он закурил и от этой сверхмощной цигарки пошел дымок, я понял, что все идет благополучно и никакого "хвоста" за мной нет. Старик пустил для ясности два-три густых облачка и пошел налево. Я последовал за ним, а за мной - Криворученко. Потянулся высокий, покосившийся деревянный забор. Фома Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез. Впереди никого не было. Темнота уже плотно заволакивала улицу. Я дошел до щели и тоже протиснулся в какой-то двор. Я лишь успел мельком взглянуть на немецкую надпись на заборе около щели: "Ахтунг! Флекфибер!" "Внимание! Сыпной тиф!" Я усмехнулся и осмотрелся. Двор был велик и сплошь завален грудами кирпича, железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое здание. Удар бомбы превратил его в развалины. Опаленные огнем, почерневшие от дыма куски уцелевшей стены угрожающе нависали над тоненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин. Тропка вела в самую глубь развалин. Я сделал несколько шагов и услышал позади скрип снега. Я хотел оглянуться, но не успел - Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости. - Экий, брат, ты медведь! - проговорил я, с трудом переводя дух. - Ну-ну, пойдем скорее... Успеем еще... Тропка проползла сквозь развалины и привела нас к "хоромам" Фомы Филимоновича. Мне показалось, что это землянка, заваленная снегом. Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы. Из нее вперемешку с густым дымом вылетали искры. Фома Филимонович ждал нас у входа, запустив пальцы в бороду, отороченную густым инеем. - Прошу, дорогие гости! - пригласил он и повел за собой вниз по ступенькам. Мы пробирались в кромешной темноте, держась руками за стену. Я насчитал двенадцать ступенек. - Надежные у меня хоромы, - слышался голос старика. - Подвалище глубокий. Здесь раньше банк был. Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравнительно просторном помещении. Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком, в которой даже Криворученко мог стоять не сгибаясь. Все ее убранство составляли два топчана, стол между ними, две табуретки, железная печь с длинной трубой, уходящей в глухую стену, и что-то, имеющее отдаленное сходство с комодом. На столе стояла керосиновая лампа. Царил полумрак. Но, когда Фома Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее. Как ни угрюмо было убежище старика, оно все же дохнуло на меня милыми домашними запахами, уютом и покоем. Самовар, прижавшийся к железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце лечи. - А это моя наследница, - сказал Кольчугин. Ко мне подошла тоненькая, стройная девушка с еще полудетскими чертами лица. Она подала мне маленькую горячую руку и назвала себя Татьяной. Пожимая ей руку и как-то неуклюже раскланиваясь, Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась. У нее были чистые, доверчивые и немного печальные серые глаза. Природную, естественную грацию подчеркивало даже простенькое сатиновое платьице. Ткань от частых стирок до того проредилась, что казалась прозрачной. Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я подвел его поближе к свету и вгляделся в обросшее курчавой бородкой и продубленное ветрами и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко расцеловались. - Тут, братцы, можете секретничать как хотите, - проговорил Кольчугин. - Тут нет никакой опаски, а если кто нагрянет... - Он подошел к комоду, сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в стене, - сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не отыщет. А если хотите одни остаться, то мы с внучкой откомандируемся. Я решительно запротестовал и дал понять, что не собираюсь таиться ни от старика, ни от Тани. Довольный, Фома Филимонович поставил на место комод, подошел к Криворученко, взял его за борт полушубка и спросил: - Так это ты пароль Кондратию Филипповичу притащил? - Я, Фома Филимонович. - А кто сказал тебе? - Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел. - Трофим? - Да, Трофим Степанович. - Видать, он тебя и с партизанами свел? - Наоборот, партизаны с ним познакомили. Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, продула и попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол. На столе появились фаянсовые кружки, чайник. Белая скатерть с синей махровой каймой, стираная-перестиранная, оживила скромную обстановку. - Ты что, дедок? - удивленно спросил я, видя, что Таня расставляет тарелки. - Угощать собираешься? - А как же! Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, - он подмигнул мне, - а ты все ломался. - Напрасно, отец. Время дорого... Мы... Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих людей и давно не сидел за их столом близкий человек. Я быстро сбросил пальто и сел за стол. Собственно, торопиться мне было некуда. Прошло всего сорок пять минут, как я покинул Опытную станцию. Семен последовал моему примеру. Он отстегнул от поясного ремня флягу, выразительно посмотрел на меня и приладил ее, чтобы она не упала, к заварному чайнику. Таня подала на стол большую сковороду с пузатыми, докрасна зажаренными карасями и солонку с крупной серой солью. - Что это за надпись грозная красуется на вашем заборе? - спросил я Кольчугина. - Это Таня смастерила, - ответил старик. - Туда, где такая вывеска, немцы в жисть ногой не ступят. Уж больно боятся они сыпняка. Пуще, чем черт ладана. Мы рассмеялись выдумке Тани. Семен разлил спирт по кружкам, разбавил его водой, мы чокнулись и выпили. Таня, едва пригубив кружку, поставила ее на стол. - На-тка, откушай карасика! - И старик подсунул сначала мне, а потом Семену по жирной, чиненной пшеном рыбине. - Знатная рыбешка! Все ребята свои выручают, подбрасывают. 22. ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЛЕСУ ПОД ПЕНЗОЙ Прикончив пятого карася, я вооружился карандашом, бумагой и быстро исписал целый листок. Это было мое первое донесение. Я отдал его Семену, и он молча кивнул. Потом я спросил Семена: - Кто у тебя радист? - Раздушевный паренек шестнадцати годков и ростом с винтовку. - Постарше не было? - Да я этого ни на кого не променяю. Золото, а не парень! Был постарше... Я же дважды к вам прыгал... - Как это - дважды? - А так. Накрохина помните? - Конечно. - Так вот, первый раз я прыгал с ним. - Ну... и в чем дело? Что ты тянешь? - Да тут длинная история... - Ну, ну, выкладывай!.. Будете слушать? - спросил я хозяев. И Фома Филимонович и Таня дружно закивали. - Смотрите, - предупредил Семен, - минут пятнадцать украду у вас, но послушать стоит, не пожалеете. Закурили. Семен пересел с топчана на табуретку и начал рассказывать "длинную историю". - Погода в тот день стояла неважная. С полудня запуржило, задула поземка, а к вечеру закрутила метель. Я и Накрохин решили, что в такую погоду о вылете и думать нечего. Метет так, что за десять шагов трудно что-нибудь разобрать. И вдруг уже в полночь открывается дверь и входит в хату весь залепленный снегом известный вам майор Коваленко. Отряхнулся он и говорит: "А ну, собирайтесь и живо в сани! Поедем на аэродром". Очень ветрено было, и, хотя лошадки старательно тащили сани, на дорогу к аэродрому мы затратили добрый час. Наконец добрались. И прямо - в землянку к командиру отряда. Невезение началось с первой минуты. Не успели мы переступить порог, как тут же выяснилось, что у пилота, который должен был вывозить нас, температура поднялась до тридцати девяти. Надо же такому случиться! Пилот доказывал, что может лететь, но командир оставался неумолимым и приказал ему лежать. Я и Накрохин были уже знакомы с пилотом. Бывалый, опытный летчик. Я считаю, что половина успеха в нашем деле зависит от опытности летчика. А тут вдруг... Мы повесили носы. Но майор Коваленко сказал командиру отряда: "Отменять вылет нельзя. Давайте другого пилота". На счастье, в резерве оказался молоденький хлопец. Машина у него была какая-то странная, оборудована из рук вон плохо. Кабина пилота отделялась от кабины пассажиров глухой переборкой так, что общаться с пассажирами в воздухе он не мог. Пилот - паренек лет на пять моложе меня - объявил нам басом: "Как дам белую ракету, прыгайте! Ясно?" "Ясно, - говорит Накрохин. - Хотя, позвольте... Почему ракету?" "А что другое предложите? - спросил пилот. - Я же от вас отделен. Место приземления безлюдное, от передовой далеко, поляна в лесу, там хоть сто ракет пускай... Лезьте в кабину". Машина поднялась, сделала круг, легла на курс и стала набирать высоту. Мы прилипли к оконцу, затянутому мутным оргстеклом, и сидели так до решающей минуты. Ощущение было такое, будто мы не летим, а стоим на месте, вернее - висим в какой-то мутной жиже. Ни горизонта не видно, ни звезд, ни земли - ничего! На сердце тоскливо и неспокойно. Я был уверен, что мы заметим передний край по вспышкам выстрелов и ракет, но мы его не увидели. Минут сорок спустя машина вырвалась из снежной полосы, показались звезды, поплыли глухие, без огней деревушки. На душе полегчало. Я знаками спросил пилота, миновали ли мы линию фронта, и он знаками дал понять мне, что уже давно миновали. И вот на исходе часа мы ясно увидели, как внизу вспыхнула и рассыпалась белая ракета, затем вторая. Что бы это значило? Мы знали точно, что нас никто не должен встречать. Но в этот момент яркая россыпь белой ракеты, пущенной уже нашим пилотом, ослепила нам глаза. Сигнал. Пора! Мы быстро вскочили со своих мест. Накрохин дернул дверцу на себя и решительно нырнул в темноту вниз головой. Я без задержки последовал за ним. Опускаясь, я отлично слышал в небе звон мотора нашего самолета и еще подумал с досадой: "Чего он тянет? Летел бы уж... А то еще, чего доброго, сшибут..." Спокойно приземлился, освободился от лямок, зарыл парашют в снег, огляделся: голая степь и снег, белый, чистый, глубокий. А где же лес? Где поляна? Мне стало не по себе. Я начал всматриваться и наконец на востоке увидел едва заметную темную каемочку леса. "Значит, пролетели лес. Но где же Накрохин? - думаю. - Что буду делать без него, без рации?" Я заметался по степи, как огонь на ветру. Накрохина нигде не было. Тогда я решил укрыться в лесу. Вдруг вижу - деревушка, хаток пятнадцать. Можно было, взяв правее, миновать ее, но я этого не сделал. Знал, что обычно опасность ожидает разведчика в населенном пункте, но шел. Шел потому, что хотел узнать, что это за деревня и где я нахожусь. Я понимал, что могу нарваться на немцев, а поэтому стал подбираться к деревне осторожно, оглядываясь, вслушиваясь. На окраине выбрался на наезженную дорогу. Она вела в лес. Я остановился. Тишина. Ни человеческого голоса, ни лая собаки, ни огонька... Я подкрался к крайней избенке, кособокой и словно придавленной снегом. "А вдруг в этой хате немцы?" Я достал из кобуры пистолет и согнутым пальцем постучал в окно. Никто не отозвался. Постучал вторично. Тишина. Хотел постучать уже в третий раз, но увидел, что кто-то прилип носом к стеклу. Вгляделся - женщина. Она тоже вглядывалась в меня и дрожащим, старушечьим голосом спросила: "Чего тебе, непутевый?" "Как называется ваша деревня?" - спросил я. Она молчала. На мне был белый маскхалат с капюшоном, и трудно было разобраться, кто я таков. "Чего же молчишь?" - спросил я. "А ты кто такой?" - спросила в свою очередь она. Я не решился назвать себя и, будто не расслышав ее вопроса, спросил: "Немцы есть в деревне?" И тут она вдруг завопила: "Роберт Францевич! Роберт Францевич! Вставай скорей! Немцев спрашивают..." Размышлять было некогда. Я помчался изо всех сил. Роберт Францевич, конечно, эсэсовец или комендант. Сейчас он натягивает на себя шинель, потом схватит автомат, выскочит из избы, даст очередь, поднимет своих на ноги - и начнется погоня. Я мчался к лесу, не чуя ног под собой. Леса я достиг в считанные минуты. Посмотрел на часы - стрелка уже перевалила за пять. Тут мне пришла мысль сбить возможную погоню со следа. Я обдумывал, как это сделать, и увидел сваленную ветром сосну. Корни ее, присыпанные снегом, торчали в двух шагах от дороги, а вершина уходила в лес. Я прыгнул с дороги на корень и пошел по стволу. Добравшись до конца, я соскочил и побежал в чащу. Бежал долго, остановился передохнуть и вздрогнул: на меня кто-то шел, ломая сухие ветки. Я поднял пистолет и крикнул: "Стой! Кто идет?" В ответ раздался спокойный голос Накрохина: "Не дури, Сенька. Это я". Я бросился к нему, обнял его на радостях и спросил: "Где же ты пропал?" "На сосне болтался!" "Как?" "Очень просто. Опустился на нее, запутался в стропах и еле высвободился. Но я не пойму, куда мы попали? Ведь то место я хорошо знаю". Я рассказал Накрохину о своем приключении. Он покачал головой. Плохо дело! Видно, летчик спутал. Мы хотели было сделать перекур, но тут до нашего слуха долетели ослабленные расстоянием голоса людей. "Это погоня", - сказал я. "Только без паники, - говорит Накрохин. - Иди за мной!" Мы пошли, и минут через десять вновь услышали голоса впереди себя. Накрохин выругался и сказал: "Только бы овчарок не пустили по следу, сволочи, а так мы их обдурим". Мы свернули круто влево и прибавили шагу. Мы спускались в овраги, скользили по снежным увалам, взбирались на пригорки и наконец выбрались на накатанную дорогу. Она мне показалась знакомой. Накрохин посмотрел на часы и ахнул: до первого сеанса с Большой землей оставалось в запасе не более получаса. "Бежим, - сказал он. - Десять минут по дороге, пять в сторону, а пять останется мне для раскладки рации". И тут он втянул голову в плечи и опять выругался: впереди снова послышались голоса. Нас, как волков, обкладывали со всех сторон. Мы взяли круто вправо и побежали сколько было сил. На ходу натыкались на пни, проваливались в ямы, стукались лбами, падали друг на друга, поднимались и вновь бежали... Остановились, выбившись из сил, на замерзшем болоте. Прислушались и ничего, кроме собственного дыхания, не услышали. Погоня, видимо, отстала или сбилась со следа. Накрохин сказал: "Отсюда ни шагу, пока не кончу сеанс. А ты сторожи". И он передал мне свой автомат. Затем он раскинул рацию, набросал при свете карманного фонарика радиограмму, начал настраиваться. Потом сказал: "Черт знает что... Я хочу им передать, а центр свою передачу навязывает". "Принимай! - посоветовал я. - Теперь не до споров". Накрохин перешел на прием, записал несколько слов и вдруг, сбросив наушники, захохотал и стал кататься по снегу. Я опешил, не понимая, в чем дело. Подумал, грешным делом, уж не рехнулся ли он. Нахохотавшись вволю, он сунул мне в руку лоскут бумаги. Я осветил фонариком и обмер: телеграмма была незашифрованной. И она гласила: "Выходите в первый населенный пункт и сообщите его наименование. По вине и неопытности молодого пилота вас выбросили на свою территорию, в Пензенскую область. Майор Коваленко". Тут уж расхохотались все: и Фома Филимонович, и Таня, и я... Старик смеялся, бился в кашле и приговаривал: - Не могу... Ей-богу, не могу!.. Довоевались хлопцы. В Пензенскую область... Бегали, как зайцы по просу... - А эсэсовец? - спохватилась Таня. - Эсэсовец Роберт Францевич откуда взялся? А погоня? - Сейчас, сейчас. Все по порядку, - успокоил Семен. - Теперь уже и до конца недалеко. Так вот... Прочел я и до того расстроился, что едва не заплакал. Ну, а потом наступила разрядка. Мы выложили здоровенный костер, наломали хвои, улеглись на нее и заснули. И приснилось мне, будто погоня настигла нас. Меня схватили, оплетают веревкой, я хочу вырваться и не могу. Проснулся - и в самом деле связан. И Накрохин тоже. Уже светло. Нас плотным кольцом обступили бабы, подростки, кто с топором, кто с вилами, кто с граблями. А предводитель у них старик лет под семьдесят, с малокалиберной винтовкой. Накрохин говорит ему: "Мы свои, дедушка. Ошибка тут вышла". "Волки вам свои! - объявил дед. - Ишь ты, свои отыскались! Как научились по-русски болтать, значит, и свои? А это что за цацка? - Он тряхнул автоматом. - А это что? - Он пнул ногой рацию. - А немцы кому понадобились?" "Ну ладно! - в отчаянии проговорил Накрохин. - Веди нас куда следует, а там разберутся". А разобрались лишь назавтра к вечеру. А Роберт Францевич мне не приснился. Тот старик, что предводительствовал бабами, и оказался им. Его-то я и счел за эсэсовца, а он родом из-под Риги, латыш, эвакуировался в Пензенскую область и работал в этой деревне кузнецом. - А как же пилот? - поинтересовалась Таня. - Почему он дал белую ракету? - У него выхода другого не было, - ответил Криворученко. - Мы пролетали над соединением нашей авиации дальнего действия, и с земли, не зная, чей самолет, потребовали условного ответа. Иначе угрожали открыть зенитный огонь. Пилот заглянул в табличку, видит, что надо отвечать белой ракетой. А по белой мы должны прыгать. Вот так оно и вышло... Рассказ развеселил всех. Потом я спросил Криворученко, почему он второй раз прыгал не с Накрохиным, а с новым радистом. Семен объяснил, что у Накрохина умер сын, и Фирсанов отпустил его на две недели в Казань. Я встал. Предупредил Семена, что связь будем поддерживать через Фому Филимоновича, а когда понадобится, встретимся снова. Старик проводил меня до забора и пожелал счастливого пути. Я шел на Опытную станцию довольный и веселый. В радиограмме я сообщил все, что требовалось и что я намечал. 23. ПОХИТУН ВПАДАЕТ В ПАНИКУ Гауптман Гюберт ожидал меня в гостиной. Он прохаживался по комнате, заложив руки за спину. - Каковы успехи? - опросил он. Я потер лоб, как бы собираясь с мыслями, и сказал смущенно: - Я могу задать вопрос? Гюберт удивленно поглядел на меня: - Прошу... - Скажите, пожалуйста, если это можно: какой участи подвергся тот парашютист, которого вы поймали осенью? Губы Гюберта дрогнули. Такого вопроса он, конечно, не ожидал. Устремив на меня пристальный взгляд и, видимо, быстро соображая, он произнес: - Передан городским следственным органам. А что? - Я не могу поручиться наверняка, хотя обычно на зрительную память не жалуюсь, но, кажется, с тем офицером оказался этот самый парашютист. Я выследил его. Он вошел в дом 67 по Витебской улице и остался там. Гюберт озабоченно нахмурился и сказал: - Позвольте... позвольте... Как это могло быть? - Не знаю. - И я пожал плечами. Мы оба "играли". Это были строго рассчитанные ходы шахматистов. - Почему же вы не схватили его? - Во-первых, я решил, что его, видимо, используют в какой-то комбинации. И во-вторых, он был не один. Распрощавшись с тем советским офицером, он направился дальше в сопровождении полицейского... Похоже, что пробравшийся сюда офицер-чекист крепко связан с этим парашютистом. До вашего указания я решил не действовать. Гюберт помолчал и сказал: - Вы поступили правильно. Я выясню, в чем там дело. Они видели вас? - Думаю, что нет. - Это уже лучше... Я положил пистолет на стол и попросил указаний для дальнейших действий. Гюберт отмолчался. Я шел к себе, твердо уверенный, что судьба предателя Наклейкина, мастерски сыгравшего роль Проскурова, а заодно и судьба гестаповского переводчика решена окончательно и без вмешательства подпольщиков. Два предателя получат должное от руки своих же хозяев... И в то же время я дивился беспечности Гюберта: как мог он, зная, что я посещаю город, оставлять в нем предателя Наклейкина?.. Неужели даже такой стреляный воробей сделал промах? В своей комнате я застал Похитуна у включенного радиоприемника. Он слушал передачу Советского Информбюро. Похитун был так сосредоточен, что даже не заметил, как я вошел. Я встал за его спиной и прислушался. Диктор сообщал об окружении трехсоттысячной немецкой армии фельдмаршала фон Паулюса под Сталинградом, подробно перечислял трофеи, захваченные советскими войсками, называл номера разгромленных вражеских дивизий, фамилии пленных генералов. Как долго мы ждали этой победы! Мысленно я трижды прокричал: "Ура!" Я тронул Похитуна за плечо. Он вздрогнул и, выключив приемник, разразился площадной бранью. - В чем дело? - удивился я. Он встал со стула и, расставив тощие, кривые ноги, посмотрел на меня дикими глазами. От него несло водкой и чесноком. Он был пьян, но это не помешало ему, видимо, понять смысл событий, происшедших под Сталинградом. - Что? Вы не слышали? - спросил он и икнул. - Я только что вошел, - спокойно осветил я и потянулся к приемнику, чтобы включить его. Похитун отстранил мою руку и снова выругался. - Что делают, что только делают, а?! - воскликнул он с возмущением. - Вы подумайте, подумайте только! Ведь это позор на всю Европу, на весь мир. А что скажут немцы в Германии, что скажут союзники? Десятки тысяч пленных, целые дивизии полетели в тартарары... Неслыханное побоище! Я вас спрашиваю: что будет дальше? Почему вы молчите? - Он уставился на меня каким-то ошалевшим взглядом, ожидая ответа, затем схватился за голову и сел на кровать. "Припекло по-настоящему!" - подумал я и сказал: - Не пойму, что вас вывело из себя. Что стряслось? Вы можете рассказать толком? Я учитывал, что нас могут подслушать. Ну и отлично! Пусть Гюберт знает, как настроены его подчиненные. - Толком! - усмехнулся Похитун, достал из кармана какую-то тряпку, мало похожую на носовой платок, и громко высморкался. - Вы просите толком? Извольте: если верить вашим, то из наших под Сталинградом сделали блин. Просто блин! Вы это понимаете? - Довольно смутно, - заметил я. - Каким вашим и из каких наших? - Блин... блин... блин... Ха! Город сровняли с землей, а он ожил. Как Феникс из пепла! Чудо двадцатого века! Чудо из чудес! Теперь уже не мы окружаем русских, а они окружают нас. Судьба играет человеком... Поднявший меч от меча и погибнет. Позор! Катастрофа! Полнейшая катастрофа! Что же будет дальше, я вас спрашиваю? Что? Если не мог устоять Паулюс, то кто же устоит? На кого можно положиться? - Не понимаю, чего вы так разволновались? - сердито сказал я. - Война есть война! Подумаешь, стукнули нас разок... - Вы думаете? - опросил Похитун. - Конечно. - Я тоже хотел бы так думать, но... - Что - но? Не впадайте в панику! Похитун икнул несколько раз сряду и проговорил: - Не получается... Не получается, и баста... - Напрасно. - Что - напрасно? - воскликнул Похитун. - Совсем не напрасно... Какой позор! Паулюса следует повесить. Да, повесить!.. Ха! Я вчера слушал радио. Ваша певичка пела насчет того, что "и не пить им из Волги воды". Я слушал и смеялся: "А мы пьем, а мы пьем... Ты себе пой, а мы пьем". А теперь?.. Похитун, пошатываясь, направился к выходу и сильно хлопнул дверью. Я тотчас же выключил свет и подсел к приемнику. 24. ГАБИШ СТАВИТ ЗАДАЧУ Мне думалось, что история с Константином не должна пройти даром для гауптмана Гюберта. Так оно и вышло. Из болтовни Похитуна, который, как шифровальщик, был в курсе всех событий, я узнал, что назначено расследование. На другой день после моей встречи с Криворученко, на Опытной станции появился немецкий майор, оказавшийся, как удалось мне узнать позже, следователем. Он снял допросы с Гюберта, Рауха, Шнабеля, Похитуна. Последним он вызвал меня. Переводчиком был Раух. Из вопросов следователя я без труда догадался, что ему известен разговор, состоявшийся у меня с Гюбертом относительно Константина. После отъезда следователя Похитун сказал мне, что "Гюберту нагорит, если не вмешается полковник Габиш". По мнению Похитуна, Габиш очень ценит Гюберта, во всем поддерживает его и не дает в обиду. Похитун оказался прав. Габиш, очевидно, решил вмешаться и неожиданно появился на Опытной станции. Это случилось через два дня после отъезда следователя. Не знаю, о чем он разговаривал с Гюбертом, кого еще вызывал к себе, но Похитун "доложил" мне, что там (имея в виду кабинет Гюберта) "идет беседа на высоких тонах". В тот же вечер, когда я уже собрался улечься в постель, меня пригласили к Гюберту. За его столом сидел жирный, с неподвижным, как у индийского божка, лицом Габиш, а Гюберт стоял у окна. Он, как всегда, казался холодным и бесстрастным, стоял, сложив руки на груди, молчал и даже не ответил на мое приветствие. Я думал, что Габиш начнет разговор о Константине, но он заговорил не об этом. Сунув мне на этот раз свою пухлую, влажную руку, он пригласил меня сесть и опросил: - Как ваши успехи? Как поездка к Доктор? Я коротко рассказал об учебе и о встрече с Доктором. - Доктор говорил вам, с какой заданий ви будет ехать обратно домой? Я кивнул. - Ви будет самостоятельно работайт и имейт дел только с Доктор. Ясно? - Вполне, - ответил я. - Для Брызгалоф ви повезет раций, но лично с ним не встречайт. Рацию ви передайт господину Саврасоф, а он даст ее Брызгалоф. И Саврасоф пусть устраивайт Брызгалоф работа. У вас будет другой большой дел. Ви будет работайт так, как работайт немец и как не умеет русский. И ви будет получать большой деньги. При этих словах я осклабился и поклонился. Габиш сказал, что под моим началом будет несколько железнодорожников, проверенных на деле. Но ограничиваться этими людьми не следует. Я должен позаботиться о приобретении новых агентов, способных выполнять задания германской разведки. Моя задача - организовать непрерывные систематические диверсии на железнодорожном транспорте, выводить из строя ближайшие к фронту узлы, мосты, водокачки, депо, поворотные круги, стрелки, систему светоблокировки, подвижной состав. Особенно важно создавать "пробки" на узловых станциях. - Ви должен создавайт массовой диверсионный аппарат, - подвел итог полковник Габиш. - Вам будет помогайт Доктор. Саврасоф надо забывайт, Брызгалоф тоже. Я заявил, что буду только рад забыть Брызгалова, и поинтересовался, через кого придется мне поддерживать связь с Опытной станцией. - И через Доктора, и через радиста, - сказал Гюберт. - Я, я, рихтиг, правильно, - подтвердил Габиш. - Через Доктор ви даете отчет вся диверсионный работа, а через радиста будет передавайт разведывательный информацию. - Следовательно, вы дадите мне радиста? - Да, - твердо ответил Гюберт. - Радист уже есть, - добавил Габиш. - Радист там, ваша сторона. Он ожидайт ваш приезд. У меня мелькнула догадка, что речь, вероятно, идет о радисте Куркове, связь с которым прервалась. - Но ми с вами будем еще иметь беседа, - предупредил Габиш, вынул из кармана большой платок, вытер им кончик своего массивного носа и поинтересовался: - Ви курсе событий, происходящий на фронт? - Примерно, - ответил я. - Мы у него в комнате поставили приемник, - вставил Гюберт. - Очень хорошо! - одобрил полковник. - И не надо быть страх, что там есть. - Я понимаю. Война есть война. - И очень правильно. Котел Сталинград - блеф. Ми будем Москва. Это тактик фюрер... - Он помолчал и спросил: - Что было у вас с Константин? Я рассказал буквально то же, о чем доложил Гюберту, то есть, что Константин показался мне подозрительным. И тут Габиш, подобно Гюберту, пустился на хитрость: - Ви его встречайт в город? - Нет, не встречал... - Я хотел было добавить, что встречал Проскурова, но, перехватив предупреждающий взгляд Гюберта, умолк. - Тогда все есть ерунда, - подвел итог Габиш. - Ми будем проверяйт Константин. Ми не допускайт его учеба. Ви делает... Габиш вдруг замолк и прислушался. Лицо его исказилось, стало каким-то жалким, беспомощным. Снаружи явственно доносился рокот самолетов, нарастающий, мощный. - Давайт смотреть воздух, - предложил Габиш и с быстротой, не свойственной его чину и комплекции, выскочил из-за стола. Гюберт подал ему шинель, оделся сам. Рокот приближался, ширился, нарастал, и уже тоненько тренькали стекла в окнах. Во дворе Опытной станции толклись почти все ее обитатели. Я увидел Шнабеля, Рауха, Венцеля, Похитуна, повара, солдат. Стаяла тихая безветренная ночь, и в тугом, промороженном воздухе, точно шум мощного прибоя, то замирая, то усиливаясь, наплывал рокот моторов. Но в бездонном небесном океане, кроме мерцающих звезд, ничего нельзя было увидеть. С северо-востока шли тяжелые советские бомбардировщики. Это было понятно по звуку моторов. Это было ясно и мне, и всем обитателям станции. Однако Габиш, стоявший на крылечке дома, счел нужным сказать: - Наши идут с бомбежка. Он сказал это, поправил нервным жестом меховой воротник шинели и начал растирать рукой замерзающие щеки. Гюберт громко скомандовал по-немецки: - Выключить движок! - Гут! - тихо одобрил Габиш. Среди обитателей станции произошло движение, кто-то побежал в помещение электростанции, и через несколько секунд монотонный стук движка умолк. Самолеты плыли над нами. Гюберт сошел с крыльца и остановился посередине двора. Его окружили Шнабель, Раух, Венцель. Я остался рядом с полковником Габишем. В небе вспыхнули стремительные лучи прожекторов, и тут же затявкали автоматические зенитки. Над городом и южнее его вспыхнули две огромные "люстры". Стало светло, как днем. Я отчетливо увидел каждое поленце дров, сложенных под навесом, ручку на дверях бани, провисающие от снега провода антенны, шевроны на шинелях Гюберта и Шнабеля, каждую морщину на лице Габиша. Первые самолеты перешли в пике, и их рев перекрыл дикий свист падающих бомб. Огромные вспышки яркого света раскололи ночь. Раздались гулкие взрывы. Земля качнулась под ногами, рубленые домишки заскрипели. Освободившиеся от бомб самолеты чуть не на бреющем полете уносились прочь, на восток, а новые, идущие оттуда, с ревом и рокотом устремлялись к земле. На Габиша нашел столбняк. Он стоял, как жена легендарного Лота, с помертвевшим лицом, не произнося ни слова. Гюберт шепнул что-то на ухо Похитуну, и тот со всех ног бросился в дежурную комнату. Через короткое время он вновь появился на дворе и на ходу громко крикнул: - Аэродром бомбят у Поточного! Больше десятка самолетов... Я-то уже знал, что бомбят. Значит, Криворученко передал то, что я сообщил ему устно при первой нашей встрече. Бомбовые удары следовали один за другим и сериями. За городом бушевало пламя страшной силы, заливая все вокруг зловещим кровавым светом. 25. ДЕЛА ОХОТНИЧЬИ Я бездельничал и не знал, куда себя деть. Мое пребывание в "осином гнезде" подходило к концу. Об этом сказал мне Гюберт. Я понял его так, что моя переброска задерживается из-за Доктора, которого ожидают со дня на день. Но Доктор почему-то не торопился. Шли дни, а его не было. С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома Филимонович с отменным усердием выполнял обязанности связного и через два-три дня уносил от меня коротенькие весточки для Большой земли. Сегодня, после занятий с инструктором Раухом, я повалялся на койке, послушал радиопередачу и вышел на воздух, решительно не зная, что предпринять и чем занять себя. Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт. Он и Похитун отсутствовали уже вторые сутки. В сопровождении двух солдат и своры собак, взятой в городской комендатуре, они лазали по окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги. Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал: - Зайди в баньку, душа моя. Целый короб новостей... - Зайду, - ответил я. - Как у тебя в комнате, не холодно? - Прохладно. - Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь. Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле. Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал: - Лихо наши их взвеселили, а? - Не понял, - заметил я. - Я про бомбежку, - пояснил дед. - Узнал подробности? - А как же! Я все могу узнать... Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал. - Ну и как? - торопливо опросил я. - Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные прахом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать. Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду. Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю. - А зверь-то наш! - сказал старик немного спустя. - Тю-тю! Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова. - Что же с ним? - полюбопытствовал я. - И хвоста от зверя не осталось, - ответил дед и рассмеялся. - Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты... Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне. Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вместе со своим приятелем - переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома? Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор. Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться. Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене. Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы. Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: "Шнелль, марш!.." И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног. - А сегодня сволокли зверя на кладбище, - закончил Фома Филимонович. Так закончилась жизнь предателя. Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием. Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь. Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами. - Гауптман прибыл, - доложил он, складывая дрова. - С медведем? - Ну прямо... - усмехнулся старик. - Вместо медведя тетеревов настреляли. - Много? - С полдюжины. - Ого! - Да разве это охота? Баловство одно! - заметил Фома Филимонович. - Двое суток - и полдюжины! Только время убили. Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники - война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники - шляпы. Не знают, где хоронится птица. - А то Похитун! - возмущался он. - Какой же из него охотник! Балбеска сущая! Обсевок какой-то... рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я... А что он? Тьфу! - И дед сплюнул. - Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе... А дичинки в наших лесах на всех хватит. Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь. В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги. Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату. В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу: - Чем занимаетесь? Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал: - Спорим насчет охоты. Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил: - А ты понимаешь что-нибудь в охоте? - А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел. - Собаку... - усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) - А ходишь на охоту? Фома Филимонович поскреб затылок: - Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу - стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь... Совсем дрянь! - Плохое? - Никакого нет. - Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? - заметил я. - Так оно и выходит, - согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату. Но Гюберт его остановил: - Погоди!.. Ты и в самом деле охотник? - спросил он. - А зачем мне брехать при седой голове, - ответил старик. - Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька - все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу. В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора: "Гауптман Гюберт - какой-то маньяк". Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил: - Почему же ты до сих пор молчал? - А зачем лезть на глаза? - смело ответил Фома Филимонович. - Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник. - Это кто же? - подняв брови, осведомился Гюберт. - А господин Похитун... Гюберт опять усмехнулся и проговорил: - Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии. - Вот, вот!.. - подхватил Фома Филимонович. - И я то ж говорю... С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу! Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло. - Твой хозяин, видно, требовательный был человек? - Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. - И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки. - Это хорошо, - одобрил Гюберт. - А как звали твоего хозяина? - Карлом Карловичем Эденбергом... Первостатейный был хозяин. - Эденбергом?! - воскликнул в удивлении Гюберт. - Да, - подтвердил Фома Филимонович. - Так ты у Эденберга служил? - Без малого семнадцать годков. И не служил, а работал, - поправил дед. - Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить... Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика. Но Фома Филимонович не работал у помещика, работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас... А Фома Филимонович продолжал говорить, не моргнув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести. - А какой охотник был покойный Карл Карлович! - проникновенно говорил он. - Куда там! А без меня в лес - ни шагу! Точно... Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял... Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попросив у него разрешения закурить. Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Филимонович достал кисет, свернул цигарку и задымил. - Так-так... - задумчиво промолвил Гюберт. - Значит, ты знал Эденберга... - И, повернувшись ко мне, продолжал: - Представляете себе? Я кивнул. - Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, - сказал он. - Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились. - Правильно! - подтвердил Фома Филимонович. - Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали, как и батьку. - Совершенно верно, - подтвердил Гюберт. - Карлом, как и отца. Я диву давался. Искусство старика поражало меня. Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу. - Сынок-то его больше по разным странам ездил, - продолжал Фома Филимонович, - к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку... А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует... И как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах... - Ерунда! - заметил Гюберт. - Он в крушение попал в Польше в 1915 году и погиб. - Видишь... - покачал головой Фома Филимонович. - Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко... - Да... В хороших руках ты был, старик! - одобрительно произнес Гюберт. - Придется попробовать тебя. - Попробуйте, - отозвался Кольчугин. - Ружье тебе дам отличное, - сказал Гюберт. - Посмотрю, какой ты охотник. - А чего смотреть, - заметил Фома Филимонович. - Я ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Непривычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объявились. Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано - ленивые солдаты вам попались! Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал. - Попробуем. Обязательно попробуем... - сказал он и обратился ко мне: - Почему вы не подстригаете бородку? Я провел рукой по голове и признался: - Разленился. Гюберт покачал головой и ничего не сказал. - Можно идти мне, господин начальник? - спросил Кольчугин. Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безразличный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел Похитун. Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и бахвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном. - О чем вы тут? - спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго. Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным. - Ядовитый старикашка! - отозвался Похитун о Фоме Филимоновиче. - И языкатый... Вы обедали? - Не успел. - Пойдемте. У вас ничего нет? - Пока нет, но к вечеру выдадут. Похитун разочарованно сморщился, и мы отправились в столовую. 26. МОСКОВСКИЕ РОДСТВЕННИКИ Следующий день начался с того, что меня вызвали к Гюберту. Он принял меня в своем кабинете и объявил, что завтра начнутся пробные прыжки с парашютом. Я выразил полную готовность. Затем Гюберт вынул из кармана ключи в кожаном чехольчике и подошел к сейфу. Дверца сейфа открылась с шипящим свистом. Гюберт подал мне листок бумаги, на котором его рукой по-русски были написаны шесть фамилий и адреса передаваемых мне на связь агентов, а также пароли. С этими людьми мне предстояло "работать" на нашей стороне. - Запишите, если не сможете вызубрить и запомнить, - сказал Гюберт. - Они будут знать лишь вас одного. Друг с другом незнакомы. Я придвинулся к столу и вооружился карандашом. - Я сейчас вернусь, - сказал Гюберт и вышел. Мне слышно было, как он пересек гостиную, как хлопнула дверь другой комнаты. Я остался в кабинете один. На столе лежали какие-то заметки, расшифрованные телеграммы на специальных бланках, гербовая круглая печать и рядом с ней открытый металлический футляр для ее хранения. С моего места была отлично видна внутренность сейфа, стопка папок, какие-то книги в цветных коленкоровых переплетах, пистолет "Парабеллум" без кобуры. Стоило мне протянуть руку - и любой документ или печать оказались бы у меня. Я мог сделать несколько оттисков гербовой печати. Я мог ознакомиться с содержанием расшифрованных телеграмм. Я мог, наконец, поинтересоваться содержимым сейфа. Но я даже не шелохнулся. Я вспомнил сверток, доставленный Доктору. Значит, проверка не прекращалась. Конечно, все предметы разложены на столе с таким расчетом, чтобы можно было легко и сразу определить, к чему я прикасался. А возможно, что Гюберт наблюдает за мной откуда-нибудь. Я сидел не двигаясь минут восемь-десять, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что надо было, о шести предателях-агентах. Потом я сделал себе условные пометки на листке бумаги. Вернулся Гюберт. - Ну как? - поинтересовался он. - Кое-что записал, а потом сожгу, - сказал и вернул ему список. Гюберт положил листок в сейф, закрыл дверцу, окинул коротким взглядом стол и сел. В это время в соседней комнате послышались шаги и раздался осторожный стук в дверь. - Да! - бросил Гюберт. Вошел Похитун. Он на цыпочках пересек комнату по диагонали, приблизился к столу и осторожно положил перед Гюбертом бланк телеграммы. Я уже давно заметил, что, являясь перед "грозные очи" гауптмана, Похитун становится как бы меньше ростом. Так было и сейчас. Гюберт пробежал телеграмму глазами и, взглянув на Похитуна, строго спросил: - Ну, кто оказался прав? - Вы, господин гауптман, - подобострастно ответил Похитун и спросил: - Можно идти? - Нет. Вы мне нужны. Садитесь. Похитун сел на самый дальний стул, в углу комнаты, у окна, и смиренно сложил руки на коленях. Он всегда старался держаться подальше от гауптмана. Гюберт посмотрел на него, потянул носом воздух и сказал: - Сколько раз предупреждать вас: когда являетесь ко мне, не начиняйте себя чесноком! Похитун встал. - Что вы молчите? - спросил Гюберт. - Виноват... - произнес Похитун и хотел было сказать еще что-то в свое оправдание. Но Гюберт вдруг набросился на него и распушил на чем свет стоит. Бледный, с трясущимися ногами, Похитун сел. Гюберт взял лист бумаги, карандаш, написал несколько строк и подал мне: - Зашифруйте, - предложил он. - Посмотрим, как получится. Я без труда в течение нескольких минут зашифровал предложенный текст и вернул его Гюберту. - Расшифруйте, - сказал он Похитуну. Тот вгляделся в текст, поморщил лоб и, даже не прибегая к карандашу, слово в слово доложил Гюберту то, что было мною зашифровано. - Можете идти! - бросил Гюберт Похитуну. - Телеграммы "шестого" докладывайте вне всякой очереди. - Слушаюсь, - пробормотал Похитун и исчез. Он не любил задерживаться в кабинете Гюберта. Когда дверь закрылась, Гюберт взял телеграмму, принесенную Похитуном, и сказал: - Ваш радист заработал. Я нахмурился и сказал, что не понимаю, о ком идет речь. Гюберт пояснил, что речь идет о том самом радисте, о котором говорил полковник Габиш и через которого я буду поддерживать связь. Он не назвал фамилии радиста, но я понял, что речь идет о Куркове. Гюберт предупредил, что завтра повезет меня на аэродром. Новость очень встревожила меня. Видимо, несмотря на мою радиограмму, Курков не обнаружен, не схвачен и продолжает работать на фашистскую разведку. Это мне не нравилось. Я начинал побаиваться этого Куркова. Он всегда мог по требованию Гюберта навести справки обо мне, Саврасове, Брызгалове, и тогда дело будет плохо... Перед самым обедом ко мне ввалился Похитун. - Башка трещит! - заявил он. Похитун был уже в некотором подпитии и явно намекал на новую порцию. Я ума не мог приложить, где и как он доставал спиртное. Мне казалось, что единственным и постоянным поставщиком его являюсь я, но уже часто выпадали дни, когда я не имел водки, а Похитун все-таки напивался. Открыл мне глаза Фома Филимонович. Оказывается, кроме меня у Похитуна были еще ученики, жившие в городе; им, так же, как и мне, выдавали водку, и Похитун, очевидно, не брезговал и их угощением. - Хорошо было бы перед обедом, - мечтательно сказал Похитун. Я достал из тумбочки бутылку и едва сдержал улыбку: третья часть ее была уже отпита. Похитун отвернулся и сказал: - Пошли ко мне! Когда он принял новую порцию и закусил выпитое долькой чеснока, я решил его уколоть: - Здорово вам попало сегодня за этот чеснок. - А ну его! - махнул рукой Похитун. - Не знаю, какая муха укусила его сегодня! Видно, не с той ноги встал. - Но вы все-таки признали себя виновным. - А что бы вы хотели? Вы когда-нибудь пробовали ему противоречить? - Нужды не было. - Ваше счастье. Вы бы живо убедились, что такому человеку возражать нельзя. Ему всегда надо отвечать: виноват! - Бросьте вы этот чеснок, - посоветовал я. - Дался он вам. - Не могу. Не могу... - ответил Похитун и выпил вторую порцию. - Отказаться от водки и чеснока - никогда! Я привык к ним с детства. Да, да. Вы не улыбайтесь. Это единственное мое утешение... А вообще, я обделен судьбой и природой. Я жалкий и несчастный человек. Моя голова могла бы принадлежать более счастливому человеку. А тут еще Сталинград! Господи! Вы слышали, что там творится? Настоящая окрошка, месиво какое-то, мясорубка... Я слушаю, и у меня мозги трястись начинают. Где же правда, я вас спрашиваю? Я уже ни в кого и ни во что не верю. Пусть идут они к черту, все эти гудерианы, паулюсы, кейтели, листы, браухичи и прочие. Тоже мне вояки! Еще Москву обещали! Меня не трогали эти душевные излияния, я знал, что они наиграны. - Вы, я вижу, паникер. Не годится. Ничего страшного еще не случилось. И насчет Москвы вы не правы. В Москве мы еще побываем... - Хо-хо-хо! - рассмеялся Похитун. - Скорее на Марс попадем или на Луну... Я нахмурился и сердито заметил: - Ничего смешного! - Я побился бы с вами об заклад, да жаль, что ваша миссия окончилась, - сказал Похитун. - Да, сейчас моему отъезду ничто не препятствует. Курков-то заработал! - А? - и Похитун икнул. - А как вы узнали? - Сказал гауптман. - Верно! - подтвердил Похитун. - Совершенно верно. Заработал сукин сын! А сколько переживаний он мне доставил, когда умолк! Пройдоха парень. Я, каюсь, уже и надеяться перестал. У него, оказывается, перегорела лампа в передатчике, а запасные пропали. Но он выкрутился. Нашел взамен какую-то... Пройдоха, пройдоха... С таким радистом вы не пропадете. А шифр знает не хуже меня. Похитун был уже во власти винных паров, глаза его осоловели, язык заплетался. Но жажде его не было предела. Он решил покончить с водкой и решительно выпил оставшуюся. Потом встал, положил руку мне на плечо и доверительно сказал: - А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь... Я смотрел на него и молчал, чувствуя, что у меня холодеет внутри. - Поняли? - спросил Похитун. Я машинально кивнул головой. Как понимать его слова? О каких родственниках идет речь? - Теперь обедать, - заявил Похитун. - Я готов сожрать целого быка. Он обнял меня и потащил в коридор. Я высвободился из его объятий. Я не страдал особой брезгливостью - мне приходилось спать с незнакомыми людьми в одной постели, есть из одной тарелки. Но вот "ласку" Похитуна я не мог вынести. И не потому только, что он был чудовищно неопрятен, но главным образом потому, что у него была грязная душа. В коридоре нам попался Фома Филимонович. Он нес дрова в мою комнату. Мы отошли в сторонку и уступили ему дорогу. Когда Фома Филимонович скрылся за дверью моей комнаты, Похитун сказал: - Старая кляча! - Он, видимо, наступил вам на хвост? - заметил я. - Чтоб его черт проглотил и не выплюнул! Колючий тип!.. Мне не хотелось показаться во дворе в компании с пьяным Похитуном. И я отпустил его одного, сославшись на то, что надо зайти в свою комнату. Он пошел по коридору неуверенной походкой, странно ныряя и выписывая ногами крендели. - Эк его мотает! - проговорил Кольчугин в приоткрытую дверь. - Загубила его эта брыкаловка окончательно. Через нее предателем стал... Покачав головой, старик замолчал и пошел к выходу. Я остался один в своей комнате. Сообщение Похитуна дало повод для новой тревоги, для новых мучительных раздумий. "А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь", - так сказал Похитун. И мне показалось, что в его тоне проскользнула какая-то злорадная нотка. Гюберту, Габишу, Похитуну и, кажется, даже Доктору я сказал и написал, что мои жена и дочь живут в Москве, и уж конечно, под фамилией Хомяковы. Это моя ошибка. Серьезная ошибка, вытекающая из недооценки врага. Курков не мог сообщить о том, что живы и здоровы заведомо не существующие люди. Что можно обо всем этом думать? Или это новая, очередная провокация со стороны Гюберта? Невозможность разгадать смысл сообщения Похитуна буквально бесила меня. Неужели я разоблачен? Значит, дни мои сочтены, и если меня пока еще не трогают, то, вероятно, потому, что продолжают проверять через того же Куркова. Но тогда зачем Гюберт сообщил мне фамилии шести своих агентов, укрывающихся на нашей стороне? Или это тоже трюк? Да, трюк, рассчитанный на то, чтобы не спугнуть меня, не вызвать во мне подозрений. Ведь Гюберт мог дать мне заведомо вымышленные фамилии и адреса. Но почему не сам Гюберт сказал мне о родственниках, а Похитун? За каким дьяволом Гюберт поручил это Похитуну? Возможно, что Похитун проявил собственную инициативу, что бывало с ним не раз. Да, да, может быть, и так. Но если и так, все равно ничего от этого не меняется. Я с трудом заставил себя проглотить обед. Заснул очень поздно. Тупая боль в затылке мешала сну. 27. ТРЕНИРОВКИ Все эти дни я предавался горьким мыслям. Чем бы я ни занимался, о чем бы ни думал, я вновь и вновь возвращался к одному и тому же: я разоблачен. Правда, пока все шло гладко, отношение ко мне не изменилось, но я с минуты на минуту ожидал трагического финала. При каждом вызове к Гюберту кровь приливала к голове и сердце начинало стучать. Каждый раз я ждал, что он посадит меня против себя и со свойственным ему холодным спокойствием предложит объяснить биографические несоответствия. Как ни странно, я почти не думал о собственной судьбе, меня волновало и бесило, что проваливается дело, что по моей вине сорвана важная операция, сорвана глупо, по легкомыслию. Угнетало чувство стыда перед товарищами. Я часто встречался с Гюбертом. Три раза он возил меня в своей машине на аэродром. На его глазах я совершал "пробные" прыжки и "осваивал" парашютный спорт. Убедить Гюберта в том, что я никогда до этого не имел дела с парашютом, не составило никакого труда. Я относился к учебе так, как относился бы к ней человек, еще не совершивший ни одного прыжка. Притворяться не приходилось. Имея за плечами добрую дюжину прыжков, выпавших на мою долю и так непохожих друг на друга, я считал и считаю по сей день, что каждый новый прыжок - это шаг во что-то новое и что привыкнуть к прыжкам, как, допустим, можно привыкнуть к метанию гранаты, или вождению машины, или верховой езде, очень трудно, почти невозможно. Парашют - это особый вид спорта, и каждый новый прыжок, по-моему, правильно считать первым прыжком. Я прыгнул четыре раза: два днем и два ночью. Первый раз прыгнул "пустым", то есть без груза, второй - с радиостанцией и солидной пачкой бумаги, заменявшей деньги. После четвертого прыжка Гюберт сказал: - Теперь я за вас спокоен. В наши годы не все идут на прыжки так уверенно. Но я-то не был спокоен. У меня из головы не выходил Курков. Мне казалось, что Гюберт играет со мной, как кошка с мышью. По вечерам одолевала тоска. Я не знал, что думать, старался уйти от тревожных мыслей и держать себя в руках, но это было нелегко. Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох облегчения. - Прыгать вам придется, - объявил он, - на отрезке Орел - Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь. - И он показал место на разложенной перед ним карте. - Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков. "Опять Курков", - мелькнула тревожная мысль. Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым. - А как Доктор? - поинтересовался я. - Он приедет? - Доктора ждать не будем, - ответил Гюберт. - Лечение его затягивается. - Когда я полечу? Гюберт ответил неопределенно: - На этих днях, - и тут же добавил: - Завтра Кольчугин везет меня на охоту. На этом мы расстались. Настроение мое, хоть внешне все шло гладко, не улучшилось. Я прошел к себе и стал раздумывать над текстом телеграммы на Большую землю. Я знал, что Фома Филимонович найдет повод заглянуть ко мне. Телеграмма Решетову и Фирсанову должна быть предельно короткой и ясной. Надо предложить им оставить Криворученко и радиста здесь, в тылу, и доукомплектовать группу двумя товарищами из местных подпольщиков. Об этом был уже разговор и с Криворученко и с Кольчугиным. Я считал, что не следует выпускать из поля зрения "осиное гнездо". Группа должна держать связь с Фомой Филимоновичем, а он, по мере сил и возможности, будет обеспечивать ее необходимой информацией. Я составил телеграмму, закодировал ее и, свернув трубочкой листок бумаги, спрятал в стенную щель. После обеда ко мне зашел сияющий Фома Филимонович. В руках у него была длинноствольная, центрального боя двустволка. - Ну-ка, смотрите, господин хороший, - обратился он ко мне, подавая ружье. - Маракуете в этих делах? В этой комнате старик неизменно обращался ко мне на "вы". Я взял ружье. Это был курковый, вполне исправный "Франкот" двенадцатого калибра. Я попробовал затвор, курки, прикинул ружье несколько раз к плечу и сказал: - Стоящая штука... Старик рассказал, что по распоряжению Гюберта комендант Шнабель дал ему на выбор пять ружей: "Чеко", "Зауэр", "Питтер", "Браунинг" и "Франкот". Фома Филимонович остановился на последнем. Он уже успел пристрелять ружье с различных дистанций по разным мишеням и остался доволен. - Кучно кладет, - хвастался дед, любовно поглаживая ружье. - Видать, убойное... С таким подранков не будет. Я вынул телеграмму и отдал ему. Он зажал ее в кулак и подмигнул мне. В коридоре он тихо сказал: - Опять ты что-то сумной. Вызнал что-нибудь новое? Я отрицательно покачал головой. - Все будет хорошо. Поверь мне. У меня сердце - вещун. Я заглянул в глаза Фомы Филимоновича: его мучила та же тревога, которую я не мог скрыть от него. И он же успокаивал меня... С рассветом состоялся торжественный выезд Гюберта на охоту. Как всегда в таких случаях, все обитатели станции были на ногах. Шли сборы. Фома Филимонович бегал по двору и хлопотал. Ему предстояло держать экзамен, значение и последствия которого в то время не могли предвидеть ни я, ни тем более он. Я волновался за Фому Филимоновича, пожалуй, не меньше, чем он сам. Охотничий задор молодил старика, он бегал вприпрыжку от склада к кухне, от кухни в свой закуток, оттуда - в дежурную комнату. Около восьми утра все высыпали во двор. К крыльцу дома Гюберта Кольчугин подвел под уздцы лошадь, впряженную в широкие просторные сани с плетеной кошевкой. - Дичь-то будет? - окликнул я старика. - Цыплят по осени считают, господин хороший, - отозвался он. За спиной у Фомы Филимоновича висело ружье. Опытной, привычной рукой он подтянул супонь на хомуте, поправил чересседельник. Из дома вышел Гюберт в охотничьем костюме. Комендант подал ему лыжи. Он тотчас встал на них и принялся пробовать крепления, пританцовывая на месте. На лыжи встали и солдаты, сопровождавшие гауптмана, с автоматами, обвешанные гранатами. В сани укладывали мешки, охотничьи сумки, ружья в твердых футлярах, продукты, термосы с горячей пищей и кофе, кружки. Лошадь ярко-рыжей масти, с белой проточиной на лбу и большой седловиной на спине не внушала мне особого доверия. Я критически оглядывал ее. Костлявый зад, тощие, с выпирающими ребрами бока и понурый вид как бы говорили о том, что это жалкое существо только случайно забыто смертью. Фома Филимонович как бы угадал мои мысли и бодро заявил, похлопав лошадь по крупу: - Стоящая коняга! Такая не подведет! - Дурень старик, из ума выжил! - промолвил Похитун и, подойдя к Фоме Филимоновичу, сказал ему что-то на ухо. - Хорошо считать зубы в чужом рту, господин хороший! - огрызнулся дед. - А ты посчитай в своем! Похитун прокашлялся и ничего не ответил. Ему подали огромный овчинный тулуп, позаимствованный в караульном помещении, и он натянул его поверх шинели. - Трогать! - скомандовал Гюберт. Часовой распахнул ворота. Похитун неуклюже плюхнулся в сани, и под его тяжестью в мешке что-то хрустнуло. - Пьяный, что ли? - спросил Гюберт. Похитун промолчал и поднял воротник. - Он и трезвый-то недотепа, прости господи! - в сердцах бросил Фома Филимонович, уселся на передок, взялся за вожжи, круто повернул коня и тронул. За санями на лыжах пошли Гюберт и автоматчики. Весь гарнизон повалил со двора, провожая охотничью процессию. - Ни пуха ни пера! - крикнул я вдогонку. Мне никто не ответил. Узкая, малонаезженная дорога врезалась в завьюженный лес, и сани уже скрывались за деревьями. 28. ПОХИТУН НЕДОВОЛЕН СОПЕРНИКОМ Ровно через сутки охотники неожиданно вернулись. Обычно Гюберт задерживался на двое-трое суток. Я с опаской подумал, что Фома Филимонович не выдержал экзамена и сорвал охоту. Я тотчас же вышел во двор. И первый, кто мне попался на глаза, был Гюберт. Уставший, с опавшими, но зарумянившимися щеками, он стоял на крылечке своего дома и тоненькой хворостинкой тщательно выбивал снег из своих меховых сапог. Двор был пуст, сани стояли уже под навесом. Я подошел к Гюберту и поприветствовал его. Он довольным тоном сказал: - Ну и каналья, дед!.. - Подвел? - спросил я, чувствуя хорошее настроение гауптмана. - Нисколько! Я получил колоссальное удовольствие. Не напрасно покойный Эденберг кормил его своим хлебом. Мои опасения рассеялись. Но я шутливо заметил: - Результаты охоты определяются не охотничьими рассказами, а наличными трофеями - Только так! - подтвердил Гюберт. - И результаты прекрасные. На два ружья приходится четырнадцать тетеревов, три глухаря, пять рябчиков и два зайца. Как? - Замечательно! - воскликнул я. - И стрелок он отличный! - продолжал Гюберт. - Перестрелял меня. Бьет с любого положения... Но не в этом главное. Я впервые узнал, что тетеревов можно стрелять, не слезая с саней. Они подпускают к себе на десять - пятнадцать шагов. Как в сказках барона Мюнхгаузена! Сидят на березах, будто чучела, и только шеями крутят. - Видно на место хорошее попали? - допытывался я. - Редкое место! И недалеко. Молодец дед! Гюберт был необычно словоохотлив, и мне опять припомнились слова Доктора о том, что ради охоты гауптман способен на все. Гюберт долго рассказывал, как они подкараулили глухарей, как напали на след зайцев, как рябчики водили за нос Похитуна. Когда Гюберт ушел к себе, я попытался разыскать Фому Филимоновича, но его точно ветром сдуло. Я заглянул на кухню, где уже ощипывали и потрошили дичь, в баню, в закуток старика, в дежурную комнату - его нигде не было. На вечер у меня была намечена встреча с Криворученко. Третья и последняя встреча. Я должен был сегодня переговорить окончательно и со стариком и с Семеном. В поисках Кольчугина я заглянул к Похитуну и застал его за переодеванием. Он неуклюже и смешно прыгал на одной ноге, запутавшись другой в штанине. - С успехом можно поздравить? - сказал я вместо приветствия. Похитун повернулся ко мне, наступил на штанину и упал на пол. Штанина треснула. Похитун с остервенением плюнул и разразился площадной бранью. Я молча наблюдал за ним, сдерживая смех. Он сидел на полу, разглядывал брюки, отыскивая разорванное место. Потом выругался еще раз и наконец натянул их на себя. - Что вы сказали? - спросил он, уставившись на меня тусклыми глазками. Он явно не хотел вымещать на мне свое раздражение. Он отлично знал, что вчера, после их отъезда на охоту, мне должны были выдать водку. - Пришел поздравить вас с успехом. - А ну их!.. - бросил Похитун, засовывая ногу в сапог. - Кого их? - Успехи, успехи эти самые! Я промок до костей. Это не охота, а сумасбродство. Так можно за милую душу схватить воспаление легких. - Зато удача! - Ничего удивительного. Кольчугин - человек местный и лес знает. - И охотник отличный, - вставил я. - А человек препротивный! - сказал Похитун. - Гауптман придерживается иного мнения. Я с ним только что беседовал. - "Гауптман, гауптман!" - с нескрываемой досадой передразнил меня Похитун. - Что - гауптман? Ему нужна дичь, а там хоть камни вались с неба... А я измучился, как собака, и ни разу не выстрелил. - При чем же здесь Кольчугин? - удивился я. - При том... - неохотно буркнул Похитун. Он уже надел сапоги и теперь влезал в мундир. - То есть? - При том, что он грубиян и подлиза, этот ваш Кольчугин. - Почему - мой? - рассмеялся я. - Потому что вы его подсунули гауптману. Сам гауптман говорит. - Так и говорит, что подсунул? - Ну не так, а вроде того... Покурить есть? Я угостил его сигаретой и сел за стол. Сегодня я был особенно заинтересован в беседе. Мне хотелось вызвать Похитуна на откровенность и выудить у него подробности о Куркове и о моей таинственной "семье". - Вы напрасно обижаетесь на старика, - сказал я. - Не так уж он плох, как вы думаете. Похитун молчал, рассматривая свои черные ногти. - Он был о вас очень хорошего мнения, - фантазировал я, - до той поры, пока вы не начали задирать его, не стали подсмеиваться над ним. К людям надо относиться терпимее. У каждого из нас есть свои недостатки, есть они и у Кольчугина. Он ведь тоже выпить не дурак, но побаивается - у него другое положение... Похитун хмыкнул и спросил: - Он, значит, тоже? - А вы думали? И добрый по натуре, хлебосол. Похитун недоверчиво покрутил головой и промолвил: - Этого я не звал. Мне не хотелось продолжать этот разговор, чтобы не навлечь подозрений, и я сказал: - Скоро окончится наша дружба... - Да, жаль! - заметил Похитун. - И водочка окончится. В коридоре послышались шаги. Мы умолкли. В комнату вошел Раух и сказал Похитуну по-немецки: - Гауптман приказал вам подготовиться к поездке в авиадесантный полк. После обеда за вами придет машина. Подготовьте интересующие командование полка сведения и захватите карту. - А где карта? - поморщившись, спросил Похитун. - У гауптмана, - ответил Раух. Похитун кивнул. Раух вышел. - Вот, видали? - обратился ко мне с усмешкой Похитун. - Что такое? - Ехать надо. - Куда? - К чертям на кулички, к десантникам. Это добрых полтораста километров. - А когда? - После обеда... - Он выдержал паузу. - Черт знает что! Это не мое дело. Я шифровальщик. Я должен сидеть на месте. Всегда ездил помощник гауптмана, покойный Бунк, а теперь меня впрягли. - Печально, - заметил я. - Чего доброго, мы больше не увидимся. Знаете что? - А? - Давайте разопьем бутылочку. Комендант предупредил меня, что это последняя. Уж он-то, видимо, знает, что говорит. - Давайте, давайте! Все возможно. Я принес из своей комнаты бутылку водки. Похитун выложил на стол головку чеснока, твердые как камень галеты и пожелтевший кусочек сала. Мы выпили за нашу "дружбу". Я пригубил, а Похитун хватил половину граненого стакана. Он закусил чесноком и салом, а я - галетой, напоминающей по вкусу фанеру. Потом пил один Похитун. Пил за скорое расставание, за одаренного ученика, каковым считал меня, за благополучный исход моей переброски, за мои будущие заработки. Убедившись в том, что Похитун уже "под градусом", я пустил пробный шар: - Гауптман объявил, что на той стороне меня будет встречать Курков. - Правильно, - подтвердил Похитун. - Я знал об этом раньше гауптмана. - Я, между прочим, думал, что Курков в Москве... - Чего ему там делать, - сказал Похитун. - В Москве он показался один раз всего и то ради того, чтобы узнать о самочувствии ваших родных. По спине у меня поползли мурашки. Я потерял всякое желание продолжать разговор и даже ощутил сухость во рту. Значит, меня разыгрывают и дурачат. Никаких родственников в Москве у меня нет, и отыскивать их там Курков не мог. Значит, меня провоцируют. И будут провоцировать до конца. Я выждал, пока Похитун прикончил всю бутылку, и посоветовал ему отдохнуть. Но Похитун напился не до такой степени, чтобы забыть о своих обязанностях. - Отдыхать некогда, - сказал он и посмотрел на часы. - Надо подготовить кое-что, взять карту у гауптмана и обедать. Я посмотрел на часы, попрощался и отправился к себе. Я ничего не понимал. Почему Гюберт медлит? На это могли быть два ответа. Либо Курков вообще не был в Москве, и Гюберт хотел только показать мне, что моя версия проверяется по его приказанию. Либо Курков побывал в Москве, и тогда... Но тогда он должен был сообщить Гюберту, что никаких Хомяковых по указанному адресу нет и никогда не было. Тогда - катастрофа, провал. Но зачем эта странная игра в кошки-мышки? Ведь я в любой день могу уйти в город и не вернуться. Нет, тут что-то не то. Правда, возможен еще и третий вариант: Курков побоялся пробраться в Москву и послал Гюберту ложное сообщение. Такое тоже бывало. Во всяком случае, надо срочно послать Фирсанову телеграмму с просьбой немедленно создать в Москве фиктивную семью Хомяковых. Дурацкий просчет! Зачем нужно было давать Гюберту ложный адрес? Ведь я с успехом мог заявить, что моя семья в эвакуации. В сотый раз я мысленно казнил себя за легкомыслие. Конечно, я старался не выдать себя, ел спокойно, болтал с соседями по столу, но меня одолевало беспокойство и нетерпение. Я спешил повидаться с Криворученко. 29. ГРУППА "К" Выходя из ворот Опытной станции, я увидел грузовик. В кабине сидел Похитун. - Куда, Хомяков? - окликнул он. - В город. - Деньги есть? - Есть. - Я похлопал себя по карману, где лежала пачка накопленных для Фомы Филимоновича марок. - Садитесь со мной, - предложил Похитун. - И на секунду заглянем в казино. Только на секунду. Я втиснулся третьим в кабину, и через десять минут машина остановилась возле казино. Шофер попросил Похитуна не задерживаться: дорога предстояла долгая, и ему хотелось добраться до полка засветло. К моей радости, Похитун отказался сесть за стол и лишь попросил меня купить ему бутылку водки на дорогу, Я купил две и вдобавок кое-что из закуски. Он рассыпался в благодарности. Мы распрощались, не ведая о том, что увидимся не скоро... Похитун с машиной подвернулся очень кстати: я вы играл время и избавился от возможной слежки. Быстро добравшись до "хором" Фомы Филимоновича, я увидел возле покосившегося забора, облепленного пышными пластами снега, Таню. Она расчищала дорожку деревянной лопатой. На всякий случай я оглянулся хотя в этом и не было нужды: Таня уже подала условный знак, что все в порядке. Мгновенно я протиснулся сквозь щель и побежал по тропинке ко входу в подвал. Надо было немедленно увидеть Криворученко, сунуть ему шифровку с просьбой "создать" мою семью в Москве и сейчас же откомандировать его обратно в лес. Может быть, не поздно, может быть радиограмма спасет меня. Я скатился по ступенькам в подвал, шагнул в открытую дверь и попал в мощные объятия Криворученко. Как и в первый раз, горела лампа, но стол был уже накрыт, и за ним восседал причесанный, в чистой рубахе Фома Филимонович. Пахло чем-то вкусным. Я высвободился из лапищ Криворученко и спросил: - Сколько времени тебе надо, чтобы вернуться в лес? - А что случилось? - в свою очередь спросил он бледнея. - Надо немедленно передать радиограмму. Когда очередной сеанс? - В двадцать три тридцать, - ответил он. - Но мы можем вызвать наших и раньше. А что такое? - Напишу - прочтешь, - коротко ответил я и сел за стол, чтобы составить шифровку. Таня и Фома Филимонович растерянно смотрели на меня, предчувствуя что-то необычное. - А вы раньше посмотрите, что вам сообщают, - спохватился Семен и полез в карман. - Давай! - бросил я. Криворученко подал свернутую бумажку размером со спичечную наклейку, густо исписанную бисерным, но очень разборчивым почерком радиста. Я прочел: 1. Оставление группы "К" и ее доукомплектование санкционируем. 2. Известный вам Константин полностью реабилитирован, представлен правительственной награде, находится отпуску на родине. 3. Вас проверяют, но вы не беспокойтесь. Радист Курков явился повинной, во всем признался. Его имени дана радиограмма благополучии вашей семьи. Я не мог вымолвить ни слова. Черт возьми, как я не догадался? Ведь это так просто! Вот и разгадка "семьи". Не знаю, каким было мое лицо, но, очевидно, необычным, так как друзья не на шутку перепугались. Столбняк, сковавший меня, длился недолго - всего несколько секунд. Я быстро пришел в себя, вскочил, расцеловал Семена, за компанию Таню и Фому Филимоновича и крикнул: - К черту телеграмму! Никакой телеграммы! - Я же говорил тебе, душа моя, - важно напомнил Фома Филимонович, - что все обойдется. Вот и обошлось. Нет, сердце у меня - вещун! Ну-ка, внучка, спроворь закуску. Таня вытащила из-за топчана большой противень с двумя зажаренными тетеревами. - Вот они где, голубчики! - воскликнул я. - То-то я принюхиваюсь, принюхиваюсь... Как же они залетели сюда? - Дедушка приманил, - сказала Таня. Милым движением она перекинула русую тугую косу за плечо, подошла к Фоме Филимоновичу и, смущенно улыбнувшись, прижала его голову к себе. Старик обнял внучку, гладил ее руки. Видно, крепко любил он ее, любил с особой, трогательной нежностью. Фома Филимонович отпустил внучку и рассмеялся. Смех у него был рассыпчатый, добрый. - Приманил не приманил, а маленько сплутовал, - сказал он. - Гауптман чуть-чуть просчитался. Уложили-то не четырнадцать, а шестнадцать штук. Вот я двух и приволок домой. Грех небольшой... - Правильно, - одобрил я. - А куда ты так рано исчез? - А меня гауптман отпустил. Сказал: "Иди отдыхай, дед! Ты это заслужил". И руку мне подал. Подал и добавил: "Ты оправдал себя и теперь будешь у меня егерем". - Вот это здорово! - обрадовался я. - И очень важно для нашего дела, - вставил Семен. - Я уже говорил об этом Фоме Филимоновичу. - А вы знаете, Кондратий Филиппович, как у нас тут хозяйничал Сеня? - спросила Таня. Я взглянул на Семена. - Ладно уж! - махнул рукой Криворученко. - Почему же ладно? - запротестовала Таня и рассказала, что Семен обеспечил их дровами, как-то притащил двух зайцев, а самое главное - принес соль. А на соль можно выменять что угодно. И Таня уже достала керосину, сахару и даже сапоги. Криворученко, краснея, пробасил, что, мол, его дело маленькое, что, дескать, лесник Трофим Степанович, через которого Семен поддерживает связь с партизанами, прислал подарок Фоме Филимоновичу. Таня расставила на столе стеклянные банки с чем-то густым и темным. Начали рассаживаться. Дед и внучка принадлежали к числу тех редких людей, которые весело переносят нужду и умеют будни превращать в праздник. Мужчины выпили по маленькой, и все приступили к еде. - Самодельный коньячок... пять звездочек, - пошутил Криворученко. - Это тоже лесник презентовал. Мы хотели распить за помин души Наклейкина, да Танюша не согласилась. - Решили лучше за твои проводы, - добавил старик. - А чем ты насолил Похитуну? - спросил я его. - Зол он на тебя, как черт. - А и пусть. Продажная шкура, этот Похитун. Холуи заправский. Для того он и сотворен. На другое не способен. - Ты от него не отмахивайся! - Что так? - А вот так... Он нам еще понадобится. Он враг, но мы должны использовать его слабости. Портить с ним отношения не следует. Умный старик не стал спорить. - Значит, люб не люб, а дружбу завязывай! - Выходит так. - Задача мудреная, - покачал головой Фома Филимонович. - Душу с него воротит. Да и зашибает он здорово. - Это как раз и хорошо. Ты должен его задобрить. Ты приучи его есть из твоих рук. Худо ли, хорошо ли, но он считает тебя за своего, а это - главное. - Что да, то да, - согласился Фома Филимонович. - "Ворон ворону глаз не выклюет"... Тетеревов мы заели клюквенным киселем. Кисель был кислый и очень густой, но после наскучившего немецкого пайка я съел его за милую душу, хотя от кислоты сводило скулы. Потом занялись делом. Я инструктировал Криворученко, а он делал одному ему понятные заметки в записной книжке. Криворученко должен был принять в свою группу еще двух товарищей и, поддерживая связь с Фомой Филимоновичем, держать под наблюдением "осиное гнездо". Если Гюберт перебазирует свою резиденцию, надо было следовать за ним, сохраняя по-прежнему необходимую дистанцию. Обо всех изменениях в личном составе Опытной станции, о выявленных агентах надо регулярно информировать штаб. И Фоме Филимоновичу я поставил задачи: закрепиться на станции, по возможности наладить "дружбу" с Похитуном, добиться расположения Гюберта с таким расчетом, чтобы, меняя место дислокации, Гюберт не отпустил от себя старика, как нужного ему человека. Листок записной книжки Семена был уже тесно заполнен непонятными словами. - Ну как, друзья? - спросил я в заключение. - Сделаем, Кондрат! - заверил Фома Филимонович. - Сделаем все возможное и невозможное, - добавил Семен. Таня сидела в сторонке, теребя косу, и слушала нас, полуоткрыв губы. - И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, - напомнил я. - За этим дело не станет, - проговорил старик. - Только одного, - сказал Семен. - Второго пришлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев. - Толковый парень, - заметил Фома Филимонович - Все мы его знаем, - вмешалась в разговор Таня. - Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе. Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец... - Да что говорить, лучшего не сыскать, - подтвердил Фома Филимонович. - Орел-парень! Что тебе рост, что силенка... И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь. - Кого, дедка? - А Мишутку Березкина. Наш, городской. В подполье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает... А парень - сорвиголова! На любое дело пойдет и глазом не моргнет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой... - Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, - сказал я и встал. - Кажется, обсудили все... Я стал прощаться. - Будь удачлив, Кондрат! - напутствовал меня старик. - Берегите друг друга, - предупредил я. - Все будет хорошо, - заверил Криворученко. Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в "хоромы" Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае - до конца войны... На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами. Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе. 30. ПРЫЖОК На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил: - Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром. Я ответил, что у меня все готово. Под словом "все" имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских знаках, документы. Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер усилился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу. Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. А в его "хоромах" дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски. Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шорное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле. После вызова к Гюберту я улучил момент и заглянул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад. - Сегодня ночью, - сказал я. Старик отложил работу, встал, разогнул спину: - Сейчас отпрошусь в город. - Удобно? - спросил я. - Нужны нитки для дратвы. Комендант сам наказывал, а у моего знакомого они есть. Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне. Я хотел уже выйти, но старик подошел ко мне вплотную, неловко обнял, ткнулся бородой в мою щеку. - Будь удачлив! - сказал он. - Не забывай нас, грешных, а уж мы тебя не забудем... Через полчаса он покинул Опытную станцию. Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где лежали деньги и рация, и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется, все, что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было. Все теперь зависело от правильности поведения. Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и предложил зашифровать срочную радиограмму. Он пояснил, что Похшун застрял где-то в дороге из-за неисправности машины и позвонил, что будет добираться на попутных. Радиограмма предназначалась "моему" радисту, Куркову, извещала его о моей выброске. Я в душе усмехнулся: мне даже не требовалось уведомлять Большую землю - это сделал сам Гюберт. Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и вежливо, поблагодарил меня и вышел. Вот с кем я не мог установить никакого контакта, хотя Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун. Внешне Раух держался непроницаемо. В его вежливости и корректности трудно было уловить какую-нибудь фальшь. На поверхностный взгляд он даже мог быть симпатичен. Похитун говорил о Раухе весьма почтительно и кое-что выболтал. Так я узнал, что летом, незадолго до моего появления на Опытной станции, Раух расправился с девушкой, из которой он готовил радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы самовольно ушла в город, для того якобы, чтобы побывать в кино. Но в кино ее не видели. Возникли подозрения, и назавтра Раух с отменной вежливостью предложил ей после занятий прогуляться по лесу и там застрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, "отбивая хлеб" у коменданта. Глядя на Рауха, опрятного, предупредительного, с чистым и спокойным взглядом голубых глаз, никак нельзя было подумать, что этот джентльмен - палач по призванию. После обеда на Опытной станции появился полковник Габиш. Меня тотчас же вызвали к нему, в кабинет Гюберта. Он стоял перед зеркальным шкафом и сосредоточенно исследовал свой нос. На меня он не обратил никакого внимания, хотя и разрешил мне войти. Я кашлянул. Габиш продолжал созерцать свой нос, массируя его пальцем, то приближая свое обрюзгшее лицо вплотную к зеркалу, то отодвигаясь. Вошел Гюберт. - Садитесь, Хомяков. Что вы стоите? - спросил он. Тогда повернулся и невозмутимый Габиш, поздоровался со мной, грузно опустился на диван. - Ви готов, господин Хомякоф? - спросил он. - Да, вполне. - Вопросы есть? - Нет, мне все ясно. Габиш помолчал. С брезгливой миной, выпятив губы, он усердно счищал ногтем мизинца со своих брюк какое-то пятнышко. Покончив с ним и погладив колени, он продолжал: - Ви свой люди помнит? Я кивнул утвердительно. - Пожалуйста, рассказывайт о них, - предложил Габиш. Я перечислил шестерых агентов по имени, отчеству и фамилии, назвал адреса и пароли, сказал, где и кем каждый из них работает. - Очшень карашо, - одобрил Габиш. - Что есть тут, - он постучал себя пальцем по лбу, - никто не может знать. Это есть фундаментально, а всякий записка бывайт плохой конец. Гюберт подошел к начальнику и подал ему листок бумаги. Габиш отдалил его от себя на вытянутую руку, как это делают дальнозоркие люди, прочел и, задержав на мне дольше обычного свои бесцветные глаза, проговорил: - Ми теперь знайт и говорит вам, что ваш жена и дочь жив и здоров. Ви уехал, долго гуляйт, и они немножко волнуются. Ви должны быть рад это слышать! Я ответил, что меня, конечно, радует это сообщение, как и всякого, имеющего семью, и что я рад буду поддержать их существование в эти тяжелые времена выданными мне деньгами. - Отблагодарите Куркова, - заметил Гюберт. - Это он проявил заботу. Я заверил, что непременно сделаю это. - Курков вас будет встретить, - сказал Габиш. - Хомяков сам его уведомил телеграммой, - пояснил Гюберт. Габиш наклонил голову, подумал и обратился к Гюберту по-немецки: - А как они узнают друг друга? Гюберт ответил, что скажет мне об этом на аэродроме и сообщит пароль. - Это можно сделать и сейчас, - разрешил Габиш. Гюберт сказал: - Курков ниже вас на голову. Молод, ему всего двадцать лет. Блондин, узкое, длинное лицо. Почти безбровый. Ходит немного вразвалку. На нем будет черная шапка и шинель моряка. Левая рука в лубке и на повязке. Он сам должен найти вас. Он назовет пароль: "Куда держите путь, гражданин?" Вы ответите: "Пробираюсь до хаты, домой". Ясно? - Да. "Пробираюсь до хаты, домой". Ясно. - Раций Брызгалоф везти не надо, - предупредил Габиш. - Вызывайте Саврасоф и вручайте ему. - А если Саврасов не найдет возможности выехать? - спросил я. - Найдет! - твердо сказал Гюберт. - Напишите ему, что вы привезли для него деньги, и он явится без задержки. Габиш рассмеялся. - Это есть умно! - воскликнул он. В кабинет без стука вошел комендант Шнабель и поставил на стол металлический поднос. На нем были три рюмки, бутылка итальянского вермута и несколько мандаринов, обернутых в тонкую бумагу. Когда Шнабель вышел, Габиш сказал: - Надо очшень карашо думать, как ви будет встречайт Виталий Лазаревич. Поскольку ни Габиш, ни Гюберт до этого не называли при мне Доктора ни по фамилии, ни по имени (я узнал это от Похитуна), я сделал удивленное лицо и с наигранным недоумением спросил: - Простите, господин оберст, кого я буду встречать? - То есть как? - удивился Габиш и взглянул на Гюберта. - Ви не знайт, как звать Доктор? Трудно было сказать, была ли это новая неожиданная проверка или простая забывчивость со стороны моего шефа. - Ах, так это Доктор, - сказал я. - Тогда мне все понятно. Гюберт тем временем подошел к столу, наполнил рюмки и одну из них поднес Габишу. - Берите, - пригласил меня Габиш. - Будем пить за ваши удач. Я взял рюмку. Гюберт поднял свою. - Вином я вас не встречал, зато вином провожаю, - торжественно проговорил он. - Прозит! Все выпили, и опять разговор вернулся к Доктору. Чувствовалось, что оба они тревожились за судьбу Доктора. Гюберт предупредил, что Доктор будет прыгать только на сигналы, то есть наверняка. Место для приземления должен буду подготовить я после получения телеграммы от Гюберта о готовности Доктора к вылету. А о подыскании ему места для жилья и, на всякий случай, работы мне надлежало побеспокоиться заблаговременно. Попивая глоточками вермут, Гюберт давал мне последние инструкции относительно связи. Пока, до прибытия Доктора, меня будут слушать один раз в десять дней по расписанию, которое имеется у Куркова. Я должен буду информировать Гюберта о встречах со своими людьми, о приобретении новой агентуры. А Доктор привезет уже новое расписание. Под конец беседы Габиш обратился ко мне с вопросом. - Вам нужен оружий? Я пожал плечами. - Пожалуй, в нем нет нужды, - сказал я, вспомнив про историю с заброской Константина. Пусть до конца будут уверены во мне. Габиш и Гюберт переглянулись. Гауптман спросил: - А почему вы отказываетесь? - Зачем оно мне? Ведь для того чтобы его носить, необходимо разрешение. Прыгать же с оружием глупо и опасно. На той стороне, если понадобится, раздобуду. Теперь, во время войны, это нетрудно. А вот капсулку с ядом, на всякий случай, я попросил бы. - Ошень верно! - одобрил Габиш. - Тогда есть все. - Он встал с дивана, неестественно выпрямился, выставив вперед живот, подал мне руку и немного торжественно сказал: - Ваш дел, господин Хомякоф, будет узнайт фюрер! Ви должен понимайт! Хайль Гитлер! Мы расстались, а через три часа Гюберт вез меня на своей машине на аэродром. Погода была самая подходящая: бушевала снежная сумятица, ветер поднимал снег, бросал его в машину, срывая с гребней сугробов. По сторонам дымились верхушки снежных барханов. На территорию аэродрома мы проехать не смогли. Еле-еле, с частыми пробуксовками, машина дотащилась до проволочной ограды; тут она зачихала и захлебнулась, зарывшись в снег. Гюберт предложил идти пешком - другого выхода не было. Мы вышли из машины. Небо было затянуто мглой. В стороне едва угадывались очертания села Поточного; там маячил робкий, одинокий огонек. Нудно и тоскливо, точно голодный пес, завывал ветер. Поземка крутила, шипела, завертывала петли, перевивала снег, собирая его в гривы. Сухие, колючие снежинки жалили лицо, как огнем. Мы шагали, наклонившись вперед, по цельному снегу, утопая по колено. Густой пар валил изо рта. Наконец мы добрались до аэродромных построек. Теперь тут все спрятали в землю. Наша авиация поработала здесь добросовестно. На аэродроме ночевало не больше трех-четырех самолетов. За проволокой чернела груда искореженного огнем металла - остатки грузовых машин. Мы вошли в одну из землянок, разбросанных по территории аэродрома. Солдаты, сидевшие у стола, тотчас вскочили со своих мест и поспешно выбрались наружу. - Устали? - спросил Гюберт, вытирая платком мокрое лицо. Я признался, что устал. Мы закурили, сняли головные уборы. Гюберт извлек из кармана плитку настоящего шоколада, дал половину мне и сказал, что сам проводит меня на выброску. Явился унтер-офицер, весь облепленный снегом, козырнул Гюберту и доложил, что самолет ждет нас на старте. Мы вышли в сопровождении унтер-офицера и вновь побрели по снегу к самолету. Приземистая, похожая на притаившегося перед прыжком хищного зверя, машина готова была к разбегу по дорожке, которую все время разгребали солдаты аэродромной команды. Глухо рокотали два мотора на неполных оборотах. На белом камуфлированном фюзеляже и на высоком стабилизаторе зловеще вырисовывались черные кресты. Экипаж был на местах. Нам подали руки и помогли забраться внутрь. Тут было тесно и неуютно, как во всякой боевой машине. - Все идет нормально, - произнес Гюберт и обратился к механику: - А где капитан Рихтер? Механик не успел ответить. Рихтер, обучавший меня прыжкам, явился сам. На меня надели парашют, проверили лямки. - Все? - спросил по-немецки Рихтер. Гюберт кивнул. Рихтер подал сигнал пилоту. Взревели моторы. Вокруг машины забесновалась белесая мгла. Все задрожало, самолет рванулся вперед. Я не успел заметить, как он оторвался от земли, и определил, что мы в воздухе только по ровному и монотонному рокоту моторов. Все сидели молча. Непередаваемое чувство овладело мной. Как понять это человеку, не пережившему нечто подобное тому, что пережил я? Я возвращался на Родину из самого логова врага. Я не только остался жив, но выполнил порученное задание, вложил, пусть небольшой, вклад в дело борьбы своего народа против злейшего врага... На большой высоте самолет перевалил через линию фронта. Его встретил слабый зенитный огонь, который быстро прекратился. "Если бы знали там, на земле, кто летит, так, наверное, и вовсе бы не стреляли", - совсем по-детски подумал я. Рихтер подсел ко мне карту и пальцем показал линию фронта. Я кивнул. Высота стала падать. Внизу вдали замерцали слабенькие огоньки. Самолет сделал плавный поворот, выровнялся и как бы притих. Над моей головой замигала яркая белая лампочка. Это для меня. Пора! Рихтер отвинтил и отбросил крышку люка. Холодный воздух ворвался и заклубился в кабине. Гюберт встал. Он крикнул мне что-то на ухо, но я увидел только, как шевельнулись его губы. Я ничего не услышал, да и не хотел слышать. Что мне теперь до всех разговоров! Я смеялся в душе. Спустившись в люк, я повис на локтях. Рихтер поправил на мне парашют. Сердце на мгновение замерло. Затем я сдвинул локти и провалился в снежный круговорот. В лицо ударило что-то плотное и непроницаемое.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  КОНЕЦ "ОСИНОГО ГНЕЗДА" 31. ГОРЕ С той ночи, как я возвратился на Большую землю, прошло почти четыре месяца. Зима круто повернула на весну. На смену морозам пришли оттепели. По широким просторам, степям и лесам нашей великой страны бродил бодрый весенний ветерок. Реки готовились взломать ледяной покров. Нестойкие морозцы держались лишь ночью, и по утрам только местами стекленели лужицы, затянутые тоненькой, непрочной коркой льда. Снег, изглоданный и источенный, точно короедом, теплыми ветрами, тяжелел, оседал, становился ноздреватым и похожим на слежавшуюся соль. Его поедало солнце, подтачивали туманы. Он еще держался в оврагах, на откосах дорог, в теневых местах. А под снежной коркой звонко журчали потоки талой воды и пенистыми ручейками текли своим извечным путем. Обнажились пашни, чернели дороги, а кое-где на припеке щетинилась и ласкала глаз молодая травка. Мой домик стоял в глубине соснового бора, у самого обрыва, на берегу тихой речушки, в пятидесяти минутах езды от Москвы. Я вспомнил ту снежную ночь, когда, подхваченный потоками ледяного воздуха, я падал сквозь непроглядную муть к белой земле. В памяти еще свежи были подробности той ночи. Я помнил, как перехватило дыхание, когда рывком раскрылся парашют, а потом я свалился в мягкий снег и заскользил по снежному склону на дно оврага. Это было между шоссейной дорогой и станцией Горбачево. Передохнув немного и оглядевшись, я с трудом скатал парашют, взвалил его на плечо и выбрался из оврага. Кругом была ночь, снег. Так же, как и на той стороне, на вражеском аэродроме, здесь тоскливо выл ветер. Ни жилья, ни звездочки, ни огонька... Но теперь все - и ночь, и пурга, и ветер - не казалось таким зловещим. Все это пустяки. Ведь я был на своей, на родной земле! Я пытался сориентироваться, но никак не мог определить, по какую сторону шоссе оказался и где находится станция, на которой меня ждали. Я бродил по степи добрый час, устал и взмок. Наконец ветер донес надрывные и тяжелые звуки работающего мотора. Я прислушался. Звуки то усиливались и казались совсем близкими, то замирали. Я пошел на них и минут через десять - пятнадцать выбрался на шоссе. Первое, что я увидел, - был гусеничный трактор-тягач. Он натруженно тарахтел, поднимаясь на взгорок, волоча за собой огромные сани с цистерной. Я подошел к трактору и, уцепившись за поручни, спросил водителя, куда он едет. Выяснилось, что на станцию Горбачево и что до нее километров семь. Трактор, несмотря на оглушительный треск мотора, полз очень медленно, и, добираясь на нем, я мог бы замерзнуть. Я решил идти пешком и зашагал, оставив трактор позади. Мимо проносились автомашины с потушенными фарами. Шоферы лихо вели их в потемках на большой скорости и очень ловко разъезжались при встречах. Но вот встречный грузовик внезапно мигнул фарами, ослепил меня и остановился. - Эй, товарищ, одну минутку! - раздался голос. Из кабины вылез приземистый человек в черном полушубке и, подсвечивая карманным фонариком, направился ко мне. Подойдя вплотную и осветив меня с ног до головы вместе со скомканным парашютом за спиной, он спросил: - Кто вы такой? - Человек... - Да вы бросьте шутить! Вы не майор Стожаров? - Ну да