чему вы взялись за меня через столько лет?! Голос у Марии Петровны дрожал, лицо покрылось красными пятнами, в глазах появились слезы. Она была явно напугана. -- Успокойтесь, Мария Петровна, прошу вас, успокойтесь... Вам ничего не угрожает, и я не представляю для вас никакой опасности... Честное слово! Директриса зарыдала. -- Я боялась допустить ошибку тогда, целых десять лет жила в напряжении, но потом все закончилось, прошло девятнадцать лет, я уже забыла и Алексея Ивановича, и тебя, я действительно все забыла! И вдруг приезжает этот человек из Москвы со своими расспросами, через полгода появляешься ты... Это случайности?! Или вы проверяете меня, чтобы решить, что со мной делать? Но никаких новых инструкций у меня нет! Ведь это раньше я должна была сообщать о проявленном к тебе интересе! Правильно ведь? Ты ушел от нас девятнадцать лет назад, разве я все еще в ответе за тебя? Я, конечно, поняла, что это проверка, и позвонила, но никакого Алексея Ивановича там уже нет, что я должна была делать дальше? Ну что?! Звон в голове прошел, осталось только немое дрожание, как в колоколе, когда язык уже остановлен. -- Давно у вас эта ручка? -- Что?! -- Ах да... -- Лапин потер виски. -- Меня никто не мог искать! -- твердо сказал он. -- И из Москвы никто приезжать не мог! Директриса вытерла тем же платочком глаза, сдавила пальцами переносицу, останавливая слезы. Потом тяжело поднялась, отперла сейф, почти сразу отыскала то, что хотела, и протянула Лапину твердый глянцевый прямоугольник визитной карточки. "Бачурин Евгений Петрович", -- прочел он ничего не говорящую ему фамилию. Ни должности, ни учреждения, только пять номеров телефона, возле каждого в скобочках дополнение: "служ.", "дом.", "деж.", "моб.", "факс". -- Как видишь, это мне не приснилось, -- сухо проговорила женщина. -- Он сказал позвонить, если мне станет что-нибудь о тебе известно. Теперь ты пришел, и вы пронаблюдаете -- позвоню я или нет. Так? И что потом? Как я должна поступать? Новый, сегодняшний, Лапин сунул карточку в карман. -- Можете жить спокойно. Вас никто не испытывает. Я сам позвоню и узнаю, что он хочет. Кстати, у вас далеко телефон Алексея Ивановича? Мария Петровна порылась в настольном календаре, вырвала страницу с криво написанным номером. Лапин сунул ее вслед за карточкой. Дверь в кабинет распахнулась, девушка в белом халате внесла поднос с чайником, стаканами и вазочкой печенья. -- Извините, что долго, пока нашли хороший чай и заварили как следует... -- следом влетела Тамара Ивановна. -- Не поить же гостя обычным брандахлыстом... Наткнувшись взглядом на заплаканное лицо начальницы, она осеклась. -- Я там, внизу, если что, позвоните... -- быстро проговорила Тамара Ивановна и исчезла. Девушка поставила поднос на приставной столик и тоже вышла. Лапину очень хотелось пить, но обстановка для чаепития была неподходящей. -- Спасибо, я пойду... -- Он поднялся, набросил дубленку. -- А как фамилия Алексея Ивановича? Мария Петровна пожала плечами. Лицо у нее было совершенно опустошенным. -- Впрочем, любая фамилия, как и имя-отчество, могут быть просто псевдонимами, -- вслух подумал он. -- Даже если они напечатаны на визитной карточке. -- Для простого работяги вы неплохо разбираетесь в подобных вещах, -- горько усмехнулась женщина. -- И словарный запас побогаче, чем у заводского парня... -- Почему-то пришло в голову, -- невнятно пробормотал Лапин. -- До свидания. -- Не знаю, имела ли я право давать вам эти телефоны... Но ведь у меня нет абсолютно никаких инструкций. Как действовать, кого слушать... -- мертвенным тоном сказала Мария Петровна. -- Но передайте там, у себя, что я ничего не знаю и не представляю никакой опасности. -- Давно у вас эта ручка? Я мог ее помнить? -- Ты что, издеваешься? -- До свидания, -- повторил Сергей и вышел в широкий, со стертым паркетом коридор. Несколько кварталов Лапин шел на автопилоте, машинально переставляя ноги и пытаясь переварить неожиданную информацию. Ему казалось, что он вышел из душного прокуренного кинотеатра после длинного, двухсерийного сеанса, когда одуревший от духоты, дыма и впечатлений мозг еще не разобрался, где проходит грань между фильмом и жизнью. Так с ним случалось в детстве, которое, оказывается, окутывал ореол большой и строгой тайны. Была ли тайна в действительности? В отличие от других детей он никогда не задумывался о родителях, приняв сиротское положение как данность, но к дяде Леше его тянуло, он расспрашивал того о доме и семье и мечтал, что когда-нибудь попадет к нему в гости, а может, чем черт не шутит, дядя Леша его и усыновит. О таких чудесных случаях в детдоме ходило много баек. Если рассказанное Марией Петровной -- правда, значит, все дело в родителях: ведь каждому ясно, что обычный пятилетний мальчик не может отличаться от других детей настолько, чтобы вокруг него наверчивали столько событий. Но если были родители и он жил с ними до пяти лет, то почему в памяти ничего не осталось? Вон Вовка Игонин попал в детдом трехлетним, а вспоминал, как мать однажды накормила его мандаринами и как отец бил ее длинным красным ножом... Хотелось пить, да и голод давал о себе знать, напоминая, что есть надо несколько раз в день. Он выкарабкался из мешанины кинематографических впечатлений в реальность и осмотрелся. Было семнадцать часов, сгустились сумерки, он двигался по проспекту Маркса к Богатому спуску, ярко светились витрины, сновали озабоченные, оживленные, самодовольные и просто довольные люди, словом, все было как вчера. И совсем по-другому. Этот день был долгим как год, а может, как целая жизнь. Совсем близко неоновые буквы складывались в многообещающее название "Маленький Париж". Года полтора назад, проходя мимо. Лапин ощутил тонкий аромат хорошего кофе и как загипнотизированный забрел внутрь. Там работали два молодых армянина -- беженцы то ли из Баку, то ли из Еревана. Ашот варил настоящий кофе в песке, и его запах будоражил все существо Лапина, будил какие-то глубоко скрытые воспоминания, вызывал волнение и тревогу, но эти волнение и тревога притягивали с неотвратимой силой. Он наскреб пять тысяч на крохотную чашку и, забившись в угол, смаковал густой горьковатый напиток, отрешившись от гнусностей окружающей жизни и перейдя в состояние блаженной прострации. Наверное, так убегает от действительности курильщик опиума. И потом еще несколько часов, пока сохранялись во рту тонкие вкусовые оттенки, он испытывал прилив бодрости и хорошего настроения. С тех пор, как только удавалось выкроить деньги, Лапин нырял в уютный полумрак и наслаждался чашкой кофе, а если получалось, то и рюмкой влитого в черную жидкость коньяка. Выходящим отсюда его однажды застукал Кружок, и он имел глупость рассказать про кофе и коньяк, после чего по Богатяновке пошла гулять история об очередной выходке Чокнутого, и Тонька, конечно же, узнала и закатила грандиозный скандал, но все это не отбило порочной тяги к шикарной жизни. Сейчас неоновая вывеска сработала словно маяк. Как получивший пеленг летчик. Лапин скорректировал курс и через пару минут поднялся на две ступеньки и нырнул в уютный зальчик с пятью небольшими столиками на два-три человека и тремя кабинетами для компаний побольше. Это было спокойное местечко, вокруг не бычились крутые тачки -- верный признак того, что точка облюбована под штабквартиру одной из многочисленных криминальных группировок, сюда заходили обычные, "с улицы", люди, ценящие покой, хорошую кухню и тишину. И, разумеется, не испытывающие недостатка в средствах. Лапин не торопясь разделся, повесил дубленку и шапку на треногую никелированную вешалку у искрящейся крошкой новомодной отделки стены, похозяйски прошел к дальнему столику и сел вполоборота к зашторенному окну и лицом к входу. На зеленой скатерти стоял стеклянный подсвечник с зеленой же ароматизированной свечой, пока не горевшей. Кроме него, в зале сидели две молодые пары за фруктами и шампанским, из-за тяжелой портьеры кабинета доносились голоса еще нескольких человек. -- Добрый вечер. Рядом бесшумно возник официант -- парень лет двадцати трех, характерной кавказской внешности, в черных лаковых туфлях, черных отглаженных брюках, белой рубашке и черной бабочке. Чиркнув по коробку, зашипела спичка, а через пару секунд желтый огонек расцвел на зеленом столбике, добавив в уютную атмосферу зала умиротворяющий аромат плавленого воска. -- Добрый вечер, Самвел. Раньше ты не зажигал мне свечу. Но, спасибо, и не выгонял на улицу. Официант всмотрелся, и отстраненно-безличное выражение лица стало осмысленным. -- Это вы? Вах! Значит, я был прав! -- В чем же? -- Я говорил Ашоту -- не станет простой... -- Он помялся, подбирая слово. -- Не станет простой бедняк на последние копейки заходить в ресторан и пить кофе с коньяком! Раз человек это делает, он был совсем другим! А потом его кинули, ограбили, разорили -- как сейчас бывает... Вот он и тоскует попрежней жизни и наскребает раз в две недели это несчастные пятнадцать тысяч... Но мне казалось, вы все равно подниметесь! -- Похоже на то... По крайней мере, приподнялся. И в честь этого хочу поужинать. Самвел подал карту блюд, и Лапин, быстро просмотрев ее, заказал консервированных устриц, бутылку "Шабли", уху из осетрины и радужную форель горячего копчения. Немного подумав, добавил сто граммов водки и, конечно же, чашечку кофе. Заказ принесли быстро, Ашот тоже вышел из-за стойки и подошел поздороваться. -- Когда человек поднимается, это хорошо, да! Так должно быть в жизни, -- высказался он. -- Мы все бросили, когда бежали, остались голые -- босые, нищие, да... А сейчас уже заработали кое-что... Даст Бог, свое дело откроем... Потому за вас от души рады, да... -- И не удержавшись, спросил: -- Хорошую работу нашли, да? Где, если не секрет? -- В "Тихпромбанке". Слыхал про такой? Ашот подкатил глаза. -- Шикарный банк! Шикарная работа! Нам бы так повезло... Впервые в жизни Лапин служил для кого-то примером и символом надежды. Он улыбнулся Ашоту, и тот вернулся на свое место, пообещав сварить особый кофе и налить коньяк за счет заведения. Сергей аккуратно вылавливал вилкой мокрые скользкие комочки, отправлял в рот, прихлебывал мелкими глотками "Шабли" и смаковал смесь вкусов морепродуктов и терпковатого белого вина, твердо зная, что никакое другое, ни водка сюда не годятся. Затем приступил к горячей ароматной ухе, в янтарной прозрачности которой томился толстый ломоть красной рыбы, на самом деле не красный, а белый, с явно выраженной структурой волокон. Здесь требовалась водка, и ничего, кроме водки, именно она расщепляла и нейтрализовывала тяжелые молекулы рыбьего жира и очищала рецепторы стенок желудка, повышая аппетит и тонус организма. Потом он ломал мельхиоровой вилкой действительно розовую форель и вновь пил вино, не боясь "мешать", хотя Кружок, Кузьмич и другие богатяновские спецы всячески предостерегали против этого. Кофе, как всегда, был хорош, но не показался столь необыкновенным, как тогда, когда являлся единственным и основным блюдом, наверное, виной тому стало обилие гурманских ощущений. Зато он способствовал переходу от вкусовой созерцательности к аналитическим размышлениям -- Лапин вытащил из внутреннего кармана трудовую книжку, раскрыл ее, как неизвестный документ, хранящий ответы на многие непонятные вопросы. Фамилия, имя, отчество и профессия на первой странице -- "регулировщик" -- были написаны перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами и его собственным юношеским неустоявшимся почерком. Когда они пришли на практику, в отделе кадров получили чистые бланки первого трудового документа и самостоятельно их заполнили, освободив от наплыва работы толстых теток-кадровичек. Дальнейшие записи выполнены округлым почерком писарейпрофессионалов. "10 ноября 1980 года зачислен на должность регулировщика первого разряда в цех N 8". Он помнил ранние поездки на смену, потоки людей, текущие по сходящимся к главной проходной аллеям прилегающего к заводу сквера, потоки густели к семи часам, потом рассасывались, и наступало затишье, а с пятнадцати отработавшие заводчане устало двигались в обратном направлении, как будто "триста первый" был гигантским спрутом, всасывающим утром безликую рабочую силу и выплевывающим отработанный материал после финального гудка. Помнил восьмой цех с нравящимся ему дымком плавящейся канифоли, помнил блестящие, но быстро мутнеющие капли пайки, помнил мешанину жгутов и бесконечную прозвонку схем в поисках "хомутов" -- неправильных соединений, замыканий накоротко и других брачков, допускавшихся смешливыми монтажницами, которых он стеснялся, хотя и не подавал виду. Помнил, как чернявая Верка требовала у мастера полагающийся ей спирт, а рыхлый, с красным носом Песцов кричал, что она его пьет, а не промывает контакты, возмущенная Верка на весь цех принялась верещать, что кто бы говорил, но уж Песцов точно должен молчать, ибо выпил норму спирта, положенную на текущую пятилетку. "24 апреля 1981 года уволен в связи с окончанием срока производственной практики". И это он помнил -- доработку дипломного проекта, придирки к экономической части занудливого Асвадура Карповича, наконец, долгожданную защиту, традиционное обмывание, помнил, как он с тремя такими же пьяными балбесами завалился вечером к своему научному руководителю Валентину Ивановичу и тот вышел, распил с наглыми юнцами, искренне хотевшими сделать все "по-человечески", пару бутылок портвейна в соседнем дворе, помнил, как ему было плохо и как он боялся идти в общежитие, но все обошлось, и утром, кроме похмельного синдрома, он испытал тревожное чувство окончания одной и начала другой, непривычной, а потому пугающей жизни. "30 июня 1981 года зачислен на должность техника-конструктора согласно приказу о распределении". Он вышел на месяц раньше положенного, не отгуляв отпуска. В отделе кадров удивлялись: "Успеешь еще наработаться, погулял бы, пока молодой..." А где гулять, когда приткнуться некуда. Хотелось скорей влиться в коллектив: все не сам по себе, товарищи, профсоюз, общежитие, да и заработок, что немаловажно, -- задарма кормить-то никто не будет... В цехе тоже удивлялись, но производство удивлений не ждет, оно ждет работы, так и началась настоящая трудовая биография... Использовали его поначалу как регулировщика, дали третий разряд -- и к стенду, он не возражал: дело привычное и сдельщина -- в месяц сто шестьдесят и больше набегало, а техником -- голый оклад сто двадцать. Первая получка, обмывка, Песцов нажрался, как свинья, а он потрогал Верку сначала за голые коленки, потом полез выше и долез, отодвинул перепонку трусиков и шарил по горячим волосатым складкам, пока не лопал пальцами во что-то мокрое, сразу стало противно, и он отскочил, тщательно вытер ветошью руку, но она сохраняла липкость и острый неприятный запах, пока он не вымылся водой с мылом. С Витькой Косенко они по средам и пятницам занимались в ДФК борьбой, в выходные к ним присоединялся Ефимов, они шлялись по городу, ездили на рыбалку, иногда ходили на танцы, а то брали напрокат палатку и уезжали с ночевкой в Задонье, жгли костер, пекли картошку, горланили блатные песни, настораживаясь при каждом шорохе в прилегающей темноте и нащупывая рукоятки туристских топориков и охотничьих ножей, которые казались тогда очень эффективным и грозным оружием. Иногда кадрили девчонок, но ничего не получалось, а когда у Вадика получилось, он тут же подхватил гонорею и лечился у единственного тогда в городе частного врача-венеролога Канарейкина, фамилия которого была нарицательной среди молодежи и рифмовалась с наиболее распространенной в те годы венболезнью. И снова гудок, цех, раскаленный паяльник, запах канифоли, щупы ампервольтметра, поиск "хомутов", перепайка, проверка характеристик, доводка до нормы, сдача блока в ОТК, гудок... Довольно монотонный жизненный ритм от получки до получки. "13 октября 1982 года уволен в связи с призывом на действительную воинскую службу". Проводы на заводе, трогательные речи партгрупорга и члена профкома, торжественный обед, материальная помощь, неустроенность и тревожное ожидание на сборном пункте, офицеры -- покупатели", пестрая, похожая на группу арестантов "команда", жесткое прокуренное нутро плацкартного вагона... "15 октября 1982 -- 22 декабря 1985 года -- служба в рядах Советской Армии". Он хорошо помнил, как начиналась эта служба: зеленые ворота с красными звездами, холодная душевая, обмундирование не по размеру, первые месяцы карантина и учебки, одуряющая монотонность курса молодого бойца, прибытие в часть, дежурство "на тумбочке", первый караул, бесконечные обходы спрятанных под землю кабелей, остронаправленные антенны дальней связи, боевое разворачивание станций -- тех же "Цветочков", которые выпускал "триста первый", установка мачт, особенно сложная и опасная в ветер и дождь, шифровка -- дешифровка, автомат со складным прикладом "АКМС" -- обычная для войск связи работа, без просветов и ярких пятен, которые могли бы остаться в памяти. Разве что как бегали с полигона в самоволку на молочную ферму, где доярки кормили их жаренной на смальце картошкой и поили самогонкой, а потом они должны были отрабатывать угощение и драть изголодавшихся баб не глядя на возраст, внешность, манеры и чистоплотность. Здесь он поймал лобковых вшей -- зловредных и цепучих тварей, победить которых удалось по совету "старика" только чистым керосином. После процедуры санации он неделю вонял, как керосиновая бочка, и по этой причине был отселен из казармы в фанерный кузов станции... Больше он не помнил ничего, что удивительно, не помнил конца службы, долгожданного дембеля: какой-то строй, оглашение приказа, вот и все. Как радовались, как отмечали, кто и как нажрался, что учудили -- все подробности остались за кадром. "2 февраля 1986 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда на завод "Радиосвязь". Почему регулировщиком, а не техником? Почему именно на "Радиосвязь"? Почему его вообще занесло в Зеленодольск? Ничего этого Лапин не помнил. Не сохранились и подробности шести лет работы, только общие планы: какие-то станки, стенды, жгуты, паяльник, безликие люди... Была там какаято девушка, смутно проглядывало сквозь время когда-то знакомое лицо, но он чувствовал -- между ними все кончено. "30 августа 1991 года уволен по собственному желанию". А какого черта он увольнялся? Что заставило бросить худо-бедно насиженное место? Почему решил вернуться в Тиходонск? В памяти тоже ничего не осталось. Врачи объяснили, как это называется: ретроградная амнезия. Если сильно стукнуть по башке, то забываешь, что было раньше. Неизвестно, почему он уволился и приехал сюда, но 2 сентября 1991 года его подобрали на привокзальной площади и доставили в психиатрическую лечебницу, там он пролежал полтора месяца и до Нового года долечивался в неврологическом санатории. "10 января 1992 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда в цех N 2 ПО "Электроника". "7 февраля 1997 года уволен по собственному желанию". Лапин захлопнул книжку, одним глотком допил остывший кофе. Никаких тайн он для себя не открыл. И все же... Никогда раньше он не задумывался о прошлом и не пытался ничего вспомнить. Как будто тяжело контуженный и заторможенный бедолага, живущий одним сегодняшним днем. Интерес к собственной жизни -- верный признак выздоровления! Заплатив за обед двести пятьдесят тысяч, Сергей вышел на улицу. Не торопясь прогулялся по центральному проспекту, уверенно вошел в сверкающий огнями магазинчик "Европа А", предлагающий посетителям лучшие продукты из европейских стран, где оставил еще две сотни взамен увесистого фирменного кулька с придирчиво выбранными отборными деликатесами. На углу Богатого спуска купил в цветочном киоске красиво упакованную в коробку орхидею за пятьдесят тысяч -- последний штрих к сегодняшнему празднику. Он тратил деньги легко, не считая, сколько осталось, как будто имел давнюю привычку жить на широкую ногу. На самом деле он знал, что завтра получит еще три миллиона, а дальше пойдет постоянная высокая зарплата "Тихпромбанка", следовательно, нечего жаться и считать каждую копейку. Среди его приятелей и знакомых не было ни одного, кто согласился бы с таким подходом к проблеме. Походя истратить два "лимона" за день на всякую ерунду -- по богатяновским меркам, не просто недопустимое транжирство, но тягчайшее семейное преступление. Одно дело -- купить на эти деньги машину-развалюху, подлатать и использовать для повседневного заработка: таксовать в утренние и вечерние часы, доставлять с автовокзала на рынок селян с тяжелыми мешками картошки, клеенчатыми сумками с куриными и утиными тушками и огромными корзинами, набитыми доверху фруктами, или, сняв сиденья, возить с бахчи дыни и арбузы, которые жинка может продавать на набережной пассажирам больших круизных теплоходов... Или завезти дрова и уголь на зиму, восстановить обрушившийся угол дома, провести в квартиру воду или газ... Это полезное вложение капитала, которое заслуживает всякого одобрения. А совсем другое -- выкинуть нежданно свалившееся богатство на шмотки и жратву... Да еще совершенно непривычную и неправдоподобно дорогую жратву... Не говоря уже об орхидее за полтинник. На такое способен только Чокнутый. Но сам Лапин не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести. У него были деньги, и он считал, что истратил их наилучшим образом. В приподнятом настроении он спускался в чрево Богатяновки, надеясь устроить праздник своей озлобленной жизнью семье. Чебуречная Акопа уже закрылась, что показалось странным: обычно он работал допоздна. По трамвайной линии с противным лязгом прогрохотали вагоны, и ряска на пробитой вчера жесткой корке на эмоциональном слое сознания чуть всколыхнулась. Значит, пробоина не затянулась наглухо... Сейчас Сергею казалось, что в секунды смертельного страха он рассмотрел что-то в открывшейся бреши, но вот что именно, вспомнить не мог. Из темного проулка выплеснулся визгливый гогот, Лапин вгляделся в смутно вырисовывающиеся раскоряченные фигуры, окруженные вишневыми огоньками цигарок, вслушался в молодые голоса, виртуозно вплетающие матерщину в самые обыденные фразы. -- Димка, иди сюда! -- властно позвал он. Наступила настороженная тишина. -- Кто это там... -- Раскачивающаяся тень с маленькой, как у динозаврика, головой неохотно двинулась ему навстречу. -- Ты-ы-ы?! -- изумился пацан, подойдя поближе, и, обернувшись, крикнул своим: -- Все нормаль, это пахан! Напряжение мгновенно разрядилось, раздалось веселое шушуканье. -- Привет, Чокнутый! -- звонко выкрикнул ктото, и остальные довольно зареготали. -- Ничего себе, прикинулся! -- изумился Димка. -- Магазин бомбанул? -- Держи, -- Лапин сунул ему тяжелый пакет с красочной надписью "Европа А" и, роясь в карманах, направился к единственному фонарю на углу Мануфактурного. -- Что здесь? -- Пацан бесцеремонно засунул руку внутрь, перебирая коробки, баночки, пакеты. Единственное, что оказалось ему знакомым, -- узкое горлышко бутылки. -- О, бухло и хавка! Ну ты даешь! Где ж ты так накосил? -- Пойдем домой. За ужином расскажу... Лапин вынул деньги -- чуть больше миллиона пятидесятитысячными купюрами -- двадцать пять новеньких хрустящих бумажек, сложенных вдвое и обернутых двумя стодолларовыми билетами. -- Ого... -- У пацана отвисла челюсть. Небрежно отделив кредитку с портретом Бенджамина Франклина, Лапин протянул пасынку: -- Держи. Мы в расчете. -- Так это ты с Рубеном был? -- прошептал Димка и быстро огляделся. -- Ух ты... Ну крутизна! Весь город на ушах стоит! -- Хватит болтать. Пошли домой. Димка протянул пакет обратно. -- Я сейчас, ладно? Ну через часик, пока вы все соберете? Хорошо? Сейчас он являлся образцом послушного и почтительного сына. -- Ладно. И скажи своим приятелям -- за Чокнутого буду яйца отрывать! Кивнув, Димка исчез в темноте. Лапин пошел к дому, держась посередине проулка: здесь лед был посыпан печной золой. Свет в окне горел, он несколько раз стукнул в стекло, скрипнула щеколда. Обновленный Лапин, выставив перед собой коробку с орхидеей, зашел в квартиру, в которой прожил почти пять лет. Предвкушая произведенный эффект, он чуть заметно улыбался. -- Где ты шлялся, бездельник! -- Это был не вопрос, а вводная фраза. Антонина стояла в характерной позе -- уперев руки в бока и наклонившись вперед. Короткий домашний халатик с выцветшим рисунком давно стал ей мал, сквозь прорехи между пуговицами проглядывало розовое, будто распаренное, тело. Мощные ноги расставлены, босые ступни стоят в луже воды, рядом ведро с тряпкой. Значит, в очередной раз прорвало трубу... Выставленная вперед орхидея и приготовленная улыбка показались сейчас до крайности глупыми и неуместными. -- Все равно не работаешь, сидел бы дома, хоть аварийку бы вызвал... -- по инерции продолжала она, но с каждым словом сбавляла обороты, понемногу осознавая картину произошедших с Лапиным превращений. -- Откуда у тебя это? Усиливая эффект, Сергей поставил на пол коробку с цветком, приткнул в угол пакет и разделся. Антонина смотрела гипнотизирующим взглядом, на потном лице медленно проступала ужасная догадка. -- Так ты получил деньги?! -- свистящим шепотом спросила она. -- Ах скотина!!! Широкая ступня расплющила красивую коробочку вместе с орхидеей, взметнувшаяся тряпка, плюясь грязными брызгами, как кистень, описала полукруг и смачно шлепнула по светящейся физиономии обновленного Лапина, обвилась вокруг затылка, мазнула по другой щеке, обдирая ухо, рванулась назад. -- Мы каждый рубль считаем, я на этом долбаном рынке как проклятая горбатюсь, а эта чокнутая скотина миллионы на себя изводит! Со своей кислой рожей хочет красавчиком стать! Ругань не затрагивала чувств Сергея, он ошеломленно смотрел на заляпанный костюм и сорочку, чувствуя, как накатывает волна неукротимой ярости. На Богатяновке разбитый в драке нос считается гораздо меньшим грехом, чем разорванная рубашка, а испорченный новый костюм является достаточным поводом для ножевого удара... -- Я тебе покажу, гад проклятый! Тряпка описала второй полукруг, но Лапин подставил левую руку, шагнул вперед и основанием напряженной ладони ткнул Тоньку под подбородок. Растрепанная голова откинулась, орудие расправы выпало из бессильно разжавшегося кулака, женщину поволокло назад, и, если бы Лапин не схватил ее за ворот халата, она бы опрокинулась навзничь. Старая ткань треснула, запрыгали по некрашеным доскам отлетевшие пуговицы, полы халата распахнулись, вывалились наружу конические, шестого размера, груди, открылись массивные бедра, перехваченные грубыми трикотажными трусами линялого бледно-синего цвета. На упругих еще молочных железах отчетливо виднелись багровые пятна. -- Что это, сука?! -- страшным голосом спросил Лапин. В памяти всплыли слова Мелешина, на которые утром он не обратил внимания. -- Значит, ты и вправду блядуешь по-черному?! Антонина была побеждена. Только что святое право избить транжиру-сожителя придавало ей силы, но уличение в блядстве -- наиболее тяжком бабьем грехе -- полностью изменяло ситуацию, делало ее совершенно бесправной и обрекало на самые страшные кары. За это вполне можно было поплатиться жизнью. Вывернувшись и оставив разорванный халат в руках Сергея, она стремглав бросилась в комнату. Вид полуголой, в страхе убегающей и не имеющей шансов убежать бабы затронул глубоко скрытые в сознании темные инстинкты, машинально сунув руку в карман, Сергей бросился следом, перед глазами маячили крупные, обтянутые линялым синим треугольником ягодицы, окорока, "корма", жопа -- как выразился Мелешин. Он драл ее в подсобке, там можно только раком, вся корма -- как на ладони... Под руку попался свернутый отрезок КЭО-3, Лапин взмахнул им как хлыстом -- я-я-сь! В восемнадцатиметровой квартирке не разбегаешься, Тонька наскочила на кровать, шумно упала, звякнув, выкатилась откуда-то бутылка из-под шампанского. Серебряный шнурок с оттяжкой врезал по мокрой спине, казалось, пот брызнул по обе стороны от вмиг набухшей красным полоски. -- Расскажи, сука, как тебя Мелешин в подсобке е... как директор рынка засовывал, с кем шампанское пила да что потом делала! -- Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! -- Тонькина спина покрывалась то скрещивающимися, то пересекающимися рубцами, Лапин сместил прицел на более виноватую часть тела, но ту защищали трусы, и он свободной рукой дернул толстый трикотаж вниз, стянув почти до колен. -- Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! Я-я-я-сь! -- Теперь рубцами покрывались могучие окорока, сжимающиеся при каждом взмахе шнурка. -- Пусти, не надо, хватит, -- стала подвывать Тонька, сначала тихо, потом все громче и громче. -- Я не по своей воле, жизнь заставляет... -- Ах ты сука! -- Оправдания только разъярили Сергея. -- Заставляют тебя!! Серебряная змейка замелькала еще чаще. Тонька замолчала и только монотонно скулила, дергаясь всем телом в такт ударам. Между тем беспомощность распластавшейся поперек кровати бабы, ее собственные признания в грязном распутстве, мозолящая глаза нещадно исполосованная, но соблазнительно-чувствительная голая жопа и цинично спущенные до колен трусы, окончательно выпустили темные инстинкты из глубин подсознания. Бросив универсальный КЭО-3 на пол, Лапин расстегнул ремень и снял брюки вместе с трусами и ботинками. Он постился уже несколько недель, и сейчас соответствующий орган твердостью и расположением напоминал тактическую ракету на позиции перед запуском. Затихшая Тонька настороженно прислушивалась и, судя по всему, понимала, куда клонится дело, потому что, когда Сергей скомандовал: "Перевернись! ", она, постанывая, не просто перекатилась на спину, но и развела согнутые в коленях ноги, так что большие волосатые складки разомкнулись, приглашающе открывая розоватое, мягкое и влажное нутро. На внутренней поверхности бедер тоже выделялись пятна засосов и отчетливо виднелись несколько царапин. -- Ну и дерут тебя, сука! -- изумился Лапин. Ему вдруг стало неприятно, как когда-то давно, когда он залез в трусы к чернявой монтажнице Верке. Ракета ждала команды "пуск", еще пару дней назад он бы не обратил внимания на подобные детали и нажал кнопку, но сейчас что-то удерживало от этого. Внезапно кто-то подсказал иное решение, Сергей поднял с пола восьмисотграммовую бутылку, сорвал с горлышка плохо приклеенную этикетку, приставил закругленный стеклянный срез к нежной плоти, поискал нужное место и осторожно нажал на вогнутое полусферой донышко. Горлышко мягко погрузилось в Тонькино тело, та ворохнулась, но не издала ни звука, а Сергей принялся совершать ладонью колебательные движения, будто закачивал в сожительницу пропахший сыростью воздух убогой комнатенки. Почти сразу Тонька стала двигать тазом, подаваясь навстречу входящему стеклу и отстраняясь от выходящего, а через минуту начала стонать, биться и кусать губы -- она очень быстро заводилась... Бесстыдная процедура возбуждала Сергея, он ритмично двигал рукой, то загоняя бутылку почти до половины конусообразного расширения, утапливая внутрь большие губы по линию волос, то вытаскивая обратно, так что показывалось покрытое слизью горлышко до самой кромки, грозящей выскочить совсем и натягивающей за собой податливую плоть. Когда Тонька принялась изгибаться, биться в конвульсиях и громко кричать, Лапину вновь стало противно, и он, резко вытащив бутылку, катнул ее под кровать. Раздался чмокающий звук, женщина застонала, но продолжала подмахивать, как будто соитие с бутылкой еще продолжалось. "Сука!" -- в который уже раз подумал Лапин и, нагнувшись, схватил Тоньку за волосы, заставив сесть на кровати, так что готовая к старту ракета оказалась прямо напротив распаренного лица. Обычно она уклонялась от минета, считая, что оральный вариант унижает женское достоинство, а если и удавалось подбить на это дело, то с долгими уговорами, просьбами и обязательно на основе взаимности. Но сейчас разгоряченная баба без звука заглотила напряженную плоть и принялась двигать головой взадвперед, поджимая снизу языком, чтобы усилить ощущения. На этот раз и Лапин не деликатничал, всаживал свою ракету в самую гортань, так что Тонька подавалась назад и кхекала, но своего занятия не прекращала, из чего стало ясно: она прекрасно знает, что процесс должен быть непрерывным, значит, ученая, а то, что раньше выплевывала в самый ответственный момент, так это была издевка над ним, дурачком Чокнутым. Лохов учат! Прилив спермы заставил его закрыть глаза и застонать, руками он захватил Тоньку за уши, чтобы не дать отпрянуть, как обычно, однако на сей раз она все делала добросовестно и не только не попыталась выплюнуть, но, наоборот, удвоила усилия, торопя миг последних содроганий, и этой готовностью усилила остроту ощущений. Мощными толчками белковая жидкость выплеснулась в ротовую полость, за время вынужденного воздержания ее накопилось немало, но Тонька отлично справилась с конечной, самой ответственной фазой: не кашляла и не давилась, спокойно в несколько приемов сглотнула и продолжала успокаивающие движения, пока партнер не отпустил уши и сам не вытащил то, что осталось от боевого органа, утратившего ныне и стремительность, и твердость. В тишине оба тяжело дышали, и кто-то должен был первым нарушить молчание. -- Ух ты, мне даже понравилось, -- Тонька облизнула пересохшие губы. -- Но зачем ты мне жопу набил, сказал бы -- и все, я понятливая... Хорошо плетка легкая, а то бы всю кожу посек... Ты какой-то другой, бешеный... Мне показалось, и убить мог... -- Твоего дружка Мелешина за малым не придушил, -- тоже хрипло сказал Сергей. -- Потому и отдал половину долга. -- Какой он мне дружок... Ну было пару раз, так это еще до тебя. Подумаешь... Взгляд Лапина все время натыкался на следы засосов, Тонька полезла в шкаф и надела новый халат. "Не помылась, сука, не подмылась, -- подумал Лапин. -- Потная, ноги грязные..." Раньше он не обращал внимания на такие вещи, хотя Тонька действительно редко купалась: когда колонка не работает, греть воду целая морока. Сам он разделся догола, прошел в моечный отсек и обмылся стылой водой, причем убогость обстановки угнетала больше, чем холод. -- Ужинать будешь? -- Антонина держалась как ни в чем не бывало. Обычная семейная разборка, оба погорячились, бывает. -- Там целый пакет для праздничного стола, -- тоже миролюбиво отозвался он. -- Я нашел хорошую работу, есть что отметить... Только ты одежду в порядок приведи -- мне завтра идти оформляться. -- И куда же это? -- проявила интерес Антонина. -- В банк. Зарплата -- пятьсот долларов в месяц, -- сдержанно сообщил Лапин. -- Ну ты даешь! Это вообще улет! -- взвизгнула женщина, и он отметил, что она очень вульгарна. Манеры, голос, словечки... Раньше этого не было. Или он просто не замечал? Но получать одобрение близких для человека необходимо. -- Кое-что и сейчас у меня есть. -- Он вытащил оставшиеся деньги и, заметив, как блеснули карие глаза, протянул Тоньке стодолларовую купюру. -- Ух ты! Ну крутизна! -- Она плотно прижалась к Лапину, поцеловала в подбородок и потрогала промежность. -- Это за то, что хорошо отсосала? Сергея покоробило, он не нашелся, что ответить. В замок вставили ключ -- Димка пришел вовремя. Тиходонск, Богатяновка, 21 час 30 минут. Лапин выкладывал на стол пакеты, коробки и банки, Антонина и Димка внимательно наблюдали. Они были доброжелательны и послушны, особенно пацан. Казалось, что он напряжен и даже несколько напуган. -- Это что? А это? -- Мидии в собственном соку. Суп из омаров. Сыр "Рокфор". А вот "Камамбер"... -- И сколько это стоит? Сергей ответил. Домочадцы переглянулись, но он не обратил внимания. -- А вот рулет из индейки. Это балыковая колбаса. Олений язык... -- А это почем? Сергей снова ответил и теперь заметил, как вытянулось у Тоньки лицо. Он снисходительно усмехнулся. -- Вы когда-нибудь ели такое? Так чего жаться? Погуляем на всю катушку раз в жизни! Деньги теперь будут... -- Слышь, батя, -- в устах пацана это обращение выражало высшую форму уважения и почтительности. -- А сам-то ты эти цацки ел? -- Я... Нет... -- Так чего ж набрал столько? Вдруг гадость? Лапин смешался. Вопрос был разумным и чрезвычайно практичным. -- Чего ж гадость... Где ты видел гадости за такие деньги? -- И чтобы перевести разговор, вспомнил о сервировке стола. -- Скатерть белая есть? -- Зачем? -- Тонька вытаращила глаза, что означало демонстративное удивление. -- Чтоб красиво было... И одеться по правилам надо... Чисто, нарядно. "Бордо" по этикету вообще положено пить в бабочке. -- В бабочке?.. -- Пацан вовремя прикусил язык. Тонька вздохнула, многозначительно покивала головой, но сделала Димке знак, чтобы не встревал. У Чокнутого свои приколы, придется потерпеть. Через полчаса они уселись за ужин. Если бы сейчас заглянули на огонек Кружок, Кузьмич или Нинка из четвертой квартиры, то весь район облетел бы слух, что теперь чокнулось все семейство. Ибо в замызганной четырехметровой кухне вокруг покрытого белой скатертью стола сидели Лапин в новом, с влажными пятнами костюме и шикарном галстуке, Антонина в три года не надевавшемся, туго облегающем красном платье с глубоким треугольным декольте и Димка в единственной белой рубашке со старым лапинским галстуком. А на столе красовались невиданные Богатяновкой деликатесы и две бутылки неправдоподобно дорогого сухого вина, которое, как всем известно, вообще невозможно пить -- ни вкуса, ни крепости. -- Берите, пробуйте, -- пригласил Сергей. -- И загадывайте желания. -- Какие желания? -- угрюмо спросил пацан. Ему явно не нравилась эта комедия. Он уже взял в рот округлую, пахнущую морем мидию, но тут же выплюнул ее в мусорное ведро. Густой розовый суп из омара он тоже есть не стал, плесень "Рокфора" вызвала отвращение. Сейчас он хмуро ковырял рулет из индейки. -- Когда ешь блюдо первый раз в жизни, нужно загадать желание, и оно непременно исполнится. -- Сказки все это, -- недовольно процедил Димка. -- А я загадаю. -- Тонька на миг закрыла глаза. -- Хочу бросить этот проклятый "Супермаркет", хочу жить в нормальной квартире, хочу много денег. -- Она посидела молча. -- Ну что, открывать? -- Давай, ты уже на золотом троне во дворце, -- съязвил пацан. Тонька огляделась. -- И где же все? -- Желания исполняются не сразу, -- будто извиняясь, улыбнулся Лапин. -- Так же, как в тостах. Сейчас выпили, а когда-то исполнится. -- Тогда давайте хоть пить, -- предложила Тонька. Она причесалась, собрала тяжелые волосы на затылке, как когда-то в молодости, и выглядела весьма эффектно. Чуть вздернутый носик, тонкие полукружья бровей, блядски блестящие глаза... Но Лапин помнил, что она не помылась. Впрочем, сейчас он не обращал внимания на нюансы. Он был взвинчен и потому непривычно многословен. -- С устрицами, мидиями, каракатицами, лобстерами лучше всего вот это, -- Сергей откупорил бутылку белого мозельского, налил Тоньке, себе, замешкался, но плеснул половину фужера и Димке. -- Жадничаешь? -- сквалыжно начал пацан. -- Раз в жизни стол накрыл и жмется... Он хотел сказать что-то еще, но оборвал фразу. Сегодня пасынок вел себя на редкость примерно. -- Надо пить мелкими глотками, смакуя... Чувствуете? Такой тонкий фруктовый запах... Вообще-то многие предпочитают из столовых вин французские и испанские сорта, им придает шарм легкая кислинка, но лично я считаю лучшим белое мозельское. Давайте выпьем за удачу! Ну как? -- Мне нравится, -- подыграла ему Тонька и осторожно взяла припухшими губами округлое тельце мидии. -- Кислятина, -- скривился пацан, опрокинув весь бокал. -- И не забирает совсем. Как вода! Индюшиное мясо со специями пришлось Димке по вкусу, он отправлял в рот ломоть за ломтем, и Антонина от экзотических мидий и омарового супа очень быстро перешла к копченой колбасе. Торжество кулинарных изысков на Мануфактурном, 8 не состоялось. -- Давайте попробуем "Бордо". Его называют лучшим лекарством от инфаркта, -- Лапин старался исправить положение. -- Во Франции есть такая провинция, Бордо, славящаяся особым сортом винограда... Это центр виноделия... В подвалах постоянная температура и всегда прохладно: семь-восемь градусов... Он снова разлил, причем, задабривая Димку, налил ему, как всем, до краев. -- Предлагаю выпить за успехи всех нас. Подавая пример, он мелкими глотками отпил рубиновую жидкость. -- Неплохо, -- кивнула Тонька, набив рот "Рокфором". -- Действительно оригинально... -- Такая же гадость, -- дал заключение Димка, снова хлестанув целый фужер. -- И почему его хвалят? -- Учись тому, чего не понимаешь, -- назидательно сказал Лапин. -- К хорошему вину отношение особое, существует целый этикет пития... -- Подумаешь, этикет! -- Пацан вытер ладонью губы. -- Наливай да пей -- всего-то делов... -- Да нет... Знаешь, как выбирают его в ресторане? Бутылку подают в пыли и паутине, чтобы была видна старина, вытирают уже у тебя на глазах. Нужно проследить, чтобы пробка была целой, без трещин, от нее не должно пахнуть деревом. Потом обследуется бутылка: помимо этикетки, год урожая должен быть выбит и на самой пробке. И только убедившись, что все в порядке, приступают к дегустации... Причем обязательно в бабочке. -- Ты так все гладко рассказываешь, -- прищурился пацан. -- Как будто сам там был и выбирал бутылки. Сергей снова смешался. -- Не обязательно везде быть самому. Я много читал... -- А где ж про такое пишут? -- еще сильнее прищурился Димка. -- Где? Гм... Действительно, где? И не помню... -- Где читал не помнишь, а что читал -- помнишь. Так не бывает. Наверное, тебе все приснилось. -- Приснилось? -- Лапин задумался. Его отношения со снами были весьма напряженными. Обычные сны ему не снились, а те считались проявлениями болезни психики, и рассказывать о них он не любил. Те сновидения были цветными, объемными, с полным эффектом присутствия. Гудящий салон самолета, зашторенный изнутри лимузин, официальные, в строгих костюмах, джентльмены... Неправдоподобно чистые улицы, умытая зелень, сверкающие витрины, разноязыкая речь, которую он легко понимал. Эти сны не расслабляли: в них всегда присутствовало какое-то напряжение, атмосфера опасности и риска. Иногда вдали маячила очень важная и труднодостижимая цель... Изредка представление разворачивалось последовательно, чаще хаотично. То ли кино, то ли настоящая жизнь. Но не своя, а чужая, неведомым путем вторгающаяся в лапинское сознание. Хозяином той, чужой, жизни был человек, имеющий много имен и несколько биографий, в минуты опасности он мог сменить сущность, и чудесное избавление приносило Лапину огромное облегчение. Тот человек делал все за него в критических ситуациях, когда необходимы колоссальная выдержка, сноровка и холодный, трезвый расчет... В психушке почти каждую ночь Сергей и загадочный человек объединялись в одно целое. Когда Он подносил к губам бокал с вином. Лапин ощущал во рту терпкий вкус и аромат напитка. Когда Он обнимал женщину, ноздри Лапина ощущали тонкий аромат дорогих духов, а его руки -- тепло шелковистой кожи. Лапин никогда не видел чужака со стороны: как будто он сидел внутри его и выглядывал наружу через чужие глазницы. А в снах тот никогда не заглядывал в зеркало. Наутро Лапин все забывал. Точнее, почти все, потому что иногда в памяти всплывали случайные эпизоды ночных похождений. Происходящее с ним чем-то напоминало моментальное проявление снимка "Полароидом". Только процесс шел в обратной последовательности. Поначалу фотокарточка резкая и красочная, распознаются оттенки, полутона и мельчайшие детали, затем цвета тускнеют, силуэты становятся расплывчатыми и постепенно исчезают. Спустя некоторое время цветной фотоснимок превращается в глянцевый квадрат засвеченной фотобумаги... -- Раздвоение личности, -- пояснил доктор Рубинштейн. И еле слышно, для студентов, добавил: -- Шизофрения. Потом он снова заговорил в полный голос: -- Явления ложной памяти встречаются достаточно часто. В скромном бухгалтере может жить Александр Македонский, в обычном парикмахере -- Наполеон. Вам придется примириться с этими видениями, приспособиться к ним. Из пропахшей человеческими страданиями палаты клиники на восемнадцатом километре Лапин вернулся в квартиру Антонины Крыловой. Пауза чрезмерно затянулась. -- Может быть, и приснилось, -- наконец сказал он и по примеру пасынка опрокинул бокал благородного вина, словно низкосортный портвейн. -- У папы сегодня радость, он на работу устроился, -- сглаживая очередной вывих Чокнутого, влезла Тонька. -- Теперь будет в банке заседать... Важный будет, денежный... Да, папочка? Все было насквозь фальшиво. И приторный тон, и слово "папочка", и мелкозубая улыбка пацана, который почему-то идиотски подмигивал. -- У Рубена в банке? Да, батяня? -- Что? -- Говорю, к Рубену в банк устроился? -- Глаз Димки дергался, будто между ними были общие тайные делишки. -- Почему к Рубену? -- недоумевающе переспросил Лапин. -- Там совсем другие люди. Я пока знаю только Пал Палыча... -- Ну батя дает, -- совсем развеселился пацан. И вдруг посерьезнел. -- Есть проблема, батяня. Твоя помощь нужна. -- Помощь? -- не понял Сергей. Уже давно Димка не обращался к нему даже за деньгами, потому что их не было. -- Центровые наехали по-крутому, -- кривя губы, сообщил пасынок. -- У них там есть такой Артур, он под Лакировщиком ходит... Или платите, говорит, или мотайте отсюда! А куда мотать? Если мы со своей территории уйдем, то кто нас на чужой примет? И платить с каких дел? Мы работаем, а они деньги получают? Так разве правильно? -- Нет, конечно! -- возмутился Лапин. -- Ну вот, -- Димка удовлетворенно кивнул. -- Потому и помоги. -- А как же я помогу? Пацан досадливо поморщился. -- Ну как! Как обычно. Забей стрелку и сделай развод. У тебя ж теперь такая "крыша"! Лапин с минуту помолчал, переваривая услышанное. -- Какая крыша? -- Да брось! Что ты меня за дурака держишь? -- Димка косо глянул на Антонину. -- Маманя, посиди в комнате, посмотри телевизор! Та беспрекословно выполнила распоряжение. -- Ты мне утром что сказал? -- требовательно спросил пацан. -- Что тебя Рубен с Суреном на дело зовут и башли обещают. Так? Лапин кивнул. -- А вечером пришел с башлями. Так? -- Ну... Димка навалился птичей грудью на стол и перешел на сиплый шепот: -- Днем в "Якоре" речпортовских постреляли! Шестерых -- всмятку! И Баржу, и Круглого -- всех! Кто это сделал? Лапин издал неопределенный звук. Глаза у пацана округлились. -- Баржа в последнее время на Рубена наезжал, шашлычную на набережной отобрал, а на той неделе они вчетвером Сурена отмудохали... Все ясно? -- Что ясно? -- чувствуя себя идиотом, спросил Лапин. Он почти ничего не понимал. Может, он действительно чокнутый? -- Да то ясно, что Рубен и Сурен устроили мочилово! А ты ходил с ними, не знаю уж, что ты там делал, может, и вправду в машине сидел... Хотя за это бабки не платят... -- Ты думаешь, я в кого-то стрелял? -- ужаснулся Сергей. -- Да тише ты! -- страшно просипел пацан и осмотрелся по сторонам. -- Меня эти дела не колышут, я ничего не знаю и знать не хочу. Просто ни Рубен, ни Сурен тебе теперь не откажут. А они прямо выходят на Лакировщика, это их уровень. Тут делать нечего, как два пальца обоссать. Ну?! Не очень осмысленные глаза уставились в потерявшего дар речи Лапина. У того пересохло в горле. Он налил себе требующего особого обхождения французского вина и залпом выцедил весь фужер, лихорадочно размышляя, что делать. Какие-то Артуры, Лакировщики, стрелки -- полный бред! Как улаживать такие дела? "Можно обратиться к Пал Палычу, -- сверкнула спасительная мысль. -- Он наверняка знает, как это делается". -- Вот что, Дмитрий! -- официальным тоном начал он, и пацан настороженно затих. -- Ни с каким Рубеном, ни с каким Суреном я никуда не ходил. Я целый день был совсем в других местах. И конечно, я ни в кого не стрелял, выбрось из головы эту чушь! Но я поговорю со своими знакомыми и, если получится, постараюсь тебе помочь. Димка просиял. -- Молоток, батя! Скажи им, чтоб вообще в наши дела не лезли! Мойки -- это одно, но я хочу и сигаретную торговлю открыть, и зал игральных автоматов причесывать, да мало ли что еще! Это же наша территория! Скажешь? Сергей кивнул. Тонька уже постелила постель и выжидающе поглядывала на него, многозначительно посверкивая глазами. -- Пойди выкупайся. -- Так воды же нет! И потом, я позавчера в бане была... -- Нагрей воду. И постельное смени. Антонина пожала плечами, но спорить не стала. Вскоре она плескалась за тонкой фанерной дверью. Лапин лег на раздвинутый диван. Синие, с потускневшим серебряным накатом стены наступали с четырех сторон. В комнате было двенадцать метров, в примыкающей Димкиной каморке -- шесть, там у подслеповатого оконца только и становился самодельный стол, да раскладушка. Пацан прошел к себе, скрипнули пружины. Когда они жарятся, он все слышит. Если бы еще Тонька так не орала... Ее это не смущало: дело естественное, пусть привыкает, деваться-то нам некуда. Раньше и он особенно не задумывался. Но сейчас его угнетало все: убогость жилплощади, скудость квадратных метров, неистребимый запах сырости, скотские "удобства", унизительная скученность... Завернутая в полотенце, Тонька выскочила из ванны, хлопнула по выключателю, прошлепала к дивану и влезла под одеяло, тесно прижавшись могучими грудями к плечу Сергея. Рука ее привычно ухватила полу напряженный пенис, который мгновенно пришел в нужную кондицию. Он тоже скользнул ладонью по начавшему жиреть животу, вцепился в густые волосы, протиснулся между податливыми ляжками в горячую промежность и представил, как замер, превратившись в слух, мелкозубый пацан. "Небось он дрочит под это дело..." -- пришла наверняка безошибочная мысль. И тут же вторая: "Интересно, кто так остервенело лазил у нее между ног, оставляя синяки и царапины. И когда это было? Позавчера? Как раз в бане... А может, вчера? Или сегодня?" Начинающая постанывать Тонька перевернулась на спину, но Сергей взял ее за голову и чуть придавил. Она мгновенно поняла и скользнула вниз. Ни капризов, ни условий, ни уговоров. Сейчас она не скрывала хорошего навыка и тяги к этому делу, значит, раньше просто выделывалась. Лапин расслабился и перестал думать. Картинки из чужой жизни. Париж. Поздний июньский вечер, только окончился короткий ливень, от парижского асфальта поднимался высвечиваемый фарами светло-серого "Рено" легкий парок. Из дверей скромного двухзвездочного отеля "Аленкон" вышел человек в легком хлопчатобумажном костюме, с черным кейсом в правой руке. Он пересек наискосок пустынную в это время суток улицу, оглядываясь, прошел около сотни метров к стоящей под сенью густых платанов машине. -- Все нормально, Леон? -- Человек говорил пофранцузски без малейшего акцента. -- Да. Мягко хлопнула задняя дверца. Он всегда садился сзади. Водитель запустил двигатель и вырулил на рю де Верден, держа курс в направлении Булонь-Билланкорт. Некоторое время они ехали в плотном потоке машин по кольцевой автостраде, затем свернули на национальное шоссе А-13, связывающее Париж с Каннами. Леон заметно нервничал. Сначала он напевал себе под нос популярный мотивчик, затем стал изображать из себя заправского гида: "Рассказать вам о Франции, мсье? Это удивительная страна вин, женщин и любви..." -- Спасибо, Леон. Давай лучше помолчим, -- мягко сказал пассажир, хотя им тоже владело напряжение. Водитель замолк. Леон... Леон Саваж. Как обычно, он был из местных, коренной парижанин. Город и окрестности знает как свои пять пальцев. Раньше подвизался в журналистике, но особых лавров не снискал. Подрабатывал таксистом и рекламным агентом... Его проверила посольская резидентура, он оказался "чистым". Нормальный подсобный материал. Таких людей, как Саваж, нет особой нужды вербовать. Они вечно нуждаются в средствах и пытаются заработать на жизнь любыми путями. За известную плату они подрядятся выполнить деликатное поручение, если только оно не будет связано с угрозой для жизни. Они, как правило, не задают лишних вопросов, но, даже если и начнут задавать, всегда можно найти обтекаемые, устраивающие обе стороны ответы. Как правило, таких людей используют втемную, и зачастую они даже не подозревают, чьи поручения выполняют и какие неприятности их ждут, если они попадут в поле зрения местной контрразведки. Но у каждого человека есть интуиция. Если на такси поездка стоит около двухсот франков, а платят ему три тысячи, то ясно, что дело нечисто. Излишняя щедрость обещает большие проблемы... Вот и дергается парень, вот и потеет у него шея... Считает минуты и километры, мечтает, чтобы поскорей отделаться от сидящего сзади дьявола... А пассажир никакой и не дьявол. Нормальный мужчина, не наркоман и не гомосексуалист, в кармане западногерманский паспорт с туристической визой на имя Эриха Кеттлера. Скромный образ жизни, недорогой отель, усредненное поведение. Вчера он добросовестно гулял по Елисейским полям, прокатился на теплоходике по Сене, сфотографировался у Эйфелевой башни... Сегодня побывал в Лувре, дообедал на Монмартре, склеил симпатичную девушку, пригласил к себе в номер. Так ведут себя сотни тысяч туристов. Правда, какого черта его несет на ночь глядя в Версаль? Может, там живет его новая знакомая? Но, в конце концов, это не очень большая странность... Кеттлер посмотрел на часы. Пока график соблюдается. Точность очень важна, поэтому Саваж специально предупрежден: проверить машину, заправить полный бак, подготовить запаску... Сбоев быть не должно! Справа мелькнул дорожный указатель с белыми по синему фону буквами: "Versailles". -- Куда вам, мсье? Ко дворцу? -- Нет, Леон. Остановите возле бензоколонки. У меня встреча в гостинице. Саваж притормозил у заправки, над которой горела неоновая надпись "ANTAR". Здесь же располагался небольшой двухэтажный мотель с бистро на первом этаже. -- Счастливого пути, Леон. Снова хлопнула дверца. Саваж дал газ, резко развернулся и рванул обратно в Париж, стараясь как можно быстрей увеличить разрыв между собой и опасным пассажиром. Теплый ветер врывался в приоткрытое окно и умиротворяюще гладил потное лицо и растрепанные волосы. Через полтора километра он успокоился, а потом и вообще пришел в норму. На этом его миссия завершена. Кеттлер не пошел в гостиницу. Он зашел в бистро, выпил стаканчик охлажденного вина и, вновь сверившись с часами, прошел на асфальтовую площадку за заправкой. Здесь уже стоял перламутровый "Ситроен" с включенными фарами. Когда Кеттлер подошел ближе, фары мигнули два раза. -- Здравствуйте. -- На этот раз он поздоровался по-русски, и сидящий за рулем резидент нелегальной сети ответил также. Пароль, отзыв. Все в порядке. Кеттлер сел назад. На полу стоял кейс, точно такой, как у него, только потяжелее. Он сразу взял чемоданчик в руки, а свой поставил на его место. -- Не люблю работать без подстраховки, -- сказал водитель. -- К счастью, это случается крайне редко. -- Что делать, -- философски заметил Кеттлер. -- Я всегда работаю без подстраховки. И уже привык. "Ситроен" взял с места и резко набрал скорость. Кеттлер не собирался осматривать дворцовый комплекс Версаля. Ему надо было в Фонтеной-ле-Флери -- крохотный городок, расположенный неподалеку. Никаких достопримечательностей в нем не было, зато имелся аэропорт, принимающий в основном частные самолеты. Когда они прибыли на место, Кеттлер посидел шесть минут, выбирая время, потом оставил машину и вышел в шелестящую листвой деревьев ночь. Это был самый опасный момент всей операции. Но здесь контролировать ситуацию должна была принимающая сторона. Воздух был свежим, иногда ему казалось, что пахнет чем-то до боли знакомым -- то ли навозом, то ли перепрелой пшеницей. Он внимательно слушал окружающую темноту, а левой рукой сжимал "стрелку", похожую на толстую авторучку. Впереди включились подфарники. Раз, потом другой. Он приблизился к большой, похожей на старинный кабриолет машине и остановился в нескольких метрах. Дверца открылась. -- Посветите. -- Голос был хриплым, и теперь он говорил по-английски. Вспыхнул фонарь. Кеттлер перевел дух. Все в порядке. Человек, сидящий в машине, был хорошо известен не только у себя на родине, но и здесь, в "третьей стране". И все, кто его знал, никогда не поверили бы, что он способен проводить тайные ночные встречи во французской провинции. Сейчас он отдыхал на Ривьере, и вряд ли кто-нибудь, кроме двухтрех доверенных лиц, узнает про конспиративный выезд из отеля, ночной полет в оба конца, столь же замаскированное возвращение. Просто завтра он будет спать до полудня, сославшись на бессонницу и нездоровье... -- Здравствуйте, -- в который раз за вечер поздоровался Кеттлер и, шагнув вперед, передал кейс. Человек взял кейс молча и молча захлопнул дверцу. Заурчал могучий мотор, и Кеттлер остался один. Если, конечно, где-то здесь не скрывались люди принимающей стороны. В свежий аромат ночи вплелся бензиновый запах. Он медленно двинулся назад. Тело было вялым и безвольным, хотя душа ликовала: пронесло и на этот раз. "Ситроен" стоял на том же месте. Кеттлер тяжело опустился на заднее сиденье. Автомобиль тронулся. Руки и ноги дрожали мелкой дрожью. По-научному это называлось постстрессовым синдромом. -- Хотите выпить? -- Очевидно, почувствовав его состояние, водитель протянул назад плоскую, чуть выгнутую фляжку. -- Что здесь? -- Водка. -- Очень патриотично, -- отметил Кеттлер и сделал большой глоток. В Версале он забрал свой чемоданчик, простился с резидентом и взял такси до Парижа. После четырехчасового отсутствия господин Эрих Кеттлер, веселый и слегка выпивший, вернулся в отель "Аленкон". Портье понимающе улыбнулся. Он знал, какого рода развлечения ищут иностранцы в ночном Париже. Непонятно одно: какого черта он таскает с собой этот дурацкий кейс? Тиходонск, 9 февраля 1997 года, 18 часов 20 мину т, минус пять по Цельсию, поземка. Лапин проснулся неожиданно, будто от толчка. Не пошевелившись и продолжая ровно дышать, приоткрыл глаза. Воровато озираясь, Антонина проверяла карманы пиджака. Он дал ей довести процедуру до конца, а когда пиджак вновь оказался на стуле, имитировал пробуждение. Сожительница мгновенно смылась и теперь домовито толклась на кухне. -- Вот и мой богатенький Лапушок! -- сладенько пропела она, едва Сергей появился в дверях, и поспешила навстречу. Левой рукой обняла за плечи, тесно прижалась горячим телом, а правой скользнула в трусы и сноровисто -- сильно, но осторожно, принялась наминать все, что попалось в жадно распахнутую ладонь. -- Не надо, я спешу... -- попытался отговориться Лапин, удивляясь сам себе -- не в богатяновских правилах отказываться от того, что само идет в руки. Тем более что еще вчера утром он остро хотел залезть на Тоньку, не требуя от нее никакой активности -- лишь бы подставилась и дала кончить. -- А мы быстренько... Мы быстренько... -- лихорадочно шептала она, и он вспомнил, что она всегда была очень охочей до этого дела, только в последнее время стала вертеть хвостом, видно, находила искомое на стороне. -- Бум! -- Тонька скользнула вниз с такой быстротой, что колени гулко ударились о некрашеные доски пола, но ее это не остановило, она присосалась, как пиявка, и тут же заработала головой, сразу набрав высокий темп, постанывая и требовательно урча. "Ладно, черт с тобой", -- подумал Лапин. Он не испытывал ничего, кроме брезгливого презрения, и без особых эмоций ожидал неизбежной развязки. Толстые пальцы судорожно вцепились ему в бедра, гладили кожу, перебирали волосы, скользили наверх, щекоча промежность и мошонку. В действиях Тоньки чувствовался до поры до времени тщательно скрываемый профессионализм. "Где ж она, сука, так напрактиковалась?" Потом рациональные мысли отошли на второй план, вытесняемые нарастающими ощущениями. Центр эмоций теперь располагался в низу живота, остро воспринимая горячую ротовую полость, мягкий влажный язык да изредка задевающие напряженную плоть зубы. Тонька первой принялась стонать и подпрыгивать, это подстегнуло и его, он дернулся, но почему-то сдержал рвущиеся наружу звуки, очевидно, чтобы не становиться на одну доску с охваченной низменными животными чувствами бабой. После вчерашних упражнений выброс оказался совсем небольшим, и Тонька легко с ним справилась, впрочем, и полномерные объемы накануне не вызывали у нее затруднений. Хотя все закончилось, но пиявка не отлеплялась, Лапину стало больно, и он оттолкнул ее, рывком освобождая обсмоктанную часть своего тела. Раздался чмокающий звук, как при прерванном поцелуе, Тонька быстро вытерла губы обратной стороной ладони, но не торопилась подниматься с колен. -- Что здесь у тебя? Я никогда не видела... -- все еще хриплым от возбуждения голосом спросила она. -- Что ты не видела? -- грубовато поинтересовался Лапин и отстранился. -- Какие-то шрамы... Раз, два, три... Точечками. И вот здесь, сзади... Тоже три... Как насквозь прокололи... Он подошел к окну, нагнулся, всматриваясь в поросшую волосами внутреннюю поверхность бедра. Действительно, сантиметрах в пяти выше колена виднелась блестящая плешка рубцовой ткани диаметром миллиметров пять-шесть. На одной линии кверху проглядывали еще два таких же пятнышка. -- И вот тут, сзади, -- Тонька услужливо поднесла мутноватое зеркало. Лапин рассмотрел, что здесь точки были чуть побольше и имели не круглую, а скорее звездообразную форму. -- Черт его знает! Может, от аварии! -- Он отстранил сожительницу: -- Не мешай, а то я опоздаю... Сегодня умывание и бритье были особенно противны: обшарпанные стены, проржавевший капающий кран, дерущее кожу миллиметровое лезвие, -- все действовало на нервы. И то, что произошло в убогой кухоньке, только добавляло раздражения. -- Чего такой угрюмый? -- добродушно поинтересовалась Тонька, когда он стал одеваться. -- Не выспался? -- Да нет, все нормально. Достань мои документы. -- А завтракать не будешь? -- спросила она, подавая паспорт и военный билет. -- Нет, сыт. Где медицинские бумаги? -- Думаешь, понадобятся? -- Озабоченно покопавшись в шкафу, Антонина достала полиэтиленовый пакет со справками, выписками и рентгенограммами. Он тем временем незаметно взял из стола замшевый футлярчик с ключами. -- Пока! Лапин вышел на улицу. По обе стороны горбатились отжившие свой век домишки с дряхлыми фасадами, перекошенными рамами и облупившимися дверями. По латаным рубероидным крышам шастали предчувствующие близкий март беспутные коты. На тропинке хрустела под ногами "жужелка" -- так называли здесь печную золу. Снежные сугробы желтели неровными пятнами и чернели промоинами -- сюда выплескивали помойные ведра из прилегающих дворов. На углу Богатого тусовалась группа приблатненных пацанов, Димки среди них не было. При виде Сергея пацаны перестали материться, приняли степенный вид и вежливо поздоровались. Вышло это у них довольно неловко, наверное с непривычки. Хищные крысиные мордочки и вызывающие манеры не позволяли питать иллюзий относительно будущего богатяновской молодежи. "Гетто, -- подумал Сергей. -- "Черный" район..." Странно, но раньше он не воспринимал так придонские трущобы. Да и не считал их трущобами. Сейчас вокруг лежал чуждый, враждебный мир, в который он, не признаваясь даже самому себе, не собирался возвращаться. Все свое он нес с собой: голову, руки, деньги, документы, одежду. В конце концов, решится вопрос с работой -- можно будет переночевать в гостинице, а за несколько дней подыскать квартиру в аренду. Пал Палыч и новые коллеги помогут... Поднявшись по крутому и довольно скользкому спуску, Лапин попал в другой мир. Широкие тротуары, отреставрированные фасады зданий, богатые витрины, потоки автомобилей. Здесь чистили снег и не выливали ссаки прямо на улицу. И люди выглядели по-другому: чище, ухоженнее, наряднее, здоровей, наконец. Хотя, возможно, последнее обстоятельство обусловливалось предыдущими. Лапину хотелось как-то подогнать себя под стать окружающей цивилизации. На пути встретилась парикмахерская, он зашел и сделал короткую боксерскую стрижку, которую раньше никогда не носил. Но, посмотрев в зеркало, остался доволен: теперь он выглядел резким и энергичным. Заглянул в контору Мелешина и без проблем получил свои три миллиона. Иметь в кармане крупную сумму денег становилось привычным -- к хорошему быстро привыкаешь. Затем он отправился в банк. В это самое время Терещенко разговаривал о нем с начальником службы безопасности "Тихпромбанка". -- Зачем тебе вообще понадобился этот парень? -- Развалившись в черном кожаном кресле, Тимохин внимательно просматривал какой-то документ. -- Нам надо ставить акустические и емкостные датчики в филиалах, оборудовать машины системой "Контур", менять внутренние телекамеры в основном офисе... Два "Периметра" на складе пылятся, а за них, помнишь, сколько уплачено? В общем, работы много. А он хороший спец. Даже лучше, чем я думал. Вчера дал толковые советы по техническим средствам защиты заднего двора. И даже... Он знает "МК-01"! Но самое интересное, что называет эту штучку "Сатурном-2"... -- А это что такое? -- остро глянул Тимохин. -- Брось! Ты же сам мне и рассказал. -- Разве? Вряд ли... Ты что-то путаешь. Я вообще никогда такого названия не слышал... Тимохин двадцать два года отслужил в Первом главке КГБ, долго занимался внутренней контрразведкой, поэтому часто темнил и путал следы, даже когда в этом не было нужды. -- А почему вчера не сказал? Накануне, заведя Лапина на тестирование в службу персонала, Терещенко разговаривал с начальником СБ, но тот спешил и особого интереса к новичку не проявил. Первое Главное управление КГБ СССР -- внешняя разведка, ныне СВР РФ. -- Вчера вообще разговора не было. Так, в общих чертах... -- В общих, говоришь? -- Тимохин усмехнулся. -- Ну расскажи сейчас поподробней... Выслушав подчиненного, начальник СБ усмехнулся еще раз. -- Значит, простой бедный парень, технарь, еле сводит концы с концами? Ну-ну... Знаешь, как он, распрощавшись с тобой, провел вчера время? -- Как? Значит, ты... Ну ты даешь! -- Я просто никогда не расслабляюсь. Так вот, слушай: вначале зашел в ЦУМ и отоварился на миллион семьсот. Костюм, сорочка, галстук, все как положено, даже французская туалетная вода... Довольный произведенным эффектом, Тимохин заглянул в свой листок. -- Затем зашел в детский дом, ну это похвально... Потом пообедал в ресторане на двести пятьдесят тысяч, культурно: белое вино к устрицам, водочка под горячее, радужная форель и все такое... Потом заглянул в магазин и накупил на двести тысяч деликатесов. Ты, кстати, ел когда-нибудь суп из омара? А орхидею покупал жене или кому-то еще? -- И что из этого следует? Что он американский шпион? Брось! Я его знаю несколько лет, он тут вырос у всех на виду! Уезжал на несколько лет, да и то -- армия и режимный завод! Ему вчера отдали долг, вот и гулял на радостях! -- Может быть, -- согласился Тимохин. -- Я же ничего не говорю. Просто рассказываю, как он провел вчерашний день. А знаешь, каковы результаты тестирования? Коэффициент интеллекта -- пятьдесят восемь по семидесятибалльной шкале, как у меня. У тебя, кстати, сколько -- я что-то подзабыл... -- Пятьдесят пять, -- неохотно признался Терещенко, зная, что начальник СБ никогда и ничего не забывает. -- Вот видишь, -- неизвестно к чему сказал бывший чекист. -- Смотрим дальше: способность к риску -- шестьдесят, волевые качества -- шестьдесят два, гибкость поведения -- сорок девять, быстрота реакции -- пятьдесят восемь, настойчивость -- шестьдесят один, ну и так далее. Как понимаешь, это очень высокие показатели, выше, чем у многих наших сотрудников, да и чем у нас с тобой, пожалуй... -- И чем это плохо? -- Да ничем... Он мог стать дипломатом, разведчиком, летчиком-истребителем, командиром спецназа... А стал... Кем он стал? Практически никем! Так? Вот тебе одна странность. -- Есть и другие? -- Есть. При высоких "разгоняющих" характеристиках у него очень высоки и "тормозящие". Так не бывает! Смотрим: застенчивость -- сорок восемь, сомнения в собственных возможностях -- сорок пять, неуверенность в себе -- пятьдесят один... Это как раз и характерно для такого, каков он есть, -- для никакого! Но разве могут в одном человеке уживаться две личности? -- У него была травма головы, все в мозгах и перемешалось... -- А зачем нам психи? -- Значит, ты против? -- Ну почему же! Давай посмотрим на него пристальней, проверим. Может, он и нужный нам парень... "Сатурн-2", говоришь? Очень интересно! Терещенко встал. -- Так что с ним делать? -- Как обычно. Полиграф, потом беседа. Со мной. Пал Палыч представил, какой будет эта беседа, и почесал в затылке. Тут на столе Тимохина ожил интерфон. -- Петр Алексеевич, Терещенко у вас? -- Приятный женский голос ворвался в кабинет, несколько разрядив обстановку. -- У меня, Ирочка, -- чуть улыбнувшись, ответил Тимохин. Хотя Пал Палыч не был профессиональным чекистом, но понял: слухи о том, что Ирочка скрашивает шефу жизнь не только голосом, возникли не на пустом месте. -- К нему человек на проходной. Лапин его фамилия. -- Пусть пропустят, -- скомандовал Тимохин. -- Точнее, пусть сопроводят на второй этаж, к Слепцову. -- Поняла, -- мягко ответила Ирочка и отключилась. -- Давай, занимайся, -- кивнул Петр Алексеевич. На миг воцарилась тишина. Оба подумали об одном и том же. -- Когда вернется Юмашев? -- спросил Пал Палыч. Начальник СБ пожал плечами и тяжело вздохнул. -- Кто ж это знает? Оба помрачнели. Может быть, сейчас решается судьба банка, а следовательно, и их судьба. А это куда важней судьбы какого-то Лапина. Когда встает вопрос о судьбе любого приносящего доход предприятия, -- коммерческого ларька, пирожковой на два столика, магазина "универсам", центрового ресторана, автомобильной стоянки, продуктового или центрального рынка, металлургического комбината, автогигантов "ВАЗ", "ЗИЛ" или "АЗЛК", нефтегазового комплекса страны, всей отрасли золотодобывающей промышленности, -- словом, любого лакомого куска приватизированного пирога, в силу вступают неписаные, но строгие законы последнего времени, которые в отличие от государственных законов исправно действуют и неукоснительно исполняются. Потому что в отличие от времен развитого социализма, когда и магазин, и отрасль были государственными, а следовательно, ничьими, в нынешние времена каждый "объект" поит, кормит, одевает, обеспечивает достаток и власть конкретным людям, которых не устраивает многолетняя волокита арбитражного суда, решение которого к тому же ничего не значит, потому что, во-первых, не исполняется, а, во-вторых, если и исполняется, то тогда, когда все отсуженные суммы превращены инфляцией в насмешку над здравым смыслом и процессуальным победителем. Опять-таки особенностью последнего времени является то, что хозяевами приватизированной собственности стали не скромные законопослушные труженики, не высоколобые интеллектуалы, не бескорыстные донкихоты, не подвижники-бессребреники, заботящиеся исключительно о торжестве разума, порядка и справедливости, а либо мошенники, негодяи и проходимцы, либо узколобые особи с развитыми кулаками, локтями, коленями и надбровными дугами, выдающими, по теории Чезаре Ломброзо, склонность к насильственным преступлениям. Небольшую часть собственников новой волны, в исключение из общего правила, составили нормальные люди, далекие от криминала и не умеющие прибегать к насилию для отстаивания собственных интересов. При отсутствии государственной власти они остались один на один с особями первого вида и были обречены на вымирание, но сработал принцип борьбы за жизнь, и они наняли для отстаивания своих интересов таких же узколобых дегенератов, умеющих разговаривать с конкурентами на понятном им языке. Так появился необходимый в условиях беспредела институт прикрытия, быстро и широко вошедший в новояз постперестроечной эпохи под названием "крыша". Теперь при возникновении любых проблем как финансового, так и другого характера (следует отметить, что все проблемы, разрешающиеся радиоуправляемыми взрывами и автоматной стрельбой, имеют исключительно имущественную основу) в переговоры вступают "крыши" взаимодействующих сторон и на основе умения "тереть базар", степени авторитетности в криминальных кругах, физического превосходства или навыков быстрой и точной стрельбы решают спор в пользу одной из сторон. Решение "черного арбитража" вступает в силу немедленно, обжалованию и опротестованию не подлежит, безоговорочно исполняется не только сторонами, но и третьими лицами и может служить прецедентом в последующих спорах. Поэтому любой российский гражданин, встающий на тернистый путь извлечения доходов, должен найти себе "крышу". Особенно искать и не приходится: стоит встать с джинсами через руку на "Супермаркете" или вынести ведро цветов в клинический сквер -- тут же появится человечек, обычно из "шестерок", который объявит, сколько и кому надо платить. Прикрытием может быть местный авторитет, трижды судимый дядя Вася, группа спортсменов, районная блатная "малина", филиал "курирующей" территорию группировки. Чем круче бизнес, тем солидней "крыша", здесь уже нет места самодеятельности, дядя Вася и неорганизованные "качки" знают свой уровень и не пытаются высунуть голову за планку, если не хотят ее потерять. С миллионными доходами "работают" руководители низовых организаций, с миллиардными -- заправилы организованной преступности. В условиях тотальной распродажи всего, что можно продать, и при систематических задержках нищенских зарплат, "крышу" стали охотно предоставлять те, кто по долгу службы должен бороться с преступностью, как организованной, так и не очень. Ментовская, гэбэшная, спецназовская "крыши" считаются самыми лучшими, потому что, во-первых, сотрудники органов порядочней откровенных уголовников, во-вторых, на их стороне закон, а в-третьих, они имеют прямые рычаги воздействия на всевозможных "отморозков", причем при личной заинтересованности эти рычаги оказываются очень мощными и высокоэффективными. Да и на "терках" у них явное преимущество: попробуй "наехать" по-крутому на взаправдашний спецназ! "Тихпромбанк" имел гэбэшную "крышу". Владимир Николаевич Юмашев много лет проработал в центральном аппарате на Лубянке, но не оперативником, а финансистом. Несмотря на сугубо скучную бухгалтерскую профессию, далекую от романтики глубоко конспиративных акций, специализировался он именно на материальном обеспечении тайных операций КГБ как внутри страны, так и за рубежом, а потому являлся одним из самых информированных людей Комитета. В конце августа 1990 года дальновидные аналитики из ЦК КПСС подготовили памятную записку "О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии", каждый пункт которой Владимир Николаевич помнил наизусть до сих пор. -- ...подготовить предложения о создании каких-то новых "промежуточных" хозяйственных структур (фонды, ассоциации и т.п.), которые при минимальных видимых связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования "невидимой" партийной экономики; -- безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развертывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии. Рассмотреть, в частности, вопрос о возможностях присоединения через участие в капитале к уже функционирующим совместным предприятиям, международным консорциумам и т.п.; -- рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе, контролируемых хозяйственными организациями друзей... ". Практическое исполнение партийных задумок, выходящих за пределы кондиционированных кабинетов, их авторы, как всегда, возложили на боевой отряд партии. Юмашев заложил финансовую базу концерна "Микропроцессор" (п. 1 Памятной записки), наладил схему кредитования международной фирмы "Консорциум" (п. 2) и настолько отлично зарекомендовал себя в этой сложной и деликатной работе, что получил задание создать и возглавить крупный банк с правом ведения валютных операций (п. З). Местом дислокации банка был выбран периферийный город, занимающий тем не менее выгодное геополитическое, удобное географическое и приятное климатическое положение. Так в Тиходонске появился "Тихпромбанк". После того как безгранично могучая коммунистическая партия почила в бозе, ее конспиративные дети продолжили жизнь сами по себе. Благодаря первоначальным денежным вливаниям и созданной финансовым гением Юмашева безукоризненной кровеносной системе сироты не только не пропали, но, наоборот, -- выросли в гигантов, занимающих господствующее положение в отечественном бизнесе. "Микропроцессор" стал практическим монополистом в сфере производства и торговли компьютерами, "Консорциум" превратился в крупнейшую консультационно-посредническую фирму по организации международного экономического сотрудничества и внешнеэкономической деятельности, "Тихпромбанк" оформился в надежное и солидное кредитное учреждение с правом ведения валютных операций. Во всех названных структурах правили бал бывшие гэбэшники, и Юмашев взял к себе Тимохина, Ходакова, Митяева, Слепцова и других офицеров из Системы. Связи самого Юмашева и его людей пронизывали все мало-мальски значащие социальные слои Тиходонска и столицы, а также криминальные сообщества. Уровень банка был таким, что не допускал даже возможности каких-либо "наездов". А с генеральным директором АО "Прогресс" Тахировым Владимир Николаевич поддерживал самые дружеские отношения и, поскольку оба были депутатами, часто встречался и на официальных мероприятиях, и на всевозможных междусобойчиках. Они неоднократно сотрудничали: банк выдавал немалые кредиты под залог по-божески оцененной недвижимости, вне очереди пропускал платежи ведущих тахировских предприятий, закрывал глаза на не вполне законные обналички. У них оставались хорошие отношения до последнего дня, когда Тахиров произнес слова, которые не должен был говорить. А сказав, не должен был отказываться. Сегодня предстояла "разборка", причем никакие "крыши" в ней не участвовали, потому что и Юмашев, и Тахиров сами являлись наиболее крутыми "крышами" в Тиходонске. "Стрелку" забили не в песчаном карьере или в Задонье, где обычно стрелялась местная "братва", а в конференц-зале областной администрации, недавно капитально отремонтированном на деньги Тахирова и прекрасно оборудованном на деньги Юмашева. Владимир Николаевич вышел из кабинета губернатора в двенадцать сорок пять, за пятнадцать минут до встречи. Они с Лыковым порешали много вопросов, представляющих интерес как для банка и области, так и для каждого из них лично. Между делом Юмашев вскользь обмолвился о вырисовывающейся проблеме, но губернатор, обычно схватывающий все на лету и мгновенно предлагающий помощь и поддержку, на этот раз проявил то ли непонимание, то ли безразличие. Юмашев предполагал такую реакцию: когда силы противников равны, лучше выждать -- определится победитель, вот тогда и поддерживай его на всю катушку, останешься в верном выигрыше. А иначе недолго и проиграть... Юмашев зашел в туалет и помочился. Очевидно, на нервной почве мочевой пузырь наполнялся быстрее обычного. Подошел к финской раковине с диковинным смесителем -- вся сантехника была очень качественной и дорогой, он знал это наверняка, потому что оплачивал счета, -- вымыл руки, мокрыми ладонями смочил волосы, потом вытерся хрустящим льняным полотенцем и аккуратно, волосок к волоску, расчесал пробор. В затемненном зеркале отражалось холеное, начавшее расплываться лицо сорокапятилетнего мужчины с широко расставленными глазами и прямыми широкими бровями, придававшими ему решительное выражение. На мужчине стальной приталенный двубортный костюм, белая сорочка, нарочито контрастный гладкий бордовый галстук. Чуть поправив узел, Юмашев направился к выходу. Он был доволен собой. И злорадно подумал, что Тахир одевается дорого, но безвкусно. Это было правдой. Эльхан Тахиров не получил хорошего образования, он не вращался в светских кругах Москвы и вполне мог надеть зеленый галстук к желтому пиджаку с коричневыми пуговицами. Главным критерием для него служила высокая стоимость вещи, все остальное в расчет не принималось. Тахирову было тридцать семь. Сын русского и азербайджанки, он унаследовал от матери смугловатый оттенок кожи, густые черные с маслянистым блеском волосы и нос с характерной горбинкой, а от отца -- голубые глаза. В результате внешность получилась экстравагантной и запоминающейся, он очень нравился женщинам, к которым тоже испытывал слабость, характерную для кавказских мужчин. Полукровка, он не чувствовал себя полностью своим как среди азербайджанцев, так и тем более среди русских. В последнее время пошла мода на религиозность, но Эльхан остался на стыке вер: ему не делали обрезания, но и не крестили в церкви, а выбирать между Христом и Магометом в своем возрасте он считал несолидным, хотя многие, от бандитов и до политиков, приобрели на склоне лет конъюнктурную привычку посещать службу или совершать намаз. Эльхан предпочитал водить дружбу с представителями всех вероисповеданий и конфессий, по своим убеждениям он был атеистом, интернационалистом и космополитом. Если он во что-то и верил, то только в выгоду, на алтарь которой охотно приносил убеждения, привязанности и веру. В двадцать лет он попался на грабеже и отсидел в СИЗО четыре месяца, упорно отрицая виновность и ведя борьбу с тремя "борзыми", пытающимися установить в "хате" свою диктатуру. Эльхан всегда отличался силой и жестокостью, не боялся вида крови и умел переносить боль, это здорово помогало, но наступала ночь, и, если заснуть, можно было не проснуться или, что еще хуже, проснуться "проткнутым пидором". Ежедневные драки и бессонные ночи измотали его вконец, дело шло к печальной развязке, но в изолятор вовремя "зарулил" Кондратьев, который неожиданно принял сторону "иноверца". Теперь они вместе дрались с камерными шакалами и по очереди спали. Через неделю одного шакала забрали на суд, а оставшиеся попросились в другую камеру, что являлось по здешним меркам большим позором. Тахиров с Кондратьевым теперь беспрепятственно "держали хату", они поклялись на крови в вечной дружбе, и каждый вытатуировал инициал другого на внутренней поверхности предплечья. В конце концов дело Эльхана прекратили за недоказанностью, и он "чистым" вышел на волю. Еще через два месяца Кондратьеву определили два года "химии", и он тоже вышел, правда, с судимостью. Обычно камерные клятвы на воле стоят немногого, но этот случай оказался особым: Сашка и Эльхан действительно стали побратимами и с тех пор уже не расставались. Они стали осторожней и уже не перли на рожон, хотя "дела" не оставили. Но теперь действовали хитро: "кидали" продавцов валюты или сертификатов возле "Березки", обыгрывали в карты лохов в поездах дальнего следования, иногда шли на чистые, с хорошей "подводкой", кражи. Одно время, набрав десяток малолеток, выезжали в соседнюю область, где запускали их на конопляные поля трусить пыльцу. Сами держались в отдалении, чтобы "пристегнуть" их к делу было невозможно. Так же на расстоянии контролировали доставку пыльцы в Тиходонск, здесь готовили анашу и через тех же пацанов сбывали маленькие, завернутые в блестящую фольгу комочки по трояку за штуку. Серьезного дохода такое занятие принести не могло, но они познали вкус руководства организацией и уже не сворачивали с выбранного пути. Вначале их "бригада" состояла из пяти человек, потом из двенадцати, а когда дела пошли в гору, достигла сорока. Первыми в городе они начали рэкет нарождающихся, кооперативов, потом поставили на оживленных улицах коммерческие палатки, потом торговали бензином, охраняли дальнобойные фуры, когда разрешили -- открыли два казино, стоянку для машин, автомобильную заправку, выкупили кемпинг, построили ресторан... Запущенные в оборот капиталы, как и положено, приносили проценты, доходы росли в геометрической прогрессии. Увеличивался объем легального бизнеса и число "чистых" служащих, но при необходимости отвечающий за безопасность Кондратьев мог в течение получаса собрать до двухсот "бойцов". Другие группировки не очень приветствовали столь бурный подъем Тахирова, возникали стычки из-за объектов и территорий, неоднократно приходилось разбираться со стрельбой, за два года было убито пять боевиков Эльхана и девять его противников. Тахир и Кондрат всегда лично приезжали на "разборки", они были решительны, неустрашимы и непреклонны и всегда шли до конца. Им везло, только однажды Кондратьев получил дробовой заряд из обреза в бедро, долго лечился, но встал на ноги, лишь когда мышцы уставали, он начинал хромать. В конце концов они взяли верх. В отличие от чисто этнических группировок интернациональная бригада Тахирова не давала оснований для всеобщего объединения против них, к тому же Эльхан старался справедливо делиться с "бойцами", высокий моральный дух "солдат" и непоколебимая стойкость руководителей вывели их на первое место в тиходонской криминальной иерархии. На этом гангстерский период в жизни Тахирова закончился. Начался "чистый" бизнес, хотя в силу российской специфики любая крупная сделка почти всегда имела отчетливый криминальный душок. Если контрагент не выполнял условий договора, после юристов с претензией к нему приходили "торпеды" с автоматами. И договор как по мановению волшебной палочки переставал пробуксовывать. Теперь Тахир предпринимал большие усилия по изменению своего имиджа: направлял крупные средства на реализацию благотворительных программ, реконструировал фасад городского оперного театра, помог восстановить армянскую церковь, капитально отремонтировал мечеть, при этом сохранял добрые отношения с православной епархией. Он материально поддерживал культуру и образование, выделил гранд для молодых ученых, прикормил журналистов. Как минимум раз в неделю одна из местных газет рассказывала о славной многогранной деятельности современного бизнесмена, о поддержке им больных и обездоленных, о его добром и отзывчивом сердце. Прошлое быстро забывается, тем более что о криминальной юности Эльхана знал ограниченный круг людей, а о помощи городу, деловой хватке и благородстве бизнесмена узнали все. Неудивительно, что в глазах многих людей он выглядел добропорядочным гражданином и филантропом, которому не чужды проблемы и заботы всех слоев населения. Когда пошла мода на депутатство, которое, кроме престижа и дополнительных полезных связей, приносило еще и иммунитет от судебного преследования, Тахиров без особого труда прошел в Законодательное собрание. В официальных кругах поговаривали, что Тахир метит на место тиходонского мэра, и, хотя кавказские корни не очень способствовали подобному продвижению, полностью исключить это никто бы не рискнул. В массивной ладони бывшего рэкетира сходилось множество нитей, и он знал, когда и за какую надо дергать. Сам он отвел себе на путь до заветного кресла два года, и срок был вполне реальным. По мнению знающих его людей, Тахир не был склонен творить излишнее зло, но, поставив цель, добивался ее любой ценой, даже если аргументами должны были служить выстрелы, пожары и взрывы. И по давней своей привычке никогда не останавливался на полпути. Сейчас ему понадобился банк. Крупный, со стабильным балансом, хорошей репутацией и правом на проведение валютных операций. Создать такой банк непросто, в самом лучшем случае на это уходит несколько лет. Использовать добрые отношения с Юмашевым для совместной работы не имело смысла: с банкиром надо делиться, а при тех суммах, на которые замахивался Тахир, отдавать пришлось бы слишком многое. Значит, оставалось одно: отобрать "Тихпромбанк", как он уже делал много раз в своей жизни. Он знал, кто такой Юмашев, Тимохин и Митяев, знал про гэбэшную "крышу" и, конечно, пять лет назад ему бы в голову не пришло затрагивать муравейник грозной Системы. Но безнаказанность развращает и создает впечатление, что большие деньги, подкрепленные силой и наглостью, позволяют смять кого угодно. В последние годы чаще всего так и получается. Но не всегда. Ровно в тринадцать ноль-ноль Тахиров и Юмашев пожали друг другу руки у полированных дверей конференц-зала областной администрации и вошли в огромное, отделанное по самым современным меркам помещение, гарантирующее спокойствие и конфиденциальность переговоров. Кондратьев и телохранитель Юмашева остались снаружи. Время пошло. Глава третья. ЗАГЛЯНУТЬ В ПОДСОЗНАНИЕ Тиходонск, "Тихпромбанк", комната полиграфа. Несмотря на постоянные призывы говорить правду, люди очень часто лгут. Врут строгим отцам, ревнивым женам, требовательным детям, капризным любовницам, Придирчивым начальникам, налоговым инспекторам, избирателям, партии и правительству, а в последнее время только партии или только правительству, но все равно врут. Ложь обычно направлена в обе стороны, поэтому врут и избалованные любовницы пылким кавалерам, и начальники подчиненным, и налоговые инспектора облагаемым гражданам, и многочисленные партии своим членам и остальному люду, и правительство народу, причем народ к этому настолько привык, чтоособенно и не удивляется. Ложь может быть малозначительной и бескорыстной, этаким милым чудачеством, не сулящим никому вреда, может быть широкомасштабной и гибельной для тысяч поверивших ей людей, может быть профессиональной, включающей, в зависимости от обстоятельств, оба вышеназванных вида. Среди профессионалов лжи можно выделить политиков и дипломатов, сыщиков и преступников, разведчиков и контрразведчиков. Профессиональная ложь никогда не называется таковой, для нее выдуман ряд эвфемизмов: предвыборная программа, обращение к населению, заявление посольства, оперативная игра, легенда, дурка, фонарь, лапша, дезинформация, акция прикрытия, затемнение, подстава информации и множество других, которые призваны сделать обозначаемое ими явление менее гадким и более чистым. Достигают ли эвфемизмы своей цели, сказать трудно, все зависит от того, кто дает им оценку и какие чувства он испытывает к инициаторам не соответствующих действительности реалий. Например, автор из всех видов профессиональной лжи с пониманием относится к уловкам в работе милиции и спецслужб, хотя знает немало людей, которые особенно ненавидят именно эту сферу человеческой деятельности, но с симпатией воспринимают демагогию откормленных и ничем не рискующих боровов. Встречаются и чистоплюи с постными физиономиями, которые заявляют, будто не приемлют ложь в любом виде и под любым названием, что, однако, само по себе является ложью. Но при неисчерпаемом многообразии и распространенности лжи люди всегда искали методы ее разоблачения и за много веков наработали определенный опыт. В древнем Китае подозреваемому во время допроса давали жевать рис. Если он оставался сухим, значит, у допрашиваемого пересохло в горле, что признавалось следствием признаком волнения, а следовательно, выдавало виновность. Канадские эскимосы ставили в темном углу перевернутый горшок, под которым сидел вещий ворон Подозреваемым предлагалось зайти по одному и приложить руки к горшку, который был вымазан сажей. Но преступник о саже не знал, он знал лишь то, что ворон безошибочно распознает его и выдаст карканьем, а потому прибегал к хитрости и не прикасался к сосуду. Но, когда зажигали свет, его с головой выдавали чистые ладони. В некоторых африканских племенах в дознании участвовала крохотная, смертельно ядовитая змейка, якобы чувствующая ложь, -- ее сажали напротив лица допрашиваемого и ожидали результата: укусит -- не укусит. В средние века практиковали ордалии: испытание огнем, водой. Смерть допрашиваемого была убедительным доказательством его невиновности. К счастью, в настоящее время изобретен и успешно используется полиграф -- в первоначальном значении слова многоканальный осциллограф для одновременной записи различных функций организма. Психолог службы безопасности банка использовал американскую машину "МАХ-500". Лапина посадили в высокое, позволяющее расслабиться кресло. -- Вам удобно? -- Слепцов доброжелательно улыбнулся и перетянул грудь Сергея лентой на застежках-залипах. Впереди лента заканчивалась разрезанным поперек стальным цилиндром, половинки соединялись пружиной, создававшей необходимое натяжение. Детектор Ларсена позволяет контролировать частоту и интенсивность дыхания. -- Процедура абсолютно безболезненна и не причиняет ни малейшего вреда, -- продолжил Слепцов, выполняя не просто долг вежливости: ему было необходимо установить с опрашиваемым психологический контакт. -- Раз и два, -- черные защелки вцепились в безымянный и указательный пальцы левой руки. Детектор Дарроу измеряет кровенаполнение и частоту пульса. -- Не беспокоит? Очень хорошо. -- И вот последнее, -- черная защелка обхватила средний палец правой руки. Датчик Бакстера отслеживает кожно-гальваническую реакцию человека, а проще говоря -- потоотделение. -- Просто отлично, -- порадовался Слепцов и подмигнул, как будто это Лапин сделал что-то заслуживающее поощрения. Проводки от датчиков тянулись к черному блоку размером с энциклопедический словарь, тот, в свою очередь, соединялся с компьютером. Перед монитором стояло кресло, куда менее удобное, чем то, в котором сидел Лапин, и улыбающийся Слепцов с радостной улыбкой плюхнулся на жесткое сиденье. -- Сейчас вы запишете любую цифру от ноля до десяти и покажете ее мне. Вот картонка и ручка, прямо у вас под рукой. Давайте. Любую. Отставив палец с присоской, Лапин вывел кривоватую пятерку и повернул картонку в сторону Слепцова. -- Замечательно. А теперь я буду называть цифры подряд, но вы не признавайтесь, какую написали. Хорошо? Лапин кивнул. Ерунда какая-то. Он знает, что я загадал, какой смысл отказываться? -- Начали. Итак, вы загадали ноль? -- Нет. -- Единицу? -- Нет. На мониторе жили своей жизнью три линии -- белая, голубая и зеленая, они то поднимались вверх, то опускались вниз, то перекрещивались, то сливались в одну. -- Двойку? -- Нет. -- Тройку? -- Нет. "Контрольный тест, -- понял вдруг Лапин, когда они дошли до десятки. -- Какие реакции соответствуют заведомой лжи..." -- Продолжаем. Теперь я буду задавать вопросы, а вы коротко отвечать: да, нет, не знаю. Вам ясно? -- Ясно. -- Ваше настоящее имя Лапин Сергей Иванович? -- Да. -- Вы родились тридцатого мая? -- Нет. -- Первого июня? -- Да. -- В шестьдесят четвертом году? -- Да. -- Ваши родители живы? -- Не знаю. -- Вы их помните? -- Нет. -- Вы воспитывались в детском доме? -- Да. -- В техникум вы поступали после десятого класса? -- Нет. -- После окончания техникума вы отслужили в армии? -- Да. -- В дивизии имени Дзержинского? -- Нет. -- В войсках связи? -- Да. -- После армии работали в торговле? -- Нет. -- На военном заводе? -- Да. Слепцов задал еще несколько установочных вопросов, после чего принялся умело вкрапливать контрольные. -- Вам знакомо банковское дело? -- Нет. -- Вы богатый человек? -- Нет. -- Вы работали прежде в коммерческих структурах? -- Нет. Хотя... Да. Фирма кабельных сетей -- это ведь коммерческая структура? -- В других коммерческих структурах? -- Нет. Вопросы сыпались как из рога изобилия. Лапин отвечал без запинки, в своих ответах он был вполне искренен. Какой смысл ему обманывать машину? Хотя некоторые вопросы показались ему весьма странными. -- Вы болели венерическими заболеваниями? -- Нет. -- Вступали в гомосексуальные связи? -- Нет. -- Сотрудничали с органами госбезопасности? -- Нет. -- С органами внутренних дел? -- Нет. -- С преступными группировками? -- Нет. -- Кто такой Тахиров? -- Не знаю. -- Вы встречались с Кондратьевым? -- Нет. -- Вы специально направлены для внедрения в банк? -- Нет. -- Бывали за границей? -- Нет. -- Жили по чужим документам? -- Нет. -- Вы проходили специальную боевую подготовку? -- Нет. -- Приходилось стрелять в людей? -- Нет. -- Париж красивый город? -- Не знаю. -- Вы проходили раньше испытание на полиграфе? -- Нет. -- Вас учили, как скрыть правду при опросе с полиграфом? -- Нет. -- У вас есть счета в зарубежных банках? -- Нет. -- В российских? -- Нет. -- Вам нравится Австрия? -- Не знаю. -- У вас есть крупные суммы денег или ценностей? -- Нет. -- В Африке очень жарко? -- Не знаю. Опрос продолжался еще около двадцати минут, наконец Слепцов улыбнулся. -- Ну вот и все. Устали? -- Он снял с Лапина датчики. -- Можете быть свободны. Результаты я передам Пал Палычу. Сергей размял затекшие мышцы. -- А каковы результаты? -- Отличные, -- Слепцов улыбнулся еще шире. Но, когда испытуемый вышел, улыбка погасла. Результаты вовсе не были отличными, скорее наоборот. Лапин не прошел тестирования. Слова и реакция организма не совпадали. Если верить прибору, Лапин говорит неправду примерно в двух случаях из трех. Эта неправда не опасна для банка и не приносит никакой выгоды самому испытуемому. Зачем же он тогда врет? Да и картина лжи выглядит крайне странно и совершенно необычно. Судя по показаниям полиграфа, в процедуре тестирования поочередно участвовали сразу несколько человек. Причем у каждого из них имеются специфические отличия, например, разные временные реакции на вопрос, а также отличающаяся по амплитуде и длительности импульсов психоэнергетика. Взять,