удавит. Парнем оказался Хаким Нурматов.
     С  месяц  приглядывался  к  нему  секретарь,  пока  понял,  что  парень
неглупый, абсолютно беспринципен  и действительно патологически жаден. Когда
план окончательно созрел, он вызвал Нурматова к себе и без обиняков спросил:
не хочешь ли ты со мной породниться? Безродный лейтенант опешил, он знал - у
Анвара Абидовича незамужних сестер нет, все они давно в браке и имели детей,
и о  разводах он ничего не слышал; в ближайшей родне секретаря даже ни одной
хромоножки не было - на иную девушку из рода ходжи лейтенант рассчитывать не
мог.
     Видя его  растерянность,  хозяин кабинета пояснил, мол, в Москве у него
учится  в  аспирантуре  свояченица, Шарофат  Касымова,  сестра его  жены. На
каникулах  она вроде видела Хакима,  он  ей понравился, и потому  на  правах
родственника   секретарь   решил   поговорить   с  ним.   Добавил  еще,  что
предоставляется возможность и ему поехать в Москву на полуторагодичные курсы
работников ОБХСС, и там он может встретиться с Шарофат.
     Лейтенант был неглуп, он знал, как покрывают свои шалости большие люди,
выдавая своих любовниц и блудливых дочерей замуж за покладистых подчиненных,
обещая им свое покровительство. Здесь он сразу почувствовал нечто подобное.
     Конечно, лейтенант знал Шарофат, учился  с ней в школе,  в параллельном
классе, видел летом, какая она красивая и  важная стала, пожив столько лет в
Москве,  прямо француженка,  как  сказал  кто-то из  его  сослуживцев.  Видя
колебания лейтенанта, хозяин кабинета обронил как бы вскользь: будешь хорошо
учиться -  после окончания станешь  начальником  ОБХСС  района.  Нурматов на
меньшее и  не  рассчитывал,- через неделю  он уехал на  курсы. Из  Москвы он
вернулся капитаном и с женой.
     С  тех  пор Анвар  Абидович  и опекал мужа Шарофат, держал его  рядом с
собой;  став секретарем  обкома, доверил ему пост  начальника ОБХСС области.
Надо отдать должное, проблем с Нурматовым у него не возникало, тот знал свое
место и понимал, за  что  ему выпала  величайшая  милость, догадывался,  что
любое  его ослушание  будет  стоить  ему не только  выгодной должности,  без
которой он себя уже  не мыслил, но и жизни,- при желании на полковника можно
было каждый день по три дела заводить.
     Золото в  карманах его халата не давало  Коротышке покоя;  он сам любил
золото именно в монетах. Сколько же  он смог  уже накопить червонцев,  и  не
означает ли сей факт, что родственник вышел из-под контроля?
     "Ну, монеты-то я  у него все до  одной отберу. Золота в области не  так
много, чтобы я  мог терпеть еще одного конкурента",- решил  Коротышка  и  от
этой мысли сразу повеселел.
     Распаренный  после горячего душа,  благоухающий парфюмерией полковника,
он появился в столовой:
     - Ну и нагулял я аппетит! Милая, где моя большая ложка?
     Шарофат,  поджидавшая его  за  щедро  накрытым  столом,  аж  всплеснула
руками:
     - Ну, настоящий  китайский  мандарин,  только  тонких обвислых усов  не
хватает. Вон посмотри, на вазе изображен твой двойник...
     В  углу   столовой  стояла  высокая  напольная  ваза-кувшин  старинного
фарфора, с  нее улыбался  китаец  почти  в полный  рост Коротышки, с  бритой
головой и в таком же халате с золотыми драконами  на черном атласе.  Шарофат
тонко разбиралась в антиквариате, не зря семь лет прожила в Москве.
     Анвар Абидович с улыбкой  рассматривал двойника, затем стал в обнимку с
кувшином, словно позируя для фотографии, и хозяйке ничего не оставалось, как
сбегать в  соседнюю комнату за "Полароидом" и  сделать моментальный  цветной
снимок. Сходство с  моделью художника так поразило секретаря  обкома, что он
долго не выпускал фотографию из рук, любовался, спрашивал: "Как ты думаешь -
это император?" И сам же подтвердил:
     - Да, похоже, очень похоже! Но только мне не нравится - "мандарин",  уж
лучше китайский богдыхан, верно?
     И оба весело рассмеялись,- так им хорошо было вместе.
     - А где же выпивка?  - спросил  строго двойник  китайского  императора,
оглядев стол.
     - Ты разве не пойдешь на работу? - обрадовалась Шарофат.
     - Нет, золотая, не пойду  и вообще сегодня остаюсь у тебя  на всю ночь.
Имею право загулять, как и мои верноподданные?
     У  него  начинался  кураж,-  Шарофат  чувствовала  это  и  поспешила  к
домашнему  бару,  подкатила к  столу звенящую дорогими бутылками  тележку  с
напитками. Анвар Абидович читал редко, если честно - только газеты, да и то,
без чего нельзя было обойтись,  занимая такой  пост.  Но когда-то, во  время
учебы  в академии,  он вычитал то ли  в  поваренной книге, то ли в романе из
светской  жизни,  что к  малосольной  семге  хороша охлажденная  водочка,  к
севрюге горячего  копчения  и вообще  к рыбе -  белое вино, к мясу и  дичи -
красное, а к  кофе - ликер и  коньяк; этот нехитрый перечень он  запомнил на
всю жизнь и требовал на  всех застольях соблюдать установленный порядок. Так
что из-за стола, где он оказывался тамадой, редко кто выходил трезвым.
     Сегодня в обкомовском  буфете была  семга, нежная, розовая,  жирная - и
обед начали с водочки. Выпив и неспешно закусив, он как бы между прочим -  а
вдруг потянется  ниточка к золотым монетам,  к  которым пристрастился  и  ее
муж,- спросил:
     - Как Хаким, не обижает?
     Никогда прежде он о муже не расспрашивал,  не интересовался, словно тот
и  не существовал вовсе,  и вдруг такая  забота. Простой человеческий вопрос
несколько смутил Шарофат, и она ответила вполне искренне:
     - Нет,  не обижает. Но мне  кажется, ему следовало бы оставить нынешнюю
работу - он плохо кончит.
     - Не преувеличивай, он мне родственник все-таки, и пока  я жив, ни один
волос с его головы не упадет, заверил Коротышка.
     -  Я  не  о  том,- настойчиво  перебила  хозяйка,-  его срочно  следует
показать хорошему психиатру, мне кажется, деньги уже свели его с ума.
     - Как это? - заинтересовался  любовник. Может, тут и отыщется ключик  к
вожделенному золоту?
     Но Шарофат имела  в  виду другое:  ее действительно  не интересовали ни
деньги, ни золото, стекавшиеся в дом, обилие того и другого, как и поведение
мужа  вызывали  в  ней  порой  отвращение,  оттого  она искала  уединения  в
надуманной,   отвлеченной  от   жизни   поэзии   и   неожиданном   увлечении
антиквариатом.
     - Ты ведь  знаешь,  я  не  вмешиваюсь ни в твои  дела,  ни  в  его, так
воспитали дома, так вымуштровал меня ты сам.  Раньше я  не замечала, как и с
чем он  уходит  на работу, с чем  возвращается. Мое  дело женское:  чтобы он
выглядел аккуратно, был сыт и в  доме уют, комфорт. Но вот года два назад  я
стала замечать, что почти каждый день он приходит домой то с портфелем, то с
"дипломатом", а уходит на службу с пустыми руками.
     Такое не могло не броситься в глаза, хотя, повторяю, я не ставила целью
шпионить за мужем, вмешиваться в его дела, это  я на тот случай, чтобы ты не
подумал обо мне плохо. Когда в доме скопилось портфелей и "дипломатов" сотни
четыре,  я  сказала шутя:  "Хаким,  не  пора ли  нам  открыть  галантерейный
магазин?" Если бы ты  видел, как обрадовался он моей идее! На другой день он
вернулся вместе  с завмагом с крытого базара, и они все  вывезли, почистили,
на радость мне, все углы в доме.
     - Ну, так в чем же дело? - не понял Тилляходжаев.
     - Но он продолжал каждый день приходить  с  "дипломатом" или портфелем,
один  моднее  другого и,  конечно, с новехонькими,-  продолжала  Шарофат.  -
Сначала  я думала,  может, специфика работы такая: важные  документы  каждый
день к вечеру поступают,  надо просмотреть. Потом засомневалась: не такое уж
у  нас богатое государство, чтобы новехонькими "дипломатами" разбрасываться.
К тому  же, если бы они  принадлежали  МВД, значит,  были бы похожи один  на
другой.
     Потом я  решила,  что это - подарки, ведь и портфели, и  "дипломаты" до
сих  пор  в дефиците,  да  и  модны.  Но  зачем же  начальнику ОБХСС  тысяча
"дипломатов"? Абсурд какой-то! Мое женское любопытство взяло верх, и я стала
подглядывать, когда он  по вечерам,  поужинав, скрывался у себя в кабинете с
очередным "дипломатом" и, запершись, проводил там долгие  часы. Порою  я, не
дождавшись его, одна засыпала в нашей спальне или в кресле у телевизора.
     - Ну, и что же ты выследила? - заинтересовался Коротышка.
     -  Что  ты  думаешь, оказывается, он  приносил деньги... Когда  меньше,
когда больше,  и целыми вечерами перебирал, сортировал, пересчитывал купюры.
Приносил он всякие  деньги: от замусоленных  рублевок до новеньких хрустящих
сотенных, эти ему были очень по  душе, я  видела.  Если бы ты  знал, с каким
наслаждением он предавался  своим ежедневным  тайным делам!  Он вел какие-то
записи,  что-то  заносил в толстые  журналы. На вопрос, чем он занимается по
ночам, неизменно с улыбкой вежливо отвечал: "Служба, служба, дорогая, тайна.
Ты же знаешь,  твой  муж государственный человек,  полковник". Поначалу меня
это смешило,  я  даже развлекалась, представляя, чему он предается  в редкие
свободные  часы,  ведь  он  тоже, как  и  ты,  уходит на  работу спозаранку,
возвращается затемно, ни суббот, ни воскресений.
     "Нашла  тоже,  с кем  сравнивать",-  даже обиделся Анвар  Абидович,  но
смолчал.
     - Мне  казалось, что,  появись  ты в  те  вечера, когда он  приезжает с
"дипломатом", и  займись мы любовью при открытых дверях,  он бы этого  и  не
заметил,- так он бывает поглощен деньгами.
     Через  год все углы дома, кладовки, антресоли,  шкафы  вновь  оказались
забиты портфелями и "дипломатами", но тут уж выручил ты...
     Анвар Абидович  вспомнил,  какой  гениальный ход он придумал в  прошлом
году  на  похоронах отца.  По  мусульманским  обычаям  людям,  пришедшим  на
похороны,  дарят платок  или  дешевую тюбетейку, полотенце или рубашку. Он и
тут  решил  проявить   ханскую  щедрость,  вспомнил  о  чапанах  и  халатах,
скопившихся  у него дома и у  свояка,  начальника ОБХСС,  и  о  портфелях  и
"дипломатах", о которых он, конечно, знал,- не меньшее количество находилось
у него самого и дома, и в  шкафах просторного кабинета в  обкоме, правда, до
галантерейного магазина он не додумался. И на каждого пришедшего на похороны
был надет чапан, и каждому вручался "дипломат" или портфель, но и тут делали
подарки  по  рангу  - кому парчовый  халат  и кожаный "дипломат"  с цифровым
кодом, а кому попроще. Таких роскошных подарков в этом краю не делал никто -
даже эмир  бухарский,  как  уверяли  аксакалы,  и молва о  его щедрости,  об
уважении к памяти отца еще долго гуляла в народе.
     Не  исключено,  что среди восьмисот шестидесяти  человек, посетивших  в
скорбный день дом Тилляходжаевых,- а учет  велся  строго,- кто-то и  получил
обратно именно  тот чапан, что  сам некогда  дарил секретарю  обкома или его
свояку,  полковнику Нурматову,  как и  тот  "дипломат", в  котором  приносил
взятку.
     Надо отметить, что с похорон  не только возвращаются с подарками,  но и
приходят туда с тугими конвертами; должностных лиц  ни свадьба, ни  похороны
не оставляют внакладе,  и день скорби превращается в официальный сбор дани и
взяток - везут и несут не таясь, прикрываясь народными обычаями и традицией.
     Анвар Абидович только принимал соболезнования и конверты и до подсчета,
как  свояк, не снизошел,  не  располагал на такие  пустяки временем, но жена
доложила,  что  собрали  более  ста  тысяч.  Кто скажет,  что ныне  похороны
разорительны?
     - Я, конечно, не призналась, что открыла его тайну, только просила мужа
почаще бывать со мной, читать, смотреть телевизор, но он упрямо твердил, нет
уж, читай сама за  нас двоих, а у меня дела. Но вот странно, уже скоро почти
год, как он стал приходить  без портфеля или "дипломата", но по-прежнему  по
вечерам  запирается  в  кабинете  и  вновь  пересчитывает деньги,  наверное,
поменял те трешки и рубли, что собирал годами... Мне кажется, он свихнулся и
переписывает в бухгалтерские книги номера своих любимых купюр...
     Вот теперь-то для Наполеона все стало ясно, он понял, когда свояк,  как
и он, перешел  на золото, отчего  и перестал таскать домой "дипломаты". Нет,
не  зря он  задал  в  начале  обеда  свой  невинный вопрос. А  вслух  сказал
спокойно:
     - Зря ты волнуешься, милая, работа у него действительно государственной
важности, трудная, и тайн  в ней много,  даже от тебя,  он давал подписку. А
что по ночам  считает деньги,-  у него  служба  такая.  Знаешь,  сколько они
изымают  нетрудовых  доходов  у всяких  хапуг  и дельцов  и вообще  у  людей
нечистоплотных. Видимо, в управлении  не  успевает,  потому и трудится дома,
тут у вас все условия, никто его не отвлекает. А с "дипломатами", портфелями
выходит сущий беспорядок,  безобразие, если не сказать жестче, я ему  укажу.
Инвентарь и имущество беречь следует, тут ты права, умница...
     - Нет, я по глазам вижу, его  надо  показать психиатру,  - упрямо гнула
свое Шарофат.
     Но  эта  тема Тилляходжаева  уже  не  интересовала, все,  что  надо, он
вызнал, и потому, чтобы свернуть разговор, он как бы согласился:
     - Ну, если ты настаиваешь,  покажем.  Есть хорошие психиатры, и даже  у
нас в местной лечебнице...
     Когда он произнес "у нас в местной лечебнице", у него в голове мелькнул
зловещий план, и от радости  секретарь чуть в ладоши не захлопал, но вовремя
сдержался.
     Хотелось Шарофат рассказать  еще об  одном случае, даже двух, наверняка
требующих вмешательства психиатра, но она  не решилась, боялась окончательно
испортить настроение любовнику.
     А история вышла занятная. Проснулась она однажды среди ночи и услышала,
как муж  бормотал перед сном  молитву,- опять засиделся почти  до рассвета в
кабинете,  считал, как обычно,  деньги. Странная то была молитва. Он  всегда
бубнил себе под нос, укладываясь среди ночи рядом с женой, и Шарофат никогда
не  обращала  внимания,  считая,  что  это  обычные суры,  знакомые  каждому
мусульманину с детства,  а в этот раз прислушалась - то ли молитва оказалась
занятной, то ли тон мужа ее насторожил.
     - О Аллах великий,- исступленно шептал  начальник  ОБХСС  в ночной тиши
роскошной  спальни,-  пусть в  крае,  мне  подвластном,  множатся  магазины,
склады,  базы,  гостиницы,  кемпинги,  кафе,  рестораны,  рюмочные,  пивные,
забегаловки,  базары, толкучки,  станции технического обслуживания! Пусть  с
каждым днем будет больше спекулянтов, перекупщиков, фарцовщиков, валютчиков,
наркоманов, зубных техников, воров,  проституток,  растратчиков,  рэкетиров,
людей жадных, нечестных, всяких шустрил, гастролеров, посредников, маклеров,
взяточников! Пусть все они в корысти и жадности потеряют контроль  над собой
и станут моей добычей - пусть воруют и грабят... для меня!
     Муж передохнул, набрал воздуха и продолжил:
     -  Пусть  в   моих  владениях,   о  великий,  поселятся  самые  дорогие
проститутки и  откроются известные катраны, где играют на сотни тысяч, пусть
центр  торговли наркотиками и золотом переместится  ко  мне.  Пусть  раззявы
туристы  запрудят  мой  край,  на  радость  щипачам  и  кооператорам.  Пусть
обвешивают,  обкрадывают, обманывают,  недодают сдачи,  недомеривают, прячут
товар,  торгуют  из-под  прилавка и из-под полы.  Пусть  процветает  усушка,
утруска, недолив, пусть разбавляют пиво, вино, молоко, сметану, пусть мешают
в колбасу что  хотят,  от бумаги до  кирзовых сапог, я ее все  равно не  ем.
Пусть  ломают  электронные  весы,  подпиливают  гири,  пусть  торгуют  левой
продукцией, начиная от водки и до ковров  и мебели. Пусть обман процветает в
ювелирных  магазинах,  пусть вместо бриллиантов продают фальшивые стекляшки,
пусть платина  в изделиях наполовину состоит из серебра. Пусть строятся люди
и ремонтируют квартиры, чтобы я в любой момент мог зайти и спросить - а этот
гвоздь откуда, где справка, даже если он и сидит в стене с эмирских времен.
     Пусть день ото дня набирает силу дефицит,  пусть все станет дефицитом -
от  мыла до  трусов! Пусть вечно сидят на должностях и процветают  товарищи,
создающие  дефицит,  пусть  здравствуют   воры   и  хапуги,  а  также  люди,
выпускающие горе-товары, пусть  растет импорт, особенно из капиталистических
стран!.. И пусть все это будет на руку мне... мне... мне...
     В следующий раз  заклинание  мужа Шарофат услышала  через  полгода,  он
повторил его слово в слово, не исказив ни одной строки,- поистине, оно стало
его молитвой. Как тут обойтись без психиатра?
     Разговор о Нурматове несколько приглушил веселое настроение  за столом,
и Шарофат, чувствуя вину  за  неожиданную  откровенность, оказавшуюся  вроде
некстати, предложила цветистый тост за здоровье Анвара Абидовича; тут уж она
вставила  и  полюбившегося  ему богдыхана, и не преминула  напомнить  о  его
сходстве  с  китайским  императором,   улыбавшимся  с  вазы.  Здесь  хозяйка
сознательно брала грех  на душу, потому что  китаец держал в  руках книгу, и
люди,  рекомендовавшие приобрести  вазу, большие специалисты по антикварному
фарфору, объяснили, что это придворный поэт;  император тоже присутствовал в
сюжете картины,  но  его изображение  сейчас  глядело в  угол; она, конечно,
могла развернуть вазу и показать истинного  императора, богдыхана, но  тогда
ни  о каком двойнике не  могло  быть и  речи.  И, возможно,  это  еще больше
подпортило бы настроение возлюбленного,- он вроде как уже сжился с образом и
время от времени  поглядывал в угол: сходство с придворным поэтом вряд ли бы
внесло в его душу радость, а может, даже и оскорбило.
     Но  Шарофат,  полагавшая, что за  эти  годы досконально изучила  своего
любовника,  крепко  ошибалась.  Сегодня  у  него  как  раз  было  не  худшее
настроение,- Коротышка уже мысленно подытожил, не хуже,  чем  на компьютере,
сколько  же золотых  монет успел скопить свояк  за  год, и по самым скромным
подсчетам  выходило  немало. Как  тут не радоваться неожиданно  свалившемуся
богатству?! А  ход насчет психиатра, невольно подсказанный  Шарофат,  да ему
цены   нет!  И   все  за  один   вечер,  за   одно  свидание!  Он  настолько
расчувствовался, что  встал и поцеловал Шарофат. Нежный жест  любовника  она
расценила по-своему и тоже растрогалась - в общем, оба были счастливы.
     Но  Шарофат обрадовала его еще одним персональным  тостом: дело  в том,
что  за  время, пока они не виделись,  Наполеон "успел  защитить" в Ташкенте
докторскую диссертацию. До  сих пор они были вроде  на равных, оба кандидаты
философских наук, и  оба защищались в Москве. У Анвара Абидовича  не было ни
времени,  ни особого  интереса,  чтобы  вычитывать свою  диссертацию,  и  он
доверил это ответственное дело Шарофат.
     Докторская  не  содержала  никаких ценных  открытий,  но  чувствовалась
твердая  рука  профессионала; все же  Шарофат  внесла несколько замечаний по
существу,    и   материал    высветился   по-иному,    появилась    какая-то
самостоятельность суждений.  Оттого она  считала  себя соавтором  докторской
диссертации своего любовника и очень гордилась этим. На торжествах по случаю
защиты в доме  Тилляходжаевых Шарофат  не  присутствовала,- накануне  у  нее
произошел неприятный  разговор  с сестрой,- и вот  теперь они как  бы  вновь
обмывали защиту. Напоминание о том,  что он, оказывается, еще и доктор наук,
прибавило настроения секретарю обкома, и оба окончательно забыли о тягостном
разговоре, связанном  с  полковником.  В конце  обеда,  заканчивая  застолье
коньяком, с непременным  кофе, к которому они оба  пристрастились в  Москве,
Коротышка так расчувствовался, что искренне спросил:
     -  А хочешь,  и тебе на  день рождения  закажу  докторскую диссертацию?
Абрам Ильич успеет, он голова...
     Шарофат обрадовалась, однако благоразумие взяло верх.
     - Нет, только не  сейчас.  Неудобно  мне сразу вслед за вами, разговоры
пойдут. Лучше подожду, года через два...
     На том и порешили.
     Пока  она убирала  со  стола,  он прохаживался по  квартире; покрутился
возле  библиотеки,  которую хозяйка  дома  собирала  с  большим  азартом, и,
понятно,  с  его помощью, но желания  взять в руки книгу не возникало. Возле
огромного стереофонического телевизора "Шарп"  рядом с  видеомагнитофоном он
увидел стопку  кассет; судя по  новым глянцевым коробкам, эту партию фильмов
полковник  конфисковал недавно,  раньше  у него  кассет "Басф"  не было. Вот
фильмы секретаря интересовали, и он включил сразу и деку, и телевизор.
     Дома  из-за детей,-  да  и Халима возражала,- не  удавалось  посмотреть
порнографические  фильмы  - они-то больше всего и  привлекали Тилляходжаева;
его постоянно занимала мысль: откуда же столько аппетитных женщин для съемок
находят  на  Западе?  Фильмы  они  обычно смотрели  с  Шарофат,  и  азартный
Коротышка время  от времени взвизгивал от страсти  и  восторга, толкал в бок
любовницу и кричал:
     - Смотри, баба не кандидат наук, а что вытворяет - высший класс, учись!
- и громко смеялся.
     Подобная откровенная вульгарность сначала смущала Шарофат, но потом она
перестала  ее  замечать.  Опьяненный  все  возрастающей  властью  в  крае  и
республике, Наполеон  день  ото дня становился необузданнее, пошлее,  он  не
прислушивался ни  к  чьему  мнению,  ничьим  замечаниям,  перестал  обращать
внимание и  на ее советы. Был  только  один  человек, которому  он внимал  с
почтением,  но  с тем  он  встречался  редко,  и тот  вряд ли догадывался об
истинной сущности любимого секретаря обкома.
     Перебрав пять-шесть кассет, он наткнулся  на интересовавший  его фильм,
но смотреть в глубоком велюровом  кресле, в котором иногда засыпала Шарофат,
не дождавшись мужа, не стал, откатил телевизор в спальню, ближе к  корвету,-
они и прежде смотрели домашнее кино в постели.
     Минут  через  десять  на  его страстные  призывы  появилась  в  спальне
Шарофат,  но фильм смотреть отказалась, потому  что уже трижды  видела его с
мужем  и  дважды  с подружкой.  Сослалась на то, что хочет  заняться ужином,
побаловать своего  богдыхана домашним лагманом и слоеной  самсой с бараньими
ребрышками.  Наполеон поесть  любил, и идея Шарофат  пришлась ему по  душе -
гулять так гулять, но отпустил ее на кухню все же с сожалением.
     Однако  еще  минут  через  десять  он  нажал  на  пульт  дистанционного
управления  и  выключил  телевизор:  смотреть  секс-фильм, когда  рядом  нет
красивой женщины, показалось ему  неинтересным, не возникало азарта. К  тому
же опять  откуда-то  выплыла мысль  о Купыр-Пулате, и  отмахнуться от нее не
удалось,  хотя  и попытался.  Впрочем,  мысль не совсем  о нем -  его больше
волновал ахалтекинский жеребец Абрек, на  которого позарился Акмаль  Арипов.
Конечно, аксайский хан  мог выложить Махмудову и сто тысяч долларов, имел он
и контрабандную  валюту, а  мог отсыпать  и золотыми  монетами по  льготному
курсу, только ведь этот праведник Махмудов думал о деньгах, что  поступают в
казну,  вряд ли зеленые доллары, как и николаевские червонцы, волновали его,
иначе бы он сам прибрал к рукам остатки золотой казны Саида Алимхана, что до
сей поры хранил садовник Хамракул.
     Жеребец мог  стать причиной  разрыва с аксайским ханом, он уже  не  раз
намекал  ему,  мол,  давай  употреби власть, на  твоей же территории пасется
Абрек, твой же вассал Купыр-Пулат.
     А ссориться ему с Акмалем Ариповым не  хотелось, и не потому, что оба в
одной  упряжке  и  оба  доверенные  люди   Верховного,  а  оттого,  что  тот
стремительно  набирал силу и в  чем-то пользовался бльшим влиянием, чем он,
хотя  Тилляходжаев   секретарь  обкома   крупнейшей  области,   а  тот  лишь
председатель агропромышленного  объединения,  а уж по финансовой мощи  ему и
сравниваться с ханом Акмалем смешно.
     - Я - Крез, а ты - нищий! - сказал ему как-то аксайский хан.
     Сказал по пьянке,  шутя, но его слова запали в душу Наполеона, тогда он
и стал усердно  копить  золото. И сегодня, заполучив  случайно остатки казны
эмира  Саида  Алимхана  и  мысленно  прибавив  золотишко,  собранное свояком
Нурматовым, он  уже не считал себя нищим,  хотя с аксайским  Крезом ему  еще
тягаться было рановато.
     Аксайского хана  опасался не только Анвар Абидович, обеспокоен  был его
растущим влиянием и амбициями  и сам "Отец", он-то и  высказал мысль, что за
Акмалем  нужен  глаз  да  глаз.  Наверное,  если  бы  аксайский  орденоносец
находился на партийной работе, "Отец" держал бы его  рядом, в Ташкенте,  или
отправил куда-нибудь  послом в  мусульманскую страну,-  как поступал  всякий
раз,  чувствуя  конкуренцию или просто сильного человека рядом,-  и контроль
обеспечивался бы сам собой,  а теперь  менять  что-то  в жизни Арипова  было
поздно.   Он   создал  свое   ханство  в   республике,-  расхожее  выражение
"государство в  государстве" тут не подходило. И  осуществлять за ним догляд
оказалось  делом непростым, он в полном  смысле слова перекрыл  все  дороги,
ведущие в Аксай и  из Аксая, и денно и нощно  на сторожевых вышках  дежурили
люди в милицейских фуражках,  хотя им вполне могли  подойти  бы  басмаческие
тюрбаны. Потому и дружбу с ним терять было  нельзя,-  единственная дорожка в
Аксай могла закрыться, и тогда думай, что он там замышляет, кого против тебя
или против  "Отца" настраивает.  Как  бы  Акмаль ни  был хитер  и коварен, а
пьяный за столом, спуская пары, кое  о чем проговаривался. Только нужно было
умело слушать и с умом поддерживать разговор.
     Нет,  ссориться секретарю  с  любителем  чистопородных  скакунов  никак
нельзя, и все  дело упиралось в упрямца Махмудова: не мог же он сказать ему,
как любому другому: "Отдай коня  Акмалю и не кашляй!" Да, другому и говорить
не  пришлось бы,- только  намекни, сам сведет Абрека в Аксай. Кто не знает в
крае Арипова?  За счастье  сочтет,  что удостоился чести  посидеть  за одним
дастарханом. А ответ Купыр-Пулата он знал заранее - обязательно сошлется  на
конезавод,  на  государственные интересы, наверное, еще и пристыдит, скажет,
почему  потворствуете байской прихоти, не по-партийному это. Чего  доброго и
на народ  ссылаться  станет,  говорят,  он всерьез  верит, что  народ  всему
хозяин. Возможно, поэтому его любят? Нет,  здесь один способ: нужно сломить,
запугать, заставить  Махмудова служить заркентскому двору, тогда  и вопрос с
жеребцом решится сам собой.
     "Надо уравнять его жизнь и жизнь жеребца!" - мелькнула вдруг догадка, и
от зловещей этой мысли  Коротышка расхохотался,  восхищаясь своим умом. Смех
донесся до кухни, где Шарофат  чистила  лук  для самсы,  и  она порадовалась
хорошему настроению человека, желающего  хоть внешне смахивать на китайского
императора.
     Да,  смутные настали  времена,- продолжал рассуждать секретарь обкома,-
очумело начальство от шальных денег, вышло из-под контроля. Теперь, пожалуй,
и сам Верховный не знает, сколько  хлопка приписывают на  самом  деле, пойди
проверь, все ждут не дождутся осени, когда из государственной казны польется
золотой  дождь, успевай только хапать. Хотя  год от года  все  больше ропщет
народ, пишет  в Москву о том,  что до снега держат людей  на пустых полях, о
детях, забывших, что такое школа  и детство, о желтухе, что косит и старых и
малых,  о бутифосе,  отравляющем  все  живое  вокруг,  о  молодых  женщинах,
задерганных жизнью и  не видящих впереди просвета и перспективы и для себя и
для своих детей и потому прибегающих к крайней мере протеста - самосожжению.
Страшные живые факелы пылают в кишлаках и в сезон свадеб, когда отдают замуж
насильно,  не  испросив  согласия  девушки,  но  слава  Аллаху:  письма  эти
возвращаются в  Ташкент, с  пометкой: "Разберитесь", а тут  и разбираются на
местах,  добавляют  еще  плетей  строптивым  и непокорным,  чтобы  и  другим
неповадно было жаловаться на счастливую жизнь в солнечном крае.
     До чего дошли, возмущается Коротышка, вздумали жаловаться на его друга,
аксайского хана, гонцов в Москву снаряжали, да  не вышло ничего. Хотя сумели
добиться  комиссии ЦК из  Ташкента,- куда уж выше?- да не  знали они  силы и
власти Арипова, его миллионов. Для пущей объективности проверку жалоб наряду
с людьми из ЦК возглавил и работник Президиума Верховного Совета республики,
депутат  Бузрук  Бекходжаев,-  он  и  вынес окончательное  решение:  ложь  и
клевета.  Мол,  лучшего  хана,  то   бишь  председателя,  чем  дважды  Герой
Социалистического Труда,  депутат Верховного  Совета Акмаль Арипов, нет и не
будет. Ликуй  и радуйся,  народ, что  повезло вам с  таким уважаемым на  всю
страну  человеком.  Недешево  досталось такое заключение аксайскому хану.  В
поте  лица  пришлось   поработать   продажным  следователям  из  прокуратуры
республики, чтобы назвать белое черным, а черное белым.
     "Ворон  ворону глаз  не  выклюет",-  сказал  какой-то дехканин, узнав о
заключении высокой  правительственной комиссии. Конечно,  эти  слова тут  же
донесли хану Акмалю,  и той  же  ночью он  отрезал язык дехканину,  чтобы не
сравнивал уважаемых людей с птицей, питающейся падалью.
     Нет,  народ не очень тревожил Коротышку. Он убежден, что народ терпел и
терпеть  будет, а  если  взбунтуется, вон  какая карательная  сила в  руках,
говорят, на  одного работающего два милиционера  приходится, да к тому же  и
религия  в руках, тут она денно и  нощно проповедует покорность, послушание,
терпение. Нет, кто ее придумал, не дурак был, для любой авторитарной  власти
любая религия -  верный помощник. Гложет душу  другое: разжирев на хлопковых
миллионах, каждый начал тянуть одеяло в свою  сторону, возомнил себя великим
и мудрым.  Взять  того же  Акмаля... Кто знал этого неуча,  бывшего учетчика
тракторной бригады, а поди ж ты, сегодня министры, секретари обкомов в ногах
валяются...
     А каратепинский секретарь обкома что о себе возомнил?  В обход Ташкента
открыл прямой  авиарейс Каратепа - Москва и  Каратепа - Ленинград,  неужто о
благе людей заботился? Да ничего подобного: решил показать Первому, что и он
не  лыком шит. За  два  года первоклассный  аэропорт со  взлетным полем  для
тяжелых самолетов отгрохал, мол,  знай наших! "Нет, такое чванство ни к чему
хорошему не приведет",- с грустью сказал ему на последней встрече "Отец".  А
он мудр, тертый политик, время чует.  И Тилляходжаев полностью разделяет это
мнение, и не  только потому, что когда-то поклялся  на Коране служить "Отцу"
верой и правдой.
     Дошло до слуха  Верховного,  что каратепинский партийный вожак возомнил
себя  столь  сильной  личностью,  что  однажды,  выступая в  большом рабочем
коллективе,  сказал:  "Я  получил от  вас социалистические  обязательства на
будущий  год,  где  вы,  обращаясь  в  обком,  называете меня  "наш  Ленин".
Нескромно это, товарищи, не по-партийному,  хотя я и горд такой оценкой моей
работы  трудовыми массами". Говорят, слова секретаря обкома потонули в громе
аплодисментов,  начало  которым  положили  коммунисты.  Умело  запущенное  в
обиход, в сознание людей прозвище "наш Ленин" - это тоже в пику Первому, его
не проведешь.
     Нет,  Наполеону  раздоры  между собратьями  по  партии  ни к чему,  ему
выгодно  единство, его задача  - крепить власть "Отца", вождя, а для этого и
союз с Акмалем Ариповым,  которого они между  собой называют басмачом,  тоже
пока годится.  Если  бы  удалось  стравить  аксайского хана  с каратепинским
секретарем обкома, размечтался  Коротышка,  вот  бы  порадовался "Отец".  Но
шансы тут минимальные, и мечта быстро гаснет. Конечно, предоставлялся верный
шанс расправиться с Ариповым руками комиссии из Москвы, но непонятно, почему
Бекходжаев  спас любителя  чистопородных скакунов от верной  гибели, в  пику
Верховному или, наоборот, по его просьбе?
     Может,   наверху   понимали,  что,  развенчав   легенду  о   "волшебном
хозяйственнике", о его "семи этажах  рентабельности", тем самым подорвали бы
миф  о сказочной республике,  витрине Востока, где все  цветет и пахнет, где
труженики каждый день едят жирный плов и весело танцуют андижанскую польку?
     А может,  пожалели заодно репутацию известных писателей  и журналистов,
не  только  из Ташкента,  но и из  Москвы, что  воспевали  ложные достижения
деспота, не замечая произвола,  рабовладельческого строя вокруг, хотя только
пожелай увидеть, выйди из-за богато накрытого стола, шагни в первый переулок
безлюдного Аксая...
     Или  просто  дрогнул "Отец", постарел,  испугался  акмалевских нукеров,
услугами которых и сам при случае пользовался?
     Все это домыслы, а факты останутся теперь загадкой, тайной для него, не
спросишь же об этом прямо у "Отца".
     "Но  будь  моя  воля,- усмехнулся  Тилляходжаев,-  я  бы  расправился с
Ариповым  руками  Москвы.  Такие  люди  нужны были  шестьдесят лет  назад  в
басмаческом  движении,  когда гуляли  в  крае, наводя  ужас,  Джунаид-хан  и
курбаши Курширмарт, а теперь другое время, иные методы..."
     А  тут и  новые перспективы  вроде для некоторых открылись:  зачастил в
республику с инспекционными визитами зятек Леонида Ильича, генерал  МВД. И в
степной  Каратепа, и  в благородной  Бухаре, и в святом Хорезме, и в  других
областях -  везде встречали  генерала по-хански. Да и как  же не  встречать,
если в  Ташкенте  его  принимали как главу иностранной державы,  по  высшему
рангу,  со всеми  дипломатическими  почестями:  военным  парадом, пионерами,
толпами  согнанных  на  улицы  людей,  и  даже  торжественное  заседание  ЦК
посвятили  приезду  сиятельного зятя,-  отчитались как бы перед  ним,-  стоя
приветствовали появление его в зале и президиуме, ладони поотбивали в бурных
аплодисментах.  И  каждый  руководитель  в областях  норовил заручиться  его
дружбой в своих интересах на будущее и настоящее, в поисках самостоятельного
выхода на Москву.
     Коротышку в тот раз оттерли от важного гостя, проморгал он момент, хотя
заезжал молодой генерал с женой и в Заркент, и принимал он их не хуже, чем в
Каратепа, но откровенно на дружбу  не  навязывался, держался с достоинством,
чем наверняка немало  удивил гостя. Тилляходжаев  считал генерала выскочкой,
временщиком, сделавшим карьеру выгодной женитьбой, как его собственный свояк
Нурматов,  и понимал, что власть  у того,  пока жив  тесть.  У него и  своих
друзей в Москве хватало,  тех, с кем он учился много лет  назад в  академии:
советы и помощь  "Отца" оказались кстати, многие его однокашники круто пошли
в гору, вот у них перспективы серьезные, основательные, они знают, кто у них
в республике  настоящий  друг  и  на  кого  нужно ставить  карту, только  бы
подвернулся  случай.  Нет,  зять,  пусть даже  и  генерал-полковник,  первый
заместитель министра, это слишком зыбко, несерьезно...
     После каждой  инспекции новоявленного генерала - в республике  кадровые
перемещения, своих людей ставил на ключевые посты, даже оттер на вторые роли
министра внутренних дел, старого товарища Верховного.
     "Может,  в противовес им и выпестовал "Отец"  хана  Акмаля  и потому не
отдал его на растерзание Москве?" -  мелькнула неожиданная догадка. "Отец" -
человек дальновидный, мог  предусмотреть и этот  шанс, нужна узда и для МВД,
слишком большая власть у них на местах.
     Нет, он ни в коем  случае не должен поддерживать смуту и раздор, тянуть
одеяло  на  себя  прежде  времени,  как  пытаются делать  иные  каратепинцы,
бухарцы,  джизакцы и самые влиятельные - господа  ташкентцы,  ну, и конечно,
Акмаль  Арипов,  который представляет не область и даже не  род или клан,  а
самого себя. "Я  - тимурид!"- гордо заявляет он всем,  кто интересуется  его
родословной,  отсюда,  мол, у него тяга к  власти, могуществу, богатству,  и
потому кровь его не страшит, а пьянит.
     Надо  всех  вновь  вернуть  под  знамена  "Отца";  пусть,  уходя, он  и
определит  преемника, вроде как справедливо и у каждого  есть свой шанс.  Но
Тилляходжаев-то знал, что в этом случае возможности у него предпочтительнее,
и  не  только потому,  что более  образован, родовит, доктор  наук, учился в
столице, имеет прочные связи и  выходы на Москву, а прежде всего потому, что
он ближе всех "Отцу" по духу, в этом Коротышка не сомневался.
     Серьезные мысли гложут душу, он  забывает и  про секс-фильм, который не
досмотрел, и про Шарофат,  и  про  аппетитный ужин, что специально готовится
для него, и даже про золото свояка,  полковника Нурматова, в чьей  роскошной
постели так  удобно  расположился.  И  опять  всплывает в памяти  вроде  как
некстати   Пулат-Купыр.  Как  с  ним  все-таки  поступить,  впервые  всерьез
задумывается секретарь. Неплохо бы  использовать его  авторитет,  уважение в
народе  в своих целях, например, предложить  кандидатуру  Махмудова  "Отцу",
тот, наверное, сумеет определить место человеку, не погрязшему в воровстве и
бесчестии, порою нужны и такие люди.
     И  вспоминается   ему  долгий  зимний   вечер   в   Москве   в   здании
представительства,  где он  провел  приятные часы наедине с Верховным, когда
уже заканчивал аспирантуру и рвался домой.
     Сейчас он не помнит, по  какому поводу Верховный высказал эту мысль, да
это и несущественно, важно,  что  она  теперь как  нельзя  кстати всплыла  в
памяти, считай, спасла Пулата Махмудова от тюрьмы.
     "Русские,-  говорил  "Отец"   своим  бархатным,   хорошо   поставленным
голосом,-  вывели свою аристократию  и интеллигенцию в революцию, оставшихся
добили  в гражданскую, а  кто  чудом  уцелел от  того и  другого,  сгноили в
тюрьмах и лагерях или выгнали на чужбину, а двум поколениям их детей закрыли
доступ к  образованию. Мы должны учесть их опыт и бережно относиться к своей
аристократии и интеллигенции".
     Выходит,  законопать  он  в тюрьму  Махмудова  -  нарушит наказ  своего
учителя, пойдет против  его воли, а тот может и разгневаться, да если узнает
еще, что  отец  Махмудова,  человек благородных  кровей,  был  расстрелян  в
тридцать  пятом году,  и  распалась  семья,  род, а теперь,  спустя полвека,
история повторилась.  Да,  малооптимистичная  получалась картина,  за  такое
"Отец" не погладит по головке.
     "Надо  придумать  что-то  другое",-  здраво рассудил  он,  и  значит, в
ближайшие дни  ничего  страшное не грозило Пулату-Купыру. А там  кто  знает,
настроение у Наполеона переменчивое...
     Сегодня  ему  хочется  думать  только  о  приятном,  хватит  для   него
изнурительной борьбы с Махмудовым, весь день сломал, выбил из колеи...
     И  вдруг до  него  доносится  из кухни  песня, поет Шарофат,-  у сестер
Касымовых приятные  голоса,  об  этом знают  все  в округе,- сегодня  у  нее
хорошее настроение, и он доволен собой, что решил остаться на ночь, хотя дел
-  невпроворот.  И,  смягчаясь  душой,  решает, что  не совсем  справедлив к
нынешнему дню, даже если и попортил ему кровь упрямый Купыр-Пулат.
     "Вот  если "Отец"  сделает меня своим  преемником,- предается он  вновь
сладким мечтаниям,-  перво-наперво  перекрою  всю  карту,  сокращу  области,
оставлю   их   всего    четыре-пять..."   Ведь   правил   же   краем    один
генерал-губернатор Кауфман с небольшой канцелярией и без современных средств
связи,  дорог,  автотранспорта, авиации". А взять  хотя  бы  Саида Алимхана,
владыку Бухарского  эмирата, остатки чьей казны перекочевали теперь к нему,-
и  тот  правил  с  минимальным  штатом.  И  толку  будет  больше,  и  меньше
конкурентов, а  уж пять-шесть верных людей, которые  тоже поклянутся  ему на
Коране, он всегда найдет.
     От  канцелярии  Саида Алимхана мысли невольно  переключаются на остатки
казны эмира.  Коротышка с наслаждением вспоминает, как доставили ему  верные
люди  и ханское  золото,  и  его  хранителя,  некоего  садовника  Хамракула,
служившего при  дворе с юных лет.  Сообщение о золоте эмира  казалось  столь
неправдоподобным, что он распорядился немедленно разыскать Хамракула-ака,  и
того привезли через три часа из района Купыр-Пулата. В обкоме шло совещание,
но  Юсуф  дал знать,  что задание выполнено, и  Тилляходжаев  быстро свернул
заседание. Сославшись на экстренные  дела, выпроводил  всех,  и более  того,
велел помощнику отпустить  секретаршу  и запереть  дверь, чего не делал даже
тогда, когда принимал в комнате отдыха женщин.
     Увидев золото, много золота, он  тут  же потерял интерес к старику и не
стал  задерживать  того,   хотя  поначалу  мыслил  принять  внимательно,   с
почтением. Он и слушал его  вполуха, и ничего толком не запомнил, потом Юсуф
пересказал ему подробно:  что, где, когда, откуда.  В  тот  момент Коротышка
хотел как можно скорее остаться наедине с хурджином, в котором старик хранил
остатки эмирской  казны.  Вначале,  ослепленный  блеском  золотых  монет, он
намеревался щедро отблагодарить Хамракула-ака, дать ему две-три сотни денег,
и даже  в душевном порыве полез  в карман за портмоне, но в последний момент
передумал и велел Юсуфу  накормить аксакала  и лично доставить  его  домой,-
этим он избавлялся от помощника на весь вечер.
     Оставшись  наконец  один,  осторожно  высыпал  содержимое  хурджина  на
знаменитый  ковер,-  такая  замечательная  получилась  картина,  что  хозяин
кабинета даже на какую-то минуту пожалел, что никто не видит лучшей на свете
композиции - золото на  красном ковре!  Что  там  Рубенс, Гойя,  Моне, Дали,
Рафаэль, Тициан,  "Мона Лиза", "Джоконда", "Девятый  вал",  "Утро в сосновом
лесу",  реализм,  кубизм,  модернизм,  импрессионизм.  Вот  он  -  настоящий
импрессионизм, реализм, поп-арт,  радует  не  только глаз, но и душу, золото
само есть высшее искусство!
     Все шедевры мира вряд ли могли так всколыхнуть его душу, как содержимое
грубого шерстяного хурджина, обшитого внутри заплесневелой кожей.
     О, как  пьянила голову эта картина, ноги сами  просились в танец.  И он
пустился в сумасшедший пляс вокруг сверкающей на ковре груды золотых монет и
ювелирных изделий. Никогда он  так азартно не танцевал ни  на одной свадьбе,
как в тот вечер у себя в  обкомовском кабинете. Выплясывал до изнеможения, а
потом  свалился рядом  и сгреб все золото к  груди.  "Мое!  Мое!" - хотелось
кричать во весь голос, но не было сил - выдохся.
     В тот вечер  он долго не уходил с работы. Ничего не делал, просто лежал
рядом с золотом, осыпал себя дождем из монет, перекладывал их с одного места
на  другое, строил из червонцев башни, даже выстелил золотую дорожку посреди
ковра - удивительно приятное  занятие, не хотелось складывать золото на ночь
обратно в хурджин  и прятать  в  сейф. Он  сейчас прекрасно понимал  свояка,
полковника   Нурматова,   пересчитывающего   по   ночам   деньги,-    редкое
удовольствие,  можно  сказать,  хобби,  мало кому  в жизни  выпадает счастье
играть в такие игры.
     Он так  ясно видел тот вечер, даже слышал звон пересыпаемых из ладони в
ладонь  монет.  О, звон золота! Теперь  он знал, как  он сладок!  Он  закрыл
глаза, словно отгородясь от предметного мира, чтобы слышать только ласкающий
сердце и слух звон, и не заметил, как задремал.
     И снится ему, покоящемуся на мягких китайских подушках  лебяжьего пуха,
под  сладкий  звон  золотых монет, странный сон... Будто идет  бюро обкома и
входит он к  себе в кабинет из комнаты утех в халате из гардероба полковника
Нурматова,  расшитом золотыми динарами, подпоясанный шелковым  пояском, а на
груди   у  него   сияют   три   ордена   Ленина  и  Золотая   Звезда   Героя
Социалистического  Труда,  которую  Шарофат  игриво  называет   Гертруда,  и
депутатский  значок,  естественно,-  он  поважнее  любых  Гертруд  и  оттого
называется "поплавок",  ибо  только  он гарантирует  непотопляемость  на все
случаи  жизни.  Такого  фирмана  нет  ни  у  одного  сенатора,  ни у  одного
конгрессмена, ни в  какой  стране не  отыскать,  разве  только  покопаться в
прошлом. Поистине императорская пайцза!
     "Здравствуйте, я  ваш новый  император",-  говорит  он,  низко кланяясь
собравшимся на бюро.
     "Долой!  -  взрывается  зал.  -  Не  хотим  богдыханов и мандаринов! Да
здравствуют конституционные свободы!"
     Анвар Абидович оглядывает роскошный халат  начальника ОБХСС и понимает,
что напутал с гардеробом. В паузе он успевает выкрикнуть в возбужденный зал:
     "Товарищи,  не волнуйтесь,  я сейчас",-  и  мигом скрывается  в комнате
отдыха.
     Появляется  он в парчовом  халате, в белоснежной чалме, и на лбу у него
горит алмаз "Владыка ночи" невиданных каратов.
     "Я решил переименовать Заркентскую область в Заркентский эмират и прошу
называть меня отныне - ваша светлость, ваше величество..."
     Какой шум поднялся в кабинете, он не помнил таких волнений ни  на одном
бюро!
     "Долой самодержавие! Долой принцев  крови! Свобода!  Демократия!  Долой
сухой закон!"
     И Коротышку опять словно ветром сдуло из родного кабинета, но не успели
остыть страсти, как он снова предстал перед товарищами по партии.
     Зеленовато-красный мундир и белые  панталоны  оказались непривычны ему,
да  и  высокие  сапоги  с  ботфортами  жали,  но  он,  придерживая спадающую
треуголку  (привык, что  ни  говори,  к  тюбетейке), твердым  шагом прошел к
родному столу и рявкнул:
     "Начинаем бюро Заркентского обкома".
     Какой свист,  улюлюканье поднялись  за столом-аэродромом - ни  дать  ни
взять какой-нибудь парламент, где депутаты иногда сцепляются в рукопашной.
     "Монархия? Нет!  Долой карточную систему и талоны!  Спиртное народу! На
Корсику!" -  кричал тишайший начальник областного собеса, и  ему вторили все
остальные.
     Прихрамывая,  держа   под   мышкой  треуголку,  под  которой  оказалась
наманганская тюбетейка, он вновь поплелся переодеваться. На этот раз выбирал
костюм более тщательно.  Китель,  застегнутый под  горло,  защитные  галифе,
мягкие, из козлинки, сапоги. Он еще застал такую униформу и чувствовал в ней
себя уютно, надежно.
     Вошел в зал задумчиво, заложив кисть  правой руки за борт кителя  между
третьей  и  четвертой  пуговицами  сверху. Но  что  стали вытворять знакомые
товарищи, хотя он не успел еще и слова сказать.
     "Какие  нынче  времена!  Выгляньте  в  окно!  Нет  возврату  к галифе и
защитным френчам!  Да  здравствует Карден,  Хуго  Босс, Зайцев  и Адидас!" -
размахивал невесть откуда  взявшимся красным  знаменем, со знакомым серпом и
молотом, грузный, с одышкой, заведующий отделом легкой промышленности.
     "Ну ладно,- согласился  Коротышка,- у меня осталась еще  одна попытка".
Видимо, у них на предыдущем бюро сложился какой-то заговор.
     Он  вновь  вернулся  к  своему  гардеробу  в  комнате  отдыха и  достал
обыкновенную английскую тройку фирмы "Дормей", светло-серую с тонкой голубой
полоской.  На  таком  фоне  особенно  выигрышно  смотрелся  вишнево-красный,
скромный депутатский значок.
     И -  о  Аллах!  - как  все вдруг переменилось в  просторном кабинете  с
красным  ковром! Стало  привычно знакомым, родным.  Его  появление встретили
стоя,  бурными  аплодисментами,  взволнованными  криками.  Но   какое  тепло
исходило  от этих здравиц! Каждое  знакомое до слез лицо  лучилось  улыбкой,
доброжелательностью,  не  верилось,  что  еще  полчаса  назад  они  неистово
требовали: свободы печати, выборности органов,  изменения правовой  системы,
каких-то конституционных свобод и гарантий - в общем, всякий бред...
     "Начнем, товарищи",-  жестко сказал он, занимая карликовый стул, и  тут
же проснулся...
     На  кухне  продолжала  петь  Шарофат,  рядом  на  полу  лежал  халат  с
драконами, но без золотых монет, и Анвар Абидович успокоился...

     А в это время в гостиничном номере томился неведением Купыр-Пулат. Он и
представить  не  мог,  какой  страшный,  многоликий,  беспринципный  человек
противостоял ему.
     То,  чем  Наполеон  хотел  просто  попугать,  действительно встревожило
Махмудова,  обком  он покидал  в большом расстройстве  и  смятении,-  хозяин
области добился-таки желаемого результата.
     С  приходом  Тилляходжаева  в  область  пошла  крутая смена  кадров,  и
Махмудов  порой не знал,  кому  позвонить, с кем  посоветоваться.  Несколько
человек из  прежней  "команды",  уцелевших на своих местах и хорошо  знавших
его, были настолько напуганы  силой и влиянием секретаря обкома, что вряд ли
в чем помогут, их более всего волновали сейчас  собственные кресла.  И нравы
очень  изменились  в местной  партийной  среде,- он  остерегался  довериться
кому-то: где  гарантия, что  через  полчаса  разговор  не  станет достоянием
Тилляходжаева,  слышал он и такое.  Испугало не на шутку и предупреждение об
уголовной   ответственности.  Что   это  значит?  Как   понимать?  Уже  ждет
сфабрикованное дело  и  готовы  присягнуть  на  чем  угодно и  в чем  угодно
преданные  лжесвидетели?  И такие  факты  были  известны в области. Впрочем,
когда в районе вмешиваешься  во все хозяйственные  и административные  дела,
нетрудно подыскать  и "объективную" причину для возбуждения уголовного дела,
ведь реальные условия и потребности сплошь да рядом не стыкуются с законами,
а крючкотворы от Фемиды всегда готовы услужить власть имущему. Даже если, по
счастью,  и  выпутаешься из ложных наветов, докажешь, что  кристально чист,-
окажется, что  в партии уже не состоишь, потому  что,  не  дожидаясь решения
суда, даже до момента предъявления обвинения, тут же лишаешься партбилета. И
долго придется  ходить, чтобы восстановиться,  а пятно - мол, привлекался  к
суду  - останется  на  всю жизнь,  и место твое  уже  занято тем,  кому  оно
предназначалось.
     Как всякий уважающий себя человек, Пулат ощущал, кроме бессилия, жгучий
стыд за происходящее, понимал, что  на  бюро возникнет  вопрос  и  об ордене
Ленина, которым наградили его всего полгода назад. Вот  орден ему возвращать
ни за что не хотелось,- не поднялась бы рука отцепить с парадного костюма.
     В гостинице на Купыр-Пулата накатил приступ глубочайшей депрессии, и он
даже рассудил, что  лучший выход из создавшегося положения -  уйти из жизни;
тогда все: грязь, бесчестие, ожидавшее его, его детей, семью,- отпадало само
собой. Поддавшись  этому  настрою, он  вполне серьезно осматривал номер,  но
ничего подходящего для осуществления подобного решения не находил. Не мог он
выброситься из окна или прыгнуть под  поезд,  слишком был на виду в области,
ему требовалась тихая, скромная  смерть, которая не бросила  бы ни  на  кого
тени, особенно на тех, кто организует  пышные  похороны  и  назначает  детям
пенсии. Если бы он оказался в роковой час дома, трагедия  могла бы произойти
наверняка.  У него было прекрасное  автоматическое  ружье "Зауэр", с которым
иногда, по осени, он выезжал на охоту.  Дома,  в своей комнате он устроил бы
все как  следует, не дал бы промашки - случайный выстрел, несчастный случай.
Но, к счастью, шок вскоре прошел...
     Наверное, он быстро справился с  депрессией, потому что  вспомнил своих
сыновей-дошколят, Хасана и Хусана, молодую жену Миассар, сыновей-студентов в
Ташкенте, от брака  с Зухрой, которым  предстояло  одному за другим защищать
дипломы,- каково им  будет без  отца? Он  помнил  свое сиротство, интернаты,
хотя  до  детдома  в  данном  случае наверное, не дошло бы,- Миассар сильная
женщина.  Но беспокойство  за  судьбу детей заставило  взять себя  в руки, и
мысль о самоубийстве отошла на второй план.
     Нельзя сказать, что покой, самообладание вернулись к нему окончательно,
Пулат Муминович  все  еще находился в подавленном состоянии. В его возрасте,
положении потерять власть равносильно катастрофе. Больше двадцати лет он был
полновластным хозяином  района, и вдруг стать рядовым гражданином,-  это все
равно что прозреть на старости от врожденной слепоты: узнавать заново людей,
мир, потому что в голове у него уже сложился его устойчивый образ.
     А чем он  будет заниматься, добывать хлеб свой насущный, если  исключат
из партии? Ведь как инженер он давно дисквалифицировался. Пойдет куда-нибудь
завхозом  с окладом  в  сто  рублей,  или  все-таки  возьмут  его  инженером
где-нибудь в строительстве с зарплатой в сто шестьдесят? Как на такие жалкие
деньги  прокормить,  обуть,  одеть семью,  дать  детям  образование?  Лавина
неожиданных  вопросов обрушилась вдруг на него,-  о таких проблемах жизни он
раньше не  задумывался, о существовании  некоторых даже не предполагал. Одна
безрадостная  дума  вытесняла другую, и не  сулила  просвета в будущем, если
потеряешь должность, а главное - партбилет.
     Что делать?  Чем жить дальше? Как  сохранить  честь  и  достоинство? Он
знает,  наслышан  о  слабости Тилляходжаева, его надменности, наполеоновских
амбициях... Если  приползти на коленях,  присягнуть на верность,  покаяться,
может, и помилует, известно Махмудову и о таких случаях.
     Но не  может он представить себя кающимся на  кроваво-красном ковре, он
запрещает себе даже думать  об  этом -  лучше уж умереть! Как потом  считать
себя мужчиной, отцом, глядеть в глаза любимой Миассар?
     Перебирая  новые варианты своей  жизни,  из которых ни один  не  обещал
радостных перспектив,  он пытался  убедить  себя,  что  не так уж и  страшно
работать инженером или рядовым служащим. Живут же миллионы людей на скромные
зарплаты, не ропщут и вроде счастливы; но  праведные эти мысли не прибавляли
радости.  И  вдруг  он  сообразил, что,  задумавшись  о  будущем, совершенно
упустил из виду последнюю угрозу первого - возможно, бюро проголосует за то,
чтобы отдать его под суд...
     За  что  -  он не докапывался; зная местные  нравы,  не сомневался, что
повод  всегда  можно  отыскать  или  придумать. Этот новый  вариант будущего
испугал своей мрачностью,  и жизнь в качестве рядового  инженера или прораба
уже не казалась беспросветной.
     Сколько ему могут дать - три, пять, десять лет? Знал, что мелочиться не
станут: гигантомания  первого  сказывалась  и  на  приговорах строптивым. Но
любой срок виделся крахом,  нравственной смертью.  В области,- правда, не  у
него  в районе,-  понастроены  лагеря  заключенных, и  он ведал, какова  там
жизнь,  условия,  нравы,  знал  и  о  том,  что бывшее  начальство, особенно
партийное, в тюрьмах выживает редко.
     В подавленном состоянии, шарахаясь от одной неприятной  мысли к другой,
просидел  он  в номере до позднего  вечера.  Сгущались сумерки,  и следовало
зажечь люстру, но страх, пропитавший душу,  словно отнял у  Махмудова  силы,
парализовал волю, и он, как прикованный, продолжал сидеть в кресле,- темнота
в дальних углах просторной  комнаты  навевала тревогу. Весь день  не было  и
крошки хлеба во рту, но  голода  он  не ощущал, хотя, наверное, сейчас выпил
бы; но спускаться в ресторан, встречаться с людьми, где многие его знали, не
хотелось.  Неизвестно,  как  долго  просидел   секретарь   райкома  в  таком
настроении  и  как бы дальше развивались события, если  бы вдруг не раздался
громкий стук в дверь. Очнувшись от тягостных дум, Пулат-Купыр решил, что это
не к нему, в соседний люкс, но настойчивый стук повторился.
     "Неужели так  быстро раскрутили дело и меня требуют на срочное бюро?" -
подумал  хозяин номера и поднялся. Включив свет, он на секунду  задержался у
зеркала,  поправил галстук, прическу, ему  не  хотелось  выглядеть жалким  и
подавленным перед гонцом...
     У  двери  стоял  Халтаев,  сосед,  начальник районной  милиции, рослый,
гориллоподобный  человек.  Несколько  лет назад  перевели  его  из  соседней
области к ним  в район, раньше  он занимал  какую-то высокую  должность,  да
крупно проштрафился,  и его убрали подальше от глаз,  от людских  пересудов.
Пока  окончательно не угасли  страсти по  прежнему делу, сидел  он  в районе
тихо, смирно, особенно не высовывался, но с приходом Тилляходжаева расправил
крылья,  запетушился,  нет-нет, да  приходилось райкому  вмешиваться  в дела
милиции. На сегодня у них сложились довольно натянутые отношения. Но сейчас,
увидев  соседа,  Махмудов  искренне  обрадовался:  ему хотелось с кем-нибудь
поговорить, может, даже излить душу,- такое состояние, как  сегодня у  него,
наверное,  бывало  в  жизни  раз  или  два, не  каждый  же  день мы  всерьез
задумываемся о самоубийстве.
     -  У меня  тоже в Заркенте оказались дела,- сказал,  Халтаев, предваряя
вопрос хозяина. - За день не управился. Оформляюсь в гостиницу, и тут увидел
внизу вашу фамилию. Думаю, дай-ка загляну к  соседу, может, понадоблюсь, тем
более днем, в обкоме, слышал от помощника, что первый вызывал вас на ковер.
     - Да, было дело,- как можно беспечнее ответил Махмудов, приглашая гостя
в номер.
     - А может, мы  пойдем  поужинаем, мне не  пришлось сегодня  пообедать,-
предложил начальник милиции, оглядывая пустой номер.
     - Я бы с  удовольствием поел и даже  выпил, но, честно  говоря,  идти в
ресторан нет настроения.  Мне кажется,  что если не  весь Заркент, то жильцы
нашей ведомственной гостиницы наверняка знают, что  я  побывал на знаменитом
ковре, и мне не хотелось бы выслушивать слова соболезнования и сочувствия.
     Халтаев испытующе посмотрел на своего секретаря райкома:
     - Но не отчаивайтесь так, безвыходных положений не бывает. Просто вы не
привыкли  к  разносам.  Вы  же  у  нас  в  области передовой,  прогрессивный
руководитель,  даже  орден Ленина  имеете.  А  у первого, я его  давно знаю,
манера  такая  -   сразу  любого   лицом  в  грязь.  К   подобной  обработке
действительно   трудно   привыкнуть,  тем   более  с   вашим   характером  и
положением... - И тут же, не закончив мысль, предложил: - А если душа просит
выпить -  выпьем,  я  с удовольствием составлю вам  компанию. Поскучайте еще
минут десять один, я спущусь вниз и распоряжусь насчет ужина.
     Вернулся он скоро - в сопровождении  двух официанток, кативших тележки;
через  несколько  минут  пришла и  третья,  весьма  игриво поглядывавшая  на
хозяина номера, она  принесла на подносе спиртное и минеральную воду. Втроем
они быстро сервировали стол и удалились.
     Махмудов обвел застолье рукой, усмешливо заметил:
     - Такой  роскошный стол накрывают  по поводу удачи, или  праздника,  но
никак не по случаю панихиды.
     На эту реплику Халтаев отреагировал бодро:
     -  Отбросьте  черные  думы, еще не знаешь, где найдешь, где  потеряешь.
Такую глыбу, как вы, своротить и Тилляходжаеву непросто, он же знает,  каким
вы авторитетом пользуетесь у народа.
     -  Уже  своротил,-  устало  ответил Пулат  и, перелив  водку из рюмки в
большой бокал для  воды, долил его  до краев. Халтаев,  молча наблюдавший за
ним, проделал то же самое.
     -  Ну, вам необязательно поддерживать  меня  в  этом,-  мрачно  пошутил
секретарь райкома, на что начальник милиции вполне серьезно ответил:
     - Я привык разделять горе и радость тех, с кем сижу за столом. На  меня
можете положиться, не тот человек Халтаев, чтобы бросить соседа в беде...
     Вроде обычная застольная фраза, в иной ситуации, наверное, он пропустил
бы ее мимо ушей, тем более зная о своем соседе не понаслышке, но сегодня она
теплом согрела душу, и Халтаев уже не казался неприятным.
     Махмудов не  испытывал  особой  страсти к спиртным напиткам,  тем более
редко пил водку,- о чем, кстати, Халтаев знал,- но внутри сейчас все горело,
и  ему казалось, что  алкоголь заглушит  тоску, освободит  от  давящей петли
страха.
     Он наполнил бокалы еще раз, и снова до краев.
     - Знаешь,  Эргаш... -  секретарь райкома откинулся  в  кресле,- видимо,
водка,  выпитая  на  голодный  желудок,  на  расстроенную  нервную  систему,
действовала мгновенно.  - Наверное, кроме тебя, многие знают, что  я попал в
беду, не зря же помощника Тилляходжаева кличут "Телетайп грязных слухов". Но
сегодня  волею  судьбы за столом со мной рядом  оказался только ты. Спасибо.
Если выкарабкаюсь, не забуду твоей верности.
     - Обязательно  выкарабкаетесь,- заверил начальник милиции, и они выпили
без тоста, не чокаясь.
     - Еще раз благодарю. Но вроде он вцепился в меня крепко - обещал отдать
под суд,- не удержался от жалобы хозяин.
     - Вас? Под суд? - чуть не поперхнулся боржоми Халтаев.
     - Вот именно - меня.  Так что  помочь  ты  мне не  в силах. А тот,  кто
может,  кто  ходит  сегодня  в  фаворитах,-  не стучит в мою  дверь, как ты.
Вероятно, думает: все, сочтены дни Махмудова.
     Халтаев  слушал  внимательно;  для  могучего организма  полковника  два
бокала водки только разминка, тем более насчет обеда он соврал - его угощали
в чайхане жирным пловом.
     Чувствуя, что  через полчаса  соседа развезет  окончательно,  начальник
милиции сказал:
     - Зря вы думаете, что я не могу  вам  помочь. Не знаю, в чем  хотят вас
обвинить, почему  и  как вы  попали  в  капкан,  но в  свое  время я  оказал
Тилляходжаеву такую  услугу,  что ему ввек со  мной не расплатиться. Кстати,
это доподлинные его  слова, и  я тот разговор  предусмотрительно записал  на
магнитофон.  Так  что не  паникуйте  раньше  времени,- посмотрим, чей капкан
надежнее... - И Халтаев рассмеялся, довольный собой...
     - Не в капкане, наверное, дело,- покачал головой Купыр-Пулат. -  Скорее
всего, мой район приглянулся кому-то из его дружков и он решил  его одарить,
а может быть, шутя в карты проиграл, ведь, говорят, неравнодушен он к игре.
     - Возможно...  - уклончиво ответил Халтаев. - Да,  я слышал, есть люди,
которые  за  ваше  место готовы выложить сто тысяч.  Мне  даже намекали, кто
именно уж очень настойчиво рвется в наш район.
     -  Сто  тысяч...  -  растерянно  повторил Махмудов. - За  место первого
секретаря райкома?
     -  Да,  сто  тысяч. За  наш  район  не грех и двести  потребовать,  все
хозяйства,  как  одно, прибыльны, греби  деньги лопатой. За год все  вернуть
можно, да еще с лихвой.
     От этих слов секретарь быстро стал трезветь:
     - И кто же, если не секрет, готов заплатить за мое место сто тысяч?
     - Я  же поклялся,  что готов помочь вам в беде,  поэтому какие секреты?
Раимбаев из соседнего района. Он председатель хлопкового колхоза-миллионера.
Видимо,  надоело  ему  ходить  в  хозяйственниках,  хочет   продвинуться  по
партийной  линии,- на  Ташкент метит,  с  большими запросами  мужик,  и рука
мохнатая наверху есть...
     -  А  я  живу,  как  на необитаемом  острове,-  с горечью  вырвалось  у
Махмудова.
     Халтаев взял в руки бутылку, стал наливать бокалы:
     - Не расстраивайтесь, сосед. Я и мои друзья не оставим вас в беде. Если
надо будет дать отступного за вас - выплатим не меньше Раимбаева. Последнего
не пожалеем, но в обиду не дадим...
     Хозяина номера эти слова растрогали чуть не до слез.
     Они долго еще сидели  за богато накрытым столом,  клялись  друг другу в
вечной дружбе и любви. Снова приходила игривая  официантка, приносила водку,
но чары  больше  в  ход  не  пускала, поняла,  что  здесь происходит  что-то
серьезное и мужчинам не до нее,- работала она тут давно и хорошо чувствовала
ситуацию. Пулат Муминович не  опьянел  ни через полчаса,  ни через час,  как
рассчитывал Халтаев, наверное,  разговор  его  отрезвил  или  обильная  еда:
индюшка,  казы,  курдская  брынза,  зелень, холодная  печень  с  курдюком  и
особенно  чакка - особая кислая  творожная масса  - нейтрализовали водку,  к
тому же он обильно запивал ее боржоми.
     Постепенно  исчез опутавший  душу страх,  появился  какой-то просвет, и
жизнь вроде не казалась такой мрачной, как несколько часов назад. Чем дальше
катилось  застолье, тем  больше  он уверялся в  возможностях Халтаева. Жалел
лишь  об одном, что за три  года не  удосужился узнать конкретнее, на чем же
погорел  в свое  время полковник, какие люди стояли за  ним и кому  он помог
сохранить  кресла,  уйдя  в добровольную ссылку на  периферию.  Раньше  этой
"мышиной возне", как он выражался брезгливо, не придавал значения, а выходит
- зря.
     - Так что мне делать, Эргаш,  ждать заседания бюро или уезжать домой? -
спросил ближе к полуночи секретарь райкома.
     - Какое бюро? Огонь надо гасить сразу. Если дело зайдет далеко, тогда и
самому Тилляходжаеву трудно будет контролировать положение,  я ведь не знаю,
в  чем он намерен  вас  обвинить. Впрочем, как  я вижу, вам совершенно чужда
закулисная возня,  борьба за кресла  и должности. Вы  счастливчик,  вам  все
досталось  на  блюдечке  с голубой  каемочкой,  я  ведь  помню вашего  тестя
Иноятова. Теперь уж поздно  вам учиться играть в такие игры, да и не  нужно.
Доверьтесь мне, я думаю, завтра  отведем от  вас  беду.  Предъявлю и  я свои
векселя,  мне  кажется, первый давно ждет, когда обращусь к нему за помощью,
не  любит никому быть обязанным и хотел бы поскорее рассчитаться со  мной  и
забыть давний случай. Посмотрим, чья вина, чьи  грехи перетянут, хотя  готов
побиться об заклад, мне он не откажет. Так что, дорогой, спите спокойно,  и,
как  говорится  по-русски,  утро  вечера  мудренее.   А  сейчас  я   с  вами
распрощаюсь,  пришлю  дежурную,  чтобы   убрала  и  проветрила   комнату,  и
отдыхайте, набирайтесь сил,  завтра нам предстоит сложный день. И последнее,
из  номера  ни  шагу,  отключите телефон, в  обком  не  ходите, даже  если и
позовут,- как вы знаете, хозяин скор на расправу.
     С тем неожиданно объявившийся полковник и распрощался.
     Проснулся  Махмудов,  как  обычно,  рано, видимо, многолетняя  привычка
сказалась. На удивление, голова не болела, хотя он помнил, сколько вчера они
выпили  с  полковником  Халтаевым;  но  душевная  тревога,  кажется,  гасила
опьянение. После ухода начальника милиции он принял холодный душ и, разобрав
постель,  тут  же  забылся  тяжелым  сном,-  так  что  осмыслить  неожиданно
открывшиеся варианты  своего  спасения не  пришлось.  Не  ощущал  он и  того
гнетущего, животного страха за себя, за судьбу семьи, детей, который изведал
вчера вечером до прихода соседа.
     Завтрак  принесли  в  номер,   наверное,  так  распорядился  полковник,
державший себя в гостинице по-хозяйски, что для него оказалось неожиданным.
     Халтаев...  Он попытался  восстановить детали  многочасового  застолья,
задним числом уяснить сказанное  начальником милиции, и порою ему казалось -
все это  мистика, пьяный бред: сто тысяч, Раимбаев, векселя за прошлые грехи
нынешнего секретаря обкома...
     Он долго и нервно мерил шагами просторный номер. Велико искушение выйти
сейчас  отсюда  и  кинуться  защищать   свою  репутацию  обычными  путями  и
способами,  без  всяких закулисных  интриг,  в  которых  он действительно не
мастак, как вчера подметил Халтаев. Вся  мышиная  возня, слава  богу, прошла
мимо него,  он  не знал ее  гнусных правил и  знать  не  хотел. Когда другие
интриговали,  блефовали,  подсиживали  друг  друга,  воевали  за  посты,  он
работал,  поэтому у него сейчас  такой район,  что за него какой-то Раимбаев
готов выложить  сто тысяч. Припомнил полковник ему  вчера и Иноятова. Что из
того, что  Ахрор Иноятович поддержал  его вначале,  помог  стать  секретарем
райкома?  Так ведь работал он сам, ему есть чем отчитаться  за двадцать лет,
есть что показать, и орден Ленина не за красивые глаза дали!
     Откуда пошла у нас эта беда, где ее корни?  Любой маломальский чиновник
на Востоке, да, впрочем, и по всей стране, но на Востоке особенно, мнит себя
бог  весть чем,  стоит ему только занять  начальствующее кресло. Откуда  это
чванство?  Может,  оттого, что  издавна  на Востоке  чтился чин,  должность,
место? А может, от рабской покорности,  зависимости  младшего по возрасту от
старшего? Скорее  всего,  и то  и  другое  вместе.  А  откуда казнокрадство,
взяточничество,  коррупция,  почему  это  все  повсеместно  расцвело  пышным
цветом,  доведя  до  нищеты  миллионы  бесправных,  безропотных  тружеников?
Наверное, не  обошлось без доставшихся в наследство традиций, ведь при дворе
эмиров, ханов служивый люд, или, как нынче  говорят,- аппарат, не состоял на
довольствии,  из  казны  не  выдавали   им  ни  гроша.  Их  содержал  народ,
определенная махалля, район,- и там, в своей вотчине, они и обирали земляков
как могли.
     Вот  почему возникли новые партбаи,  сидящие  на щедром государственном
довольствии  и к тому  же,  как при эмире, еще  обдирающие свой же народ  до
нитки.
     Но  благородный  яростный  порыв  быстро стихает,  и  Пулат  Муминович,
вспомнив  наказ  полковника,  отсоединил  телефон   от  внешнего   мира;  он
чувствует, что его загнали в угол,  понимает, что отчасти виноват и сам,  но
не видит выхода  из  этого положения - разве что единственный шанс в руках у
полковника Халтаева.
     Свободного времени  хоть  отбавляй, но  как-то  не хочется размышлять о
полковнике:  кто он, кто за ним, чего хочет, почему вдруг воспылал любовью к
соседу и что попросит в награду за спасение? Секретарь  не настолько наивен,
чтобы  принять участие  Халтаева  за  благородный  жест,  знает, что  чем-то
обязательно придется расплатиться.
     Но вновь всколыхнувшийся  в  душе страх  гонит  разумные мысли.  Что-то
внутри трепещет  от  крика:  "Выжить!  Во  что  бы  то  ни  стало! Сохранить
партбилет! Кресло! Власть!"
     И  с каждой  минутой  ему все больше и  больше кажется,  что не  грех и
чем-то поплатиться, дать отступного, как выразился полковник.
     В  сомнениях  и  борениях  с  собственной   слабостью,  нереализованных
благородных порывах и  страхах  прошло немало времени... Он то и дело нервно
посматривал на часы, но  вестей от начальника милиции все не было, не спешил
и  гонец  из  обкома.  Подошел  час обеда, и истомившийся  от  неизвестности
Махмудов хотел  спуститься  вниз,  в ресторан,  поесть  и пропустить рюмку,-
снова расшалились нервы,- как вдруг раздался стук в дверь.
     Махмудов, забыв всякую солидность, чуть ли не бегом кинулся к двери. На
пороге стоял  щеголевато  одетый  парень,  поигрывавший  тяжелым брелоком  с
ключами от автомашины. Учтиво поздоровавшись, он сказал:
     -  Меня  прислал  Эргаш-ака,  он  ждет вас в чайхане  махалли Сары-Таш.
Пожалуйста, поспешим, плов будет готов с минуты на минуту.
     Машина,  пропетляв узкими пыльными улицами старого города, вынырнула  к
зеленому  островку среди глинобитных  дувалов,  здесь и находилась  чайхана,
куда пригласили секретаря райкома. Молодой  человек провел гостя по тенистой
аллее, мимо хауза, где лениво шевелили плавниками сонные карпы, и направился
в  боковую  комнату, умело спрятанную за густым виноградником  от любопытных
глаз. В  комнате царил приятный полумрак. Войдя с  улицы, с  яркого  солнца,
Махмудов  не   сразу  разглядел  мужчин,  просторно  расположившихся  вокруг
накрытого дастархана. Шофер под руку подвел его к айвану и сказал:
     - Эргаш-ака, вот ваш гость...
     Мужчины суетливо  поднялись и  поспешили поздороваться с вошедшим, лишь
Халтаев остался на месте. Он подозвал щеголя и негромко спросил:
     - А как дела в банке, обменял?
     -   Велели  приехать  через  час,-   отрапортовал  парень  и,  бесшумно
выскользнув из комнаты, наглухо прикрыл дверь.
     За   столом  хозяйничал  полковник:  он  представил  гостя  собравшимся
мужчинам,  правда,  никого из  четверых  не отрекомендовал подробно,  просто
назвал  имя;  о самом  Купыр-Пулате  сказал несколько трогательных  слов  и,
заканчивая,  добавил,  что  их  общий  долг - помочь  благородному человеку,
попавшему в беду. Все дружно, шумно поддержали начальника милиции.
     Полковник лично разлил водку по пиалам и предложил тост:
     - Давайте выпьем, дорогой сосед, за моих друзей,  отныне они и ваши, за
благородство их сердец,- по первому зову явились на помощь. Я знаю их давно,
верные и надежные люди, проверенные делом. За настоящих мужчин!
     Потом  последовали  еще тосты,  и  даже Пулат  Муминович сказал  что-то
восторженное о полковнике, в тяжелую минуту оказавшемся рядом.
     Конкретно  о  деле - чем  помочь,  какими  методами,  через кого  -  не
говорили.  Лишь  однажды  у  одного  из  новых  знакомых,  Яздона-ака, пьяно
вырвалось:
     - Нет,  я ничего не пожалею для того, чтобы Раимбаев не перекрыл дорогу
другу и соседу  нашего уважаемого Эргаша-ака,  которому  мы, здесь  сидящие,
обязаны  всем,  что  имеем.  Деньги?  Что деньги, как  говорил Хайям - пыль,
песок,  деньги мы  всегда  найдем,  пока  головы  на  плечах.  Важно  друзей
поддержать, не дать втоптать в грязь имя благородного человека...
     Секретарь райкома,  как  и вчера,  растрогался:  он ожидал, что  сейчас
кто-нибудь разовьет  тему шире и  он узнает наконец  что-то  конкретное,  но
Халтаев вновь увел разговор в сторону.
     Когда  покончили  с пловом и дружно налегли  на  зеленый китайский чай,
вернулся парень, доставивший его в чайхану. Он молча,  словно тень, появился
у  дастархана и  подал  сидевшему  в самом  центре  Халтаеву  полиэтиленовый
мешочек.  То  ли подал  неловко,  то ли  полковник принял неумело, а  может,
сделано это было нарочито  - из мешочка высыпались тугие пачки сторублевок в
новеньких банковских упаковках.
     - Оказывается, сто тысяч в такой купюре не так уж и много, всего десять
тонких пачек... А мы вчетвером целый  "дипломат" денег принесли,- рассмеялся
Яздон-ака.
     Халтаев метнул недовольный взгляд на Яздона-ака, и гость понял, что тот
сболтнул лишнее. Полковник шутки не поддержал, объявил серьезно:
     -  Вот  и  мы  сегодня  явимся в  гости не с  пустыми  руками, и  пусть
Коротышка докажет, что деньги от Раимбаева лучше, чем от меня, я намерен  их
внести  за своего  соседа.  А что он любит  крупные  купюры, так  я знаю его
давнюю  страсть,  хотя,  как  слышал  недавно, он  уже  отдает  предпочтение
золоту... - И, сложив деньги опять в пакет, полковник  небрежно сунул их под
подушку, на которой полулежал.
     -  Можно  и  на золото  поменять,  мне  как  раз на  днях  двести монет
предложили,-  упрямо гнул  свое Яздон-ака, словно не замечавший недовольства
Халтаева.
     - Будем иметь в  виду и  этот вариант,- сказал примирительно полковник,
видимо, он не хотел ссориться с Яздоном-ака.
     После  плова  за чаем и  беседой  прокоротали  еще часа  полтора. Новые
знакомые вспомнили и его тестя, Ахрора Иноятовича,- оказывается, он сыграл в
судьбе  каждого из  них немаловажную  роль, и теперь  они,  в свою  очередь,
хотели помочь его зятю,  тем самым запоздало возвращая человеческий долг. От
трогательных   слов,  историй   двадцати-тридцатилетней  давности  Махмудов,
потерявший всякие  ориентиры от навалившейся  вдруг беды  и последовавших за
этим событий, умилился окончательно и почувствовал, что он в кругу искренних
и  сильных  друзей.  Поэтому, когда Халтаев, спешивший  куда-то,  неожиданно
свернул  застолье, Махмудову  было  жаль расставаться  с  Яздоном-ака и  его
товарищами. Они тоже вроде были рады быстро сложившемуся  взаимопониманию  с
секретарем райкома, попавшим в немилость к всесильному Тилляходжаеву.
     После приятного обеда на той же белой "Волге" Халтаев доставил соседа в
гостиницу. Уезжая, наказал:
     -  До   вечера  располагайте  временем  по  своему  усмотрению,  можете
подключить  телефон.   Позднее,  после  местной   информационной   программы
"Ахборот", возможно, поедем в гости.
     -  В  гости? -  переспросил, недоумевая,  Пулат Муминович. Он хотел как
можно быстрее внести ясность в свое положение, а не ходить на званые ужины.
     -  Да,  в  гости...  -  подтвердил  полковник,  улыбаясь.  -  К  самому
Тилляходжаеву  домой. -  И  еще  уточнил:  -  Не  на  прием, а  в  гости!  -
Наслаждаясь  растерянностью секретаря райкома, добавил  насмешливо: - Может,
вы  предпочитаете встретиться  с  ним  на  бюро или  один на один на красном
ковре?
     Секретарь  райкома   покачал  головой.   Полковник  с  каждой   минутой
открывался  Махмудову по-новому. Да,  зря он недооценивал своего  начальника
милиции...
     В гостинице его вновь охватили сомнения, хотя страх прошел  и он уже не
боялся  за  партбилет,  не думал и  о том, что могут  привлечь  к  уголовной
ответственности,- в возможностях  Халтаева  он теперь не сомневался. Пытался
он  вспомнить и  своих "новых друзей", поклявшихся ему  в верности.  Кто они
такие, и зачем он им понадобился?
     Особенно интересовал его напористый Яздон-ака, видимо,  соперничавший в
чем-то с полковником.
     Пробегала и  такая мысль: когда  же он утратил реальное ощущение жизни,
проморгал,  не  воспротивился  как коммунист  взлету  Халтаевых, Раимбаевых,
Яздона-ака  и его хватких компаньонов, между  прочим,  шутя  скинувшихся  за
обедом  по  двадцать  пять  тысяч,  и   почему,  за   какие   заслуги  перед
государством, народом взлетел так высоко сам  Тилляходжаев,  бравший взятки,
по  утверждению   Халтаева,   уже   преимущественно  золотом  и  торговавший
должностями, словно недвижимым имуществом или подержанными машинами?
     Но  правильная  мысль  не  стыкуется   с  его  нынешними  действиями  и
поступками; те, кого он  обличал,  и те, на кого сейчас реально рассчитывал,
это  одни  и  те  же  люди.  Он  чувствовал, что запутался  окончательно,  и
старательно гнал думы, тревожившие совесть. Не  стал докапываться дальше  до
истоков чужих падений и взлетов, поздно вечером  решалась его судьба,  и она
оказалась для  него дороже всего на свете, ценнее идей и принципов,  которые
он  проповедовал  всю  сознательную  жизнь.  Неожиданно  пришла   на  память
пословица, которую он часто упоминал когда-то,  работая в отделе пропаганды:
"Своя рубашка  ближе  к телу",-  как  он клеймил ею всех  налево и  направо!
Сейчас, дожидаясь в душном номере Халтаева, он признал, что личное для  него
на поверку оказалось тоже  дороже общественного, а  ведь от других  требовал
обратного, за это казнил и  миловал, в этом  и заключалась суть его работы -
вытравливать  личные  инстинкты, если  откровенно. Трудно  сознаться  себе в
подобном, но он честно признал сей факт.
     Почему - вопрос иной, хотя тут напрашивался однозначный ответ:  впервые
он  по-настоящему   глубоко   глотнул   страх,  почувствовал  угрозу  своему
благополучию,  жизни,  наконец.  Неожиданно  в  его  невеселых  размышлениях
промелькнул  образ Инкилоб  Рахимовны. Она так же печально глядела  на него,
как  смотрела  на  открытии помпезного  филиала музея  Ленина на  преемников
своего дела, среди которых присутствовал и человек,  к которому вечером он с
Халтаевым поедет в гости. Проницательный взгляд старой большевички уже тогда
заметил, что  "последователи"  нечисты на руку, лживы,  циничны  и фальшивы.
Может  быть,  в  душе  она  называла президиум  того собрания - жуликоватыми
поводырями. Как бы сейчас она назвала его, чью судьбу направила сама, рискуя
собственной  жизнью,  кому   передала  эстафету   идеалов,-   перерожденцем,
конформистом, просто трусом, жалким обывателем? Единственной отрадой служило
то, что она не может считать его жуликом - подобным он себя не запятнал.
     Шло  время,  и   сохранялся  еще   шанс  навсегда   остаться  в  народе
Купыр-Пулатом, что бы с ним ни  случилось; но желания предпринять  иной шаг,
чем рассчитал за него полковник Халтаев, так и не возникало.
     Снова  в  сомнениях, страхах,  надеждах, раскаяниях, колебаниях  прошло
послеобеденное  время, и опять сумерки  застали его в кресле. Оценивая  свое
положение  за прошедшие сутки, отметил, что исчез только  животный  страх за
жизнь, за  судьбу детей,  остальные  сомнения не убавились;  однако сегодня,
накануне  решающей  встречи,  он  уже  вяло  сопротивлялся  им  и  не  искал
контрударов.   Можно   сказать,   внутренне   уступил   -   отдался   власти
обстоятельств, куда кривая вывезет. Чтобы меньше  думать, он встал и включил
телевизор; какая-то другая, правильная жизнь, совсем не похожая на то, с чем
он  вплотную столкнулся в последние часы,  ворвалась  в  номер; контраст был
столь разителен, что  Махмудов  впервые  за прошедшие  два  дня  рассмеялся.
Ирония  судьбы:  на  экране  как  раз   действовал  подобный  треугольник  -
энергичный, весь  правильный  и умный  секретарь  райкома, еще  более умный,
мудрый и справедливый,  но крутой секретарь обкома и не  ведающий сомнений и
страха,  кристально  чистый  бессребреник,  полковник   милиции,   постоянно
напоминающий своим подчиненным  слова Дзержинского о чистых  руках и горячем
сердце.
     Фильм досмотреть не  удалось,  а  жаль,  действовала  там  и  компания,
похожая на Яздона-ака  и его товарищей, правда,  тут они и секретарь райкома
четко  стояли  по  разные  стороны  баррикад;  интересно,  чем  бы  все  это
закончилось? Помешал телефонный  звонок.  Звонил  Халтаев. В знакомом голосе
произошли разительные перемены,- он едва ли  не  в приказном  порядке  велел
через  десять минут спуститься  вниз, но полковник  уже не удивлял секретаря
райкома.
     Приехали   к  Коротышке   затемно,  когда  прошла  не   только  местная
информационная программа "Ахборот",  но и  закончилось  "Время"  из  Москвы.
Халтаев  объяснил,  что  шеф задержался  на  работе.  Встречал сам  хозяин,-
радушно, с улыбкой, вроде и не было у  него с Махмудовым позавчера долгого и
изнуряющего обоих  разговора. В таких  особняках,  отстроенных для партийной
элиты области еще при Иноятове, Пулат  Муминович бывал  часто  и хорошо знал
расположение апартаментов, в которых и заблудиться нетрудно.
     Комната, в  которую  их первоначально провели,  отличалась скромностью,
можно даже  сказать -  аскетичностью. Видимо,  Тилляходжаев  любил  поражать
гостей, слишком уж  заготовленной показалась  фраза:  "Коммунист должен жить
скромно",  хотя  они  с полковником  ничем не выразили  своего  отношения  к
убранству  комнаты.   Напомнив  для  начала  о  скромности,  Анвар  Абидович
извинился,  сказав, что должен  оставить их  на  время,  помочь жене накрыть
стол.
     Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщически  улыбнулся,  мол,  знаем и
твою скромность, и твой демократизм...  Надо же, придумал -  помочь  жене на
кухне...  Потом жестом  и  мимикой  показал,  что их  беседу  наедине  могут
записывать  на  магнитофоне и даже наблюдать за ними каким-то образом,  что,
впрочем,  не явилось для секретаря райкома неожиданностью; все было вполне в
духе хозяина  особняка:  даже прежде  чем  пригласить  за  стол,  непременно
выдерживал в прихожей, мол, знай свое место, понимай, к кому пришел...
     Нет, они не сидели молча: полковник, дав понять насчет обстановки, стал
оживленно рассказывать веселую байку, которую вроде  прервал на пороге дома,
причем делал это с таким артистизмом и юмором, что Махмудов в который раз за
эти дни подивился разносторонним талантам своего мрачного соседа.
     Не  зря  хвалился  вчера  Халтаев, будто готов  побиться об заклад, что
секретарь обкома пойдет на попятную, видимо, действительно крепко сидел  тот
у полковника на крючке.
     Слушая  Халтаева,   Пулат   Муминович  вдруг  улыбнулся:   он  вспомнил
расположение комнат в доме,- эта никак не могла служить для приема настоящих
гостей,  видимо, предназначалась для просителей, для визитеров, подобных им,
в общем, для камуфляжа - "коммунист должен жить скромно...".
     Полковник,  вчера и сегодня днем бывший в  штатском, сейчас вырядился в
парадный мундир, увешанный  всякими  значками  и ромбиками о наличии высшего
образования. Ромбиков было  два,  оба за заочное  обучение.  В кругу близких
людей, под настроение,  он  весело рассказывал,  как все годы, пока  учился,
преподаватели бегали за его водителем, чтобы тот в срок привез зачетку шефа.
Шустрый шофер догадался на третьем году поставить условие: хотите  вовремя -
гоните и мне диплом. Дали, а куда деваться?..
     Только здесь, в комнате, оглядывая  ладно сидящий на полковнике мундир,
он обратил внимание,  что в руках у него нет вчерашнего пакета из банка,- то
ли рассовал пачки  сторублевок по многочисленным карманам, то ли передал  их
еще днем, то ли вообще блефовал  с деньгами,  набивал  себе цену,-  допускал
Махмудов и такой  вариант, но додумать на сей  счет не дали, появился хозяин
дома и широким жестом пригласил к столу.
     Стол накрыли в зале, и убранством он  разительно отличался  от комнаты,
из которой они только что вышли, здесь фраза о скромности  показалась  бы не
просто  неуместной  -  смешной. Может,  ради этой  красивой  фразы  хозяин и
пропускал гостей  через  комнату скромности? Впрочем, поступки, как  и  речь
хозяина, носили весьма замысловатый характер, все  с подтекстом, понимай как
хочешь, постоянные тесты на сообразительность.
     Большой,  ручной  работы  обеденный  стол  из  арабского  гарнитура  на
двадцать   персон  был   богато   сервирован,-   чувствовалась  рука  хорошо
вышколенного официанта. Накрыли на троих, во главе стола  сел хозяин дома, а
слева и справа  от него расположились гости;  устроились  просторно,  как на
важных  официальных  приемах.  Пулат  Муминович  успел заметить,  что  ножки
дубового  стула  хозяина  заметно  нарастили,  и  выходило,  что  он  слегка
возвышался  над  сотрапезниками. По тому, как щедро накрыли стол и не больше
десяти  минут  томили их в  ожидании,  он  понял,  что Халтаев действительно
что-то значил в  судьбе первого, вряд ли для кого другого, при его амбициях,
он бы так расстарался.
     Впрочем, своего отношения к полковнику он и не скрывал, хотя подробно о
причинах  своей  симпатии к  нему не распространялся, устроил  так, чтобы  и
волки были сыты,  и овцы целы: и Халтаева вроде уважил, и Пулату  Муминовичу
дал понять, что почем. Опять та же тактика, что и позавчера, и хотя держался
за столом как гостеприимный хозяин, и на этот раз сказал кое-что в лоб,  без
обиняков. Говорил он  сегодня мягко,  по-отечески, изменились даже  обертоны
речи, в нем умирал, оказывается,  не только писатель, но и прекрасный актер.
Вначале обратился к Махмудову, который внимал хозяину молча.
     - Я  редко меняю свои решения,-  говорил Коротышка, как  бы раздумывая,
грея в  руке низкий пузатый бокал-баккара с коньяком на донышке,- и ваши дни
как партийного работника, конечно, были сочтены.  Но в дело вмешался случай,
провидение, я имею в виду Эргаша-ака,- это судьба, удача, я затрудняюсь, как
бы точнее  назвать. В принципиальных вопросах я тверд. Спроси меня накануне,
есть ли человек,  могущий повлиять на вопрос  о Махмудове,  я бы рассмеялся,
сказал  бы -  такого человека нет,  ибо я поступаю по  партийной совести. Но
сегодня я беру свои самоуверенные слова обратно, есть  такой человек, и этот
человек - полковник Халтаев.
     Хозяин  полуобернулся  к гостю, дружески кивнул ему,- тот  не остался в
долгу, приложив руку к груди в знак согласия.
     -  Вчера я говорил так не потому, что забыл  своего соратника и друга,-
продолжал  Тилляходжаев,-  а  потому,  что  не  подозревал,   что  он  будет
ходатайствовать  за  вас. А я знаю его  как верного и испытанного ленинца  и
потому не могу отказать ему. Но вы должны запомнить, отказать не могу - ему,
а не  вам,  в этом  принципиальная  разница.  Вам  еще  предстоит  заслужить
доверие, хотя отныне, пригласив в свой дом, хотел бы считать вас другом, ибо
Эргаш-ака просит, чтобы я протянул вам руку помощи.
     Даже эти  слова  не ободрили Махмудова, он  продолжал по-прежнему молча
внимать хозяину.
     - Но я бы оказался плохим партийным работником, если б руководствовался
только эмоциями, личными  привязанностями,- нам,  коммунистам,  такой подход
претит. Положение с вами настолько серьезное, что  придется все-таки держать
ваше личное  дело  у себя  в сейфе.  А  вам  даю  шанс искупить  вину  перед
товарищами по партии активной работой, чтобы и впредь  район был передовым в
области.  На днях я  с  турецкой делегацией наведаюсь  к  вам в район. Уж не
ударьте  лицом в грязь. В  хозяйственных делах вы все-таки дока, чувствуется
хорошее  инженерное  образование,  а  вот  в  вопросах  идеологии,  кадровой
политики...  -  Коротышка  демонстративно  вздохнул.  -  Отныне  до  полного
прощения,  так сказать,  реабилитации, я хотел бы,  чтоб подобные вопросы вы
решали с Эргашем-ака, у него верный глаз, хорошая идеологическая закалка, он
не подведет. Надеюсь я и на жизненный и партийный  опыт, на такт полковника,
чтобы он откровенно не подменял вас, не дискредитировал  авторитет секретаря
райкома в глазах людей... В общем, даю вам шанс сработаться...
     Сидели  за  столом  они  еще  долго,  но  только первый большой монолог
хозяина дома  оказался внятным, ясным, без обиняков, и Махмудов  понял,  что
сохранил  пост, уцелел, помилован,  хотя и попал под  контроль Халтаева. Все
остальное  время,-  а  говорил  только  хозяин  дома,-  опять шла невнятица,
абстрактные  построения,  аллегории,   непонятно   к  кому  относящиеся,   к
полковнику или секретарю райкома с урезанными полномочиями.
     Пулат  Муминович  видел,  что начальник милиции,  силясь понять старого
друга,  от  натуги даже  взмок,  то и  дело  вытирая платочком  пот со  лба.
Чувствовалось, что Анвар Абидович ушел далеко не только в должности,- бывший
соратник с двумя дипломами никак не поспевал за ходом его мыслей. Откровенно
говоря, ничего не понимал и Махмудов. Хорошо, что ситуация с ним прояснилась
с самого начала, ибо в "комнате скромности" липкий страх вновь заполонил его
душу,  доведя  почти  до  обморочного  состояния, и  сейчас,  когда сомнения
рассеялись и  все как  будто стало на  свои места,  он ощущал такую душевную
опустошенность, такую апатию, что уже плохо соображал. Единственное, чего он
сейчас  хотел  больше  всего,- остаться  наконец одному,  да  еще, наверное,
выспаться. Ему  не хотелось сегодня даже анализировать, что же  он на  самом
деле  потерял, чем поступился, а что приобрел взамен.  Дружбу  с  секретарем
обкома? Равны  ли, оправданны ли  потери и обретения? Нет, думать об этом не
было  никакого желания.  Слушать  первого приходилось из  вежливости,  хотя,
наверное, следовало все мотать на ус, но он устал, обессилел, понимал  туго,
а здесь необходима была игра живого ума, соперничество мыслей.
     Однако  Махмудов  все  же  уловил  намек,  что  отныне  хозяин  дома  с
полковником в расчете и что цена, по  которой он вернул долг, якобы чересчур
дорогая,  ибо  ради старого  друга он вынужден  был  поступиться  партийными
принципами, хотя за точность выводов Пулат Муминович не поручился бы,- такой
густой вуалью были окутаны сентенции хозяина дома.
     Застолье, больше похожее на вялую игру в  футбол  в одни ворота,  мирно
катилось  к концу, как вдруг, впервые за вечер, неожиданно вошла жена  -  та
самая,  которую Анвар Абидович лично принял в партию,  а она узнала об этом,
когда он  принес  ей домой партбилет,-  очень красивая, милая  женщина,-  и,
извинившись за вторжение в мужскую  компанию, сказала, что хозяина просят  к
телефону из Москвы. По растерянному лицу супруги  можно было догадаться, что
звонили не простые люди. По  тому, как  сорвался  первый, чуть не смахнув со
стола тарелки, Пулат Муминович понял: тот ждал  звонка или, по крайней мере,
знал, кто его вызывает,- не на всякий звонок, даже из  Москвы, он бы кинулся
сломя голову.
     Вернулся хозяин  в  зал минут через  десять, веселый,  взволнованный, а
точнее, просто  ошалелый  от радости,  куда и солидность  девалась! Довольно
потирая руки, велел жене сесть за стол, чтобы обмыть столь важное событие.
     Оказалось, звонила Галя, дочь Самого-Самого,- Тилляходжаев гордо задрал
в потолок короткий  пухлый палец.  В  прошлом  году она с мужем, совершавшим
инспекционную поездку  по линии МВД,  посетила Заркент, и он, конечно лично,
показал им все достопримечательности - старые и новые, а прием организовал в
летней резиденции бывшего  эмира,  для  чего  на время распорядился  закрыть
музей, чтобы  высокие  гости в  полной  мере смогли ощутить время и  прошлый
размах. И вот частный  звонок  по личному делу,-  значит, не  забыла, помнит
ханский прием.
     Галя  со своими близкими  друзьями из Союзгосцирка  зимой  собиралась в
Париж,  и ее  личный модельер предлагал сшить каракулевое  манто, скрывающее
ее,  мягко  говоря, не  субтильные  пропорции;  для  чего требовался  особый
каракуль, редчайших цветов, золотисто-розовый с кремовым  оттенком,  ей даже
подсказали  название  -  антик.  Видела она,  оказывается, подобное манто на
одной американской миллионерше и с тех пор, мол, потеряла покой.
     -  Я  ее успокоил,-  весело  говорил  хозяин  дома,  наполняя бокалы  -
пообещал, что  у  нее  будет манто лучше,  чем  у миллионерши.  Тот каракуль
американцы наверняка  купили на пушном  аукционе,  а  он, как ни  крути,  из
Заркента,  такой сорт большей частью  поступает  за границу от нас. Кстати,-
быстро  переключился он,-  Эргаш-ака,  не будем  откладывать  просьбу Галины
Леонидовны в долгий ящик. Я знаю, вы из семьи известных  чабанов и понимаете
толк в каракуле. Помнится,  рассказывали в  молодости, что ваш отец  некогда
отбирал   голубой   каракуль  на  папаху  Сталину,  для  парадного   мундира
генералиссимуса.
     -  Да, было дело,- ответил растерянно  полковник, он еще не понимал  до
конца, то ли его разыгрывают, то ли действительно звонила дочь Самого.
     -  Вот вам и карты в  руки: пересмотрите  во всех  хозяйствах каракуль,
приготовленный  на экспорт и  на аукцион  в  Ленинград, и отберите лучшее из
лучшего,  один  к  одному, завиток к  завитку,  чтобы  советская  женщина не
краснела  в  Париже  перед какими-то  американскими  миллионершами,  а Пулат
Муминович даст команду совхозам...
     -  Хозяин дома, даже не глянув в сторону секретаря райкома, вдохновенно
продолжал: - В конце недели я приеду к  вам вместе с турецкими бизнесменами,
к этому сроку  все и подготовьте. А в  понедельник лечу на сессию Верховного
Совета, сам и доставлю, узнаю заодно, понравилось ли.
     С этой минуты, можно считать, застолье  только и началось. Если вначале
Махмудов  думал, что, слава богу,  вернется в гостиницу  трезвым,  то теперь
надежды мгновенно улетучились. Хозяина словно подменили,- Пулат Муминович  и
не предполагал, что он такой заводной. Тилляходжаев поднимал тост за тостом,
да  за  таких людей, что не выпить  было  просто рискованно, тем  более ему,
Махмудову, с порочной родословной. Прежде всего выпили за Сталина, носившего
папаху  из местного каракуля. Потом за мужа Галины Леонидовны, генерала МВД,
особенно  любившего республику. Выпили и за ее отца. Здравицу в  честь  него
хозяин дома произнес особенно  цветистую, жаль,  не  слышал сам адресат, но,
возможно, Тилляходжаев  считал этот  спич  репетицией? А вдруг, чем  черт не
шутит, придется  и  за одним  столом  посидеть, говорят, ничто  человеческое
генсек не чуждо, особенно с друзьями, ведь пил же Тилляходжаев, с его  зятем
и любимой дочерью на брудершафт.
     Бокалы с шампанским за здоровье великих людей, с которыми, оказывается,
хозяин  дома был  едва ли  не накоротке,  поднимались раз  за разом,-  Пулат
Муминович  потерял  им  счет.  В  перерывах  между  здравицами  Тилляходжаев
велеречиво  рассказывал о  своих друзьях-товарищах,  называя  их небрежно по
имени,  а  сообщал  такие  подробности  их  личной  жизни, что  у  Махмудова
закрадывалось подозрение:  не  провокация  ли  это,  ведь  речь шла о  людях
высочайших званий и должностей. Видимо, страшно было не одному ему: перестал
неожиданно потеть и полковник, он окончательно потерял ориентиры и несколько
раз  смеялся невпопад,- пожалуй, и для Халтаева Коротышка сегодня открывался
с неведомой стороны.
     Хозяин дома пьянел на глазах,- коньяк, шампанское, да еще в невероятных
дозах,   делали  свое  дело,  это  и  успокаивало  гостей,  прошла  мысль  о
преднамеренной   провокации.  Среди   ночи  Тилляходжаеву  вдруг  захотелось
танцевать,  и он решил вызвать на дом  ансамбль.  Гости  с трудом отговорили
его, заверив, что японский стереокомплекс подойдет как нельзя лучше - он как
раз, сияя хромом и никелем, стоял в углу.  Включили кассетную деку "Кенвуд",
и хозяин потащил всех в пляс,- оргия достигла апогея. Пьян был хозяин, пьяны
гости,  чуть трезвее  выглядел Халтаев; жена,  видимо, привыкшая к  выходкам
мужа,  незаметно,  еще   до  танцев,  исчезла  из-за  стола,  ее  отсутствия
Тилляходжаев даже не заметил. Во время национального танца "Лязги",  который
хозяин  исполнял  на  удивление ловко,  с  вывертами,  вскриками,  он  вдруг
вспомнил еще про одного своего приятеля-покровителя и  снова потащил всех  к
столу.  Но  последний  тост  сказать  ему  не  удалось,  фамилия всесильного
товарища давалась тяжело и на трезвую голову, а заплетавшемуся пьяному языку
она  и  вовсе  оказалась  не под  силу. Коротышка  упрямо пытался преодолеть
труднопроизносимый звуковой ряд и вдруг как-то мягко  осел, отставив бокал в
сторону, и уютно упал грудью на белоснежную скатерть.
     Тут же из боковой комнаты появился дюжий молодец и объявил:
     -  Все, отгулялись  на сегодня, ребята. Ступайте по  домам, да поменьше
болтайте, недолго и языка лишиться. - Неизвестно откуда он неожиданно достал
и протянул  удивленным гостям коробку,  где лежали две бутылки  "Посольской"
водки  и  закуска. -  Я знаю, вы  в гостинице  живете, так  вот, чтобы утром
искать не пришлось. Шеф  не любит, когда у его друзей голова болит. Традиция
в доме такая...
     На улице  стояла уже  кромешная тьма, но  под фонарем их ожидала  белая
"Волга". Водитель, пристроив под голову чапан, сладко спал, видимо, понимая,
что гости могут загулять и до утра.
     В машине Халтаев вдруг совершенно трезвым голосом сказал:
     - Да, повезло нам с вами, дорогой сосед, крепко повезло...
     Секретарь  райкома   подумал,  что  полковник  имеет  в  виду   удачное
разрешение его проблемы и то, что он теперь в дружбе с самим Тилляходжаевым,
поэтому легко согласился:
     - Конечно, Эргаш-ака, повезло. Спасибо.
     Халтаев вдруг нервно рассмеялся.
     - Я не это имел в виду...  Вам действительно  повезло. Я и не знал, что
мой  старый друг  так высоко взлетел,  с такими людьми общается-знается... С
кем  дружбу водит и кто ему  так запросто домой  звонит! Да  если б  я знал,
разве сунулся  бы  со  своими старыми  счетами, пропади  они  пропадом?  При
нынешних связях  он бы и меня, как и вас, в порошок стер,  в  тюрьме сгноил.
Повезло,  что  и  говорить - нарвались  на  хорошее  настроение,  не  забыл,
выходит, моей старой услуги, хотя мне теперь и напоминать о ней не стоило...
Да уж ладно,  Аллах велик, сегодня пронесло...  Я  ведь  года  три-четыре не
видел его, а как вознесся человек, подумать страшно...
     Пулат Муминович,  делая вид,  что  задремал, не  ответил,  не поддержал
разговора.  Теперь   многое  стало  ясно  из   туманных  разглагольствований
Коротышки: тот  откровенно запугивал и ставил  на место не только его, но  и
своего  старого друга,  видимо,  когда-то  спасшего  его  самого  от крупной
неприятности. И еще он понимал, что тайну, связывавшую этих двоих, не узнать
никогда: полковник не  рассказал бы об этом  никому даже под страхом смерти,
ведь цена тайны равнялась его жизни.
     Вот  как,  оказывается,  расшифровывалась  одна  двусмысленная притча с
аллегориями, что рассказывал хозяин дома  в  начале  вечера,  только  сейчас
Махмудов  получил  ключи  к отгадке.  Что ж, придется в будущем держать  ухо
востро:  не прост, ох как не прост  секретарь обкома - по-восточному хитер и
коварен.
     У гостиницы договорились, что водитель  заедет  за  ними утром попозже,
часам к десяти, и они вместе возвратятся домой.
     Халтаев  напоследок  достал  из  отъезжавшей  "Волги"  забытую  соседом
коробку и предложил:
     -  Давайте  зайдем  ко  мне,  выпьем  по-человечески.  Я   окончательно
протрезвел  после  звонка  из Москвы, да и от всех речей натерпелся страху,-
самое время пропустить по рюмочке "Посольской".
     Но  Махмудов отказался,  сославшись  на тяжелый  день и, распрощавшись,
поспешил к  себе в номер - ему  не  терпелось  остаться одному. Несмотря  на
позднее  время, сразу  направился в душ,  он  просто  физически ощущал,  что
вывалялся  в  какой-то  липкой,  зловонной  жиже, и теперь ему не  терпелось
отмыться. Чувство гадливости не покидало даже после душа, и вдруг его начало
мутить, он едва успел вбежать в туалет. Рвало его долго, но он знал, что это
не от  выпивки и  не от  переедания  - тошнило  от брезгливости, организм не
принимал его падения, унижений, компромиссов, конформизма, душа жила все еще
в иных измерениях.
     Ослабевший,  зеленый  от судорог и спазм,  он добрался  до  телефона  и
позвонил ночному диспетчеру таксопарка. Назвавшись, попросил машину в район.
Минут через  двадцать подъехало такси, и он, не дожидаясь  утра,  отправился
домой, ему не хотелось возвращаться в одной машине с полковником.


        ЧАСТЬ III


     <i>Татарский банк. Полковник с особыми полномочиями. Провидец из</i>
     <i>Алма-Аты. Тайная власть Яздона-ака. Парчовый халат для министра</i>
     <i>рыбной промышленности. Убийца из Верховного суда. Шурик, Жираф,</i>
     <i>Святой, Карлик и другие. Реквием и аяты по Купыр-Пулату.</i>


     Через год после памятной пьянки в доме секретаря обкома Пулат Муминович
отдыхал у моря, в санатории "Форос",  недалеко от Ялты. Прекрасная здравница
закрытого  типа,  на  берегу, в роскошном саду, рядом проходит граница,  что
весьма кстати для важных отдыхающих - посторонних тут нет,  одна вышколенная
обслуга,  контингент однороден  - партийная  номенклатура.  Работают в своей
среде, живут среди себе подобных и отдыхают так же замкнуто, кастово.
     Здесь он познакомился с одним высокопоставленным работником аппарата ЦК
Компартии Казахстана: сдружились они при весьма  любопытных обстоятельствах.
Пулат Муминович  на  второй  день  отдыха, после  ужина, одиноко стоял возле
розария, раздумывая, куда бы пойти, то ли  в кино, то ли в бильярдную, и тут
к  нему подошел  этот самый человек и  поздоровался  на  чистейшем узбекском
языке. Махмудов искренне обрадовался, решив, что и здесь  нашелся земляк, но
тот,  представившись, объяснил, что  он  родом  из  Чимкента, где бок  о бок
давно, столетиями подряд, живут казахи и узбеки.
     Не успели они разговориться, как новый  знакомый вдруг заявил, вроде бы
некстати:
     - Как велика сила дружбы народов, как она расцвела!
     От неожиданности Махмудов чуть не выронил бутылку минеральной воды, что
давали  им  на ночь.  "Мне только пустой  трескотни недоставало на отдыхе",-
подумал он, теряя интерес к импозантному товарищу и сожалея о знакомстве.
     Но тот, умело выдержав паузу, продолжил:
     - Посмотрите, вон два якута, они не спеша отправились в бильярдную. Вот
шумные армяне столпились вокруг рослого мужчины в светлом костюме, а грузины
расположились  в  той  дальней  беседке,  они облюбовали ее  сразу,  сейчас,
наверное, кто-то принесет  вино, и они будут петь грустные, протяжные песни.
Дальше степенные  латыши  в  галстуках чинно  выхаживают по аллеям,  их чуть
меньше, чем армян и грузин, эстонцев приблизительно столько же,  но пока они
избегают тесных контактов и с латышами, и с  литовцами, я наблюдаю  за  ними
уже  неделю.  А  вот  украинцы,  их  так много, что они держатся несколькими
компаниями.  Расклад  можно бы  продолжить,  но остановлюсь - вы  и сами все
видите. Остается - Восток, Средняя Азия, вот я и присоединился к вам, теперь
и мы наглядно демонстрируем великую дружбу народов.
     -  Не  боитесь? -  спросил Махмудов  на всякий случай,  словно осаживая
нового знакомого, страшась провокации.
     -  Нет, не  боюсь.  Область национальных отношений  -  моя профессия. Я
доктор наук, крупный авторитет в республике,- улыбнулся тот.
     - Любопытно, в своих трудах вы излагаете подобные же мысли?
     - Упаси  господь, идеология - одно, а жизнь - другое. Мы, ученые, вроде
соревнуемся, кто дальше уведет ее от реальности.
     - Ну, вы-то преуспели, доктор, все-таки...
     -  Не  скажите,  кто  преуспел  -  уже  академик, членкорр... -  и  оба
рассмеялись.
     Злой, острый  ум  оказался у нового знакомого, жаль,  что цинизм разъел
его душу, подумал в первый же вечер Махмудов.
     Нет,  сегодня  он  вспомнил  К.  совсем  не  из-за  возникших в  стране
осложнений национальных  отношений. В том  году даже сам  К.,  наверное,  не
предполагал развития с