о время от времени заглядывал Домантович. - Вы тоже решили открыть в банке счет для руководства? - спросил Середа, когда тот первый раз зашел в комнату. - Мне ни к чему! Я инженер-электрик. Не пропаду и здесь! - Значит, провожаете друзей в "освободительный поход"? - не удержался от иронического замечания Сомов, глядя на раскрасневшееся от шнапса лицо Домантовича. - А почему не выпить, если в кои веки подвертывается случай? - А он не из холуев Протопопова? - поинтересовался Сомов, когда Домантович вышел. - Может, его нарочно послали поглядеть, не спим ли мы? - Не думаю... Домантович в лагере недавно, а вокруг Протопопова все больше его старые дружки... Впрочем, черт его разберет... в душу человека не влезешь, а береженого и бог бережет. Сомов и Середа не спали почти всю ночь, и не потому, что так уж боялись. Просто завязался разговор. Сомов рассказывал о своих приключениях, конечно, в соответствии с заученной еще в школе "рыцарей" легендой. Он надеялся этим вызвать Середу на откровенность и не ошибся. - Странно, что вы того... Так о себе рассказываете. Мы здесь как волки. Горло готовы друг другу перегрызть. И все таятся. О прошлом - ни гу-гу! Каждый боится этого прошлого, хочет скрыть его даже от самого себя, забыть. - Вы в лагере давно, очевидно, знаете многих... начал было Сомов, но Середа перебил его. - Я здесь месяца полтора, все из разных частей, даже по фамилии всех не знаешь, а чтобы заговорить о прошлом... - Верно, не очень-то оно светлое? - Чернее черного... И у меня, и у Протопопова, да, верно, у кого ни спроси. - Вы сказали, что давно знакомы с Протопоповым... - А пропади он пропадом! Пусть бог, если он есть, воздаст ему за все злодеяния, а за меня особо! Середа замолчал и так стиснул зубы, что откусил кончик сигареты, которую держал во рту. - Ого! Верно, этот Протопопов штучка. - Всю жизнь мне испохабил, всю душу искалечил... - А у кого из нас она не искалечена? - Обидно, меня словно телка глупого на веревке в эту пакость затащили. Эх, хоть душу отведу! Или, может, вам неинтересно? - Послушаешь о чужой беде, и своя меньшей кажется, да и ночь быстрее пройдет. Середа прислонился к спинке кровати, долго сосал сигарету и после паузы начал: - Протопопов появился в наших краях года за полтора до войны. Да и прозывался он тогда не Протопоповым, а отцом Кириллом. - Поп, что ли? - Вроде бы поп, только сектантский... Я тогда на лесозаводе работал, зарабатывал прилично, даже жениться решил. Молодуха одна, вернее, вдова бездетная, в душу запала... Все шло, как у людей... А потом сомнения всякие одолели... Вы еще молодой, может, у вас так не было, а у нас невесть что творилось... Сегодня назначают нам в лесхоз нового директора, а завтра словно корова языком слизала - сел! Прибудет новый инженер или техник там, покрутится и нет. "Где новенький?" - спрашиваем друг дружку. "Забрали", - отвечает тот, кто видел... В Брянске, куда мы лес возили, не знали даже, к кому обратиться: сегодня начальник, а завтра - враг народа... - Я то время немного помню, - сказал Сомов. - То-то!.. Ну, и пошли среди нас, лесорубов, различные толки: что-де, мол, делается? У меня не то чтобы товарищ, а, попросту говоря, напарник был. Мишка... Отозвал он меня как-то в сторону и говорит: "Знаешь, братец, напал я на одного человека, который все как есть объяснить может и совет дать. Хочешь, познакомлю? Он в доме лесника остановился, и много людей к нему ходит! Пойдешь?" Я согласился, будь проклят тот день! В воскресенье двинулись мы с Мишкой к леснику. Это километров восемь от нашего поселка. Вышли затемно и пришли только солнце поднялось. А в домике лесника народу полным-полно - яблоку негде упасть. - И Протопопов среди них? - А как же? Вначале он вроде службу божью правил, потом проповедь стал читать... Глаза к небу, руки воздел, на глазах слезы. Ну, прямо святой, да и только!.. А говорил: "Спасайтесь, кто царствия небесного взыскует, ибо конец света приближается". Тут женщины заголосили, некоторые, словно припадочные, попадали, бьются о пол. Я хотел поднять одну, она рядом была, да Мишка хвать меня за руку. "Не тронь, - говорит, - это на нее божья благодать нисходит..." Я тоже почему-то слезы стал утирать, сами катились... Рассказать обо всем, что там было, невозможно - самому надо видеть. Кончилось это... народ разошелся. А Мишка меня задерживает. "Тебе, мол, надо с отцом Кириллом поговорить.. " И поговорили, чтоб мне тогда уши заложило!.. Короче говоря, стал я каждую неделю в домик лесника ходить. То псалмы пел, то слезами умывался, то головой об пол бился... У отца Кирилла в Брянске приятель жил, тоже сектант. Бывало, везу лес в город, Кирилл и попросит к приятелю завернуть, сверток передать, а тот тоже пересылает какие-то письма да книжечки. О женитьбе я и думать позабыл. Где уж там жениться, когда конец света приближается. Весть о войне я так и принял, как начало конца. И не я один. Бросились мы к отцу Кириллу, а он нас еще больше в этой мысли укрепил. "Это, - говорит, - кара божья надвигается, примите ее с покорностью и радостью в сердцах ваших. Не противьтесь и не воюйте..." Меня при себе оставил, - он в то время в землянку для безопасности перешел. Многие сектанты тогда в лесу выкопали землянки и попрятались. Да, видать, выдал кто-то. Облава была, захватили нас человек пятнадцать и в суд! Дезертиры ведь! Сидел я в тюрьме, пока немцы близко не подошли, потом, воспользовавшись паникой, бежал, в лесу укрылся, а когда немцы пришли, в город подался. И знаете, кого я там первым увидел? Отца Кирилла! На машине. Я как брошусь к ней, как закричу. Он услыхал, остановился. Гляжу, рядом с ним немецкий офицер... Присмотрелся и чуть не вскрикнул... Тот самый приятель Кирилла из Брянска, которому я свертки возил. Расспросил меня Кирилл, записочку написал: "Вот по этому адресу явиться завтра рано утром". И денег немного дал... Пошел я, чтобы ногам моим тогда отсохнуть! - и... стал шофером районного начальника полиции. Пропал как швед под Полтавой... Середа замолчал и почему-то закрыл глаза. Сомов не нарушал молчания. Он понимал, начав исповедоваться, Середа уже выложит все. Ему необходимо выговориться. И действительно, еще раз закурив, Середа продолжал: - Вот и стал я шофером начальника полиции Юхима Протопопова. Так ведь именовался отец Кирилл... святой да божий! Видели бы вы, что он вытворял! - И вы все время были при нем? Середа утвердительно кивнул головой. - Не было мне возврата! Напоит, бывало, этот гад и говорит: "Нам теперь одно спасение - конца войны ждать. Тогда от немцев награду получим, а сейчас надо ее заслуживать". - И заслуживали? - Не спрашивайте - больше ничего не скажу! Даже трясет меня, когда вспоминаю, что он творил. На совести у Протопопова не десяток, - где там! - верно, не одна сотня людей. Был словно зверь лютый... А потом в армию Власова переметнулся и меня забрал. - Почему же вы не отказались? - Преступления связали нас, - сердито бросил великан и замолчал. То ли потому, что уже выговорился, то ли потому, что снова вошел Домантович. - Проигрались, верно, за поддержкой пришли? спросил Сомов, заметив, как Домантович роется в своем чемодане. - Что-то не везет, - неохотно буркнул Домантович и уже от двери крикнул: - А ты, Середа, чего скис? Пошли сыграем? Да и записаться еще не поздно. - Кому жизнь надоела, пусть записывается, а я еще пожить хочу. Может, грязь с себя хоть немножко смою... Гульба продолжалась всю ночь и закончилась лишь на рассвете. Сомов улегся спать. Середа тоже лег, но, взволнованный воспоминаниями, уснуть не мог. Прошлое стояло у него перед глазами, и сам себе он был неумолимым судьей. Уже две недели Григорий живет в казарме. Две недели фактически ничего не делает. Правда, полный список группы Протопопова у него есть. Он успел не только отлично выучить его наизусть, но и зашифровать. А вот передать шифровку некому. Как ни присматривался Григорий к каждому обитателю казармы, а напасть на след нужного человека не мог. Да и существует ли такой? Если бы был, две недели достаточно большой срок, чтобы выполнить свою миссию. Но пока все спокойно. Думбрайт звонит каждый вечер, он бы предупредил об опасности. Разговор же вертится вокруг проблематичного советского агента. Вообще Думбрайт не доволен ходом дела. Что-то не ладится и у него лично. Фальшивые документы на каждого "туриста" готовы, а вот вывезти их он не решается. Во время последней беседы он даже намекнул, что в планах вывоза группы возможны некоторые изменения. Приказал быть готовым в любую минуту. Это беспокоит Григория больше всего. Что, если придется выехать внезапно? Так и не уведомив своих об отряде душегубов, которых собираются переправить в школу для дальнейшего "совершенствования". Если бы ему представилась возможность хоть на денек вырваться из Мюнхена в Берлин, может, он сумел бы связаться с кем-либо из своих... Ох, как все трудно в создавшихся условиях! Правда, Григорий вынашивает один план. Но его выполнение требует времени, сделан лишь первый шаг: Григорий предложил Хеиендопфу привести в порядок кучу антикварных вещей, что хранятся у того в кабинете. - Понимаете, мистер Хеиендопф, - объяснил он, - то, что я часто хожу к вам, может вызвать подозрение у моих соседей по казарме. Надо иметь какой-то убедительный повод. Вам это будет только полезно, да и мне любопытно покопаться в собранных вами древностях. Я начинаю понимать вкус увлечения такими вещами. После войны хочется окунуться в прошлое, полюбоваться красотой старинных произведений искусства. - О, мистер Сомов! Вы окажете мне величайшую услугу, сам бы я никогда на это не отважился. Ворошить этот старый хлам... Премного благодарен! От пыли истории мне хочется только чихать.. Да, да, я человек трезвого рассудка и живу современным. Над вами, европейцами, слишком уж тяготеет умиляющая нас старина. Поэтому мы и опередили вас во всем. Прошлые столетия для нас лишь удобрения, внесенные в почву, не более... О тех чудаках, которые за всем гоняются, разговор особый. Снобы! А поскольку они богаты, то таким, как я, приходится разбирать эти свалки... Честное слово, мистер Сомов, я буду вам бесконечно благодарен. Работа по разбору "свалки" оказалась нелегкой и кропотливой. Приходилось обращаться к каталогам личных коллекций и даже музеев, заводить карточку на каждую вещь, вносить в общий реестр. Среди приобретенного было действительно много хлама. Приходилось, по требованию Хейендопфа, сочинять фальшивые данные, придавая им вид исторического правдоподобия. Так могло тянуться до бесконечности, и Григории решил ускорить ход событий. Придя в кабинет заместителя начальника лагеря, он, как обычно, тотчас принялся за работу. На этот раз даже с особым азартом. - Знаете, мистер Хейендопф, - радостно провозгласил он, - через каких-нибудь полчаса вам придется поздравить меня с успехом. И немалым. Наконец-то я узнал, кто автор этой скульптуры, что стоит у вас на столе. Выясняется, вы сделали неплохое приобретение! Фамилия "Шульце", вырезанная вот здесь в уголке, мне ничего не говорила, но, сверившись с каталогом, я установил: автор "Фавна с соловьем" входит в плеяду классиков немецкой скульптуры. Прочитайте-ка эту справку! Хейендопф был в восторге. - Колоссально! Я же теперь могу запросить за этого козлоногого... Погодите, а в самом деле, какую цену можно за него заломить? - В этом вопросе я не компетентен! Но думаю, что скульптура такого класса должна стоить немало. Я бы посоветовал вам поговорить с искусствоведом. - Здесь, в Мюнхене? Да ведь если это окажется классикой, они поднимут такой шум... - Вы можете не объяснять истинной причины вашей заинтересованности, хотя... все искусствоведы связаны между собой, и то, что один из них продал вам "фавна"... - Вот, вот, плакали тогда мои денежки. - А что, если съездить в Берлин? Там было много комиссионных магазинов, можно найти кого-нибудь из бывших антикваров... И вообще, я давно собирался спросить вас: почему вы покупаете веши лишь случайные, в большинстве немецкого происхождения? Я слышал, что американцы интересуются старинными русскими иконами. Немцы немало вывезли их из России, и я уверен, что в Берлине... - Берлин! Берлин... Не стану же я там кричать посреди площади: "Куплю русские иконы... У кого есть русские иконы?" - В Мюнхене вам, конечно, тоже не пришлось прибегать к такому способу? - Ну, здесь меня все знают... До сих пор мне стоило только намекнуть одному типу с черного рынка, задержанному нашим патрулем.. - В Берлине тоже есть черный рынок, на котором, безусловно, можно найти нужного человека. Поручите это мне, я с такими людьми сталкивался, ведь и мне после войны пришлось поддерживать свое жалкое существование... Погодите, погодите, если мне не изменяет память, я встретился в Берлине с однополчанином. Он продавал нечто подобное... Как же его фамилия? Грумгорн... Крумгорн... что "горн" помню, я вот первые буквы... Кажется, все-таки не Грумгорн и не Крумгорн, а Грюнгорн. Именно так!.. Рассчитывать на то, что он остался в городе, хотя он коренной берлинец, конечно, нельзя, но... каких счастливых случайностей не бывает в жизни. Один раз я его встретил на рынке, другой раз в каком-то баре. Он отрекомендовался завсегдатаем этого злачного заведения, сказал, что принимает здесь свою клиентуру, когда речь идет о крупном бизнесе... Попробовать отыскать можно. - Иконы... Вы знаете, это идея! Заманчиво... В конце концов я ничего не теряю! И если ехать, то уж поскорее. Там много наших парней, и не может быть, чтобы никому не пришла в голову мысль... Боюсь, что все сливки уже сняты! Хейендопф стал вслух обдумывать, как подъехать к начальнику лагеря, чтобы тот отпустил его хоть дня на два в Берлин. - Сошлюсь на личные обстоятельства, скажу, что у меня там пассия, - наконец решил он. - Полковник сам сейчас ухаживает за одной певичкой и настроен лирически... Сегодня же вечером попробую закинуть удочку. Возможно, завтра и выедем. - Боюсь, вам придется совершать путешествие одному! Не думаю, чтобы Думбрайт разрешил ехать мне сейчас, когда вопрос с отправкой ваших подопечных вот-вот должен быть решен. - Пхе! Проще простого доказать ему, что нам с вами именно теперь необходима его квалифицированная консультация. И повод у меня есть самый что ни на есть убедительный: посоветоваться, как вести себя с теми, кто завербовался в националистические отряды. Начальник лагеря до сих пор ни с кем не согласовал своего решения на вербовку, и, возможно, потеря нескольких человек совсем не понравится Думбрайту. - Вы правы. Я полагаюсь на вас... Весь вечер Григорий нервничал, не зная, чем закончится беседа Хейендопфа с начальником лагеря, а затем телефонный разговор с Думбрайтом. И вообще волновала мысль о том, как сложится все в Берлине, даже если ему и разрешат поехать. Удастся ли остаться одному часа на два, на три, чтобы устроить дело, ради которого он придумал эту поездку? Может быть, Думбрайт оставит его при себе, никуда не отпустит? А что, если вообще не удастся проникнуть в восточную зону? Все эти опасения изматывали больше, чем непосредственная опасность, и Григорий наутро поднялся совершенно измученный. К тому же вечером в казарме произошла драка. Потерпевшие поражение в войне, запертые в глухом лагере, без перспектив на будущее, власовские офицеры жили по-скотски. У кого были деньги, те напивались с утра, несколько часов спали, а затем снова отправлялись в бар и снова напивались. У кого денег не было, прислуживали "счастливчикам" за игрой в карты, бегали за шнапсом, выполняли отдельные мелкие поручения. С появлением Черногуза у многих появились деньги, соответственно увеличилось и количество драк. Вчерашние лакеи, шелестя только что полученными купюрами, с мечтательной радостью старались задеть побольнее тех, кому прежде прислуживали. Тем более, что все они надеялись на скорый отъезд и свою полную независимость от "верхушки" в будущем. На этот раз столкновение было особенно острым и драка разразилась жестокая. Протопопов, которого Хейендопф в последнее время немного приструнил, словно с цепи сорвался. Он бил, не разбирая "своих" и "чужих", мстил за свое унижение, за неудачи последнего времени, за положение фактического узника, в котором очутился. Григорий ожидал, что Протопопов вот-вот набросится на него, ему даже пришло в голову, что сама драка затеяна с этой целью. В общей потасовке легко спрятать концы в воду, свалить вину на другого. Но, заметив могучую фигуру Середы, выросшую рядом с Сомовым, Протопопов сразу остыл. Он теперь боялся своего бывшего подручного, всячески обходил его, чувствуя, что в драке с бывшим лесовозом один на один он непременно потерпит поражение, которое может оказаться для него фатальным. На следующее утро Хейендопф сам явился в казарму. - Сомов, немедленно собирайтесь, мы с вами выезжаем по не терпящему отлагательства делу! - сухо приказал он. Через пятнадцать минут машина Хейендопфа уже мчалась по направлению к Берлину. Собственно говоря, сказать "мчалась" - значило бы допустить явное преувеличение, так как по дороге из Берлина в Мюнхен непрерывным встречным потоком двигались грузовые машины. Местами шоссе было сильно разбито. Лишь на отдельных очень коротких участках машина летела со скоростью ста километров, чаще же едва ползла. В Берлин прибыли лишь на следующее утро и в десять были у Думбрайта в какой-то таинственной конторе, расположенной во вновь отстроенном крыле полуразрушенного дома. Мистер Думбрайт заставил себя долго ждать. Хейендопф не решился, не повидавшись с ним, путешествовать по Берлину, и поэтому прибывшим пришлось терпеливо изучать потолок приемной. Явился Думбрайт только в двенадцать часов и, небрежно поздоровавшись, так, словно они накануне виделись, пригласил посетителей к себе в кабинет. - Вчера по телефону мистер Хейендопф намекнул мне на некие неожиданные осложнения. В чем они заключаются? Хейендопф, избегая излишних подробностей, рассказал, что под "нажимом" сверху начальнику лагеря пришлось дать согласие на вербовку власовцев для руководства отрядами националистов, которые будут вести подпольную борьбу на территории Западной Украины, и что многие перемещенные уже дали согласие вступить в отряды, даже получили аванс. К удивлению Хейендопфа, Думбрайт воспринял это спокойно. - Думаю, что укрепление таких отрядов для нашего дела будет лишь полезно. Оно привлечет внимание большевиков к западным границам, и нам будет легче действовать в глубоком тылу. Меня предупреждали о таком варианте, и я согласился. Когда думаете приступить к отправке? - В ближайшие два-три дня. - 0'кей! А вы, мистер Сомов, что можете мне доложить? - К сожалению, или, вернее, к радости, ничего нового. У русских есть поговорка о больших глазах от большого страха. Не помню уже, как она звучит и есть ли у нас, немцев, аналогичая, но уверен, что все подозрения о проникновении советского агента безосновагельны. За время, истекшее после перевода группы под Мюнхен, он бы успел проинформировать о новом адресе, каким-нибудь образом передать списки. Этого не произошло. Еще до моего приезда, как я уже докладывал, трое из перемещенных погибло. Возможно, среди них был и тот, кто раньше сообщил о группе. На эту мысль меня навело вот что: все трое в большей или меньшей степени враждебно относились к руководителю группы Протопопову, поскольку он категорически запретил всяческие дебаты о возвращении на родину. Да и гибель людей таинственная: она скорее напоминает устранение нежелательных элементов, чем естественную смерть. Думаю, что Протопопов мог бы кое-что сказать по этому поводу - Ваши соображения достаточно убедительны, похвалил Думбрайт. - Думаю, мы можем без риска приступить к переброске группы. Сколько человек останется после отправки завербованных? - Из пятидесяти четырех, о которыхшла речь, трое погибли. Осталось пятьдесят один. Из них двадцать три завербовались. Итак, мы имеем двадцать восемь человек, включая руководителя Протопопова, вслух считал Сомов. - Протопопова не считайте, для него у меня особое задание. Значит, мы должны переправить двадцать семь человек. Будете перебрасывать по несколько душ. Самолеты готовы. На первом из них я сам прилечу в Мюнхен, а вы, Хейендопф, к этому времени должны укомплектовать все группы, чтобы потом без задержки отправить их к месту посадки. - Я хотел бы, чтобы эту обязанность взял на себя мистер Сомов, - возразил Хейендопф. - Мистер Сомов, не возвращаясь в Мюнхен, сегодня же... - Думбрайт взглянул на часы, - нет, завтра, ибо сегодня вы, Фред, не успеете! - в четырнадцать двадцать вылетите в Испанию. Самолет летит через Париж. Во время остановки опустите эту открытку в почтовый ящик аэровокзала. Иностранный штемпель, отправь мы открытку отсюда, может привлечь к ней нежелательное для нас внимание. Предосторожность не помешает. Впрочем, содержание корреспонденции, на первый взгляд, совершенно невинно и вряд ли его смогут расшифровать. Предупреждаю, мистер Сомов, это важное поручение, отнеситесь к нему внимательно... По прибытии в школу немедленно позаботьтесь об изолированных помещениях для вновь прибывших. Нунке на этот счет даны указания. У меня все! Есть какие-либо вопросы? - У меня один. И даже не вопрос, а скорее просьба, - откликнулся Хейендопф, - разрешите отправиться в обратный путь не сегодня, а завтра. Я обещал полковнику Гордону вернуться немедленно, но понимаете... - Хочется развлечься? - впервые улыбнулся Думбрайт. - Конечно, и это. Если удастся управиться с делами. - У вас еще какие-то дела в Берлине? - Абсолютно личного характера, маленький бизнес. Думбрайт искренне расхохотался. - Каждый, оставшийся в оккупированной зоне, мечтает вернуться домой миллионером... Узнаю наших ребят!.. И, признаться, хвалю. Деловая хватка, черт побери, это тоже талант... Что же, мистер Хейендопф, быть по-вашему. В случае чего можете сказать добряку Гордону, что задержал вас я. Только обещайте выехать не позже завтрашнего утра. - Бесконечно вам признателен, мистер Думбрайт! В наспех восстановленную и до отказа набитую гостиницу Хейендопф вернулся в прекрасном настроении. - Так с чего начнем, мой добрый гений? - С разведки, конечно. Если вы подождете меня здесь часок... - А может, пойдем на розыски вместе? - робко, даже льстиво предложил Хейендопф. - Чтобы испортить все дело? Ваша форма привлекает внимание: как-никак, а вы завоеватель. Я же в штатском и по происхождению - вы это знаете немец. Меня не будут остерегаться. - Так-то оно так... Но я заболею тут от нетерпения! Вы хоть не задерживайтесь больше чем на час... честное слово, я тут места себе не найду! Сомов не возвратился ни через час, ни через два. Он пришел к страшно взволнованному Хейендопфу только в восемь часов вечера, еще более возбужденный и радостный, чем уходил. - Все хорошо. Повезло! Получите такие раритеты, что всю жизнь будете меня вспоминать. Вот вам адрес - завтра ровно в четырнадцать вы зайдете в эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы спросите: "Фрау Эльза дома?" Он ответит: "Вы от Карла? Заходите!" Смело идите за ним в подвал. Иконы я отобрал. Восемнадцать штук, о цене не договаривался, торгуйтесь по поводу каждой, хотя мне кажется, что дорого он не запросит: по всему видно, бедняга в трудном положении. Очень жаль, что мой самолет вылетает в четырнадцать двадцать. Вдвоем мы бы это дело провернули быстрее... А теперь спать... На следующий день Хейендопф выехал из Берлина не утром, как обещал Думбрайту, а лишь в пять часов пополудни. Это его немного смущало, но не могло испортить чудесного настроения, на заднем сидении лежали все восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везет несусветный хлам, наспех собранный друзьями того, кого он знал как мистера Сомова. А Григорий Гончаренко в это время уже сидел в ресторане аэропорта "Орли" под Парижем, опустив в почтовый ящик открытку мистера Думбрайта с немного подпорченным текстом. Попробуй придерись! Ведь каким только превратностям не подвергается корреспонденция, попадая в руки неаккуратных почтальонов! БУДНИ ШКОЛЫ "РЫЦАРЕЙ БЛАГОРОДНОГО ДУХА" Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Прошлое приблизилось вплотную. Словно время перешло в какое-то другое измерение и с бешеной скоростью помчалось вспять, к тому самому дню, когда телеграф принес весть о смерти Моники. Текст телеграммы навечно запечатлелся в памяти Григория, но теперь он снова увидал узенький светло-голубой бланк с черными, почти выпуклыми буквами, которые прыгали перед глазами, расплывались, снова сливались. А потом текст приобрел неумолимую четкость. "Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом, положу венок вашего имени, Кубис" Соучастник заранее продуманного убийства положил венок на могилу своей жертвы! Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что стал забывать ее, а скорее, спасая ее образ от забвения. Ему казалось, что воспоминания блекнут, если часто к ним возвращаться, так же, как стирается и блекнет снимок, который всякий раз вытаскиваешь из бумажника, где он хранится. На мгновение у Григория мелькнула мысль: плюнуть на все наставления Думбрайта и отправиться в Сен-Реми, в тот его уголок, где на холме приютилось тенистое кладбище с маленьким зеленым бугорком, на который второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года он в первый и последний раз положил большой букет роз. И только двинувшись к билетной кассе, Григорий опомнился. Нельзя рисковать теперь, когда он подал о себе весточку Титову, когда надо законспирироваться так, чтобы никому даже в голову не пришло, что у бывшего барона фон Гольдринга, а ныне Фреда Шульца зреют планы относительно школы черных рыцарей! Разве так уж важно побывать в Сен-Реми? Моника все равно всегда рядом, где бы он ни был, куда бы ни поехал. Даже не рядом! Он просто вобрал в себя всю ее жизнь, такую короткую, но такую прекрасную, и должен теперь продлить ее в своих делах, в борьбе за правду и счастье на земле. Он вспомнил последний вечер - вечер их прощания, когда они стояли, тесно прижавшись друг к другу, у открытого окна, ошеломленные величием и красотой необозримого звездного неба. Ее плечо чуть вздрогнуло, по щекам покатились слезинки. "Моника, ты плачешь?" - спросил он. Она порывисто обернулась, и глаза ее снова засияли. "Нет, нет; ничего! Я плачу от того, что мир так прекрасен, от благодарности, что я в нем живу, что живешь в нем ты! И чуточку от страха - ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в гигантском мироздании..." Он тогда до острой боли в сердце ощутил, что они - неотъемлемая часть вселенной и что в их силах сделать жизнь действительно прекрасной. Но какие испытания, какие муки надо пережить, чтобы достичь этого! Все зло мира, вся его нечисть собирается сейчас, чтобы преградить людям путь к лучшему будущему. И этот террариум вблизи Фигераса - лишь одна точка на оперативной карте врага, маленькая капля концентрированного яда. Просто мутит от мысли, что надо возвращаться туда... Здороваться с Нунке, Шлитсеном, Вороновым, выслушивать наставления Думбрайта... Ух, как тошно! Словно попал в болото и тебя вот-вот засосет вязкая грязь, задушат зловонные испарения. А может, и впрямь задушат? Что он может сделать один? Глупости, не прибедняйся! Один разведчик способен сорвать план целой операции, если он сумеет о нем узнать и своевременно сообщить своим. Один человек может спутать все карты в игре врага, незаметно внеся в нее свои коррективы... Да и остается ли человек один даже во вражеском лагере? Силы добра могущественнее сил зла. Действуя осторожно, можно найти и союзников, и помощников... Утвердиться! Получить разрешение выходить за территорию школы, найти способ связаться с испанским подпольем. Сумел же он добиться этого во Франции, потом в Италии. А если сдадут нервы, если изменит фортуна, если ошибешься, что ж: сложить голову в борьбе за свою правду - тоже счастье. Вернувшись в Фигерас, новый воспитатель Фред Шульц с головой окунулся в работу. На протяжении дня он успевал побывать везде: в аудиториях, где проводились теоретические занятия; в спортзале, где обучали боксу, джиу-джитсу и разным другим приемам борьбы, в лабораториях, где проверялись и практически усовершенствовались теоретические знания по таким специальным дисциплинам, как радиодело, фотография, шифрование; на стрельбищах, в комнатах своих подопечных. - Как видите, я не ошибся в выборе! Шульц набросился на работу, как голодный на хлеб, - с удовольствием констатировал Нунке на первом же узком совещании руководителей школы. - Исключительно энергичен, - согласился Шлитсен. - И я бы не советовал отвлекать его для выполнения отдельных поручений, таких, как поездка в Мюнхен. Воспитательный процесс есть процесс непрерывного наблюдения и влияния, малейшее послабление... - Понятно, понятно, - поспешил согласиться Нунке, не терпевший прописных истин, которые так любил провозглашать склонный к резонерству Шлитсен. Вскоре Фред Шульц был в курсе всех школьных дел. Кроме русского отдела, в школе были еще отделы: немецкий, венгерский, румынский, польский, чехословацкий, болгарский, в процессе организации был югославский. Строились все они почти по одному принципу, и, если применить школьную терминологию, каждый состоял из четырех классов. Первый класс - подготовительный - размещался в нескольких домиках, стоящих особняком на окраине Фигераса. Это, собственно, был даже не класс, а контрольно-отборочный пункт. Никаких занятий здесь не проводилось, однако работа начиналась именно здесь, незримая, но непрерывная изучался не только характер будущего кандидата в "рыцари", его вкусы и привычки, но и скрытые наклонности, так сказать, потенциальные возможности. Привезенного в Испанию иностранца поселяли в одном из домиков, как гостя у гостеприимного и заботливого хозяина, который якобы тоскует в одиночестве, а поэтому и предоставляет приезжему приют. Излишне пояснять, что этот гостеприимный хозяин был самым обыкновенным надзирателем, только надзирателем очень высокого класса. Достаточно образованный, чтобы поддержать интересную беседу, достаточно опытный, чтобы направить ее в нужное русло, он постепенно, как говорится, влезал в душу своего нового постояльца, становился его ближайшим другом, товарищем и советчиком, соучастником скромных развлечений. Когда гость начинал скучать, на сцене появлялась какая-нибудь близкая или дальняя родственница хозяина, непременно молодая, красивая и - о счастливое стечение обстоятельств! - богатая. Дальше партия разыгрывалась с вариациями, но как по нотам: мечтательная влюбленность или бешеная страсть, романтические намерения соединить жизнь на веки вечные или взволнованная исповедь одинокой души, ищущей забвения. И, конечно - вино. Как можно больше вина! И когда подвыпивший герой скороспелого романа начинал исповедываться, влюбленная девушка или дама включала незаметно магнитофон... Через определенное время "родственница" вдруг исчезала. Она уже выполнила свои функции. Этих сирен из школы "рыцарей благородного духа" Воронов прозвал "оселками", это, мол, при их помощи испытывается характер будущих агентов. С легкой руки генерала название прижилось. Все сведения, собранные "оселками", попадали к администрации или к воспитателям, которым надлежало: угрозами и увещеваниями, деньгами и посулами во что бы то ни стало добиться письменного согласия новичка на вступление в тайную армию разведчиков. Если завербованный давал согласие, его пребывание на контрольно-отборочном пункте заканчивалось и он переходил из подготовительного класса в первый, который в школе обозначался буквой "Д", то есть диверсия. Если вербуемый не поддавался ни уговорам, ни угрозам, все пути для него были отрезаны. В школу он не попадал, к свободной жизни не возвращался, а становился жертвой автомобильной аварии или случайного выстрела из-за угла. Живым из приветливых домиков выходил лишь тот, кто безоговорочно принимал статус школы. Ученики класса "Д" сами и "устраняли" неподатливых, этот ненужный уже балласт. В классе "Д" внимание преподавателей и воспитателей было направлено уже на выявление знаний и способностей будущих агентов. Проверяли общеобразевательные знания, полученные когда-то на родине, в школе или в институте, и профессиональную квалификацию, если завербованный ее имел, обучали приемам джиу-джитсу, умению владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться минами, бомбами, ядами, быстро шифровать и расшифровывать, заметать следы после диверсий. Тех, кто в классе "Д" достиг наибольших успехов и проявил наилучшие способности, переводили в класс "А", то есть агентурный. Здесь обучение было значительно сложнее. Не перешедшие в этот высший класс на всю жизнь оставались диверсантами - агентами они не становились никогда. Случалось и так: завербованный попадал в класс "Д", но оказывался бездарным. С таким не возились, но при школе все же оставляли. Из них, этих неудачников, составляли так называемую "вспомогательную группу" и обучали различным распространенным профессиям: готовили слесарей, швейцаров, стрелочников, парикмахеров... Затем их направляли в Советский Союз, и они выполняли там роль "почтовых ящиков". Какой-либо агент или диверсант вручал такому человеку-ящику шифрованное письмо или условный знак, никогда не называя себя, другой агент приходил и забирал... Впрочем, предпочтение оказывалось тем "почтовым ящикам", которых агенты иногда завербовывали среди местного населения. Кроме "почтовых ящиков" агенты стремились завербовать среди местного населения и "почтальонов". Заметив где-нибудь в дешевеньком ресторанчике или "забегаловке" завсегдатая, которому перманентно не хватает на сто грамм, агент угостит его стопочкой, а потом поручит отнести, скажем, записочку самого невинного характера, даже не вкладывая ее в конверт. В следующий раз это будет уже письмо или пакет. Тут агент или его помощник, если у него таковой имеется, непременно проследит, по какой дороге пойдет "почтальон", не свернет ли он куда-нибудь, не прочтет ли письмо, не заглянет ли в пакет! Если посланец выдерживал экзамен, ему поручали уже передачу настоящей информации. Именно с роли "почтальонов" и начиналась карьера почти всех предателей, которые в случае "добросовестности" и старательности переходили потом в высший ранг диверсантов или агентов. В классе "А" полученные знания углублялись и расширялись: изучались последние новинки технической мысли, взятые на вооружение разведкой, ученикам давались задания самостоятельно разработать план какой-либо операции, филигранно отработать каждую деталь, а потом осуществить его в условиях, близких к задуманной ситуации. Агенты обучались всем видам агитации и пропаганды: белой - когда пропаганда основывается на достоверных, но тенденциозно подобранных фактах; серой - когда к достоверным фактам добавляются комментарии самого агента, как это часто делает "Би-би-си", и, наконец, черной - когда факты выдуманы, лживы и к тому же откровенно враждебно прокомментированы, как это часто делает "Голос Америки". Тут же будущие агенты учились тому, как надо использовать легковерных, слишком доверчивых, не в меру болтливых людей, всяческого толка шептунов, как вербовать среди них себе помощников. Высший класс "Р" - резидентов - считался привилегированным. Сюда мало кто попадал, и программа обучения тут была особая. Какая именно, Фред Шульц еще до конца не разобрался. Домантович вот уже пять дней живет в уютном домике, спрятанном за таким высоким забором, что даже выглянуть на улицу нельзя. Вдоль забора сплошной широкой полосой высажены деревья. Только один высоченный, раскидистый великан шагнул к дому. Его ветви достигают крыши домика, но под самым деревом словно мертвая зона - даже трава не растет. Расспросить бы хозяина, что это за красавец и почему у его подножья нет ни травинки, ни цветочка, да хозяин глухонемой. Приветливый, гостеприимный, представительный, глаза живые, умные, а с губ срывается какое-то невразумительное мычание, которым бедняга пытается выразить все свои чувства: приязнь, приглашение к столу, огорчение, если у гостя плохой аппетит. В первый же день за ужином, заметив, что новый квартирант почти совсем не прикасается к еде, хозяин принес большой кувшин красного вина. Оно было холодное, ароматное и чуть терпкое. В иных условиях Домантович с удовольствием выпил бы, и, верно, не один стакан, но теперь ни отличная еда, ни вино не казались вкусными. Хоть бы увидеть какую-нибудь газету, журнал или книгу, чтобы угадать, где он очутился! Но ничего нет! Табак есть, сигареты только выбирай, вино - пей хоть из горлышка, еды - вдоволь, а вот литературым - ни клочка печатного. Конечно, это сделано нарочно, чтобы сбить его с толку. Прием, рассчитанный на психологическое угнетение. Дудки! Ничего у вас из этого не выйдет. Домантович припоминает многочасовой ночной перелет от Мюнхена, посадку среди горных вершин, чуть маячивших в предрассветной мгле, приглушенные разговоры на аэродроме, в которых ему слышалась то русская, то немецкая речь, поездку в закрытом автомобиле, в сопровождении какого-то дородного молчаливого старика. Лишь несколько слов услышал от него Домантович, и то на прощание. - Выходить за пределы усадьбы воспрещается! Смерть! - произнес он на чистейшем русском языке и вышел на крыльцо, даже не оглянувшись. Единственная вещь в этом доме, которая о чем-то говорила Домантовичу, была явно русского происхождения: икона с изображением Пантелеймона-целителя. Домантович где-то видел такую икону. В правой руке "целитель" держит маленькую ложечку, в левой - большую чашу, верно, лекарство. Увидев икону, гость знаками спросил глухонемого: мол, кто это? Хозяин дома ударил себя в грудь рукой и широко по-славянски перекрестился. Домантович понял - хозяина тоже зовут Пантелеймоном. Но Пантелеймон - чисто русское имя! Неужели его привезли в Россию? Нет, этого не может быть! Почему же тогда на аэродроме слышались обрывки немецкой речи? Во время посадки он видел силуэты гор, во дворе растительность похожа на субтропическую... Что же это - Абхазия? Кавказ? Нет, не может быть! Это юг! Но какой? Эх, нечего ломать голову. Придет время, и все станет ясно! Правда, тоскливо, но что поделаешь. Надо найти какую-либо работу, починить скамью под раскидистым деревом или повозиться в саду. Рукам работа - голове отдых! Так когда-то приговаривала бабушка, отрывая внука от книжек, чтобы нарубил дров или наносил воды. Вот Домантович и найдет себе завтра занятие - это хоть немного отвлечет от назойливых мыслей. Но все произошло не так, как он планировал. В половине восьмого утра, а не в восемь, как обычно, глухонемой вошел в комнату, где поселился Домантович, и открыл жалюзи на обоих окнах. Потом жестом стал приглашать квартиранта завтракать, чему-то радостно и широко улыбаясь. Домантович плохо спал ночь и тоже жестами попросил хозяина не хлопотать, а поставить завтрак на маленький столик в углу комнаты. Так бывало уже не раз, и глухонемой охотно соглашался. Но сейчас он заупрямился и даже, словно шутя, стащил с Домантовича одеяло. Пришлось подняться и одеться. Да еще дважды. Хозяин вдруг вышел на минуту и вернулся с шелковой кремовой рубашкой и ярко-красным галстуком в руках. Рубашка, очевидно, принадлежала глухонемому, она была велика Домантовичу. Пришлось засучил, рукава и расстегнуть воротник. Даже без галстука Домантович теперь выглядел вполне прилично, и в глубине души радовался, что не придется натягивать старый, поношенный мундир, в котором его сюда привезли. Вся необычность поведения глухонемого объяснилась, как только Домантович переступил порог столовой: за четырехугольным столом, сервированным сегодня по-праздничному, хлопотала молодая и хорошенькая девушка. Чуть вздернутый нос придавал лицу несколько задорное выражение, большие карие глаза глядели на вошедшего приветливо и с любопытством. - Сестра вашего хозяина, Нонна! - ласково улыбнулась девушка, продемонстрировав привлекательные ямочки на щеках, покрытых нежным румянцем. Говорила она по-русски, с милым сердцу Домантовича оканием. - Очень приятно познакомиться! - искренне вырвалось у него. За пять дней он впервые услышал человеческий голос и действительно обрадовался, что можно поговорить. - Я просила брата пригласить вас к завтраку немного раньше, так как очень проголодалась и... - О, в дороге почему-то всегда хочется есть! Вы приехали издалека? - как бы с обычным в таких случаях любопытством спросил Домантович, хотя сердце у него и дрогнуло в ожидании ответа. - Издалека, отсюда не видать, - естественно рассмеялась девушка и сразу стала приглашать к столу, ловко наполняя тарелки брата и его квартиранта. Вам вина или, может, коньяка? - Вообще с утра я не пью, но сегодня по случаю вашего приезда... Вы даже не представляете, как мне было тоскливо! Как... Лицо Нонны нахмурилось. - Бедный Паня! С ним, конечно, нелегко. Особенно человеку, который видит брата впервые и еще не приспособился... Я вас понимаю, не осуждаю, и все же... - Простите, я не хотел... - Я тоже не хотела затрагивать эту невеселую тему. Как-то вырвалось... А теперь - ни словечка о печальном и неприятном! Договорились? - Еще бы! За такой тост я выпью даже коньяка! А что налить вам? - Сейчас поколдую! - Нонна покрутила руками, закрыла глаза и медленно начала сводить далеко расставленные пальцы. Тоже выпал коньяк! - воскликнула она с деланным ужасом. - Ну и достанется же нам обоим, если я напьюсь! - А немного опьянеть приятно, так, чтобы чутьчуть затуманилась голова. - О, услышали б вас у меня дома! Тетка, у которой я живу, непременно решила бы, что вы хотите сбить с пути праведного ее крошку! Она никак не может привыкнуть к мысли, что я уже взрослая. Я так просила, так умоляла отпустить меня к Пане! - А вы надолго приехали к брату? - Это будет зависеть от того, как меня здесь примут. - Если бы это зависело от меня. - А почему бы и нет? - лукаво улыбнулась девушка - Брат, вы же видите, какой, с ним и не поговоришь, и не развлечешься. Из-за своего физического недостатка он стал настоящим отшельником. А в городе я никого не знаю - я здесь впервые. - А почему вы с братом не живете вместе, и как вы, русская, вообще очутились здесь? - О, это длинная история! К тому же мы договорились не касаться печального!.. Но, чтобы вас не мучить, скажу коротко: родители наши умерли, когда я была еще совсем маленькой, и меня удочерила богатая тетка. Брата тоже содержит она, но не хочет, чтобы он жил с нами: боится, что ее единственная наследница станет мизантропкой, все время имея перед глазами молчаливого Паню... И больше ни о чем не хочу вспоминать! Лучше выпьем! Только теперь налейте мне вина, а себе - что хотите. Я сегодня устала и никуда не пойду. И хочу, чтобы вы чуть захмелели, чуть-чуть, как вы говорили, ровно настолько, чтобы стать интересным собеседником. - За интересный разговор! Когда они чокнулись, тонкое стекло зазвенело, и Домантовичу вдруг показалось, что в лице глухонемо то что-то дрогнуло. Лишь на мгновение, едва уловимое мгновение! Потом оно снова обрело радостновзволнованное выражение. Поспешно наполнив свою рюмку, глухонемой тоже высоко поднял ее, словно провозглашая безмолвный гост. Нонна рывком схватила брата за руку и прикусила губу. Две властных морщинки залегли у нее на переносье. Глухонемой медленно опустил руку. - Вы слишком суровы, Нонна, - вступился за своего хозяина Домантович. - Совершенно естественно, что брат хочет отпраздновать ваш приезд. Нонна капризно надула губы. - От коньяка брат быстро пьянеет. Вообще ему вредно пить. - За те пять дней, что я живу у него, мы выпили не один кувшин вина, и, уверяю вас, ни разу - Вино - другое дело... произнеся эти слова, Нонна так укоризненно поглядела на брата, словно он мог слышать ее разговор с Домантовичем. - Ну, сжальтесь же над ним! Разрешите выпить хоть эту уже налитую рюмку! Поглядите, как он погрустнел и смутился под вашим взглядом! Нонна вскинула на Домантовича глаза, и в них промелькнула какая-то тень не то недовольства, не то тревоги. Однако голос ее прозвучал весело и естественно: - Только, чтобы доказать, что я не так уж жестока. Ладно, пусть выпьет, но с одним условием... - Заранее принимаю все ваши условия! - Брат, как только опьянеет, тотчас засыпает, а мне оставаться одной... - А я? - Условие в том и заключается, что вам придется целый день меня развлекать. - Для этого надо знать ваши вкусы. - О, они очень просты... Песни... - А что, если я не умею петь? - Будете слушать мое пение! С гитарой, как цыганка. Вас это устроит? - Слушатель из меня лучший, нежели певец. Что еще? - Рассказывать мне всякие интересные истории... Конечно, не выдуманные, а из своей жизни. Я любопытная-прелюбопытная, как все дочери нашей праматери Евы! - Это можно. - Когда надоест разговаривать, закружиться в танце... - Здесь я на коне. А когда надоест танцевать? - Что взбредет на ум. Вообще же ухаживать за мной, словно вы вот так сразу и влюбились! - Этого я, увы, не умею! - Чего не умеете? - Ухаживать, делая вид, что влюбился! Если уж ухаживать, так по-настоящему... С братом Нонны, который выпил незаметно не одну, а еще две новых рюмки, происходило нечто странное: он покраснел и, опершись руками о край стола, качался из стороны в сторону, словно сам себя укачивал. - Вот видите, я же говорила! Теперь я с ним не справлюсь! Пойдемте уложим его спать. Потом закончим завтрак. Нонна и Домантович одновременно подхватили пьяного под руки. - Уложим его во дворе, под пробковым деревом. Шезлонг можно взять на веранде... "Пробковое дерево!.. Пробковое дерево! - гвоздем засело в голове Домантовича, пока они с Нонной устраивали постель и укладывали опьяневшего хозяина дома. - Где же оно растет? Где, черт возьми, оно растет?" Заканчивая завтрак, разговаривая о том о сем, Нонна как бы ненароком все подливала и подливала и рюмку Домантовича коньяк. Тот уже не отказывался. Пусть девушка думает, что его совсем развезло! - Ну, где же ваши интересные истории? - капризно воскликнула Нонна, заметив, что ее собеседник и сам уже не прочь заснуть. Склонившись к его лицу, она подарила ему самый подходящий для данной ситуации взгляд. Домантович взъерошил волосы, словно силясь прогнать опьянение. - Истории? Да, истории... Хочешь, девочка, я расскажу тебе одну? Только тсс, никому ни гугу! А может быть, и не надо? Понимаешь, как бывает: я в это гнездышко свалился прямо с неба! Клянусь! Ну, небо оно небо и есть, по нему как хочешь летай, оно надо всем миром одно... К чему я веду? Ах, да, о гнездышке, куда свалился! Вот сюда, где мы с тобой сидим и где дерево пробковое... Почему пробковое? Ага, вот я и поймал кота за хвост. Пробковое, понимаешь? Ты же сама сказала! А где растет это пробковое дерево, угадай!.. Я угадал, я знаю... еще в школе когда-то учил, где растет пробковый дуб! В одной стране, знаешь, в какой?.. А ты что, тоже с неба сюда свалилась, с самолета? Знаешь, оставайся тут! Пусть Пантелеймон-целитель спит под пробковым дубом, а мы здесь... Нет, а все-таки здорово вышло, что одно словечко сорвалось с твоих очаровательных губок. Ориентир! Понимаешь, есть такой отличный термин. Хочешь, я тебе на краешке салфетки напишу, где мы? Нет, лучше ты напиши, а я угадаю! Не читая! Если проиграю, что хочешь проси, а если выиграю... берегись! Ну, заключаем пари? Домантович видел, что его быстрое "опьянение" смешало все карты Нонне, выбило ее из равновесия. Он прекрасно знал, что пробковый дуб растет и на Кавказе, и почти во всех странах южной Европы, но ему хотелось сейчас же, немедленно, воспользовавшись растерянностью Нонны и ее возможной неосведомленностью, установить, куда забросила его судьба. Как жалела потом Нонна, что своевременно не выключила магнитофон! Ведь магнитофонная лента зафиксировала ее оплошность: девушка согласилась ни предложенное Домантовичем пари. Взяв бумажную салфетку, Нонна быстро что-то на ней написала, прикрывая написанное другой рукой, потом сложила салфетку вчетверо и засунула за корсаж, как носовой платочек. - Ну? - отошла она от стола, задорно запрокинув голову. Домантович прищурил глаза, словно собираясь с мыслями, уставясь в одну точку - на тот угол стола, от которого отошла Нонна. На скатерти его острый взгляд заметил след, выдавленный карандашом, всего две буквы, с которых начиналось слово. "Ис..." - Испания! - радостно воскликнул Домантович. - Кто из нас, Нонна, выиграл, а кто проиграл? Ой, в голове так шумит, что ничего не разберу! Девушка на мгновенье нахмурилась, но тотчас звонко и весело рассмеялась. - Представьте, у меня тоже! Так, словно мотыльки какие-то порхают и порхают... Действительно, кто из нас платит штраф: я вам или вы мне? Весь день они шутя ссорились по этому поводу и только после крепкого черного кофе пришли к выводу, что победил все-таки Домантович - Ладно, какой же выкуп или штраф я должна заплатить? Надеюсь, вы не потребуете невозможного? Домантович на минуту задумался. - Знаете, Нонна, мне тоже опротивело каждый день глядеть на эти стены. Сделайте так, чтобы мы с нами куда-нибудь сбежали сегодня вечером. В ресторан или бар. - Не знаю, разрешит ли брат. И потом он до сих пор не проснулся. - А мы его разбудим ведь он же проспал почти целый день. За это время я успел опьянеть, протрезвиться, влюбиться и от этого еще раз опьянеть. Видите, сколько событий? А он все спит! - Ну, что ж, пойду, попробую разбудить и уговорить... - Уговорить? - Я привыкла разговаривать с братом мимикой, жестами. Мы отлично понимаем друг друга. Домантович в окно видел, как Нонна будила глухонемого, трясла его за плечо, как что-то быстро объясняла, манипулирая пальцами, как он жестами отвечал ей. - Все в порядке! - радостно сообщила девушка, вернувшись. - Только... - Не пугайте меня! Что только? - Паня хочет ехать с нами, - словно извиняясь, пояснила Нонна. - О, он не помешает нашей беседе! - Тогда я пойду закажу такси или остановлю частную машину. Поправляя на ходу прическу, Нонна побежала к брату. Тот нехотя поднялся, поплелся к массивным воротам, ключом отпер калитку и, выпустив сестру, снова запер. Когда Нонна вернулась, было почти темно. - Куда же мы едем? - нарочито равнодушно спросил Домантович, заметив, что машина, в которую они уселись втроем, идет не к центру города, а прямо в степь. - Тут километрах в двадцати шофер знает один уютный ресторан. Там мало людей, отличное вино, есть радиола... - Выходит, все необходимое для души и тела. Ехали с полчаса. Домантович все поглядывал в окно, напрасно стараясь рассмотреть окутанную мраком местность. Нонна, прижавшись к своему новому знакомому, верно, задремала. Глухонемой, как и надлежало ему, молчал. - Ну, вот и прибыли! - сразу оживилась Нонна, как только машина остановилась возле уже знакомой читателю таинственной таверны, служившей своеобразным перевалочным пунктом для школы "рыцарей благородного духа". Таверна, оказывается, выполняла еще одну важную функцию: служила местом, где "оселки" испытывали новичков. Многое могли бы порассказать ее стены о коварстве, слезах, предательстве и даже крови. Но они молчали и в мягком сиянии вечернего света казались даже приветливыми. Постукивая деревяшкой, хозяин таверны провел гостей в самый уютный уголок, отгороженный от зала чем-то напоминавшим ширму. Он по-немецки извинился за скромность обстановки и спросил, желает ли уважаемая фрейлен послушать музыку и какие подать вина и закуски. Проявив редкую для девушки осведомленность, Нонна все заказала сама. А дальше все пошло согласно заранее намеченной программе: надрывалась радиола, пустые бутылки на столе сменялись полными. Нонна все ближе прижималась к Домантовичу, с которым уже в начале ужина выпила на брудершафт, глухонемой все чаще выходил подышать свежим воздухом, иногда вместе с хозяином таверны. Домантович то объяснялся в любви, то лепетал о злой судьбе и исковерканной жизни, порывался петь... Уже через час пришлось ехать домой, потом полусонного гостя волоком тащили в комнату, укладывали на кровать. - Нонночка! - позвал девушку Домантович, когда она вслед за братом хотела выйти из комнаты непутевого квартиранта. - Что тебе? - сердито откликнулась Нонна. Домантович приподнялся на локтях, и глаза его блеснули насмешливо и весело. - Знаешь, Нонна, - совсем трезвым голосом проговорил он, - передай своим шефам, что я уже стреляный воробей, и вся сегодняшняя музыка была ни к чему. А "брату" скажи, пусть не страдает, разыгрывая роль глухонемого. Спокойной ночи, детка! - У вас здесь как у настоящего монаха! - пошутила Нонна, войдя в недавно оборудованный кабинет Фреда, хотя на душе у нее было совсем не весело. - А здесь действительно когда-то была келья... Знакомство состоялось? Нонна утвердительно кивнула головой и молча протянула ленту. Фред укрепил ее на своем магнитофоне и стал слушать. Когда лента добежала до разговора о пробковом дубе и об Испании, Нонна, чтобы предупредить события, бросила: - Здесь я допустила ошибку... - Это не столь важно, хотя вообще вы вели себя неосмотрительно. - Неосмотрительно? Вообще?.. - Потом скажу, послушаем дальше... Прослушивание заняло несколько часов. Запись встречи в таверне Фред прослушал дважды. - Он так быстро опьянел? - Какое там! Он, как выяснилось, разыграл пьяного, да так, что ни я, ни дядя Паня не догадались. - Почему вы думаете, что он притворялся? - Знаете, что он на прощание сказал мне? - Повторите, только точно. Нонна слово в слово передала сказанное Домантовичем. Фред только сокрушенно покачал головой. - Вот это попалась рыбешка! На какую-то минуту он задумался. - Почему вы считаете, что я вела себя неосмотрительно? - спросила'Нонна. - Потому что вы сразу начали кокетничать. А надо было выдать себя за девушку скромную, не привыкшую оставаться наедине с мужчиной... - Но Воронов приказал мне... - Он просто не учел душевного состояния человека, изголодавшегося по женскому обществу. Ведь Домантович не видал женщин с самого окончания войны. Активность должен был проявить он. Ну, довольно об этом! Сделайте так: вернувшись в Фигерас, позвоните дяде Пане и скажите, что он больше не глухонемой! Но передайте ему мой приказ: с квартирантом много не разговаривать. Две-три фразы служебного характера в день, и все. Я приеду через неделю-полторы. Пусть немного потоскует. Попробуем расшифровать и стреляного воробья. Вам у дяди Пани больше делать нечего... - Выходит, не справилась? - Просто он опытнее вас, Нонна! Ведь вы еще так молоды! - Из молодых, да ранних! - вдруг вырвалось у девушки по-украински. - Давно не слышал украинского языка. - А вы бывали на Украине? - почему-то обрадовалась Нонна. - Где меня только не носило... А почему вы так обрадовались? - Тоскую по дому... иногда... Нонна опустила голову и задумалась. Фред незаметно следил за ней, в свою очередь что-то обдумывая. Затем вынул из сейфа папку и стал ее просматривать. - Зачем вам понадобилось мое дело? - спросила Нонна. - Как вы догадались? - Узнала свой почерк. Это же моя автобиография.. - Так вы харьковчанка... Переводчица у немцев... Вспомнил. Все в порядке... - Что в порядке? - Слушайте, Нонна! Как бы вы отнеслись к предложению недельки на две съездить в Россию? Абсолютно легально, с паспортом, советской визой и всем прочим. Нонна побледнела. - Диверсия? - тихо спросила она. - Мелкое поручение. - А именно? - Свой план я обязан согласовать с начальником школы. Скажу вам потом. - Можно мне подумать до завтра? - Даже нужно. - Мне бы очень хотелось побывать дома, но... - Немного боязно, да? Нонна утвердительно кивнула головой. - Это хорошо, что откровенно признаетесь... Поэтому и советую: еще и еще раз хорошенечко подумайте. Даже не день. Даю вам неделю срока. Но когда вызову, будьте готовы сказать "да" или "нет". Только откровенно. - Конечно... Я и сейчас разговаривала с вами откровенно. Да еще с Мэри - мы с ней иногда отпускаем вожжи и отправляемся странствовать в прошлое. Но только изредка... - То-то Мэри частенько напивается! Она полька? Насколько я припоминаю, из-под Лодзи? - Да. - Передайте ей, чтобы меньше пила. Возможно, я и для нее что-нибудь придумаю... Но пока это между нами... НЕОЖИДАННАЯ ЖЕНИТЬБА АРТУРА ШРЕДЕРА Артур Шредер проснулся в прекрасном настроении. Откинув одеяло, он вскочил с кровати и стал посреди комнаты, чтобы заняться гимнастикой, с которой всегда начинал день, но взгляд его упал на карту северной Европы и выразительную черту на ней. Линия была ярко-красная и жирная. Не в силах противостоять искушению, Шредер подбежал к столу. Да, все так: Москва - Ленинград - Хельсинки Стокгольм - Осло - Копенгаген... Вот это турне! Обозначены только столицы. А если прибавить все пункты, куда можно завернуть по дороге, чтобы дать по нескольку дополнительных концертов! Кто бы мог подумать, что все так хорошо обернется. А как он перепугался вначале, когда мадридские газеты подняли шум вокруг его будущей поездки в Россию! Что тут скрывать: ведь сам Артур Шредер долго колебался - принимать приглашение Москвы или нет! Были у него на то причины, и достаточно уважительные, а впрочем, если поглядеть на все здраво... Выезжая на гастроли в Испанию, руководитель венского джаз-оркестра так и не решил этот вопрос окончательно. Лишь после настойчивых домогательств импресарио, который в многочисленных телеграммах доказывал, как выгоден этот контракт, Артур Шредер решился и телеграфом известил о своем согласии. Через несколько дней сообщение о турне появилось в мадридских газетах. Как и от кого они все разузнали, было просто удивительно. И в телеграммах импресарио, и в его собственном ответе слова - Россия, Москва, Ленинград, как и было условлено, не упоминались. А между тем газеты обо всем пронюхали, и имя его замелькало на всех полосах. Боже, какая поднялась шумиха! Чего только тогда не писали об Артуре Шредере, в чем его только не обвиняли! Пришлось молча глотать обиды, стоически переносить грязную ругань прессы, теша себя надеждой, что каждый скандал только способствует рекламе. Но когда одна из самых влиятельных мадридских газет наэиала Артура Шредера большевистским агентом, он и впрямь перетрусил. Боже мой! Артур Шредер - и большевистский агент! В иных обстоятельствах Артур от души посмеялся бы, но сейчас было не до смеха. Отменив утреннюю репетицию, он заперся в номере гостиницы. Проникнуть к нему мог только его ближайший помощник, да и то условно постучав. Артур Шредер проклинал день и час, когда согласился на поездку в Москву. Первой его мыслью было телеграфировать импресарио, чтобы тот расторг проклятый контракт. Но убытки... Чем покрыть убытки? Заплатив неустойку, он с оркестром окажется на мели. Вечером того дня, когда газеты, бесстыдно оболгав его, назвали большевистским агентом, оркестр должен был выступать в клубе офицеров мадридского гарнизона. Это обстоятельство чуть не доконало Шредера. Может быть, не ехать на концерт? Отказаться? Заболеть или придумать какую-либо иную причину? Пусть дирижирует ассистент... Чтобы офицеры не устроили скандала, можно поручить ему сказать несколько вступительных слов о том, что сообщение газет о гастрольном турне оркестра не соответствует действительности. Весь день, запершись у себя в номере, Артур Шредер обдумывал, как поступить. Лучше всего вообще отказаться от выступления. Но как откажешься, если за концерт уже получен гонорар! Вернуть? О, нет! Об этом не может быть и речи: разве с оркестрантов сдерешь аванс, выданный именно из этих денег. Время приближалось к вечеру, а решения не было. Оно пришло само собой и без участия Артура. Офицерский клуб Мадрида прислал уведомление, что он отказывается от концерта джаз-оркестра, которым дирижирует Артур Шредер, и требует, как это обусловлено договором, вернуть половину гонорара. Впервые в жизни Шредер охотно собственноручно уплатил довольно солидную сумму, лишь бы не выступать перед слушателями "не по своей вине". Предусмотрительный все-таки у него импресарио! Понятно, что после этого не имело смысла оставаться в Мадриде. Артур Шредер выехал в Барселону, где ему предстояло дать несколько концертов. Но прошло три-четыре дня, и мадридская история повторилась! По той же программе и с теми же последствиями. Словно один и тот же режиссер руководил заранее продуманным спектаклем. Шум в прессе, ливень обвинений, расторгнутые контракты... Артур Шредер сел на мель. Крепко и почти безнадежно. Оркестрантам выдан лишь аванс в счет долга за два месяца, надо платить за гостиницу, за проезд. Правда, три четверти ранее полученного гонорара предусмотрительно переведены на текущий счет Артура в Вене, но об этом знает только он. Касса же оркестра пуста. Он думал пополнить ее, дав несколько дополнительных концертов в клубах Барселоны, но выяснилось, что не только дополнительных, но даже предусмотренных договором концертов он дать не сможет. Правда, можно попытаться сорвать по этим контрактам неустойку. Но для этого надо судиться! Новые траты! Новые долги! Ведь во франкистской Испании в суд без кругленькой взятки лучше не обращаться. Было от чего нервничать, злиться, бегать по номеру гостиницы из угла в угол, проклиная Мадрид, Барселону и саму Испанию... Спасение пришло неожиданно владелец ресторана в небольшом городке Фигерас пригласил оркестр Артура Шредера выступить у него. Правда, сеньор де Гомес гарантировал значительно меньшую оплату, чем оркестр получал до сих пор, но это была хоть и синица, зато в руках! Отправив значительную часть оркестра в Вену, оставив при себе лишь несколько лучших музыкантов, Артур Шредер вдруг спохватился. А что если и в Фигерасе они подвергнутся бойкоту? Стоит ли унижаться до выступления в каком-то ресторане, не обусловив заранее, что гонорар он должен получить сполна при всех условиях. - Сеньор Гомес, - твердо заявил Шредер во время последней встречи, - я могу рисковать собой, но судьбой моих оркестрантов - нет! Я счел бы себя негодяем, если бы не позаботился о гарантии для них. Такой гарантией может быть выплата вперед хотя бы половины суммы... Вы, верно, знаете, какой шум вокруг моего имени подняли ваши газеты, и поэтому... У сеньора Гомеса была неприятная привычка все время жевать. По совету врача жена ресторатора в свое время даже выписала из Нью-Йорка целый ящик жевательной резинки. Сеньор Гомес попробовал ее, выплюнул и сердито бросил: - Плевал я на американцев! Гадость! На слова Шредера он ответил почти так же: - Плевал я на газеты, не читаю! Гадость! Отправив в рот здоровенный кусок мяса, де Гомес всецело отдался процессу жевания, и Шредер воспользовался паузой. - О, такая независимость мыслей! Преклоняюсь, честное слово, преклоняюсь. По опыту знаю, для этого надо много благородства и мужества... Если б дело было во мне... Но оркестранты! Эти несчастные, попав в чужую страну, растерялись, как дети! Если мы обозначим в контракте, что вы обязуетесь заплатить наперед... ну, скажем, семьсот пятьдесят долларов... Гомес как раз проглотил свою жвачку, но с ответом не спешил. Медленно причмокивая, он отхлебывал из стакана вино, перегоняя хмельной напиток от щеки к щеке, словно тоже жуя. Только сделав последний глоток,он бросил: - Пишите полторы тысячи долларов! Все уладилось, и джаз-оркестр Артура Шредера, правда, не в полном составе, прибыл в Фигерас. И именно здесь вчера Артур Шредер получил компенсацию за все свои неудачи в Испании. Прибыл импресарио. Он привез тьму-тьмущую газет: французских, итальянских, английских, немецких... Казалось, не было страны в Европе, куда бы не долетела весть о злосчастном гастрольном турне оркестра. Одни хвалили Шредера, другие бранили, но и в первом, и во втором случае перед до сих пор малоизвестным именем Шредера стояло слово "маэстро". Как-никак, а это было что-то похожее на признание. Но самым неожиданным было множество контрактов, заключенных его импресарио. Маленький, кругленький, словно бочонок, Адам Розенберг так и сиял от удовольствия. - И знаете, маэстро, кого мы должны благодарить? Ручаюсь - не догадаетесь. Большевиков! Ведь это после их приглашения поднялся такой шум, а шум в свою очередь создал нам такую популярность, о которой мы и мечтать не смели! Теперь я ставлю условия, а не мне их ставят. Заканчивайте дела в Фигерасе, нужно выезжать в Вену за вещами. В тот же вечер Шредер предупредил Гомеса, что завтра даст в его ресторане десятый и последний концерт. Бедняга хозяин от неожиданности чуть не подавился куриной ножкой, которую в это время жевал. Еще бы! Слава венского оркестра привлекала в его ресторан такое количество посетителей, какого не бывало даже в самые большие праздники. Один из конкурентов заболел от зависти, другой уже недалек от банкротства. А если дела пойдут так, как шли до сих пор... - Побойтесь бога, сеньор Шредер! Вы же меня без ножа режете! Может быть, вас не устраивает оплата, - набавлю! Эх, где мое не пропадало! Могу обеспечить вашим парням бесплатное трехразовое питание... Учтите, с вином! Что же касается вас... Но Шредер был неумолим. Он мог теперь быть неумолимым. Итак, сегодня последний концерт, и - прощай, Испания! Не видать бы тебя никогда! Его, артиста, какой-то Гомес хотел соблазнить трехразовым питанием. Хам! Такие за чечевичную похлебку готовы продать и брата и свата! Где уж им понять высокое искусство... Вспомнив о непрерывно жующем Гомесе, Артур почувствовал, что голоден. Он набрал номер ресторана, расположенного в двух нижних этажах гостиницы, и заказал обычный утренний кофе. - Завтракать буду, как всегда, в двенадцать, - предупредил он старшего официанта. Пригладив шевелюру, Артур подошел к большому зеркалу и только теперь заметил, что до сих пор не надел даже халата. Несколько минут он любовался своей фигурой, придирчиво разглядывал каждую черточку лица. Что ж, для своих сорока лет он и впрямь выглядит неплохо; в волосах нет и намека на седину, лицо чистое, без морщин, под большими черными глазами синеватые полукруги, придающие взгляду таинственность и привлекательность. И все это благодаря стараниям мадам Лебек. Это она вернула ему с десяток лет. А регулярные занятия гимнастикой закалили тело. Мускулы эластичны, фигура гибкая, и, главное, никаких признаков ожирения. В дверь постучали. - Войдите, - крикнул Шредер, поспешно натягивая халат. - Доброе утро, маэстро, - прощебетала официантка, направляясь к столу. - Сверх заказанного я захватила два апельсина. Не возражаете? Вы ведь привыкли съедать их натощак, перед утренним кофе. - Очень мило с твоей стороны, малютка! Я просто позабыл их заказать. - Я слышала, вы уезжаете от нас? - Да, сегодня последний концерт. Мы, артисты, словно пташки, никогда не засиживаемся на одном месте. - Жаль, что вы так мало пели в нашем саду. Верно, соскучились по семье. - У меня нет семьи. К сожалению, а может, и к лучшему. - И даже невесты? - Представь себе, нет. Быть может, потому, что я еще не встретил такой красавицы, как ты! - О, сеньор, что же вам тогда мешает остаться? - А ты бы этого хотела? Ты бы приласкала меня? Вот так!.. Ну, не упрямься, слышишь! Не съем же я тебя!.. Я только хочу... только хочу... Пощечина прозвучала одновременно с телефонным звонком, и маэстро, чуть было не поскользнувшийся, мигом пришел в себя. - Вы, испанки, плохо понимаете шутки, - промямлил он, потирая покрасневшую шеку. - Мы, испанки! Выходит, у вас уже была возможность в этом убедиться? - Смеясь, хорошенькая официантка скрылась за дверью, а Артур Шредер сердито сорвал телефонную трубку. - Я вас слушаю... Да, Артур Шредер... Важное дело?.. Простите, но у меня совершенно нет времени. И охоты, к слову сказать, тоже. - Раздраженный только что полученным отпором и собственным глупым поведением, Артур хотел было опустить трубку на рычаг, но из нее донеслось решительное: - Я настаиваю на встрече! - Но ведь я завтра уезжаю из Испании, надеюсь, навсегда. Какой же смысл... - Именно о вашем отъезде и будет разговор. - О, если только об этом, то вопрос решен окончательно. Никакие разговоры... - Даже если это касается вашего турне? - Особенно, если это касается нашего турне, черт побери! Хватит с меня газетной травли! - Через минуту я буду у вас - Через минуту вы будете считать ступеньки! И не ногами, а собственными ребрами! - Уверяю вас, вы этого не сделаете! - Вы плохо меня знаете... - Наоборот, слишком хорошо. Вопреки вашим ожиданиям - хорошо! Тон, каким были сказаны последние слова, резанул ухо и пробудил в душе неясную тревогу. - Что это, предчувствие? Глупости, просто шантаж! Кто-то из его мадридских или барселонских "друзей", узнав, как хорошо принимают оркестр в Фигерасе... Опять-таки очень подозрительно упоминание о турне. Ведь и в Мадриде, и в Барселоне начиналось именно с шумихи вокруг их гастрольной поездки... Вот поразятся все, когда узнают, как обернулось дело! Надо позвать Адама Розенберга, пусть утрет нос посетителю. Артур Шредер набрал номер телефона своего импресарио, жившего в этой же гостинице, и пригласил того немедленно зайти. - Послушайте, Адам, вы разговаривали с кем-нибудь в Фигерасе о нашем будущем турне? - спросил он импресарио, как только тот вошел в номер. - Да я даже отоспаться после дороги не успел! - Тут один тип набивается на беседу со мной, намекает опять на турне... - Может быть, мне остаться и послушать его болтовню? - Именно об этом я и хотел вас просить. Вдвоем мы скорее избавимся от этого наглеца. В дверь постучали. - Войдите! - Розенберг с профессиональной вежливостью широко распахнул дверь. В комнату вошел стройный молодой человек среднего роста. Ничего наглого не было в его лице, наоборот, оно даже понравилось Шредеру, и он тотчас успокоился. Тем более, что был твердо уверен: своего назойливого гостя он прежде никогда не видел. - Что ж, придется отложить дела, - сказал Артур примирительно, пододвигая посетителю стул. - Простите, я хотел бы поговорить с глазу на глаз, - чуть-чуть подчеркнуто ответил тот. - У меня мет тайн от импресарио, - заносчиво возразил Шредер, к которому вернулся его апломб. Все дела оркестра... - Тайны могут быть у каждого, - приветливо улыбнулся незнакомец. - У меня, у вас, у сеньора Роэенберга... Так, кажется, ваша фамилия? - Приятно, что моя скромная персона привлекла ваше внимание. Тем более, что я только вчера прилетел в Испанию. - Из Копенгагена? В восемнадцать сорок? К сожалению, самолет опоздал на двадцать минут... - Вы тоже летели в нем? Старею, старею. Всегда так хорошо помнил лица попутчиков, а вот на этот раз вас не приметил. Очень жаль, господин... - Розенберг вопросительно поглядел, ожидая, что ему представятся. Едва уловимая улыбка тронула губы посетителя. - Я хотел бы представиться господину Шредеру, и притом наедине. О, не потому, что пренебрегаю вашим обществом! Наоборот! Надеюсь встретиться с вами еще не раз, герр Розенберг... Но сегодня, точнее, сейчас... Как человек деловой, вы должны это понять. Совершенно успокоившись, Розенберг направился к двери и лишь на всякий случаи, уже стоя на пороге, напомнил: - Я буду у себя в номере. Незваный гость и Шредер остались одни в комнате. - С кем имею честь? - Фред Шульц! - посетитель поднялся со стула и, хотя был в штатском, щелкнул каблуками, как военный. Эта, казалось бы, незаметная деталь почему-то снова вызвала у Шредера беспокойство. - Простите, если во время телефонного разговора я был резок, но поймите меня: завтра отъезд, сегодня последний концерт, а все это - хлопоты, хлопоты и еще раз хлопоты. - Понятно. И, если бы не важное дело, приведшее меня к вам... - Боюсь, что смогу уделить вам очень мало времени... - О, я надеюсь, мы быстро договоримся!.. Итак, завтра вы вылетаете в Вену и тотчас же по получении виз - в Россию? - Да. Могу теперь говорить об этом, не опуская глаз. Высокое искусство победило чернь, вопившую: "Распять его... Распять!" На долю артиста такая победа выпадает не часто, и поэтому я особенно ею дорожу. Вы, наверное, знаете, какой шум подняли газеты вокруг моего имени. И, представьте себе, это обернулось мне на пользу! Приглашения на гастроли посыпались на нас, словно из рога изобилия. Мой импресарио даже не успевает заключать контракты. - Знаю, слышал. Это прекрасно. Просто прекрасно! Поздравляю! От всего сердца поздравляю, уважаемый маэстро, с заслуженным успехом! И знаете, что мне пришло в голову? Ваше пребывание в России принесет пользу не только вам, но и нам. - Пользу? Кому это "нам"? - удивился Шредер. Его начал раздражать фамильярный тон непрошеного гостя. Тот продолжал, словно ничего не замечая: - Не будем уточнять. На это потребуется время, а у вас ведь его так мало... Объясню только одно: я разговариваю с вами от имени организации, которая ставит своей целью способствовать всестороннему и самому тесному приобщению населения России к европейской культуре. - Но ведь наши гастроли и преследуют именно эту цель. Подписав этот первый после войны контракт с русскими, я предвидел, что наш приезд... - Понимаю, понимаю, - прервал его Шульц. Для русских, которых уже тошнит от классики и песенного жанра, ваши концерты будут настоящим праздником. Все это так... Но вы побыли и уехали, а нам надо, чтобы ваши гастроли оставили по себе глубокий след. - Артист всегда оставляет след в сердцах людей, которым выпало счастье хотя бы единожды приобщиться к его искусству. Надеюсь, мой оркестр, оркестр первого класса, вполне справится с этой скромной задачей. Не скрывая раздражения. Шредер поднялся, давая понять, что разговор окончен. Шульц заметил этот маневр, но не шевельнулся. - Это все сентенции из плохоньких рецензий, герр Шредер. Неужели вы думаете, что они нас устраивают? Артур Шредер вскипел: - Какое мне дело до того, устраивает это вас или нет! Я дирижер, слышите, дирижер! И мое дело руководить оркестром, а не плясать под дудку какой-то сомнительной организации, о которой я не знаю и знать не желаю! В конце концов никто вас сюда не звал, вы просто ворвались ко мне в номер, хотя я и предупредил вас, что у меня нет времени! Я попросил бы оставить меня в покое, иначе... Шредер вскочил с места. Он был готов броситься на посетителя и вышвырнуть его из номера. Поудобнее устроившись в кресле, Шульц прикурил сигарету и глубоко, с наслаждением затянулся. - Вы слышали, что я вам сказал? - подступая к нему, Шредер уже почти визжал. И вдруг у него сперло дыхание. - Григоре Кокулеску, сядьте! - властно прозвучало из кресла. Пистолетный выстрел произвел бы на Артура Шредера меньшее впечатление, чем этот окрик. Бледнея и чувствуя, как подкашиваются ноги, он медленно опустился на диван. В комнате воцарилось молчание. Настороженное и тревожное, оно было красноречивее всяких слов. Каждое его мгновение Артур ощущал как нечто неумолимо непоправимое. Наконец, до его сознания дошло он допустил ошибку, молчанием подтвердив обвинение. - Что за чепуха! Какой Григоре Кокулеску? Шульц поднялся, вплотную подошел к Шредеру. - Мне некогда нянчиться с вами! Бывший сотрудник румынской сигуранцы, военный преступник, заочно приговоренный к расстрелу, - это вы. - Я музыкант Артур Шредер... С этим вашим Григоре Кокулеску у меня нет ничего общего... Это новая клевета, инсинуация, чтобы помешать гастролям. Если у вас есть какие-то счеты с этим Кокулеску, так вы должны помнить и его внешность .. Присмотритесь ко мне... Шредер бормотал все это скороговоркой, стараясь словами заглушить страх. - Что касается внешнего сходства, вы правы. Бывший Григоре действительно мало напоминает теперешнего Артура Шредера. - Вот видите! - обрадовался дирижер, не уловив насмешки в голосе Шульда. - Конечно, вижу, и даже в восторге. Мадам Лебек сделала вам великолепную пластическую операцию. Полторы тысячи долларов вы уплатили ей не зря. - Это какое-то недоразумение, фатальное недоразумение. - А если я напомню вам адрес ее института? Париж, улица Сен-Доминик... Шредер не то застонал, не то всхлипнул. - Хватит... теперь все равно... Но откуда... откуда вы могли узнать? - Я вижу, в вашем лице сигуранца потеряла не очень предусмотрительного сотрудника. Неужели вам никогда не приходило в голову, что такой институт не может остаться вне поля зрения французской полиции? Мадам Лебек не только отличный специалист своего дела, но и расчетливая хозяйка, за небольшие льготы, предоставляемые ей при взимании налогов, по требованию полиции, инспектор закрывал глаза на часть ее прибылей, - мадам тоже платила небольшими услугами. Тем более, что ее дополнительные обязанности были не столь уж обременительными и сложными: незаметно для клиента сделать два снимка - до и после операции и передать их затем в картотеку префектуры. - Боже мой! Какой же я остолоп! Как я не догадался! - простонал Шредер и вдруг перешел в наступление: - Ну и что? Не забывайте, что мы сейчас в Испании, у которой с Румынией нет никаких отношений. - Между полициями есть - это во-первых. А вовторых: как только прошлое Григоре Кокулеску станет известно не только мне, ваша карьера дирижера закончится. На ваш текущий счет в венском банке будет наложен арест, все контракты, это совершенно ясно, будут объявлены недействительными... Вас устраивает такая перспектива? - Чем же я могу исправить положение? Насколько я понимаю, у вас есть планы относительно меня - Вот это деловой вопрос! Шульц снова сел и придвинул свое кресло так, что колени собеседников соприкасались. - Вы не ошиблись, исправить положение можно. И совсем недорогой ценой. Просто дружеская услуга, которую вы нам окажете: направляясь в Москву, захватите несколько сот пластинок с записью собственного репертуара, других модных песенок и... чистого текста. - Вы сошли с ума! Наш багаж проверяют в таможне! Что, если... - Вы немного растерялись и потому утратили здравый смысл! Разве может показаться странным, что оркестр везет с собой пластинки со своим репертуаром? О соответствующих ярлыках обещаю позаботиться! - И я должен распространять эти пластинки... там? - прошептал Шредер так тихо, словно уже сейчас боялся, что его подслушают, и делая ударение на слове "там". - Упаси боже! Вы персона грата, к вам будут прикованы тысячи глаз... Ваше дело провезти багаж, а распространять будет другой человек, который поедет вместе с вами. - Советскому посольству в Австрии уже переданы списки всех оркестрантов и документы, необходимые для получения виз, так что... - Не страшно. Перед самым отъездом вы женитесь!.. Вам лично не откажут еще в одной визе. Что поделаешь - свадебное путешествие. - Я? Женюсь? Вы шутите? - У Шредера даже глаза полезли на лоб от удивления и возмущения. - Я считаю это наилучшим выходом! Самым безопасным! Советское правительство, безусловно, разрешит такому человеку, как вы, прибыть на гастроли вместе с молодой женой. А она знает, что делать... Брак, конечно, придется оформить по закону. И как можно торжественнее. Ну, а как только закончатся гастроли, разведетесь. В наше время этим никого не удивишь. Одобряете такой план? - А кто же эта... моя будущая жена? - Не волнуйтесь, мы учли ваш артистический вкус: очень эффектная молодая особа. Для вас даже слишком молодая - ей около двадцати. - И я должен содержать ее в дороге, во время гастролей, покупать туалеты? - А вы не из щедрых! Согласитесь, что мы могли поставить вопрос именно так. - Я понимаю. Я только хотел... - Спешу вас успокоить. Деньги мы ей дадим! Шредер, который только что чуть не умирал от страха, снова обрел уверенность. - Обращаю ваше внимание, что мое имя как артиста тоже чего-то стоит! - Я думал, вы им не спекулируете! - О, герр Шульц, как вы могли такое подумать?! Но кое-какие затраты, связанные с риском... - На затраты, связанные с риском, - улыбнулся Шульц, мы вам можем выдать самое большее пятьсот долларов. - Вы думаете - этого достаточно? - Вы наглец, Григоре Кокулеску! - Я артист и не разбираюсь в делах! - Вы бывший сотрудник сигуранцы и отлично знаете, чем пахнут деньги! - Не возражаю, не возражаю против пятисот. - Так бы сразу... Кажется, договорились обо всем? - А задаток? - Вы больше чем наглец, Григоре Кокулеску! - Вы в курсе всех моих дел и знаете, в каком я сейчас положении. Поверьте, только это... - Хорошо! Пишите расписку на двести! Остальные триста вам передаст из рук в руки, и снова под расписку, Нонна уже в Москве. - Какая еще Нонна? - Странно! Вы до сих пор не поинтересовались именем вашей будущей жены. Вы так равнодушны к женскому полу? - Я должен сначала увидеть свою невесту, а тогда уж решить, стоит ею интересоваться или нет. Когда вы меня осчастливите? - Очень скоро. Почти тотчас после моего ухода. Сегодня же пригласите ее в ресторан. И вообще всячески афишируйте ваше ухаживание. Понятно? - Придется. Едва кивнул головой, Фред Шульц вышел. Артур Шредер аккуратно пересчитал полученный аванс и спрятал его в ящик стола. С минуту он сидел молча, словно собираясь с мыслями, потом вскочил со стула и подбежал к трюмо. Теперь он наклонился к нему так близко, что чуть ли не касался носом стекла. - Ничего, ничего похожего, если бы не эта проклятая шарлатанка Лебек! - воскликнул он в отчаянии и тотчас прикрыл рот рукой. В дверь кто-то тихонько, но настойчиво стучал. Артур Шредер быстро пересек комнату, открыл дверь. Подсознательно он ожидал еще какой-либо неприятности. Но на сей раз судьба была к нему более благосклонна: на пороге стояла смуглая хорошенькая девушка. - С кем имею честь? - Нонна Покко! В будущем Нонна Шредер. Вам не кажется, что обрученным давно пора познакомиться? Еще не опомнившись от всего пережитого. Шредер молча отошел в сторону. Легко ступая и весело улыбаясь, Нонна вошла в комнату. В это время в машине, только что отъехавшей от гостиницы, между двумя ее пассажирами шел разговор: - Он сразу согласился? - Шредер трус и скупердяй, герр Нунке. Согласился и взял деньги. Вот расписка в получении задатка. - Вы молодчина, Фред! - Я тоже очень доволен. Это поможет осуществить весь мой план. - Дай бог! - искренне ответил Нунке. О, он бы не молил о выполнении плана Гончаренко-Шульца, если бы знал, в чем он заключается. ОСТРОВОК СРЕДИ ТРЯСИНЫ Направляясь к вилле Агнессы Менендос, Григорий Гончаренко всякий раз спрашивал себя, не предает ли он память Моники. Женщины эти были такие разные, не похожие друг на друга, а между тем - Гончаренко ясно ощущал это - играли в его жизни очень схожую роль. Когда-то, встречаясь с Моникой в далекой теперь Франции, Григорий словно очищался от грязи взаимоотношений с такими, как Заугель, Кубис и им подобными мерзавцами. Именно душевная чистота Моники привлекала Генриха фон Гольдринга. Конечно, во Франции ему было значительно легче. Он словно обрел целительный источник, восстанавливающий силы, рождавший вдохновение. Да и вообще там все было иначе. Он жил отдельно от своих так называемых однополчан и порой мог отгородиться от них крепкими стенами своей комнаты. Там у него были друзья: искренний, открытый Карл Лютц, безгранично преданный Курт - настоящий надежный помощник. Была, наконец, мадам Тарваль, относившаяся к нему с материнской заботливостью... Во Франции Григорий чувствовал у себя за спиной отряды маки, действовавшие поблизости в горах, к которым можно было уйти в случае смертельной опасности. А главное - была Моника. Неповторимая, незабываемая! Здесь, в Испании, у него никого нет. Ни единой живой души. Живет он в боксе при школе и обязан молча подчиняться суровому распорядку, установленному Нунке: даже дверь держать незапертой, чтобы дежурный мог войти в любую минуту. И заходят, шарят по ящикам, проверяют, не выключен ли подслушиватель, установленный с ведома, но, конечно же, без согласия жильца. Нунке ввел своеобразную практику для учеников класса "А": наблюдать за своими воспитателями и преподавателями. Те были предупреждены о слежке, но кто именно контролирует каждый их шаг, они не знали, и это очень нервировало. Каждый понедельник Фреду, как и всем другим его коллегам, дежурный приносил сводку за неделю, составленную учениками: кто и что делал в такой-то час, куда ходил, с кем разговаривал. Когда Фред впервые выехал один в Фигерас, каждый его шаг был зафиксирован, каждая минута пребывания в городе учтена. Практикант, например, абсолютно точно знал, сколько чаевых герр Шульц дал официанту в ресторане, сколько - чистильщику сапог на улице. Такие сводки разбирались на лекциях и засчитывались ученикам как зачет. Только во время разбора становилась известна фамилия практиканта, составлявшего сводку. Во всей школе не было человека, с которым Фреду хотелось бы просто поговорить. Он знал, что ни от кого не услышит свежей, оригинальной мысли о новом в науке, об открытиях в астрономии или физике, об интересной книжке. Все будет трактоваться лишь с точки зрения потребностей разведки. Да и можно ли мечтать об интересной беседе, если после одного только рукопожатия Нунке, Воронова и особенно Шлитсена хочется немедленно вымыть руки И только вилла Агнессы Менендос - единственное место, куда можно сбежать и хоть немного отвлечься. Правда, и с Агнессой нельзя быть вполне откровенным и чувствовать себя свободно. Ведь она тоже враг, пусть не по убеждениям, а лишь в силу собственной неосведомленности, легковерия, экзальтированности. Бедную женщину вырвали из привычной среды, опутали сетью ложных идей, обманули, изолировали от мира. Она не любит Россию, считая ее безбожной и называя всех русских жестокими и злыми. Ее убедили, что это сторонники красных расправились с ее мужем, сделали дочь калекой, и Агнесса их ненавидит всем сердцем. А сердце ее так жаждет доброты и милосердия. Воплощением доброты и милосердия для Агнессы являются Христос и мадонна, и женщина свято верит, что, неся слово божье во все уголки мира, можно осушить слезы, утолить скорбь, остановить потоки крови. Наивная душа! Каждый год в день рождения Иренэ несчастная мать посылает в школу стопки молитвенников, которые Нунке принимает с благодарностью и тут же сжигает, потому что их просто некуда девать. Правда, последнее время глубокая вера экзальтированной женщины несколько поколебалась. Виной тому отчаяние матери, так и не вымолившей спасения для своего ребенка. Но Агнесса всеми силами старается приглушить этот голос протеста, отогнать от себя сомнения. Ведь в жизни у нее есть только вера - лишившись ее, она потеряет все. Как хочется Григорию помочь этой женщине обрести действительно крепкую опору, открыть ей глаза, пробудить к подлинной жизни эту свободолюбивую душу, скованную догмами католицизма. Спасти, в конце концов, маленькую Иренэ, которой нужны не молитвы, а систематическое лечение в специальном санатории. Всем сердцем Григорий чувствует, что Агнесса может стать другом. Она не утратила человечности, обычных чувств нормального здорового человека, она искренна и откровенна. С нею можно разговаривать, не боясь, что завтра сказанное в ее доме станет известно Воронову, который тоже часто посещает виллу, или духовнику. Его лицемерие Григорий уже дважды раскрыл перед Агнессой, и теперь она в своих отношениях с небом старается обходиться без посредника. Агнесса любит ездить верхом и сумела приохотить к этому виду спорта своего молодого друга. Когда Иренэ чувствует себя хорошо, их прогулки бывают особенно приятны. Агнесса в такие дни весела и беззаботна. Дома, чтобы развеселить гостя и дочку, она поет цыганские песни, иногда даже танцует. Фред с ее помощью быстро научился играть на гитаре, выучил несколько цыганских мелодий и выполняет теперь роль аккомпаниатора. А маленькая Иренэ так и льнет к Фреду. Он мастерит ей игрушки, изучает вместе с нею итальянский язык, которым владеет еще слабо. Нунке, конечно, знал, куда зачастил молодой воспитатель, и строго предупредил Фреда, чтобы тот не разговаривал с Агнессой о школьных делах. Патронесса должна знать о школе не более того, что ей сказали. Что ж, до поры до времени Григорий действительно будет избегать этих разговоров, сославшись на переутомление, на то, что школьные дела ему осточертели. Тем более, что Агнесса охотно согласилась: ни о каких делах во время прогулок не упоминать. Они весело болтали о всякой чепухе, иногда просто молчали, и в эти минуты Фред отдыхал душой и телом. Агнесса все более интересовала его и как человек, и как женщина с не совсем обычным характером. Внешний лоск, о котором в свое время позаботились воспитатели молодой цыганки в Италии и о котором так пекся покойный Менендос, с годами не исчез, но и не убил в ней ее подлинной сущности. В глубине души Агнесса оставалась цыганкой - свободолюбивой, порывистой. Если на виллу заглядывали Нунке и Шлитсен, их принимала красавица-донья с изысканными манерами, элегантно, но скромно одетая. Когда же приходили Фред или Воронов, их встречала совсем другая женщина. В ярком, пышном наряде, который так ей шел, она в такие минуты, казалось, и сама перерождалась. Исчезала скованность в движениях, красивый рот становился еще ярче от озарявшей его улыбки, глаза сияли неподдельной радостью. От официальной, немного надменной патронессы школы не оставалось и следа. Агнессе пошел тридцать первый год, Фреду - двадцать шестой. В таком возрасте разница в пять лет не так уж заметна. Они чувствовали себя однолетками, и это еще больше сближало их. - Идя ко мне, не приглашайте Воронова! Пусть приходит, когда вас нет, - вырвалось у Агнессы во время последней встречи. При этом она так поглядела в глаза Фреду, что подтекст просьбы стал бы ясен и человеку, значительно менее наблюдательному, чем ее собеседник. Фред был и обрадован и смущен. Последний раз он допустил бестактность, окончательно испортившую ему настроение. Фред решил проверить свои успехи в итальянском языке и накануне перевел с русского одну из песенок Вертинского "Безноженька". Почему-то именно она пришла ему на память, хотя он чувствовал, что текст и музыка сентиментальны и в какой-то мере спекулятивны. Автор старался растрогать слушателей типичной мелодраматической ситуацией: у маленькой бездомной девочки, которая днем просит милостыню, а ночью находит приют на кладбище, нет ног. И каждую ночь она молит "боженьку" дать ей, хоть во сне, ноги здоровые и новые... В тот вечер, сам себе аккомпанируя, Фред пропел песенку Агнессе и Иренэ. И только закончив, понял, что причинил обеим боль. Ведь Иренэ только для того и изучала итальянский язык, чтобы поехать в Ватикан и умолить папу помолиться за нее. В комнате еще не зажигали свет, хотя вечерние сумерки завесили окна и открытую дверь веранды темно-голубой вуалью. Долго-долго в комнате царила тишина. Потом с кресла, в котором сидела Иренэ, донеслось тихое всхлипывание. Фред понял: Иренэ верила в чудо, в то, что сможет еще ходить. А в песенке шла речь о глупенькой калеке, глупышке, которая надеялась на "доброго боженьку", могущего вернуть ей ноженьки. Ноженьки здоровые и новые! Фреду стало стыдно. - Простите меня, я не подумал! Кляня себя, он выскочил на веранду, а вскоре совсем ушел. Потом несколько дней не приходил на виллу. И вот сегодня записка от Агнессы: "Непременно приходите сегодня! Ждем. А." Выходя за ворота бывшего монастыря, каждый, даже старый кадровый преподаватель или воспитатель, должен был сообщить Нунке, если того не было Шлитсену, если же отсутствовали оба, дежурному, куда и на сколько времени он уходит. Нарушишь это правило - лишаешься права выхода за ворота на две недели, а то и на месяц. Получив записку, Фред пошел к Нунке и предупредил его, куда уходит. - Идите, идите! Похоже, что вдовушка скучает без вас. Ну, что ж, это хорошо! Нам давно пора прибрать ее к рукам, да некому. А вы - кандидатура... Фред почувствовал, как кровь приливает к лицу, резкий ответ готов был уже сорваться с губ, но он сдержался. Слова Нунке задели его за живое. Вилла Агнессы стала для него тем островком среди трясины, куда можно было убежать от опостылевшей школы, хоть на час забыть о проклятых "рыцарях". На этом островке он чувствовал себя просто человеком. К тому же, сюда не отваживались лезть "практиканты" - всетаки патронесса, дама. И вот, оказывается, его визиты к Агнессе и то, что она хорошо к нему относится, Нунке собирается использовать, чтобы окончательно запутать бедную жертву в сетях своих преступных планов. И он, Фред, должен сыграть роль соблазнителя беззащитной женщины! Нет, лучше совсем порвать с Агнессой, чем выполнять это позорное задание! А жаль рвать эти отношения, даже больно! Он так привязался к маленькой Иренэ. Ведь у Григория никогда не было ни брата, ни сестры, так же, как не было семьи, детей. А чувство отцовства, верно, живет в каждом человеке. Особенно, когда видишь такое обиженное судьбой существо, как эта милая, ласковая девочка... Но если быть честным, то не только Иренэ манит его в этот уголок. Фреду приятно, что молодая, красивая женщина так доверчиво заглядывает ему в глаза, так ласково пожимает руку, так нетерпеливо ждет его. Григорий Гончаренко не предаст память Моники, Нет! Но... но на виллу Агнессы ему приятно ходить. И он будет ходить... - Вы совсем нас забыли, - укоризненно воскликнула Агнесса, выходя в сад навстречу гостю. - Только семь часов. А я всегда... - Мы ждали вас раньше... Агнесса часто вместо "я" говорила "мы". Правда, чаще это бывало в присутствии Иренэ, но сейчас девочки не было видно. - А Фред, верно, нас разлюбил! - послышалось из-за кустов. Фред раздвинул ветки. То, что он увидел, одновременно удивило и обрадовало его. Девочка сидела в своем "выездном экипаже" - так она именовала свою коляску, а перед ней стоял маленький длинноухий мул, которого Иренэ поила молоком из бутылки. Кувшин с молоком держал смуглый, загорелый мальчик лет одиннадцати. Мул был совсем малыш. Передние ножки его разъезжались, уши были комично прижаты к голове. Но особенно смешным делал его большой розовый бант, болтавшийся на шее. Малыш время от времени переставал сосать и отдыхал, причмокивая губами, потом снова жадно хватал соску. - Это мой новый Россинант, Фред! Нравится? Иренэ сияла от гордости. - Пей, Россинант, пей, глупенький! И никогда не бойся Фреда, это мой друг. Девочка была так возбуждена, что на ее худеньких и всегда бледных щечках появился нежный румянец. - Откуда он у тебя? А это кто - тоже твой новый товарищ? - Фред положил руку на плечо черноглазому мальчику. - Это Педро, он теперь всегда будет жить у нас. Правда, Педро, ты не захочешь разлучаться с Россинантом и со мной? Ой, гляди, он уже все высосал! Налей ему еще молока! Мама, ты ведь обещала сшить ему попонку! Малыш может замерзнуть ночью... Агнесса тоже весело, возбужденно рассмеялась. - Видите, сколько у нас с Иренэ новостей? Пойдемте в комнаты, надо дошить попонку, и за работой я вам все подробно расскажу. Разложив на коленях белый тонкий войлок, Агнесса принялась обшивать его красной тесьмой. - Понимаете, Фред, как счастливо все сложилось! Позавчера Пепита поймала у наших ворот этого муленка, он уже и на ногах не держался. Потом выяснилось, что рядом паслись мулы и малыш отбился от стада... Видели бы вы, как обрадовалась Иренэ. И вдруг через час, а может, и больше - приходит Педро. Это тот мальчик, которого вы видели. На щеках - дорожки от слез. "К вам в сад не забежал муленок? Я недалеко пас стадо, и он вдруг исчез!" Ну, дело ясное, надо отдать... А с Иренэ чуть ли не истерика! "Чье, - спрашиваю, - стадо?" Он сказал. Я - на Рамиро и в таверну... - В какую таверну? - Ну, в нашу, что стоит на развилке дорог... Хозяин таверны меня хорошо знает и охотно согласился продать муленка, а вот мальчика... - Что? Вы купили и мальчика? - Не купила, а пришлось дать отступное. Ведь хозяину таверны придется искать нового пастушка для своих мулов. Теперь Педро живет у нас. Пепита приготовила ему угловую комнату в верхнем этаже. Но там он только ночует. Они с Иренэ и муленком целый день в саду. - А родители Педро согласились? - У него нет ни отца, ни матери. Только дядя в Барселоне - чистильщик сапог, у него самого четверо детей. Он-то и отдал Педро внаймы на пять лет... Даже деньги вперед забрал. Пришлось и их вернуть трактирщику. Дяде в Барселону я тоже кое-что послала... Ну, а теперь скажите, что вы обо всем этом думаете? Правильно я поступила? И не вздумайте говорить, что неправильно! А то мне станет грустно... Я ведь так рада за Иренэ! - Это прекрасно! У Иренэ появился друг, а ей так необходимо детское общество! Она не станет больше грустить о Россинанте... - Представляете, она весь день не жалуется ни на какую боль! Но что с вами, Фред? Вы как будто не рады? У вас сегодня печальные глаза и вообще вы не такой, как всегда... - Откровенно? - Надеюсь, мы всегда так разговаривали с вами... - Я хотел бы, чтобы вы держались подальше от таверны и ее хозяина. - Святая мадонна! Неужели вы думаете, Фред, что я... - Брови Агнессы гневно сошлись над переносьем, и, отложив работу, она выпрямилась. - Я имел в виду совсем не то, о чем вы сейчас подумали, Агнесса, как такая мысль могла прийти вам в голову! Просто вам не надо появляться в таверне. - Почему? - Это - скверное место, поверьте мне... Пообещайте, что станете обходить ее стороной и забудете о ней. Дайте мне лучше попить... - Хотите вина с водой? - Только холодного-прехолодного. Агнесса вышла и через минуту вернулась с д