а кончиками пальцев рельеф любого лица чувствует. Может каждую морщиночку разгладить. И портретный грим у нее получался!.. Вот что я подумала, Лизавета. -- Вера Семеновна пересела в кресло поближе. -- Ты же в милиции много кого знаешь... -- Верно, вы же знаете людей в милиции, -- поддержала ее Тамара, -- сделайте что-нибудь! -- Да, конечно, попроси их там повнимательнее к этому делу отнестись. Лизавета вздохнула и пообещала позвонить, выяснить. Пообещала еще и потому, что сама заинтересовалась этой историей. Она зацепилась за слово "двойник" и немедленно вспомнила вчерашний разговор с Сашей Маневичем. ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ Лизавета предпочитала действовать по схеме "сказано -- сделано". Добравшись до собственного кабинета, она немедленно принялась звонить в пресс-центр ГУВД. Тот, кто этим когда-либо занимался, знает, что дело сие непростое, требующее терпения и настойчивости. Она давила на кнопки телефонного аппарата примерно полчаса, но линия нового начальника пресс-центра ГУВД была постоянно занята. В кабинет заглянул Саша Маневич: -- А-а, ты занята, а то у меня масса любопытного, насчет твоего покойничка. Я с Зотовым говорил. Лизавета прижала трубку плечом к подбородку и помахала рукой -- мол, присаживайся, очень интересно. Маневич понял ее абсолютно неправильно. Он повернулся и хотел деликатно выйти. Многие журналисты -- Саша сам был из их числа -- не любят вести телефонные разговоры при посторонних: так можно потерять полезный источник информации. Аппарат неожиданно ожил, и Лизавета обрадованно закричала, что ей срочно нужно поговорить с Анатолием Егоровичем, при этом она уже не только жестами, но и красноречивой мимикой остановила щепетильного коллегу. Ответил ей сам Анатолий Егорович Иванов: -- Добрый вечер, с кем имею честь? Лизавета представилась. В сущности, они были едва знакомы -- майор Иванов пришел в пресс-центр городского управления внутренних дел всего три месяца назад. За этот недолгий срок все журналисты Петербурга убедились, что он не так прост, как его фамилия. Анатолий Егорович всегда был на рабочем месте, всегда подходил к телефону, всегда соглашался встретиться с пожелавшим того репортером. Этим он выгодно отличался от своего предшественника, который работал, словно нелегал в тылу врага, -- постоянно от кого-то прятался, где-то скрывался, и добыть у него нужные сведения было ничуть не проще, чем выведать у Мальчиша Кибальчиша военную тайну. Поначалу все обрадовались, а потом вдруг осознали, что у открытого для прессы Иванова узнать что-либо еще труднее. Он обещал, согласно кивал, пространно рассуждал о борьбе с преступностью, настойчиво пропихивал в эфир и на страницы газет репортажи во славу милиции и... все. Если раньше "ура-милицейский" материал можно было обменять на какую-нибудь сенсацию, то теперь журналисты обескураженно натыкались на глухую стену -- когда они приходили, дабы получить свою часть положенного, Анатолий Егорович делал большие глаза и твердил, что уже дал настырному и неблагодарному все, что мог. Отвечая на приветствие Иванова, Лизавета постаралась обо всем этом забыть. -- Добрый вечер, Анатолий Егорович. Это Елизавета Зорина из "Петербургских новостей". Нам очень нужна ваша помощь. -- А в чем дело? -- сразу напрягся и ощетинился собеседник. Саша снова попытался скрыться -- с новым начальником милицейской информации у него складывались особенно непростые отношения. И Лизавета опять его остановила. Пусть слушает -- она хотела привлечь Сашу к поискам Леночки Кац. -- Видите ли, у нас пропала без вести одна сотрудница, гример. Вы нам всегда так помогаете. Не могли бы вы взять это дело под свой контроль? Услышав слова "пропала без вести", Саша подобрался и сосредоточился. Теперь он смотрел на Лизавету не мигая, как ловчий сокол на охоте. Иванов же явно расслабился. Лизавета услышала звук, похожий на шипение сдувающегося воздушного шарика. Оно и понятно. "Взять под контроль" -- это ровным счетом ничего не означает. Вот если бы Елизавета Зорина с телевидения потребовала объяснить, по какой такой причине сотрудники некоего РУВД отколошматили военных моряков, или попросила прокомментировать шумное дело о милиционерах, которые по совместительству подрабатывали сутенерами, -- тогда другое дело. А "под контроль" -- сколько угодно. -- Это очень важно, у нас все не на шутку беспокоятся, -- продолжала давить Лизавета. -- Так вы проверите, что там и как? Поскорее, если можно. -- Конечно, конечно, постараюсь, все, что смогу. Как, вы говорите, ее зовут? -- бодро отвечал начальник пресс-центра. Лизавета продиктовала Иванову имя и прочие данные Леночки, тот сказал, что все записал, и обещал перезвонить, как только что-нибудь прояснится. -- Да, пожалуйста, перезвоните, я вам буду очень признательна. -- А что это вы так переживаете? -- подозрительно спросил начальник пресс-центра. Телевизионные люди часто беспокоили его и по "личным вопросам". У кого-то отобрали водительские права, кто-то "залетел" в вытрезвитель... Эта просьба в обычный ряд не вписывалась. -- Тут довольно загадочная история, и... -- Лизавета хотела было упомянуть, что эта история может быть связана с другим, не менее загадочным инцидентом, но передумала. Нечего волновать начальника. Если Иванов решит, что она старается для репортажа, -- наверняка ничего не сделает. -- Ну, в общем, она хороший человек, все очень переживают. Помогите, пожалуйста. -- Что могу -- сделаю, -- повторил Анатолий Егорович. -- Спасибо. -- Лизавета не слишком рассыпалась в благодарностях и не слишком верила, что услышит в ближайшее время его голос. Разве что приедет с очередной инспекцией начальство из Москвы и надо будет снимать сюжет. Тогда Иванов, может быть, и вспомнит о "взятом под контроль" деле. А вот Саша взял в голову все услышанное, он даже вспомнил саму Леночку, и как только Лизавета положила трубку, начал задавать вопросы: -- Леночка? Это которая Хрущева делала? Ты сказала, она живет в Рыбацком. Это Невское РУВД? Лизавета не разбиралась в территориально-милицейском делении. Саша и не думал, что она разбирается, он просто проверял себя. Теперь он внимательно листал свой неизменный блокнот. -- У тебя есть кто в Невском? -- спросила Лизавета. -- Есть-то есть. Не знаю, что мне сейчас ответят. -- Саша продолжал листать исписанные мелким почерком страницы. Лизавета догадывалась, почему он ответил так неопределенно. С приходом в ГУВД нового руководства и с назначением нового начальника пресс-центра в милиции начались гонения на сотрудников, напрямую сдающих информацию прессе. Именно из-за этого Саша Маневич не любил майора Иванова. Он лишил Маневича многих информаторов. А как известно, найти труднее, чем потерять. -- Этот Змей Горыныч развел такие строгости, что я уже не знаю, куда можно звонить, а куда нельзя, -- буркнул Саша и стал набирать номер. В милиции трудятся такие же люди, как и везде. Чуть более циничные или чуть более самоотверженные. Карьеристы и бессребреники. Весельчаки и угрюмцы. Компанейские ребята и законченные индивидуалисты. Правдолюбцы и лжецы. Словом, люди. Как везде, эти люди, вооруженные казенными пистолетами и красными книжечками, ссорились и мирились, помогали друг другу и подсиживали недругов. Поэтому, несмотря на строгие циркуляры "сверху", Сашины друзья в милиции продолжали с ним дружить. Только стали более осторожными. Саша ждал, когда ответят, и лицо у него было напряженное. Услышав "алло", он прямо-таки преобразился. Вероятно, подошел "правильный" человек. -- Алло, Слава, Маневич беспокоит. У нас тут сотрудница пропала, по вашей территориальности. -- Саша прекрасно владел милицейским жаргоном. -- Я понимаю, что глухарь, ты все-таки поразузнай, что и как. Лады? Уже через час он получил полный расклад по делу Елены Михайловны Кац, тридцати восьми лет, гримера-художника Петербургского телевидения. Саша ворвался в Лизаветин кабинет, как торнадо, и тут же выложил все, что удалось узнать. -- Она уехала две недели назад, дома сказала, что в командировку, на три дня. Снимать какой-то клип. Когда Елена не вернулась ни через три дня, ни через семь, ее муж, -- Саша заглянул в свой блокнот, -- Валерий Кац обратился в милицию. Точнее, сначала он попытался отыскать жену сам, ходил и звонил на работу. Когда же не получилось, подал заявление. Дело досталось дознавателю Кротову. Славка его не знает, новый человек, что положено -- сделал, но сама понимаешь, как ищут потеряшек! Лизавета и раньше знала почти все, о чем сейчас рассказывал Саша. Она успела переговорить с мужем Леночки еще до того, как позвонила майору Иванову. -- Единственная зацепка -- клип, -- продолжал кричать Саша. -- Вряд ли Леночка соврала. И нам найти этих клипмейкеров проще, чем дознавателю Кротову. Каким бы он ни был -- новым или старым. Нужных клипмейкеров они разыскали за три часа. Лизавета обзвонила знакомых режиссеров, Маневич ударил по прочему персоналу -- операторам, осветителям, звуковикам... Они справились быстро, потому как знали, что и где искать. Им было не так сложно разведать, кто халтурит на выборах, кто -- на концертах, а у кого большой заказ от завода "Турбинные лопатки". Дознаватель Кротов всего этого не знал. А если бы и знал, на его вопросы отвечали бы куда менее охотно. О левых заработках с чужими говорить не принято. К тому же видеомир вообще и видеомир Петербурга, в частности, довольно тесен. Не так много клипов снимается одновременно в городе на Неве. За последние две недели запустили в производство всего четыре. Один музыкальный. Развеселая поп-звезда заказала модный в этом концертном сезоне фильм в псевдонародном стиле. Искусственные березки и околица, столь же искусственные парни с балалайками и она сама, в сарафане, поющая о несчастной любви с косой в руках, -- предполагалось, что "звезда" идет-бредет с сенокоса. Об этом клипе Лизавете подробно рассказал режиссер Мустангов. На нем Леночка не работала. Два клипа были политическими. Потенциальные кандидаты в президенты от северной столицы пожелали при помощи видеолент растолковать жителям города и избирателям, чем и как они хороши. Одна группа, занятая политической съемкой, вообще работала только с натурой -- листовками, портретами, городскими пейзажами, толпами и демонстрантами. Следовательно, в услугах визажиста там не нуждались. Зачем гримировать листовки? На втором клипе гример, конечно, был нужен. Там наличествовал только один герой -- кандидат собственной персоной. Его снимали дома в кругу семьи и в рабочем кабинете за письменным столом, камера наблюдала, как он встречается с рабочими на стройплощадке и со студентами в университетской разваливающейся аудитории. Апофеозом должны были стать кадры, запечатлевшие претендента на Финском заливе, где он стоял на берегу не совсем чтобы пустынных волн полный, по мысли режиссера, великих и государственных дум. Незначительный рост и явная пухлость героя мешали сделать его окончательно похожим на великого основателя града Петрова, так что на этих съемках работы у гримера было больше чем достаточно, но Елену Михайловну Кац туда не приглашали. Найти след Леночки удалось, когда Лизавета дозвонилась до молодого мэтра телережиссуры, который по заказу восходящей звезды от политики снимал музыкально-политический клип. "Да, она у нас работала, первые три дня, когда нужен был визаж. А теперь мы монтируем", -- солидно придыхая в телефонную трубку, ответил двадцатипятилетний мэтр и радостно согласился встретиться и побеседовать. В глубине души он был уверен, что женщины ищут встреч с ним исключительно на почве искренней, тайной и безответной любви. Внимание красивой и известной девушки, каковой была Лизавета, ему льстило. Лизавета договорилась, что подъедет на "Ленфильм", где шел монтаж великого произведения политического киноискусства, и постучала в стенку: два длинных, два коротких -- так они с Маневичем, работавшим в соседнем кабинете, вызывали друг друга. Тот не заставил себя ждать и возник на пороге ровно через три секунды. -- Все, нашла. -- Слава Богу, а то я охрип, и палец распух. Ведь с каждым надо поболтать, каждого порасспросить. Политес! -- Маневич любил исторические романы и архаичные выражения. -- И кто? -- Новоситцев. Ваяет шедевр с одним из кандидатов, -- тут же поправилась Лизавета. Она, по долгу службы, не прощала себе мелкие политические ошибки. -- Нечто эстрадно-политическое. Я договорилась, что подъеду через полчаса. -- Я с тобой, -- решительно заявил Саша, -- а потом вернемся, есть кое-какое видео. Я сегодня с Зотовым виделся и даже подснял интервью. -- Можно подумать, я интервью с Зотовым не видела, -- хмыкнула Лизавета. -- Такого не видела. Он, между прочим, кое-что про школу говорил. Про нашу школу... -- Саша многозначительно прикрыл глаза, -- там кое-что есть... -- И что же? Саша промолчал. А на "Ленфильм" они отправились вместе. По пути Лизавета не стала расспрашивать об этом "кое-что" -- захочет, сам расскажет. ТЕСТ НА ТВОРЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ В комнате было темно, светился только экран. А на экране... Шеренга красивых, улыбчивых и белозубых на американский манер людей, одетых исключительно в белое, дружно шагала в сторону горизонта, за которым скрывалось светлое будущее. Потом шеренга распалась на отдельные пары. Блондинистый парень шел, приобняв за плечи длинноволосую шатенку в хитоне. Старик с седой шевелюрой и неправдоподобно благородным лицом нес на руках розово-белого младенца, точь-в-точь такого, что рекламируют непромокаемые подгузники. Две очаровательные дамы средних лет тоже куда-то вышагивали рука об руку, мило беседуя о возвышенном. Причем шли они все не по чисту полю, а по просторному Невскому, прямо по проезжей части, которая вовсе и не была проезжей -- машин не просматривалось, -- так что, получалось, сбылась мечта тех, кто боролся за экологию города в конце восьмидесятых -- главный проспект города стал пешеходной зоной. А куда они все направлялись, судя по всему, знал хмурый, но явно добрый человек, тоже в белом, безукоризненно белом костюме. Он слабо, как и положено человеку серьезному, улыбался, и в глубине его глаз играла хитринка. Эй, кто-нибудь! Несмотря ни на что, мы отправились в путь, Мы держим путь в сторону солнца! -- дружно комментировала шествие веселая бит-троица. Комментировала, разумеется, за кадром. -- Отлично, теперь мягкий, очень медленный микшер... -- приказал укрытый темнотой режиссер. Монтажер послушно "смешал" картинку -- медленно испарилось мудрое лицо политика, растеклась по белой простыне шеренга. Режиссер продолжал распоряжаться: -- Переходим на историю про любовь... -- Только теперь Витя Новоситцев заметил Лизавету и Сашу Маневича, которые уже минут двадцать стояли в углу монтажной и наблюдали. Лизавета подозревала, что видеомэтр слышал, как они вошли, и намеренно тянул время, чтобы показать, сколь глубоко погружается в работу подлинно творческая личность. Свои догадки она оставила при себе. -- Привет, гости с Чапыгина! -- Витя, как обычно, изъяснялся при помощи намеков и недомолвок. -- Здравствуй, Витенька. Ты, конечно, знаком с Сашей Маневичем. Наш самый знаменитый репортер. -- Лизавета подошла к мэтру поближе, чтобы не надо было по два раза повторять одно и то же. Он иногда разыгрывал глухого. Когда общался с простыми смертными -- Конечно. -- Витя если и встречал Маневича, то, вечно погруженный в себя, не обращал на него внимания. Но не знать кого-то "самого знаменитого" он не мог по определению. Мужчины обменялись рукопожатиями. -- Мы не мешаем? -- Лизавета умела найти верный подход к чересчур творческим индивидуумам. -- Да нет, я буду продолжать клеить. "Клеить" в переводе с телевизионного -- это монтировать. Явный анахронизм, пережиток кино, а не видеосъемок. Теперь никто не режет ножницами пленку и не подклеивает один кадр к другому. Нынче это делают умные машины. Кое-где уже и пленки как таковой нет -- все сгоняют в компьютер. Пленки нет, клея нет, а термин остался. -- Работай, работай, -- успокоила его Лизавета. Кто ж посмеет остановить поэта, которого посетила муза? Рядом с Новоситцевым муза видеоклипа жила всегда. -- Так, второй куплет. -- Витя повернулся к экрану и заглянул в монтажные листы: там, как и положено, было расписано все происходящее на экране -- слева видеоряд, справа текст. Новоситцев прочел первую фразу: -- "И вновь я слышу голос, он твердит: "Старик, оставь любовь ханжам". -- Витя отыскал глазами, вернее, стеклами очков, ассистента. -- Так, посмотри, где у нас "любовь". Парень, забившийся в дальний угол, мгновенно ответил: -- Кассета "В-26", нужный дубль на двадцать шестой минуте, -- и передал Новоситцеву серую коробочку. Видеоинженер запихнул протянутую Витей кассету в плейер и стал отматывать до нужной точки. Витя же отдал свободную минуту посетителям. -- Так что вас интересует? -- Леночка Кац у тебя работала? -- Да, визажа много было. Клиент хотел, чтобы сделали красиво. -- Получилось, -- искренне сказала Лизавета. Режиссер Новоситцев расцвел, даже по-девичьи зарделся. Вероятно, потупил глаза, спрятанные за круглыми темными очками. Витя носил непроницаемые очки, как и полагалось (он в это свято верил) подлинной звезде. Одевался и причесывался он так же, как голливудско-европейская кинознаменитость. Вернее, так, как с точки зрения российской околокиношной тусовки должна одеваться знаменитость столь высокого ранга. Витя носил очень яркие шелковые рубашки, пестренькие жилетки, черные пиджаки как бы "от Кензо", мешковатые брюки и либо черные, либо яркие -- красные, зеленые, карамельно-розовые -- замшевые ботиночки "о натюрель". В мочке уха поблескивала маленькая золотая сережка. Вот за сережку он и схватился, услышав Лизаветино "получилось": -- Стараемся, старуха, стараемся. Ты же понимаешь, в нашем деле просто снять -- значит ничего не снять... Держался Витя Новоситцев также очень по-звездному, громко, звонко, с апломбом. Знал все, что должна знать в наши дни истинная знаменитость -- от культового Кастанеды до культовых Тарантино и Родригеса. Конечно, он по нескольку раз видел все их фильмы и мог часами описывать монтажные склейки в "Отчаянном" или "Криминальном чтиве". Впрочем, его кругозор был шире просто "культового". Витя умел ориентироваться на рынок, умел набивать себе цену и нравиться клиентам, которым по большому счету было начихать на тусовочный культ, им требовались иные знаки. Поэтому Витя провел немало часов и дней у голубого экрана, рассматривая рекламные ролики. Ролик потенциального петербургского претендента по сценарию был похож на рекламу шампуня "Хед энд Шоулдерз", а отдельные фрагменты повторяли ролики телевизоров "Сони", прокладок "Олвэйз ультра" и памперсов "Хаггиз". Куплет номер два был склеен по мотивам "Сони". Старик, оставь любовь ханжам, Сегодня сердце так горит, А завтра плюнешь, и погас пожар! -- грустил за кадром весельчак из трио. В качестве иллюстрации Витя показывал красивую девушку в белом, ту самую, что вместе с красивым юношей шагала по Невскому в светлую даль, но в этом случае она грустно смотрела в эту самую даль, положив наманикюренные пальчики на капот автомобиля марки "Мерседес", видно, любимый пострадал при тушении пожара. Такое возможно вполне! Но все же кажется мне! Если кругом горят мосты, Есть сомнение в том, что заря на Востоке. Витя умудрился снять пустынный Невский так, что он неуловимо напоминал длинное американское шоссе, которое правильней называть хайвей -- скоростная трасса. Зато не было сомнений, где заря и где солнце. Солнцем, несомненно, был новорожденный политический мессия местного разлива. Лизавета дождалась, пока Витя в очередной раз распорядится сделать очень медленный мягкий микшер, и спросила: -- Сколько дней она у вас проработала? -- Пять дней, от начала до конца съемок. -- И где снимали? -- Натуру -- часть здесь, часть в Выборге. Павильон -- в Выборге. -- Вот и командировка, ведь в павильоне работы для гримера больше, чем на натуре, -- вмешался в разговор Саша Маневич. -- Мы и на натуре светили, так что... -- горделиво заметил Витя. Он даже встал в сознании собственного величия. Действительно, видеомастера, даже творцы, занятые высокохудожественными съемками, благополучно похоронили киношное умение подсвечивать натурные кадры, в том числе и при свете дня. А зря. При подсветке картинка и на видеопленке получается гораздо вкуснее. Витя это знал и, не обращая внимания на стоны операторов и осветителей, широко пользовался "устаревшим" приемом. Подсвеченный день был лишь одним из незамысловатых секретов его мастерства, которые и превратили ничем не примечательного ассистента режиссера на телевидении в великого Новоситцева. Саша нашел свободный стул и принес его Лизавете. Она благодарно кивнула и продолжила допрос: -- Леночка в Выборге работала? Витя сел, ответил утвердительно и перешел к третьему куплету предвыборного эстрадного клипа. И скажет кто-то -- Ведь нельзя же быть таким наивным, старина! Оставь гитару, нашим людям не нужна она! Молчаливый ассистент подал голос: -- Двадцать седьмая кассета. Второй дубль самый удачный, это шестая минута. -- Шестая минута, двадцать седьмая кассета! -- продублировал Новоситцев. Видеоинженер послушно выполнял распоряжения режиссера. -- Так сколько дней она там с вами... -- договорить Лизавета не успела. -- Все три дня. -- А потом с вами же и вернулась в город? -- нетерпеливо вмешался в неспешный допрос Саша Маневич. За это Зорина наградила его укоризненным взглядом -- пока они ехали до "Ленфильма", Лизавета подробно проинструктировала спутника и попросила не подавать голоса во время разговора с Новоситцевым. Не потому, что не доверяла Саше, а из-за самолюбивой нервности мэтра: он мог неожиданно обидеться, и тогда -- прощай, информация. Опасения Лизаветы оказались напрасными. Витя охотно общался и с Маневичем. Скорее всего, доброе расположение духа видеомаэстро было связано с успешным завершением прибыльного заказа. Предвыборные недели -- страдная пора для многих журналистов и телевизионщиков, некоторые потом год живут на то, что собрали с кандидатов во властители города или страны. -- Нет, она уехала раньше. С продюсером. -- С Ольгой? -- уточнила Лизавета. Все знали, что бессменным продюсером при Новоситцеве трудилась Ольга Петрова, его любовница, жена и подруга. А заодно -- девушка пробивная и настырная, что и требуется для того, чтобы работать продюсером. -- Нет, с продюсером нашего кандидата. Саша тихонько присвистнул. Лизавета тоже удивилась, продюсер кандидата в президенты -- это нечто новенькое в телевизионно-рекламном репертуаре. -- Ты его знаешь? Ответа пришлось ждать довольно долго -- третья часть клипа оказалась самой ответственной, поскольку героем был сам заказчик. Именно ему некий голос свыше растолковывал за кадром, что нужно или не нужно нашим людям. Герой в этот момент ехал по улицам Петербурга в автомобиле, и те проспекты и переулки, асфальта которых коснулись шины его демократичной отечественной "Волги", неуловимо преображались: становились чище, светлее, радостнее. Как раз тут и работал секрет с подсветкой на натуре. Наконец город стал чище и веселее, и Витя опять оторвал глаза от монитора. -- Конечно. Престранный дядечка. Или скорее парень. Он ее увез. Съемки еще не закончились, ну да мне все равно было -- оставалась Маринка, второй наш гример. А нам там ничего особого и не требовалось. Ну, попудрить, подмазать... Я Ленке за полные дни заплатил, и адью. Она мне хорошо этого деятеля нарисовала. -- Новоситцев кивнул в сторону монитора, где в стоп-кадре застыл портрет кандидата. -- Он ведь на лицо -- серый монах, а я попросил, чтобы в нем проступало что-нибудь от Франклина Рузвельта и Рональда Рейгана. И проступает. Причем не навязчиво. Без явного сходства. Это, конечно, не то что полный портрет сделать, но тоже работа для мастера. А Ленка мастером была. И правильно, что дорого брала... Витя успешно справился со сложным монтажным фрагментом. Явно довольный собой, он решил устроить перерыв. Встал, потянулся и пригласил всех попить кофе. В ленфильмовской кофейне Саша и Лизавета быстро выведали то, что их интересовало. Лизавета даже умудрилась вытянуть из Новоситцева координаты продюсера. Обычно такую информацию не разглашают -- зачем снабжать конкурентов потенциальными клиентами? -- А что вы так все выспрашиваете? У вас заказ какой-нибудь денежный? -- ревниво спросил мэтр, продиктовав имя и фамилию продюсера. -- Нет, заказа нет, просто Леночка исчезла. Неделю назад! Новоситцев ничуть не забеспокоился. -- Ерунда, неделю назад она была со мной в Выборге. -- А теперь ты здесь, а ее нигде нет! -- Лизавета отодвинула подальше пепельницу, переполненную окурками. -- Значит, работает! Ленка -- она до работы страсть жадная. Да и понять ее можно. Мужик-то у нее -- не сеет, не пашет. Так... декоративная собачка. Может, этот помощник ей работу предложил. По-моему, клиент был доволен, как она его подмазала. -- Витя допил кофе. -- Не волнуйтесь. Ленка -- баба четкая, в историю не впутается. А я побежал, работа... -- Ладно, спасибо за помощь, милый! -- Лизавета нежно чмокнула маэстро в щеку, пусть "великий" потешится. Саша и Лизавета выкатились из кофейни и тут же попали в иной мир. Замер от ужаса перед будущим пустой, темный и тихий коридор, который за долгие кинематографические десятилетия привык к шуму массовки, к грохоту машинерии и актерским шуткам. Теперь миру являлось черное безмолвие, лишь иногда тенью воспоминаний мелькал поселившийся на территории кинофабрики бомж, будто герой фильма конца восьмидесятых из той серии, что получила гордое наименование "чернуха-мрачнуха". "Ленфильм" давно превратился в городок контрастов. Правда, кое-что кое-где еще успешно работало -- та же высококлассная аппаратная, занятая сейчас политико-музыкальным монтажом. Еще теплилась жизнь в кофейне и столовой, еще висели таблички с названиями фильмов на некоторых дверях... Но даже директор киногиганта не знал, в каком году приступили к съемкам той или иной ленты и завершат ли их в последнем году нынешнего тысячелетия. Лизавета обернулась, провожая взглядом живописного бродягу в лохмотьях под бурлака. Вероятно, он пополнил свой гардероб в местной костюмерной. -- Как ты думаешь, зачем этому продюсеру понадобилась Леночка? -- спросила она Маневича. -- Ума не приложу. -- Менее впечатлительный Саша шел с ней рядом, не обращая внимания на бомжей и прочую экзотику, -- Может, и впрямь кандидата пудрить, а может... Видишь, и Новоситцев про этот портретный грим говорил. А Зотов... он очень странно себя повел, когда я спросил про "школу". -- С какого перепугу ты вдруг стал интервьюировать Зотова? -- Я же с ним не о текущем моменте беседовал, -- объяснил Саша свой необъяснимый с точки зрения профессионала поступок: говорливый депутат Зотов давно намозолил глаза всем -- и телезрителям, и теленачальству. -- О чем же тогда? И зачем ты к нему поехал? -- Чтобы спросить. -- Маневич опять скорчил загадочное лицо. -- Спросить о смерти соратника! И не торопи события, все покажу, все расскажу. Ты лучше разъясни, что должен означать сей видеосон, показанный Новоситцевым? -- Что свято место пусто не бывает, -- рассмеялась Лизавета. -- Этот мужичок в белом -- не первый и не последний политик, решивший улучшить собственный имидж посредством всенародно любимых артистов и мелодий. А то, что в клипе снимается, -- тоже ничего удивительного. С одной стороны, дивный промоушн в молодежной среде -- как иначе юнцы запомнят его физиономию? С другой, -- Лизавета назидательно помахала тонким наманикюренным пальчиком, -- возможность практически бесплатно попорхать по голубым экранам. Ведь за показ музыкального клипа не платят, как за политическую рекламу! Музыкальный клип можно впихнуть в любой молодежный эстрадный бардак по весьма сходной цене. И контроль не такой суровый. Оттуда про политику не ожидают. Это своего рода обходной маневр. -- Ты о том, что во всех этих музпрограммах за показы клипов не платят? -- возмутился всегда болеющий за справедливость Саша. -- Платят, но не все, не везде и не всегда официально. А за политическую рекламу берут по полному тарифу, без скидок! Вообще же эту смычку поп-музыки и большой политики придумала одна практичная думская дама. Она сама все сочинила, сама сыграла главную роль -- не то принцессы, не то ясна-солнышка в шлягере из Бременских музыкантов. Там, кстати, совсем нахально экономили. Витя хотя бы все сам снял. А на том клипе только "думицу" собственной персоной и запечатлели. Все остальное -- фрагменты из мультика. Без затей. -- Чудовищный опус, что мы видели, -- та еще затея! -- не унимался Саша. -- Остынь, ты присутствовал при рождении жанра. Это первые, робкие опыты. "Приезд поезда" тоже, знаешь, отличается от шедевров Чаплина, Феллини и Тарковского. Переговариваясь таким образом, они дошли до выхода с "Ленфильма", он же вход. Фасад увеселительного сада "Аквариум" и "Дворца льда" немного почистили. Маневич покачал головой: -- Нет, все-таки политика губит искусство. Мрак! Саша не боялся быть банальным. Лизавета улыбнулась: -- Зато погода, погода какая! Совсем не мрачная! Маневич не был настроен любоваться пейзажем. -- Зато жизнь темная. Люди пропадают, или умирают от странных болезней, или немыми становятся. -- Это кто немым стал? -- На студии расскажу. Сначала посмотришь интервью. Ты же этого Зотова лучше меня знаешь. А пока наслаждайся погодой. -- Саша наконец-то взглянул на небо. -- По-моему, первый день без снега... До студии они дошли пешком. Прогулка доставила им удовольствие. ЗАМЕЧАНИЕ В ДНЕВНИКЕ -- Я хочу сделать спецрепортаж. Тут есть материал -- видела, как он губы кусал? А потом еще твои декабрьские съемки подверстаем... -- Маневич поймал убегающий Лизаветин взгляд и переспросил: -- Ты не согласна? -- Не знаю, милый... Специальный репортаж -- дело серьезное. Если ты, конечно, хочешь сделать действительно специальный репортаж, а не суррогат, который у нас называют спецухой... Саша и Лизавета сидели за шкафами в шестой аппаратной. Именно здесь в укромном углу выгородили отсмотровый уголок для корреспондентов и операторов "Новостей". В закутке было тесно и уютно, на обшарпанном, исчерченном пылкими надписями столе стояли бетакамовский плейер, динамик и телевизор, временно исполняющий обязанности монитора. Также в закуток влезли два стула и корзинка для мусора. Многие корреспонденты приходили сюда писать тексты -- кабинетов в редакции не хватало. Писали, а заодно поедали конфеты, яблоки, бананы и бутерброды. Для объедков и разорванных в творческом порыве бумаг и поставили пластиковую корзину. Там, за шкафом, техники и режиссеры готовились к эфиру ночных "Новостей". Готовились активно, если не сказать суетно. За десять минут до выхода в эфир на пульте вылетел звук, исчез неведомо куда, как в пропасть сгинул. Началась обычная суета. Народ бегал из одной комнаты в другую, отделенную от первой стеклянной перегородкой, дергал и двигал всевозможные рычажки и давил на всяческие кнопки. Настоящей боевой тревоги, по сути, не было -- все давно привыкли, что пульт, или магнитофон, или плейер, или кабель, или еще что-нибудь крайне важное постоянно выходит из строя -- причем, как правило, в самое неподходящее время. То один из телевизионных котов написает в режиссерский пульт и срочно приходится сушить аппаратуру. То на время эфира назначат еще и перегон сюжета из Нижнего или Мурманска, при этом видеоинженеры должны, в нарушение всех правил, перекоммутировать магнитофоны на прием и передачу в течение десяти минут, тогда как на подобную операцию отводится минимум полчаса. То кто-то острым каблучком перебьет кабель, связывающий студию "Новостей" с программной аппаратной, которая передает сигнал собственно в эфир, и картинка исчезает на глазах у тысяч изумленных телезрителей. К чрезвычайным происшествиям привыкают, как и ко многому другому, и они становятся рутиной. Конечно, несколько утомительной рутиной, но не более того. Старые, тертые сотрудники "Новостей" -- Саша Маневич и Лизавета -- не обращали внимания на суету за спиной. Тихонько бубнил магнитофон, в который Саша зарядил отснятую у депутата Зотова кассету, а молодые люди так же тихо и ожесточенно спорили. -- Я возьму твою картинку из парламентского центра, интервью Зотова, и это будет репортаж! -- громким шепотом твердил Саша Маневич. Лизавета в ответ шипела: -- Никакого материала я не вижу, это пустое место, пшик! И планы парламентского центра я тебе не дам! -- Жадина! -- Я бы дала для дела. А для удовлетворения амбиций, твоих и думца Зотова, -- не дам! -- Послушай! Это не амбиции... Он же сказал: возможно, помощник Поливанова умер не своей смертью. Он подозревает. Видела, как пасть захлопнул, когда я начал спрашивать про детали? Он что-то знает или подозревает. Но молчит, как рыба об лед! Или у него самого рыло в пуху, или его запугали до полуобморочного состояния, но что-то тут есть! Задницей чую! -- Саша отмотал кассету минуты на четыре назад и снова запустил интервью. Картинка была самая обыкновенная: он разговаривал с думцем Зотовым в помещении для приема избирателей, в маленькой комнатке, выделенной на депутатские нужды в здании Красносельской администрации. Мебель здесь осталась прежняя, вполне по-советски казенная -- никаких дорогостоящих причуд, вроде офиса из Италии: то ли Зотов пока не нашел достаточно богатых спонсоров, то ли не хотел раздражать посетителей, ходоков с прошениями. Зато на низеньком столике стоял довольно приличный компьютер, а рядом красовался цветной принтер -- любую листовку Зотов мог отшлепать, не отходя от рабочего стола. Чуть поодаль пищал хорошенький факс. На оргтехнику бывший знаток истории КПСС денег не пожалел. Стены депутатского кабинетика были украшены портретами Фрейда и Фромма, а также натюрмортом с гладким, воспрянувшим к новой жизни рублем и мятым, тертым от долгой жизни долларом. -- Фрейд и Фромм далеки от народа, -- хмыкнула Лизавета. -- Народ к нему ходит не на портреты смотреть... -- Саша сделал звук чуть громче. В рамке экрана, на фоне оргтехники и антинародных портретов, народный избранник отвечал на вопросы корреспондента "Петербургских новостей". -- Яков Сергеевич, скажите, как отнесся к известию о скоропостижной кончине своего помощника ваш коллега из Комиссии по делам образования Игорь Поливанов? Выслушав вопрос, Зотов облизнул губы и потупил глаза. -- Это был удар. Настоящий удар. И не только для Игоря -- для всех нас. С трудом верится, что этот полный энергии человек болел. Мы много работали, и Владимир всегда кипел энергией. Он, можно сказать, целиком и полностью курировал все вопросы, касающиеся реформы средней школы, особенно в части работы в регионах России. Ведь одно дело столицы -- здесь у нас и гимназии, и лицеи, а в глубинке у учителей просто опускаются руки... -- То есть его смерть показалась вам неожиданной и странной? -- Саша не дал депутату уйти в сторону и начать пространное и бесконечное повествование о проблемах народного образования в России на рубеже тысячелетий. -- Более чем странной, мы просто растерялись. Никогда никаких жалоб, никакой гипертонии -- и вдруг инсульт. Странная смерть... -- Вот оно! -- Саша остановил магнитофон, надавив на кнопку "пауза". -- Слушай внимательно. Дальше -- больше... -- И в такой момент, когда объявляли итоги выборов... -- Маневич опять запустил плейер, теперь в динамике звучал его же голос. -- Не думаю, что это связано. Игорь Поливанов баллотировался как одномандатник. Хотя ходят разные слухи... Многие подозревают, что он умер не своей какой-то смертью. Лизавета кожей почувствовала, как напрягся Маневич, хотя оператор держал в кадре только лицо думца. -- И вы тоже так думаете? И Поливанов, его шеф? -- Да, -- ответил Яков Сергеевич с несвойственной ему лаконичностью. Уголки губ депутата поползли вниз, по лицу было видно, что разговор с корреспондентом его уже не радует. А ведь он всегда так открыт для прессы, так старается держать хвост пистолетом! Саша продолжал давить: -- А что тогда делал его помощник в парламентском центре? -- Он выполнял особое поручение Игоря. Какое точно -- я не знаю. Игорь не говорил... Саша остановил магнитофон и победно посмотрел на Лизавету. Она молчала. Саша уже почти кричал, правда, шепотом: -- Ты видела? Ты его когда-нибудь таким замкнутым видела? Он аж лицом переменился и на меня смотрел, как на врага народа, будто я в подручных ходил не то у Бухарина, не то у Берии! Ну-с, не странная ли история? Столько секретов, неведомое поручение, неожиданная смерть, причем "не своя"... А ты твердишь, что нет сюжета. Да сюжет лежит перед тобой на блюдечке с голубой каемочкой! -- Сюжета нет... -- Лизавета сама нажала на кнопку возврата, повернула ручку громкости. И снова голос Зотова: -- ...Никаких жалоб, никакой гипертонии -- и вдруг инсульт... -- Он сказал "инсульт"... А мне Валерий Леонтьевич говорил -- "инфаркт"... От чего же умер этот помощник? -- Вот видишь, я тебе о том и твержу! -- немедленно зацепился за ее слова Саша. -- Не вижу, в упор не вижу ничего, кроме самолюбования Зотова и твоего самоупоения на пустом месте. Слова, за которые ты уцепился, -- "не своей какой-то смертью" -- могут означать что угодно, а вовсе не убийство. Зотов отопрется, я его знаю, ты, впрочем, тоже прекрасно знаешь этого болтолога. -- Лизавета иногда бывала резкой, как генерал во время инспекции. -- Ой-ой-ой, страшно как! Где же тут самоупоение, тигра моя рыжекудрая? -- расхохотался Маневич. Законченный, даже закоренелый идеалист с устойчивой репутацией романтика, он на выпады отвечал, как Моцарт, -- весельем. -- Зря смеешься. Ты пока накопал кусок дерьма и носишься с ним, будто неразумный полугодовалый кокер-спаниель -- гав, гав! -- Тиграм положено мяукать и мурлыкать, -- не унимался Саша. -- Тише, окаянные, -- сварливо крикнул из-за шкафа дежурный режиссер. -- Мы уже три минуты как в эфире, а из-за вас звуковику ни черта не слышно! Мало того, что читать не умеете, так еще и работать мешаете! Режиссер намекал на трехцветный плакатик, висящий в закутке на видном месте. Плакатик повесил главный режиссер "Новостей" через день после того, как оборудовал в эфирной аппаратной смотровую. Тогда дежурная смена взбунтовалась и заявила, что невозможно работать в шуме и гаме, который создают приехавшие со съемок корреспонденты. Изобретательный главреж немедленно нашел выход из положения. Он собственноручно начертал на листе бумаги грозное предупреждение: "Строго запрещается просматривать отснятые кассеты и расшифровывать синхроны во время выдачи программы в эфир! Нарушители будут наказываться материально и морально!" Далее для собственных сотрудников были указаны часы выхода "Новостей". Плакатик, а также прочие "дацзыбао" главрежа (он любил писать резко и решительно, как китайцы в эпоху культурной революции -- "мешают воробьи, так извести их всех до единого") были исполнены в трех цветах -- красным, синим и зеленым фломастерами. -- Читать нам без надобности, мы пишем, -- ответил на замечание Саша. -- Пойдем, он прав. -- Дисциплинированная Лизавета немедленно поднялась. Она знала, как трудно работать в студии, если режиссер не слышит звуковика, а видеоинженер -- режиссера. -- Какой законопослушный хищник! -- пожал плечами Маневич и двинулся следом за девушкой. Трудящийся народ в аппаратной проводил их неодобрительными взглядами. -- Так вот, мой милый грамотей, материал, безусловно, есть, но материал, состоящий исключительно из вопросов: инсульт или инфаркт? Что за спецзадание выполнял этот Дедуков? Что такое "не своя" смерть? Что за школа для двойников или близнецов? Ты, кстати, спросил об этом Зотова? -- Спросил. Он ничего не знает. Он вообще почему-то стал немногословным. -- Тоже вопрос! Ляпнул и испугался. Конечно, это не про Веймарскую республику и поджог рейхстага рассуждать, но все же превратить говоруна в молчальника -- задача не из легких, а кому-то ведь удалось, он прямо на глазах замкнулся, -- резонно заметила Лизавета и продолжила: -- Репортаж, особенно "специальный репортаж", -- это ответы, а не вопросы. И пока ты их не найдешь, репортажа у тебя нет. -- Спасибо за урок журналистики. -- Саша спокойно сносил любые замечания, кроме непосредственно связанных с профессией. Впрочем, в данном случае он не мог не признать, что Лизавета права. -- Ты хочешь плюнуть в воду и поглядеть на расходящиеся круги? Занятие для провокатора! -- Да понимаю я все! Только если не нашуметь, мне под этот материал ни камеру больше не дадут, ни командировку в Москву не выпишут. Ты же знаешь шефа! Его девиз -- не буди лихо... Об этом Лизавета знала. Борис Петрович, начальник службы новостей, и не скрывал, что он человек до крайности осторожный. Трусливым его не называли из вежливости. Более всего он боялся не угодить вышестоящим начальникам. Борис Петрович четко знал, что сидит в удобном новостийном кресле до тех пор, пока не прогневает телевизионный Олимп, а для этого надобно следить, чтобы в эфир попадали репортажи либо банальные, либо уже проверенные. По старой, додемократической привычке Борис Петрович считал, что в газете абы что не напишут, поэтому все скандальные сюжеты (даже он понимал, что без толики здоровых скандалов, разоблачений и критики в "Новостях" не выжить) добывал на газетных страницах. У каждого толкового репортера "Петербургских новостей" лежала внушительная пачка статей и заметок, вырезанных из местных и центральных газет. Вооружившись какой-нибудь такой вырезкой, Борис Петрович зажимал в углу кого-либо из подчиненных и тихим жарким шепотом распоряжался: "Посмотри, по-моему, тут есть повод для сюжета, даже для неплохого сюжета". Поначалу гордые и самолюбивые корреспонденты пытались объяснять боссу, что новости не могут работать по принципу "утром в газете, вечером в куплете", что они должны обгонять газетчиков. Но Борис Петрович упорно гнул свою, проверенную временем линию. Тогда народ смирился и научился кивать, выслушивая жаркий шепоток начальства, а после укладывать приглянувшиеся Борису статейки в долгий ящик. -- Не горюй, придумается что-нибудь. Всегда придумывается, -- сказала Лизавета Саше, когда они дошли до редакционного коридора. Саша горестно кивнул. В коридоре, возле двери Лизаветиной комнаты, сидел другой Саша, Байков. Сидел прямо на полу -- дурная операторская привычка экономить силы. -- Привет, я думал, вы никогда не вернетесь! -- Байков проворно поднялся. -- А почему ты здесь, а не там? -- Лизавета кивнула на дверь. -- О-о, -- картинно простонал Саша Байков, -- не трогай, это больное! Я уже было устроился на прелестном диване в твоем кабинете, и тут... Кстати, почему в наших операторских комнатах диваны не такие удобные? -- Потому что оператор должен быть злой, быстрый и неприхотливый. Его нельзя приучать к комфорту. Оператора и так-то на съемки не выгонишь, а если он будет еще полеживать с удобствами -- все, край! -- охотно ответил один Саша на вопрос другого. -- Теперь понятно, -- деловито согласился Байков и остановил Лизавету, уже взявшуюся за ручку двери: -- Погоди, там у тебя гости... -- Что? -- Она машинально посмотрела на часы. -- Без двадцати одиннадцать. Только гостей не хватало. Кого черт принес? -- Вот за что люблю, так это за неженский строгий ум и сообразительность! И за умение задавать вопросы! Лизавета удивленно вскинула брови -- обычно Саша не балагурил столь плоско. Тот сразу посерьезнел. -- Честно говорю, не знаю. Но личность преотвратительная. Только я расположился поудобнее, это явление заглянуло в комнату, увидело меня, не поздоровалось и даже не спросило разрешения войти, а поинтересовалось, где ты. Я, как честный человек, ответил правду-истину, и тогда это чудо-юдо молча уселось в кресло напротив. -- А ты? -- Что -- я? Встал и так же молча вышел. Хотел и вовсе уйти -- не люблю душных людей, но сжалился над тобой, решил предупредить. Опасный тип, очень опасный... -- Надеюсь, хоть не вооруженный! -- Лизавета решительно распахнула дверь. В кресле мирно подремывал старый знакомец, начальник протокольного отдела Смольного -- колобок в мешковатом костюме, сшитом фабрикой Володарского задолго до выхода оной на мировой рынок, и в тяжеленных очках с миллионными диоптриями. Обычно близорукие люди кажутся беззащитными и слабыми. Глава протокола мэрии был явно не из их числа -- убогий наряд и толстые линзы, неведомо как, лишь подчеркивали его властность и показную уверенность в себе. -- Добрый вечер, Елизавета Алексеевна, добрый вечер. -- Здравствуйте, Пал Палыч! -- учтиво ответила Лизавета. От Пал Палыча зависели все политические корреспонденты города. Именно он знал, где можно подловить и задать вопросы приехавшему с официальным визитом премьер-министру Канады или президенту ЮАР. Только он знал, кто и когда прибывает с неофициальным визитом, и мог организовать соответствующую "утечку" информации. Лизавета частенько выезжала на официозные, или, на телевизионном языке, "паркетные" съемки, и была хорошо знакома с протокольным начальником. Тем не менее она не могла даже предположить, с чем связан столь поздний, неформальный и неожиданный визит. -- Вижу, вижу, что вы удивлены! -- Пал Палыч легко выпрыгнул из яркого цветастого кресла. Он, человек, отвечавший за этикет и при коммунистах, и при демократах, безусловно, умел держаться непринужденно при любых обстоятельствах. -- А я по вашу душу, по вашу душу. Вы даже можете догадаться почему. -- Начальник протокола на секунду замолк, увидел, что Лизавета не собирается гадать о причинах его прихода, и посерьезнел: -- У меня к вам разговор, очень важный! -- Пал Палыч мельком глянул на двух Саш, топтавшихся у выхода, -- пора, мол, и честь знать, разговор будет конфиденциальный. Учтивый Маневич немедленно сказал: -- Мне еще текст писать, я пошел. Саша Байков сначала поинтересовался: -- Мне уйти? Тогда я в соседней комнате. -- И уже Маневичу: -- Приютишь минут на пятнадцать? -- Вполне могли бы поговорить и при вас, что за тайны мадридского двора, -- сказала Лизавета, однако удерживать никого не стала. -- Тайны не тайны, а беседа будет нешуточная. Присядьте. Лизавета безропотно села, хотя непринужденность главного церемониймейстера Смольного потихоньку превращалась в нахальство. -- Начну с общеизвестного. Сейчас идет серьезная борьба за пост мэра. В нее включились... -- Я, по чистой случайности, в курсе. -- Конечно, конечно, -- заторопился Пал Палыч, -- я понимаю. Мне говорили, что вы девушка ершистая. -- Это в смысле, что на рыбу похожа? -- Почему на рыбу? -- опешил гость. Его элегантная, предписанная правилами хорошего тона вальяжность моментально исчезла. -- На ерша, на рыбу... -- Нет, что вы, как можно, если вы и рыба, то белуга, красивая и ценная. -- Пал Палыч снова взял себя в руки и опять держался барином. Лизавета откинула волосы со лба. Белуга как комплимент новейшего времени -- весьма оригинальный ход мысли. -- Разговор чисто деловой и серьезный. Как и борьба, развернувшаяся в Петербурге. Дело ведь не только в личностях. Дело в концепциях. И победа той или иной концепции роковым образом может повлиять на судьбу Петербурга. -- Вот, значит, как, концептуальный подход... -- Да, да, да, как хорошо, что вы меня понимаете, -- решительно поддержал Лизавету Пал Палыч, -- именно концептуальный, именно! -- Он явно слышал термины "юмор", "сатира", "сарказм", но только на уроках литературы в школе, и до сих пор пребывал в уверенности, что это нечто абстрактное, для жизни непригодное. -- Чрезвычайно необходимо добиться того, чтобы реформы в городе продолжались. Ведь сменить курс -- проще простого, а вот довести дело до конца... Это, я вам скажу, не каждому под силу... Лизавета с трудом проглотила совет переходить к делу, раз уж был обещан деловой разговор. Увертюры хороши в опере или на светском рауте. Правда, многие полагают, что без предисловий не обойтись и на переговорах любого уровня, но Лизавета, приученная работой к стремительности, моментально уставала, когда при ней велись пустопорожние разговоры. Пал Палыч, матерый аппаратчик, пересидевший в Смольном не одного хозяина, спинным мозгом чувствовал настроение собеседника. Он кашлянул и сменил стиль общения. -- В общем, я возглавляю предвыборный штаб одного известного кандидата и хотел бы, чтобы с нами работали вы. Лизавета снова попыталась проглотить саркастическое замечание -- Пал Палыч словно специально нарывался на комментарии. Теперь он разыгрывал резидента: "наш кандидат", "мой штаб". -- Вы как будто агента вербуете... Причем, не зная его политических воззрений, стараетесь скрыть, на кого, собственно, предстоит работать -- на ЦРУ, Интеллидженс сервис или Дефензиву. -- Ха-ха-ха, экая вы, -- отреагировал Пал Палыч. Эту шутку он, как завсегдатай дипломатических приемов, не мог не оценить. -- Но я повторяю свое предложение. Так вы согласны работать на нас? -- На кого -- "на вас"? -- Лизавета еле сдерживала смех. Их беседа все больше превращалась в разговор слепого с глухим. -- На играющую команду. -- Пал Палыч так и не заставил себя произнести заветную фамилию. Сердобольная Лизавета решилась помочь куртуазному начальнику предвыборного штаба: -- Андрей Алексеевич знает о вашем предложении? Гость вздохнул с облегчением: -- Да, честно говоря, пригласить именно вас ему порекомендовал его консультант из Москвы. Они там проводили какие-то социологические исследования. Журналистская работа -- интервью, круглые столы, брифинги, как обычно.... -- Услышав слово "Москва", Лизавета насторожилась. За последние два дня она слишком часто вспоминала столицу нашей Родины, и воспоминания о последней командировке туда нельзя было назвать приятными. Вновь всплыла мутная история со смертью помощника депутата и школой двойников. Ведь она же в Москве и проболталась о последних словах толстяка в бежевом костюме. Ее слышали, как минимум, двое. Теперь эта почти вытесненная из памяти история вновь занимала ее мысли, да еще приплюсовалось исчезновение гримера, мастера портретного грима, мастера по производству двойников. "Интересно, кто же такой этот их московский консультант?" -- подумала Лизавета. Пал Палыч тем временем продолжал журчать об оперативно-предвыборной работе: -- Я не знаю, есть ли у вас соответствующий опыт, но москвичи уверяют, что ваше появление произведет благоприятное впечатление... "А может, Москва ни при чем и они проведали про историю с кандидатом в депутаты Балашовым? Тоже возможный вариант", -- подумала Лизавета. Протокольщик из Смольного замер в ожидании ответа. Лизавета не стала посвящать его в детали своего участия в предвыборной кампании Балашова. Та история с убийствами почему-то не просочилась в прессу. Сам Андрей Григорьевич тихо исчез -- по слухам, обосновался не то в Монте-Карло, не то в Лихтенштейне, -- "Искру" объявили банкротом. Рецидивиста Голованова так и считали убийцей прокурора Петербурга, а тех, кто убил самого Голованова и журналиста Кастальского, попросту не нашли... Пауза затянулась, и Пал Палыч решил помочь Лизавете. Он сформулировал вопрос почетче, так, чтобы мог ответить даже компьютер, -- односложно "да" или "нет": -- Так как, вы согласны? -- Подумать надо... -- Лизавета не захотела мыслить в двоичной системе. Такого ответа Пал Палыч не ожидал. Вероятно, все остальные, когда их приглашали в штаб, визжали и пищали от восторга и задыхались от благодарности -- еще бы, их заметили и даже приобщили! -- А можно встретиться с вашими москвичами? -- Конечно, почему нет. -- Эту просьбу Пал Палыч посчитал за согласие и успокоился. Лизавета не стала его разубеждать. -- А как мне с ними связаться? -- Они вас разыщут. Радостный приезжает сегодня. -- Кто приезжает радостный? -- Консультант, Александр Сергеевич Радостный. -- А я думала, кто-то везет благую весть из Москвы... -- Не без этого, не без этого, уважаемая Елизавета Алексеевна. Так я скажу, что вы согласны? -- Церемониймейстер вдруг забыл о том, что надо быть манерным и лощеным, он радостно потирал ручки, что, конечно, не "комильфо". Так, потирая ручки и слегка ежась, Пал Палыч встал и начал прощаться. Лизавете стало неудобно смотреть, как он откровенно, по-детски радуется. -- Скажите, что я почти согласна. -- Она протянула ему руку. Тут Пал Палыч опять вспомнил о своем служебном предназначении и легонько пожал ее ладонь -- именно так положено прощаться с дамами после деловых переговоров. Как только за Пал Палычем закрылась дверь, в кабинет ворвался оператор Байков: -- Не прошло и пятнадцати минут! Боже! Вот это оперативность! В каком же департаменте нашей мэрии принято работать с такой невообразимой, почти космической скоростью? Лгут! Лгут наши писаки насчет засилья бюрократии. -- Я тебе и раньше говорила, что журналистам верить нельзя. -- И все же я хотел бы знать, в честь чего состоялся столь высокий визит? -- Саша с подозрением относился к чиновникам. -- Пустяки, хочет, чтобы именно я снимала Генсека ООН. Он нас скоро посетит! -- Лизавета придумала отговорку на ходу, Кофи Аннан вовсе не намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием. Лизавета копалась в нижнем ящике стола, искала косметичку и щетку. После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей захотелось подкраситься и причесаться, чтобы хоть пудрой стереть липкую паутину не совсем понятных интриг. -- А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час! -- Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. -- Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри. -- Разбойница! -- Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. -- Знаешь, как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть ему чувство прекрасного. Идем? -- Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку. -- А что такое? -- немедленно напрягся Саша. -- Хочу узнать, когда работает Маринка. -- Зачем? -- Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив. -- Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так? Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам. Смотрел требовательно и молча вопрошал: "Как, как ты могла?" Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру. -- Ладно, идем. -- Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? -- Саша, человек до крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем, сейчас даже не кричал, а вопил. -- Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. -- Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она -- живущая по принципу "не знаешь, что сказать, -- действуй". -- Идем, нам ничто не мешает поговорить на свежем воздухе. Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков сдался. К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро "Петроградская". В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во времена оны мог повстречать в этом скверике "самого" Невзорова, или не менее "самого" Медведева, или "самих" Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую скамейку -- чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие сплетни или просто покурить. Сквер менялся со всей страной -- неизменной оставалась эта невинная телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную звезду или звездочку. Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности -- пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую "шаверму", обертки из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки -- по преимуществу импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают беспризорники и бабки-охотницы. Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде отыскать не то чтобы чистую, а "почище". Наконец оператор Байков не выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму. На этом его галантность и закончилась. -- Так как же ты объяснишь свое странное поведение? -- Не уверена, что обязана что-либо объяснять. -- Лизавета холодно, с молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника. -- Независимость -- мое ремесло. -- Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого -- "мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем". -- Спасибо. -- Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала. Саша не сумел выдержать паузу. -- Ты ведешь себя как распоследняя дурочка -- опять поиски, опять политические игры, не нужные никому, а особенно тебе! -- Да я в них и не играю, -- покачала головой Лизавета. -- Кого ты хочешь обмануть! -- Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота -- и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. -- Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем? -- По большому счету, рыть компромат -- это моя профессия... -- Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. -- Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней -- ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новости". И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя? -- На Западе! -- А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета! -- Не надо зарекаться. -- Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой "Балтике". -- Ты прав... -- Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью... -- Ты еще скажи "со мной", -- перебила его Лизавета. Оператор Байков не смутился: -- Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами? Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно: -- Не знаю. -- А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда! -- Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата. -- Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика. Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум: -- Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам. -- Я, скорее всего, именно варвар и есть... И взгляды мои варварские, но, может, верные. -- Не увиливай! И не козыряй цитатами! -- Саша моментально узнал парафраз из Бродского. -- Ладно. -- Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: -- Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть... -- Прекрати ерничать! -- Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству! -- В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время "Зарницы". Но ты опять крутишь... Давай! Лизавета опять прижала руку к сердцу -- яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо -- двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного -- их там научили "как надо" и "что правильно", -- сказала: "Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум". С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова -- Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: "В тридцать лет ума нет -- и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда". -- ...Торжественно обещаю, что больше не буду... Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? -- Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. -- Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся... Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу... -- Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. -- ...Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? -- Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка. -- Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой... -- Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий! -- Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь... Хочешь еще джин-тоника? -- Угу, -- кивнула Лизавета. -- Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и "охотники" в парке у Петропавловки. Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая. И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, -- такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое? ОЦЕНКИ ЗА ЧЕТВЕРТЬ Эфирная студия "Новостей" -- это большая или маленькая комната, в которой очень много прожекторов и прочих лампочек и в которую поставили минимум две камеры (одну основную и одну резервную), несколько мониторов, стол и кресло для ведущего. Также необходимы хоть какой-нибудь фон или задник, обозначающий, какая, собственно, программа идет в эфир, -- для того чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства не помнящим. Еще нужен телефон или наушник для связи с аппаратной. Студия "Петербургских новостей" была по мировым меркам огромной. Жадные капиталисты обычно экономят дорогостоящие квадратные метры -- все равно зрители на экранах не видят, в какого размера комнате сидит обаятельный мужчина в строгом костюме или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о событиях в мире. А вот обстановку петербургской студии, по мировым же стандартам, следовало бы назвать убогой. На обстановке капиталисты не экономят, потому что она -- хоть и стоит так же дорого, как квадратные метры, -- куда существеннее влияет на лицо эфира. От камер и света зависит качество картинки; от того, насколько удобны стол и стул и насколько привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица. В Петербурге экономили деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие в глаза ведущим "Петербургских новостей", были настоящими тружениками, ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли рассчитывать на хорошую пенсию и прочие льготы, предусмотренные законом о ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей, ни для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них оставалось немного, что пагубным образом влияло на качество картинки. Она превратилась в блекло-серо-желтую. Ведущий же выглядел так, словно он недавно переболел желтухой и оспой, толком не оправился и все же героически вышел на работу. Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были прирожденными тунеядцами. Они никогда не работали как положено. Во времена оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко, то недостаточно сильно, то вбок, то вверх, но никогда не светили так, как надо. Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху расцвета бартера, в обмен на рекламу некой фирмы, торговавшей мебелью и оргтехникой. Тогда же в редакции появились телефонные аппараты "Сименс", факсимильные аппараты "Коника" и несколько принтеров. Руководство гордилось мебелью, это был самый дорогой офисный комплект, и эта же самая мебель превратилась в пыточный инструмент для ведущих. Потому что студия -- не офис, для студии мебель делают на заказ. Потому что колесики на ножках кресла, высокая спинка с изменяющимся углом "отброса" и широченные подлокотники хороши для закоренелого бюрократа или чрезмерно трудолюбивого клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает свое рабочее место недолго, максимум сорок минут, но он сидит у всех на виду. И бюрократический комфорт превращается в сплошное неудобство: высокая спинка торчит за спиной, подобно черному горбику; широкие подлокотники мешают развернуться чуть боком; из-за колесиков ведущий лишен твердой почвы под ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в виде буквы "S" тоже неудобен -- место ведущего получается строго фиксированным, а если задник сделан неточно, оператору очень трудно скомпоновать гармоничный кадр, чтобы надпись с названием программы в левом верхнем углу экрана была не большой и не маленькой, чтобы ведущий не проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок. Задник в Петербургской студии новостей был сделан неточно и из подручных материалов. Если глядеть на него с близкого расстояния, создавалось впечатление, что когда-то неподалеку валялись картон из школьного набора "Сделай сам", стандартный трафарет для написания небольших лозунгов и узенькие деревянные реечки для уроков труда и торопливый художник-оформитель с благословения режиссера пустил в ход доступные неликвиды. На самом деле студию оформляли долго и мучительно -- утверждали эскиз, искали сторонних талантливых исполнителей. Утвердили, нашли, заказали. И теперь страдали. Все страдали, в том числе и те, кто ставил свою подпись на договоры. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не вздохнул: "Да, студия неудачная, такое вот дело". Будто ее построили залетные инопланетяне. В очередной понедельник в этой многострадальной студии сидела Лизавета, смотрела очередной сюжет и злобно постукивала каблучком. При этом говорила отчасти оператору, отчасти в пространство: -- Боже, что он сделал, да за такое морду бьют до крови! Так испоганить выпуск... Оператор хихикал и помалкивал. Лизавета ярилась. Шел репортаж, привезенный из Москвы Саввой Савельевым. Савва ездил в столицу вместе с представителями правительства Петербурга, там, в Кремле, высочайше утверждали программу реконструкции центра города. Программу утвердили, сюжет об этом радостном событии Савва выдал еще в субботу. А теперь вот пропихнул попутный репортаж. По его словам, он умудрился снять классный материал об одном из претендентов в президенты. Звучном и тучном капиталисте. Савва уверял и Лизавету и выпускающего, что сюжет иронический. Лизавета поверила на слово. Однако теперь убедилась, что доверчивость пагубно сказывается на качестве программы. Савва сделал сусальный святочный рассказ о том, как процветает очень нужное стране предприятие, владельцем коего является тот самый претендент, какие высокие заработки у рабочих, как передовой хозяин заботится об их здоровье, отдыхе и детях. После просмотра репортажа следовало смахнуть слезу и с тяжким вздохом сказать: "Да, есть еще добрые мужчины-капиталисты в русских городах". Лизавета плакать и вздыхать не стала. Не ее стиль. Но по окончании сюжета она сверкнула глазами и ласково произнесла: -- Напомню, до президентских выборов осталось менее двух месяцев. Избирательные пропагандистские кампании в разгаре. В хозяйственных магазинах Москвы появились практичные мешки для мусора, украшенные надписью "ЛДПР-Жириновский". По оценке экспертов, в агитационных мешках мусор сохраняется лучше и дольше, чем в обыкновенных. От студии до "выпуска", той комнаты, где сидят все работающие на текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны развевались, узкие ноздри гневно дрожали, прелестные губы изрыгали проклятия. Лизавета сразу же бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках: -- Вы читали сюжет? -- Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он человек проверенный. -- Гад он проверенный, а не человек! Где он? -- Был здесь, -- оглянулся выпускающий и миролюбиво добавил: -- Пойдем лучше кофе попьем. -- Кофе подождет. Я сначала хочу спросить -- сколько. -- Что "сколько"? -- нервно переспросил выпускающий редактор. Он до дрожи в коленках боялся бурных сцен. -- Что "сколько"? -- Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом? -- Да каким, каким?! -- Вы что, выпуск не смотрели? -- Нет, -- затряс головой выпускающий. Он, скорее всего, врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала его разоблачать. Выпускающий -- дело третье, сначала змей Савва. Главное, какими голубыми глазами он на нее смотрел, расхваливая свою подгнившую продукцию! -- Где он? -- Лизавета побежала по редакционным комнатам. Савва нашелся в кабинете у Маневича. -- Прячешься? -- Почему это? -- Савва обиженно вытянул губы трубочкой. -- Ни от кого я не прячусь! -- Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля! -- Это еще почему? -- оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому на время забыл об обиде. -- Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что бродить в неглиже -- неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее настаиваешь на своем праве делать это. -- Ну Лизавета, ну теоретик, -- не выдержал Саша Маневич. От восхищения он даже оторвался от игры в "Империю" -- познавательной компьютерной игрушки для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца сотрудников "Петербургских новостей". Корреспонденты и редакторы, в большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита. Саша слыл "имперским" асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор: -- Теория суха и бесплодна. -- Савва постарался улыбнуться; так, наверное, улыбался Савонарола. -- А если практически... Какие у тебя претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция. -- То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе подскажу -- этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить выпуск! -- Почему для борделя? -- Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил? -- Обидно слушать твои слова, да... -- Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. -- Репортаж, да... Ты видел? -- Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал. Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво: -- Савва, ты мне друг... -- Саша спрятал глаза -- уставился на экран. -- И что же с истиной? -- встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. -- Что ты имеешь в виду?! -- возмущенно вскричал он. -- На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж! -- Этот жанр называется иначе! -- взвилась Лизавета. -- Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом. -- Достойная форма оплаты, -- опять отвлекся от "Империи" Саша. -- Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное. -- Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро. Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни -- серьезного и сосредоточенного. -- Может, он мне и не платил. -- Тогда ты клинический идиот! Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание: -- Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят... И... -- Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить. -- Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день! -- Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву... Савва -- вероятно, по молодости -- слегка балдел от красиво составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке. -- Как излагает, как излагает! -- Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали. -- А ты-то... Катастрофа-неизбежна! Играешь -- и играй, -- огрызнулся Савва. Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли "Катастрофа-неизбежна", потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма. -- Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я снимаю про Зотова... -- Саша поглядел на Лизавету. -- Змей коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. "Джинсовые" сюжеты у тебя имеются! -- "Джинсой" на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. -- А кроме тухлой "джинсы" -- ни шиша... Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату. -- А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала... -- В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. -- А я тебе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить -- сиди на месте. Лизавета заметила два хищных взгляда -- Сашин и Cаввин, -- схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло: -- Садись, садись... Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядом висел привезенный из Берлина плакат "Ревность" -- репродукция великого творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: "Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность -- это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату". -- "Ревность -- вообще двигатель прогресса", -- предпочла тогда не понять странный намек Лизавета. Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила: -- Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла? Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным образованием, зачастую разбирались в искусстве -- будь то музыка или живопись -- куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: "Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает -- мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились..." -- Это немецкая работа, -- ответила Лизавета. -- Сразу видно. -- Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. -- Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то? Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. "Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше", -- мысленно утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу. Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой -- видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно -- джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки. -- Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело... Ты с Леночкой Кац у Новоситцева работала? -- Работала... -- удивленно согласилась Марина. -- До конца? -- Нет, ее забрал продюсер. -- Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. -- Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти. -- В какой город и с чего вдруг? -- А почему ты спрашиваешь? -- неожиданно побледнела Маринка и запричитала: -- Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку... -- Погоди, я еще ничего не знаю, -- перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер. Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных -- в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать. -- Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем... -- не унималась Марина. -- Что значит -- непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? -- Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос. -- Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: "Валерочка, Валерочка..." Котлетки на пару, творожок -- у него язва, что ли, застарелая... -- И почему она поехала с этим продюсером? -- осторожно поторопила гримера Лизавета. -- Да работать, конечно, что еще. Мы в тот день гримировали этого... кандидата в президенты. У него кожа -- кошмар, красная, шершавая, с пятнами какими-то, мешки под глазами, шея морщинистая, лысина, взгляд мышиный. А Витька хотел, чтобы он был гладенький, как Рональд Рейган... Пришлось повозиться, особенно пока шею шпаклевали. А этот -- он все время рядом с кандидатом болтался. Даже с нами не резвился, как обычно. Ясное дело -- тот заказчик, вот этот и проверял, нравится -- не нравится. И заодно демонстрировал свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок его на съемочную площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и... -- Кто "этот"? -- Лизавета с трудом продиралась через "тех" и "этих" в Маринином рассказе. -- Продюсер. -- Марина скорчила очаровательную гримаску, призванную показать, каким противным был "этот" продюсер. -- Я думала, он при хозяине будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился! -- И что? -- Опять начал говорить комплименты -- какой коричневый и гладкий получился его патрон. Он так и сказал -- патрон! Причем без него-то не особо церемонился. Так прямо и говорит: вы из нашего ворона -- орла сделали! А потом подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и опять о том же самом: "Как вы его отполировали! Блеск! А на шею что положили?" Сам улыбается нежно-нежно... У меня даже скулы свело. Ленка отвечает -- мол, это косметический воск, используется при создании портретного грима или для маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул от радости. Как будто всю жизнь мечтал гримером стать. И опять расспрашивать начал... -- Марина поискала глазами пачку с сигаретами. -- О чем? -- Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и зажигалку. -- О чем он ее расспрашивал? -- О работе. -- Марина держала сигарету очень по-дамски, элегантно и непринужденно. -- О том, что такое портретный грим. Как его делают. Про накладки. Когда узнал, опять затрясся. Значит, внешнее сходство не обязательно? Леночка ему все объяснила -- про тип лица, про губы, про то, что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще вспомнила, как она сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось. -- А он что? -- Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял, говорит: "Это вы занимались гримом на этом фильме! Я восхищен!" -- Марина так произнесла последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики Бегемота: "Я восхищен, я восхищен!" Ей подумалось, что и продюсер, должно быть, похож на кота -- жирного, ласкового и несимпатичного. -- А зачем ему был нужен этот портретный грим? -- Бес его знает, -- пожала плечами Марина. -- Но он несколько раз переспросил: "Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?" -- Двойника? -- машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то слово она слышала слишком часто. И слово теперь казалось ей зловещим. От него веяло замогильным холодом. Лизавета почувствовала, что у нее леденеют ладони. -- Он так и сказал -- "двойника"? -- Вот, вот... Ленка молчит, а я и ляпни, что Ленка лучший мастер по портретному гриму в городе, кого хочешь "сделает". Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка -- именно тот человек, которого он всю жизнь ищет... Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила: -- Значит, это он... -- Да не знаю я, -- Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, -- и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? -- с напором спросила Лизавета. -- Ага, -- многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала: -- Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. -- Марина послушно кивнула. -- Это очень важно, для Леночки прежде всего. -- Сейчас, погоди. -- Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. -- Он сказал: "Вы тот самый человек, которого я давно ищу!" Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: "У меня для вас есть работа, хорошая, денежная". -- Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. -- Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: "Конечно, конечно, договоримся", -- и ушел. -- Это все? -- Лизавета пристально смотрела на гримершу. -- Все... -- Та опять потянулась к сигаретам. -- Вроде все... -- Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя... Ты, по сути, видела ее последней. -- Я понимаю... -- И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали? -- Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего -- актрису попудрить... -- Больше тебе этот продюсер не звонил? -- Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой: -- Нет, и вообще он "продюсер" только по названию, нас Новоситцев нанимал. -- Как ты думаешь, сколько он ей заплатил? -- Не знаю. -- Марина сделала большие глаза. -- Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! -- Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро. -- Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку? -- Понимаю, что я -- маленькая? -- возмутилась Марина. -- Все зависит от тебя -- никому, ни одной живой душе! Люди любят, когда от них зависит "все", и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке. -- Ясно. Значит, договорились -- никому... -- Да что ты, как рыба... -- На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет -- это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные -- пусть болтают. Телевидение -- это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни. Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна -- вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие "чудище зубасто" терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: "Я подумаю об этом позже". Лизавете нравился придуманный героиней "Унесенных ветром" способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка... Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья... Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, -- вовсе не отрицательные качества. Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим. Лизавета еще раз повторила заветные слова "Я подумаю об этом позже" и стала собираться домой. ДАЙ СПИСАТЬ На столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый новый диктофон, его гордость и радость. Мощная машинка, которая могла ловить звук даже через карман куртки. Лизвета и Саша только что отслушали полную запись весьма плодотворной беседы. Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример -- именно его собеседник, Олег Целуев. Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки -- так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев. -- Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! -- Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. -- Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию. Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама -- призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился: -- Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. -- Маневич простодушно ухмыльнулся. -- Я его задавил занудством! Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной. -- Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то -- дворы, дворы... Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности -- у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит. Маневич с трудом нашел заветный двор, "три звонка, два притопа" сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть -- мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой "разведчицкой" привычке -- он считал репортера чем-то вроде секретного агента -- начал осматриваться. В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства -- казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж -- здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями. Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез. Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку "оскалом профессионального банщика". По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска. "Здравствуйте, молодой человек. -- Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. -- Сожалею, что не смогу уделить вам много времени". -- Он выставил меня ровно через пятнадцать минут, -- рассказывал Лизавете рассерженный Маневич. -- Весь такой лощеный-лощеный, не удивлюсь, если голубой. И ни на один вопрос толком не ответил. Я уж его и так, и эдак -- у него все или коммерческая тайна, или специфика, которую нет смысла раскрывать перед профанами. Они прослушали кассету два раза. Действительно, Олег Кириллович продемонстрировал редкостное умение нанизывать слово к слову в разговоре ни о чем. -- Ты просто не подготовился к интервью, -- сказала Лизавета после второго прослушивания. -- Понесся к нему, как козлик угорелый, не зная ни о его контракте с Леночкой, ни о том, что он ее увез. -- Я же на разведку ходил, -- надулся Саша. -- Да и ничего бы это не дало. Я ведь его прямо о Леночке спросил, а он что? Сначала вздрогнул, как испуганная кляча, говорит "не помню...". Потом вспомнил, сказал, будто увез ее, чтобы она попудрила для съемок доверенное лицо этого... московского олигарха. Якобы у него заказ на съемки анонса. Ну ты знаешь, олигарх скоро у нас появится, приезжает на какой-то автопробег. Вот они и делают раскрутку. -- И что это нам дало? -- Две вещи. Мы знаем, что он лжет, и мы знаем, что он боится. Когда я выходил, остановился в приемной -- попрощаться с секретаршей, -- а у нее на столе сразу селектор заверещал. И этот деятель нервно так, с матерком, просит пригласить какого-то Спурта. Или Спрута. -- Ты мне этого не рассказывал раньше... -- с подозрением сказала Лизавета. Саша, как человек увлекающийся, мог прифантазировать две-три детали, чтобы его визит не выглядел таким уж бесполезным. -- Я не разобрал. Секретарша сразу убрала громкую связь. Я тут же нагнулся -- якобы завязать шнурки, чтобы не маячить у нее на глазах. А она односложно отвечает: "Хорошо, Олег Кириллович", "Да, Олег Кириллович", "Он еще вчера звонил и просил передать, что концы вычищены". Главное, эта девчонка такая чинная, прямо пионерка-отличница, а от его "ядрить тебя в корень" даже не покраснела. Со мной-то он аристократа разыгрывал... -- Факт, конечно, прискорбный и примечательный, -- Лизавета прикусила губу, -- но нам он ничего не дает. -- Почему это? -- живо возразил Саша, не любивший признавать собственные промахи. -- Он начал искать этого Спрута сразу после того, как я его спросил про Леночку. Да и смутился он очень, врал, что не знает ее. Не так уж сложно проверить все, что он там наговорил. -- Возможность проверить его правдивость... -- задумчиво произнесла Лизавета. -- Этим займешься ты... Выясни, были ли в тот день съемки, снимался ли этот помощник олигарха у Целуева и так далее, не мне тебя учить... -- Это точно, -- удовлетворенно хмыкнул Маневич. -- Я еще и Спрута поищу. А что будешь делать ты? -- Болтать по телефону и пить кофе, -- честно ответила Лизавета. -- Поговорю с коллегами твоего Целуева, он же сказал, что окончил наш университет. А насчет Спрута-Спурта меня гложут сомнения. Может, это вообще не человек, а какой-нибудь рекламный прием -- ускорение перед финишем... -- Ага, и этот прием уже докладывал, что концы вычищены! -- Маневич встал и решительно затолкал диктофон в карман. -- Ладно, пойду наводить справки насчет олигарха... Коллегу и к тому же однокурсницу Целуева Лизавета нашла прямо на студии. И даже договорилась попить с нею кофе -- в студийной кофейне, которую еще в эпоху застоя окрестили кафе "Элефант". Наверное, потому, что телевизионная публика ходила в кафе не только и не столько для того, чтобы перекусить (конечно, попадались и такие оригиналы, но их было крайне мало). В основном в кофейню ходили, чтобы свободно общаться и, уподобившись Штирлицу, отдохнуть от работы в тылу врага. Ведь бойцы идеологического фронта все, как один, были либералами и вольнодумцами. А в кофейне можно было вести разговоры о вольно