожденный ползать летать не может, сам Славушка не сомневается в возможности полета на Луну, помнит Уэллса. "Первые люди на Луне" он прочел года три назад, уверенность Быстрова лишь приближает неизбежное. - Решим по справедливости, - говорит Быстров. - Землю делим по числу душ, а кому какую, определим по жребию. - Указывает на список и обращается к Устинову: - Все участки переписаны? Филипп Макарович разводит руками - может ли быть иначе? Земля, принадлежащая успенскому обществу, поделена на равные участки, они разнятся лишь качеством земли и отдаленностью от села. Быстров рассматривает списки. - Эк нашинковали! Чтоб коммуной, а то вон какая чересполосица... Еще никто не догадывается, что придумал Быстров; он что-то соображает и обращается к Евгению Денисовичу: - Тетрадка найдется? Тот лезет в шкаф, подает тетрадку. Быстров поворачивается к мальчикам, оказывается, он вовсе о них не забыл, подзывает к себе. - Режьте бумагу и пишите номера. Потом заставляет Егорушкина перенумеровать по списку все участки. - А теперь так: я называю домохозяина, ребята достают номер и участок, номер которого выпал, закрепляется за этим хозяином. Филипп Макарович бледнеет, справедливее не может быть дележа, только нет надежды, что земля за Кривым Логом достанется ему... Все идет как по маслу: Быстров называет фамилии, Колька и Славушка поочередно вытаскивают бумажки, и Егорушкин отмечает кому какой достался участок. Кто ругается, кто смеется, кто плачет; кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше; но ничего не скажешь - что честно, то честно. Жеребьевка тянется долго, участки должны соответствовать количеству душ в хозяйстве, иногда приходится тащить жребий и по второму и по третьему разу... Мужики нервничают, устали от ожидания и зависти, не будь Быстрова, давно бы передрались. Довольны игрой мальчики, они преисполнены важности, в их руках судьба успенских мужиков. Быстров зорко наблюдает за порядком. Справедливость - оружие слабых, за справедливость ратуют бедные и слабые, Мотька всех может перекричать, но до последней минуты не верит, что ей дадут землю на равных правах с Устиновым, но вот доходит очередь до нее, и ей дают не только на покойника-мужа, но и на двух сыновей, и даже на девку, на которую она уж никак не рассчитывала получить, и земля достается не так чтобы очень уж плохая, не хуже, чем другим, и недалеко от дома, и Быстров становится для нее олицетворением справедливости... И для Устинова происходит чудо: Славушка опускает руку в шапку и вытаскивает сороковой номер, под этим номером значится земля за Кривым Логом, по второму разу номер вытаскивает Колька, и второй участок выпадает Устинову опять же за Кривым Логом; правильно говорится, богатому деньги черти куют, на такую удачу Филипп Макарович никак уж не мог надеяться. Дележ окончен. - Все, - облегченно говорит Быстров. - Чего уж справедливее, - скрепляет приговор Устинов. Поздно, одну "молнию" уже погасили, выгорел керосин, давно пора по домам. - Объявляю собрание закрытым, - говорит Быстров. - Счастливо оставаться, товарищи. Но именно он остается в школе, мужики скопом вываливаются на улицу, - Быстров приучил себя доводить дело до конца. - Завтра утречком перепишите - и в исполком, - наставляет он Устинова и Егорушкина, еще раз просматривая список. - Чтоб никаких изменений. - А к чему? - успокаивает Устинов. - Не может быть лучше... У двери стоит насупленный Евгений Денисович, но и его не обходит вниманием Быстров. - Ничего, ничего, не обижайтесь, добавлю вам керосина, есть еще лишек на складе. Притворно цыкает на мальчиков: - А вы чего тут, галчата? По домам, по домам! А то ваши матери мне завтра холку намнут... Мальчики давно готовы дать деру, да совестно Быстрова, он доверил им дележ земли, а они, не успела кончиться сходка, будто маленькие дети, заморгали глазами и спать. Но если сам гонит... - Спокойной ночи, Степан Кузьмич! - Спасибо, ребята... На улице темень, хоть глаз выколи, только шум какой-то, точно что-то топчется во тьме. Да и впрямь топчется, грузное, тяжелое, пыхтит и сопит, живое месиво... - Колька, чего там? - Пошли! Мужики сгрудились в кучу. "Дай ей... Дай, дай! Падла..." И точно из-под земли, жалобный бабий стон: "Ох... ох..." - Чего это они? Колька быстро разбирается в происходящем. - Чего, чего... Мотьку бьют. Уму учат... Осатаневшие мужики бьют: "Вот табе земля... Вот табе земля..." - За что ее? - А земли сколько отняла?! На баб, на ребят... Славушке страшно. - Они же убьют! - Ништо ей! - Побегу к Быстрову, скажу... - Больше всех надо?.. Славушка не раздумывал, - кроме Быстрова, Мотьку спасти некому, времени препираться с Колькой нет, рванулся к школе... За столом Егорушкин под надзором Филиппа Макаровича переписывает список, Быстров и Зернов беседуют у окна. - Степан Кузьмич... - задыхаясь, зовет Славушка. - Сафонову бьют! Ни о чем не расспрашивая, Быстров рванулся к двери. - Где? - только спросил на ходу. Славушка не сумел объяснить, только бежал рядом с Быстровым и повторял: - Там... там... - Разойдись! - заревел Быстров. Тьма по-прежнему топталась, стонала. И тогда молния и гром прорезали ночь. Славушка замер от испуга. Быстров выстрелил: раз, раз... Черное скопище мгновенно растаяло в темноте. Тьма опустела. - Где ты там? - громко спросил Быстров. Никто не ответил. Он чиркнул спичкой. На мгновение пламя осветило лежащую женщину. Быстров наклонился, помог подняться. - Вставай, держись за меня. Сафонова встала, тихо что-то ответила. - Дойдешь? Опять что-то ответила. - Ничего, мать, выдюжим, - добродушно, даже весело сказал Быстров. - Не сумлевайся, победа будет за нами... 9 Горькая, тоскливая ночь, все спит, одни прусаки бегают по столу. Потрескивает ватный фитилек в конопляном масле, загадочные тени шевелятся по стенам. За окошком ветер, в кухне душно. Славушка полуночничает над книгой. Стоит перебороть сон, и читается чуть не до утра. Выцветшие романы в выцветших обложках, приложения к "Ниве", ветшающие на полках громоздкой этажерки в тени старого филодендрона, чьи воздушные корни колеблются в спертом воздухе. Чуть потрескивает фитилек в конопляном масле. Храпит Федосей на лавке. Надежда спит на печи. Подувает за стеной ветер. Славушка спит и не спит. Над книжкой в синей обложке. Что-то вздыхает и точно лопается. А-ахх, булькает, булькает, и а-ахх - лопается. Точно пузырьки в луже после дождя. Надежда после ужина замешала в квашне опару. Поднимается опара в квашне. Булькают пузырьки. Тесто ползет из-под старой кацавейки, наброшенной Надеждою на квашню... Славушка вскакивает: - Надежда! Надежда! Все ушло! И бежать, скорее бежать из кухни. Среди книг, немногих книг, которые Славушка - все-таки, все-таки! - захватил с собой в дорогу, Пушкин, Лермонтов и - случайно - тоненькая книжечка странных стихов. Кто-то из маминых знакомых перед самым их отъездом в деревню привез книжечку из Петербурга. Помогая матери собирать вещи, - прежде всего следовало захватить чайный сервиз, подаренный папой маме в день десятилетия их свадьбы, о том, чтобы его оставить, не могло быть и речи, - они спорили о другом: Вере Васильевне хотелось захватить побольше одежды, а Славушке - книг. - Будь благоразумен, книг везде сколько угодно, а туфли от Вейса... Все-таки он сунул на дно саквояжа несколько книг. Однотомник Пушкина. Подарок папы. Любимый папин писатель. Хотелось взять Цицерона. Тоже память о папе. По этой книге отец обучал его латыни. "Справедливость к богам - религией, к родителям - благочестием называется". Цицерона он отложил. Другой латыни обучит его жизнь! В комнате темно. Зажечь коптилку нельзя - разбудишь маму. А спать не хочется. Разувается и босиком подходит к этажерке. С легким шорохом вытягивает тоненькую книжечку. "Двенадцать". Пристраивается у окна. Рассвет чуть брезжит. Странные стихи. Так не похожи ни на Пушкина, ни на Лермонтова... Славушка любил проводить время с отцом, он всегда рассказывал удивительные истории. Чаще всего отец пересказывал "Повести Белкина". Пересказывал применительно к себе, точно все это происходило с ним самим. Много лет спустя Славушка иногда задумывался о себе: что привело его в стан революции? И всегда возникал один ответ: русская литература. Значительная часть жизни русских людей тянется от книги к книге, и всю эту зиму до самой весны Славушка больше внимания уделял книгам, чем окружающим его людям. Библиотека в Народном доме полным-полна книг, и среди них сочинения утопистов. Только что изданных Госиздатом. Можно подумать, будто в Москве никому нет дела до Колчака. Томас Мор, Кампанелла, Фурье... Их глазами заглядывают деятели народного просвещения в будущее. В общество, где нет частной собственности. Славушка сидит на крыльце. Все вокруг дышит весенним теплом, на коленях у него книга Кампанеллы, все его мысли устремлены в "Город солнца". Облачко закрывает солнце, и все мгновенно меняется: дождя еще нет и, возможно, не будет, а ощущение непогоды мгновенно возникает в душе... Славушка поднял голову. Так и есть, по двору семенила Прасковья Егоровна, переваливаясь с боку на бок, похожая на раскормленную серую индюшку. Достаточно ей увидеть Славушку за книгой, как она придумает для него работу. Бить масло. Качать мед. А то и вовсе пошлет на хутор с поручением. Идет откуда-то из-за коровника и останавливается у сарая. Палкой шурует в крапиве. Какая-то полоумная курица несется в крапиве. Славушка тоже находил там яйца. Наклоняться ей трудно. Сейчас позовет. Славушка сползает с крыльца на травку, видна часть двора, и не видно Прасковьи Егоровны, если старуха появится, он исчезнет совсем. Но тут появляется Алеша Полеван. Неизменная торба перекинута через плечо. Золотится каштановая бородка. Взгляд его останавливается на мальчике. Глаза у него как у ягненка, целомудренные и любопытные. Мальчик узнал о существовании Полевана всего лишь как недели с две. Колька и Славушка как-то подошли к краю оврага и увидели внизу у реки человека в коричневой свитке, тот стоял на коленях и смывал с головы желтую краску. Стояла середина апреля, в Озерне пенилась ледяная вода. - Кто это? - Дурачок, Алешка Полеван. Ходит по деревням... - А чего это он? - удивился Славушка. Колька захохотал, подобрал ком земли и швырнул в дурачка. - Так и надо, не будет красть! Колька догадался, что девки выложили на травку белиться холсты, а Алешка стянул холст, ребята заметили, догнали, достали из торбы яйца, что надавали дурачку бабы, и побили об его голову. Полеван удивительно кого-то напоминает: продолговатое лицо, сумасшедшие глаза, страдальческая улыбка... Славушка догадывается - Полеван похож на Иисуса Христа. В нем что-то жалкое и царственное. Полеван пытается что-то спросить. - Иди, иди! Полеван идет в глубь двора. Движется по траве, как Христос по Генисаретскому озеру. Славушка снова уносится в свой "Город", где нет негодяев и тунеядцев и где не люди служат вещам, а вещи людям. Военное дело, земледелие и скотоводство там самые почетные занятия. Жители живут в общежитиях, питаются в столовых, а свободное время посвящают наукам, искусствам и физическим упражнениям... Пушистые барашки несутся по-над домом, над кленами, над такой милой зеленой землей. Остается только отложить книжку и возводить свой Город. Где-то пронзительно кудахчет курица. Зеленый луч, дробясь и преломляясь сквозь стекла крыльца, золотистой пылью рассыпается по раскрытой странице. Все вокруг исполнено весенней прелести, но эту прелесть нарушает звериный вой... Славушка поднялся со ступеньки. Проклятая старуха лупила Полевана клюкой. Лежа ничком в крапиве, он выл, прикрывая руками голову. Неизвестно, чем провинился дурачок, но лупила старуха беспощадно. Ноги Полевана дергались... Ну уж нет! Славушка срывается с крыльца и несется к сараю: - Перестаньте! Славушка рывком выхватил палку из рук старухи. Линялые глаза вонзились в мальчика. - Ще... Ще... Ще... Полеван не двигался, втянув голову в шею. - Вставай, вставай! Славушка толкнул его ногой. Полеван повернулся на бок и, прищурясь, одним глазом поглядел на мальчика. Славушка отшвырнул палку, поднял Полевана за плечи. - Иди, Алеша... Полеван улыбнулся, и слеза, похожая на стеклянный шарик, скользнула по его щеке. - Иди, иди... Полеван послушно побрел со двора. А где же книжка? Где книжка-то? Славушка испуганно посмотрел вслед Полевану. Книжка валялась на траве. Славушка нагнулся. - Щенок!.. - Старуха захлебнулась. Славушка обернулся. Она занесла палку. - Ударьте! Ударьте! Посмейте... Инстинктивно заслонился книжкой. Она ткнула палкой в землю, сунула трясущуюся руку к себе в карман, протянула ключ. - Принеси-ка с анбару выторок для птюх. Славушка не осмелился ослушаться, взял ключ, пошел к амбару. Выторок, выторок... Каких еще выторок? И вдруг вспомнил, как Надежда замешивала для птиц корм. Высевок! Отрубей! Заставит сейчас месить корм. В лазоревом небе паслись пушистые барашки. Этих ни загнать, ни заколоть! 10 Иван Фомич расстегнул на рубашке пуговку, сунул пятерню за пазуху... Интересный тип! Математику преподает в куртке, да еще застегнутый на все пуговицы. Чертит всякие биссектрисы и параллелограммы, мел осыпается, куртка вся в мелу, вспотеет, ни одной пуговицы не расстегнет. Лобачевский - да и только. А вот на уроках литературы всегда в рубашке с расстегнутым воротом. Уроки задает по Саводнику, а потом отложит учебник в сторону, подойдет к окну и скажет как бы про себя: "В тот год осенняя погода". Заглянет в окно, на улице весна, зацветает сирень, да как заорет: "...снег выпал только в январе на третье в ночь!" - Итак, господа товарищи, приготовить к пятнице по стихотворению. Наизусть. Вольный выбор. Тема - русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как усвоили вы литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс. Урок окончен! Подхватил под мышку классный журнал - и был таков. Свиней побежал кормить! Тут суды и пересуды. Что учить? Двух одинаковых стихотворений Иван Фомич не потерпит. Пятница - затрапезный день. Однако Иван Фомич изменил самому себе, явился в куртке, сам выдвинул стол на середину, торжественно уселся, раскрыл журнал. - Итак... - Пауза. - Начнем... - Пауза. - Бобров! Общий вздох облегчения, вызывает по алфавиту, всякому свой черед. Ну и пошло! "Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат... Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая... Выдь на Волгу, чей стон раздается..." Чтецы постанывают, Фомич удовлетворенно улыбается. - Отлично. Отлично. Хорошо. Четыре. Пять. "Вот парадный подъезд..." - Ознобишин! Тут уж наперед пять. Славушка выбирается из-за парты, уверенный в успехе, неторопливо подходит к столу, в руках узенькая книжечка, он всю ночь повторял стихи, не зубрил, не читал, - повторял, вслушиваясь в ночной весенний шум, знает наизусть, как символ веры. - Наизусть! - Конечно, Иван Фомич. - Прошу. Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек... - Это о чем? - О России. - Гм... Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята - Чем, чем занята?.. - Погодите. Чем занята? Славушка не может остановиться, стихи влекут мальчика помимо его воли. Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в святую Русь - В кондовую, В избяную, В толстозадую... - Довольно! Запрокинулась лицом, Зубки блещут жемчугом... Ах ты, Катя, моя Катя, Толстоморденькая... В кружевном белье ходила - Походи-ка, походи! С офицерами блудила - Поблуди-ка, поблуди! - Довольно! Эх, эх, поблуди! Сердце екнуло в груди! Славушка не может остановиться. Голос звенит на самых высоких нотах. Иван Фомич скрещивает на груди руки: говори, говори, тебе же хуже. Славушка ужасается и читает: Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил... Ночки черные, хмельные. С этой девкой проводил... Из-за удали бедовой В огневых ее очах, Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча... Многие хихикают, хотя толком никто ничего не понимает. Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный! Вот тебе и старший класс трудовой школы. За окном весенний день, чирики-пузырики, благорастворение воздухов, а здесь, в четырех стенах, загадочная, неподвижность Ивана Фомича и, как дощечки в иконостасе, деревянные лица деревенских мальчиков. Впереди - с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос. - Садитесь! Иван Фомич молчит. Долго молчит. Выходит из-за стола, руки за спину. - Так, так... - И быстро руку к Славушке. - Что это за стихи? Дайте-ка... - Небрежно перелистывает книжечку. - Д-да... Ну что ж... - Медленно прохаживается, медленно говорит: - Мне встречался этот поэт... Нарисовать образы своих современников не так-то просто. Это лучше удавалось представителям русской демократической интеллигенции. Затем наступил упадок, поэзия стала пренебрегать интересами общества... - Иван Фомич глядит на мальчика сверху вниз. - Вам известно, что такое decadentia? Символизм, декадентство... Падение искусства. Французская болезнь. Бодлер, Верлен, Метерлинк... Перекинулось это поветрие и к нам. Бальмонт. Белый. Брюсов... Несть числа. Мистика, индивидуализм... - Он отпустил бороду, укоризненно покачал головой. - Ну что вы нашли в этих, извините, стихах? Тр-р-раге-дия... - Пророкотал это слово. - Только не все ладно в этой трагедии. Толстая морда Катьки и бедовая удаль ее очей... - Вернулся к столу, засмеялся. - Мало идут огневые очи к толстой морде! Да и пунцовая родинка... Петруха в роли изысканного ценителя женских прелестей... - Иван Фомич небрежно помахал книжечкой. - И вообще, поэзия и политика - две вещи несовместные. Рассуждает уверенно, убежденно. Славушке нечего возразить, он сам не понимает, почему ему нравятся эти стихи... Быстрым движением Иван Фомич вынул из кармана часы, взглянул на циферблат. Сейчас Никитин кончит урок и пойдет кормить свиней. А после таких стихов нельзя идти к свиньям! Можно пойти в поле, в лес, запеть, заплакать... Иван Фомич просто ничего не чувствует. Он умный, безусловно умный, но совершенно немузыкальный. Определение нравится Славушке. Немузыкальный. Ничего не слышит. То есть, конечно, слова слышит, рассуждает о словах, но не умеет дышать словами, слышать скрытую в них музыку; шелест листьев, биение сердца, стон любви, то самое движение миров, которое приносят людям поэты. Но вот наконец и звонок. Однако Иван Фомич не собирается уходить. - Так что же такое поэма? Прошу вас... - спрашивает он Славушку. - Поэма - это повествовательное художественное произведение в стихах... - А это что? - Поэма. - Почему? Ни связи, ни смысла... - Глаза Ивана Фомича блестят, он обводит рукой класс. - Мы сейчас выясним, кто готов признать это за поэзию. Демократическим способом, путем всенародного опроса. Кому понравились эти стихи, прошу поднять руку. Они не могут не понравиться. Это же стихи! Это же настоящие стихи! Славушка торжественно поднимает руку... Все сейчас поднимут руку за эти стихи! Иван Фомич проводит ладонью по бороде и спокойно, даже вежливо, обращается к Славушке: - Видите? И он видит, что никто, никто... Трусы! Боятся не перейти в следующий класс. Сейчас они получат та, что заслужили! Славушка стискивает кулаки, вытягивается на носках и кричит: - Бараны! Бараны! - Как вы сказали? - Бараны! - взвизгивает он... Сейчас он заплачет... Он выскакивает из-за парты, проносится мимо Ивана Фомича, выбегает за дверь, устремляется вниз по лестнице... Прочь, прочь отсюда! Он не знает, что последует дальше... А дальше Иван Фомич сконфуженно разведет руками, точно и он повинен в том, что Славушка обозвал своих одноклассников баранами. - И как же вы, уважаемые товарищи, будете на это реагировать? Уважаемые товарищи не знают, как надо реагировать и надо ли вообще реагировать. Тулупов многозначительно усмехается. - Сочтемся... Известно, он любитель драться. - Нет, не сочтемся, - резко обрывает Иван Фомич. - Но и нельзя смолчать. Ведь он вам товарищ. Он оскорбил вас... Людей, которые идут наперекор обществу, общество бойкотирует! Он довольно долго распространяется о конфликтах между личностью и обществом, объясняет, что такое общественный бойкот, и опять предлагает голосовать: - Кто за то, чтобы объявить Ознобишину бойкот? На этот раз руки поднимают все... А Славушка тем временем бежит берегом Озерны в Нардом, к Виктору Владимировичу Андриевскому, умеющему извлекать из старинных шкафов соблазнительные и увлекательные книги. Андриевский колдует за круглым столом, за столом из красного дерева, льет-поливает стол столярным клеем, на столе овечья шерсть, пенька, нитки, тряпки: мастерит усы, бакенбарды, бороды, как взаправдашний театральный парикмахер. - Привет! - Он всегда так здоровается и сразу замечает - мальчик что-то кислый сегодня. - Что-нибудь случилось? Славушка смотрит на свое отражение в стекле книжного шкафа. - Что же все-таки случилось? - Я назвал их баранами! - Кого? Славушка рассказывает об уроке, о Никитине, о стихах... - Ну и что что декадент?! - восклицает Андриевский. - Зато здорово! Оказывается, он знает эти стихи: Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос. Андриевский читает с аффектацией, чуть грассируя. - Мужичье, - заключает он. - В том числе и Никитин. Из хама не сделаешь пана... - И вдруг начинает смеяться. - "Бараны..." Превосходно! Не бойтесь, в обиду не дадим. И за вьюгой невидим, И от пули невредим... Он подстригал усы, похохатывал, напевал какие-то "трам-бам-були", а Славушка утешался возле книжек, пока адвокат, парикмахер и режиссер не собрался домой. Нехотя пошел мальчик утром в школу, предчувствие не обмануло, его не замечали. Никитин не спрашивал, одноклассники сторонились. Кто-то что-то сказал и осекся. Славушка упрямо сидел на уроках, один Введенский разговаривал с ним, этот всегда поступал всем наперекор и особенно Никитину. Все же из школы Славушка убежал раньше всех - наплевать на то, что его чуждаются! - но дома тоже чувствовал себя ужасно одиноко. Завтра будет то же. Вероятно, следует извиниться, но перед кем? Перед Никитиным, перед классом? Но они же бараны, бараны, и Никитин не прав, ему бы деда Мазая с зайцами... Под вечер отворилась дверь из сеней, Нюрка заорала через порог: - Слав-Лаич!.. - Звала мальчика по имени-отчеству, сглатывая слоги. - За вами приехали! У крыльца тарантас, в тарантасе Андриевский. - Едемте, вызывает Степан Кузьмич... Славушка не сразу сообразил. - Быстров, Быстров! Андриевский сам приехал за мальчиком, не успел тот взобраться, как Андриевский дернул вожжи, и караковая кобылка понесла пружинящей рысью. "Что ему от меня надо? - испуганно думал Славушка. - Может быть, Иван Фомич нажаловался, Никитин в волости авторитет?" А режиссер посмеивался, подгонял кобылку и посмеивался, что-то забавляло его, и в мальчике все сильнее накипало раздражение против Андриевского. - Я все рассказал Степану Кузьмичу, - сказал тот со смешком. - Он одобряет вас, хотя это происшествие форменный парадокс. - А что такое парадокс? - Вы не знаете? Ваши стихи, например. Утверждение нового в действительности. Революция, если хотите! С чего это Андриевский так весел? Наконец вот и хутор Кукуевка. Странно: Быстров живет у Пенечкиных, им уж никак не может быть симпатична революция, а Быстров олицетворение ее в волостном масштабе... - Парадокс, - произносит вслух Славушка. - Что? - удивленно спрашивает Андриевский и смеется. - Ах да-да! Караковая кобылка сворачивает под купы деревьев, - вот длинный сероватый дом, вокруг цветочки. Андриевский бросает в тарантас вожжи, кобылка трусит прочь от крыльца, сама найдет дорогу в конюшню. Темноватый коридор, и... бог ты мой, настоящая гостиная, раза два или три видел Славушка такие гостиные в богатых домах, куда случайно попадал с папой и с мамой: козетки, пуфики, портьеры, рояль, экран, пальмы и в зеленой кадке даже араукария. На втором году революции из взбудораженной русской деревни Славушка попал в гостиную, как после кораблекрушения из бурного океана на тропический остров... Вот тебе и прасолы! На самом деле все не так уж здесь великолепно; купеческая роскошь, пестрые козетки и чахлые пальмы; Пенечкины сволокли в комнаты, занимаемые Быстровым, все лучшее, чтобы сохранить от возможных реквизиций. Тишина и пустота. - Степан Кузьмич! Андриевский кричит с этаким приятельским подобострастием. Быстров тут же появляется в дверях. - А! - Протягивает мальчику руку, уверенно, как мужчина мужчине. - Лаются, говоришь? На большевиков тоже лаются... - Шура... - зовет негромко, глядя на араукарию, но его слышат, может быть, даже прислушиваются. Появляется женщина - темные дуги бровей, бездонные глаза, тонкий нос, розовые губы - древняя икона, оживленная кистью Ватто, удивительное сочетание византийской богородицы и французской субретки. - Разве стихи могут нарушить спокойствие? - О, еще как! - восклицает Андриевский. - Что же это за стихи? И голос у нее необыкновенный, отчетливый и ненавязчивый. - Прочесть? - предлагает Андриевский. - Нет, нет, - останавливает Быстров и указывает на Славушку. - Он пострадал, пусть он и читает. Славушка уставился в окно. Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем... Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! - Как? - спрашивает Андриевский. - Молодец, - одобряет Быстров, только непонятно кого - чтеца или автора, и осведомляется у жены: - А как тебе, Шура? - Я знаю эти стихи. - Нравятся? - Нравятся, не нравятся... - Александра Семеновна грустно усмехается. - Они переживут нас с тобой. За глаза Быстрова осуждали за то, что он оставил первую жену, не по себе, мол, срубил дерево, генеральская жена борцу за народное дело не попутчица. Славушка не знает ту, что оставлена в Рагозине, но такая, как Александра Семеновна, во всем свете только одна. - Дайте-ка нам поговорить, - обращается Быстров к Андриевскому. - О, понимаю: конфиденция. Едва Андриевский скрывается, Быстров поворачивает мальчика лицом к себе. - Часто бываешь в Нардоме? - спрашивает Быстров. - Часто. - Дружишь с Андриевским? Странный вопрос: какая дружба может быть у него с Андриевским? - Дружу... - Напрасно, - строго произносит Быстров. - Этот человек... - Враг? - неожиданно для себя спрашивает Славушка. - Не знаю, - задумчиво говорит Быстров. - Но ни мне, ни тебе он не друг. Революционный держите шаг. А он - ванька-встанька. Видел такую игрушку? Наклонится и тотчас вскочит. Быстров всматривается в лицо Славушки. - Вот ты, значит, какой... - Оборачивается к жене. - А тебе он нравится, Шура? Александра Семеновна слегка улыбается. - Я кое-что надумал, - говорит Быстров. - Слушай... - Может быть, в следующий раз? - вмешивается Александра Семеновна. - Почему в следующий? - возражает Быстров. - Ничего не надо откладывать. Революционный держите шаг. - Затем он говорит о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к Славушке. - Ты, может быть, удивляешься, почему я живу здесь, у помещиков. А зачем жить хуже, если можно жить лучше? Вопхнуться в чью-нибудь избу? Выселить какого-нибудь попа? А здесь и просторно, и удобно, и маскироваться Пенечкиным труднее. Назвались груздями... Коммуна? Так и будьте коммуной. Батраки пашут? Так и вы пашите. Спасайте шкуру, но не задаром. Пенечкины теперь выходят в поле наравне со всеми. Следующий вопрос: генеральская жена. Она действительно генеральская, только не жена, а дочь. Генеральская дочь. Ее отец из тех генералов, которые самим товарищем Лениным допущены в рабоче-крестьянскую армию... Александра Семеновна хмурится. - А говорю это я тебе вот зачем, - продолжает Быстров. - Я хочу, чтоб ты мне доверял, как я тебе доверяю, хочу, чтоб ты организовал в нашей волости молодежь. Он неправильно произносит это слово, все время делая ударение на первом слоге: "молодежь, молодежь". Подошел к роялю и, стоя, ударил по клавишам, беспорядочный аккорд тут же замер. - Организуй-ка ты у нас союз юных коммунистов, - сказал Быстров. - Понимаешь, на что я тебя подвигаю? Объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти. Он обломил веточку араукарии и помахал ею перед Славушкой. - Ты готов? Славушка ни к чему еще не готов, не готов он объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти, и в то же время он не столько понял, сколько почувствовал, что именно сейчас и именно ему предоставляется возможность совершить подвиг. - Готов, - сказал Славушка, потому что только "готов" и мог он ответить, - это было как клятва в вечной любви. - Молодец, - похвалил его Быстров. - Сейчас мы с тобой обсудим... - Может быть, в другой раз? - перебила мужа Александра Семеновна, - Поздно уже! - Ладно, отложим до завтра, - внезапно согласился Быстров. - Утро вечера мудренее. - А ты один дойдешь? - спросила Александра Семеновна. - Собак не боишься? - Конечно, - ответил Славушка. - Собак я нисколько не боюсь. - Молодец, - еще раз похвалил его Быстров. - Завтра я тебя вызову. - Спокойной ночи, - сказала Александра Семеновна. - Заезжай ко мне, если захочется, живу-то я постоянно в Ивановке, я ведь учительница там... Славушка вышел, и собаки залаяли за домом, он боялся кукуевских собак, на крыльце стояла чья-то палка, он взял палку, не так страшно, спустился с крыльца, прошел аллеей, вышел на дорогу и, уговаривая себя ничего не бояться, торопливым шажком припустился к Успенскому. Петя спал, Вера Васильевна тоже легла. - Где это ты шатаешься? - У Быстрова был. - То есть как у Быстрова? - Он меня вызвал к себе. - Зачем ты ему понадобился? - Хочет организовать Союз молодежи. - Какой союз... Что за глупости! - Для помощи Советской власти. - Ничего не понимаю. Чем ты можешь помочь Советской власти? - А вот хотя бы... контролировать учителей! - Ты собираешься меня контролировать? - Не только тебя... - У тебя с Быстровым, кажется, ум за разум зашел... - Знаешь, мама, мы все равно с тобой ни до чего не договоримся. - Тогда гаси свет. Он так и сделал, заказал себе интересный сон и заснул, но ему так ничего и не приснилось, а когда проснулся, мама причесывалась, а Пети уже не было в комнате. - Вставай, вставай, - поторопила Вера Васильевна сына. - Опоздаешь. - Успеем, - снисходительно сказал он и соврал: - Мне приснился удивительный сон... Мать торопилась, утром ей не до снов. - О чем это? Славушка наскоро сочинил сон. - Понимаешь: Москва, революция. Идут солдаты. Отряд солдат, понимаешь? С ружьями. На груди у них красные банты. А впереди командир, Исус Христос... - Глупости какие, - оборвала Вера Васильевна сына. - Я думала, действительно что-нибудь интересное... Славушка подумал: как же неинтересно - Исус Христос во главе вооруженных солдат? Но спорить не стал. К тому же следовало подумать о себе. Идти в школу неприятно. Так же неприятно, как идти мимо собак. Разница одна, собаки лают, а в школе молчат. Долго ли будет продолжаться игра в молчанку? Нарочно пошел попозже, позже Веры Васильевны, чтоб прийти к началу занятий, вошел в класс вместе с Никитиным, посторонился, уступая ему дорогу, но тот сам отступил, предлагая пройти Славушке, и с ходу вызвал к доске: - Ознобишин! Неужели опять единоборствовать? - Вы не изменили мнения о своих стихах? - Нет, Иван Фомич. - Что ж, ваше право, я держусь более консервативных взглядов, мне ближе муза мести и печали, вам - песен, маршей и революции. На вкус и цвет товарищей нет, оставайтесь при своем мнении, но к следующему уроку попрошу всех - всех! - написать характеристику поэмы, любой по собственному выбору, но обязательно Александра Сергеевича Пушкина. Вы не возражаете? Иван Фомич улыбается, улыбается Славушка, все обращено в шутку. - Нет, Иван Фомич, не возражаю. - Отлично, садитесь. - Затем к классу: - Если у кого возникнут трудности, обратитесь за помощью к Ознобишину, он поможет... Амнистия! Не просит даже извиниться за "баранов". Поворот на сто восемьдесят градусов. Что за чудо? Все входит в обычную колею. После уроков Иван Фомич окликает убегающего Славушку. - Да! - Делает вид, что вспомнил, хотя ничего не забыл и нарочно поджидал Славушку. - Утром заезжал Степан Кузьмич. Просил вас зайти после уроков в исполком. Теперь все ясно. Славушка перемахнул Озерну и остановился перед исполкомом. Двум смертям не бывать - вошел в президиум. За большим столом Быстров, сбоку, за дамским письменным столиком, секретарь исполкома Никитин, брат Ивана Фомича, Дмитрий Фомич. - Заходи, товарищ Ознобишин! Ого! "Товарищ Ознобишин"... Так к нему еще не обращались! Должно быть, Быстров только что кричал, губы стиснуты, в глазах молнии. У стены две невзрачные женщины и поближе Устинов с обиженным выражением на багровом лице. - А я говорю, будете пахать землю красноармейкам, - продолжает, обращаясь к нему, Быстров. - Не найдешь лошадей, самого в плуг впряжем... - Прервал себя, повернулся к Никитину: - Дмитрий Фомич, покажите-ка Ознобишину бумажку, которую мы разослали по сельсоветам. Дмитрий Фомич вздохнул: еще одна затея Быстрова, не осуждал, иные затеи приносили пользу, но кто знает... Славушка взял четвертушку с витиеватой писарской скорописью. "Циркулярно. Всем сельсоветам... Предлагается с получением сего провести сход всей молодежи обоего пола в возрасте от 13 до 18 лет с целью избрания на таковом двух делегатов; каковым явиться в воскресенье 13 мая 1919 года в помещение Успенской школы 1-й ступ. к 10 час. утра с продуктами лично для себя на весь день..." Славушка ничего больше не видел и никого не слышал, он чувствовал, что стоит на пороге самого большого события в своей жизни, прав Быстров, мы создадим союз юных коммунистов и еще посмотрим, кто и какие будет чихать стихи... - Ознобишин... Товарищ Ознобишин! - донеслось откуда-то из-за тридевять земель... Теперь Быстров кричал на Славушку! - Ты что, оглох? Ослеп, оглох, размечтался... - А нет, так слушай. Прочел? Делал когда-нибудь доклады? Так вот, готовься. Прочти последние газеты, прочти "Коммунистический манифест", я тебе дам. Все будете делать сами. Помни: Никто не даст нам избавленья - Ни бог, ни царь и ни герой, Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой. 11 Круглые часы за стеной, у Павла Федоровича, пробили одиннадцать, время они отбивали хрипло, с придыханием, точно им тяжко отсчитывать канувшие в вечность события. Петя давно спит на сундуке, мерное его дыхание не нарушает сгущающейся тишины. Вера Васильевна тоже лежит в постели, хотя долго не засыпает. Славушка сидит на диване и не раздевается. - Ты скоро ляжешь? - спрашивает Вера Васильевна. - Лягу, - недружелюбно отвечает Славушка и сердито смотрит на меркнущую коптилку. В чайном блюдце зеленое конопляное масло, в масле плавает скрученный из ваты фитилек, масло выгорело, фитилек потрескивает, коптит, разгорается, пытается бороться с окружающим мраком, - тени мечутся по стенам, - и опять угасает, темнота становится спокойной, властной, беспросветной. При таком свете нельзя читать, этот конопляный свет нельзя даже назвать светом, это только намек на то, что люди называют светом. - Тебе свет не нужен? - строго спрашивает Славушка. - Гаси, гаси, пожалуйста, - торопливо отвечает мама. - Давно пора. Задремала Вера Васильевна, должно быть. Славушка подошел тихонько к окну, рамы прикрыты неплотно, растворил, сел на подоконник. За окном все тонуло в полном мраке, везде черным-черно, и все же Славушка видел все. Перекинул ноги через подоконник, прикрыл за собой рамы, тонкие, чуть поблескивающие стекла отгородили его от привычного домашнего мира, и вот он сам точно поплыл в ночном море майской безлунной ночи. Все здесь, в этом ночном палисаднике, знакомо, все известно наизусть, и все казалось необычным, сказочным, удивительным. Вершины кленов тонули в глубине неба, голубоватые звезды, точно капли росы, тускло поблескивали на широких разлапистых листьях. Черная тень летучей мыши тревожно металась из стороны в сторону, стараясь залететь под крышу смутно белеющего дома. Прожужжал в темноте жук, точно чья-то невидимая рука тронула струну контрабаса. Где-то вдалеке лаяла собака, но и ее протяжный лай казался звуком таинственной майской ночи. Все спит. Славушка один, и можно с полной свободой отдаваться неясным и честолюбивым мечтам... Какой мальчик, начитавшись исторических романов, не мечтает покорить мир? Сегодня Степан Кузьмич, выйдя под вечер из исполкома, стоял на пороге, ждал, когда приведут лошадь, увидел Славушку, подозвал. - Готовишь доклад? - поинтересовался он и смерил его испытующим взглядом. - Вот смотрю на тебя, смотрю, и думаю: кем же ты все-таки думаешь быть? И Славушка ответил честно и прямо: - Наполеоном. - Чего-чего? - Быстров даже шагнул на него. - Да ты знаешь, кто был Наполеон? Поработитель народов! - Добрым Наполеоном. Что за путаница в голове у мальчишки! - Человек, подчиняющий себе других людей, не может быть добрым... Тем временем сторож исполкома Григорий подвел лошадь, Быстров привычно вскочил в седло, но тут же натянул поводья и наклонился к мальчику. - У тебя, брат, полная неразбериха в мозгах, - не без досады принялся он втолковывать Славушке. - Читаешь много, да не то, что надо. Все романы на уме!.. Знаешь, кем надо быть? Ну, не быть, а хоть чуток походить... - Он еще туже натянул поводья, сдерживая пляшущую Маруську. - На Ленина, брат, вот на кого нужно держать равнение! Как бы это тебе объяснить... Все эти герои, всякие там императоры и завоеватели, даже самые выдающиеся, все они, по сути, обманщики. Обманщики человечества. Не они служат народу, а заставляют народы служить себе. А тот, кто добивается власти для самого себе, тот враг людей. А у нас власть принадлежит рабочим, и доверят они ее лишь тому, кто борется за справедливость... Быстров понимал - с седла лекций не читают, не мог он, сидя верхом на лошади, объяснить все, как надо, но и уехать не мог, не победив в Славушке Наполеона. - А Ленин не император, не президент, а вождь рабочего класса. Таких еще не было в истории. Он не стремится всех себе подчинить, он народ побуждает, он только направление нам кажет... Как бы это тебе объяснить? Знаешь, что такое аккумулятор? Видел? Вот Ленин и есть как бы аккумулятор нашей энергии... Быстрову ужасно хотелось разъяснить Славушке свое понимание Ленина, и не удавалось, не находилось нужных слов. Он вдруг рассердился на самого себя, ослабил с досады поводья, Маруська разом рванула и понесла его прочь. Но даже такие путаные разговоры не проходили для Славушки бесследно. Он еще не понимал почему, но Ленин и справедливость - это было что-то одно. Славушка брел в ночи, вглядываясь в бездонное небо, высоко вверху светились тысячи звезд, ноги его тонули в мокрой траве, он шел между брызгающихся росою темных кустов, и обо всем на свете думалось как-то уже иначе, чем накануне. Где-то вдалеке звякают в поле бубенчики. Пасутся лошади. "Длинь-длинь..." Лениво, не спеша. Впереди еще целая ночь. Поблизости, за стеной соседского хлева, вздыхает и жамкает корова. Всю ночь будет жевать и пережевывать свою жвачку. Лает собака... Славушка спускается к реке. Темно, и непонятно, откуда высвечивается таинственное голубое сияние. Вода в речке прыгает по камням, играет камешками. Щелкают камешки друг о друга. Плещет вода. Бежит река... Речку зовут Озерна, стоит на реке Успенское, в этом-то Успенском на Озерне и стряхивает с себя юный коммунист Славушка Ознобишин прах мещанской романтики. 12 Возле сторожки прыгали кролики, то копошились в траве, то ныряли под крыльцо; трое мальчиков-погодков, одинаково курносых и одинаково босых, смотрели на них не отрываясь, серебристо-серые зверьки отсвечивали небесной голубизной. - Погрызут они... - глубокомысленно заметил один из мальчиков, но так и не договорил... - Интересно, что с ними делать? - Исть, - объяснил другой. - Не исть, а есть, - поправил третий. - Ну, исть, - согласился первый. - Все одно. - Их кошки здорово жруть, - пояснил второй. - С голодухи и люди сожрут, не то что кошки, - сказал третий. - А я чегой-то брезгаю, - возразил второй... Кролики равнодушно посматривали на мальчиков блестящими красными глазками, им невдомек, что их скоро сожрут. Из волисполкома выбежал Славушка, в руке у него бумажка. Все утро приходится бегать. Не успел Дмитрий Фомич разослать по деревням повестки, как приблизилось тринадцатое число. Степан Кузьмич велел собираться в школе. Конечно, не во второй ступени - туда Иван Фомич не пустит, обороняет свой помещичий дом, как крепость, пойдет даже на ссору, - а в первой ступени. Но и в первую ступень не пускают. Евгений Денисович согласился сперва, а потом на попятный: "Вы там разнесете все". Приходится бегать между исполкомом и школой, от Быстрова к Звереву, пока Быстров не написал: "Предлагаю не чинить препятствий коммунистическому движению молодежи и выдать ключ". Перед таким предписанием Евгений Денисович не устоит. Славушка пробежал мимо мальчиков, махнул на бегу рукой и вдруг сообразил, задержался. - Вы куда? - На конхеренцию. - Не конхеренция, а конференция. - Ну, конхференцию. - А чего здесь? - На кролей смотрим... Тут мировое коммунистическое движение, а они на кролей... Славушка беспомощно оглянулся. Вдалеке у своей избы переминается Колька Орехов. Славушка помахал рукой - давай, давай! Колька не спеша подошел. - Чего? - Что ж не идешь? - Мать лается, грит, все одно никуда не пущу, позапишут вас и угонят на войну. Великолепно бы записаться и уйти на войну, но, увы, не так-то это легко. - Какая там война! Не валяй дурака... Со стороны Поповки подходит Саплин. Впервые он появился в исполкоме два дня назад, подошел прямо к председателю, но тот направил к Ознобишину: "Он у нас организатор по молодежи". Саплину лет шестнадцать, а то и все семнадцать, у него от черных, как у индейца, прямых волос черноватый отсвет на лице. - Чего это молодежь собирают в воскресенье? - Хотим создать союз молодых коммунистов. - Для чего? - Как для чего? Революция продолжается. Бороться. Помогать. Отстаивать... Саплин подумал, прежде чем спросить дальше: - Чего отстаивать? - Интересы молодежи. Свои интересы. - А кому помогать? - Взрослым. Не всем, конечно, а большевикам. - А как бороться? - Ну, это по-разному. В зависимости от условий. - Славушка решил сам порасспросить незнакомца: - Ты откуда? - Мы-то? Из Критова. - А ты чей? - Ничей. Саплины мы. Я один, с матерью. То у одних живу, то у других. В батраках. Славушка чуть не подпрыгнул от восторга. Батрак! Как раз то, что нужно. Вот она, диктатура пролетариата в деревне, сама сюда пришла, чтоб взять власть в свои руки. - Плохо? - Сердце Славушки преисполнено сочувствия к угнетенному брату. - Очень они тебя эксплуатируют? - Чего? - Саплин гордо взглянул на собеседника. - Так я им и дался! Теперь по закону: отработал - заплати, а нет, зажимаешь, так сразу в сельсовет... Он совсем не выглядит ни обиженным, ни несчастным, этот Саплин. - А как тебя зовут? - Славушка решил познакомиться с ним поближе. - Да так... Неважно. Почему-то он не хотел себя назвать. - То есть как так неважно? Все равно внесем в списки! - Поп посмеялся, Кирюхой назвал. Не очень-то. Правда? - Что ты! Объединимся, создадим организацию, выберем комитет... - Какой комитет? - Молодежи. - А для чего? - Я же говорил: помогать, отстаивать... Саплин наморщил лоб, прищурился, в голове его не прекращалась какая-то работа мысли. - На окладе, значит, там будут? - На каком окладе? - Работать же кто-то будет? Вопрос об окладе меньше всего тревожил Славушку, он о таких вопросах не думал, а Саплин все переводил на практические рельсы. - Я бы пошел, - сказал он, опять о чем-то подумав. - В комитет. Только мне без оклада нельзя, на свое хозяйство мы с маткой не проживем. А на оклад пошел бы. Надоело в батраках. Ты грамотный? - неожиданно спросил он Славушку. Грамотный! Славушка даже пожалел Саплина: он перечитал миллион книг! - Разумеется, грамотный, - сказал Славушка. - Как бы иначе я мог... - А я не шибко, - признался Саплин. - Вот председателем могу быть. А тебя бы в секретари. Славушка растерялся. - Кому и что - решат выборы, в воскресенье приходи пораньше, скажу о тебе Быстрову. Позже, вечером, он рассказал Быстрову о батраке из Критова. - Смотри сам, - небрежно ответил Степан Кузьмич. - Подбери в комитет парней пять. Потверже и посмышленей. Сейчас Саплин прямым путем шагал к власти. Сегодня он в сапогах, сапоги велики, рыжие, трепаные, старые-престарые, но все-таки сапоги. Славушка готов поручиться, что всю дорогу Саплин шел босиком и вырядился только перед Поповкой. Саплин всех обошел, со всеми поздоровался за руку. - Состоится? - Обязательно. Саплин кивнул на кроликов. - Чьи? - Григория. Григорий - сторож волисполкома, бобыль, с деревянной ногой-култышкой. Саплин сверкнул глазами. - Отобрать бы! Славушке показалось - Саплин мысленно пересчитывает кроликов. Он и на ребят кивнул, как на кроликов. - Это всего народу-то? - Что ты! Собираемся в школе. Из Журавца подойдут, отсюда кой-кто... Саплин с хитрецой посмотрел на Славушку. - Не боишься? - Кого? - Мало ли! Переменится власть... - А мы для того и собираемся, чтоб не переменилась... Ребят у школы, как на большой перемене, всех возрастов, и женихи, и приготовишки, в сельсоветах разно поняли приказ волисполкома, из одних деревень прислали великовозрастных юнцов, из других - ребятишек. Попробуй поговори с ними на одном языке. Да и с одним человеком нельзя разговаривать одинаково. Вот, например, Евгений Денисович. Славушка принес записку Быстрова. Письменное предписание. Но от себя Славушка смягчил приказ: - Степан Кузьмич сказал, что сам придет проводить собрание... - Ну, это совсем другое дело, - процедил Евгений Денисович и выдал ключ. - Только смотри... смотрите... - поправился он. - Потом подмести и не курить... Наконец-то они в классе! - Садитесь! - выкрикивает Славушка то самое слово, с какого начинаются занятия. - Товарищи! Участники конференции рассаживаются за партами, как на уроке. Славушка садится за учительский столик. Рядом бесцеремонно усаживается Саплин. Славушка скосил глаза: кто его приглашал? Надо, однако, начинать. Славушка копирует собрание, свидетелем которого был на днях в исполкоме. - Товарищи, нам надо выбрать президиум... - Все молчат. - Товарищи, какие кандидаты... - Все молчат. - Трех человек, возражений нет? - Молчат. - По одному от трех сел - Успенского, Корсунского я Критова... - Молчат. - Называйте... - Молчат. "Ну и черт с вами, - думает Славушка, - не хотите, сам себя назову..." Больше он никого не знает, все здесь впервые. - Ну от Успенского, допустим, я. От Критова... - Саплин единственный из Критова, кого знает Славушка. - От Критова, скажем, товарищ Саплин. Он Корсунского... Кто здесь от Корсунского? Встаньте! - Встают как на уроке. Четверо. Двое совсем дети, у третьего очень уж растерянный вид, а четвертый ладный парень, хоть сейчас на фронт. - Как твоя фамилия? - Сосняков. - И от Корсунского - Сосняков. Кто не согласен, прошу поднять руки... Сосняков без тени смущения выходит из-за парты, и только тут Славушка замечает, что Сосняков слегка волочит правую ногу. Славушка жалеет, что предложил его кандидатуру, если придется идти в бой, он не сможет, но ничего не поделаешь... - А кого председателем? - неуверенно спрашивает Славушка. - Тебя, тебя, - великодушно говорит Саплин. - Кого еще! - Итак, товарищи, - уже более твердым, председательским голосом объявляет Славушка, - собрание коммунистической молодежи Успенской волости считаю открытым. - А почему коммунистической? - неожиданно перебивает Сосняков. - Почему так сразу коммунистической? - А какой же? - говорит Славушка. - Какой же, если не коммунистической? - Много на себя берешь, - ворчливо констатирует Сосняков. - Мы это еще обсудим. - Вот именно, обсудим, - упрямо говорит Славушка. - А теперь ближе к делу. Повестка дня: задачи молодежи и текущий момент. Он окидывает свою аудиторию испытующим взором и вот уже расхаживает перед аудиторией, выступает совсем как Иван Фомич перед учениками. Бросается, как в воду: - Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма... Но тут кто-то взбегает по ступенькам крыльца, - кому еще мы понадобились? - дверь распахивается, и входит Быстров. - Здравствуйте, товарищи. Ну как? - спрашивает он. - Обсуждаете? Позвольте приветствовать вас от имени волисполкома и волостного комитета эркапебе... Все хлопают весело и непринужденно, не по приказу, а от души. Что за власть над душами у Быстрова! - Товарищ Ознобишин, попрошу слова... Товарищ Ознобишин предоставляет слово, и один из тысячи Степанов Кузьмичей пересказывает ребятам доклад Ленина на съезде партии, которому не минуло еще двух месяцев. Поднимает детей к вершинам политической мысли, хотя и сам еще не достиг ее высоты... Строение Красной Армии. Рабочее управление промышленностью. Продовольственный вопрос. Образование комитетов бедноты. Гражданская война с кулаками... Кружит вокруг да около. Все, что перечисляет он, это, конечно, главное, но и неглавное. Никак ему не удается ухватить стержневую ленинскую мысль, которая надолго, очень надолго определит стратегию Коммунистической партии. Месяцем позже прочтет ленинскую речь Славушка и тоже не поймет, поймет позже... "...я оглядывался на прошлое только с точки зрения того, что понадобится завтра или послезавтра для нашей политики. Главный урок - быть чрезвычайно осторожным в нашем отношении к среднему крестьянству и к мелкой буржуазии. Этого требует опыт прошлого, это пережито на примере Бреста. От нас потребуется частая перемена линии поведения, что для поверхностного наблюдателя может показаться странным и непонятным. "Как это, - скажет он, - вчера мы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский объявляет, что левые эсеры и меньшевики будут поставлены к стене. Какое противоречие!.." Да, противоречие. Но противоречиво поведение самой мелкобуржуазной демократии, которая не знает, где ей сесть, пробует усесться между двух стульев, перескакивает с одного на другой и падает то направо, то налево. Мы переменили по отношению к ней свою тактику, и всякий раз, когда она поворачивается к нам, мы говорим ей: "Милости просим". Мы нисколько не хотим экспроприировать среднее крестьянство, мы вовсе не желаем употреблять насилие по отношению к мелкобуржуазной демократии. Мы ей говорим: "Вы несерьезный враг. Наш враг - буржуазия. Но если вы выступаете вместе с ней, тогда мы принуждены применить и к вам меры пролетарской диктатуры". Поймет позже, а сейчас мальчик всматривается в Быстрова и слушает, слушает... Странное у Степана Кузьмича лицо. Иногда оно кажется высеченным из камня, иногда расплывчато, как туман, глаза то голубые, то железные, его можно любить или ненавидеть, но безразлично относиться к нему нельзя. Такова, вероятно, и революция. К ней нельзя безразлично... - А теперь рассказывайте, - заканчивает Быстров. - Что думаете делать. Вот хоть ты! - Пальцем тычет в паренька, который согласно кивал ему во время выступления. - Вернешься вот ты с этого собрания, с чего начнешь? Паренек поднимается, должно быть, он ровесник Славушке, хоть и повыше ростом, и пошире в плечах, но детскости в нем больше, чем в товарище Ознобишине. - Мы насчет карандашей. Бумаги для рисования и карандашей. Простые есть, а рисовальных нет... - Откуда ты? - Из Козловки. - Варвары Павловны наказ? - догадывается Степан Кузьмич и объясняет, чтоб поняли другие: - Такая уж там учительница, обучает искусствам. Баронесса! - Но не насмешливо, даже ласково. Испытующе смотрит на паренька: - А хлеба у вас в Козловке много припрятано? Испуганные глаза убегают. - Я же говорил: хлеб и кулаки. Кто понял? - А вы приезжайте к нам в Критово, - дерзко вдруг говорит Саплин. - Покажем. - Как твоя фамилия? - Саплин. - Ах, это ты и есть Саплин? Слышал! Что ж, приедем. - Побоитесь, - еще более дерзко говорит Саплин. - Не тебя ли? - Быстров усмехается. - Далеко пойдешь! Саплин порывается сказать еще что-то, Славушка перебивает его на полуслове: - Степан Кузьмич, послушайте лучше Соснякова. Он чего-то против. - Против чего? - Против коммунизма. - Покажи, покажи мне его, где этот смельчак прячется? - А он не прячется, он перед вами. Сосняков кривит губы, пожимает плечами, идет к карте, где сидел вначале, роется в своей торбе, вытягивает тетрадь в синей обложке и возвращается к столу. - Ты что - хромой? Если он против коммунизма, можно его не щадить. - Не хромее вас! Я не против коммунизма. Только неправильно называть всех подряд коммунистической молодежью. Не согласны мы... Саплин не усидел, вмешался: - Ты от себя говори, а не от всех. - А я не от себя говорю. Тут и Ознобишин не удержался: - А от кого же? - От бедняков Корсунского и Рагозина. - Сосняков с неприязнью взглянул на Славушку. - А вот от кого ты... - Не договорил, раскрутил тетрадку. - Нельзя всех стричь под одну гребенку. Вот этот, например... - Указал на своего односельчанина, того самого растерянного парня, который показался Славушке Иванушкой-дурачком. - Толька Жильцов. Его отец каждое лето по три работника держит. Какой ему коммунизм?! Разослали бумажку, прислать представителей... Вот сельсовет и прислал: меня от бедняков, а его от кулаков. Объединять молодежь надо по классовому признаку... - Он опять с подозрением взглянул на Ознобишина. - Сам-то ты от кого? Уж больно чистенький... - От волкомпарта, вот от кого, - вмешался Быстров. - Выполняет поручение волкомпарта. - Вот я вам сейчас и зачту, - продолжал Сосняков, раскрыв тетрадь, не обращая внимания на Быстрова. - Я составил список. У нас в Корсунском и Рагозине двести восемьдесят три хозяйства. Шестьдесят восемь бедняцких, безлошадных, тридцать семь кулацких, которые держат батраков, а остальные и туда и сюда. Так кому же идти в коммунизм? И тем, кто без лошадей, и тем, у кого батраки? Как бы те, с конями, не обогнали безлошадных! Быстров сам из Рагозина, что-то не примечал там Соснякова, должно быть, мал был, крутился под ногами, а вот вырос и дело говорит, вот кого в командиры, но и Ознобишина жаль, один позлей, другой поначитанней, этот только вынырнул, а Славушка - находка Быстрова, поставили парня на пост и пусть стоит, но и Сосняковым нельзя пренебречь. - Что же ты предлагаешь? - Выбрать по деревням комитеты бедноты из молодежи. - Загнул! Мы скоро все комбеды ликвидируем. Укрепим Советскую власть и ликвидируем... Сосняков, кажется, и Быстрова взял под подозрение, но на молодежных комбедах не настаивал, только добавил, что к учителям тоже следует присмотреться, не все идут в ногу, есть такие, что шаг вперед, а два в сторону. "В чем-то Сосняков прав, - думал Быстров, - тону я в повседневных делах, те же комбеды, тяжбы из-за земли, продразверстка, дезертиры, ребята здесь тоже на первый взгляд симпатичные, а ведь подастся кто-нибудь в дезертиры..." Высказывались и о карандашах, и о дезертирах, и Быстров даже Иванушку-дурачка вызвал на разговор. - Ты Жильцова Василия Созонтыча сын? Много вам земли нарезали в этом году? Работников-то собираетесь брать? - Сколько всем, столько и нам. Ныне работники знаете почем? Папаня теперь на мне ездит... Резолюцию составляли сообща, перечислили все задачи Советской власти, выполнить - и наступит коммунизм. - Теперь записывай, - подсказал Быстров. - Желающих вступить в Союз коммунистической молодежи. Славушка повторил с подъемом: - Кто желает вступить в Союз коммунистической молодежи? Тут-то и осечка, смельчаков не шибко много, да еще Сосняков с пристрастием допрашивал каждого: кто твой отец, сколько коров да лошадей и какой у семьи достаток... Записалось всего восемь человек, даже до десятка не дотянули. Славушка еще раз пересчитал фамилии, вздохнул, - надеялся, что от охотников отбою не будет, - и посмотрел на Быстрова: что дальше? - По домам, - сказал тот. - Отпускай всех по домам, а кто записался, пусть останется. Лиха беда начало. Москва тоже не сразу построилась. Год-два - все придут к нам... Сказал, надо выбрать комитет. Выбрали Ознобишина, Соснякова, Саплина, Терешкина, великовозрастного парня, тоже ученика Успенской школы, и Елфимова из Семичастной - деревни, расположенной в полуверсте от Успенского. Выбрали председателя волкома. - Волкомпарт рекомендует товарища Ознобишина... Саплина назначили инспектором по охране труда. - Сам батрак, - предложил Быстров. - Знает, что к чему. Соснякову поручили заведовать культурой. Вышли из школы скопом, торопились в исполком. Быстров обещал выдать всем по мандату. - Чтоб были по всей форме! 13 Прасковью Егоровну поразил второй удар. Утром Нюрка пришла помочь одеться, а старуха ни ногой, ни рукой. - М-мы, м-мы... Лупит глаза, истолкла бы Нюрку глазами, а ни ударить, ни толкнуть... Старуха лежала на кровати и беззвучно плакала. Нюрка из себя выходила, до того старалась угодить, не хозяйке, хозяину, - подмывала, переодевала, стирала, родную мать так не ублажают, как она обихаживала... Эх, если бы стала старуха свекровью! Что бы делал Павел Федорович без Нюрки, запаршивела бы мать, сгнила, уж так старалась Нюрка, так старалась, но не помогло ей ее старанье, двух месяцев не прошло, как Павел Федорович велел ей уходить со двора. Два дня Нюрка обливалась слезами, потом ночью, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощалась, исчезла. Вечером собрала еще ужин, а завтрак подавала уже Надежда. Вскоре Успенское покинули пленные. Шел дождь, все нахохлившись сидели по своим клетушкам, когда к дому подскакал Митька Еремеев, волостной военный комиссар, свалился с седла, привязал коня к забору и побежал искать Павла Федоровича. Тот в сарае перетягивал на дрожках клеенку. - Гражданин Астахов, где ваши пленные? - Известно где, один в поле, другой чинит шлею. - Потрудитесь обеспечить незамедлительную явку в военкомат. Еремеев серьезен до суровости. Павел Федорович даже струхнул: время суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо. Однако своя рубашка ближе, отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев. Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали. Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул вещевой мешок, сложил пожитки, смену белья, пуговицы, катушку, иголку, попросил и получил флягу меда, детям подарок из России, то улыбался, то озабоченно вздыхал и все поглаживал Петю по голове; зато Франц вдруг загрустил, дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену, в свою прекрасную Вену, где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что в России остается его сердце. Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в которой вода смешалась с его слезами. Они посидели на бережку у камней. - О мой прекрасный Вятшеслаф Николаевитш, на все есть свой порядок, чего я желаю и вашему многострадальному государству... - Франц даже всхлипнул. - Неужели мы с вами никогда не увидимся?! - Почему же? - утешил его Славушка. - Революция произойдет во всем мире, мы будем ездить друг к другу... - О! - только и сказал Франц. Они помолчали, один думал о своем конфекционе, другой - о мировой революции. Не хватает рабочих рук, на Веру Васильевну Павел Федорович не покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю. Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку. - Ты не съездишь в ночное? - спрашивает он. - Пожалуйста... Павел Федорович воображает, что пробудил в Славушке совесть, принудил пасти лошадей, что ж, Славушка и в самом деле будет пасти, но есть у него дело поважнее, разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить ребят, у кого спрятан хлеб. Москва голодает, нужно помочь исполкому найти хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба. 14 Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее. Спросит Надежду: - Накормлена? И ладно, и все в порядке. А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать. Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях. Она пошевелила рукой, замычала. Павел Федорович похлопал мать по плечу. - Все в свое время, мамаша. В обед собрался из дому. - Покорми, - наказал он Надежде. - И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему. В сенях покричал Славушке: - Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?.. - Чего? - Никуда не уходи, понадобишься. - Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как мужчина мужчину. Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время. - Чего это ты месишь? - Пирог. - Какой пирог? - Хозяин велел. С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир? Вот оно... Вот она! Нечто бело-розовое... Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней. - Давай, давай, - на ходу говорит мальчику. Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй... Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне. Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство. Павел Федорович виновато улыбается. - Простите, мамаша... Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название - "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени. - Благословите, мамаша. Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть. - Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник... Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица. - Свинья вы, мамаша... Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит. - Идем! Это и невесте и Славушке. Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов. - Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь. Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе. Дьячок Беневоленский раздувает кадило. - Давай, давай, - торопит жених. Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги. - Держите! Славушка, оказывается, шафер! - Во имя отца и сына... - скороговоркой произносит отец Михаил. - Набегут бабы, не оберешься шума... И святаго духа... Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами! Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны. Смешной обряд... Венчались как воровали. Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику. - Распишитесь свидетелем... Перо рвет бумагу. - Поаккуратней! Павел Федорович сует дьячку деньги. - С законным браком, - поздравляет отец Михаил. - А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем... - Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен. Беневоленский наклоняется к Славушке: - Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет... На кухне накрывают стол. - Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять - Славушке: - Позови мать. Вера Васильевна улыбается сыну. - Поженились? - Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше. - А оно и так не наше. - Тебя зовут... Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты. А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож. - Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек... Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам. - Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. - Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила! 15 Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов. Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить. Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод..." Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал. - Степан Кузьмич... Рад! Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался. А Быстров пытливо взглянул на Славушку: - Все читаешь? Много проводишь здесь времени? - Да не так чтобы... Андриевскому: - Вы этого паренька оставьте! В глазах Андриевского мелькнула усмешка. - Как вас понимать? - А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги... Он посмотрел на книги. - Об чем это? - Разное. Стихи, - ответил Славушка. - Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят? Андриевский повел головой в сторону мальчика. - Его собственный выбор. - Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно? - А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать. - Ох ты!.. Но сказал это Быстров даже одобрительно. - Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам. - У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов. Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил: - Какие же это у вас на него виды? - Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. - Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал. - Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети? Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского. - Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете? - При чем тут церковь? - При том. Евангелие слушали? - Предположим. Даже читал. - Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина? - Смотря какая! - А двух истин не бывает. - Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда. - Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое. - И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков? - Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей. - Это не плеоназм? - Чего? - То же самое, повторенное иными словами. - Ну и пусть... Как вы сказали? - Плеоназм. Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, - например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского. И тот испугался! В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров. - Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский. - Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте? - Читал. - Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним. Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском. - Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка. - А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут, брат, стратегия. Славушка насупился. - Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский. Быстров сверкнул глазами. - А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика - выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им с нами не совладать. Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в рассуждения о войне. - Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался приветствовать деникинцев. - Что это? - Выписки. Из сочинений писателя Мережковского. - А он кто? - Черносотенец. - Так для чего ж эти выписки? - Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего... Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть, сейчас умнее сделать вид, что поверил. Быстров сел за стол, нацарапал несколько слов - "лошади хлеб продукты гужповинность доносы", знаки препинания он второпях не расставил, похлопал ладонью по листку. - Завтра к утру написать и принести в исполком. - Я не успею... - А не успеете, отправлю завтра в Чеку... - Напрасно, - сказал Андриевский, от волнения грассируя особенно сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю... - То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний! Андриевскому вообще не хочется писать, а Быстров требует, да еще с огоньком... Славушка не участвует в разговоре, но внутренне он на стороне Быстрова. Жизнь здорово потерла, но не очень-то отшлифовала этого поваренка из имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего изготовления он вряд ли потрафит вкусу таких, как Андриевский, но они вынуждены не только есть, но и похваливать! Быстров знает свои возможности и не берется за то, с чем не справится, но зато с удивительной настойчивостью умеет принудить выполнять свои указания. Воззвание к населению, нацарапанное самим Быстровым, получится курам на смех, он знает это и вот заставляет врага, - конечно, врага! - написать воззвание, и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову... Вот у кого учиться напору и воле! - Может быть, вы объясните поподробнее, что написать? - спрашивает Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди привыкли к угрозам, лучше объяснить, что помогать деникинцам им просто невыгодно. - А мне это вовсе не кажется, им действительно невыгодно помогать деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните. - Хорошо. Ведь это же против себя, против себя, - Славушка отлично понимает, - а ведь соглашается... Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не верят, а выполняют приказ! - Только вы там не очень распространяйтесь, - сказал Быстров. - Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать. Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает... И вдруг с Андриевским происходит метаморфоза, чем-то он неуловимо меняется. - Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич? - Валяйте! Андриевский садится, откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный. Солнце переместилось к юго-западу, золотистые блики исчезли со шкафов, корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком. - В чем смысл революции? Быстров озадачен. На митинге он нашелся бы, а так, с глазу на глаз, наедине с человеком, который никогда с тобой не согласится... Правда, в чем смысл революции? Крестьянам - землю. Рабочим - фабрики и заводы. А таким, как Андриевский? Постановка любительских спектаклей... Но конечный смысл революции Быстрову ясен. - Счастье. - А что такое счастье? Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг: - Борьба! - Допустим, хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы действительно находите счастье в борьбе... Но вот ваши дети... У вас, кажется, есть дети? - Да, от первой жены. - Быстрову не нравится вопрос. - Мальчик и девочка. - А как представляете вы счастье своих детей? - Ну как... Чтоб все у них было. Чтоб хорошо учились... - В голосе Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно. - Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба? - А разве овладение знаниями - не борьба? - Борьба с таблицей умножения? Андриевский ставит Быстрова в тупик, разговор-то ведь не на людях, требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу. - Серьезно, Степан Кузьмич, какой борьбы желаете вы своим детям? - продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах. - Никаких благ не получишь без борьбы! - Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям. - Даровое счастье плохо ценится. - Даже у животных родители заботятся о детенышах, не бросают их в самостоятельную борьбу за существование. Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку. - В какой борьбе может участвовать, например, Славушка? - В классовой! - восклицает он. - В классовой! Мальчик молчит. Революционеру свойственна скромность. Быстров не нуждается в его поддержке. Но он всей душой с Быстровым. В какой борьбе он может участвовать? В классовой! В би