о Глории. Только поздней осенью, почти через год, пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не мучай себя, не ищи меня. Глория". Уже через неделю Рушан был в Норильске, прочесал весь город, поднял на ноги милицию, но следов жены не обнаружил. Может, она попросила кого телеграфировать с края света? Скорее всего, так оно и было, не иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск в те годы был невелик... Прошло два года... Увяли цветы в горшках -- запоздалое увлечение Глории, и некогда счастливый дом, свидетель радостного смеха и веселых застолий, словно онемел, тягостная тишина затаилась за закрытыми дверями. Изредка, раз в полгода, но всю ночь, в квартире Рушана негромко звучала музыка: Гайдн, Вивальди, Стравинский, Барток -- любимые композиторы Глории. И только работа, нуждавшаяся в нем, да проникшее в кровь чувство ответственности за нее поддерживали в Рушане интерес к жизни и связь с внешним миром. Разговоров о повышении Дасаева уже никто не вел, говорили -- сломался мужик. Да и новый объект -- завод бытовой химии -- не требовал такого напряжения, как строительство самого комбината, к тому же Рушан был теперь уже тертым строителем, как любил говорить их начальник. Но однажды он почувствовал, как тяжело, душно ему в этом городе, где все напоминало о жене, а жить в ее квартире становилось с каждым днем мучительнее. По-прежнему он вздрагивал от каждого случайного звонка, редко выходил из дома по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но вестей от Глории не было. Он понимал, нужно что-то делать, но с ее уходом у него словно отняли силы и парализовали волю. Как-то вечером Рушан, как в старые времена, задержался на работе и, возвращаясь домой, сошел на остановке возле "Жемчужины" -- холодильник дома был пуст, и он решил зайти куда-нибудь поужинать. В кафе он не был, наверное, года четыре, хотя постоянно слышал, как молодые строители упоминали "Жемчужину" в своих разговорах. Прежние официанты сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и в нем, начавшем седеть мужчине, нелегко было признать Рушана Дасаева, завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь почти каждый вечер с красавицей женой, в шумной грузинской компании. С первых же минут Рушан понял, что время не пощадило и кафе. Раньше "Жемчужина", как и задумала ее Глория, была вечерним кафе, местом праздничным. Официанты приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные, приводили зал в порядок, освежали шлангом полы, наводили кругом блеск, ставили на столики цветы, и в семь кафе гостеприимно принимало первых посетителей. Теперь кафе открывалось с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на заводе, так что к вечеру -- при заркентской жаре -- выглядели, как выжатый лимон. Зачастую дневной план к этому времени был уже выполнен, и клиент вечерний оказывался как бы ни к чему и мало интересовал их. "Жемчужина" перенесла и стихию ремонта: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела непонятной коричневой краской, освещение, задуманное как интересное архитектурное решение, исчезло -- наверное, во время кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода, вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком на разлив. Стол, за которым обычно собиралась их компания, оказался свободен, и Рушан, заняв свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много -- кафе, при всех издержках, пользовалось большой популярностью. И вдруг Рушан увидел то, что наверняка порадовало бы Глорию, а может, она так все и представляла через время. Медь -- красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, -- радовала глаз, жила какой-то новой жизнью. Высокая, литая ограда из тяжелой красной меди, выполненная с традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где зеленоватым налетом и от этого здорово выиграла, словно успела побывать и запылиться в далеком прошлом, и теперь ненавязчиво, но настойчиво бросалась в глаза. А раньше Рушан не замечал это прекрасное литье, узоры, навевавшие мысль о Востоке, времени, старине... Преобразилась и медь, которой каждодневно касались сотни рук: стойки у баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые ручки дверей теперь сияли отполированным золотом. Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная через мощные усилители, оглушала даже в таком огромном и свободном пространстве, как "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный взлет музыки. Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что не было принято в их время. Купюры немалого достоинства, не таясь и даже с вызывающим шиком, передавались в оркестр, и на весь зал разносилось: "Для нашего дорогого друга Ахмета исполняется..." -- какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко. Оркестр, щедро финансируемый неизвестным Ахметом, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно отплясывала молодежь. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние возникало вокруг, -- так они отшлифовались сотнями танцующих ног, цветы Глории. Вскоре ему за стол подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения девушки. Рушану показалось, что он даже видел ее где-то на стройке. Гостеприимство, общительность -- та прекрасная черта характера, которую если и не имел, то непременно приобретешь на Востоке, и через пять минут Рушан уже поднимал бокал за здоровье именинницы. Прозвучал какой-то очередной, особенно изысканный музыкальный заказ Ахмета, и молодые люди сорвались из-за стола. Напротив него осталась сидеть невзрачная девушка, всем видом выказывавшая желание потанцевать, и Рушану ничего не оставалось, как пригласить ее. Танцуя, Рушан невольно смотрел себе под ноги, и девушка спросила, не потерял ли он чего. -- Не кажется ли вам этот цветок странным? -спросил он. -- Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна, -- ответила партнерша, вглядевшись. -- А вы внимательнее посмотрите... -- Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы -- "Г" и "К". Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают, или эти буквы о чем-то говорят? -- спросила она тревожно. -- Вы так взволнованны... -- Нет, просто я тоже разглядел монограмму. Наверное, мастер о себе память оставил, долго не вытоптать, -- ответил Рушан, и ему захотелось домой. Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Рушан мысленно прощался с Заркентом -- он твердо решил вернуться в Ташкент, город своей молодости, где он начал постигать строительное мастерство, где у него было тогда немало друзей -- от балетмейстера до аптекаря... XXXXV Шло время, а от Глории не было никаких вестей. Временами Рушана охватывала страшная тоска по ней и он вновь лихорадочно пускался на ее поиски: писал письма, слал телеграммы, обзванивал знакомых. Он специально выписал журнал "Архитектура" и внимательно одолевал статью за статьей, надеясь: вдруг где-нибудь всплывет ее имя. Но все труды оказывались напрасными. А однажды, когда близился его первый отпуск после переезда в Ташкент, ему приснилось море, Гагры и прежние счастливые дни с Глорией. Весь день он вспоминал прекрасный сон, где Зураб Каргаретели настойчиво приглашал его приехать в Пицунду, посмотреть воплощенные в жизнь проекты, и, загадочно улыбаясь, обещал к тому же приятный сюрприз. Как утопающий хватается за соломинку, Рушан уцепился за идею, становившуюся навязчивой: а что, если это вещий сон, судьба? Хоть к гадалке беги... Промаявшись неделю, он решил ехать к морю: и отдохнуть не мешало, а главное, в нем поселилась надежда -- а вдруг... Прилетел он в Адлер утром. Несмотря на ранний час, здесь царило оживление. Загорелые, отдохнувшие курортники не без грусти покидали Черноморское побережье, а вновь прибывшие выделялись не только отсутствием морского загара, но, прежде всего, азартом, нетерпением -- скорее бы добраться к месту отдыха, к морю. Толпа таких нетерпеливых и внесла Дасаева в первый автобус, следующий в Гагры. Города в наши дни стремительно меняют облик, преображаясь до неузнаваемости, и только маленькие курортные городки, определившие свой стиль, свое лицо в давние-давние времена, не поддаются напору лет, разве что каждый новый жизненный период оставляет на них свои косметические следы: духаны начинают называть чайханами, чайханы -- закусочными, закусочные -- кафе, кафе -- барами, бары -- дискотеками, и так до бесконечности, а суть остается одна и та же... И может быть, прелесть этих городков именно в том, что, меняя косметику от сезона к сезону, они всегда остаются самими собой, храня старые тайны в тени кипарисов, в тишине гротов, на узких горных тропинках, на шумных галечных пляжах. Не стоит верить, если кто-то скажет, что море давно слизало ваши следы, а эхо разнесло по горам ваш счастливый смех, -- вернитесь, и вы поймете: все осталось точно таким, каким вы покинули его вчера, позавчера, много лет назад... Надо только вернуться! Рушану тоже все показалось прежним, хотя он не мог не заметить: появилось немало новых торговых точек -- лавок, лавочек, множество иных заведений, -- но они могли и исчезнуть так же незаметно, как возникли. Хотя забегаловки эти и выглядели привлекательно, подобающе известному курортному городу, но все же опытный глаз строителя без труда подмечал временный характер всех сооружений -- стоит подуть иному ветру, и от них не останется следа... Город, еще с той первой совместной поездки с Джумбером, Рушан знал хорошо, безошибочно ориентировался в его крутых улицах, потому и квартиру нашел быстро, и такую, какую хотел, недалеко от центрального парка, чтобы можно было отовсюду возвращаться домой пешком. Вечером, отдохнувший, успевший поплавать в море, он собрался пройтись по тем местам, где в первый приезд любил бывать с Глорией. Окидывая взглядом себя в зеркале, заметил, что в последний год седины заметно прибавилось, но эта мысль не огорчила его, он знал, что в этих краях ранняя седина не редкость. Седина рано и нещадно метит грузин, это словно дань за щедрость и открытость их души, за веселый нрав, жизнелюбие. Проходя мимо телеграфа, Рушан невольно остановился. Стоило отбить телеграмму в Тбилиси, и вскоре кто-нибудь из его друзей -- Джумбер, Тамаз или Роберт -- будет здесь, рядом с ним. Ему так хотелось увидеть их, посидеть, как некогда, за столом по-грузински и вспомнить молодость, Заркент, "Металлург". Но... словно неодолимая пропасть пролегла перед ним: что бы он сказал им о Глории? Увы, не удержал, не уберег, не отыскал, не защитил? Не было слов, и нет этому оправданий -- потерять такого человека! Рушан знал, что и для них Глория была больше, чем другом, -- она была частью их жизни, молодости, их талисманом. И какой сильной ни оказалась бы радость встречи с друзьями, не меньшей была бы и печаль, узнай они о судьбе его жены... Так и не войдя в здание телеграфа, он прошагал дальше. Некоторые летние кафе на воздухе, где они с Глорией проводили вечера в компании грузинских архитекторов, исчезли, а другие успели потускнеть, словно и не были прежде популярны, и Дасаев еще раз отметил, что у каждого времени -- свои места развлечений. В этот же вечер он понял, что и искать жену следует, если вдруг она вздумала бы отдыхать на море, в новых местах. И побежали чередой быстро тающие отпускные дни... Несколько раз он проходил мимо дома, где они с Глорией останавливались в первый раз. У калитки видел повзрослевших племянников Джумбера. Он помнил каждого из них по имени, но окликнуть не решался. Видел однажды и самого дядю Дато, по-прежнему стройного, с неизменной сигаретой в зубах. Дато Вахтангович, прежде чем сесть в машину, даже задержал на секунду взгляд на нем, но в Рушане теперь трудно было признать прежнего Дасаева, проводившего в этом доме медовый месяц с любимой молодой женой. Так и разошлись, не окликнув друг друга. В другой раз, вечером, возвращаясь поздно, Рушан вновь завернул к этому дому. Во дворе, ярко освещенном, как в памятные ему дни, шумело застолье, и ему даже почудился голос Джумбера. Не таясь, он близко подошел к воротам и хотел войти, если еще раз услышит его голос. В приоткрытую дверь хорошо просматривался двор, и он на всякий случай заглянул -- Джумбера за столом не было. Погода стояла на зависть, море не штормило, квартира попалась удобная, хозяева были гостеприимными, только дни таяли чересчур быстро, лишая его последних надежд. В какой-то вечер, ужиная в ресторане у моря, он обратил внимание, что в зале много свободных мест - непривычно для разгара сезона, на что официант заметил: "Большинство отдыхающих по вечерам уезжают развлекаться в Пицунду". "В Пицунду! Ну, конечно, она в Пицунде!" -- подумал взволнованно Рушан, и угасающая надежда вспыхнула вновь. На другой день, пораньше, он отправился в Пицунду. Поехал автобусом, чтобы спокойно разглядеть сказочные автобусные остановки Зураба Каргаретели, часть из которых он когда-то видел в работе, часть в проектах и рисунках. Двадцать четыре остановки насчитал Рушан, и ни одна не повторилась, радуя глаз и сердце фантазией. Среди буйной субтропической зелени у дороги яркие, волшебные персонажи из сказок, уберегавшие пассажиров от зноя и ненастья, поражали воображение даже тех, кто видел их уже не однажды. Работ было много, и вряд ли кому приходило в голову, что это труд одного человека, но Рушан знал и в душе гордился, что был знаком с человеком, который оставил такой яркий след на земле. К встрече с Пицундой Дасаев был готов. Для него, строителя, однажды уже увиденное в чертежах, проектах, обретало живые черты, это все равно, что показать композитору новую партитуру -- он услышит музыку и без оркестра. Гуляя по широкой набережной, он вспомнил, что именно здешнее пространственное решение поразило тогда Глорию: строители уберегли реликтовый лес, и он вплотную подступал к набережной и высоким корпусам. "Если она на море, то встречу я ее только здесь, в Пицунде", -- решил Рушан, оглядывая бронзовую скульптурную композицию на развилке набережной. Вечер вступал в свои права. Веселые, нарядные люди заполняли набережную, прогулочные дорожки в лесу, отовсюду слышалась музыка. Летних ресторанов, кафе, баров, дискотек, варьете в Пицунде оказалось так много, что Дасаев растерялся: куда пойти, где он может встретить Глорию? В иные заведения непросто и попасть -- нужно было выстоять очередь. Рушан вспомнил, что в проекте каждого из высотных корпусов, на крыше, на самой верхотуре, планировалось открытое, на воздухе, кафе, откуда хорошо обозревался морской простор и весь мыс Пицунды, и он, не раздумывая, завернул в подъезд ближайшей многоэтажки. Скоростной лифт быстро поднял его на шестнадцатый этаж, но и здесь ему пришлось стоять в очереди -- желающих попасть сюда было с избытком. Кафе оказалось огромным и без "архитектурных излишеств", проще уже некуда, как сказала бы Глория, но отдыхающих привлекала панорама, свежий морской воздух, да и места для танцев было в достатке, чем не могли похвалиться другие заведения. Отыскивая свободное место, Рушан понял, почувствовал, что Глории здесь нет и не могло быть, -- он знал ее вкусы. Эта мысль огорчила и обрадовала его одновременно -- по крайней мере, из поля поиска выпадали крыши всех высотных зданий. Место отыскалось у самого парапета. Рушан сел лицом к морю; происходящее в зале теперь его не волновало, даже мелькнула мысль встать и уйти, но, представив, что вновь придется выстаивать где-нибудь очередь, чтобы поужинать, решил остаться, к тому же сразу подошел официант и предложил свежую форель. Солнце медленно опускалось в море, по всем признакам суля на завтра погожий день. Прогулочные катера, маленькие теплоходы уходили и возвращались с моря на причал Пицунды, как некогда приставали к этому же берегу и, может, даже в этой бухте корабли аргонавтов, прибывших за золотым руном Колхиды. Неожиданно все обволокла ночь -- вязкая, звездная, ночь Колхиды. Вдали, за нейтральными водами, словно огромные новогодние ели, выстроившиеся в ряд, вдруг зажглись яркие огни: то шли, сияя праздничными огнями в ночи, огромные, трехпалубные, чужие теплоходы. Шли в Ялту "турки", "греки", "шведы", как называют моряки и жители морских городов заходящие в наши порты иноземные корабли. Лето, море, круиз, праздник... Рушану даже почудилось, что он слышит музыку с чужих далеких кораблей, но это только казалось, его оглушала музыка, гремевшая за спиной. Посвежело, с моря заметно потянуло ветерком, и Дасаев почувствовал себя зябко, неуютно, хотя веселье в зале только разгоралось. Рассчитавшись, он спустился вниз. По ярко освещенным аллеям гуляли отдыхающие -- по всей вероятности, живущие в этих высотных корпусах и гостиницах, -- спешить им было некуда. Отовсюду зазывно гремела музыка, сквозь стеклянные стены ресторанов пастельно просвечивали танцующие в ярких летних одеждах, куда ни глянь - везде праздник. Не было праздника только в душе Рушана, хотя внешне он вполне походил на довольного курортника. Не спеша покидал он курортную зону, когда на самом выходе -- у шлагбаума, где у водителей требовали предъявить специальный пропуск для въезда на территорию отдыха -- вдруг грянула музыка. Казалось, что все увеселительные заведения уже остались позади, но Рушан ошибся -- это был главный ресторан Пицунды "Золотое руно", и оркестр после антракта начал второе отделение. Ресторан был вечерний, и когда Рушан проходил тут часа три назад, еще был закрыт для посетителей. Легкое, изящное сооружение, часть столиков располагалась прямо под деревьями, словно на пикнике, и сам ресторан хорошо вписывался в густую субтропическую зелень, которой были увиты все веранды. В саду на столиках стояли стилизованные "керосиновые фонари", на веранде кое-где висели тщательно выделанные белые овечьи шкуры, наверное, символизирующие "золотое руно". Возможно, они вызывали зависть у любой модницы и наводили на мысль, что на дубленку хватило бы в самый раз. Но за шкурами был особенный досмотр, их берегли пуще легендарного руна, хотя об этом знали только завсегдатаи. Ресторан имел свое лицо, чувствовалось, что постарались и те, кто задумал, и те, кто построил его, поэтому, не размышляя, Рушан шагнул к "Золотому руну". На слабо освещенной эстраде неистовствовал оркестр, взвинчивая и без того наэлектризованный зал, на тесной площадке танцевали те, кто сидел за ближайшими столиками, остальным оставалось только завидовать и ждать своего часа, который мог и не наступить. Рушан прошел вдоль столиков, выискивая свободное место, как вдруг его окликнули: -- Рушан, иди к нам! Дасаев подумал, не ослышался ли он, но опять из-за столика, на котором слабо горела свеча, раздались возбужденные весельем, приветливые голоса: -- Рушан, дорогой, иди к нам! Ноги вмиг стали ватными, и тысяча догадок промелькнула в одну секунду: кто это мог быть? Джумбер, Тамаз, Роберт, старые друзья-архитекторы? Окликнули его, конечно, грузины, акцент чувствовался. Он пробирался медленно, обходя шумные столы, но душой уже летел туда, откуда раздалось неожиданное приглашение... а вдруг? -- Рушан, у нас мало света, или ты успел уже хорошо гульнуть, что не признал нас? -- спросил, улыбаясь, Тенгиз, сын хозяйки дома, где он остановился. За столом с Тенгизом сидели три девушки, снимавшие большую комнату на первом этаже, и приятель Тенгиза, сосед Заури. Иногда, возвращаясь вечером, Рушан заставал эту компанию в саду, однажды даже засиделся с ними за полночь. -- Пожалуй, света действительно маловато, -- ответил устало Рушан. -- А насчет гульнуть... Я как раз недогулял сегодня, это хорошо, что я встретил вас. Хорошо бы бокал вина... Официант уже стоял наготове за спиной Тенгиза. -- Слышал, что сказал наш друг Рушан? Огня и вина... То, с чем долгие годы не хотел смириться, Рушан понял, осознал только сейчас. В какие-то мгновения здесь, в шумном "Золотом руне", в голове возникла вдруг такая пронзительная ясность, как будто освободился от наркоза, и в эти минуты пульсировала только одна мысль: "Глория потеряна навсегда", а перед глазами встала единственная ее телеграмма: "Не ищи меня..." Оставшиеся дни, которых было не так уж много, Рушан провел в компании со своими соседями, и все эти дни он прощался с Гаграми, ибо знал, что больше сюда не вернется -- никогда не надо возвращаться туда, где был по-настоящему счастлив... Но счастлив все же был, был... Три года назад он получил от Глории письмо из Гамбурга. Оказывается, уже лет десять, как она перебралась в Германию. Глория писала, что вовремя поняла: профессионально ей никогда не удастся реализовать себя в Стране Советов, да и сама жизнь там стала ей невмоготу, -- она словно предчувствовала, что ждет ее Родину впереди. Прислала Глория и фотографии -- она на отдыхе на Лазурном берегу, в далекой Ницце. Снялась она у парадного удивительно знакомого отеля, хотя в тех краях Рушан никогда не бывал. В письме нашлось объяснение -- Глория фотографировалась на фоне своего детища, удачно спроектированного в молодости. Она писала, что владельцы отеля "Глория", узнав, что она архитектор, автор проекта популярных в Европе гостиниц для молодоженов, целый месяц принимали ее, как высокую гостью, за свой счет. Еще она писала, что труд, в который она вложила всю душу, проектируя Дом молодежи в Заркенте, не пропал даром: на базе тех решений она построила дворец для шейха из Кувейта. На чужбине Глория преуспела, создала собственную архитектурную мастерскую, которая не знала отбоя от заказов. Но какие бы роскошные фотографии ни пришли из Гамбурга, в письме чувствовалась неистребимая тоска: что-то, чего не могли заменить никакой успех и благополучие, осталось на родине навсегда, -- Рушан это чувствовал. Нагадай ему кто-нибудь в юности, в далеком, богом забытом Мартуке, что его друзей и любимых разметет по свету, по Парижам и Лондонам, он бы улыбнулся и, как некогда Саня Вуккерт -- зеленоглазой Томочке Солохо, сказал бы: "Ты не умеешь гадать, мадам..." ...Проходят дни -- тоскливые, тяжелые, нудные, и трудно поверить, что впереди ждет радостное время. Порою кажется, что жизнь прожита зря, напрасно, но когда через запыленное, давно не мытое окно Рушан видит выходящую из дома напротив девочку с голубыми бантами и нотной папкой в руке, на лицо его набегает улыбка: жизнь продолжается, несмотря ни на что, потому что еще жива любовь, и память не потускнела. А пока любовь и память -- эти два волшебных крыла, поднимающих человека ввысь, -- еще не сломаны, жизнь не иссякнет, не истает, как дым, как туман на заре... 1991г., май, Переделкино Ати (тат.) - отец Абы (тат.) -- дядя