да... Об этом потом... Не прерывайте меня и слушайте, дорога каждая минута... Передайте генералу, что нас всех вчера захватили маки. Я бежал из плена. Герр Пфайфер и шофер находятся в нескольких километрах от шестого штуцпункта, утром их расстреляют. Я прощу немедленно выслать роту егерей, дорогу я знаю, поведу сам. Ради бога, не мешкайте, дорога каждая секунда. Генрих положил трубку и упал на стул. - Сигару! Со вчерашнего вечера не курил! Но у лейтенанта Швайцера сигар не было. Пришлось удовлетвориться дешевой сигаретой. - На ваши поиски брошено несколько отрядов,- сообщил лейтенант, увидев, что его неожиданный гость пришел в себя. - В штабе дивизии уже все известно? - Лишь то, что на машину наскочили маки. Но труп лейтенанта Заугеля навел всех на мысль, что и с остальными пассажирами произошло большое несчастье. Рота егерей прибыла, как показали часы, за сорок пять минут. Вместе с ней на машине Генриха, которую вел Курт, приехал и Лютц. - Вот к чему привело твое легкомыслие!- еще с порога набросился он на приятеля. - А при чем тут мое легкомыслие? - Надо было взять больше охраны и не выезжать вечером. - Карл! Ты, забыл, что об охране должен был позаботиться Заугель, покойный Заугель, я был лишь пассажиром. На том, чтобы ехать вечером, настаивал сам Пфайфер, но обо всем этом потом. Сколько прибыло солдат? - Сто шестьдесят человек и десять ручных пулеметов,- отрапортовал командир роты. - Карту! Расстелив карту, такую же, как та, которую он вчера внимательно изучил с Андре Ренаром и Мельниковым, Генрих стал отдавать распоряжения. - Вы, герр обер-лейтенант Краузе, берите взвод и наступайте по этой дороге. Будете главной колонной. Если вашу колонну не обстреляют, что маловероятно, вы свернете от селения налево, чтобы отрезать маки дорогу в горы. Я приму команду над двумя взводами и буду наступать вслед за вами, на правом фланге, а теперь действуйте. Привыкшие к горным операциям, егери шли быстро, почти неслышно. Когда до селения осталось метров пятьсот, взвод под командой лейтенанта Краузе свернул налево. Генрих подал команду, и два взвода тихо рассыпались цепью. В это время застрочили пулеметы партизан. Генрих залег рядом с Лютцем. - Слева перебежками вперед!- подал он команду. Не ослабляя огня на правом фланге, партизаны с неожиданной силой набросились на левый. "Это уже вопреки плану! Мельников доиграется, пока его окружат!"- нервничал Генрих и перебежками стал продвигаться вперед. Партизаны прекратили огонь так же внезапно, как и открыли. Когда минут через десять рота егерей с криком ворвалась в небольшое селение, состоявшее всего из нескольких домиков, там не было ни единой живой души. Генрих и Лютц подбежали к каменному сараю, сбили замок. - Герр Пфайфер, вы живы? - крикнул Генрих. Лютц посветил фонариком. Прижавшись друг к другу, в углу сидели шофер и почти потерявший от страха сознание пропагандист. - О герр обер-лейтенант! - наконец пришел в себя Пфайфер. И с ревом, похожим на рыдание, упал на грудь Генриха. Лютц и Генрих вывели Пфайфера на воздух, поддерживая, словно больного, под руки. Рядом с большой дверью, из которой они только что вышли, находилась маленькая, распахнутая настежь. Лютц заглянул в нее, посветил фонариком и вскрикнул. Генрих подбежал к нему. У порога лежала Бертина Граузамель. - Мертвая!- констатировал Лютц, склонившись над убитой. - Может быть, наша пуля и убила ее, - бросил Генрих. - По крайней мере, умерла она достойно,- послышался из-за спины густой бас Пфайфера. Почувствовав, что находится в безопасности, он быстро пришел в себя и держался, как обычно. Генрих взглянул на него и не поверил глазам. Пропагандист был важен, весь вид его говорил о том, что человечество должно быть благодарно ему за одно то, что он родился... В Сен-Реми освобожденные прибыли на рассвете. Сделав в госпитале перевязку, Генрих тотчас пошел в гостиницу и мгновенно уснул. Спал он долго, крепко и спокойно. Он не слышал, как к нему заходил Миллер, как старался разбудить его Лютц, когда надо было идти обедать в казино. И это было к лучшему. Даже выдержки Генриха не хватило бы, чтобы спокойно выслушать рассказ Пфайфера об их героическом поведении в плену у маки. Однако надо быть справедливым, на первое место он выдвинул обер-лейтенанта Гольдринга. По рассказу геббельсовского пропагандиста, Генрих казался сказочным богатырем, который, лежа связанный, сбил с ног нескольких маки, голыми руками передушил стражу и вообще вел себя, как стопроцентный ариец, настоящий офицер непобедимой армии фюрера. В казино в этот день было много выпито за здоровье Пфайфера и бесстрашие фон Гольдринга. У всех было чересчур приподнятое настроение, чтобы говорить о покойниках. Особенно радовался Миллер. Не попади он в госпиталь, ему бы пришлось ехать встречать знатного гостя и теперь вместо Заугеля он бы лежал в могиле на центральной площади в Сен-Реми. ПОЕЗДКА НА АТЛАНТИЧЕСКИЙ ВАЛ - Как себя чувствуете, барон?- спросил Эверс Генриха, когда через неделю после описанных событий обер-лейтенант отрапортовал, что приступил к выполнению своих обязанностей. - Спасибо за внимание. Прекрасно, герр генерал. - Ну тогда, выходит, мы оба в отличной форме.- Эверс вышел из-за стола и зашагал, по кабинету.- Моя поездка в Лион значительно улучшила и мое настроение. - Не смею опросить о причине, герр генерал, - А вы сейчас о ней узнаете, я скажу вам кое-что такое, чего, кроме вас и моего адъютанта, никто из офицеров не знает и пока знать не должен... Вы слышали об Атлантическом вале? - Конечно, слышал, но представления о нем не имею. - Так же, как и я. Дело вот в чем. Наше командование перебрасывает все боеспособные дивизии на Восточный фронт. Очевидно, там снова готовится грандиозная операция. В связи с этим дивизии, укомплектованные наилучшим образом и расположенные в районе Атлантического вала, будут передислоцированы на Восточный фронт, а наша дивизия займет оборону на валу. Как вам это нравится, герр обер-лейтенант? - Я рад, что, наконец, наша дивизия будет отвечать за нечто большее, чем охрана военных объектов, герр генерал. - Совершенно с вами согласен. Но наша дивизия, как известно, укомплектована не полностью как личным составом, так и оружием. Участок, который отводят нам, сейчас занимает дивизия генерал-майора Толле, но, предупреждаю, пока что это секрет, даже для офицеров штаба. - Я научился хранить тайны, герр генерал. - Я это знаю. И потому именно вам поручаю выполнить одно очень щекотливое задание. Вернее, не одно, а два, Начну с первого. Мне нужно послать офицера в штаб генерал-майора Толле, где этот офицер должен получить информацию о количестве огневых точек для того, чтобы мы могли укомплектовать их, а также и резервные позиции. На всех этих точках, естественно, установлено оружие дивизии генерал-майора Толле, и, переезжая на Восточный фронт, он, конечно, заберет все с собой. Теми тяжелыми орудиями, что у нас есть, мы не сможем укомплектовать все огневые точки, поэтому сведения, о которых я говорил раньше, нам крайне необходимы. На основании их мы будем немедленно требовать от командования необходимое количество оружия соответствующих калибров. Я хочу, чтобы на новом месте моя дивизия как можно лучше была подготовлена ко всяким неожиданностям. Это, так сказать, официальное поручение, выполнить которое будет очень легко, поскольку штаб дивизии Толле уже получил соответствующие инструкции. Теперь второе задание, более щекотливое...- Генерал несколько раз прошелся по кабинету. Генрих молча наблюдал за ним. - Перед тем как выезжать на новое место, мне бы хотелось иметь полное представление о том участке западного вала, который нам придется охранять. Поэтому я просил бы вас лично ознакомиться с боевыми сооружениями, казармами, складами, водоснабжением, системой связи. Если для выполнения первого поручения у вас будут директивы, то для второго их не будет. Вас могут принять в штабе, дать ответы, но не пустить на укрепленные точки. Итак, задание это и щепетильное и дипломатичное. Я просил командующего корпусом дать официальное разрешение на получение этих сведений, но он отказал на том основании, что у нас будет время узнать об этом уже после дислокации, а мне бы хотелось ознакомиться со всем заранее. Вам ясны, обер-лейтенант, ваши задания? - Абсолютно, герр генерал. Когда прикажете выезжать? Эверс позвонил. Вошел Лютц. - Документы обер-лейтенанта готовы? - Яволь. - Итак, завтра утром, я думаю, можно выезжать. - Завтра на рассвете я выеду, машиной на Шамбери, оттуда поездом в штаб корпуса. А из Лиона уже в Сен-Назер. - Время поездки не ограничиваю, но надеюсь, что вы вернетесь быстро. Лютц и Генрих вышли из кабинета. - Завидую тебе, Генрих. - Чему это? - Ты все ездишь, всюду бываешь, а я, кроме этого опостылевшего мне штаба, ничего не вижу,- пожаловался Лютц. - Надеюсь, ты не завидуешь, что в плен к маки попал я а не ты? - Это единственная командировка, в которую мне бы не хотелось ехать!- рассмеялся Лютц. - Я думаю, Карл, что последний вечер перед отъездом мы проведем вместе. - Если его снова не испортит Миллер. - А я нарочно зайду к нему раньше, попрощаюсь, чтобы ему не пришло в голову являться ко мне. Генрих вышел из штаба и уже направился к службе СС, но его внимание привлекла тележка, которую толкал впереди себя старый антиквар, выкрикивая на всю улицу: - Старинные гравюры! Миниатюры лучших художников Франции! Репродукции картин мировых сокровищниц искусства! Художественные произведения воспитывают вкус. Лучше иметь хорошую копию великого художника, чем плохую мазню маляра. Покупайте старые гравюры, репродукции. Копии скульптур! Генрих подошел к старику. - Скажите, не могу я достать у вас хорошие копии Родена? - Даже копии Родена чересчур большая драгоценность, чтобы я возил их с собой. А что именно хочет приобрести мсье офицер? - Мне давно хочется иметь хорошую копию бюста Виктора Гюго. - Вам повезло, мсье, весьма удачную копию бюста я недавно приобрел совершенно случайно. Если вы разрешите, я принесу его вам через полчаса. - Мой адрес: гостиница "Темпль", номер 12,- бросил Генрих и ушел. Отослав Курта, Генрих взволнованно заходил по комнате, все время поглядывая на часы. Встреча со странствующим антикваром явно взволновал его. Она была слишком неожиданной, и это вызывало беспокойство, даже тревогу. Когда в дверь постучали, Генрих с облегчением вздохнул. В дверях показался старый антиквар, держа в руках что-то завернутое в большой черный платок. - Вы, кажется, хотели иметь копию этой скульптуры, мсье офицер? Генрих даже не взглянул на копию. - В номере мы одни,- тихо сказал он, запирая дверь. - Отоприте,- строго приказал старик,- какие могут быть секреты между обер-лейтенантом немецкой армии и стариком антикваром? Генрих повернул ключ. Старик поставил бюст между собой и Генрихом, присел на краешек стула, как садятся обычно маленькие люди в присутствии знатных особ. На столе старик разложил несколько миниатюр, вынутых из кармана. Теперь все выглядело совершенно естественно, и если бы кто-либо ненароком заглянул в номер, он не заметил бы ничего подозрительного. Бедняк-антиквар старается всучить офицеру, не разбирающемуся в искусстве, какую-то подделку. Не меняя позы и даже выражения лица, старик начал не совсем обычный разговор: - Мне кажется, товарищ капитан, и, кстати, не только мне, что последнее время вы ведете себя чересчур рискованно. - Вся моя работа здесь - риск. - Знаю, но вы чересчур отпустили поводья. Должен предупредить, что стоит вопрос о переводе вас отсюда. Генрих вздрогнул. - У вас, кажется, и нервы начали сдавать.- Старик внимательно взглянул на Генриха.- Мне стало известно о ваших связях с маки и о помощи им. Об этом знают несколько человек, даже больше - добрый десяток людей. И вы не возражаете? - Нет. - И чувствуете себя в полной безопасности? - Опасность порождается самим характером моей работы. - Не об этом речь. Вам известно, что о вашем неосторожном поведении на плато, когда вы задержали, а потом отпустили двух партизан, знают несколько человек? - Догадываюсь, что об этом знает хозяйка гостиницы. - Вы не замечаете, что вашим окружением уже интересуется гестапо? - Знаю. - Расскажите, что вы знаете. Генрих передал свой последний разговор с Заугелем, сказал о его подозрениях, касающихся Моники, о провокаторе с электростанции. - Какие меры вы приняли? - Ликвидировал Заугеля, а о провокаторе сообщил Монике Тарваль, которая поддерживает связь с электростанцией, и командиру отряда маки... - Старший электротехник два дня назад умер, пораженный током высокого напряжения. Генрих с облегчением вздохнул. - Какие еще подозрения против вас? Генрих рассказал, о допросе Курта Миллером и об анонимке Шульца. Антиквар задумался. - Шульца надо убрать. И как можно скорее. Если у него возникло подозрение и он начал действовать, то не ограничится одной анонимкой. - Я должен завтра выехать на Атлантический вал и, надеюсь, что там разыщу Шульца. Ведь его донос прибыл из Монтефлера. - С каким поручением вы едете на Атлантический вал? Генрих рассказал о задании Эверса. - Это именно то, что нам необходимо, как воздух. Наши союзники оттягивают открытие второго фронта, ссылаясь именно на Атлантический вал, который якобы представляет собой неприступную крепость. Выполните поручение как можно точнее. Нас вполне удовлетворит копия рапорта к вашему генералу и, конечно, фотопленка. Но помните, тайну этого вала гестапо оберегает как зеницу ока. Там уже погибло несколько наших и английских разведчиков. - Надеюсь, что мне повезет. - Мы тоже. Вам удалось очень хорошо замаскироваться, что в значительной мере облегчает вашу работу. Было б непростительным безумством демаскировать себя какой-либо неосторожностью или излишним молодечеством. Поэтому нас так волнует риск, которому вы себя подвергаете, вмешиваясь в дела, от которых должны стоять в стороне. В частности, это касается Людвины Декок. - Я сам долго колебался. Но ее арест угрожал и моей личной безопасности. - Мне кажется, что вами руководило не только это. Помните, капитан, что иногда, спасая одного человека, мы рискуем жизнью сотен, а то и тысяч. Рискуем провалить те планы, о которых мы с вами даже не догадываемся. Такие планы имеются у командования в расчете на нас, и было бы очень жаль, если бы их пришлось поломать. Итак, будьте осторожны, в десять раз осторожнее, чем были до сих пор... Теперь, что касается Шульца. Я приму все меры, чтобы его уничтожить. Он запятнал себя такими преступлениями, уничтожая мирное население, что заслужил самую суровую кару. И то, что он решил вмешаться в дела нашей разведки, только приблизит приговор, которого он заслужил как военный преступник. Но может случиться так, что я не смогу выполнить своего обещания. Если во время вашего пребывания на участке Сен-Назер вы не получите от меня никаких известий, вам придется самому убрать Шульца. Мне очень не хотелось бы этого, но другого выхода я не вижу. Надо действовать быстро, иначе он может раскрыть вас как разведчика, а вы нам сейчас необходимы, как никогда. Да, кстати, ваш денщик надежный человек? - Совершенно. - Гестапо часто прибегает к услугам денщиков, поручая, им следить за подозрительными офицерами. - Мой мне предан. - Это хорошо. Сделайте так, чтобы он вам служил душою и телом. Это мелочь, но в нашей работе от мелочи зависит многое. Повторяю, вам удалось так хорошо устроиться в гитлеровском логове, что было бы просто преступлением провалить себя. - С четвертого февраля я жених дочери генерала Бертгольда. - Знаю,- без тени насмешки ответил антиквар.- Ваша информация о планах Бертгольда, касающихся России, получена. Но не всегда удается помешать их осуществлению. Ваш тесть, капитан, жестокий человек, даже среди гитлеровцев о нем идет такая слава. Будьте с ним осторожны, постарайтесь как можно лучше использовать его доверие. - Связь та же самая?- спросил Генрих. - Нет. Из-за вашей неосторожности мы сменили систему связи. По возвращении из поездки получите инструкции. Сведения об Атлантическом вале передадите человеку, которого я пришлю к вам. Пароль тот же. Будьте здоровы, капитан, и еще раз напоминаю, осторожность - не трусость в нашем деле, а высшая форма храбрости. Старый антиквар, крепко пожав руку Генриху, вышел, оставив на столе скульптуру и одну миниатюрку. Генрих подошел к окну. На противоположном тротуаре появилась знакомая сгорбленная фигура. Старый антиквар остановился, вытащил кошелек и пересчитал деньги. Довольная улыбка промелькнула на старческом сморщенной лице. Не оглядываясь на гостиницу, антиквар поплелся дальше и быстро исчез из глаз того, кто тайком, отодвинув занавеску, наблюдал за ним. Генрих устало опустился в кресло и долго сидел, задумавшись, анализируя каждый свой шаг здесь, в Сен-Реми. Да, у его неожиданного гостя были основания беспокоиться. Сколько неосторожностей, сколько излишнего риска допустил он! Из задумчивости Генриха вывел телефонный звонок. Звонил Миллер. - Кто? Кто приезжает вместо Заугеля?.. О, я его хорошо знаю. Кубис прекрасный офицер и настоящий друг. Генерал Бертгольд очень ценил его способности и несколько раз советовал мне завязать с ним дружбу. Это для вас находка, Ганс. Что? Хотите зайти? Буду очень рад. Вечером я с вами не смогу увидеться, перед дорогой рано лягу спать. Не успел Генрих переодеться в домашнее платье, как пришел Миллер. - Я надеялся, Генрих, что сегодняшний вечер проведу с вами, но узнал в штабе, что вы завтра уезжаете и даже не скажете куда и на сколько. - Мы одновременно отпразднуем мое возвращение и прибытие Кубиса. - А вы не забыли, Генрих, что обещали после своего выздоровления сказать мне что-то важное? - Не забыл. Но я никогда не спешу сообщать друзьям неприятные новости. - Неприятные? Последнее время у меня столько неприятностей, что одной больше, одной меньше - разницы не составляет. - Вы думаете? - Генрих, у вас плохая привычка. Вначале заинтриговать, а потом уже сообщить суть. - Ладно. И если вы готовы выслушать неприятность я не буду оттягивать. Знаете, кто допрашивал меня и Пфайфера в штабе маки? Миллер с тревогой взглянул на своего собеседника. - Сам Поль Шенье! Да, да! Поль Шенье. Беглец с подземного завода, за ликвидацию которого вы получили пять тысяч марок и надеетесь получить еще и крест. Воцарилось молчание. Было слышно, как тяжело дышит Миллер. - Кто еще, кроме вас, Генрих, видел его? - Герр Пфайфер, шофер, который вез нас, и Бертина Граузамель, о смерти которой я вчера имел несчастье сообщить генералу Бертгольду, поскольку она является его племянницей. - О Поле Шенье вы говорили кому-нибудь? - Герр Миллер! Вы слишком плохого мнения о своих друзьях! Это будет нашей тайной, Ганс, пока... - Пока что?..- встревожился Миллер. - Пока мы будем с вами друзьями! - многозначительно бросил Генрих. Посидев ради приличия еще с четверть часа, Миллер попрощался и вышел. На душе у него было тревожно. Утром Генрих тронулся в путь и уже на следующий день выехал из Лиона в Сен-Наэер, вблизи которого была расположена дивизия генерал-майора Толле. В комендатуре Сен-Назер документы Генриха проверяли долго и тщательно. Лишь через час после прибытия он смог позвонить по телефону в штаб дивизии, сообщить о своем приезде и попросить прислать за ним машину. Из Сен-Назера удалось выехать лишь в полдень. Машина медленно ехала по ровной, казалось, совсем безлюдной местности, кое-где покрытой кустарником. Рядом с дорожными указателями, расположенными вдоль шоссе, как правило, стояли низенькие столбики с нарисованными на чих черепами и трафаретными надписями: "Осторожно, заминировано". Собственно говоря, заминировано было все, кроме дороги. Создавалось, впечатление, что стоит сделать шаг в сторону - и ты в тот же миг взлетишь на воздух. Шоссе тянулось вдоль берега и только в десяти километрах от города круто повернуло направо, к небольшому лесочку, видневшемуся на горизонте. Подъехав ближе, Генрих заметил среди высоких густых деревьев несколько домиков, где и был расположен штаб дивизии генерал-майора Толле. Начальник штаба дивизии оберст Бушмайер принял Генриха с той официальной приветливостью, которая ни к чему не обязывает, но напоминает о необходимости держаться в сугубо деловых рамках. - Нам сообщили о вашем прибытии, и мы заранее приготовили данные, которые вам поручено получить. Но сейчас генерал-майора нет в штабе, и вам придется подождать до утра. Я прикажу приготовить для вас комнату, в которой вы сможете отдохнуть после дороги. Пришлось проскучать и по сути дела потерять понапрасну целый день. На следующее утро Генриху сообщили, что генерал майор Толле у себя и может принять его ровно в девять. В назначенный час Генрих доложил генералу о цели своего приезда. - Знаю, знаю,- прервал его высокий и худой, словно щепка, генерал Толле.- Я уже ознакомился с вашими полномочиями, обер-лейтенант. Вы получите все необходимые вам сведения вплоть до каждой винтовки включительно. Оберст Бушмайер приготовил их заранее, как только нас известили о том, что это нужно. Но я приказал еще раз сверить документы с тем, что мы имеем в наличии на каждом пункте и на запасных позициях. Завтра в десять утра вам будет все вручено. А пока отдохните у нас. Правда, мы не можем предложить вам ни роскошной гостиницы, ни пристойного кабаре, но воздух у нас превосходный, такого не найдете нигде. - Он напоминает мне Дальний Восток, берег Тихого океана. - Вы там были? Когда же вы успели? - Приходилось, герр генерал. - А на Восточном фронте тоже, может быть, побывали? - Был и там. Осенью сорок первого. - Тогда, обер-лейтенант, я беру с вас слово, что сегодня вечером после моего возвращения из Сен-Назера мы встретимся, и вы расскажете все, что знаете о Восточном фронте. Ведь моя дивизия и я сам еще не были там. - С большой охотой, герр генерал, расскажу все, что знаю. - Вот и прекрасно! Войдите!- крикнул генерал в ответ на стук в дверь. Кто-то вошел. Генрих сидел спиной к двери и не видел вошедшего. - Знакомьтесь, мой адъютант майор Шульц. А это наш гость, барон фон Гольдринг,- представил он офицеров друг другу. Удивление и страх прочел Генрих на лице майора, когда повернулся к нему и поздоровался. - Майора Шульца, герр генерал, я знаю давно. Мы с ним друзья. Ведь так, герр Шульц? - Совершенно верно. - Тогда поужинаем сегодня втроем и устроим вечер воспоминаний о Восточном фронте. - Мои воспоминания бледнеют перед тем, что может рассказать герр обер-лейтенант фон Гольдринг! Ведь он долгие годы жил в России и знает эту страну. - Вы и в России жили, барон? - заинтересовался генерал.- Тогда я с еще большим нетерпением буду ждать вечера. Я ухожу, вы, Шульц, целый день свободны. Надеюсь, вы развлечете нашего гостя и позаботитесь, чтобы он не соскучился до вечера. Если будет нужно, можете рассчитывать на мою личною машину, я еду на штабной. Генрих и Шульц вышли из кабинета генерала. - Зайдемте ко мне, - предложил Шульц указывая на дверь напротив кабинета генерала. Усевшись друг против друга, Шульц и Гольдринг долго молчали. - Кажется, герр Шульц, вас не очень радует наша встреча? - первым прервал молчание Генрих. А удивленный взгляд, каким вы меня встретили в кабинете вашего начальника, говорит о том, что вы надеялись встретить меня разве только на том свете. - Не понимаю вас, фон Гольдринг. - Вы, майор Шульц, долгое время работали в разведке и знаете, что донос на кого-либо, как правило, заканчивается проверкой гестапо, а оттуда мало кто возвращается на свет божий. Итак, вы надеялись, что я уже покойник и, верно, молились за упокой моей души? - Вы, как и раньше, говорите загадками, барон. - Ошибаетесь, я совсем не склонен играть с вами в прятки Шульц. Вы порушили слово офицера, наш уговор на Восточном фронте. Я приехал сказать вам, что тоже нарушу свое обещание и эту фотографию генерала Даниелявы узнаете ее?- немедленно передам куда следует. - Я не нарушал договора! - глухо произнес Шульц. - А донос из Монтефлера в гестапо Сен-Реми кто писал? А донос в штаб корпуса в Лионе?- наугад прибавил Гольдринг - Думаете, я не знаю? Я сам попросил командира нашей дивизии направить меня сюда, чтобы иметь возможность увидеть майора Шульца перед тем, как отправить его в гестапо. Согласитесь, это лишь совсем незначительная компенсация за те, правда, небольшие неприятности, которые я имел из-за вас... Но теперь они обернутся против вас. Ведь каждому ребенку ясно, вы все время стремились ликвидировать меня, чтобы замести следы своих собственных преступлений. - Чего вы от меня хотите? - прохрипел Шульц, глаза его налились кровью, лицо пошло пятнами. - От вас лично ничего! Пусть о вашей дальнейшей судьбе позаботится гестапо. Шульц молчал. Согнувшись, приподняв плечи, пальцами рук вцепившись в колени, он напоминал зверя, готового прыгнуть на свою жертву, но зверя, рассчитывающего, хватит ли у него сил, чтобы победить. - Кажется, все ясно. Не смею больше надоедать вам, герр Шульц. Генрих поднялся и направился к двери. - Гольдринг! - вскочив на ноги, крикнул Шульц. Он стоял, заложив руки в карманы, насупившийся, злой. - Вы что-то хотите мне сказать, майор? - Я хочу предупредить, прежде чем я попаду в гестапо, ваша душа будет в аду! - голос Шульца был хриплым, словно после многодневного перепоя. Гольдринг быстро приблизился к майору. Тот сунул пистолет в карман, но Генрих это заметил. Он схватил Шульца выше локтей обеими руками, с неожиданной силой поднял его и швырнул в кресло. - Вы помните, Шульц, о нашем соревновании в стрельбе в тот день, когда вы подарили мне эту фотографию? Или вы хотите снова посоревноваться в меткости и быстроте? - Сколько вы хотите за фото, Гольдринг? - Остолоп! Я достаточно богат, чтобы купить вас со всеми вашими потрохами, а вы спрашиваете, сколько я хочу. Когда немецкий офицер нарушает слово чести, он смывает его собственной кровью! Но у вас, как у всякого труса, не хватит для этого мужества! Поэтому я считаю своим долгом, и, честно говоря, приятным долгом, помочь вам это сделать в присутствии работников гестапо. Они сумеют узнать о причинах вашего увлечения фотографией. - Я с тех пор не занимаюсь фотографией. Генрих засмеялся. - И это снова говорит против вас, Шульц, Выходит, вы так дорого продали большевикам негатив плана операции "Железный кулак", что больше не нуждаетесь в деньгах. А напрасно! Вы, Шульц, могли бы здорово заработать у англичан и американцев. Они, наверно, не плохо заплатили бы вам за фотопленку Атлантического вала, хотя бы того участка, на котором расположена ваша дивизия. Уверяю, какой-либо десяток тысяч долларов вы бы получили. Или, может быть, у вас есть значительно больше? Я ведь плохо разбираюсь в ценах на шпионские информации и фотографии. Скажем, вот у вас висит карта... - Генрих подошел к шторке, закрывавшей карту, и раздвинул ее. - Что это? А-а, план минных полей. Ну, за это вы могли бы получить не так уже много. Это чепуха... Но у адъютанта командира дивизии на Атлантическом валу есть вещи более интересные, чем карты минных полей. Шульц подошел к карте и задернул шторку. - Гольдринг, клянусь честью офицера, что ни одним словом не напомню вам о своем существовании. - Слово офицера? А оно есть у вас? Ведь вы же давали мне его там, в Белоруссии? - Я боялся. - А у вас были какие-либо основания думать, что я нарушу уговор? Шульц не ответил. - Вы его нарушили, вы и должны за это отвечать. - Гольдринг! Умоляю вас, ну, все, что хотите - А мне ничего от вас не надо. Все сведения о вооружении для меня готовит начальник штаба. Завтра я попрошу у командира дивизии пропуск, объеду участок, и задание мое будет выполнено. Чем же вы можете мне помочь? - Вас могут не пустить на укрепленные пункты. - Ну и черт с ними! Они меня мало интересуют. Скажу своему генералу, что не пустили. И все. - Я достану вам пропуск, дам вам карту минных полей, подготовлю все нужные документы. Вы можете поехать в Сен-Назер, я дам вам адрес, где можно развлечься, а я тем временем все сделаю для вас. - И вот такими мелочами вы хотите купить мое молчание, Шульц? - Гольдринг! Герр фон Гольдринг! Я знаю, что это не то, что может вас удовлетворить, не клянусь: я больше нигде никогда не обмолвлюсь о вас! Клянусь, ваши подозрения не имеют ни малейшего основания, ваша совесть может быть совершенно спокойна. Это фото просто фатальное совпадение обстоятельств. И я смогу доказать, что я ни в чем не повинен. Но одно то, что меня возьмут в гестапо, испортит всю мою карьеру. Генрих сделал вид, что задумался. - Ладно, Шульц. Сегодня вы покажете мне укрепления, вечером мы у генерала, а завтра, после того как я получу документы, мы выедем вместе в Сен-Наэер и немного развлечемся. Кстати, завтра суббота, и вам легко будет отпроситься у генерала на несколько часов, чтобы проводить дорогого друга, вместе с которым вы воевали на Восточном фронте. Странное выражение промелькнуло на лице Шульца. - О, конечно отпустит,- очень охотно согласился он, и это насторожило Генриха. - Вот вам мои документы, оформляйте пропуск и поедем осматривать участок. Я буду ждать вас в беседке у штаба. Генрих был уверен - Шульц пойдет на все, только бы убрать его со своего пути. Но по дороге он этого не сделает, ведь в штабе знают, с кем поехал Гольдринг, к тому же они все время будут на людях. Шульц подождет более удобного случая. А он может представиться лишь завтра, когда они останутся вдвоем в Сен-Назере. Что ж, посмотрим, кто кого? - Можно ехать,- оповестил майор, появляясь у входа в беседку. У подъезда стояла машина, но водителя не было видно - Мы поедем без шофера? - спросил Генрих. - Я сам поведу,- бросил Шульц. Выехав из лесу, машина медленно двинулась вдоль берега. - Так где же этот самый прославленный Атлантический вал? - позевывая спросил Генрих. - Никакого вала, конечно, нет, по крайней мере на нашем участке. Дивизия растянулась на сорок два километра, на протяжении которых есть три отлично укрепленных пункта. Сейчас мы побываем на одном из них. Остальные - точная копия того, что мы увидим. Между ними минные поля. - Но ведь наши газеты твердят о неприступности... Шульц криво усмехнулся. - Когда ваша дивизия передислоцируется сюда, сами увидите. Минут через десять машина остановилась. Генрих удивленно осмотрелся. Никаких укреплений он не заметил. - Вы, майор, кажется, шутите? - И не думаю! Вы видите эти сетки? Приглядитесь к ним. У самой воды замаскированные густыми сетками под цвет листвы тянулись три ряда противотанковых дзотов из толстых тавровых балок. Генрих рассмотрел все лишь после того, как Шульц обратил на них его внимание. За укреплениями тянулись замаскированные контрэскарпы, а за ними врытые в землю железобетонные огневые точки с амбразурами или подвижными бронированными куполами. У каждой точки глубоко в земле были расположены прочные казематы в несколько этажей. Там жили солдаты, находились продуктовые склады, погреба с боеприпасами и запасным оружием, резервуары с водой. Каждому командиру роты подчинено от шести до восьми таких точек. В подземном каземате ротного пункта был установлен перископ и на стене висела карта, которая давала точное представление о всем участке, отведенном данной роте. На ней обозначены огневые точки, сектор обстрела каждой из них, минные поля и проходы в них, указано количество солдат и боеприпасов. За первой линией огневых точек пролегала вторая, более мощная, а за ней третья, самая мощная. Все три линии были отделены друг от друга минными полями. Генрих побывал на нескольких укрепленных точках, а потом предложил Шульцу ограничиться лишь ротными командными пунктами. Чтобы никто не понял, что возможна передислокация дивизии, Шульц, знакомя Гольдринга с командирами рот, рекомендовал его как представителя штаба корпуса. Генрих заводил с командирами оживленную беседу, рассказывал утешительные новости о Восточном фронте, которые он якобы получил в штабе корпуса. Рассматривая карту укрепленного района, он то восторгался точностью обозначений, то делал беглые замечания. Командирам рот очень понравился этот веселый, остроумный офицер, который так непринужденно держал себя. И никому не показалось странным то, что он все время держит левую руку у борта мундира, никто не догадывался, что из самой обычной петли выглядывает замаскированный в пуговице автоматический фотоаппарат. Лишь в семь часов вечера, осмотрев все три укрепленных района, вконец усталые, Шульц и Гольдринг вернулись в штаб дивизии. - Вы довольны, барон?- спросил Шульц, когда они умылись с дороги - Честно говоря - нет. Я надеялся, что тут сооружена настоящая неприступная крепость, а увидел лишь разрозненные укрепления, которые противник может легко блокировать. - А вы обратили внимание, что между каждым районом налажена взаимосвязь, которая делает их более мощными, чем это кажется на первый взгляд? - Я не такой большой специалист по фортификационным сооружениям, чтобы мои домыслы имели какую либо ценность. Я рад, что смогу обо всем информировать генерала Эверса, а выводы пусть делает сам. Прибыл вестовой и пригласил Гольдринга и Шульца к генерал-майору Толле. Уставшему после осмотра укрепленного района Генриху больше всего хотелось отдохнуть, и он в душе проклинал гостеприимство генерала. Тем более, что совсем не надеялся узнать от него что-нибудь новое и интересное. После сегодняшней поездки все секреты Атлантического вала буквально лежали у Генриха в кармане, зафиксированные на особо чувствительной микропленке. Но отказаться от приглашения было неудобно. Толле встретил гостей очень приветливо. Он заранее подумал об ужине, о подборе вин, и беседа за столом завязалась живая, непринужденная - дома генерал держал себя как радушный хозяин, и только хозяин. Говорили больше всего о России. Перед отправкой на Восточный фронт генерал хотел как можно лучше ознакомиться с этой совершенно загадочной для него страной. Он засыпал Генриха бесчисленными вопросами, ответы на них выслушивал с большим вниманием. Особенно интересовали генерала вопросы, связанные с жизнью и бытом народов Советского Союза, типичными чертами характера русских, украинцев, белорусов. В этом, как он считал, лежал ключ, которым можно было объяснить все неудачи немецкой армии на Восточном фронте. - Мы вели себя лишь как завоеватели, а завоеватель, если он хочет удержаться на захваченной территории, должен быть и дипломатом-психологом, - резюмировал свою мысль Толле. Себя он, очевидно, считал тонким дипломатом и человеком широкого кругозора. Впрочем, все его замечания и высказывания свидетельствовали об уме хоть и пытливом, но ограниченном. И Генрих не без злорадства думал о том, как быстро рассеются все иллюзии генерала, когда он столкнется на Восточном фронте с населением оккупированных гитлеровцами территорий. В самом конце ужина генерал сообщил Гольдрингу и Шульцу совершенно неожиданную для них новость: - А знаете, герр фон Гольдринг, вам придется заехать в штаб нашего корпуса в Дижон. - Но материалы, нужные мне, уже приготовлены. По крайней мере оберст Бушмайер уверил меня, что завтра утром он мне их вручит. Официально заверенные и подписанные. Неужели снова какая-то задержка? - Нет, нет, с нашей стороны никаких задержек. Вы действительно в девять утра получите все, как было обещано. Но в Дижон все-таки придется ехать. Дело, видите ли, в том, что в свое время я подал проект реконструкции первой линии укреплений. Если этот проект будет принят, тогда в данных, которые вы получите у нас, придется кое-что заменить, учтя те поправки, которые, безусловно, возникнут в связи с реконструкцией. Нам перед отъездом на Восточный фронт тоже, вероятно, заменят часть оружия. И тогда мы сможем кое-что оставить вашей дивизии. Все это надо выяснить. Я думаю, что завтра, получив от нас все материалы, вы с майором Шульцем выедете в Дижон и там окончательно уточните эти вопросы. Надеюсь, вы не против провести еще один день в компании друга? Генрих молча поклонился в знак согласия. - А вы, майор? - Я буду счастлив пробыть в компании герра Гольдринга как можно дольше! - радостно ответил Шульц. "Шульц явно обрадовался, услышав предложение Толле,- думал Генрих, уже лежа в постели.- Может быть, во время осмотра укреплений он что-нибудь заметил? И хочет в штабе корпуса, где у него могут быть связи, прижать меня к стене? Нет, навряд ли! Шульц не пошел бы на такой риск - выпустить меня отсюда со всеми секретами Атлантического вала. Ведь по дороге я могу удрать. А он сам возил меня по валу, сам добывал пропуск. А что, если вернуть ему это фото с генералом Даниелем и мирно распрощаться? До тех пор, пока я не передам пленку? Но, получив фото, он почувствует, что руки у него развязаны, и немедленно поведет борьбу со мной, своим заклятым врагом, открыто, не прячась за анонимками. Так я не уменьшу, а увеличу опасность. Меня могут задержать в дороге, и тогда... Нет, остается единственный выход: единоборство с Шульцем, из которого надо обязательно выйти победителем". На следующий день Генрих и Шульц были уже в Нанте. Тут они должны были пересесть в другой поезд, чтобы ехать на Дижон. Выяснилось, что поезда придется ждать до вечера. Обедали и ужинали они вместе, за одним столом. И если бы кто-либо следил за их поведением, он бы непременно подумал - "Вот друзья, которые готовы все отдать друг другу". Так щедро угощали они друг друга яствами, напитками, десертом. Но больше всего напитками. Шульц, тот самый Шульц, который долго ощупывал, словно лаская на прощание, каждую марку перед тем, как ее потратить, который прятал в самые укромные места каждый франк, этот Шульц сегодня для барона Гольдринга не жалел ничего: он заказывал вина лучших марок, угощал самым дорогим коньяком, обнаружил неплохое знание ликеров. Беспокоило майора Шульца то, что его друг пил мало и лишь пригубливал то рюмку, то бокал. Барон фон Гольдринг, как всегда, был щедр и гостеприимен. - И давно вы так умеренны, герр Шульц? - поинтересовался Генрих, заметив, что майор отпивает дорогое вино чересчур маленькими глоточками - С того времени, как мы с вами расстались еще на Восточном фронте. Я дал себе слово не пить до победы Германии, - пояснил майор, хотя его покрасневший, покрытый синими прожилками нос и мешки под глазами красноречиво свидетельствовали, что Шульц никогда не был сторонником сухого закона. В купе неразлучные друзья тоже ехали вместе и только вдвоем. Шульц пообещал проводнику немалое вознаграждение, если тот не пустит к ним никаких пассажиров. - По крайней мере мы сможем спокойно отдохнуть, довольно сказал Шульц - Я, знаете, фон Гольдринг, люблю ездить один, всю дорогу сплю. В конце концов путешествие в вагоне - это тот же отдых. - Совершенно с вами согласен, Шульц, - кивнул Гольдринг, удобно устраиваясь на своем месте. Генрих закрыл глаза и, расстегнув ворот сорочки, откинулся на подушки. Шульц сделал то же самое. Минут через пять послышалось ровное, спокойное дыхание обер-лейтенанта. Хорошо натренированное дыхание ничем не выдавало, что Гольдринг не спит, а из-под неплотно прикрытых век внимательно наблюдает за своим визави. Вот у Шульца веки дрогнули раз, второй, стали заметны щелочки глаз. Его напряженный взгляд ощупывает лицо Генриха в поисках того размягчения мышц, которое говорит о том, что сон сморил человека. Генрих раскрывает глаза, потягивается и зевает во весь рот. - Черт побери, спать хочется, а чувствую, что не засну! - жалуется он Шульцу, который делает вид, что тоже только что проснулся. - А вы разденьтесь, сбросьте мундир, - советует тот. - А почему вы не спите, почему не раздеваетесь? - Я привык спать и одетый, и сидя, и даже стоя, - ответил Шульц, закрывая глаза. И снова долгое молчание, во время которого каждый из спутников сквозь неплотно прикрытые веки внимательно следит за другим. К Генриху подкрадывается расслабленность, предвестница сна. Нет, он сегодня не имеет права на сон! Чересчур усиленно, не жалея затрат, угощал его сегодня Шульц! Да и дышит майор очень тихо, неровно, а хвастался, что хорошо спит в дороге. Генрих поднимается и нажимает кнопку звонка. - Чашку крепкого черного кофе, - приказывает он проводнику, когда тот появляется в дверях. - Барон, что вы делаете! Кофе на ночь! - голос Шульца звучит взволнованно, даже умоляюще. - Понимаете, майор, я себя знаю: если сразу не усну, а так дремлю, как сейчас, ночь все равно испорчена. Лучше уж выпить кофе и совсем прогнать сон. - Выпейте снотворного. - У меня нет, это раз, и не люблю - это два. - У меня есть люминал, - охотно предлагает Шульц. - Люминала я никогда не употребляю, от него утром очень тяжелая голова. Проводник принес чашку черного кофе и молча поставил на стол. - Принесите и мне, - приказал Шульц. - Герр Шульц, ведь вы только что предостерегали меня против кофе. - Было бы не по-товарищески оставить вас одного и спать. - Ну что за условности! Шульц, не отвечая, маленькими глоточками отхлебывал принесенный проводником кофе. Генрих пьет медленно, сделав глоток, он выдерживает длинную паузу и с большим интересом читает маленький томик Мопассана. У Шульца книга нет. Ему явно не по себе. Кофе уже выпит, и майору нечего делать. - У вас, барон, нет чего-нибудь почитать? - К сожалению. Снова длинная пауза. Генрих кладет книгу на столик и выходит из купе. С минуту он стоит в коридоре, потом чему-то улыбается и идет в туалетную комнату. Слушает. Ничего. Но вот послышались шаги. Кто-то дернул ручку. Генрих слышит хрипловатое, с присвистом, дыхание Шульца. Генрих ждет минуту, вторую, третью... Наконец выходит. Под дверью стоит Шульц. - Вы на диво компанейский попутчик.- Генрих идет в купе. Шульц входит в туалет и мигом возвращается. Следом за ним идет проводник, чтобы забрать пустые чашки. - Чашку кофе! - приказывает ему Шульц. - И мне! - прибавляет Генрих. Проводник с удивлением глядит на офицеров и молча выходит. Шульц сидит, низко опустив голову на руки. - Может быть, почитаете вслух? - спрашивает он Гольдринга. - Меньше всего я пригоден для роли чтеца. Шульц отодвигает занавеску на окне и сквозь щелочку смотрит в ночную темень. Генрих выключает свет. - Что вы делаете? - вскрикивает Шульц и отступает от окна. - Ночью не советуют открывать шторы. Ведь среди маки есть отличные стрелки, герр Шульц. Майор сердито задергивает штору. - Вы собираетесь всю ночь не спать? - наконец не выдерживает Шульц, заметив, что часы показывают уже четверть третьего. - Да! - Почему? - Именно потому, что вы слишком интересуетесь этим, майор. Шульц тяжело вздыхает и откидывается на спинку сиденья. В это время в вагоне слышится такое знакомое и такое тревожное: ку-ку-ку! ку-ку-ку! В поезде, где все притаилось, слышен голос диктора. "Внимание! Эскадрилья англо-американской авиации со стороны Ла-Манша пересекла воздушную границу Франции" Генрих надевает фуражку, прячет полевую сумку на грудь, под мундир. Он глядит на Шульца и перехватывает его сосредоточенный, настороженный взгляд. Очевидно, какая-то мысль запала в голову майора. Глаза его неожиданно начинают блестеть. - Внимание, внимание! Эскадрилья направляется прямо на Дижон. Поезд останавливается. Всем выйти из вагонов и залечь вдоль железнодорожного полотна! - приказывает диктор. Все пассажиры быстро выходят из своих купе. Колеса поезда скрипят, вагон дергается. Генрих подбегает к выходу и чувствует на своей шее горячее дыхание Шульца. Тогда он поворачивается и отступает в сторону. - Вы - старший, вам выходить первому. - Вы - гость. Невзирая на серьезность обстановки, Генриха начинает разбирать смех. Схватив Шульца за руку, он вместе с ним выпрыгивает из вагона. Оба бегут вдоль колеи, все еще держась за руки, нога в ногу, потом скатываются с насыпи. И залегают в овражке, головами друг к другу. Слышен гул авиамоторов. Он нарастает, увеличивается. Небо уже сереет, и Генрих поднимает голову, чтобы взглянуть вверх. В этот момент его взгляд падает на руку Шульца. Она на кобуре. - Герр Шульц! вы, кажется, собираетесь пистолетными выстрелами отгонять вражеские бомбардировщики? - в голосе и на лице Гольдринга нескрываемая издевка. - Нет, барон, я собираюсь стрелять в вас! - скрипит Шульц и выхватывает пистолет из кобуры. Слышен свист авиабомб, он заглушает все звуки. Утром, придя в штаб, генерал-майор Толле удивленно взглянул на дежурного, который, скорбно склонив голову, протягивал ему какую-то телеграмму. Генерал вначале ничего не понял. Лишь прочитав телеграмму вторично, он понял ее смысл. "Сегодня на рассвете во время налета вражеской авиации погиб ваш адъютант и мой старый друг майор Шульц. Искренне сочувствую. Обер-лейтенант барон фон Гольдринг". Толле набожно перекрестился. ДАЛЕКИЕ ОТЗВУКИ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ С конца января до начала июля 1943 года бодрый голос диктора передавал одни и те же сводки: о сокращении линии фронта, о переходе на заранее подготовленные позиции, об оставлении по тактическим соображениям того или иного населенного пункта на Восточном фронте. Эти сообщения, рассчитанные на невежд, не могли скрыть правды от таких людей, как генерал Эверс или его учитель и друг генерал-фельдмаршал Денус. Да не только от них! На советах в штабе оккупационных армий неизменно подчеркивалось, что события на Восточном фронте вызвали небывалую активность сторонников движения Сопротивления. Для каждого, кто хотел и умел объективно мыслить, было понятно: каким бы бодрым тоном ни говорил Геббельс, как бы ни словоблудили комментаторы, а после разгрома немецкой армии на берегах Волги миф о ее непобедимости был развеян. Вера в непогрешимость фюрера пошатнулась. Ни Денус, ни Эверс не были предубеждены против Гитлера. Если бы наступление его армий шло таким же неудержимым потоком, как до разгрома под Москвой или на берегах Волги, то они, забыв о своей обиде, о своих бывших опасениях, восторженно кричали бы "Хайль!" и обожествляли бы фюрера. События на Восточном фронте их немного отрезвили, а когда кампания в России развернулась так, как они и предвидели еще до войны с Советским Союзом, оба прозрели окончательно. Фюрер поставил Германию на край пропасти, в которую она вот-вот скатится. И все же все попытки старого генерал-фельдмаршала создать среди высшего немецкого командования организацию своих единомышленников, которые активно взялась бы за спасение Германии от того, кто был ее самым большим горем, до сих пор натыкались на непреодолимые трудности. И дело заключалось не только в смертельной опасности, которая, понятно, угрожала каждому, кто бы согласился вступить в такую организацию. Иные причины заставляли даже противников Гитлера, среди высшего командования армии, уклоняться от активных действий против него. Одной из таких причин были упорные ссылки на какие то переговоры гитлеровских представителей с правительствами Великобритании и Америки. Переговоры затянулись надолго, но все же дали положительные результаты - два года как продолжается война на Востоке, а второй фронт все еще не открыт. Против такого бесспорного факта у старого фельдмаршала аргументов не было. Второй причиной была вера в то, что летом 1943 года произойдет перелом на Восточном фронте. Эта вера поддерживалась как официальными обещаниями ставки о реванше за Сталинград, так и слухами о какой то грандиозной операции, которую подготовляет генеральный штаб этим летом против советских армий. Начала этой операции ждали все: как сторонники, так и недруги фюрера. Теперь каждому было ясно, что теория блицкрига провалилась, война затянулась сверх всех ожиданий, и силы Германии таяли. Необходима блистательная победа, которая не только восстановила бы престиж немецкой армии - подняла дух в войсках, - а и родила бы веру в близкий и обязательно победоносный конец войны. Но прошел май, прошел июнь, а обещанная на Востоке операция все не начиналась. Напрасно генерал Эверс почти не выключал радиоприемника. Целые дни, с утра до позднего вечера, из него доносились лишь звуки военных маршей. Утром 5 июля передача началась необычно: вначале зазвучали фанфары. Их резкий, громкий звук неожиданно нарушил утреннюю тишину квартиры. Генерал Эверс, который брился в эту минуту, чуть не порезался. Не вытирая мыльной пены, с бритвой в руке генерал подбежал к приемнику. Да! Долгожданная операция началась! Захлебываясь, словно опережая друг друга, дикторы спешили оповестить, что сегодня на рассвете, в четыре часа тридцать минут, по приказу фюрера победоносные войска фатерланда неудержимым потоком ринулись на позиции противника, взяв направлений на Курск... Взглянув на карту, где были обозначены линии фронтов, Эверс довольно улыбнулся: да, именно здесь, как он и думал, нужно начинать операцию, если конечной целью является дорога на Москву. Уже одно то, что не были скрыты ни цель, ни размах операции, говорило само за себя: высшее командование уверено в успехе. Эверс позвонил в штаб, приказал дежурному оповестить офицеров, что они сегодня должны явиться в парадных костюмах, при всех орденах и медалях. Потом взял листок бумаги и составил план доклада об исторической важности начатой операции. С этой речью генерал решил выступить в казино перед офицерами. Но произнести эту речь Эверсу не удалось. За полчаса до того как он собирался ехать в штаб, дежурный сообщил по телефону: - На семнадцатый пункт налетел большой отряд маки, который старается прорваться к охраняемому объекту. Обер-лейтенант Фауль просит немедленно помощи. Имеющимися силами отбиться не может. Это сообщение было настолько неожиданным, что генерал растерялся. Он привык к тому, что каждый день маки совершали нападение в населенных пунктах, то на патрулей, то на офицеров, но, чтобы большим отрядом они начали бой на укрепленном пункте, такого еще не бывало. Усадив две роты на автомашины, генерал в сопровождении начальника штаба, Лютца и Гольдринга помчался в Понтею, чтобы самому руководить операцией. Но солдаты, прибывшие на помощь Фаулю, даже не вступили в бой им пришлось выполнить обязанности простых могильщиков, потому что весь гарнизон штуцпункта вместе с обер-лейтенантом Фаулем погиб. Эсэсовская часть, охранявшая вход в туннель, не могла оказать помощь - маки не пожалели мин, чтобы завалить туннель или по крайней мере вход в него. Итак, произошло невероятное - уничтожен укрепленный пункт, погиб весь гарнизон, а командир дивизии не может известить штаб корпуса о подробностях боя. Он не знает ни численности отряда, напавшего на штуцпункт, ни как были вооружены маки, ни куда исчезли. На этом не закончились неприятности сегодняшнего дня. Не успели солдаты похоронить убитых, как из штаба приехал мотоциклист с новым известием, маки напали на взвод егерей, которые вместе с эсэсовцами охраняли перевал, перебили охрану и заставили ее отступить с гор. Это уже было похоже на войну. Оставив гарнизон на разрушенном штуцпункте, Эверс с остатками солдат по мчался к главному перевалу. Командир роты егерей был убит об обстановке докладывал его помощник лейтенант Грекхе. Он рассказал, что нападение произошло утром, абсолютно неожиданно. Маки, как выяснилось, наскочили на передовые посты, сумели совершенно бесшумно снять их, а потом атаковали штуцпункт. О немедленном наступлении на маки, захвативших перевал, нечего было и думать - по сведениям Грекхе, их было больше роты, вооруженных автоматами и пулеметами. Итак, необходимо было вернуться в штаб, разработать план операции и уже потом попробовать спасти положение. Вернувшись в Сен-Реми, Эверс узнал еще о двух нападениях: на гарнизон, охранявший мост через реку вблизи Сен-Реми, и на заставу возле небольшого разъезда в десяти километрах от Шамбери. Нападение на гарнизон у моста, правда, закончилось для маки неудачно, но на фоне всех других неприятностей сегодняшнего дня этот маленький успех казался случайным. Парадные мундиры, в которых офицеры встретили генерала, были совсем некстати. Эверс был зол. Ведь дело шло о хорошо организованной операции достаточно больших сил маки, которые сумели не только добиться победы в трех случаях из четырех, а и вызвать растерянность в штабе дивизии и у него самого. Он представил, как неприятно ему будет докладывать обо всем этом командующему корпусом, который и так шутя прозвал Эверса командиром "курортной дивизии". Кое-чем утешил Эверса Миллер. По линии службы СС он получил сообщение, что маки, очевидно по указанию единого центра, утром сегодняшнего дня учинили нападения не только на участки, охраняемые дивизией Эверса, а на все предгорные районы. Миллеру, как и всему гестапо, было предложено максимально усилить борьбу с партизанами, арестовать всех заподозренных в каких-либо связях с ними и вообще усилить репрессии. А радио целый день не смолкало. Дикторы прерывали бравурные марши, чтобы порадовать слушателей победоносным продвижением танковых колонн к никому не известной Ольховатке, которая должна была открыть немецкой армии путь на Курск. Сообщения подчеркивали, что операция развивается по заранее намеченному плану, хотя советские войска и оказывают бешеное сопротивление. Вечером к Генриху зашел Кубис. Он был в приподнятом настроении, это свидетельствовало о том, что гауптман принял необходимую дозу морфия: глаза его блестели, движения были порывисты, все лицо дышало веселым возбуждением. - Я пришел к вам, барон, чтобы пожаловаться на генерала Бертгольда, - шутливо начал Кубис еще от двери. Когда он агитировал меня ехать в Сен-Реми, то обещал мне отдых, тихую мирную жизнь и всяческие блага. А я попал в обстановку, напоминающую мне далекую Белоруссию. - Кубис, вы не оригинальны! Эту жалобу я слышу от вас с первого дня нашей встречи. - И буду жаловаться! - Зато есть приятные известия с Восточного фронта, бросил Генрих. - Приятные? Вы, правда, так думаете? - Разве вы не слушали радио? - Именно потому, что слушал, не выключая целый день, даже голова разболелась, именно поэтому я не могу назвать вести с Восточного фронта утешительными. Вы не фронтовик, барон, и, простите, кое-чего не понимаете; когда вам говорят, что за день ударная группа прорыва с боями продвинулась на четыре километра, что это значит, по-вашему? - Что противник отступает, а мы наступаем. - Эх, не было вас в первые дни войны! Вы бы тогда знали, что такое наступление. Утром вы слышите, что мы перешли границу, днем, что углубились на тридцать километров, вечером вам сообщают, что взят город, находящийся в сорока километрах от границы. Вот это - наступление! А теперь за целый день четыре километра. Но ко всем чертям этот Восточный фронт, радио и все подобное! Надоело! Я пришел к вам совсем не за тем, чтобы анализировать действия нашего командования. Не поужинаем ли мы с вами, Гольдринг? - Признаться, у меня совсем не такое настроение, чтобы идти в ресторан... - Ну, тогда... - Кубис замолчал. На лице его появилась лукавая гримаса. - Вы что-то хотите сказать? - спросил Генрих улыбаясь, хотя заранее знал, о чем будет речь. - Я принес расписку на пятьдесят марок. Всего на пятьдесят, барон! Вместе со всеми предыдущими за мной будет шестьсот двадцать. Согласитесь, что это не так много. - Куда вы деваете деньги, Кубис? Простите, что я об этом спрашиваю. Но мне просто интересно знать, куда можно за полтора месяца жизни в Сен-Реми истратить офицерское жалованье и сверх него еще двести марок? Раньше вы хоть играли в карты... - Мой милый барон, мой милый и, как выясняется, такой наивный друг! Если бы мы с вами попали даже не в Сен-Реми, а в самое глухое село, где было бы не больше пяти-шести домов, я все равно перечислил бы вам тридцать три способа, как можно ежедневно тратить сотню, а то и больше марок. Генрих рассмеялся. - Если поставить себе целью во что бы то ни стало истратить определенную сумму, то, наверное, и я мог бы что-нибудь придумать, но ведь надо, чтобы эти приносило удовольствие. - А я получаю удовольствие от одного того, что не деньги владеют мной, а я ими. Но какие у меня есть радости жизни, я вас спрашиваю? Работу я ненавижу, не только эту, которую выполняю сейчас, а всяческую, любую! Женщины мне осточертели, а я им. Что же мне осталось? Вино и морфий! Все! Так какого дьявола я буду беречь деньги? Чтобы мой единственный брат, получив после меня наследство, назвал меня остолопом? - А, по-моему, у вас сейчас интересная работа, Кубис! - Когда я учился, готовился стать пастором, чтобы молитвами спасать человеческие души, они, эти души, казались мне куда интереснее, нежели сейчас, когда я гестаповскими методами выпроваживаю их на тот свет. - Вы циник, Кубис. - Называйте как хотите. Но люди стали страшно неинтересны! Уверяю вас, в уголовном розыске работать веселее, нежели у нас. Ну, что интересного? Вызовешь кого-либо на допрос. Применяешь всяческие меры, а он или молчит или бормочет что-то о Франции, народе, свободе! Тошно ведь это, Гольдринг! Поверьте мне! Моя родина это первый попавшийся ресторан, где меня вкусно покормят и угостят хорошим вином. Где хорошо - там родина. Помните этот афоризм? А он умирает и кричит: "За Францию!" А Франция даже не знает, кто он есть, и, вероятно, никогда не узнает, что я столкнул его со скалы! Люди стали однообразны и скучны. Даже ваша пассия, барон! - Какая пассия? - Но прикидывайтесь наивным, фон Гольдринг, мне известно об этой француженке из ресторана больше, нежели вам. - Я вас не понимаю, Кубис,- недовольно произнес Генрих. - Мы видимся почти каждый день, в трудных случаях вы идете ко мне, зная, что я всегда рад помочь вам, а одновременно у вас есть от меня какие-то секреты... Вы мне их не говорите, если нельзя, но тогда я прошу и не намекать на них. - Впервые вижу вас сердитым, барон. А я и не собираюсь от вас ничего скрывать. А о вашей симпатии к мадемуазель узнал случайно, когда решил арестовать ее. - Арестовать Монику, за что? - Согласитесь, барон, если мы перехватываем три письма этой красавицы, и во всех трех идет речь о плохой погоде, и о повышении рыночных цен, а погода стоит прекрасная, и цены неизменно высоки, то мы можем поинтересоваться - откуда такой интерес к метеорологии и экономике. - И вы считаете, этого достаточно, чтобы арестовать девушку? - К этому прибавьте еще то, что она расскажет на допросе. Но Миллер, узнав о моем решении, не согласился со мною, сославшись на вашу симпатию к мадемуазель. Вас, Гольдринг, он почему-то побаивается. Вот и вся тайна. - И когда вы собираетесь ее арестовать? - Сегодня. Ведь мы получили приказ об усилений репрессий против маки и их друзей. Так даете пятьдесят марок, барон, или, рассердившись, накажете меня голодным вечером? - Вы же знаете, что я вам никогда не отказываю. И не откажу. Только я просил бы вас не скрывать от меня того, что касается меня даже частично. - Будет выполнено, - по-военному ответил Кубис, буду считать это процентами на одолженный капитал. - Считайте это просто обязанностью друга. Получив 50 марок, Кубис вышел из номера, весело насвистывая какую-то мелодию. Часы показывали без четверти десять, и Генрих спустился в ресторан, надеясь увидеть Монику, но девушки в зале не было. Мадам Тарваль сказала, что она у себя. - Тогда разрешите подняться, мне нужно сказать мадемуазель несколько слов. А если меня будут спрашивать, скажите, что я ушел. Сегодня мне не хочется никого видеть,- попросил Генрих. Сообщение Кубиса очень встревожило Генриха. Правда, Миллер пока не решается трогать Монику, да и Кубис сделает все, чтобы не закрыть себе кредит у богатого барона, но так будет продолжаться до тех пор, пока сам Генрих вне опасности. Если же с ним что-либо случится, Монику непременно арестуют, раз уж гестапо так заинтересовалось ее особой. Разве его не могло убить во время бомбардировки поезда, шедшего в Дижон? Или во время налета маки, когда он сопровождал Пфайфера? Узнав о его смерти, Миллер, ни минуты не колеблясь, схватит девушку и отомстит за всю вынужденную снисходительность к ней. Нет. Нужно, пока не поздно, спасти ее, даже если ему придется расстаться с Моникой. - Знаете, Генрих, с сегодняшнего дня я буду считать, что вы владеете даром гипноза,- улыбнулась девушка, когда на пороге ее комнаты появился Генрих. - Почему вам пришла в голову такая мысль? - Только что я думала именно о вас. - И я о вас. - Выходит, вас ко мне привела передача мыслей на расстоянии. - Я бы очень хотел, чтобы вы могли прочесть мои мысли, - невольно вырвалось у Генриха. Он спохватился, испугавшись того, что чуть не сорвалось с его губ, и уже другим тоном прибавил:- У меня есть дело, Моника, и дело не очень приятное. Глаза девушки померкли, с губ сбежала улыбка. - Вы так хорошо начали и... так плохо кончили! печально произнесла она.- А я думала, что вы просто пришли ко мне посидеть, чуточку соскучились... Дело, неприятности... Я так устала от них! Словно на мою долю не осталось никаких радостей. Знаете, давайте о всем неприятном поговорим завтра. Хотя нет, тогда я всю ночь не буду спать. Говорите лучше сейчас, только без длинных предисловий. - Ладно! Без предисловий, так без предисловий. Только сначала один вопрос. Вы могли бы куда-нибудь исчезнуть, хотя бы на некоторое время? Моника побледнела. - Как быстро это нужно сделать? - Пока я здесь - опасность не так уж велика, но я могу уехать, уехать на долгое время, а может быть, и навсегда, и тогда!.. Генрих не сказал, что будет тогда, а Моника не спросила. Низко склонив голову, она заплетала кисти скатерти в мелкие косички. Только по дрожанию пальцев можно было понять, что она волнуется. - Вы не ответили мне на мой вопрос,- мягко сказал Генрих, чувствуя непреодолимое желание прижаться губами к этим тонким, дрожащим пальцам, поднять эту низко склоненную голову. Но Моника подняла ее сама. - Вы... вы действительно можете уехать?.. Совсем? спросила она тихо. - Я - военный, а военных не спрашивают, где они хотят быть, их посылают туда, где они нужны. Когда я уеду отсюда или со мной что-либо случится, Миллер арестует вас. Я сегодня узнал, что ваши письма проверяются, что... - О Генрих! - Моника вскочила с места. Но не испуг, не страх были в ее широко открытых глазах, а тоска и растерянность перед иной опасностью - потерей того, кого она любила. И Генрих без слов понял, что происходит сейчас в душе девушки. Ведь и его сердце разрывалось от жалости, боли, тревоги за нее. Они глядели друг другу в глаза, и все условности, стоявшие между ними, вдруг куда-то исчезли, казалось, во всем мире их осталось только двое - две пары глаз, два сердца. - Генрих! Мы убежим отсюда вместе, - сказала Моника просто, так просто, словно они не раз говорили об этом.- Мы убежим в горы, там нам никто не страшен! Убежим завтра же! Ведь и вас могут раскрыть, вы же не фашист, вы наш друг! Моника положила руки на плечи Генриха. В этом доверчивом жесте, сияющих глазах была вся она, волнующая, юная в чистая, мужественная в любви, как и в борьбе, и в то же время такая беззащитная и перед своей любовью, и перед опасностью, нависшей над ней. Генрих чуть приподнял плечо, повернув голову, он поцеловал одну руку девушки, потом другую. Моника улыбнулась ему глазами и продолжала говорить серьезно и горячо: - Если б вы знали, Генрих, как я испугалась, когда впервые поняла, что полюбила вас! Я чуть не умерла от горя. Это так страшно, прятаться от самой себя со своей любовью, чувствовать, что она унижает тебя. Зато потом, когда я поняла, что вы нарочно положили письмо Левека так, чтобы я прочла, после Бонвиля, после того, как вы спасли Людвину... И когда я поняла, что и вы меня любите... Ведь это так, Генрих? - Да, так, Моника. - Я знала, давно знала! И все же я счастлива услышать это от вас! Мы убежим с вами в горы, и никогда, никогда не будем разлучаться! Правда? Как она верила в это, как она ждала одного коротенького слова "да". Генрих осторожно снял руки девушки со своих плеч, подвел ее к кушетке, усадил, а сам примостился на маленькой скамеечке у ее ног. - Я не могу сделать этого, Моника, - он смотрел на нее с огромной нежностью и грустью. - Почему? - этот вопрос, тихий, чуть слышный, прозвучал, как громкий крик, кричали глаза Моники, вся ее напряженная фигура. Она рывком подалась вперед, застыла, умоляя и ожидая. - Я не имею права этого сделать! Понимаете, Моника, не имею права! - Но они обязательно схватят вас, Генрих. О, если бы вы знали, как я боюсь за вас! Я каждый день молюсь о вас, я не могу заснуть, пока не услышу, что вы вернулись. Дрожу от страха, когда вы куда-то уезжаете! Иногда я согласна бежать в гестапо, пусть меня пытают, как пытали Людвину, пусть расстреляют, лишь бы знать, что вас не схватили, что вам ничто не угрожает. - Я тоже боюсь за вас, Моника, я отдал бы всего себя, последнюю каплю крови, чтобы защитить вас. И все же я не могу пойти с вами к маки, хотя уверен, что они меня примут. - Но почему? Почему? Ведь вы же не с ними, не с теми, кто надел на вас этот мундир, вы же с нами! - У меня есть обязанности. - О, вы не любите меня, Генрих!- с отчаянием воскликнула девушка. - Моника! - Генрих сжал ее руку.- Если бы я мог объяснить вам все, вы бы поняли и не делали мне так больно, как делаете сейчас. Но я не могу ничего объяснить, Не имею права! Даже вам, хотя верю и люблю вас. - Как я была счастлива только что и как быстро это прошло. Что ж, я не могу просить у вашего сердца больше, чем оно может дать... Немного влюбленности, немного жалости и... много осторожности. - Но я же не себя берегу, Моника! И даже не вас, хотя нет для меня человека дороже, чем вы. - Боже мой, Генрих, вы говорите какими-то загадками, вы весь для меня загадка. Я даже не знаю, кто вы, и чего вы хотите. - Того же, что и вы. Я хочу видеть свою родину свободной. У меня, как в у вас, есть своя цель, ради которой я согласен умереть, вытерпеть самые страшные мучения - Почему же вы не хотите бороться рядом со мной? - Есть разная борьба, и, может быть, мне на долю выпала самая трудная. - Вы не скажете мне, Генрих, ничего, чтобы я поняла?.. - Моника, вы не должны спрашивать, я не смогу вам сейчас ответить. Как бы ни хотел! Я и так сказал больше, чем имел право сказать... Но обещаю вам одно: когда кончится война, я приду к вам и вы узнаете все. Если верите мне, если хотите ждать! - Я буду ждать, Генрих! И мы больше не расстанемся никогда! - в глазах девушки снова засияло счастье.- Вы правда не забудете меня, Генрих, даже если уедете отсюда? - Я найду вас везде, где бы вы ни были, но сейчас вам надо уехать отсюда! Для меня и вашего счастья, для того, чтобы мы встретились. Вы можете куда-нибудь уехать? - Хорошо, я посоветуюсь со своими друзьями... Только что же будет с вами? Ведь и вас на каждое шагу подстерегает опасность, и я даже ничего не буду знать о вас, я не выдержу! - Со мной ничего не произойдет, я обещаю вам быть осторожным. Слезы набежали на глаза Моники. Желая их скрыть, она поднялась, подошла к маленькому столику, стоявшему в простенке у окна, выдернула из штепселя шнур от лампы, потом раздвинула темные маскировочные шторы и настежь распахнула окно. Свежий ароматный воздух влился в комнату вместе с тишиной спящего городка. Окутанных тьмой домов и гор не было видно. Лишь небо, величавое, необозримое, звездное. Словно и не было на свете ничего, кроме этих звезд и черного, как бархат, неба, да еще двух сердец, которые так сильно и так больно бились в груди. Прижавшись, они долго молча стояли у окна. - Моника, ты плачешь? - вдруг спросил Генрих, почувствовав, как слегка вздрагивают плечи девушки. - Нет, нет, это ничего, любимый. Я плачу оттого, что мир так прекрасен, от благодарности, что я живу в нем. Что живешь в нем ты! И чуть-чуть от страха. Ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в этом гигантском мире. - Мы с тобой часть его, Моника. Разве ты, не чувствуешь, что мы во всем и все в нас? В коридоре послышались шаги мадам Тарваль, Моника быстро отодвинулась от Генриха. - Генрих,- сказала она поспешно,- поцелуй меня! Завтра, послезавтра мы, может быть, не увидимся. Пусть это будет нашим прощаньем. Именно в это время Миллер задумчиво ходил по кабинету, детально обдумывая шаг, который решился сделать, хотя и боялся. Миллера угнетала его полная зависимость от фон Гольдринга. С того момента как этот самоуверенный барон дал ему понять, что знает, кого Миллер подставил вместо Поля Шенье, начальник службы СС окончательно потерял покой. Не будь этого, он давно бы арестовал Монику, в тот же самый день, когда, разбирая бумаги Заугеля, нашел все его записи, касавшиеся мадемуазель Тарваль. После ее поездки в Бонвиль, которая так странно совпала с нападением маки на эшелон с оружием, у него самого возникли подозрения. Генрих фон Гольдринг тогда сбил его, и Миллер чуть сам не поверил в то, что девушка ездила по чисто амурным делам. Не то, чтобы поверил, а просто закрыл глаза, не хотел углубляться в это дело, и, как выяснилось, напрасно. Заугель сделал умнее, ему удалось напасть на след связных между Бонвилем и руководителями местного движения Сопротивления. Если б не смерть Заугеля и если бы этот дурак с электростанции, который согласился стать информатором, был осторожнее, тогда бы у Миллера были в руках все материалы, доказывающие, что мадемуазель Моника не зря так ласкова с Гольдрингом. А, арестовав Монику, он бы узнал все, что ему нужно. Но Гольдринг, проклятый Гольдринг, ставший на его пути! Ненавистный Гольдринг, перед которым он должен заискивать, чуть ли не лизать ему сапоги, лишь потому, что он - названный сын Бертгольда и скоро станет его зятем. Допустим, он арестует Монику. О, Гольдринг тогда выложит всю эту историю с Базелем, которого он, Миллер, подставил вместо Поля Шенье и за которого получил кругленькую сумму в пять тысяч марок. Тогда придется вернуть не только эти злосчастные марки, от которых не осталось и следа, а и отвечать за все перед тем же Бертгольдом. Нет, Монику он пока не тронет. Но будет следить за каждым ее шагом, поджидая удобного случая. Миллер считал, что пройдет время - и никакая экспертиза не сможет установить, кто же действительно был похоронен под именем Поля Шенье, тогда у Гольдринга не останется никаких вещественных доказательств. Но словно нарочно все складывается против Миллера. Должно ж было случиться так, что Гольдринг попал в плен именно в тот отряд, которым руководит Поль Шенье! И его мог узнать ее только Гольдринг, а и шофер Эверса, который, безусловно, в свое время видел фотографию Поля Шенье. Итак, неприятность могла возникнуть совершенно с другой стороны. Пришлось ликвидировать шофера, организовав автомобильную катастрофу, но это поставило Миллера в еще большую зависимость от Гольдринга. Услышав рассказ об аварии, он спокойно улыбнулся: - Когда умрет и Пфайфер, тогда, кроме меня, никто не узнает в партизанском командире Поля Шенье. Намек был достаточно прямой и откровенный. Миллер вынужден был замолчать. Нет, пойти на разрыв или на обострение отношений с Гольдрингом он не может. Даже в том случае, если удастся точно установить, что Моника действительно связана с маки. Это наложило бы пятно на репутацию барона, ведь о его склонности к красотке знали почти все. Обозленный этим горячий Гольдринг наверняка отомстил бы Миллеру, рассказав историю с Базелем. Он бы нажаловался Бертгольду и обрисовал Миллера в таком свете, что пришлось бы думать о спасении собственной шкуры, а не о карьере. Было над чем подумать. И Миллер думал не напрасно. После долгих раздумий он нашел другой выход. Но не сделает ли он ошибки, впутав в это дело самого Бертгольда? Тот церемониться не станет. А что, если сделать... Миллер подбежал к столу, схватил листок бумаги, написал шифрованное письмо. "Многоуважаемый герр генерал-майор Бертгольд! Я осмелился обратиться непосредственно к Вам, минуя другие инстанции, потому что мною руководит чувство величайшего уважения к Вам и одновременно чувство искренней дружбы к Вашему названному сыну Генриху фон Гольдрингу, который своими способностями, культурой и поведением завоевал симпатии всех, кто имел с ним дело. Но барон, может быть по молодости своей, человек очень доверчивый. И этой чертой, свойственной благородным натурам, могут воспользоваться враги. У меня возникло подозрение, что молодая и красивая дочь хозяйки гостиницы, где проживает барон, пользуется его хорошим отношением и доверием, хотя она этого не заслуживает, поскольку моя служба имеет компрометирующий материал, дающий основания заподозрить мадемуазель в симпатиях к французским террористам. Я не решаюсь арестовать и допросить мадемуазель, ибо этим я брошу тень на чистое имя Вашего названного сына. Как к его отцу и умудренному опытом очень уважаемому мною начальнику, обращаюсь я к Вам с этим письмом. Прошу Вашего совета и указания. Всегда готовый к услугам, с искренним уважением майор Иоганн Миллер". Перечитав написанное раз, второй, Миллер нашел, что письмо совершенно достойно быть отправленным высокому начальству. Он запечатал его по всем правилам секретного документа, написал адрес и приказал дежурному немедленно через спецкурьера отправить пакет в Берлин. Но, вернувшись домой, Миллер долго не мог уснуть. Он вспоминал строчку за строчкой, мысленно перечитывал каждую фразу. А что, если Бертгольд потребует от Гольдринга объяснений? Стоило ли вообще заваривать всю эту кашу? Лишь под утро Миллер заснул тревожным сном человека, не знающего, что ждет его завтра - благодарность или суровое наказание. Фанфары перед утренней передачей гремели 6 и 7 июля. 8-го фанфар не было слышно, а 9-го радио начало сообщать о бешеных контратаках русских. 10 июля слово "контратаки" исчезло, вместо него появилось новое выражение: "Наши части ведут ожесточенные бои с атакующим противником". Эверсу стало ясно: грандиозная, давно обещанная и широко разрекламированная операция провалилась. Услышав вечерние сообщения 9 июля, генерал заболел. Он пролежал несколько дней, иногда еще прислушиваясь к сводкам. Но когда услышал о "дальнейшем сокращении линии фронта"- совсем выключил приемник. Итак, вместо реванша армия фатерланда понесла еще одно поражение, моральное значение которого при данных обстоятельствах было еще страшнее, нежели гибель армии Паулюса. Когда после болезни Эверс впервые пришел в штаб, Генрих и Лютц невольно переглянулись: генерала трудно было узнать, так он побледнел, ссутулился, постарел. В тот же день от имени генерала Лютц послал командиру корпуса телеграмму. В ней Эверс ссылался на то, что болен, и просил предоставить ему недельный отпуск для поездки в Париж, чтобы посоветоваться там с докторами. На этот раз просьбу Эверса удовлетворили и разрешили отлучиться ровно на неделю. Накануне отъезда генерал вызвал своего офицера по особым поручениям. - Вы были в Париже, Гольдринг? - Нет. - А что бы вы ответили на мое предложение поехать туда недели на две? - Я был бы благодарен, герр генерал, дважды. Это даст мне возможность повидать "столицу мира", как называют Париж, а главное, еще раз убедиться в вашем хорошем ко мне отношении. - По-моему, барон, вам надо было избрать дипломатическую карьеру,- пошутил генерал.- Дело вот в чем: в Париже открываются двухнедельные курсы для офицеров представителей штабов дивизии, отдельных полков и особых батальонов по изучению новых способов противотанковой обороны. Вы поедете на эти курсы, чтобы потом передать свои знания офицерам дивизии. Занятия рассчитаны на три часа в день. Перегружены вы не будете, хотя именно это меня немного тревожит... - Осмелюсь спросить, почему, герр генерал? - Потому, что вы уж больно молоды, а парижанки очаровательны. - У меня есть невеста, генерал... - Припоминаю, вы мне говорили... Так вот, сегодня вы собираетесь, получаете документы, а завтра выедем вместе. Хотя занятия на курсах начнутся через несколько дней, но я хочу, чтобы вы поехали со мной, я буду рад такому приятному попутчику, да и не нужно брать охраны. Кстати, сразу же после, моего возвращения дивизию могут перебросить на Атлантический вал. Устраивайтесь так, чтобы в случае необходимости вы смогли выехать из Парижа прямо туда. - Может быть, приказать моему денщику, чтобы он на машине тоже двинулся в Париж? - Конечно, это будет очень удобно для вас. "Вот и настал час разлуки с Моникой",- грустно думал Генрих, сидя у стола Лютца, который готовил ему необходимые документы. Генрих позвонил Кубису. - Я хотел бы видеть вас, гауптман... Чем скорее, тем лучше. Через десять минут я буду дома. Когда Генрих пришел в гостиницу, Кубис был уже там. - Что случилось?- спросил он встревожено. - Ничего, кроме того, что я на некоторое время уезжаю в Париж. - Вы родились в рубашке, барон. И если вы позвали меня, чтобы выслушать мои поручения, то привезите мне из Парижа десять бутылок вина на свой вкус, в который я верю, как в свой, а также морфий и хороших сигар. - Все это вы получите, но при одном условии. Вы примете все меры, чтобы с мадемуазель Моникой ничего не случилось. Вы понимаете? - Ни один волосок не упадет с ее головы. - А если Миллер захочет поговорить с ней, вы немедленно телеграфируете мне. - Адрес? - Пока: центральный телеграф, до востребования. А вскоре я телеграфирую вам адрес, как только его узнаю. - Будет исполнено, мой барон и благодетель. - А чтоб вы не оправдывались тем, что у вас не хватило денег на телеграмму, вот вам сто пятьдесят марок. - Майн гот, матка бозка, как говорят поляки! Да после этого я готов телеграфировать хоть каждый день, даже о том, в порядке ли желудок мадемуазель. - Оставьте глупые шутки! Лучше пойдем выпьем по бокалу шампанского. Возможно, мы уже не увидимся до отъезда. Миллеру сегодня не говорите о моем отъезде, я сам скажу ему об этом утром. Выпив с Кубисом по бокалу шампанского и заказав ужин на троих, Генрих поднялся к себе. Курт был на седьмом небе, когда узнал, что поедет на машине в Париж. - Я так боюсь, когда вы уезжаете, а я остаюсь здесь, признался он. - Боишься, что Миллер снова вызовет на допрос? - Да,- серьезно ответил Курт. - Можешь выезжать завтра утром. Было бы хорошо, чтобы до моего прибытия в Париж ты уже был там. Вечер Генрих провел в компании Моники и Лютца. Но прощальная вечеринка вышла не такой, о какой думал Генрих. Моника, словно предчувствуя разлуку, была, печальна и едва улыбалась на шутки Лютца. Да и настроение Генриха ухудшалось с каждой минутой. Такой маленькой, беззащитной казалась ему сейчас Моника. Посидев часа полтора, Лютц сослался на бумаги, которые он должен завтра рано-рано подготовить генералу, и распрощался. - Когда ты едешь, Генрих?- вдруг спросила Моника, когда они остались одни. - Ты знаешь? - Мне сказал Курт,- укоризненно проговорила девушка. - Я не хотел говорить сегодня, чтобы заранее не огорчать тебя. - А вышло хуже! Мне стало так больно, когда Курт случайно... - Прости меня за это! Я хотел, чтобы ты осталась в моей памяти веселой. Тогда бы я не так тревожился о тебе! Ты выполнишь мою просьбу? Я хочу, чтобы на время моего отъезда тебя не было в Сен-Реми. - В котором часу ты едешь? - Завтра в четыре дня. - Обещаю, что вечером меня уже не будет в Сен-Реми. - Тогда я буду спокоен. А как только вернусь, тотчас попрошу мадам Тарваль сообщить тебе... - О Генрих! Мне кажется, что мы расстаемся навсегда!- грустно вырвалось у Моники. - Не надо, любимая, умоляю тебя, не надо! Иначе я тоже совсем раскисну, а мне всегда надо быть в форме. Моника, насилуя себя, рассмеялась. - Вот... я уже веселая. Ты доволен? Миллер еще завтракал, когда Гольдринг зашел к нему прощаться. - Майн гот! Такой ранний и такой дорогой гость! Какие срочные дела привели вас в такой час ко мне? - Сегодня я вместе с генералом еду в Париж. - И долго вы там пробудете? - Две недели. И у меня есть к вам маленькое дело оно касается мадемуазель Тарваль. Я хочу быть уверенным, что ваша заинтересованность ею ограничится обычными приветствиями на улице. Вы меня поняли, Миллер? - Вскружила она вам голову, барон! У вас же есть невеста! - А у вас есть жена! И, сколько я знаю, с ваших же слов... - Это было в молодости, в молодости, барон! Теперь я пасс. - Но я еще молод, а мы с вами, Ганс, друзья, надеюсь, настоящие? Мы знаем не только характер друг друга, а и кое-какие слабые струнки, будем говорить откровенно грешки! Так что лучше нам помогать друг другу, а не ссориться. Ведь и вы так думаете, Ганс? - Конечно. - Так обещаете? - Если встречу мадемуазель на улице, даже отвернусь, чтоб она потом не жаловалась вам, будто я сердито посмотрел на нее! - пошутил Миллер. - Вот и прекрасно! Надеюсь, вы придете на вокзал провожать, если не меня, то генерала? - Если не генерала, то вас - наверняка,- поправил Миллер. Он сдержал слово. Без четверти четыре начальник штаба дивизии, Миллер и Кубис были на перроне. Как во время всех официальных проводов, провожающие с нетерпением ждали гудка паровоза и скучали. Одному Миллеру было весело. Он шутил, намекал на тоску Кубиса, у которого на две недели закрывается банк долгосрочного кредита. - Я, Ганс, никогда не видел вас таким веселым, - сказал, прощаясь, Генрих. - Я очень рад за друга, у которого будет такая чудесная поездка, - ответил Миллер. Не мог же он сказать, что истинной причиной его веселого настроения было маленькое шифрованное письмецо от самого генерал-майора Бертгольда, ответ на письмо Миллера относительно Моники. - Помните, Кубис, уговор?!- успел прошептать на прощанье Генрих, когда поезд уже тронулся. Сразу же за вокзалом начинался крутой подъем, и поезда, не набрав еще скорости, шли здесь очень медленно. Генрих решил не входить в вагон, чтобы еще раз взглянуть на город, в котором столько пережил. Когда поезд оставил позади последние строения, Генрих неожиданно увидел Монику. Она стояла в белом платье, простоволосая, вся залитая солнечным светом. - Моника!- радостно крикнул Генрих. Девушка подбежала к вагону и бросила Генриху букет цветов. Поезд медленно набирал скорость, и Генрих перегнулся, чтобы как можно дольше видеть девушку. Она все так же стояла у колеи, залитая золотым сиянием, сама похожая на ясный солнечный луч. Всю дорогу Эверс пролежал в купе, поднимаясь лишь для того, чтобы поесть. Генрих был рад, что может побыть один, собраться с мыслями. Тем более, что на душе было тревожно и печально. В Париж прибыли лишь на третий день утром. Поезд дважды задерживался в пути. Партизаны в двух местах разобрали полотно. Курта на вокзале не было. Условившись с генералом о встрече вечером, Генрих взял такси и помчался на центральный телеграф. Он был уверен, что никаких новостей Кубис ему не сообщит, и спокойно протянул документ в окошечко с надписью "До востребования". Как же он был удивлен и встревожен, когда, возвращая документ, служащий телеграфа что-то вложил в него. "Сен-Реми" - прочел Генрих вверху, там, где обычно ставится название города и час отправки телеграммы. И медленно развернул бланк. Он перечитал текст раз, два, три. Нет, это не ошибка, это не показалось, это действительно написано. "Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая не приходя в сознание, умерла в тот же вечер. Подробности письмом. Положу венок от вашего имени. Кубис".  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА Моники нет! Это известие ошеломило Генриха. Ничего не сознавая, он выходит из почтамта и, забыв об ожидающем его такси, идет по многолюдной улице. Вокруг кипит жизнь, в уши врывается многоголосый шум большого города. Водоворот, такой привычный для парижан и такой ошеломляющий для новичков, только что прибывших из тихоньких провинциальных уголков Франции. По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так вот он каков, Париж, это о нем Генрих так много слышал, читал, но видит его впервые. Теперь он не замечает ничего вокруг. Перед глазами две телеграфные строчки. Генрих не может осознать их страшного смысла. В его сознания не укладывается, что вокруг кипит жизнь, светит солнце, живут люди, миллионы людей, существует он сам, а Моники нет. Генриху кажется, стоит ему сделать несколько шагов, пройти немного вперед - и в этом потоке людей он обязательно увидит Монику: в балом платье, простоволосую, с сияющей улыбкой на губах и охапкой цветов - такую, какой видел ее в последний раз из тамбура вагона, вблизи Сен-Реми. "Сбила машина!.." Нет, этого не может быть! Не должно быть! - Мсье офицер! Мсье офицер! Вы поедете дальше или я могу считать себя свободным? Нет, это не сон! Это действительность! Вот и шофер, который привез его сюда с вокзала и теперь медленно едет вслед... Генрих садится в такси и машинально бросает: - В комендатуру. Шофер делает крутой разворот; машина то мчится на предельной скорости, то едва движется, пересекая многолюдные улицы, запруженные народом: Генрих сидит, неподвижно уставясь в одну точку, не видя ничего вокруг. - Комендатура, мсье! - тихо говорит шофер. Генрих идет к подъезду, возле которого с автоматами наготове вышагивают два немецких солдата. - Герр обер-лейтенант, с счастливым приездом! Я тоже только что прибыл! - Кто это? А, Курт!.. Не отвечая на приветствие, Генрих молча протягивает ему смятую телеграмму. Глаза Курта расширяются. В них ужас. С полураскрытых губ готов сорваться вопрос, но он только глотает воздух и молча смотрит на невинный с виду клочок бумаги. Руки его дрожат. Генриху хочется упасть Курту на грудь, разрыдаться. Ему так не хватает сейчас самого необходимого в горе друга, настоящего, близкого, пред которым не надо сдерживаться, которому можно все доверить. - Герр обер-лейтенант! Возле комендатуры, вероятно, нельзя стоять. Генрих молча отвечает на приветствие солдата и входит в высокую массивную дверь. Дежурный комендатуры сообщает ему адрес курсов и вручает список гостиниц, в которых рекомендуется останавливаться немецким офицерам, и еще какие-то три инструкции, напечатанные на машинке. - Советую внимательно ознакомиться с ними,- говорит дежурный прощаясь. И снова такси, и снова перед глазами Моника. Как автомат, Генрих входит в канцелярию курсов при воинской части, сдает свои документы, с кем-то знакомится, кому-то отвечает на вопросы. И как автоматом движет невидимый механизм, так всеми поступками Генриха управляет какая-то незримая, крошечная клеточка мозга. Она точно отмеряет необходимые дозы внешней беззаботности, снисходительной любезности, деловой заинтересованности. И так все время, пока он не останется один, пока такси снова не помчит его по улицам этой пустыни, где нет ничего - только он и его мысли. Удивленный шофер все время поглядывает в зеркальце, тайком наблюдая за этим странным пассажиром, который одним коротеньким словом "Дальше!" безостановочно гоняет машину по улицам Парижа. Кто он, этот пассажир? Пьяный, сумасшедший или преступник, надевший офицерский мундир? Возможно, скрываясь от полиции, он заметает следы? Еще сам попадешь в беду! Решительно затормозив, шофер останавливает машину. - Мсье, мы ездим уже целый час, а я работаю с раннего утра. У меня скоро кончится бензин. - Бензин? Какой бензин?.. Ах, да! Везите меня в гостиницу "Пьемонт". Только теперь Генрих вспомнил, что отправил Курта вперед заказать номер в гостинице и отвезти туда вещи. Наверно, денщик давно ждет его и волнуется. Курт, встревоженный и растерянный, встретил Гольдринга в вестибюле "Пьемонта". Вот уже час, как он ожидает герра обер-лейтенанта... Он взял трехкомнатный номер со всеми удобствами... вода для ванны нагрета... Курт провел обер-лейтенанта в номер. Здесь все приготовлено для отдыха. Но Генрих не замечает этого. Сейчас его невыносимо раздражает само присутствие Курта в номере, его угнетенный вид, сочувственные взгляды. Поскорее бы остаться одному! Присев к столу, Генрих пишет текст телеграммы для отправки Лютцу - просит его немедленно сообщить письмом все подробности гибели Моники. - Отправишь эту телеграмму гауптману Лютцу! Наконец он один в номере! Не раздеваясь, Генрих ничком падает на кровать. Теперь не надо сдерживаться, можно рыдать, громко разговаривать с Моникой, кричать... Но слез нет, губы тоже безмолвны. Внутри все оцепенело. Только мозг работает напряженно, лихорадочно, словно в горячке. "Через три часа после, вашего отъезда"... Странно! Почему смерть Моники Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. "Через три часа после вашего отъезда"... Значит, она успела вернуться домой и вновь куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером ее не будет в Сен-Реми... Как могла наскочить на нее машина? Автомагистраль вблизи Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина на такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда... Почему его так мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то. Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к свежему могильному холмику! Такому одинокому! И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма. Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам, говорит: " - Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!" И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит боль в сердце. Он не имеет на нее сейчас права. Он не имеет права на личную жизнь - на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску - она размагничивает, поражает волю! "Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!" Что бы не произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишенный самых элементарных человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно выбрал этот путь. Генрих знал, на что шел, когда по доброй воле на долгие годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний. И в этой броне не должно быть щелочки, сквозь которую может проскользнуть его "я". "Моника, ты поможешь мне и в этом!" Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского Союза... Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую, заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы. Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко, насмерть. "И в этом ты мне поможешь, Моника!" Ведь мои враги, это твои враги, ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке. Нет, он не забудет, где и для чего он живет! Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и ее отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его вином и развлекать веселой болтовней. Это тоже нужно - это его оружие против врага. Пусть воспоминание о ее чистой, кристальной душе поможет ему поддерживать дружбу с вконец опустошенным и циничным Кубисом. В нормальных условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь надо! Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минер, ошибается лишь раз первый и последний. Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в свое время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость - во время одной операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его перевели, значительно понизив в должности. Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо казалось обиженным. - Присаживайтесь, присаживайтесь, барон! - обратился генерал к Генриху не как к подчиненному, а как к гостю, и налил до краев еще один бокал. - Как себя чувствуете, герр генерал? Уже были у врачей? - поинтересовался Генрих. - У врачей? Пропади они пропадом! Не до врачей теперь! Вы читали сегодняшнюю сводку, барон? Я имею в виду Восточный фронт. - К сожалению, она так же неутешительна, как и все сводки последних дней. - Неутешительна? Просто позорна! Позорна для немецкой армии. А сколько надежд возлагал я на эту летнюю операцию... Кстати, вы знаете численность наших войск, принимавших участие в этой операции? Почти семь тысяч пушек, свыше трех тысяч минометов. Одних самолетов около двух тысяч! И мы проиграли бой позорно и с огромными потерями! Генрих слушал молча, не пропуская ни единого слова. Цифры, которыми сыпал Эверс, уже не были ни для кого тайной. Но то, что старый генерал немецкой армии так оценивает бои за Курск, было интересно и показательно. - Это уже напоминает приближение конца, неожиданного, но неизбежного.- Генерал замолчал, рассматривая на свет вино в бокале. Генрих почтительно выжидал, как и положено человеку младшему годами и чином. - Скажите, барон, вы патриот? Не удивляйтесь, что я задаю такой странный, на первый взгляд, вопрос! Я имею в виду не тот казенный патриотизм, который так громогласно провозглашает большинство наших офицеров. - Да, я люблю свою родину и готов отдать ей жизнь! - искренне ответил Генрих. - Такого ответа я и ждал! - У вас есть какие-либо планы, касающиеся меня, генерал? - Не сейчас, не сейчас. Но недалек тот час, когда вам, возможно, придется доказать свою преданность фатерланду. - Всегда готов! - Я буду рассчитывать на вас, барон! А сейчас, извините, мне надо отдохнуть с дороги. Для вас, молодых, проехать из Сен-Реми в Париж удовольствие, а мои старые кости просят отдыха... - Разрешите откланяться, герр генерал? И прошу помнить, что я с радостью выполню любое ваше поручение. - Я в этом уверен, дорогой фон Гольдринг. Вы где остановились? Генрих вырвал из блокнота листок, написал на нем название гостиницы, номер телефона и подал генералу. - Спасибо, герр обер-лейтенант! Буду иметь вас в виду! По дороге в гостиницу и даже у себя в номере, оставшись один, Генрих старался думать только о словах генерала. Совершенно очевидно - последние события на Восточном фронте вызвали недовольство среди тех, кто понимал, что значит это новое поражение. Какой колоссальный шаг на пути к окончанию войны, и окончанию далеко не такому, о котором все время твердила геббельсовская пропаганда. Вероятно, генерал Эверс высказывает даже не свои или по крайней мере не только свои мысли. Надо постараться не утратить доверия генерала. Ведь не исключена возможность, что он и его друзья уже составляют далеко идущие планы. Измученный всем пережитым, Генрих рано лег, но уснуть не смог. Все испытания последних лет отошли в прошлое, перед глазами стояла лишь Моника. Телефонный звонок вернул его к действительности. Звонил Эверс. Взволнованным голосом, без малейших признаков недавнего опьянения, генерал приказал: - Немедленно ко мне! Был третий час ночи, когда Генрих прибыл к Эверсу. Его снова провели в тот самый кабинет, но теперь в нем, кроме Эверса, находился и хозяин дома - высокий, немного сутулый генерал-полковник Гундер. Поздоровавшись с Гольдрингом, он очень пытливо и, надо сказать, бесцеремонно окинул его взглядом с головы до ног и вышел. - Через час я вылетаю в Сен-Реми,- лаконично сообщил Эверс. - Почему так внезапно? - В Италии переворот. Муссолини арестован. Во главе армии и правительства Бадольо. Очень возможно, что нашу дивизию передислоцируют туда... Если это произойдет, я вызову вас с курсов. Перед отъездом, как только получите телеграмму из штаба дивизии, зайдите к генералу Гундеру, возможно, он захочет что-либо передать мне письменно или устно. Поручение это особого характера, и я хотел, чтобы о нем не знала ни одна душа. - Будет выполнено, герр генерал-лейтенант! - А теперь скажите, барон, как вы оцениваете все эти события? - Я мало разбираюсь в политике, герр генерал, и поэтому всегда придерживаюсь принципа: слушать, что говорят более разумные и опытные люди. - Очень хороший принцип! Мне нравится ваша скромность, Гольдринг. Но несколько часов назад в этом же кабинете за этим же столом я был слишком откровенен с вами и, возможно, сказал что-либо лишнее... - Из этого разговора я вынес одно: что вы, герр генерал, патриот, болезненно реагирующий на неудача армии фатерланда. - Армии? Тогда вы меня не поняли. Не армии, барон, а командования! - Простите, герр генерал, именно так я и понял, но не осмелился сказать,- поправился Генрих. - Подобные ошибки приводят к тому, что кое-кто считает: корабль тонет - и прежде всего надо спасать себя. - Так, кажется, поступают крысы. Эверс хрипло рассмеялся.