учится?"  --  гадал
Семенов...
     Надумавшись,  намучившись, нагадавшись,  самодельный  философ и тугодум
перешел от расчетов к планомерным опытам. Только кончились  эти опыты скоро,
печально  и больно.  Однажды пастух не  привел  стадо. Затемно,  с фонарями,
лучинами и плошками  бросились колхозники врассыпную по лесам и лугам искать
кормилиц. Пастуху уже приготовили венец мученика (кто-то пустил слух, что он
погиб в схватке с браконьерами) и стали говорить о нем в  прошедшем времени.
Между  тем  Семенов  нашелся живым,  невредимым и  озабоченным. Он лежал  на
опушке  в  кругу  жалобно мычавших  коров  и сверял картину звездного неба с
учебником астрономии. Морды коров были туго стянуты бечевой, и пастух, строя
ехидные рожи, изредка  забывал про космос и подзуживал  "подданных" словами:
"Ну? Кто первый поднимет меня на рога? Кто копытами  затопчет? -- Тому орден
сплету из травы!.."
     Колхозники били Семенова колами,  кидались в него фонарями  и плошками,
таскали  по  земле за волосья, и, разобидевшись на весь белый свет,  будущий
оракул ушел  в дремучий лес, построил шалаш  под  деревом, которое  насмерть
задолбили дятлы,  и прожил так  десять  лет, насыщая  себя дарами природы  и
мыслями о правильно организованном государстве.  Оно мерещилось ему повсюду,
но оставалось иллюзией.
     Лишь  изредка  подрабатывал он  вот каким способом.  В  сворских  лесах
паслось   стадо   диких   быков,   деды   и   прадеды   которых  сбежали  от
коллективизации.  Семенов  приводил  в лес  колхозную  корову,  бросал,  как
приманку, и ждал, пока какой-нибудь бык, выпучив глаза от счастья, заберется
на корову. Тогда  отшельник связывал быку задние ноги, приволакивал пленника
в  колхоз и  сдавал по двугривенному за килограмм,  причем не соприкасаясь с
деньгами,  но натурально опустошая сельпо  от  соли, спичек,  мыла  и трижды
уцененных штанов.
     Однажды на  него наткнулся  отряд "Зеленого патруля",  и, как анахорет,
Семенов  погиб.  Он,  конечно,  заставил   мальчишек  прочитать  статью  54,
гарантирующую  неприкосновенность  личности;  он, конечно, заставил девчонок
прочитать  статью  55,  гарантирующую  неприкосновенность  жилища;  он  даже
объявил  себя  лешим, потерпев  фиаско  с Конституцией,  но  пионеры  только
хохотали ему в лицо, уже решив про себя вернуть Семенова обществу. Потом его
взяли под руки и  гурьбой, с песнями отвели в милицию. И  быть бы отшельнику
осужденным за тунеядство, если бы в  последний момент его  не спас от тюрьмы
вездесущий Сусанин  и не  устроил в  типографию  сторожем. Под  руководством
Адама Семенов стал читать запойно, а так как на службе он бездельничал днями
и  ночами,  то  к  нему  приходили  потрепать  языком  работники типографии.
Складывая в голове лесной опыт, книги и сворские сплетни, Семенов вдруг стал
выдавать прогнозы  на  все случаи жизни. Прогнозы оправдывались на девяносто
процентов, поэтому сторожа стали уважать как очень авторитетного оракула. Он
даже  угадывал пять номеров из шести в "Спортлото". Чего только не сулил ему
Подряников, подсовывая пустые карточки,  но Семенов  неизменно  отвечал Саше
дулей. Он  и  директору,  если тот требовал  предсказать  исход какой-нибудь
аферы, вещал такое, что Адам  затыкал уши и  спрашивал:  "Для чего я тебя на
работу  взял?  Гадости я могу и дома  послушать". Тем  не  менее Семенова он
ценил за ум  и пугал  им подчиненных, а те  тряслись от страха,  потому  что
ходил  слух, будто  сторож  якшается с нечистой  силой.  Недаром же  зеркала
любили  оракула  до Помраченья.  Они  сохраняли  его  отображенье  навсегда,
превращаясь в портреты; и дошло до того, что милиционер по прозвищу Свисток,
денно и нощно охранявший вход в исполком, не пустил Семенова с заявлением на
прописку. "Иди  отсюда, --  сказал Свисток. -- Ты  вон в  туалете к  зеркалу
подойдешь, а где я потом причесываться буду?.."
     В воскресенье оракул, плюнув на должностные обязанности, обошел город и
собрал в голову свежие слухи и сплетни. Знамения сулили недоброе: во-первых,
в  парке  культуры и  отдыха погас  Вечный  огонь;  во-вторых, из леса вышел
медведь и потребовал  у своричей  невесту; в-третьих,  дочь Примерова родила
ему внука  зеленого  цвета;  в-четвертых,  в  городе опять объявился  бандит
Галимджанов. И хотя Вечный  огонь потух по халатности газооператоров; и хотя
медведь просто оголодал за зиму и не сумел толком объяснить свои  желания; и
хотя  зеленый  цвет  был  самым  любимым  у  товарища  Примерова,  а  бандит
Галимджанов  появлялся  чуть  ли  не  каждую неделю -- все равно Семенов был
смущен,  потому что рассчитал  перемены к  худшему.  Бороться  с ними --  он
понимал --  бессмысленно,  но  предупредить друзей счел нужным.  Поэтому  он
запер типографию, взял ван дер Югнна на руки и пошел к Сусанину.
     Адам же  и не  подозревал, какие над  Сворском  собираются тучи,  зреют
страсти и пробиваются измены. С самого утра, оборачиваясь лишь ни крик жены:
"Иди жрать, бездельник!", -- сидел он у  окна и проклинал день, в который не
свершилась революции, то есть вчерашний день. Сусанин вспоминал, как однажды
в поликлинике,  пытаясь отогнать скуку, в которой  существовала  очередь, он
прочитал  дацзыбао  про  глисты.  И от  расписного плакатика узнал,  что  "у
пораженного яйцами  глист человека  резко ухудшается и слабеет память, а сам
он становится вялым и  апатичным", никуда не годным: ни  народному хозяйству
-- для выполнения соцобязательств, ни семье -- как добытчик трудового рубля.
И  вспомнив,  Адам  стал  смотреть  на  ходящих  под окнами людей, определяя
степень  их  вялости и  уровень  их  амнезии.  "Сворск  зачервивел,  пал  до
беспамятства и безразличия, -- думал он. -- Скоро глисты  сожрут нас живьем,
сожрут дома и асфальт, если еще раньше с неба не посыпется град из тыквенных
семечек, если не побрызгает  отваром цветов  пижмы..." Такие мысли досаждали
ему, пока из-за поворота не вышла бородатая фигура с ребенком на руках. "Вот
у кого здоровья хоть отбавляй, кого незаразно позвать в дом", -- порадовался
за друзей  Адам, выбросил на улицу  ключ от входной двери  и  стал  слушать,
когда  лифт, карабкающийся наверх,  споет песню непритершегося железа, когда
на лестничной  клетке загудят от шагов  пустоты под  кафелем,  когда ван дер
Югин, не достающий до  звонка, поскребется о косяк, точно кошка,  и пропищит
что-нибудь похабное вместо привета.
     Но  раньше Семенова и  ван дер  Югина  пришла Анна Петровна  и  вручила
Сусанину  повестку  в  Домсовет  под  расписку.  По  нижней  строке  Адам  с
удивлением  обнаружил,  что  повестки отпечатана  в сворской  типографии,  и
вывел, что кто-то из его подчиненных работает за живые деньги подпольно.
     Когда  пришли Семенов и ван дер Югин,  пасмурные  и  покорные року,  то
Фрикаделина усадила  их обедать,  а Сусанин отправился в подвал делегатом от
квартиры.
     Там уже вовсю ругались из-за пустыря возле дома.
     Каждую  весну  жильцы  собирались  превратить  пустырь  в  детскую  или
спортивную  площадку, но  им не  хватало сплоченности,  энтузиазма,  мудрого
руководителя и стройматериалов. Все вместе и каждый в отдельности писали они
в горсовет и в районную газету. Писем достало бы на отопление дома зимой, но
их зорко берегли в архивах учреждений. Не  для потомков, и как орудия труда:
"Сами  попробуйте  в  таком  завале разобраться!  Тогда увидим, кто  из  нас
медлительный".
     Одновременно  с  писаниной  жильцы  повсюду  говорили о площадке: между
собой, со знакомыми, даже с приезжими.  Им казалось, что  и разговоры -- уже
кое-что. Вдруг кто-то услышит и впрямь что-нибудь сделает...
     Но однажды к Сплю подошли Столик и еще несколько жильцов, располагавших
автомашинами в личном пользовании.
     --  Гаражи надо строить  на  пустыре. Любому дураку понятно, -- сказали
они Сплю.
     Майор  не обратил  бы на  них внимания, если бы жена не подсказала ему:
"Ты, давай, включайся: я скоро тачку куплю"...
     -- Главное  поставить  стены,  -- убеждал  один автовладелец, мясник по
профессии, шакал по призванию,  дерево по уму. -- А уж дело  это мы  утрясем
законным  порядком:  сунем,  сколько полагается  и  чем полагается. Мы  люди
честные, не обидим, если и к нам с душой подойти.
     Ну, скинулись, купили железобетонные  плиты, привезли и  I гот же день,
подогнав подъемный кран, поставили две стены. Тут на них  накинулись мамаши,
мечтавшие  много  лет  о песочницах,  и комсомольцы,  лелеявшие  надежду  на
волейбольную  площадку.  С  криком  кинулись,  с  отписками   учреждений,  с
хныкающими младенцами на  руках, но в  ответ  услышали жизнерадостный хохот.
Обиженные  мамаши и комсомольцы  организовали на следующий день субботник  и
периметр  еще  непоставленных  стен  засадили  деревьями,  которые  украсили
табличками:  "За ломание и  вырывание -- штраф 50 рублей". Внутри  периметра
было вбито  два  столба  и  натянута  волейбольная  сетка...  Сетка  пропала
первой...
     Потом неизвестный пропорол  шину у автомобиля мясника... Потом  деревья
повалились  в  одну  ночь и  в одну  сторону, словно  над  Сворском пролетел
Тунгусский метеорит...
     По вечерам во двор стали выходить  квартира на квартиру и биться чем ни
попадя,  от мала до велика. Между боями большинство  "площадников" требовало
решить дело  в Домсовете, а  меньшинство "гаражистов" отпиралось. Но когда в
недрах дома созрела еще одна фракция -- сторонников собачьей площадки, когда
в  ежевечерних  скандалах  стали участвовать не  только  люди,  но  и звери,
покусанный  Сплю сдался и объявил  собрание... Адам вошел  в подвал на самом
интересном месте: отмахавшись от противников, трибуной завладел мясник.
     --  Драться  буду, морды  ваши  окаянные квасить  буду,  а  гараж  себе
поставлю! -- заявил он.
     Дом затрясся oт криков  негодования. Мясник получил яблочным огрызком в
лоб и, растерявшись от гнева, затряс кулаками возле ушей, зарычал, закричал,
выплевывая, выливая слюни, точно клизма.
     --  Ух, какой я самый  смелый! Ух какой я самый сильный!  Нет у  вас на
меня управы!...
     --  Вам ведь эта площадка нужна, -- поддакнул Столик, -- как...  как...
как....
     -- Обкакаешься! -- ответили ему.
     -- Вы же сейчас добьетесь своего, а потом  все равно  ничего  делать не
станете!
     -- Будем! -- кричали мамаши.
     -- Подхватим! -- кричали комсомольцы.
     -- Я -- самый сильный! -- орал без устали мясник.
     -- Гав-гав-гав! -- лаялись собаки.
     -- А что же вы раньше спали? -- спросил Столик. -- Семь лет пустырю!
     -- Давай голосовать! -- кричали комсомольцы.
     -- Что? Руки чешутся? -- спросил Столик.
     А Сплю постучал карандашом о графин и сказал:
     -- На-до-все-хо-ро-шо-по-об-ду-мать.
     Президиум зашушукался в  надежде стравить комсомольцев  со сторонниками
собачьей площадки на улице, но тут на сцену встал Сусанин.
     -- У меня есть идея, -- сказал Адам. -- Давайте переизберем президиум.
     -- Давай!.. Правильно!.. Давно  пора!..  --  закричал зал. -- Ишь жлобы
расселись!
     -- А-я-не-раз-ре-ша-ю, -- сказал Сплю.
     -- А я накладываю вето на ваше "не разрешаю", -- ответил Сусанин.
     -- В уставе Домсовета записано, что президиум избирается пожизненно, --
сказал Столик.
     -- А я накладываю вето на устав, -- ответил Сусанин. -- Я вообще на все
накладываю  вето.  Есть у  меня  такое право! Кто  за то,  чтобы переизбрать
президиум? -- спросил он зал.
     Заборы рук ответили Сусанину.
     --  Всех  запомню, придите  в мой  магазин только! --  погрозил кулаком
мясник. -- Костей не допроситесь! Жил не дам! Рыла свиные лучше псам брошу!
     -- Степа-аныч, нас-то не попомни, нас не надо, -- запричитали бабки. --
Мы ведь не со зла, мы по дурости руки-то протянули.
     -- Прошу вас!  -- сказал Сусанин Столику, Сплю и Анне Петровне и сделал
жест рукой, предлагая спуститься в зал.
     Но они не шелохнулись.  Они таращили глаза на Адама и не могли  понять,
как он так скоро выбил из-под них трон Домсовета.
     -- Сидеть! -- закричал мясник  так страшно, что все собаки расселись  в
проходах, даже Адам на сцене чуть-чуть присел.  -- Вы против кого поднялись?
Против меня?  Против  Любки  Чертоватой?  Силы  нашей не  пробовали?  Рыбных
консервов с постным маслом захотелось?
     -- Это кто тут такой смелый? --  спросил Подряников, поднимаясь. -- Это
кто тут такой сильный?
     -- Да что  вы, Александр Николаевич, против своих-то? -- сказал мясник.
-- Вам  тоже гараж  записан  на будущее. Не  хотите машину,  так огурцы  там
засолите, копченые туши развесите. Гараж -- он как погреб.
     --  Новым  председателем Домсовета предлагаю назначить меня, --  сказал
Сусанин.
     -- А заместителем Подряникова! -- крикнули из зала.
     -- Голосуем! Кто "за"?.. Прекрасно!.. Я -- председатель Домсовета. Нет,
лучше  я  буду  называться  простатой  жильцов.  секретарь мне  не  нужен...
Впрочем, Иван, иди сюда. Будешь ненужным секретарем.
     -- А он не может! -- закричал Столик. -- Он не прописан в нашем доме.
     -- Сплю тоже не прописан в нашем доме! -- крикнули из зала.
     Сусанин   был   одного  роста   со  Столиком.  Он  подошел  вплотную  к
скороспелому пенсионеру и встал на его ботинки.
     -- Товарищ Столик, -- серьезно сказал Адам, -- сойдите со сцены.
     -- Не-мо-жет, -- повторил Сплю.
     -- Может, -- сказал Сусанин.
     -- Не-мо-жет.
     --  Со мной спорить бесполезно -- я всегда прав, -- сказал Сусанин.  --
Лучше освободите курульное кресло председателя.
     --   Это-мо-е-собст-вен-но-е-я-его-из-крас-но-го-у-гол-ка-при-нес,   --
сказал Сплю.
     На сцену поднялся Подряников и, взяв майора за шиворот, сказал:
     -- Вы надоели. Идемте, я изолирую вас от общества.
     -- Как же с площадкой? -- закричали из зала.
     -- Давай решать, и по домам!
     -- Кино скоро!
     --  А  что  тут  решать?  --  спросил Сусанин. --  Я звонил  городскому
архитектору, и он сказал, что на пустыре поставят приемный пункт стеклотары.
Никакие  гаражи и площадки  не  предусмотрены  генеральным планом  застройки
Сворска.
     -- Мы жаловаться будем! -- закричал зал.
     -- Это наше право, -- сказал Адам.
     Комсомольцы   загудели,  собаки  заскулили,  дети   заплакали,   мясник
заплевался и зачертыхался. Все поднялись со стульев и пошли к выходу.
     --  Подождите!  У  меня  идея. Я,  как председатель, хочу  сложить свои
полномочия, распустить Домсовет и  никогда больше  не  собирать,  --  сказал
Сусанин.  -- Товарищи, зачем мы сидим здесь по  вечерам? Кто нас заставляет?
Посмотрите, как на улице хорошо! Скоро деревья зацветут...
     --  Вы  слышали?!  Поняли теперь, почему он  в председатели рвался?! --
закричал  Столик.  --  Мы  же  сами  Домсовет создали, без подсказок сверху!
Сколько  сил,  времени   положили!   И  не  зря  --  Домсовет  нас  сплотил,
организовал, людей большой общности сделал. А теперь все коту под хвост, все
труды насмарку, потому что Сусанин так захотел! Он, видите ли, один умный, а
остальные дураки!
     -- Это верно, -- согласился Адам.
     --  За дураков  нас  держит! --  обрадовался  Столик,  тыча в  Сусанина
пальцем. -- Издевается, как хочет! Но мы-то молчать не будем, товарищи!
     -- Не будем! -- закричали из зала. -- Нас не заткнешь!
     -- Он враг  нам, враг Домсовету,  он хуже  Бутылки!..  Он к  нам пришел
как!.. А кто к нам так придет, того мы... убьем! Крепко убьем!  Насмерть! Не
жилец он среди нас, товарищи!
     -- Садитесь на свои  места и слушайте! -- сказал Сусанин.  -- Я докажу,
что, если я не погублю Домсовет, он погубит вас!..
     ...Подряников отвел Сплю на чердак  и запер  ключом,  который  вынул из
кармана  Клавдия  Ивановича.  Возвращаясь,  Саша вспомнил, что Марины он  не
видел  в подвале,  --  сидел один Иван.  Тогда Подряников остановился  у  ее
двери,  прислушался и, немного поколебавшись, толкнул дверь пальцем.  Она не
сопротивлялась, только зашипела, словно попросила вести себя тихо.
     --  Ах ты, ворюга! -- услышал  Подряников  детский голос,  обернулся  и
обнаружил за  собой ван  дер Югина. В следующую секунду И вцепился  зубами в
Сашину ногу. Подряников дал ему затрещину, оторвал от себя с куском штанов и
отбросил.
     -- Иди отсюда, уголовник! -- сказал Саша.
     --  Ах ты, свовофь! Снасява квавтиву уквав, а тепевь бес субов оставив!
-- и побежал жаловаться, размазывая слезы по щекам.
     Саша  зашел  в квартиру, хотел  постучаться и спросить: "Можно?" --  но
увидел, что в комнате темно, и только дверь ванной в рамке света. Подряников
оглянулся, подкрался на цыпочках и  заглянул в щель: Марина стояла под душем
с  закрытыми глазами. Саша  открыл дверь и, прислонившись  к  косяку, сложил
руки  на  груди.   "Дармовой   стриптиз",   --  усмехнулся   он  и  вспомнил
разглагольствования Сусанина об Афродите Пандемос -- богине красоты, которую
придумала  захватившая власть толпа. Богиней мог попользоваться  любой,  как
общественным клозетом, и  Саше до судорог в паху захотелось, чтобы Марина на
ближайшие пятнадцать минут превратилась в Афродиту Пандемос...
     ...Брошенный в темноту  и одиночество, Клавдий Иванович  долго напрягал
мозги,  чтобы  понять, как  он вдруг из подвала несшееся на чердак. И когда,
наконец, понял, что  подчиненный запер  его,  как  нашкодившего  ребенка, то
заскулил с горя. Вой  Сплю  не доставил  удовольствия птицам,  и  по чердаку
закружила  стая ворон,  примериваясь к  противнику. Черные дьяволы каркали и
хлопали  крыльями  по   лысине  отставного  майора.  Клавдий   Иванович  так
перепугался, что, согнувшись пополам,  побежал назад и боднул дверь.  Глухой
безнадежностью отозвалась жесть, а Сплю рухнул на пороге и заплакал горючими
слезами...
     ...Марина открыла глаза, увидела Подряникова и сказала:
     -- Уйдите!
     -- Нет, -- ответил Саша. -- Я хочу смотреть.  Ты такая  красивая, -- он
сделал шаг, взял со ладони и стал целовать их.
     -- Уйдите, -- опять попросили Марина. -- Вы -- лишний.
     -- Не гони меня, Марина, Я люблю тебя.
     -- Как же?
     -- Да вот так получились... На взаимность я не рассчитываю.  Бог с ней,
со  взаимностью. Пожалей меня. Чего тебе  стоит?  Неужели я  даже жалости не
заслужил? Смотри, я плачу.
     Она оторвала ладонь от его гy6 и погладила  Сашу по голове.  Подряников
обнял Марину обеими руками за талию и оказался мокрым.
     -- Как вам не стыдно, -- сказала она.
     --  А  почему  мне  должно  быть  стыдно?  --  спросил  он.  -- Я люблю
обниматься. В обнимку не чувствуешь себя таким одиноким.
     Он стал  целовать  ее грудь,  шею, лицо, потом залез в ванну, так и  не
решил для себя: разуваться -- не разуваться?..
     ... -- Слушайте, соседи, мои слова! -- заявил Сусанин. -- У этих людей,
-- он направил палец на Столика и сгрудившихся вокруг него пенсионером, -- у
этих людей  нет  дела, но  и совсем ничего не делать им скучно.  Поэтому они
придумали себе игру, но играть в нее можно только большим скоплением народа,
вот они и втянули всех. А вы? Вы-то что? Разве подыхаете от безделья?
     -- Подыхаем, -- ответили из зала.
     --  Но  играйте, по крайней  мере, во  что-нибудь полезное, -- смирился
Сусанин.  -- Устройте смотр  родительской  добросовестности, фотовыставку на
лестнице "Наш друг -- крестьянин", только не спорьте  неделями, в какой цвет
покрасить скамейку перед домом.
     -- Ты лучше притчу расскажи! -- закричали из зала.
     -- Прит-чу! Прит-чу! Прит-чу! -- стал скандировать подвал...
     ... -- Почему твои губы безответны?
     -- Я не умею целоваться, -- созналась Марина.
     -- Разве ты до меня ни с кем не целовалась?
     --  Меня  целовали... а  я  стояла, смотрела...  иногда  улыбаюсь.  Мне
казалось,  что меня  хотят  съесть  то  понарошку,  то взаправду.  И  сейчас
кажется, когда ты рот раскрываешь.
     --  А-а-ам!  --  сказал  Подряников  и  засмеялся.  --  Я  научу   тебя
целоваться.
     -- Разве этому учат?
     -- Ну, раз ты не умеешь, а я умею, значит, учат...
     В  этот  момент вошел Иван: сначала -- в квартиру, а  потом -- в ванную
комнату;  схватил за шиворот  стоявшего  спиной  Подряникова  и  выкинул  из
ванной. Раздался треск рвущейся ткани. Марина вскрикнула, а  Саша полетел на
кафель. Иван поставил отбивающегося Подряникова  на ноги и двинул  кулаком в
зубы.  Саша отлетел к  входной  двери.  Иван  опять  поставил  его  на ноги,
превращая пиджак в мокрые лохмотья, повторил удар и захлопнул дверь.
     -- Шлюха! -- сказал Иван.
     -- А ты на зверя похож, -- сказала Марина и села на дно ванной.
     -- Хватит! -- сказал Иван. -- Ищи  себе другого  евнуха! Или  сшей пояс
верности. Спроси у Сусанина, как это делается: он все знает.
     -- Что же я могу с собой поделать? -- спросила Марина. -- Мне его стало
жалко...
     --  Может, тебе еще  Сплю позвать? Он тоже стонет по твоим ногам, когда
стоит на один пролет  ниже на лестничной клетке!  Пожалей его,  безголового!
Ну, что ревешь, дура?!
     -- Мне  себя тоже жалко, --  сказала Марина, -- такая хорошая девушка и
такая несчастная.
     --  Ладно, все это  бесполезные разговоры, -- сказал Иван. -- Меня ждет
койка в женском изоляторе.
     -- Не уходи, -- попросила  Марина. -- Придет Подряников  -- что я  буду
делать?
     -- Ноги расставишь! -- крикнул Иван и хлопнул дверью... ...Саша очнулся
на лестничной клетке в луже воды. По его
     голове кто-то бил молотком.  Он попробовал заслонить  голову руками, но
удары продолжали сыпаться со всех сторон. Встав на четвереньки, Саша кое-как
стал спускаться по лестнице. Пробегавший  мимо  Иван  не удержался и дал ему
пинка. Подряников,  как колобок, скатился к нижней ступеньке пролета. Там он
подполз  к квартире  Сплю, встал,  уцепившись за  ручку  двери, и  позвонил.
Чертоватая пробормотала: "Господи!" -- и втащила его внутрь квартиры.
     Любка  положила  Подряникова  на софу, переодела в  сухое  белье мужа и
накрыла лоб мокрым полотенцем.
     -- Допрыгался, кобель, -- сказала она.
     -- Заткнись! -- приказал он и спросил: -- А откуда ты знаешь?
     -- Уже весь дом знает,  --  ответила Любка. -- Зачем ты  ван  дер Югина
обидел? Он последнее время очень злой стал...
     -- Я его утоплю, как Муму, -- сказал Подряников...
     ...Вволю нарыдавшись, Сплю заснул. Вот какой привиделся ему сон:
     "То ли он в военном трибунале, то ли в райсуде,  а на скамье подсудимых
-- жена Любка. Тут же в председательском кресле сидит товарищ Примеров, а на
ручке кресла примостился грозный редактор Куриляпов.
     -- Как так? -- спрашивает Куриляпов  таким  страшным голосом,  что даже
брови его переползают через  лоб и прячутся в  волосах.  -- Как так, рядовая
Чертоватая?  По какому праву и какой обязанности не  стали  вы  для товарища
майора  полноценной  супругой?  Почему не подарили  стране солдата, на худой
конец,  --  санитарку?  Почему выкручивали  ему  руки, отнимали  заслуженную
пенсию и тратили на безделушки? Кто приказал?
     Чуть не плача, Любка отвечает:
     -- Разжалуйте меня, товарищи судьи,  и накажите штрафбатом. Я  проявила
слепоту,  недоверие   к  старшему  по  званию,  потому   что  я  политически
малограмотная  и  плохо  соображаю,  что  семья  --  ячейка  нашей  армии  и
военно-морского флота. Простите меня, я сегодня же отдамся товарищу майору и
верну пенсию.
     Встает товарищ Примеров и говорит:
     --  Приказываю  отличнику  боевой  и  политической подготовки  сержанту
Подряникову стать наставником рядовой Чертоватой.
     Входит Подряников с ключами от чердака.
     -- А  если я не справлюсь, -- говорит он, -- то наставником  осужденной
может стать любой желающий..."
     ...Немного оправившись, Саша сел за стол и попросил у Чертоватой бумагу
и копирку. Он написал заявление в милицию и сказал:
     --  Вот оригинал,  а  вот копия.  С копией ты  пойдешь к этому идиоту и
скажешь, что, если он не хочет в тюрьму, пусть дает сто рублей.
     -- А я здесь при чем? -- спросила Чертоватая.
     -- Люба, делай, что тебе говорят.
     -- А сам? Боишься еще раз по морде получить?
     --  Ты  хочешь неприятностей?  Они будут  у тебя. Я  расскажу  товарищу
Примерову,  как  мимо него прошел на складе  единственный  рулон  китайского
линолеума и как он оказался у его подчиненной в квартире.
     -- Не пугай: Примерова я давно купила с потрохами.
     -- Любка, ты меня знаешь, --  сказал Подряников,  -- случай подвернется
-- раздавлю...
     -- Сам ты дурак!  -- сказала Чертоватая.  -- Ну, откуда он  возьмет сто
рублей? Он таких денег в руках не держал!
     -- Это его трудности... Пусть продаст что-нибудь, пусть займет.
     -- Кто ему даст, кроме Сусанина? Ты хочешь сцепиться с Сусаниным?
     --  Хочу.  Он  мне надоел своими выкрутасами...  Я не могу  тебе сейчас
много сказать, скажу только, что Сусанин  и  еще кое-кто  доживают последние
деньки. Скоро будет перемена декораций.  Но об этом надо помалкивать. Ты все
поняла?
     -- Все, -- сказала Любка и пошла к двери.
     -- Заодно вынь своего супруга с чердака, -- крикнул Подряников и бросил
ключ.
     Тут же из-под кровати выскочил ван дер Югин и тоже побежал  к двери, но
Любка  уже захлопнула  ее,  и ван  дер Югин  стал прыгать,  чтобы достать до
замка.
     -- Иди сюда, долгожитель. Чего боишься? Не трону, -- пожал  Подряников.
-- Давай дружить.
     -- Ты свовофь, -- сказал И.
     -- Сам виноват. Зачем кусаешься? -- спросил Саша.
     -- Ты мне субы не саковаливай, -- сказал ван дер Югин.
     --  Я тебе новые вставлю, --  пообещал Подряников. --  А  пока, дружок,
сослужи-ка мне одну службу. Ну и я тебя отблагодарю. Квартиру я, конечно, не
отдам, а вот пистолетик твой могу забрать из милиции. Будешь опять стрелять,
в кого пожелаешь.
     -- Я в твой самок квостей налофыл, ты тепель в том не войдеф, -- сказал
ван дер Югин, выскочил на балкон  и  по пожарной лестнице убежал  в квартиру
Марины.
     --  Вот маленькая дрянь! -- сказал Подряников.  --  Ладно,  и  до  тебя
доберемся...
     Иван пришел в  больницу,  открыл дверь женского  изолятора и огляделся.
Все лежало  на своих местах, даже пыль и деньги. Он плюхнулся на  койку, она
заскрипела и  загудела,  как колокол, в который залетел ветер.  И Ивану этот
гул, неразрушаемый ничьим голосом, показался пыткой, словно кто-то через ухо
вытаскивал из  него нерв. Он вышел  в больничный коридор и побрел к дежурной
сестре, которая спала за столом, обняв телефонный аппарат как подушку.
     -- Сестренка, -- сказал Иван, хотя "сестренке" перевалило за пятьдесят,
-- достань мне спирта, -- и протянул ей пять рублей.
     Бабка вынула из-под пола склянку.
     -- Чистый? -- спросил Иван.
     --  В больницу грязь не возят, -- зевнула  бабка  и спрятала бумажку  в
подол...
     ...Проснувшись,   Сплю  стал  ходить  по   чердаку  и  искать,  чем  бы
поживиться, но нашел  только  два  обглоданных  кошачьих  скелета и помойное
ведро Столика. Он хотел спрятаться в нем от ворон  и жить до  смерти,  залез
двумя  ногами  и еле-еле  потом  выбрался.  С тоски Сплю просунул  голову  в
вентиляционное  окошко и  издал  трубный звук, от которого содрогнулся  дом.
Звук  этот  означал:  "Мне скучно и грустно, почему никто  не  приходит меня
развлечь?"  Но  жильцам  было не до  майорского воя --  по  телевизору шел к
развязке фильм про  неуловимого  разведчика. Только два  подростка  старшего
школьного возраста замерли посреди улицы, и один сказал другому:
     -- Смотри, куда дурак залез! Докинешь до него?
     Другой поднял камень и  кинул в торчавшую из стены майорскую голову, но
не докинул и разбил стекло в квартире Анны Петровны.
     -- Мало каши ел, -- сказал он о себе...
     Тогда  Сплю вскарабкался  по  лестнице и  через люк высунул  голову  на
крышу, но, увидев кресты  телеантенн, так  испугался, что,  перекрестившись,
упал в могилу чердака и задрыгал ногами  и  руками. Черные дьяволы бросились
со всех углов и балок на поверженную жертву.  "За-дол-бят!" -- довольно-таки
быстро сообразил майор и сделал под себя.
     -- А ну! Кыш! -- раздался спасительный крик жены...
     ...В туалете Иван  взял  с умывальника стакан и выплеснул в него спирт.
Потом вылил спирт в горло, запил водой из-под  крана и стал следить за своей
физиономией в  зеркале.  Физиономия медленно  расплывалась,  и  одновременно
туалет наполнялся голосами Иван услышал, как  унитазы ругались друг с другом
на  всех  этажах,  переливая  брань  по  трубам, как  кран фырчал на них,  а
электрополотенце   пело  и  посвистывало  отрешенно,  себе  под  нос  теплым
воздухом.
     -- Что вы  ссоритесь?  --  спросил  он сантехнику.  -- Обидно,  что  не
созданы для прекрасного? Я -- человек -- как бы создан для этого. Но если бы
вы знали, сколько г... мне приходится поглощать  каждый день! Если  б знали,
как  тошно жить а  грязи по горло и  не  понимать,  кто  тебя затащил в  эту
трясину,  кто  сделал  из  тебя детский волчок,  игрушку,  которая  работает
вхолостую, на  потеху другим...  Хотя и этим  другим не до  смеха  и они  не
понимают, как вляпались по уши...
     В  туалет вошла больная,  но,  увидев Ивана,  прянула в сторону,  точно
лошадь, которую огрели хлыстом.
     -- Эта помойка чище меня, -- сказал  Иван женщине, показывая на унитаз.
-- Что же делать? Как  отмыться?.. Будь я Подряников, купил бы крысиного яда
и подсыпал в кастрюлю супа в столовой...
     Больная  привела  дежурную   сестру,  и  вдвоем   они  отвели  Ивана  в
изолятор...
     ...На  площадке перед  дверью Любка нашла лужу,  молочные  зубы ван дер
Югина и коренные -- Подряникова, зачем-то сгребла их тапочкой в кучку, потом
зашла в квартиру и увидела почти всех, кого, собственно,  и ожидала увидеть:
не хватало Ивана. На кровати, под одеялом, засыпали, обнявшись, Марина и ван
дер  Югин. В  ногах  у них,  тоже  обнявшись, сидели Путаник  и  Кавелька  и
убаюкивали детей грустной песней о непонятой любви. Семенов с Сусаниным пили
чай на кухне, и Семенов говорил, что беда наступает, как лихой кавалерист, и
пора  прятать  головы, что  теперь он каждое  утро будет  выходить  в город,
собирать слухи и к обеду выдавать ауспиции на ближайший день.
     Ван дер Югин открыл глаза и сказал:
     -- Она -- фпион!
     -- Сам ты шпион, -- ответила Любка
     Адам  подал знак, чтобы  Чертоватая вела себя тихо,  поманил на кухню и
налил ей чаю. Любка протянула ему копию заявления.
     -- Чего он добивается? -- спросил Сусанин, пробежав взглядом по бумаге.
-- Что ему надо?
     -- Отступных, -- ответила Чертоватая.
     --  Придется платить, --  вздохнул  Сусанин, --  я  ведь виноват больше
Ивана.
     -- Давай я заплачу, -- предложила Чертоватая.
     -- А сколько он требует?
     -- Сто.
     --  Хороший мальчик,  --  сказал Сусанин. --  Передай,  что  деньги  он
получит завтра, как откроется сберкасса.
     -- Я не узнаю тебя, Адам.  Придумай что-нибудь! -- взмолилась Любка. --
Нельзя же этому поганцу каждый раз спускать!
     -- Ван  дер  Югин взялся отомстить за всех, -- сказал Сусанин, закрывая
тему.
     Тогда Любка сказала:
     -- Есть проверенный слух, что на днях всем начальникам шапки посшибают.
     -- То же самое вычислил Семенов, --  ответил Адам. -- Но  мне-то что? Я
не  собираюсь  защищаться.  Чем бы  переворот ни завершился, хуже  не будет,
потому что -- некуда.
     -- Но  ты мог  бы воспользоваться  заменой  руководителей и протолкнуть
свой идеи, -- сказал Семенов.
     -- На мне клеймо прежней гвардии, -- ответил Сусанин.
     -- Дядя Семенов,  расскажи лесную сказку про дикого зверя, -- попросила
из комнаты Марина.
     Оракул  бросил Сусанина и Чертоватую, пришел в комнату, согнал Путаника
с кровати и сказал:
     -- Закрывайте глазки, а я  вам расскажу, как спал под кустиком опоссум,
как лежал на боку, морда  -- под лапами,  укутан хвостом, сладко спал,  руки
гладить  так  и  тянулись.  Да  нельзя.  Вот  уже  разлепляет  опоссум  очи,
усаживается удобно,  чихает-чихает, тянется потянется, чешет лоб о  дерево и
чует голод в теле. Ждет пождет часок-минутку -- нету пищи пред глазами, нету
и в помине. Тогда орать благим матом. А все звери  съедобные от  того  крика
бежать подальше.  Обиделся опоссум,  скорчил рожу злобную, потому как песней
той думал он зверье подтянуть  поближе ко  рту. Видит, бестия, плохо дело, и
заткнулся.  Видит,  одними  песнями  сыт  по  горло не  будешь, а  руки-ноги
вытянешь,  и  принюхался,  осмотрелся...  Кругом кедры,  на кедрах  шишки  с
ананас, в шишках орехи питательные. Да как достать?  Кедр-то в два  обхвата,
не повалишь,  не встряхнешь. Заурчал опоссум  с голоду, зафыркал; за щеками,
что  припас  намедни,  доел напрочь.  Сунулся  покушать травки,  грибков  да
ягодок, и глазам  своим  еле поверил:  идут  мимо  букан  подходящий  и  жук
прохожий. Только опоссуму  они -- червячка заморить.  Вот он и мушку-пчелку,
слепня-овода высмотрел,  и,  хотя не  жрет  мушек  да  слепней, а туда их, в
живот, чтобы не урчали кишки, не  жаловались. Бабочка  безвкусная пролетала,
опоссум бабочку хвать! Стрекоза диетическая на цветок присела, с цветком ee!
Полевка пробегала, шмыг-шмыг-шмыг, куснул ее опоссум, заглотнул, а хвостиком
плюнул. И уже бьет в нос дух барсучий, аж пофыркивает опоссум. Скорей  нашел
нору, выгнал барсука и слопал живьем. Еще пищит барсук, ползет по пищеводу к
месту  казни,  а опоссум  уже землю  роет, кротов ищет, не милует  ни их, ни
кротят.  Все мало прожорливому, все не сыт, никак живот не набьет, не держит
живот добро. Вот от ежа еще лапы валяются, а опоссум уже иголками какает. Он
такой зверь,  опоссум-то, не гурман-сибарит. Положи ему на  пути черт  знает
что,  чего и гноим именем не всегда  назовешь. -- сожрет с удовольствием, не
побрезгует и не подавится.
     Шныряет по лесам, по лугам, по бережкам, крушит все на  пути, питается.
Глотает без числа червячков  да  улиточек,  закусывает  квакушками да ужами,
лезет  на  дерево,  объедает   почки-листики,  ветками  хрумкает,  из  гнезд
птенчиков цапает,  лапой бьет, лопает, а  яйца  колет, пьет.  Порхает вокруг
пичуга, пищит-кричит,  горло  в  горе  надсаживает, да недолго:  ап! --  нет
птички,  --  и скорей  на  солнце  рычать-пугать.  Улепетывает от  всеядного
солнышко во  всю  прыть, хоронится за  горку.  "Скорей! Скорей!"  -- торопит
опоссум. Пора  уже летучих  мышек  да  жуков  майских  губить, комариков  да
светляков гробить.  Видит,  сова зайчаток потрошит. И сову,  и  зайчаток,  и
землю  с  кровью  --  лишь  бы брюхо набить  дополна.  Ест  и  клянет  сову,
обижается,  что  зайчиху без него  растеребила.  Не  понять  бессовестному с
голода  -- у  совы она  в  животе,  давно разделанная, дожидается.  Но обиду
держал  недолго: лось  в  кустах зашевелился...  Бегом  туда!  Медленно лося
глотает, шутка ли, такого сохатого через глотку протолкнуть, но глотает,  не
сдается,  не ленится... А  как  рога  в кусочки  изгрыз, вперед  пошел:  там
медведя  лапой  пришиб, тут волка задрал, здесь от  лисы-алисы один обглодыш
оставил. Всех уже  в лесу объел опоссум, ото всех куснул,  а нет как нет ему
сытой  радости.  Лезет  к  берегу  хоть  водой  утробу  залить,  хоть  горло
ополоснуть, а  из воды зверь рожи  строит -- тоже, видать, голодный  и злой.
Куснул  его опоссум на пробу -- не вышло. Только "буль-буль" сделал да морду
вымочил.  Отфыркался,  отсиделся,  зверя  лапой  потрогал -- мокрый, значит,
рыба,  прикинул  опоссум,  и  прыг  на  него!  бултых!  хвать!  хрум!  хлюп!
Захлебывается, дна не  чует и жрет-жрет-жрет пескариков да ершиков, окуньков
да щучек, никому пощады не делает, всех за пищу считает. Высунулся, наконец,
на  берег -- зверь сидит, как новенький,  ничего не отъел от него опоссум. С
горя  стал  биться головой  о камни, все  камни,  точно  орехи, переколотил.
Закидал ими речного зверя, но тот и из-под  камней рожи  строит, не сдается,
не  лезет  на сушу, не  ложится и  удобной для его же поедания  позе.  Тогда
дерево сломал,  дубину сострогал,  бил-бил по воде, пока пот не прошиб -- не
убил. Живой в реке зверь сидит, точно вкопанный. Запалил костер, решил огнем
зверя выгнать. Не выгнал --  только лес впустую  пожег  и  сам  едва спасся.
Возвел крепость по всем правилам, осадил  ее  и взял,  а зверь и не чешется.
Сидит все  в воде и злобствует. Тут зима  подоспела.  Опоссум,  чтобы  врага
лицезреть, прорубил  дырку во льду,  взялся на хвост зверя  ловить, но зверь
хвост откусил и опять сидит, ухмыляется. Полезла весной  у опоссума шерсть с
голода,  но  он  весной  танки и бомбы изобрел, в ход  пустил  -- без толку,
только берег ямами испоганил. Почуял к лету, как от бесконечной борьбы мозги
его развились  неимоверно.  Тогда дом соорудил  у реки и обзавелся семьей. С
тех пор выходит он каждое  угри к  водичке на  задних  лапах,  побьет  врага
своего, просто так побьет,  для души,  а  иногда и со злости бьет,  колотит,
ругается, пока жена в дом не загонит...
     ...Любка вернулась  к себе.  --  Ну? -- спросил  Саша. -- Ивана нет,  я
говорила с Сусаниным.
     -- Что он ответил? -- спросил Подряников.
     -- Обещал завтра после обеда принести двести рублей.
     -- Почему двести?
     -- Чтобы в следующий раз с книжки не снимать...
     ...Уже за  полночь первому  секретарю подали  дневной отчет  в постель.
Вечный  огонь зажжен;  медведь издох  в  огороде;  внука  Примерова увезли в
Москву перекрашивать  в  естественный  цвет,  а  бандит Галимджанов  покинул
Сворск на попутке.
        VI
        ИГРА „НАЙДИ КАМЕНЬ"

     <i>Глубина воды -- по  пояс. Ребята заранее готовят камешки, завязав их по
одному  в цветные  тряпочки, и затем  разбрасывают  в воде  на  определенном
участке. По команде вожатого все бегут в воду, собирают камешки и складывают
на  берегу в установленном месте. Кто наберет меньше  всех камней  --  сушит
тряпочки</i>

     В понедельник утром на автобусной остановке редактор Куриляпов исполнял
нехитрый танец опаздывающего. Ежесекундно,  топая правой ногой, он  подносил
левую  руку  к глазам я,  взглянув  на  часы, клацал  зубами,  словно  хотел
откусить стрелки. Потом смотрел на дорогу, прыгавшую по холмам, как заяц. Но
нет, не скакал автобус спасать редактора сворской газеты.
     Когда  ушла  последняя  минута  надежды  на  транспорт,  Куриляпов  сам
поскакал задворками догонять время, напрямик в редакцию. Он бежал с завидной
для  его возраста лихостью, прижимая к груди  портфель, и  даже  обогнал  на
светофоре мотоцикл, хотя  сам в то же время  утирал нос. Случайные прохожие,
которые из-за малой  величины Сворска имели лица старых друзей, подбадривали
Куриляпова свистом и криками, обычными на спортивных трибунах и рынке.
     Минуя  горсовет, Куриляпов услышал, как в уличном  репродукторе куранты
далекой  Москвы  ударили  восемь  раз.  В глазах  редактора стемнело, сердце
ответило   курантам  барабанной  дробью.   "Время  обогнало  меня   по  вине
транспорта, я опоздал!" -- ужаснулся Куриляпов.
     Другой человек, на  менее  ответственной должности, после такого  ужаса
остановился бы, перестал пыхтеть, как паровоз на холостом ходу, и спокойный,
с  утра  умеренный  в завтрашнем дне, побрел бы навстречу неприятностям.  Но
Куриляпов был не другой, Куриляпов  видел наметки завтрашнего  дня во  всем,
кроме себя, и еще чаще стал перебирать ногами...
     Шедший мимо Сусанин проводил редактора грустным взглядом. "Вот человек,
-- подумал Адам, -- который  пунктуальность  ставит  выше  здоровья, а  ведь
вчера, болтают, он так накачался пивом, что на его рубашке расстегнулись все
пуговицы". Куриляпов же вспомнил, что на прошлой неделе директор  типографии
подписал  приказ,  по  которому  работник, произносивший  более ста  слов за
смену,  лишался премии, и  хотел было отругать Сусанина  и выдавить из  него
признание в ошибках, но безжалостное время погнало редактора к цели...
     Шагавший впереди Подряников  спиной  почуял  недоброе и успел нырнуть в
дверь  редакции.  Куриляпов прямо посреди  улицы застонал  от  невозможности
схватить Сашу за  шиворот с  поличным. Несколько прохожих бросились было  на
помощь Куриляпову, но  Куриляпов  постонал,  подергался и скорей, скорей  за
Подряниковым.
     Выскочивший из  подворотни Сплю подхватил куриляповскую  рысь.  Вровень
пришли  они  к  крыльцу, на котором Сплю,  выбившийся  из  сил,  поспел-таки
распахнуть любимому начальнику дверь...
     Рухнув  в кресло, Куриляпов сразу бросился  думать,  что ему сделают за
опоздание?  Накажут или помилуют?  "Надо каяться!  Стоять на коленях! Биться
лбом об пол!" -- решил он и схватил лист бумаги.
     В дверь кабинета постучали сотрудники газеты, собравшиеся  на  утреннюю
"летучку".
     -- Я жашят! Жшите мешя! -- крикнул-свистнул Куриляпов. Он всегда шипел,
когда  срывался на крик:  так  хитро  росли у  него  зубы и ворочался  язык,
превращая глотку в свисток.
     После крика он написал под копирку такой документ:

     Редактору т. Куриляпову
     от редактора т. Куриляпова
     Копия: первому секретарю
     райкома КПСС
     Копия: в Комитет народного
     контроля.

     ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

     3   апреля   я   опоздал   на  работу   на   5   (пять)   минут   из-за
неудовлетворительной  работы автотранспорта. Прошу  наказать  меня  по  всей
строгости демократического  централизма и  административной  линии, а  также
поверить, что в истекающей борьбой пятилетке опоздания названы в моих личных
планах "нетерпимым фактом".
     03.04 с.г.
     Куриляпов.

     Теперь надо дать ход записке, двинуть ее по инстанциям, проверить факты
на всех  уровнях, собрать резолюции,  объявить выговоры... "Работы  на целую
неделю,  --  подумал  Куриляпов. А  надо  быстрее, быстрее, жизнь  не  ждет,
лозунги  торопят!"  И  редактор  написал   в  левом  верхнем  углу  записки:
"Представьте оправдательные документы из автопредприятия о движении маршрута
No 4 в этот день и в данное время. Куриляпов".
     Еще не бросив ручку, редактор позвонил директору ПАТП:
     --  Почему у тебя  сегодня с семи тридцати  до восьми десяти  не  ходил
автобус No 4 по московскому времени? Не надо передо мной извиняться и других
обвинять не  надо, извиняйся и обвиняй других  перед советским народом! А то
домой тебя возить автобус есть, а честных граждан на работу -- автобуса нет!
Читай о себе очередной фельетон в стихах...
     "Я  сам  напишу этот фельетон, я  не  доверю  его  Кавельке,  ее  рифма
беззуба,  а язык  туп, --  подумал  Куриляпов. -- Беспощадным пером сатиры я
высмею себя и автотранспорт, нам станет стыдно, и мы исправимся..."
     ...В это  же время на другом конце города водители, вооруженные мокрыми
тряпками,  мечтали убить  Куриляпова за то, что ночью идеологический  сектор
комсомола с подачи редактора  заклеил все  стекла  автобусов требовательными
плакатами: "Курящая мать!  Тебя ждет синюшность губ!", "Воров и  разгильдяев
--  в стенгазету!"  и подобными.  В поиске  новых форм агитации райкомовская
молодежь залепила даже лобовые стекла, и шофер, севший утром за руль, вместо
дороги, увидел рожу, призывающую бросить пить и вернуться в семью...
     В дверь опять постучали, и Куриляпов решил, что не стоит  долго держать
подчиненных в коридоре: стороннему  наблюдателю  может  показаться,  будто в
редакции нет рабоче-деловой обстановки, одни сплетники шушукаются в кулуарах
под дверью начальства. Поэтому он с грустью отложил объяснительную записку и
крикнул-свистнул:
     -- Шойшите, тошашищи! -- а сам выбежал, придерживая руками живот.
     "Товарищи" сели за длинный стол, повоевали локтями за место для бумаг и
стали ломать голову, какую придумать себе работу, чтобы Вонючка отвязался.
     Не прошло и минуты, как в кабинет ворвался редактор, оставив на дверной
ручке  карман пиджака и  раскидав попавшиеся на пути стулья. Вид у  него был
очумелый.  Казалось, сейчас он прыгнет на кого-нибудь и укусит или, не сходя
с места, плюнет ядом. Куриляпов свистел, как Соловей-разбойник; и размахивал
пучком газет. Усы  его топорщились от  гнева, в  волосах  стреляли маленькие
молнии, а лицо перекосилось так, что уголок губ столкнулся с ухом.
     --  Што?!  -- завопил  Куриляпов,  глядя  в  глаза первому  попавшемуся
подчиненному
     -- Не я, -- на всякий случай ответил подчиненный.
     -- Што?.. Што?.. -- продолжал редактор, обходя сотрудников, сталкиваясь
с каждым носом, заглядывая каждому в глаза и брызгая на каждого слюной.
     -- Не я... Не-я... -- говорили подчиненные, как молитву.
     -- А што?! -- завопил он так призывно, что из носа выскочила козявка, а
с головы посыпались седые волосы.
     Прошлись по второму кругу: "А кто?" -- "Не я".
     --  Што ж  тожша! --  завизжал редактор,  затряс кулаками  и, засвистев
что-то  совсем  неразборчивое, грохнулся  об пол.  Сердце  его  стучало  так
громко, что заглушило ход стенных часов.
     "Товарищи" полили Куриляпова водой из графина и спросили:
     -- А что "што"?
     -- Святое, -- членораздельно прохрипел  редактор, не открывая глаз и до
хруста  костей  сжимая  в  кулаке  газеты, -- наше общее святое... кто?.  на
гвоздь... в отхожем... прибил... душу  свою... и  мою, --  сказав  все  это,
Куриляпов на секунду затих. И попросил: -- Попа бы мне... батюшку.
     -- Как вам не стыдно! -- возмутился ответственный секретарь. -- Хотите,
мы отнесем вас в профком?
     --  Или в  красный  уголок?  --  спросил замредактора.  --  Там,  среди
вымпелов и грамот...
     Но Куриляпов, не  дослушав, закатил глаза. Подряников встал на колени и
приложил ухо к груди редактора.
     -- Умер, -- сообщил он коллегам.
     --  Пойду  некролог  писать,  --  сказал  замредактора  и  снял  трубку
телефона:  -- Алло,  типография?.. Не набирайте последнюю полосу завтрашнего
номера... Через час срочный материал принесут.
     После того  как Куриляпова увезла "скорая", в редакции начался  рабочий
день.
     Замредактора оккупировал кресло начальника,  и, вызвав секретаршу, стал
диктовать некролог:
     -- ...А теперь перечеркнем, а напишем вот что, --  говорил он, выставив
на  девушку  указательный  палец пистолетом.  -- Напишем:  "Трудный  путь  в
журналистику   Куриляпов  начал   с  того,  что  окончил  заочные  курсы   в
полиграфическом ПТУ по профилю "Настенное редактирование  "молний"  и других
непечатных форм"...
     За стеной  стоял  у окна ответственный секретарь.  Он  нервничал,  грыз
ногти и шепотом ругался матом...
     В  лаборатории  рыдал, обняв  увеличитель,  фотокорреспондент:  это  он
повесил газеты на гвоздь...
     Заперев  дверь  на ключ и  раздевшись  до  трусов,  заведующая  отделом
сельского   хозяйства  делала  производственную  гимнастику   и  сама   себе
командовала: "Раз-два-три! Оп-ля!.. Разд-два-три-четыре! С поворотом!.."
     А  заведующий  отделом  промышленности  ушел пить  пиво,  захватив  для
компании все подчиненные единицы...
     В отделе писем Саша издевался над Сплю:
     -- Что  вы  ждете,  Клавдий Иванович? Собирайте монатки и проваливайте!
Последний  покровитель  помер!  Кто  теперь  будет  прикрывать  ваш  зад  от
пинков?.. Я? -- не буду, а больше некому.
     -- Ме-ня-нель-зя-у-во-лить-без-при-чи-ны, -- сказал Сплю.
     -- Причину найдем, положитесь на меня. Например, начальник отдела писем
не умеет писать, а читает по слогам.
     -- Я-фрон-то-вик, -- сказал Сплю.
     -- Вы, по-моему, решили податься в ученики к Сусанину. Зачем вы воруете
его  фантазии?  Это  ведь он придумал, что вы фронтовик, что до войны  у вас
была фамилия Сплюев, но в бою, когда  враг целился в вашу необъятную голову,
вы подпрыгнули,  пуля пробила нагрудный карман,  из  всех  документов  исчез
клочок бумаги, на котором  было написано "ев". --  Саша положил ноги на стол
начальника и улыбнулся, как  любимой девушке:  -- Не  тяните резину, Клавдий
Иванович, пишитe заявление. Или хотите, я напишу, а  вы крест поставите? Мне
не  терпится  присоединить  ваши семьдесят  рублей  к  своим. В  самом деле,
сколько можно работать вдвоем на одной ставке! Мы же не сиамские близнецы!..
     Наконец ответственный секретарь  оторвал  взор от городского пейзажа за
стеклом, решительным шагом двинулся в кабинет редактора и, войдя без стука и
раздумий,  спросил   у   зам-редактора,  который  собирался   пить   чай  из
куриляповской кружки:
     -- Ответь мне  как  журналист журналисту и как этот... как  его?... как
этому... ну, как его?.. Есть у тебя совесть или нет?
     -- Есть, -- ответил замредактора, сербая и щелкая языком. -- Видишь, мы
скорбим по Куриляпову не в пример тебе.
     Действительно, замредактора перетянул локоть  черно-красной повязкой, а
секретарша показала ответственному секретарю траурные рамки под ногтями.
     -- Все равно вернись к себе, а этот кабинет мы опечатаем.
     -- Я занял его на основании служебного регламента.
     -- Но Куриляпов, когда уходил и отпуск или болел, оставлял заместителем
меня!
     -- Куриляпов  никогда  не  был  в отпуске  и  даже больной приходил  на
работу.  Я только  что  написал об этом  в некрологе. Но, может быть, ты  не
веришь печатному слову советской газеты? Сознайся. В конце концов, сейчас не
тридцать седьмой год, -- сказал замредактора -- Впрочем, раз ты настаиваешь,
пусть нас рассудит первый секретарь, -- и замредактора позвонил в райком..
     Не  добавляя  скорби  в голос  и не  утруждая голову  раздумьем, первый
секретарь  временно возложил  обязанности  на  замредактора.  А ведь позвони
ответственный секретарь --  командовать бы ему.  Сообразив,  как незатейливо
его обвели вокруг пальца, ответственный секретарь нешуточно разозлился:
     --  Ты,  видимо, забыл о  партийном выговоре, который  тебе влепили два
месяца назад за прогул?
     -- Нет-нет, я помню!
     -- Ты сейчас должен работать над исправлением ошибок, над  разгильдяем,
который  внутри тебя свил уютное гнездо,  ты должен  сидеть ниже травы, тише
воды!..
     -- Но я уже все осознал и больше не повторю...
     -- Интересно, если позвонить еще раз  первому секретарю и напомнить про
твой выговор?.
     -- А он не вспомнит!  -- обрадовался  замредактора. -- Он  что вчера-то
было не вспомнит.
     Они смотрели друг на друга, как два мартовских кота перед дракой. Между
ними стояла секретарша и ковыряла шариковой ручкой в носу.
     Наконец ответственный секретарь бросил как перчатку.
     -- Скоро ты узнаешь, какой размер обуви я ношу, -- повернулся и ушел за
дверь.
     -- Я буду  топтать его обеими ногами! -- мечтал ответственный секретарь
на  пути в отдел  писем.  -- Вот так! Вот так! А  потом  -- вот эдак!  -- Он
остановился, и доски пола затряслись, затрещали под ударами его каблуков. --
Я плюну ему в рот, как только он зазевается! Вот так: плюв! плюв! плюв!
     Распахнув дверь отдела писем, ответственный секретарь сказал Саше через
порог:
     -- Пойдем ко мне -- дело есть... Ты должен  выполнить несколько  важных
поручений и убрать  с  дороги  людей, до  которых  я не доберусь  или  -- не
справлюсь. От их нейтрализации зависит твоя карьера.
     -- Постараюсь, --  ответил Подряников, -- но некоторых я тоже  не  могу
убрать.
     -- Нам бы только несколько дней продержаться, -- стиснув кулаки и зубы,
подмигнув Саше, добавил  ответственный секретарь,  -- и все рухнет. А уж там
посоревнуемся, кто быстрей на  руинах власти отстроится... Как этого старого
пердунчика  угораздило коньки  отбросить! Пожил бы  еще пару дней -- его б и
так сняли.
     Брошенный один  в отделе, Сплю заплакал: до того ему себя стало  жалко.
Вчера  Сусанин,  как хулиган из подворотни,  одним  махом отнял  у  него все
игрушки Домсовета, а  сегодня Куриляпов скомандовал долго жить  -- и  бросил
Клавдия Ивановича  горькой  сиротой,  бросил  в пустыне средь  гадюк с одной
майорской  пенсией  в  Любкином  кармане.  Хоть  иди  теперь  по  вагонам  с
протянутой  фуражкой:   "Подайте   инвалиду  умственного   труда",   --  как
посоветовал когда-то майору Адам.
     --     Что-же-я-та-кой-не-ве-зу-чий?     --     скулил     Сплю.     --
Что-же-мне-не-ве-зет? -- и вытирал манжетами нос.
     Это  была  правда.  Майор  родился  человеком  горемычным  и  'природой
обиженным,  голову  имел  невероятно огромную (влюбленная  парочка смогла бы
исполнить на ней  медленный  танец),  в  которой мозгов было, как  у  слона.
Только  использовал майор  свои  мозги, как слон. Внешность  его  тоже таила
изюминку,  но вот --  не для женщин. Лишь один проезжий антрополог  попрыгал
вокруг  Сплю,  поплескал руками, слазил в рот,  поахал, поохал, сказал,  что
Клавдий Иванович похож сразу и на питекантропа,  и на  австролопитека, и  на
гейдельбергского человека, спросил  о прививках  в детстве,  да и  укатил  в
столицу.  Но бог  с ней,  с внешностью  -- Сплю  все  равно не знал, как  он
выглядит.  Жизнь не подсовывала  ему  зеркало, потому  что  Клавдий Иванович
постоянно смотрел в книгу...
     Он учился читать десять лет,  учился упорно, до  самоистязания буквами,
до темноты в глазах, учился без каникул и праздников, и ежедневно  -- до тех
пор, пока не бился лбом об  стол. Упорство Сплю питалось тем,  что он считал
себя таким же, как все вокруг, даже чуть-чуть  получше...  К  концу десятого
года от  взгляда  Сплю  на страницах  "Букваря" протерлись дыры величиной  с
кулак, и Клавдий Иванович понял: эта книга отдалась ему целиком. Ведь он уже
сносно читал  по слогам  и даже говорить стал  по слогам -- следствие долгих
упражнений с "Букварем".
     Тогда он исключил сам себя из третьего класса и, обменяв футбольный мяч
на  справку, что  он  -- сын полка, поступил  в военное  училище. Оттуда его
пнули  в военную  часть, которой Сплю служил  верой  и правдой двадцать пять
лет.  "Отец солдатам", -- думал он о  себе и  окружал  заботой тех, кого ему
доверили  не подумавши. Поскольку  забота  была  очень назойлива  и заведомо
исходила от дурака,  солдаты  ее не принимали. То,  как относились  к  Сплю,
можно проиллюстрировать таким случаем. Однажды майор упал в пруд, и никто не
полез его  спасать, потому что некий сержант, стоявший  вблизи, сказал  "Сам
всплывет через месяц -- такие не тонут". Действительно, месяц спустя Клавдий
Иванович  всплыл и  появился в казарме.  Он пришел  мокрый,  весь в  тине, с
неразлучным "Букварем" под  мышкой,  попросил  дневального  открыть тридцать
седьмую страницу и сказал: "Ма-ма-мы-ла-ра-му". Дневальный сунул нос в книгу
и ответил: "Правильно"...
     Карьера военного оборвалась для Сплю неожиданно, как песня без припева.
На  пирушке  командный  состав  части   вместо   медицинского  спирта  попил
авиационного. Кое-кто наглотался  до смерти, но майор, закаленный в  ученье,
отделался  легким  поносом.  Историю  огласили,  ибо  время попалось  такое.
Клавдия  Ивановича откомандировали в  отставку:  "Вы  расформировываетесь  в
Сворск с  постоянной  пропиской, и считайте  это  не наказаньем, а милостью,
товарищ отставной  майор".  И вот он оказался  в  Сворске,  беспомощный, как
ребенок,   потерявший  посреди   пустой   улицы   маму,  но  полный  желания
общественной деятельности в ближайшей песочнице.
     Однажды  мимо одной из таких песочниц  проходила Чертоватая и  увидела,
как ловко майор командует детьми и пенсионерами,  и  те, послушные его ноле,
строят  шеренгой  куличи,  роют  окопчики  лопатками, пускают  паровозик  по
кругу...  "Оригинальный дурак,  --  подумала  Любка, --  и денег  у  него  ,
наверное, куры не клюют".
     -- Ты на свои пьешь, полководец? -- спросила она.
     -- Нет, -- ответил майор.
     -- Куришь?
     -- Нет.
     -- Жилплощадью владеешь?
     -- Вла-де-ю-ком-на-той.
     Это была комната в коммунальной квартире, где жило  столько  людей, что
не все  соседи знали друг  друга  в лицо и знакомились  на  производстве. Но
судьбу  майора уже решили,  тем более он  и  сам ничего против не  имел.  Он
полюбил Любку первого  взгляда, ведь каждая грудь Чертоватой была больше его
головы,   и  через   месяц  Марина   вручила  Любке   и   Клавдию  Ивановичу
"Свидетельство  о браке". После этого  шага  жизнь отставного  майора  пошла
наперекосяк. Еще не помня себя от  счастья, в первый вечер он приблизился  к
жене, открыл объятия и состроил  такую  дебильную исстрадавшуюся физиономию,
что Любка расхохоталась:
     -- Ты что губы раскатал, дядя?
     -- Люб-лю, -- прогундосил Сплю.
     --  Ха-ха-ха, --  сказала  Любка.  -- Уж не думаешь ли  ты, дурак,  что
будешь спать со мной, как только  у тебя в одном месте зачешется? Моя  такса
-- сто рублей, причем в пенсию эта сумма не входит. Деньги на стол, и лезь в
постель. Нет -- найдешь  себе дерюгу в коридоре, -- и  Любка треснула майора
феном по голове, чтобы до него побыстрее дошла суть ее слов.
     С  каждым последующим днем жизнь  Сплю стала закручиваться все крепче и
туже в тисках бытового  рабства. Блаженно-юродивые времена, когда он получал
деньги  за  то,  что отдавал  всем  подряд  честь,  Клавдий  Иванович теперь
вспоминал г тихой грустью. А Любка, не замечая  мужниной скорби, отнимала  у
него пенсию до рубля и сама расписывалась в ведомости.
     -- Зачем тебе? -- удивлялась она, если муж осмеливался попросить денег.
     -- Ко-пить-бу-ду, -- отвечал отставной майор.
     -- На что?
     --    Те-бе-от-дам-как-сто-руб-лей-на-коп-лю,   --    объяснял    Сплю,
предварительно  набрав  в легкие  побольше  воздуха,  так как эта фраза была
очень длинной и сложной для произнесения по слогам.
     --  Устрою-ка я тебя ночным сторожем к себе на склад, -- сказала Любка.
-- Убью сразу двух зайцев: во-первых, по вечерам не  буду видеть  твою рожу;
во-вторых, лишние семьдесят рублей в дом принесешь. А то как трахаться -- ты
первый в очереди, а как деньги зарабатывать -- тебя ищи-свищи.
     Сплю  загорюнился, но промолчал. "Как же можно меня обижать"? --  думал
он, напрягая голову. Ведь я не  могу дать сдачи своими короткими руками". Он
был согласен  на любую эксплуатацию,  лишь бы  Чертоватая подпустила  его  к
своим прелестям, то есть стала бы полноценной женой, а  не по паспорту. Но с
Любкиной  полноценностью  дело  не двигалось, и  почти случайно  Сплю  нашел
временный выход страсти, обменяв Столику кирзовые сапоги на порнографическую
объемную открытку. Поворотом кисти пикантно одетая женщина, изображенная  на
открытке,  оказывалась  голой.  Но  Клавдию  Ивановичу  нравилось  не  спеша
выгибать    открытку,   тогда    и    женщина    раздевалась    не    спеша.
"Ка-ка-я-по-слуш-ни-ца!"  --  думал он  и  разрешал ей  сохранить то  рукава
блузки, то -- подол юбки, то -- туфельки.
     Пока  Сплю   развлекался  и  перемигивался   с   заморской  красавицей,
контрабандно  путешествующей  по  стране,  ярмо  мужа все сильнее  и  жестче
сдавливало майорскую шею. Уже через месяц после свадьбы можно было наблюдать
такую картину:  молодожены  выходили  из магазина, Сплю нагибался, как будто
хотел подобрать что-то  с  земли, а Любка забиралась к нему  на плечи. Майор
нес ее домой. На шее у него висела сумка, из которой торчали пачки вермишели
и пакеты картошки, сумка качалась из стороны в сторону и больно била Клавдия
Ивановича  под дых. Держась одной рукой за кадык мужа, Любка грызла яблоко и
говорила всем знакомым: "Здравствуйте!"
     Когда майор возроптал первый раз, Чертоватая утащила с работы небольшое
кресло и  приделала к спинке лямки. Потом, собираясь в магазин, она надевала
кресло на плечи майора, как  рюкзак, и запрыгивала сама. Теперь при поездках
она лузгала  семечки  и болтала ногами.  Один  раз  в  кресле  прокатился  и
Подряников, а Любка сидела у него на коленях и опять говорила всем знакомым:
"Здравствуйте!"  Но  в  другой  раз  бесстыжие  мальчишки  обкидали  Клавдия
Ивановича снежками с гиканьем и улюлюканьем...
     Неугомонная натура Сплю опять возроптала.
     --  "На тебя, дядя, не угодишь", --  сказала Любка и разрешила до весны
катать  себя  на  санках.  Сплю  укутывал  ей  ноги  стареньким  тулупом  и,
впрягшись, волок санки в нужном Любке направлении.
     И в третий раз восстал майор, и пригрозил учинить над женой сексуальную
революцию, и обещал изменить ей с какой-нибудь подъездной бабкой, но Любка и
теперь успокоила его обещаниями:
     -- Милый дядя, ну что тебе стоит! Ну накопи ты эти треклятые сто рублей
-- и я твоя... Так просто: денюжка к денюжке...
     На досуге  Чертоватая много  размышляла  о перманентных домогательствах
супруга и однажды объявила ему:
     --  У  тебя  такие мысли бродят  оттого, что ты  много жрешь. Посмотри,
какой ты толстый, какой ты безобразный! Тебя можно ударить кулаком  в живот,
и ты даже не почувствуешь боли.
     После этого заявления Клавдий Иванович был лишен и радости есть досыта.
Отныне  стоило бедолаге уединиться на кухне,  как из комнаты кричали:  "Уйди
оттуда, а то сожрешь  чего-нибудь!" И единственное место в квартире,  где он
до  поры до  времени  чувствовал себя  свободным, было  в сортире. Но  и там
однажды вездесущая Чертоватая подкараулила Сплю, отвыкшего на военной службе
от задвижек и защелок,  распахнула  дверь  по  своей нужде и  увидела  такую
картину: сидит муж на унитазе, кусает от батона и запивает молоком.
     --  Ах  ты,  говнюшка!  -- закричала  она.  -- Нашелся  теленок  молоко
хлебать!.. Треснуть бы  тебя чем-нибудь так!..  -- она  отняла и  молоко,  и
хлеб, ушла на кухню и взяла сковороду.
     -- Иди  сюда! -- приказала Любка и,  когда  муж подошел, невинно хлопая
глазками, треснула его сковородой по голове.
     -- Нечего  дома штаны  просиживать,  --  сказала  она, потушив ярость в
ударе. -- Сходи вниз и послушай, что обо мне бабки сплетничают.
     Идти  вниз для этого  не стоило, потому что бабки стояли на  лестничной
клетке, прислонившись ушами к замочным  скважинам. Сплю открыл дверь, закрыл
и доложил жене:
     -- Го-во-рят-что-ты-ме-ня-бьешь-а-я-ду-рак-тер-плю...
     На следующий  день  майор,  науськанный  старушками, завел  разговор  о
равноправии супругов, а Любка  в ответ притащила со склада рулон  китайского
линолеума. Линолеум,  если его развернуть и посмотреть сверху,  был похож на
аквариум,  в  котором   плавают  морские  драконы.  Увидев   его,  начальник
райпищеторга товарищ  Примеров  чуть  не  умер  от зависти. Любка  постелила
линолеум  в кухне  и  вообще закрыла  мужу  дорогу к  холодильнику. Сама она
ходила  по  драконам босиком и  предварительно вымыв ноги.  Чтобы супруг мог
как-то питать тело, Любка протянула через кухню стальной  трос  с крюком. На
этот крюк она подвешивала за шиворот мужа и отвозила к столу.  Сплю падал на
табуретку, складывал ноги по-турецки и ел.
     Было у крюка еще  одно преимущество: если майор сильно  надоедал, Любка
отвозила его  в  дальний угол кухни, и  там Клавдий  Иванович висел вместе с
постиранным бельем, никому не мешая...
     От жизненных утеснений Сплю  счал чахнуть  и  морщиться. Он слонялся по
улицам и плевался  во все стороны. Когда ветер дул ему  в  лицо, майор ходил
весь оплеванный.  Он  уже решил  сбежать  в свою собственную  комнату, опять
накинуть  шинель  и  пойти  покомандовать на  коммунальную  кухню, но Любка,
словно  догадавшись,  сдала ее  внаем  подружке,  которая  приехала в Сворск
искать сожителя из чинуш, карабкающихся по служебной лестнице.
     Тогда Сплю сам себе  приказал и храбро  кинулся  в  атаку.  Он  упросил
Столика  написать   жалобу  на  Чертоватую,  потому  что   сам  умел  только
подписываться. Столик  с  алчным блеском  в  глазах  откликнулся  на просьбу
друга, но не  сдержал  себя  ч  тотчас  раззвонил по  всему городу. И  когда
Клавдий Иванович подошел с кляузой к редакции газеты, два бугая, посмеиваясь
и балагуря,  вынули  из его кармана сочинение Столика и  слегка помяли  Сплю
бока.   Крики:  "Ка-ра-ул!   Ме-ня-бан-ди-ты-у-би-ва-ют!"   --  не   спасли.
Проходившие  вблизи  граждане  испугались  и  криком  Сплю, и  писчебумажных
рэкетиров.
     Но  майор пошел напролом, он  вообще не умел останавливаться. Вспомнил,
что такой же, как все, даже чуть-чуть получше, и пошел, кинулся Куриляпову в
ноги, стал бубнить жалобные слова, пока не разревелся.
     Хотя редактор больше любил перегрызать людям  горло, чем помогать им  в
беде,  к делу майора он отнесся сочувственно, потому что ненавидел Любку: на
многократные  виляния хвостом и просьбы  кормить  его  продуктами с базы она
неизменно складывала  из  пальцев фигульку.  Куриляпов  послал к  Чертоватой
корреспондента и велел хорошенько припугнуть.
     С этой  встречи завязалась дружба  Куриляпова и Сплю.  У  них оказалось
очень много общего, даже размер противогаза совпал. Оба могли ночь  напролет
резаться  в карточную  игру "пьяница"  или  пить  спирт, разбавленный пивом.
Некоторое время они не могли даже жить  друг без друга и ходили по городу  в
обнимку.  Тогда-то редактор и пристроил Клавдия  Ивановича  на  полставки  в
отдел писем. Отдать ставку целиком Куриляпов не решился:  кто-то ведь должен
работать в отделе.
     Отгремели громы несчастий, отполыхали молнии в глазах Чертоватой, и над
головой Сплю повисла радуга  общественного признания. Но Сплю  хотел нимба и
не только вокруг головы, вокруг тела -- тоже. Он жаждал, чтобы люди, завидев
его  издали, хлопали в ладоши, поэтому  поклялся публично  посвятить остаток
жизни Домсовету и был выбран председателем. Общественной работе  майор  стал
отдавать больше чем  мог. Вечерами он падал без сил на тюфяк в коридоре и не
обращал внимания  на раздевающуюся жену.  Он  даже порнографическую открытку
потерял в подвале. Правда, пользы от его усердных стараний не было  никакой,
но Клавдия  Ивановича  польза  занимала  в  последнюю  очередь. Главное,  он
крутился  в центре, как приводной  винт  юлы, а все крутились вокруг  него и
признавали за "чуть-чуть получше". Тем же, кто в упор не хотел это замечать,
Сплю делал гадости и поневоле заставлял обращать на себя внимание...
     И вот теперь -- все коту под хвост. Теперь, если Подряников выживет его
из  редакции, как  Сусанин  выжил из  Домсовета, жена  не оставит  от майора
мокрого места. Она повесит его в углу на крюке, заткнет рот тряпкой, которой
смахивает крошки  со стола,  и Сплю высохнет.  Она  -- такая, и никто  ее не
остановит.
     Что же ему сделать? Как спастись от  неминуемого  высыхания? Чья голова
дальше поведет майора по жизни?.. А может  быть, жены? В конце  концов, если
его выставят из редакции, Любка лишится семидесяти рублей. И очень медленно,
рассуждая вслух, потому что  про себя он думать  не умел, Сплю  выбрал такое
решение: "Пора отдать Чертоватой сто рублей,  с таким трудом  накопленные за
два  года". Это  были  гонорары  от  статей,  которые  написала  добродушная
Кавелька  по просьбе  майора  и  под  его  фамилией, и  деньги,  бессовестно
украденные из копилки Домсовета пополам  со Столиком Если майор  отдаст жене
сбережения, то об  этом  узнает Подряников и  тоже  захочет,  чтобы  Клавдий
Иванович  дал ему сто рублей, а Клавдий Иванович  будет  долго-долго  копить
следующую сотню и нее это время работать, работать, работать в газете, и так
спасется...
     Горькие  воспоминания  и  мучительные  помыслы   Сплю   прервали   часы
двенадцатью ударами: рабочий день отставного майора кончился. Он взял пустой
портфель, накинул плащ-палатку и надел фуражку, от которой хулиганы оторвали
кокарду. Тут же вошел Саша и сказал:
     -- Есть  дело. Если вы его выполните, я отдам вам ставку курьера. Оклад
грошовый,  но расстраиваться из-за  таких пустяков не стоит -- разницу Любка
наворует на складе. Так вот, остались у вас знакомые в военкомате?
     Сплю кивнул, поймав на лету фуражку и вернув ее на голову.
     -- Тогда дуйте в  учетный стол и узнайте, почему Ивану, который живет с
Мариной,  до сих  пор не забрили  лоб.  Сделайте  так,  чтобы его  убрали из
Сворска  в  этот  призыв  и  чтобы  медицинская комиссия  не  нашла  никаких
отклонений: он  здоров как бык. Действуйте, майор.  О результатах доложите в
письменном  виде, ха-ха!.. Слушайте, а почему я говорю  вам "вы"? Я  же  вас
полноценным не считаю. Все, Сплю, теперь я буду "тыкать", а ты ко мне будешь
обращаться уважительно: Александр Николаевич. Понял?
     Сплю кивнул.
     -- Что ты раскивался, как болванчик? Язык отсох?
     --  Все-по-нял-А-лек-сандр-Ни-ко-ла-ев-ич,  -- сказал Сплю и  все равно
кивнул, сняв фуражку.
     -- Тогда -- кругом и шагом марш!
     ...В военкомате Сплю  ждал  битый час, пока  разыскивали "дело"  Ивана.
Начальник учетного стола успокоил майора:
     -- Заберем непременно. Завтра же возьму  его повесткой.  От  священного
долга не убежишь.  Никуда голубчик  не  денется. Сделаем из него  настоящего
воина-интернационалиста.
     Успокоенный,  даже  обрадованный  Сплю  пошел  домой.   Там  он  застал
Подряникова и жену, они одевались. Любка сказала мужу:
     -- Отвернись, бесстыдник. Не видишь, что ли, что я без юбки.
     Когда Саша ушел,  дружелюбно похлопав Клавдия Ивановича по спине, майор
приподнял в  коридоре плитку паркета, вытянул из тайника, который  выскреб в
бетоне с упорством Дантеса, заветные сто рублей и подошел  к жене, красившей
у зеркала ресницы.
     -- Вот!
     -- Что? -- спросила Любка.
     -- День-ги.
     -- Где взял? Украл, мерзавец?
     -- Да! -- сознался Сплю.
     --  Молодец, -- похвалила  Любка, --  но больше не  воруй. А  то  тебя,
дурака,  посадят  с конфискацией моего  имущества, -- и она  кинула деньги в
сумку вместе с тушью.
     Сплю не отходил.
     -- Чего стоишь истуканом? -- спросила Чертоватая.
     -- Как-же? -- удивился Сплю. -- У-го-вор?..
     -- Надоел ты мне, -- сказала Любка. -- У меня обед давно кончился, а  я
с тобой нянчусь. Некогда, отстань.
     -- У-го-вор, -- повторил Сплю и насупился.
     -- Да что я вам, девочка! Каждую секунду одеваться-раздеваться!..
     У Сплю помутилось в глазах от такой явной подлости.
     -- У-го-вор! И-ли-у-у-бью-ю! -- закричал он.
     -- Ладно, -- смирилась Любка. -- Только побыстрей, по-десантному...
     Через три  минуты  она  уже стояла одетая и гладила супруга в спущенных
штанах по лысой голове.
     --  Кобелек ты, кобелек,  -- приговорила Любка. -- Ты, оказывается,  не
отставной  майор, а  прямо-таки сила быстрого  реагирования... Впрочем, весь
ваш брат скор в атаку на этом фронте. На-ка тебе мелочь, попей пивка...
     В глазах мужа читалась собачья преданность.
     --  ...А сто рублей  отнеси  Сусанину  и  скажи,  что  Подряников велел
вернуть. Ну, целуй мне руку, я побежала, мужики уже на базе заждались...
     "Надо же, -- подумала она на улице, -- Сусанин стал моим сутенером".
     Сплю подтянул штаны и побежал в типографию. Но Сусанин  встретил его по
дороге. Клавдий Иванович протянул деньги:
     -- По-дря-ни-ков-ве-лел-пе-ре-дать.
     -- Мне? -- удивился Адам. -- Вы не путаете? Это я  ему как бы должен...
Впрочем, он, наверное, пронюхал,  что  первый  секретарь предложил мне место
редактора,  и  теперь  всовывает взятку. Я  как раз иду в  редакцию,  сейчас
выясним... Кстати, майор, вас можно  поздравить? Вы, говорят, сегодня  стали
мужчиной?
     -- Да! -- гордо выдохнул Сплю.
     -- Долго  же вы ходили  в  цветущих  юношах! -- поразился  Сусанин.  --
Лезьте в кусты, найдите там рояль и исполните "Танец с саблями".
     -- Я-не-у-ме-ю-на-ро-я-ле, -- признался Сплю.
     -- Сыграйте на губах, -- посоветовал Адам. -- Дайте выход эмоциям.
     -- Бум-бум-бу-рум-бум, -- сыграл из кустов Сплю..
     Когда  они пришли, сотрудники сидели  в кабинете редактора на столах  и
подоконниках,  грызли  ногти,  копались  в  волосах, барабанили  пальцами по
коленкам  в  ожидании  нового  руководителя.  Слух  о  возможном  назначении
Сусанина уже достиг их, потому что секретарша первого секретаря была частным
осведомителем всех желающих.
     Сусанин прошел через кабинет, плюхнулся в  куриляповское кресло, согнав
замредактора, и вытянул под столом ноги, сладко потянувшись, как будто хотел
показать, что новое кресло вполне пришлось по его заду.
     --  Почему  никто не работает?..  --  спросил Адам. -- В публичном доме
санитарный день?
     -- У нас траур, -- ответил заведующий отделом промышленности.
     -- Да-да,  я знаю. А  ведь только вчера... -- вспомнил Адам  опять.  --
Впрочем, мы должны быть благодарны Куриляпову за то, что он сэкономил стране
одну пенсию.
     -- А вас уже утвердили приказом? -- спросил ответственный секретарь.
     --  Нет,  --  ответил  Сусанин. --  Я  ведь  пока  не дал  согласия,  я
осматриваюсь.
     -- А вы читали когда-нибудь наше "Зеркало"? -- спросил замредактора.
     -- Я даже обклеил им  все стены, когда делал дома  ремонт. А потом стал
хохотать, потому что оказался в комнате смеха.
     --  Значит,  вы в курсе, -- сказал замредактора,  --  что нас  волнует,
какие проблемы мы ставим перед читателем, к чему зовем?
     -- Конечно! -- ответил Сусанин. --  Могу кратко пересказать.  На первой
полосе вы  пишете  аршинными буквами, что все в стране  идет  по плану,  без
срывов и под "Знаком качества", и общество несется  по шпалам к  коммунизму,
протяжным  посвистом  отмечая полустанки  военного  коммунизма,  переходного
периода,  строительства   социализма,   развитого   социализма,  социализма,
развивающегося из  себя, и все остальные, у которых еще  нет  названий. И на
фоне  такого безграничного энтузиазма и подушно распланированного счастья, в
окружении  блаженного  смрада,  испускаемого  империалистическими  странами,
вторая полоса поднесет грустный до слез рассказ о  производственном подлеце,
спекулянте или жулике. На худой конец читателю подарят историю о равнодушном
человеке, который прошел мимо хулиганов, избивавших бабушку-старушку.
     -- Как же  вы собираетесь быть  редактором, если вас не интересует, чем
живет  и  дышит  страна? -- спросил  ответственный  секретарь.  -- У  вас  в
квартире нет ни радио, ни телевизора. Вы даже на "Правду" не подписываетесь,
хотя обязаны это делать как коммунист. Вы  сознательно хотите отстать и идти
вразнобой с жизнью и народом, -- произнес он как приговор.
     -- Во-первых, в разнобой сдают старые вещи,  а во-вторых, -- как  бы не
так! -- сказал Сусанин.  --  Я -- впереди! Пожалуй,  я слишком ушел вперед и
уже наступаю на пятки тем, кто отстал... А  "Правду" выписывает Фрикаделина.
Или  зам надо,  чтобы в  нашей семье у каждого был индивидуальный экземпляр,
как полотенце?.. Зачем вы меня разозлили, Илья Федорович? Теперь я назло вам
стану  редактором.  Я буду  учить  наизусть  "Правду", и  попробуйте  только
переписать  хоть один абзац в  свою  передовицу  и получить за него гонорар!
Вылетите  к чертовой матери! Я так  и  напишу в трудовой книжке: "Уволен  за
плагиат"!
     --  Но  ведь  на  "Зеркало"  вы  не  подписаны,  это  факт,  --  сказал
ответственный секретарь, -- а многие берут с вас пример.
     -- Можно  подумать, --  ответил Адам, -- что, если "Зеркало" перестанут
покупать, газета закроется вопреки всем законам социализма.
     --  Работы у нас очень много,  -- пожаловался замредактора, -- и работа
сложная, нервная, с людьми. Такую работу надо очень любить, чтобы не послать
ее однажды.
     --  Нет-нет, в  нашей  стране так  не бывает, --  сказал Адам. -- Можно
послать человека на работу  по разнарядке за пятью подписями, а  по любви --
нельзя, это нонсенс безответственности, от которой мы привиты с детства.
     --  Все-таки,  мой  вам  совет:  присмотритесь   сначала.   Возьмите  в
типографии недельку за свой счет и потолкайтесь в наших кабинетах.
     -- А по-моему, ничего сложного нет,  -- сказал Адам. -- Если я встану у
руля, мы будем  выпускать газету на месяц вперед, делая в один день двадцать
пять  номеров. Я даже думаю,  что  в неделю мы осилим  номера за весь год. А
что? Попробуем  выпускать статьи  на одну и ту же  тему?  Например,  жил-был
козлик... остались  от козлика  рожки да  ножки. И раскроем эту тему во всех
аспектах  нашей  многогранной  жизни!  Сусанина  уже  порядком  развезло  от
фантазий, но ответственный секретарь вернул его на землю.
     -- Не боитесь надорваться, как Куриляпов? -- спросил он.
     -- Вот уж что мне не грозит, -- ответил Сусанин. -- Но на всякий случай
прошу больше не вешать  в туалете газеты целиком, а  нарезать их аккуратными
квадратиками.
     После  этой  фразы  Адам  закрыл  собрание,  сказав  на  прощание,  что
демократию  он признает  только  по отношению  к начальству,  непослушных же
подчиненных  сначала  расстреливает из  рогатки, а  потом  увольняет  задним
числом, и попросил задержаться Подряникова и Сплю.
     -- Что за деньги вы велели Клавдию  Ивановичу передать  мне? -- спросил
Сусанин. -- Признаться, я сам собирался вручить вам сто рублей и уже  с утра
сходил и милицию, сказал, что вы меня шантажируете. Там переписали номера на
дензнаках,  мне  осталось  только  отдать их  и  позвонить,  чтобы  за  вами
приехали, а тут вдруг от вас такой же подарок!
     -- Не фантазируйте, Адам Петрович, --  сказал Саша. -- Если б вы ходили
в  милицию,  я  бы  об  этом  знал.  А  денег  я  никому  не  давал, это  --
недоразумение.
     -- Вот и я удивился, это так на вас не похоже... Клавдий Иванович, если
эти деньги не Подряникова, то чьи?
     Сплю пожал плечами: он запутался.
     --  Может быть,  вы хотели  подкупить меня, чтобы я  вернул вам  кресло
председателя Домсовета, да постеснялись признаться?
     Сплю  вытянул  руки по швам, ему хотелось  сказать и  "Так  точно!",  и
"Никак нет!" -- но он боялся промахнуться.
     -- Вы  мне надоели, --  сказал Сусанин. -- Я вас спрашиваю-спрашиваю, а
вы  хоть бы пукнули в ответ.  Забирайте  деньги и  ступайте  на  все  четыре
стороны.
     Когда Сплю вышел, Саша сказал:
     -- Со вчерашнего дня положение изменилось, поэтому брать с вас  пеню за
то, что меня избил этот малолетний выродок, я не буду...
     --  У  вас  еще  синяки  не  зажили,  --  перебил  Сусанин,  -- советую
повнимательней следить за словами, которые говорите.
     -- ...Я потребую другой услуги: вы откажетесь от должности редактора.
     -- Хорошо, --  согласился Сусанин, -- но  вы будете  последним дураком,
если  поверите.  Я подожду пару дней,  пока ваша  физиономия  поправится,  и
нарушу слово. Нести  в  милицию заявление будет  поздно, а  что мне какое-то
слово! Я уже жить не могу без лжи.
     --  Заявление  оформят задним  числом,  и  участковому  сделают  устный
выговор за то, что он сразу не занялся этим делом.
     --  Пожалуй. Я и забыл,  что у вас там  рука, вытащившая вас однажды из
дерьма,  в которое  вы  вляпались с  типографской бумагой...  Зря я тогда не
поднял скандал. Зачем я такой добрый?
     Дверь кабинета отлетела в сторону, вбежал ответственный секретарь, лицо
его сияло от блеска собственных глаз.
     -- Свершилось! -- закричал он, пританцовывая.
     --  Что  свершилось?  --  спросил Адам. --  Мертвые  встали  из могил и
требуют вернуть жилплощадь?
     -- Да1 Только что звонил мой человек из обкома! Завтра первый поедет на
ковер. Больше он первым  секретарем  не будет! Не  будет! Понимаете вы -- не
бу-дет!
     --  Сейчас вроде не сезон секретарей-то снимать, -- сказал Сусанин.  --
Обычно с первыми заморозками...
     --  Уже   назначена  комиссия   по  проверке   деятельности   кое-каких
руководителей района! И знаете, кто ее возглавит?
     -- Наверное, тот, кто станет следующим первым, -- предположил Адам.
     --  Этот  человек  -- ваш злейший  враг!..  --  закричал  ответственный
секретарь, тыча в Сусанина пальцем.
     -- Сплю?! -- удивился Адам.
     -- Он не  потерпит вас  на руководящем посту. Вы давно уже -- бельмо во
всех глазах!.. Бессмысленно перебираться из своего кресла в это: через месяц
вы вообще приличной работы не найдете.
     -- Так  у меня целый месяц  в запасе! -- обрадовался Сусанин. --  Я еще
успею всю кровь из вас выпить.
     -- Посмотри-ка  на  этого  вампира, -- сказал  ответственный  секретарь
Саше, ухмыляясь и фыркая, как сытая лошадь.
     -- А тут и смотреть нечего. Однажды поспорили умный и дурак, кто из них
глупее. Угадайте, кто победил?
     -- Победила дружба, -- сказал Подряников.
     --  Ссориться  со  мной  чрезвычайно  вредно  для здоровья,  --  сказал
ответственный секретарь. -- Мои слова разлагают нервную систему собеседника.
     --  Я понял.  Вы метите  вот в это кресло?  В  обход  замредактора?  --
спросил Сусанин.
     -- Поживем -- увидим.
     -- А парнишке вы что обещали?
     -- Это не ваше дело.
     -- Мое, -- настырно сказал Сусанин. -- Ответьте, Подряников, чем он вас
купил? Своим креслом?
     -- Да, -- ответил Саша, -- и еще дипломом о высшем образовании.
     --  А   может,  переметнетесь  в  мой  лагерь?   Я  подарю  вам  кресло
замредактора и  кандидатскую степень. У вас сколько классов? Восемь? Как раз
для  кандидата.  Или  хотите  -- директором  типографии?  Карманы набьете  с
верхом. Все мясники на вас молиться будут.
     -- Деньги для меня -- не проблема. Я их везде найду.
     -- Но ведь деньги -- грязь, и, следуя расхожей поговорке, вы -- свинья,
Саша, -- вывел Сусанин.
     -- Ну и что, -- ответил Подряников. -- Ваша песня спета.
     -- Как знать, -- сказал  Сусанин.  --  Я тоже все эти годы утрамбовывал
под  собой почву,  чтобы не провалиться вдруг И  может такое  случиться, что
очень скоро все буду решать я... из обкома.
     -- Это вы фантазируете, -- сказал Саша
     -- О вас в обкоме даже не слышали, -- сказал ответственный секретарь.
     Сусанин вздохнул и ответил:
     -- Но вы только  представьте, хоть  на секунду,  как  было  бы  приятно
смешать вас обоих с грязью, подождать, пока грязь станет пылью, и пустить по
ветру...
     --  Вас  легче смешать с грязью,  -- сказал ответственный секретарь, --
куда ни ткни -- всюду мягко.
     -- Я  мог бы  сразиться с  вами,  я  даже  уверен в  победе,  но, чтобы
воевать,  надо  стать  кретином  вашего  уровня, -- сказал  Сусанин -- А мне
противно. Ведь ребенка не заставишь строить куличи на помойке.. К сожалению,
такие, как вы, все песочницы превратили в помойки. Так что, возможно, мы еще
дадим бой нетрадиционными методами, не ждать же, пока дерьмо перепреет.
     ...Из редакции Сплю побежал  в  "Незабудку", выпил  две кружки  спирта,
разбавленного пивом, и стал пьяным.
     --  Хо-ро-шо!  --  говорил  он,  тараща  глаза  и  двигая бровями,  как
автомобильными "дворниками". -- Хо-ро-шо!..
     Потом  он  печатал  строевой  шаг на мраморном полу,  отдавал Незабудке
честь и требовал за это  денег. Сплю спал на ходу,  и ему снилось, что он на
параде. Забулдыги  давились от хохота  и захлебывались пивом,  но отставному
майору их смех казался оркестром и пробуждал усердие...
     ...Когда  поздно вечером  Чертоватая  открыла дверь,  на  пороге  стоял
супруг и, протягивая деньги, шептал:
     -- У-го-вор-у-го-вор-у-го-вор...

        VII
        ИГРА &bdquo;ЗАЯЦ БЕЗ ЛОГОВА"

     <i>Один из  участников  становится "зайцем", другие --  "охотниками".  Еще
несколько групп  образуют кружки -- "логова".  Охотники преследуют бродячего
зайца, стараясь  загнать в  логово и там "убить", а  заяц бегает  от  них на
кругу и считает до семидесяти.</i>
     <i>Примечание.</i> <i>Запрещается зайцам пробегать сквозь логово.</i>

     Услышав стук, я поднимаю голову с подушки и вижу, как в  просвете между
дверью  и полом  топчутся подошвы ботинок. Потом  в щель пролезает  бумажка,
которую сквозняк  отвозит к  кровати, и  подошвы  исчезают. Это повестка  --
явиться  в  военкомат к девяти утра четвертого  апреля. Я  смотрю  на  часы:
двенадцать часов  дня четвертого апреля. Такая  "оперативность"  веселит.  Я
складываю  из  повестки "голубя" и  запускаю в  открытую  форточку.  Пока он
кружит  у  дерева петлями Нестерова, я  чувствую себя  хиппи, отказывающимся
ехать во  Вьетнам, и соображаю, что четвертое апреля -- это вторник, а спать
я лег в воскресенье после того, как накричал на Марину.
     ...И  зря  сделал.  Не  подумавши.  Нельзя  на нее  кричать.  Марина --
ребенок, из которого взрослого не вырастишь, хоть тресни. Я и люблю ее не за
то, что  в нее вложил, и не  за то, что нашел общего с собой, она мне -- как
дочь, которую  не надо воспитывать, потому что она не перерастает тот рубеж,
откуда начинается воспитание.
     Потом я вспоминаю, что сегодня  годовщина смерти моей  мамы. Она умерла
три года назад, когда  я  учился  в десятом классе. Ее положили в больницу с
аппендицитом, и все -- знакомые, врачи и медсестры -- в  один голос и  одним
гоном успокаивали меня, что аппендицит -- чепуха на постном масле. Но я  все
равно боялся за мать, ведь, кроме нее, у меня никого не было.
     Оперировал  заведующий  отделением. Он не  заметил,  что аппендицит был
гнойным. Может быть,  думал  о чем-то постороннем во  время операции, может,
его отозвали к  телефону, и  он забыл  про  все на свете...  В общем,  он не
вычистил гной. И  через три дня мама умерла от заражения крови в реанимации.
Все три  дня я сидел у дверей реанимации и у кабинета заведующего с коробкой
конфет на коленях, которую мне велели подарить врачу после операции, но меня
к матери так и не пустили.
     Когда  она  умерла, я позвонил заведующему из  автомата возле его дома.
Ответили, что его нет и придет поздно. Я остался  ждать  у входа  в подъезд.
Было  темно и противно, лампочка качалась  на ветру,  как  колокол  в  руках
звонаря, но  свет  до меня не  добирался.  Словно нарочно. Я стоял и  глотал
слезы. Около  одиннадцати  подъехала легковушка,  из нее вылез заведующий  с
папкой и бутылкой коньяка под мышкой. Я  побежал прямо на  него и ударил  по
уху. Он стукнулся  затылком о  капот.  Я пнул его ногой  в живот и, когда он
сполз на землю, зачерпнул горсть  шоколадных  конфет, сжал в кулаке так, что
между  пальцев  брызнули малиновые струйки, и размазал по роже  заведующего.
Потом пошел домой, но шагов через десять споткнулся о камень. Этот камень  я
швырнул  в лобовое стекло машины. Попал  прямо в  центр, и камень  застрял в
стекле. Оно разбежалось паутиной трещин, а камень стал похож на паука...
     Одеваюсь, запираю изолятор и иду в кино перекусить. В Сворске всего две
столовые, и днем народу в них больше, чем на демонстрации. Это объяснимо: на
демонстрации  ходят только  сознательные и  прикинувшиеся  сознательными,  а
обедают все, от мала до велика. Поэтому я предпочитаю выкинуть двадцать пять
копеек  на билет, зато без давки и очереди, в тишине  и спокойствии, сгрызть
пару заплесневелых бутербродов.
     У кассы толпится народ, жаждет смотреть  в разгар рабочего дня какую-то
чушь под названием "Слишком юные для любви". Ни о  какой любви там, конечно,
и речи нет, разве что о родительской, потому что фильм про детей и для детей
-- это я знаю наверняка. Просто два сворских  кинотеатра борются за зрителя,
хотя  их никто  не  стравливает, не  науськивает, конкурируют между собой по
пережиточной  привычке.  В одном  кинотеатре заключили негласный  договор  с
райпищеторгом и  торговали в буфете пивом, а  в другом, куда я пришел, царил
полный кавардак: здесь  рядом с книгой  жалоб  висел обрывок  плаката "У нас
порядок такой -- ..."; здесь вторая часть плаката "...поел, убери за собой!"
валялась на  полу,  недосягаемая для  веника уборщицы, как и  прочий  мусор;
здесь  даже  столы  и стулья в буфете  были  о двух  и о  трех ножках.  Зато
названия  картин перекраивались  на  вкус публики,  обольщали и  обманывали.
Индийский фильм  "Судья", собравший в "пивном"  кинотеатре аудиторию из пяти
человек,  имел тут  такой аншлаг,  какой, наверное, не  снился  и  сворскому
вытрезвителю, потому что фильм  по инициативе администрации  стал называться
"Альфонс в законе", и был разрекламирован афишей с  мужиком в цилиндре, а  в
зрачках  мужчины бегали  голые девки:  а правом --  две, в левом --  четыре.
Кстати, художника кинотеатра уволили за эту мазню, а он  просто не знал, что
в нашей стране даже  публичный поцелуй  -- порнуха,  и  целоваться позволено
только мужчинам в шляпах, да и то в самом начале программы "Время"...
     В кинотеатре есть тир, впервые я вижу его работающим.
     Тир, наверное,  придумали  люди,  которые  очень  хотели бы кого-нибудь
прикончить,   но   не  могли:   боялись  последствий,  или.  возможность  не
представлялась. Ведь и троглодиты,  когда не ловился мамонт, метали  копья в
его шкуру или  в  изображение,  лишь бы время убить и голод обмануть. Я беру
ружье  и  долго  выбираю мишень: рука  по  поднимается палить по выползающим
откуда-то медведям,  выплывающим  уткам,  вылетающим  глухарям. Вот  если бы
вылезла рожа Подряникова,  я с удовольствием,  даже чувствуя себя обязанным,
всадил бы в нее все заряды. "Будь, что будет, -- думаю я, -- пальну наугад",
-- и закрываю глаза. Этот тир, наверное,  был для слепых, потому что я попал
в  жестянку,  изображенную Карлсона. Карлсон  и  не  думал  умирать от моего
выстрела,  наоборот, за его спиной затарахтел пропеллер, и  он улетел. Потом
вернулся и тут же умер -- пропеллер заглох...
     --  Почему  у вас из всех сказочных персонажей  висит один Карлсон?  --
спрашиваю я  мужика за стойкой, у которого щеки как два арбуза. -- Попросите
на складе Дюнмоиочку, Белоснежку, Василису Прекрасную...
     Но  мужик не  отвечает,  показывает мне кивком на бумажку, требующую не
отвлекать работников от дела. Тогда я говорю:
     --  Вас,  наверное,  одно удовольствие -- грабить! Купил патрон  за три
копейки, и забирай кассу. Но лучше это провернуть на последнем сеансе: денег
наберется побольше.
     --  Я вот  тебе ограблю, бандит! -- вскидывается  мужик. Но  тут уже  я
показываю ему на бумажку и говорю:
     -- Не отвлекайтесь на разговоры, работайте, считайте пульки...
     Выхожу из кинотеатра и думаю, что неплохо было бы показаться на работе,
а оттуда зайти к Марине в ЗАГС.
     Работа у меня -- не бей лежачего,  а если встанет -- все равно  не бей.
Такую еще поискать. Платили бы за нее в два раза больше, я жил бы, как кот в
сметане.
     Попал  я на  нее  так. Я вырос в областном центре и  после школы  пошел
учиться в библиотечно-архивный техникум. Когда я его заканчивал,  из Сворска
пришел запрос на  двух  человек. В этом  Сворске  уже сорок  лет гнила кучей
библиотека, которую вывезли из монастыря перед тем, как  монастырь взорвать.
Подвал, где гнила  библиотека,  находился  в том же доме, что и "Незабудка",
но, так как пивная сама  уже стала подвалом, то библиотека оказалась как  бы
на втором этаже, если смотреть в лужу.
     О  библиотеке  вспоминали  во все времена  и во все  времена  забывали.
Каждый новый начальник  отдела культуры  считал своим  долгом  осмотреть ее,
взять  пару книг и на досуге прикинуть: стоит  с ней  возиться или не стоит?
Но, глядя  в  старославянскую  вязь, как на клинописные  каракули, не  помня
наверняка, русский он по паспорту или гражданин СССР, начальник  приходил  к
мысли, что такое толстое и  плотное духовное наследство лучше использовать в
хозяйстве: вместо  отломанной ножки  кровати, как груз для засолки капусты и
т.  д.  Наконец,  нынешний  начальник,  не   зная,  за  какой  хвост  тащить
культурно-просветительное дело в массы, не зная, сколько будет трижды семь и
почему  лето сменяет осень, решился  отправить разнарядку в  наш техникум на
двух   специалистов.   Умные   люди   подсказали   ему,   что  один   должен
отреставрировать  книги,  а  другой  --  составить  каталог  и  опись Другим
оказался я после  того,  как утвердили ставки в  штатном  расписании. Причем
утвердили невероятно быстро: начальник культурного отдела был виртуоз в этой
области. Вместе с нашими он пробил еще и ставку уборщицы, обосновав тем, что
в его туалете стоят  два унитаза,  и сидеть  на  двух унитазах сразу гораздо
производительней. Уборщицу  он так  и  не  нанял,  зато  повсюду  размахивал
сэкономленным фондом  заработной  платы:  "Вот так  у  нас,  в  культуре-то,
народную копейку берегут!"
     Человек он был  незлой  и  бесполезный,  командовал стулом,  на котором
сидел, столом,  за котором  писал,  и  всеми бумажками,  которые  ползали по
столу: из одной папки -- в другую.
     Когда мы с реставратором прибыли и осмотрели фронт  работ --  гору книг
по  пояс, где  мыши проделали ходы и  выгрызли  норы, -- я почесал затылок и
сказал начальнику культурного отдела:
     -- Здесь работы не меньше чем на год.
     --  Ха-ха-ха! На  год?!  --  удивился  культурный  работник. --  На все
десять!
     Правильно! Мудрый ответ советского руководителя!  Зачем  делать  в один
год то, что можно растянуть на десять, исправно получая зарплату, а иногда и
требуя прибавки?
     Трудности  начались  сразу.  Наш начальник предпенсионного возраста  --
бывший директор школы, начинавший  вместе со  Столиком, но менее  активный в
дружбе с собесом на старости лет, --  был твердо уверен, что все  само собой
падает  с неба,  а,  если  не  падает,  надо послать выпускников с  классной
руководительницей  -- они  скинут. Проблем для него не существовало. Когда я
сказал, что мне в Сворске негде жить, он ответил:
     -- Ну, ты сходи куда-нибудь, тебе помогут.
     -- А куда? -- спросил я.
     --  Ха-ха-ха!  Не  знаю,  --  ответил предпенсионер,  --  контор много.
Выбирай на вкус!
     Я пригрозил,  что уеду, а уволить меня нельзя,  потому что я -- молодой
специалист  и зарплату  все  равно  получу,  отсужу  за  все  три  года.  Но
начальника не проняло, он словно и не слышал, не желал считать ничьи деньги,
бормоча,  что  до  пенсии  ему  осталось меньше  трех  лет. Тогда я пообещал
написать на него жалобу.
     --  Вам она  здорово повредит, --  сказал я, -- ведь  вы  еще ничего не
успели  сделать, а на  вас  уже жалуются.  Что же  будет, когда вы  засучите
рукава?
     -- Ха-ха-ха!  У  меня  рубашка-безрукавка,  --  ответил  он,  отправляя
секретаршу и дерматиновую папку в поход по инстанциям.
     Он  все фразы  начинал  с "ха-ха-ха". Прежде  чем  что-то  сказать,  он
хохотал. Веселый  оказался дядя, но веселье это жило в  нем  не  от большого
ума, он заливался даже от показанного пальца.
     Побегать начальнику все-таки пришлось, и комнату из  него я  вытряс  --
изолятор в  женском  отделении  городской  больницы. Но  я  оторвал  его  от
главного дела и заставил бегать, потому он меня разлюбил, как всегда, дивясь
от  хохота. Основным,  главным  делом  начальника  была ловля рыбы,  сидя на
подоконнике и свесив  ноги,  потому  что окно его кабинета выходило к  реке.
Лишь изредка  его отвлекали назойливые  посетители  вроде  меня, и начальник
расправлялся  с  ними,  как с мухами. Червей ему копала  секретарша,  она же
прикармливала рыб под конец рабочего  дня. Видели ее, разбрасывающую кашу, и
посреди ночи, а курьер, тридцатилетний  детина, ходил в  закатанных до колен
штанах, чтобы в любой момент бежать к воде, выпутывать крючок из водорослей.
Впрочем,  по вторникам и четвергам  предпенсионер не ловил рыбу, а,  придя в
кабинет  и отдав распоряжения, запирал дверь,  зашторивал окна  и ложился на
стол,  свернувшись  калачиком и засунув  уши между коленок, чтобы телефонные
звонки не тревожили сон... Следом за мной к начальнику пришел реставратор  и
сказал,  что  ему  для  работы  нужны переплетный  станок,  картон, ледерин,
клей... -- целый список. Предпенсионер решил отшутиться.
     -- Ха-ха-ха! Что же ты, --  говорит, --  за  переплетчик, если  у  тебя
ничего нет?
     -- Не могу же я повсюду таскать за собой бумагорезательную машину!
     -- А я тем более не могу, я старенький, -- ответил начальник. -- Сиди и
жди. Закажем тебе машину на следующую пятилетку.
     Пришлось решать этот  вопрос без  начальника:  мы пошли в типографию  и
познакомились  с  Сусаниным.   Адам  Петрович  разрешил  пользоваться  своим
оборудованием и  материалами, а  потом выставил такой счет отделу  культуры,
что исчерпал  пятилетние фонды, и теперь своричи ждут не дождутся очередного
съезда и новых финансовых инъекций в культурную жизнь. Правда, наш начальник
от  этого  ничего  не  потерял,  наоборот, он собрал  краеведов-энтузиастов,
организовал  раскопки взорванною монастыря и из  уцелевших кирпичей построил
себе дачу.
     Когда, наконец, мы взялись за  дело,  на наши головы полетели  шишки со
всех  сторон Мы  купили четыре обогревателя во влажный и  холодный подпал, и
тут  же  пришел  пожарный инспектор,  словно  караулил  нас  под  дверью,  и
оштрафовал  на десять  рублей. Мы  выбросили обогреватели, но  в "Незабудке"
прорвало трубу,  и  от  сырости расплодились  блохи, и  санэпидстанция  тоже
наказала  нас материально, а за ней --  опять  пожарный:  он сказал, что  от
сырости портится электропроводка. Организации, которым дано право выписывать
квитанции,  открыли  в подвале золотое дно, индейское  Эльдорадо,  еще  одн<b>у</b>
страну  дураков.  Нас  штрафовали  за  то,  что мы  не  вывешиваем  флаг  по
праздникам;  за  то,  что над  нашими окнами  грязно; за то, что  под дверью
мочатся, а мы не показываем туалет в двух шагах; за то, что кошки превратили
подвал   в  кладбище...   А   обнаглевший   пожарный   сначала  подарил  нам
электрочайник,  а потом оштрафовал за то,  что мы им пользовались.  Он долго
извинялся, но ничем не мог нам помочь -- горел  план. С  тех пор реставратор
ходит  с  чайником наверх  и  наливает пивом: от безделья он стал потихоньку
спиваться.
     Однажды  мы облили  из  огнетушителя пожарного,  который никак  не  мог
погасить  вечногорящий план, санэпидстации подарили  конского возбудителя  в
бутылке  из-под коньяка, а  начальнику ДЭЗа показали "небо в алмазах". И все
от нас отстали, словно и не было таких организаций. И  мы зажили спокойно  и
радостно, общаясь с администрацией через кассиршу Таиру два раза в месяц.
     Вообще, мы с реставратором очень  скоро поняли, что в этом пришибленном
городишке весь командный  состав  увлечен игрой "Не сделал  сам -- спроси  с
другого".  Суть  игры  вот  в  чем:   нее  участники  окружают  ведущего  --
простака-дурака -- и стараются сесть ему на шею.  Если  же  он награждает их
пинками  ответно,  то  все  разбегаются в поисках другого  простака.  Второе
правило  гласит,  что  нельзя  владеть  простаком  единолично,  но  и нельзя
садиться таким  дружным колхозом,  что  простак подхватит  грыжу  через  два
шага...  Последнее, правда, редко соблюдается: простаков -- пруд пруди, знай
только пробивай для них ставки.
     Я  лезу в  подвал  и  вижу, что  стеллажи для книг, которые мы заказали
плотнику пустить по всем  стенам,  и  заплатили пятьдесят  рублей  из своего
кармана,  почти  готовы.  Реставратор  читает  книгу  в  зеленой  плесени  и
отхлебывает пиво из горлышка чайника.
     -- Привет, -- говорит реставратор. -- О тебе никто не спрашивал.
     --  Я  в этом  не  сомневался,  --  говорю я.  --  В  субботу  встретил
начальника, так он от меня убежал, чтобы я чего-нибудь не попросил.
     -- Он уже и сам не рад, что связался с этой библиотекой.
     -- Почему ты не расставляешь книги по полкам?
     -- Жду тебя, -- говорит реставратор. -- Ты же будешь составлять опись и
должен знать, где что стоит.
     -- Я начну сразу, как только художник вырежет штампы для книг  и у  нас
будут деньги, чтобы с  ним  расплатиться. Кстати, Адам Петрович выпросил для
нас каталожный ящик в городской библиотеке.
     -- Он хороший человек, -- говорит реставратор.
     -- Единственный коммунист в этом городе, который еще  не прекратил свой
партбилет в хлебную карточку, -- говорю я.
     -- Может, бутылку возьмем? -- предлагает реставратор.
     -- Что ты читаешь? -- спрашиваю я.
     -- Апокриф какой-то. Только плохо видно: мыши гадят прямо на страницах.
Возьми после меня <i>--</i> интересно.
     -- Лучше почитай вслух.
     -- "Иисус сказал:  Если те,  которые ведут вас,  говорят вам: Смотрите,
царствие в небе! -- Тогда птицы опередят вас. Если они говорят, что оно -- в
море,  -- тогда рыбы опередят  вас.  И если говорят, что -- в  земле,  -- не
верьте им, потому что там царствие кротов. Но царствие внутри вас..."
     --  Что тут интересного? Банальная  истина, что только  в душе  я  себе
хозяин.
     -- Давай позвоним предпенсионеру и спросим, где его царствие.
     -- Он за себя-то  работать  не  хочет, а  ты еще  требуешь, что  бы  он
вытянул работу Христа на общественных началах. Вот  будет субботник, тогда и
спроси.
     --  ..."И  еще  сказал:  Наступят  дни -- вы будете  искать меня. Вы не
найдете меня".
     -- Не про нас. Да и вообще мура все это.  И  так ясно, что надо делать,
без всяких учителей.
     --  Я, наверное, сегодня нажрусь, --  говорит реставратор. -- Составишь
мне компанию?
     -- Шел бы ты к  "плотникам", -- советую я. -- Стал бы их идеологом, раз
у тебя мозги чешутся.
     "Плотники" -- это  ансамбль песни и пляски допризывников  при  районном
отделении ДОСААФа,  набранный из учащихся  столярного ПТУ. Они считали,  что
советская  экономика  вот-вот  развалится, и били  всякого,  кто отказывался
покупать рыбные котлетки и томатную пасту. Райком боялся с ними связываться,
чтобы не выглядеть поборником экономического развала...
     -- Малолетние кретины, --  говорит реставратор о "плотни ках". -- Зачем
строить столярное ПТУ в городе, где нет ни од ной мебельной фабрики?
     -- Вот именно за этим, -- говорю я и иду к выходу.
     -- Посиди, -- просит реставратор, -- тошно одному напиваться.
     -- Меня, наверное, скоро в армию заберут.
     --  А библиотека? --  спрашивает  реставратор. -- Я  один  не вытяну. Я
вообще один  ничего делать не умею,  даже  зайцем в автобусе ездить. Меня не
учили.
     -- Библиотека будет  гнить дальше, ждать следующего предпенсионера... И
я  думаю,  нам ее  все  равно  не спасти, все  равно  ее  зальет  дерьмом из
"Незабудки"  или крысы доедят.  И если я еще что-то делаю, то только потому,
что  мне в  детском саду  вдолбили: всякая работа в нашей стране -- почетна,
даже  бесполезная, --  говорю я  и выхожу  на  свежий воздух. Настроение мое
совсем падает, и хоть как-то поднять его может одна Марина, потому что с ней
не  надо  притворяться  и  предъявлять себя  с отдельных удобных  и выгодных
сторон, как  бракованный товар или  социалистический реализм.  В нее хочется
вылить себя целиком со всем дерьмом и розами.
     Марина   была   сиротой   и   выросла  и  пригородном   интернате   для
умственно-неполноценных детей, потому что в  тот момент, когда ее оформляли,
в нормальном детдоме не было свободных коек. А потом про нее забыли, как про
всех,  о ком помнят с детства... Когда  она подросла, ее определили дежурной
сипелкой  и  держали среди  воспитанниц  за  самую смышленую. Большинство же
девочек  из  интерната  отправлялось  на вечное  поселение в психиатрическую
больницу.  Будь  у этих урожденных алкоголичек  и  наркоманок родные,  может
быть,   их  и  выпускали  бы   на  свободу  под  ответственность  нормальных
родственников. А без  такого  поручительства  они гнили в  сумасшедшем доме.
Правда, Марина кое-кого из них навещала.
     Однажды  в  интернат  приехал  председатель  химзаводского  профкома  с
подарками,  увидел  Марину,  бросил  подарки  и влюбился.  Он прописал  ее в
заводской  квартире  и  собрался  утолять  там  свою  страсть.  Тут вмешался
Сусанин, нажив себе очередного врага. Председатель пустил слух,  что Сусанин
забрал  Марину в личное пользование, но первый секретарь заткнул ему  глотку
выговором.  Адам  Петрович  перевел Марину  на работу в  ЗАГС, потому что  в
интернате она совсем белого света не видела: по ночам меняла горшки и утки у
детей,  а днем отсыпалась. Потом появился я,  и Сусанин сдал Марину  под мою
защиту.
     Весь  ЗАГС занимал одну комнату, посреди которой стоял круглый стол. За
столом  сидели четыре делопроизводительницы. Марина оформляла браки, старуха
напротив -- разводы,  женщина слева выдавала свидетельства о смерти,  справа
-- о рождении.
     Где-то   в   кустах   на  окраине  строился  уже   десять   лет  Дворец
бр