ворят: это не планета, она непостоянна. Что же это? Это их корабль, который прилетел в нашу Солнечную систему. Ну? Ну? Хватит с вас, обезьянки? Можете вы прекратить вашу микроскопическую возню? Или вы на это неспособны? Одевайтесь немедленно! - Зачем? - Мы едем. - Куда? Илья скрипнул зубами, схватил меня своими ручищами и основательно тряхнул: - К твоей Нине Сергеевне. У меня закружилась голова. Зачем ехать к Нине Сергеевне? Выяснять отношения? Ах нет, это же по поводу графика. И я вдруг понял всем своим нутром, что говорит Илья. Он прав. Не дотянул я. Не тем оказался человеком. Мы получили доказательство контакта, первое объективное доказательство существования разумной внеземной жизни, а я, вместо того чтобы осознать все величие момента, копошусь в каких-то мелочах. - Уже десять. Начало одиннадцатого. - Какое это имеет значение? Десять, одиннадцать... Десять и одиннадцать точек - вот что имеет значение. Прав, прав Илья. Какое нам дело до времени? Его сумасшедший азарт начал передаваться и мне. Уходили назад, теряли резкость волнения последних дней. Нина, Галя. Галя, Нина. Илья прав. Тысячу раз прав! - Вставай! - крикнул я Гале. - Илья прав, надо ехать, немедленно! - К этой Нине Сергеевне? - К ней. - Я... - Ну! - сжал кулаки Илья. - Брось свои бабские штучки! Ты же выше этих глупостей! Ты же человек, а не кухонное животное! Галя вскочила на ноги и вдруг чмокнула Илью в щеку. О боже, мир положительно непознаваем. - Я люблю тебя! - пропела Галя и умчалась в ванную. Я начал натягивать на себя брюки. - Как ты догадался? - спросил я Илью. - Если бы я... Это не я. Я разговаривал с одним приятелем по телефону. Так, о делах. Он физик. А в голове все время сидит график. Мы кончили, он мне говорит "пока", а я говорю: "Боря, что могли бы значить десять точек, интервалы между которыми все увеличиваются?" Он говорит: "Не знаю. Планет, например, девять, а что такое десять - не знаю!" И смеется, дубина. Сострил. Я кладу трубку, достаю график и начинаю смотреть на него. Десять точек. И интервалы слева направо все увеличиваются. И точки как планеты, только все одинаковые. И тогда, как в трансе, я взял карандаш и нарисовал новый график. Первая точка, первая слева, - Солнце. За ней, почти рядом, - крошечный Меркурий, дальше - Венера, Земля, Марс, Юпитер и так далее. Сердце у меня заколотилось, на лбу выступила испарина. Но расстояния, расстояния между планетами? Мне вспомнилось, что где-то у меня валяется не то "Занимательная астрономия", не то что-то в этом духе. Я рухнул на четвереньки и начал по-собачьи перерывать все книги. Первый и последний раз в жизни я пожалел, что у меня нет книжного шкафа. Я нашел книги, которые считал потерянными. Я нашел книжку Данема "Еретики и герои", из-за которой поссорился с Венькой Дерибиным: я обвинил его, что он не вернул мне эту книгу. Ни занимательной, ни какой-либо другой астрономии у меня не было. Я выскочил из квартиры и помчался вниз по лестнице. Люди шарахались от меня, дети начинали плакать. На бегу я посмотрел на себя. Я был покрыт пылью, как паломник, пришедший пешком в Мекку из Австралии. Но отряхиваться было некогда. Я бросился под колеса автокрана. Машина затормозила, я молниеносно вознесся в кабину и крикнул адрес своего института. У нас есть там библиотека. Шофер посмотрел на меня с ужасом и состраданием. "Рожает?" - спросил он. "Что рожает?" - в свою очередь спросил я. "Жена". "Нет, у меня нет жены. Мне нужна Солнечная система". Водитель опасливо отодвинулся, но не особенно далеко, все-таки надо было вести машину. В институте никого уже не было. Одна вахтерша. "Марья Гавриловна, - говорю я, - мне нужно в библиотеку". "Да что вы, товарищ Плошкин, - отвечает Марья Гавриловна, - давно все закрыто". "Марья Гавриловна, мне очень нужно в библиотеку". Марья Гавриловна поправляет пояс, на котором висит пустая кобура, и повторяет, что библиотека закрыта. Тогда я опускаюсь на колени и слезно прошу ее пройти ровно на три минуты вместе со мной в библиотеку и вместе со мной оттуда выйти. Вахтерша вдруг всхлипнула: "Вот и Ванечка мой такой же настырненький. В армии он сейчас. Вот как войдет ему что в голову, вынь да положь. Раз, еще в классу в седьмом был, говорит мне: буду, мол, мама, ученым-физиком". "Ну и что?" - спрашиваю я, все еще стоя на коленях. "Стал, - радостно всхлипнула Марья Гавриловна. - Из аспирантуры в армию-то взяли. Ну что мне с вами, товарищ Плошкин, делать? Пошли". Я забыл, что покрыт пылью, и бросился целовать вахтершу так пылко, как не целовали, наверно, ни одного вахтера при исполнении служебных обязанностей. - Я готова, - пропела звонким голоском Галя, входя в комнату. Я посмотрел на нее и ахнул. Давно уж она не казалась мне такой победно красивой. Я запер квартиру, мы пошли вниз к машине, а Илья продолжал рассказывать: - Что вам сказать, мои маленькие, глупые друзья? Я нашел старую добрую "Занимательную астрономию" старого доброго Перельмана, да будет земля ему пухом, и выписал оттуда расстояние планет от Солнца в астрономических единицах. Астрономическая единица, если вы помните, - это расстояние от Земли до Солнца. Приблизительно сто пятьдесят миллионов километров. Меркурий - ноль целых тридцать девять сотых, Венера - ноль семьдесят две и так далее до Плутона, который отстоит... - Илья, а куда ехать? - перебил я его. - Улица Зорге. Знаешь, где это? - Где-то около Новопесчаной или, как она теперь называется, улица Ульбрихта. Там найдем... А как ты узнал адрес? - У нее самой. Я измерил расстояние между точками на графике и сравнил с таблицей, которую выписал из Перельмана. Пропорции абсолютно те же. - Илюша, ты гений! Пыльный, но гений, - сказала с твердой убежденностью в голосе Галя. - Другой стал бы спорить, - шумно, по-коровьи вздохнул мой друг. Было около нуля, я это знал точно, потому что снежинки таяли на ветровом стекле "Москвича" и тут же снова замерзали. Я попробовал включить обдув. Нет, двигатель еще толком не прогрелся. Дом мы нашли быстрее, чем я рассчитывал. - Я быстро, - сказал Илья. - А мы? - спросила Галя. Сегодня был ее час. Сегодня она чувствовала себя победительницей. Сегодня она взяла в союзницы Солнечную систему. Ах, Галка, Галка, экая ты воительница! Я повернул голову и посмотрел на жену. Она посмотрела на меня. Может быть, мне показалось, а может быть, у нее действительно сверкнула в глазу крошечным бриллиантиком слезинка. - Люш, - сказал я. - Тш-ш, - прошептала Галя, - молчи... Я замолчал, а она положила свою голову мне на плечо. Я вдруг подумал, что это глупо - Илья пошел к Нине Сергеевне, а я сижу с Галей в машине. Но все в этот вечер потеряло смысл или приобрело - кто знает. Илья открыл дверцу, и я вздрогнул от неожиданности. - Знакомьтесь, - сказал Илья. - Юру Чернова вам представлять не надо, а это Галя, его жена. Нина Сергеевна - старший научный сотрудник. Только теперь, продемонстрировав свои права на меня и нашу близость, Галя быстро подняла голову, пробормотала: "Простите", и обернулась к Нине. Ах ты маленькая хитрая дрянь, подумал я. Вопреки ожиданию, я не чувствовал себя несчастным, сидя с этими двумя женщинами. Наоборот, мне стало легко и весело. Я был в точке, где притяжения с двух сторон взаимно уравновешивают друг друга, и плавал в невесомости, как У в одном из последних снов. - Как ехать, Нина Сергеевна? - спросил Илья. - А вы... уверены? Мы ведь будем у профессора в полдвенадцатого... Так поздно... - И вы тоже... Ученый называется! Великие открытия делаются от одиннадцати до часу по четвергам. Нина засмеялась: - Наверное, вы правы. Поехали. Ах да, я же не объяснила, куда ехать. Улица Дмитрия Ульянова. Вы знаете, где это, Юрий Михайлович? Не Юра, а Юрий Михайлович. О женское чутье! О женский такт! - Знаю, - сказал я. - Я все знаю. Вы хоть позвонили бы профессору. - Господи, - сказала Нина, - я не сообразила в этой суматохе! Вначале они минут пять или десять спорили, звонить или не звонить. Затем подряд два автомата оказались неисправными. На углу Красной Пресни автомат работал, но было занято. В результате мы приехали на улицу Ульянова без звонка. Был уже двенадцатый час в начале. - Идем все вместе, - строго сказал Илья и быстро погнал нас, как стадо гусей, к подъезду. Кнопку звонка нажал он. Никто не ответил. - Не может быть, - пробормотала Нина, - ведь я же сама звонила. Было занято. За дверью, обитой коричневым дерматином, послышались шаги. Вспыхнул глазок и тут же потемнел - должно быть, в него посмотрели. Дверь открылась. Профессор стоял в пижаме и смотрел на нас. Пижама была выглажена почти столь же тщательно, как и костюм, в котором я его видел. Редкие легкие волосы тщательно причесаны. Интересно, промелькнуло у меня в голове, он спит лежа или стоя? - Простите, Борис Константинович, - нервно сказала Нина. - Уже поздно, я понимаю... Профессор молча осмотрел нас всех. Настороженность в его глазах постепенно испарилась. А может быть, он просто просыпался. - Добрый вечер, - сказал он и сделал приглашающий жест рукой. Мы вошли в комнату, но не сели. - Борис Константинович, позвольте вам представить, - сказала Нина, - это жена Юрия Михайловича, а это его друг... Нина замешкалась, и я понял, что она даже не запомнила имени Ильи. - И чему же я обязан столь неожиданным визитом? - сухо спросил профессор, так и не кивнув и не пригласив нас сесть. - Только что выяснилось, что точки на графике быстрого сна Юрия Михайловича полностью соответствуют расстоянию планет Солнечной системы от Солнца, - быстро проговорила Нина Сергеевна. - И кто же это выяснил, позвольте узнать? - спросил профессор. - Я, с вашего разрешения, - сказал Илья и полупоклонился. Большой, пыльный, помятый, он все равно являл собой зрелище внушительное. - Где график? - строго спросил профессор. - Вот. - Илья стащил с себя куртку, швырнул ее, не глядя, на кресло в чехле и вытащил из кармана листок бумаги. - А это - расстояния планет от Солнца в астрономических единицах. Вот пропорция, которую я составил. Вот пересчет. - Линейка у вас есть? - спросил все так же строго профессор. - Нет. - Машенька, - сказал, не повышая голоса, профессор, и в комнату тут же влетела крошечная немолодая женщина. Я готов был поклясться, что она караулила у двери, ожидая, пока ее позовут. Женщина стыдливо кивнула нам и замерла, глядя на Бориса Константиновича. Похоже, что она робот, подумал я. - Машенька, - не отрывая взгляда от графика, сказал профессор, - Витя дома? - Нет, - пробормотала профессорша испуганно. - Посмотри, пожалуйста, в его комнате, нет ли у него линейки и готовальни. Или хотя бы линейки. Так же стремительно, как вошла, профессорша выскочила из комнаты. Старая школа, подумал я, теперь таких жен не выпускают. Профессор сел за стол, не глядя протянул руку, в которую запыхавшаяся профессорша вложила линейку, и принялся измерять расстояния на графике. Мы молча стояли вокруг стола. Профессорша тихонько отошла к двери - наверное, ее обычное место - и тоже замерла. На серванте торопливо тикали старинные бронзовые часы. Кусок циферблата был отбит. Как раз на двенадцати - времени, к которому стрелки подходили уже вплотную. - Вы теорию вероятности знаете? - спросил наконец Борис Константинович Илью. - Нет, я, знаете, по образованию гуманитарий. - Так вот, вероятность случайного совпадения равна практически нулю. - Значит... - тихо сказала Нина, и профессор внимательно посмотрел на нее, словно видел в первый раз. - Значит, мы сейчас будем пить чай, - сказал профессор и вдруг засмеялся. - Я подумал о том, какая будет физиономия у Штакетникова... Машенька! Профессорша-робот застыла по стойке "смирно". - Машенька, организуй, пожалуйста, нам чай и посмотри у Вити, есть ли у него что-нибудь выпить. Профессор опять неумело прыснул и повернулся к Нине: - Нет, Нина Сергеевна, вы представляете себе, какая будет физиономия у Штакетникова? Боже правый и милосердный, подумал я, как люди по-разному реагируют на великие события! Одни подбрасывают к потолку чужих жен, другие плачут, а третьи думают о выражении лица Штакетникова. Нет, я ошибся. Профессорша не могла быть роботом. Роботы не могут работать с такой скоростью. За одну минуту стол накрылся скатертью, скатерть - тарелками с сыром, колбасой, вареньем двух сортов, рюмками и едва начатой бутылкой коньяка, не говоря уж о чайнике. Молодец Витя. Все-то у тебя есть, от линейки до коньяка. Мне бы такого Витю... - Сядь с нами, Машенька, - сказал профессор и принялся разливать коньяк по рюмкам. Машенька стремительно бросилась к столу и застыла на краешке стула. Когда профессор выйдет на пенсию, он сможет неплохо зарабатывать. Демонстрация высшей дрессуры супруги. Профессор поднял рюмку: - Один мой знакомый американский психолог говорил мне, что самые доверчивые люди на свете - ученые. Никого нельзя так легко одурачить, как ученого. И действительно, сколько ученых мужей попадалось на удочку всяческих шарлатанов! А почему? Потому что ученый привык доверять фактам. И как бы ни были необычны факты, он вынужден принять их. Но если бы ученые не были доверчивы, не было бы науки, ибо все новое всегда кажется абсурдным, как казалось, например, абсурдным Французской академии идея, что с неба могут падать камни. Когда Юрий Михайлович в первый раз пришел ко мне, я не хотел слушать его. То, что он говорил, было фантастично. Но теперь это факты. И я должен им верить. И должен заставить верить других. Ибо ученый - это еще и миссионер, который должен всегда стремиться обращать людей в свою веру. Выпьем за великие факты, свидетелями которых мы с вами стали, выпьем за веру в науку. Мы все выпили. Профессорша тоже выпила свой коньяк, не сводя взгляда с мужа. Пила она синхронно с ним. Потом мы выпили за интеллектуальное бесстрашие и за братьев по разуму. Потом за Контакт. - Машенька, - сказал профессор, - посмотри у Вити, нет ли у него чего-нибудь еще... эдакого... Старушку как ветром сдуло и принесло обратно уже с бутылкой рома "Гавана-клуб". Профессорша прижимала бутылку к груди. - Борис Константинович, - сказал я, - знаете, как я определил про себя ваши глаза? - Как? - Я решил, что у вас глаза участкового уполномоченного. - По-ра-зи-тельно! - крикнул профессор. - Почему? - Потому что я в молодости работал в милиции. Мы выпили за нашу милицию. Илья что-то шептал Гале на ухо, и она мелко тряслась от смеха. - Дорогой профессор! - сказал я и почувствовал, что профессор вот-вот раздвоится и что надо его предупредить об этом. - Дорогой Борис Константинович! Я хотел вас предупредить... - Я забыл, о чем хотел предупредить профессора, но он уже не слушал меня. - Машень-ка! - позвал он, и мне показалось, что голос его звучит уже не так, как раньше. А может быть, это я уже плохо слышал. - Машень-ка! Посмотри, нет ли у Вити чего-нибудь... Ром не годится. Я посмотрел на бутылку "Гавана-клуб". Она была пуста. Ночь постепенно теряла четкие очертания. Машенька еще дважды ходила к Вите, и Витин дух послал нам бутылку "Экстры" и бутылку "Саперави". Эту бутылку профессорша чуть не уронила, так как споткнулась об Илюшину ногу, и Илья поймал ее на лету. Потом пришел какой-то немолодой лысоватый человек, назвавшийся Витей, и я доказывал ему, что Витей он быть не может, потому что Витя - это ребенок, мальчик такой ма-а-аленький, которому негде спать, так как злые родители заставили всю его комнату бутылками. Лысоватый человек почему-то пожал мне руку и со слезами на глазах признался, что он все-таки профессорский сын и сам профессор. Я сказал ему, что профессорский сын и профессор - совсем разные вещи, но он пошел в свою комнату, принес оттуда бутылку венгерского джина и какую-то книжечку, которую он все порывался показать мне, уверяя, что из нее я узнаю о его звании. Потом он танцевал с Ниной, и Нина сбросила туфли, и мне было смешно и грустно одновременно, потому что все были такими милыми, что сердце у меня сжималось от любви к ним всем. 13 Нина позвонила мне домой и передала просьбу Бориса Константиновича приехать к трем часам в институт. Оказалось, что он идет к директору и хочет, чтобы я был наготове. - Посидите в приемной с Ниной Сергеевной. Может быть, вам придется продемонстрировать еще раз свои способности, - сказал профессор, когда я примчался к нему. Мы пошли к кабинету директора института. Впереди - решительный Борис Константинович, за ним - Нина, а за ней уже и я. - Оленька, Валерий Николаевич у себя? - кивнул профессор на дверь, на которой красовалась табличка "В.Н.Ногинцев". - Он назначил мне аудиенцию ровно на три. Оленька, существо лет восемнадцати с ниспадающими на плечи русыми волосами, подняла глаза от книжки, которая лежала на пишущей машинке, и кивнула. - Сейчас, Борис Константинович. - Она нажала на какой-то рычажок и сказала: - Валерий Николаевич, к вам Борис Константинович Данилин. - Попроси его, пожалуйста, - послышался из динамика низкий мужской голос. Именно такими голосами должны обладать, по моему глубокому убеждению, обитатели больших кабинетов, перед которыми сидят секретарши с длинными русыми волосами. Борис Константинович коротко кивнул нам и исчез за обитой черным дерматином дверью. - Здравствуйте, Борис Константинович, - послышалось в динамике. - Добрый день, Валерий Николаевич, - ответил голос профессора. Русоволосое существо потянулось к рычажку, и я вдруг неожиданно для самого себя сказал: - Оленька, дитя мое, а зачем лишать нас маленького удовольствия? Дайте нам послушать, о чем будут говорить ученые мужи. - Нельзя, - сказала Оленька, но динамик не выключила. - А такой красивой быть можно? - спросил я и сам покраснел от бесстыжести своей лести. Оленька прыснула и посмотрела на Нину Сергеевну. - Да ничего, он свой. - Нина кивнула в мою сторону с видом заговорщика. - Ладно, только никому ни слова, а то Валерий Николаевич знаете что мне сделает... Я не знал, что он сделает Оленьке, но особенно за нее не волновался. Судя по ее манерам, еще большой вопрос, кто кому больше сделать может - директор Оленьке или Оленька директору. - Валерий Николаевич, я к вам по не совсем обычному делу, - сказал Борис Константинович, и, даже пропущенный через сито динамика, голос его звучал напряженно. - Слушаю вас. - В нашу лабораторию сна пришел молодой человек, двадцати пяти лет, и попросил, чтобы мы определили, какой характер носят его сновидения. - И что же снится молодым людям в наши дни? - мягко забулькал директорский бархатный бас. - Неужели не то, что снилось нам? - Нет, Валерий Николаевич, - твердо, без улыбки в голосе сказал профессор, сразу же уводя разговор в сторону от предложенной директором слегка шуточной тропинки. - Юрию Михайловичу Чернову снится незнакомая планета, которую он называет Янтарной, так как именно этот цвет преобладает там. Юрий Михайлович уверен, что эти сновидения - не что иное, как мысленная связь, установленная с ним обитателями этой планеты. Мне стало зябко, и по спине пробежал озноб. Только сейчас я понял до конца, кем должен выглядеть в глазах нормального человека. - Гм, гм! - басовито кашлянул директор, и в глухих раскатах его голоса можно было уловить приличествующее случаю сочувствие. - Нужно ему помочь? - Да. Но речь идет вовсе не о психиатрической клинике. Дело в том, Валерий Николаевич, что идеи Юрия Михайловича - не заболевание и не иллюзия. - То есть?.. - Голос директора прозвучал чуть суше, словно влажный и мягкий его бас слегка подсушило нетерпение. Я почувствовал, что изо всех сил сжимаю подлокотники зеленого кресла. Каково же сейчас Борису Константиновичу? Милый, несимпатичный, упрямый и несгибаемый профессор. - Мы имеем все основания считать, что Юрий Михайлович не ошибается, что с ним установили связь представители некой внеземной цивилизации. - Очень мило, - облегченно засмеялся директор. - Я, признаться, не подозревал, уважаемый Борис Константинович, что вы у нас шутник-с... - Я понимаю вас, - сухо и твердо произнес профессор. - Я полностью отдаю себе отчет в том, какое у вас должно сейчас сложиться мнение обо мне вообще и о моих умственных способностях в частности. Я сам прошел через это, и ваш скептицизм вполне понятен. - О чем вы говорите, какой скептицизм? - с легчайшим налетом раздражения спросил директор. - Если вы для чего-то решили подшутить надо мной, то при чем тут скептицизм? Помилуйте, уважаемый коллега... - Валерий Николаевич, я вас не разыгрываю и не шучу с вами. Как вы, возможно, заметили, я вообще не очень склонен шутить. В нашей лаборатории проведены исследования, которые на сто процентов подтверждают вывод, о котором я уже имел честь вам сообщить. - Да вы что, смеетесь, дорогой Борис Константинович? - В бас директора вплелись негодующие нотки. - Я не смеюсь. Я вам уже сказал, что не смеюсь и не разыгрываю вас. Вы знаете, что за двадцать три года работы в институте я никогда не позволил себе никаких шуточек и никаких розыгрышей. Я повторяю: я не сошел с ума и не шучу. Я прошу вас только выслушать меня. - Хорошо, - со вздохом сказал директор, и я представил себе, как он откидывается с жертвенным видом в кресле и полузакрывает глаза. - Мы провели четыре ночных исследования Юрия Михайловича во время сна. Мы получали электроэнцефалограмму, которую дублировали регистрацией БДГ. Вот график быстрого сна испытуемого в первую ночь, во вторую, в третью и четвертую. Обратите внимание, что все периоды быстрого сна начинаются в одно и то же время и продолжаются ровно по пять минут. Вы видели когда-нибудь такую ЭЭГ? - Довольно странная картина, согласен, но... - Мы обратили внимание на то, что Юрий Михайлович в отличие от нормы прекрасно помнит все сновидения, во всех деталях и что сновидения последовательно знакомят его с жизнью Янтарной планеты. - Борис Константинович!.. - Прошу прощения, Валерий Николаевич, я еще не кончил... - Я вовсе не настаиваю, чтобы вы продолжали этот странный разговор... - Товарищ директор, я заведующий лабораторией. Я пришел к своему директору. Я, наконец, ученый и пришел к коллеге. Выслушайте же меня спокойно... - Хорошо, Борис Константинович, если вы настаиваете, я, разумеется, выслушаю вас до конца. Но поймите... - Поймите вы, что я никогда не пришел бы к вам, если бы не был уверен в том, что говорю. Вы думаете, я не представляю себе, что у вас должно сейчас вертеться в голове? Старый идиот, выжил из ума, этого еще не хватало, и так далее... - Борис Константинович, я, по-моему, не давал вам... - Я вас ни в чем не обвиняю. Я лишь прошу, чтобы вы спокойно и беспристрастно посмотрели на графики, лежащие перед вами. Как вы видите, интервалы между короткими периодами быстрого сна все возрастают слева направо, от первого периода до десятого. В двух случаях между пятым и шестым циклами появляется еще один, дополнительный период. Так вот, пропорция интервалов в точности соответствует пропорциям расстояний от Солнца до девяти планет. Дополнительная же точка между Марсом и Юпитером, которая то появляется, то исчезает, является, по-видимому, космическим кораблем, посланным этой Янтарной планетой. Я обратился к двум математикам с вопросом, какова вероятность случайного совпадения десяти цифр. Такая вероятность исчезающе мала... Пауза, которая последовала за последними словами Бориса Константиновича, все росла и росла, пока наконец директор не спросил с глубоким вздохом: - Вы хотите уверить меня, что речь идет о телепатической связи между некой внеземной цивилизацией и вашим испытуемым. Так? - Так. - И вы рассчитывали, что убедите меня в реальности такой связи? - Рассчитывал, - сказал Борис Константинович. - Но вы же прекрасно знаете, что телепатия - это миф, фикция, выдумки шарлатанов. Для чего возвращаться к этим мифам? - Это не миф. Перед вами на столе лежит реальность в виде графиков, составленных абсолютно корректно на основании абсолютно корректных опытов. Опыт повторен четыре раза. Возможность ошибки исключена. - Вы читали работы, где исследуется вопрос, какова должна быть мощность мозга, чтобы он излучал сигналы, способные достигать мозга реципиента? Это же чушь, раз навсегда установленная чушь. Нет ни одной известной нам формы энергии, при помощи которой можно было бы передавать телепатическую информацию. На нашем с вами уровне обсуждать вопрос о телепатии просто несерьезно. Если бы мы с вами были двумя дикарями, тогда, может быть, мы бы могли говорить о подобной чепухе. Не буду скрывать от вас, Борис Константинович, электроэнцефалограмма действительно весьма занятная, спору нет. Но что касается всего остального... Я даже не могу подобрать слов... - Валерий Николаевич, в вашей приемной сидит наш испытуемый. Я не хотел говорить раньше об этом, но он может продемонстрировать вам те самые телепатические способности, которые, как мы с вами знаем, не существуют. Оленька с любопытством посмотрела на меня, чуть склонив голову набок, как собачонка, и тяжелые ее русые волосы тоже опрокинулись набок. - Борис Константинович, вы взрослый человек, и не мне вас воспитывать. Если вы решили пропагандировать телепатию, это ваше частное дело. Но как сотрудника нашего института, как заведующего лабораторией нашего института я бы попросил вас воздержаться от столь странного хобби. Тем более, что это вовсе не ваша специальность. Вы можете выставлять себя на посмешище, ежели того желаете, но скреплять печатью научного учреждения ваши фантазии - нет, извольте уж, коллега, простить старика. Своим именем и именем института я как-то, знаете, не привык покрывать разного рода... шарлатанство. - Валерий Николаевич, вы обвиняете меня в шарлатанстве? - Вы сами себя обвиняете. Спасибо, что избавили меня от столь неприятной миссии. - Прекрасно, товарищ директор. Допустим, я старый шарлатан. Прекрасно. Благодарю вас. Но вы директор института. Вы ученый. Вы член-корреспондент Академии наук. Поймайте нас на шарлатанстве. Неужели вы думаете, я не понимаю вас? Когда Юрий Михайлович впервые пришел ко мне, я тоже ничего не хотел слушать. Я говорил ему о проектах вечного двигателя, которые ни один грамотный человек не будет рассматривать. И все же он убедил меня, потому что знания не должны быть шорами на глазах. - Не уговаривайте меня, я никогда ни за что не соглашусь участвовать в шарлатанских трюках. - Но какая же у нас корысть... - Дело не в корысти. Вы можете быть даже искренне уверены вместе с вашим подопечным в своей честности... - Благодарю вас, Валерий Николаевич. Это уже большая похвала... - Оставьте, Борис Константинович. Закончим этот тягостный разговор и давайте забудем, что мы его вели. Мы знакомы лет тридцать, наверное, и я никогда не давал вам повода сомневаться в моем добром к вам отношении. В директорском басе снова появились очаровывающие бархатные нотки. Надо было спасать бесстрашного Бориса Константиновича. Я встал, и Оленька испуганно взглянула на меня. - Куда вы? - пискнула она. - Нельзя! Но я уже входил в директорский кабинет. Директор оказался точно таким, каким я его себе представлял: крупным седым красавцем, стареющим львом. - Простите, я занят, - коротко бросил он, удостоив меня одной десятой взгляда. - Я знаю, Валерий Николаевич, что вы заняты. Я как раз тот человек, из-за которого весь сыр-бор. Директор откинулся в кресле и внимательно посмотрел на меня. Он был так велик, благообразно красив и респектабелен, что я почувствовал себя маленькой мышкой, которая пришла на прием к коту. Борис Константинович молча хмурил брови. Вид у него был встрепанный и сердитый. И вдруг мне так остро захотелось взорвать неприступную директорскую броню, что у меня зачесалось в голове. И вместе с зудом пришел шорох слов, сухой шорох струящихся мыслей. И мысли директора были такие же солидные и респектабельные, как он сам. Такие же корректные и чисто вымытые. Немолодые, но хорошо сохранившиеся мысли: "Нелепая история... наваждение... Позвать Оленьку..." - Вы уверены, что это нелепая история, - сказал я, - вы уверены, что это наваждение. Вы даже хотите позвать вашу прелестную девочку, чтобы она выставила меня вон... "Чушь какая-то... Цирковой трюк..." - Теперь вы утверждаете, что это чушь какая-то, цирковой трюк. Краем глаза я заметил, что суровое, взволнованное лицо Бориса Константиновича тронула едва заметная улыбка, и он неумело подмигнул мне. - Че-пу-ха! - вдруг выкрикнул Валерий Николаевич, и голос его неожиданно стал выше и пронзительнее. - Же де сосьете! - Уверяю вас, это не салонные игры, как вы говорите. Настолько французский я знаю. Я просто слышу, что вы думаете. "А может быть, проверить? Ловко он это делает", - пронеслось в голове у директора. - Конечно, проверьте. - Что проверить? - вскричал директор. Его невозмутимая респектабельность исчезала прямо на глазах. Он становился старше, меньше, крикливее, торопливее и суетливее. Он уже больше не был львом. Даже котом, к которому пришла на поклон мышка. - Проверьте, как ловко я это делаю. - Не смейте! - уже совсем тонким голосом взвизгнул директор. Прошелестела дверь. Я обернулся. В дверях стояли Оленька и Нина Сергеевна. Я подмигнул им. Я уже не нервничал и не боялся. Веселая, озорная волна подхватила меня. Опьяняющая радостная невесомость, в которую погружал меня У. - Что не сметь? - Не смейте читать мои мысли! - Да позвольте же, Валерий Николаевич, разве читать чужие мысли возможно? Вы же уже полчаса утверждаете обратное. Или вы теперь согласны с тем, что я слышу чужие мысли? - Я ни с чем не согласен, - уже несколько спокойнее отчеканил директор. Должно быть, Оленька вливала в него силы. - Это элементарный трюк. Цирк. Вы видите мое лицо, вы знаете, о чем идет речь, вам вовсе не трудно догадаться, что я думаю. Я этого тем более не скрываю. Последняя мысль, по-видимому, несколько поддержала директора, потому что он начал снова увеличиваться в размерах, опять заполняя собой вращающееся немецкое креслице. - Вот именно, - сказал я и почувствовал, что держу аудиторию в своих руках, что рядом со мной Нина, что ее большие серые глаза смотрят на меня с восторгом и ужасом, что, наконец, на меня смотрит длинноволосая Оленька, которая, наверное, и не представляла, что с ее всемогущим шефом можно так разговаривать. - Вот именно, - повторил я. - Что же может быть проще? Я сейчас выйду из комнаты, вы напишите на листке бумаги какие-нибудь две-три фразы, вложите листок в конверт. Я вернусь в комнату и назову эти фразы. Или не назову их. И все станет ясным. Все замолчали. И вдруг раздался Оленькин голосок: - Ой, Валерий Николаевич, сделайте правда так? Спасибо, Оля! Дай бог тебе хорошего мужа, а если потом дойдет до развода, то быстрого и безболезненного. Директор института пожал плечами: - Для того, чтобы покончить с этой нелепой сценой. Я вышел в приемную, уселся в кресло, в котором уже сидел. Зеленая искусственная кожа на правом подлокотнике лопнула, и сквозь трещинку видна была какая-то набивка. На пишущей Оленькиной машинке все так же лежала открытая книга. Я встал и посмотрел на нее. Биология. Не поступила, наверное, готовится снова. Я сосредоточился. Надо было отсеять ненужные слова, принадлежавшие Борису Константиновичу, Нине и Оленьке. Убей меня бог, чтобы я мог объяснить, как я это делаю. Я услышал сухой шорох директорских мыслей: "Что бы такое написать... чтобы покончить с этой комедией?.. Кто бы мог подумать, что Данилин способен на такое... Не будем отвлекаться... Что-нибудь такое, чтобы он не мог догадаться по ситуации. Что-нибудь такое, что не имеет отношения к этой сцене... Ну-с, например, что-нибудь вроде этого... "Наш институт..." Нет, это глупо. Нельзя даже упоминать институт в связи с этим шарлатанством... Однако надо что-то написать... Это становится смешно... Они смотрят на меня... Какие-нибудь стихи, может быть? Прекрасно. Что-нибудь школьное, что Оленька знает... "Ты жива еще, моя старушка?" А почему бы и нет? Пишем. "Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет. Пусть струится над твоей избушкой..." Какой там свет? Какой-то там свет? Бог с ним. Достаточно". Пора. Я медленно вошел в директорский кабинет. Все головы повернулись ко мне. Первый раз в жизни я почувствовал себя артистом. Я закрыл глаза и приложил руку ко лбу. Нельзя же разочаровывать девушку с такими необыкновенными волосами. - "Ты жива еще, моя старушка? - начал декламировать я чужим, деревянным голосом. - Жив и я. Привет тебе, привет. Пусть струится над твоей избушкой..." Строка не окончена. Не Есениным, а Валерием Николаевичем. - Я подошел к столу. - Можно конверт? Директор автоматически взял конверт и протянул его мне. На мгновение мне стало даже жалко его. - Ольга! - театральным голосом сказал я и протянул конверт Оленьке. - Прошу вскрыть и прочесть вслух. Словно завороженная, не спуская с меня широко раскрытых глаз, Оленька протянула руку, медленно взяла конверт, открыла его, достала листок, бросила на него быстрый взгляд и громко и явственно сказала: - Ой! - Что "ой", дитя мое? - спросил я, самым тщеславным образом упиваясь и Оленькиным "оем", и едва сдерживаемым торжеством милого Бориса Константиновича, и слабой улыбкой Нины. - "Ты... жива... еще... моя... старушка..." - с трудом, запинаясь, начала Оленька. - Смелее, дитя, это же не экзамен. - Хватит! - крикнул директор. - Я даже не спрашиваю, как вы это делаете. Телепатии не существует... - Вообще-то, наверное, да, но в этом случае... - начал было Борис Константинович. - Никаких "наверное", никаких "этих" и "тех" случаев! Передача мыслей на расстояние невозможна... - Но должно же существовать какое-нибудь разумное объяснение тому, что сейчас наблюдали четыре человека? - спросил Борис Константинович. - Или оно не обязательно? - Для меня не обязательно! - крикнул директор. - Я не цирковой режиссер, с вашего разрешения. Эффектный трюк, не спорю. - Значит, вы не изменили своей точки зрения? - спросил Борис Константинович. - Нет, и не изменю, пока я в здравом уме. - Благодарю вас за любезность, товарищ директор. Хочу вас предупредить, что вынужден буду обратиться выше... - Можете обращаться к кому угодно, уважаемый Борис Константинович, но меня от ваших бредней извольте уволить-с! - С удовольствием! Когда ребенок капризничает, его лучше всего оставить в покое. Директор сделал глубокий вдох и медленно со свистом выпустил воздух. Руки его изо всех сил сжимали подлокотники креслица, словно он собирался сделать стойку. Борис Константинович пошел к выходу. Мы - за ним. Армия отступала, сохраняя боевые порядки. 14 Уверовавший во что-то скептик - человек, которого остановить нельзя. Борис Константинович бросился на штурм вышестоящих научных инстанций с такой яростью, что стены здравого смысла не выдержали и рухнули. Была создана специальная комиссия, в которую вошли ученые разных специальностей. Комиссия должна была изучить феномен под названием "Юрий Михайлович Чернов". Жизнь моя окончательно вышла из привычных берегов. Меня подхватили, понесли, закружили какие-то грозно-озорные водовороты. В веселой и странной круговерти мелькали школа, Галя, Нина, Илья. Днем я отвечал на бесконечные вопросы членов комиссии, наговаривал на магнитную пленку содержание своих сновидений, а по ночам спал в лабораториях, опутанный датчиками и проводами. В комиссию входил астроном Арам Суренович Вартанян, который был уверен, что главную ценность для науки представляют не мои сны, а информация, передаваемая с Янтарной планеты с помощью чередования периодов быстрого сна и интервалов между ними. Высокий, смуглый и слегка кокетливый, он все время повторял: - Меня не интересуют ваши сны, Юра. Это все разные там Четьи-Минеи и прочие толкователи вещих сновидений. Это не наука. Очень мило, очень романтично, очень красиво, но не нужно. Наука начинается с графика. Когда мне показали первые графики вашего сна, я понял, что это То. То, чего ждешь всю жизнь, если ты ученый, а не ученый канцелярист. Тишайший и нежнейший Сенечка, биофизик лет тридцати, похожий на Иисуса Христа, если не считать земских очков в тонкой металлической оправе, окружал меня по ночам различными экранами, а однажды устроил мою постель в металлической трубе, которую использовали в каком-то институте для насыщения тканей больных кислородом. Два психолога ежедневно терзали меня своими вопросами и тестами, пока я не догадался стравить их друг с другом, и они начали спор, который продолжался уже вторую неделю. Примерно через день появлялся председатель комиссии академик Петелин. Академик был маленький, седенький человечек, в котором постоянно бурлила чудовищная энергия. По-моему, никакой проблемы получения термоядерной энергии не существует - существует проблема академика Петелина. Достаточно узнать, как в таком малом теле генерируется такое фантастическое количество энергии, и энергетическая проблема человечества была бы решена раз и навсегда. Как только мы слышали за дверью стук палки Павла Дмитриевича, мы непроизвольно начинали улыбаться. Павел Дмитриевич влетал в дверь и начинал кружиться по комнате. Казалось, он с трудом удерживается, чтобы не взлететь к потолку. Кружась, он успевал все осмотреть, все спросить, все выслушать, все понять, все запомнить и все решить. У меня своя теория, почему Павел Дмитриевич сразу поверил в меня, принял результаты первых опытов Бориса Константиновича и согласился стать председателем специальной комиссии. У меня есть серьезные основания подозревать, что старый волшебник тоже мыслит не совсем обычным образом. Сколько раз он смотрел мне в глаза и говорил, о чем я думаю. Не с такой точностью, конечно, как я, но попадание в цель бывало неизменным. Когда я спрашивал его об этом, он заливался мелким бесовским смешком и подмигивал мне. - Люди, - говорил он, - в сущности, довольно однообразные объекты, куда однообразнее, чем объекты, скажем, астрономические. А я - весьма старый хрыч и неплохо изучил их. Вот ты сейчас, похоже, думаешь, что старый хрыч кокетничает... - Павел Дмитриевич, как вы можете... - Ага, попал! Один ноль в пользу академии. Павел Дмитриевич хитро щурился и спрашивал: - Хотите, я открою вам секрет, как я сделал научную карьеру? - Хочу, Павел Дмитриевич. - Прежде всего я по натуре страшный лентяй и бездельник. Да-да, Юрий Михайлович, я не шучу. Но сколько я себя помню, я всегда был человеком энергичным. Энергия, помноженная на лень, дает, как правило, незаурядные результаты. Кроме того, я легко классифицируюсь. Чудак профессор, сумасброд. Это же тип. Клише. Стандарт. А в наш унифицированный век что может быть лучше и приятнее, чем человеческое клише? Не надо думать, кто он и что он, чем дышит и что носит за пазухой. Это как поздравительная телеграмма. Номер три - розочки. Номер семь - голубки на карнизе. Номер десять - чудак профессор. И все рады. Ага, Петелин? Да это же номер десять. - Павел Дмитриевич, вы меня разыгрываете. - Конечно, разыгрываю. Неужели я буду говорить с вами серьезно? Серьезно я говорю только со своими врагами. - А у вас есть враги? - Ученый, у которого нет врагов, не имеет права называться ученым. - И много их у вас? - Много, ох, как много! Знаете, что меня спасает? - Что? - Их количество. Враги опасны лишь в небольшом количестве. Когда их становится очень много, они обязательно начинают враждовать друг с другом. А враги твоих врагов - это уже почти друзья. - Академик лихо подмигнул мне и добавил: - А потом вот эта палка! Ну его, думают мои враги, еще врежет, старый дурак. Академик снова раскатывал горох озорного смешка. И семейная моя жизнь тоже стала какой-то зыбкой и неопределенной. Галя была той же и одновременно другой. То ли это объяснялось недавними нашими размолвками, то ли она никак не могла привыкнуть к мысли, что живет под одной крышей с космическим телепатом, - не знаю. Внешне отношения наши были вполне нормальными, но у меня все время было ощущение, что мы идем по тонкому льду. То ли выдержит, то ли треснет. А когда подсознательно ждешь все время зловещего хруста, ты, естественно, напряжен. А напряженное состояние никак не способствует благополучному плаванию семейного корабля. И с Ниной я продолжал видеться регулярно, так как она и Борис Константинович тоже входили в комиссию академика Петелина. По какому-то молчаливому соглашению мы избегали разговоров на личные темы, но порой мне казалось, что это только этап в наших отношениях, железнодорожный перегон, на котором поезд идет без остановок. Но остановки будут, они впереди. Нина была такой же красивой, как и раньше, а может быть, даже стала еще красивей, и своим обостренным чутьем собаки, развалившейся на сене, я начал замечать пылкие взгляды элегантного Арама Суреновича в ее сторону. В школе, разумеется, ничего не знали о моих делах. Академик Петелин в первый же день, когда собралась комиссия, сказал, что во избежание ненужной шумихи, сенсаций, кривотолков принято решение пока сохранять работу в тайне, и попросил нас соблюдать ее. Но поскольку мне почти каждый день нужно было куда-то бежать, я то и дело вынужден был переносить свои уроки, отменять классные собрания и избегать наиболее энергичных родителей. В один из дней наша директриса Вера Константиновна призвала меня к себе в кабинет. - Садитесь, Юрий Михайлович, - кивнула она мне и принялась перекладывать бумаги на столе с места на место. Я сел и вопросительно посмотрел на нее. - Юрий Михайлович, нам предстоит не совсем приятный разговор. Вы догадываетесь, о чем? Я вздохнул шумно и виновато. - Конечно, Вера Константиновна. И не только догадываюсь, я полностью разделяю мысли и чувства, которые владеют вами. Суровое лицо директрисы, которого никогда не касалась никакая косметика, начало медленно багроветь, и я подумал, что цвет этот очень идет к ее седеющим волосам, туго стянутым в аскетический наробразовский узел. - И вы еще позволяете себе... - начала было она. Но я ее прервал: - Я ничего не хочу позволять себе. Я сам прекрасно понимаю и вполне согласен с вами, что Чернов очень изменился, причем в худшую сторону. Вера Константиновна достала из кармана носовой платок и трубно высморкалась. Звук был чистый и сильный. У нее не было никакого насморка, ей просто хотелось выиграть время. - И что же, вы с этим согласны? - Платок она не убрала, держала в руке наготове, чтобы в случае необходимости снова выиграть время. - Я уже сказал вам, что полностью разделяю ваши мысли и чувства. У меня сейчас просто в жизни трудный период... - Я на мгновение остановился, чтобы выбрать между несуществующей аспирантурой и несуществующими болезнями, и выбрал аспирантуру. - Я поступаю в аспирантуру... - В очную? - Нет, в заочную. Вы представляете, какие это хлопоты, особенно для учителя... Тонкие губы Веры Константиновны были по-прежнему неодобрительно поджаты. - Уверяю вас, мне самому неприятно, что я вынужден так манкировать своими обязанностями. В ближайшее время я надеюсь освободиться... - Хорошо, Юрий Михайлович. Я подожду. Но, надеюсь, вы понимаете, что долго так продолжаться не может... Это случилось на перемене между первым и вторым уроками. Я сидел на своем обычном месте между шкафом с математическими наглядными пособиями, ключ от которого был потерян еще предыдущими поколениями учителей, и весьма развинченным невысоким скелетом, каждый год терявшим по нескольку костей. На шкафу, как раз на уровне моих глаз, был прибит овальный инвентарный номерок. Семнадцать тридцать один. Я сосредоточенно смотрел на номер и думал, что более нелепых цифр не придумаешь. Ни на что их не разделишь, а перемножить их в уме я безуспешно пытался уже несколько лет. И вдруг что-то произошло в моей голове. Я услышал звук включенного, но не настроенного на станцию приемника. Звук тишины, которая вот-вот должна прорваться звуком. Но звука не было. Вместо него в этой гулкой тишине моей черепной коробки начала копошиться какая-то мысль. Даже не мысль, а мыслишка. Нечто крошечное, неясное, но беспокойное. Она все ворочалась, крутилась, не находя себе места, постепенно росла и крепла. Но к сознанию еще не всплывала. Быть может, не обладай я опытом Янтарной планеты, я бы не обратил внимания на свое состояние. Мало ли что у кого зреет в голове. От теории относительности до решения написать анонимку. Но я прислушивался к себе, как больной, ловящий малейшие симптомы. И мысль наконец оторвалась от дна подсознания и начала медленно подниматься к поверхности. И превратилась уже в нечто, что я знал и ощущал. А знал я, что на Земле есть еще кто-то, кто обладает такими же способностями, что и я, и кто связан той же нитью с Янтарной планетой, что и я. Не спрашивайте меня, как я это знал. Я не смогу ответить на этот вопрос. Я знал. Я был уверен. Во мне не было ни малейшего сомнения. И знание это было приятно. Только в этот момент я осознал до конца, каким одиноким я был до сих пор. Один. Один среди миллиардов, выбранный У. Да, меня окружали люди, которые не отвернулись, поддержали, поверив в невероятное, но они полагались только на мои слова. А слова не могли передать ни гармонии плавных янтарных холмов, которую слышишь, паря над ними, ни полного растворения в братьях в Кольце Зова, ни мелодии Завершения Узора, ни самого цвета Янтарной планеты. Слова были слишком грубым инструментом, не рассчитанным на незнакомый мир. И я был в плену Янтарной планеты, отгороженный от людей стеной пустых слов, которые я пробовал и отбрасывал, убедившись в их слабости, тусклости, сухости. И вот теперь где-то на Земле объявилась живая душа, и мне не нужно будет слов, чтобы разделить с ней счастье знакомства с народом У. Мне стало так хорошо, так радостно, что я тут же впервые в жизни перемножил в уме семнадцать и тридцать один - волшебные цифры с таинственного инвентарного номерка. Пятьсот двадцать семь - какое прекрасное число! В кресле сидел математик Семен Александрович. Почему всегда в какие-то очень важные для меня минуты взгляд мой обращается на нашего математика? Милый Семен Александрович, отнимите классный журнал от груди, и тогда с вами тоже случится что-нибудь удивительное. Может быть, вам пронзит сердце стрела Амура, прикинувшегося нашим школьным скелетом без половины костей. Амур попадет в вас, и вы влюбитесь в нашу директрису Веру Константиновну. А она в вас. И вместо педагогического сурового пучка на голове сделает себе необыкновенную прическу. А вы придете в пестрой модной рубашке с широким галстуком. Нет, это, к сожалению, была маловероятная картина. Не из-за Амура, нет. Амур - это просто. Но вот пучок Веры Константиновны - тут и трех Амуров было бы мало. И все-таки мне нестерпимо хотелось приобщить Семена Александровича к счастью. Я подошел к нему. - Семен Александрович, - спросил я его, чувствуя себя посланцем судьбы, - хотите, я открою ваш шкаф с вашими усеченными пирамидами? Математик ушел в глубь кресла и выход из него забаррикадировал классным журналом с чернильной кляксой в правом верхнем углу. - Э... ключа у нас нет... - Может быть, закажем новый? Семен Александрович посмотрел на меня с испугом, будто я предложил ему взорвать школу и ограбить кассу взаимопомощи. Я подошел к шкафу. Синяя цветная бумага за стеклянными дверцами давно выгорела. Я взялся за ручку и несильно дернул. С печальным скрипом, с которым рушатся легенды, дверца открылась. - Вот, Семен Александрович, - гордо и великодушно сказал я, - вам подарок. От нас двоих. Прозвенел звонок, но Семен Александрович не шел на урок. Мелкими шажками он бочком, по-крабьи, подходил к шкафу и вдруг коршуном бросился к нему. С блуждающей улыбкой тайного развратника он выхватывал из его пыльных глубин пирамиды и кубы, прямоугольники и параллелепипеды и дрожащей рукой стирал с них густую школьную пыль. Девятый "А" я не слишком долюбливаю. Брезгливые снобы, делающие мне одолжение уже своим присутствием. Но сегодня и они показались мне милыми. - Сегодня объявляется однодневный мораторий на двойки в честь выдающегося события, только что происшедшего в нашей школе, - голосом Левитана сказал я. - Какого? - заверещали девицы девятого "А", славящиеся своим сорочьим любопытством. - Был открыт шкаф с математическими пособиями. Девицы разочарованно хмыкнули. Конечно, они бы предпочли объявление о помолвке Веры Константиновны и Семена Александровича, но, увы, этого я им предложить не мог. Из школы я пошел домой пешком. Потеплело. Снег весь растаял, шел мельчайший дождь. Даже не дождь, а водяная пыль. И никуда она не шла, а висела в воздухе. Две малышки, пританцовывая, промчались мимо меня. С портфельчиками на спине, с косичками, висящими из-под шапочек. А почему бы и мне не пойти пританцовывающим шагом? Я зашел в булочную, купил наш дневной хлебный рацион, захватил из овощного магазина пакет картофеля и принялся разогревать себе обед. И вдруг снова гулкая тишина в голове. Ожидание, что я не один. И что тот второй знает, что есть я. Неважно, знает ли он, кто я и где я, но он знает, что я есть. Я в этом уверен так же, как и в том, что тот второй знает о Янтарной планете. Уверен, знаю. Я посмотрел на часы. Уже четыре. В пять часов на комиссию должен был прийти Павел Дмитриевич. Я не стал мыть посуду и помчался в институт, где нам было выделено две комнатки. - Павел Дмитриевич, - сказал я, когда он влетел в дверь ровно в пять ноль-ноль, - произошло еще одно событие. Все повернулись ко мне, а председатель комиссии вкусно облизнулся, словно предвкушая что-то интересное. - Что же, Юрий Михайлович? - Сегодня я узнал, что на Земле есть еще один человек, который, как и я, принимает сигналы с Янтарной планеты. - Где он? - Павел Дмитриевич сделал видимое усилие, чтобы не взлететь со стула вверх. - Не знаю. - Откуда же вам известно о его существовании? - Я получил сигнал. Я просто понял, узнал, что такой человек есть. Если вас интересует, я могу даже точно назвать вам время. Так... Это произошло на перемене между первым и вторым уроком. Значит, было это примерно в девять двадцать. - Какого рода сигнал? - спросил Арам Суренович и почему-то взглянул на Нину, сидевшую у окна. - Не могу сказать вам точно. Такое ощущение... будто включили приемник, а на станцию не настроили. Тишина, которая таит в себе звук, так, что ли. Гулкая тишина. И какая-то копошащаяся мыслишка. Неясная. И сразу знание. Уверенность. - Четкая? - застенчиво спросил биофизик Сенечка. - Что четкая? Уверенность? Абсолютно. Как таблица умножения. - А что, кто, где? - спросил Павел Дмитриевич. - Ничего не знаю. Знаю только, что такой человек существует. Знаю, что это человек. Знаю, что он знает обо мне. И все. - Ах, как было бы хорошо найти его! - вздохнул председатель комиссии. - Представляете, что бы это значило? Если и этот человек получает информацию в форме сновидений и если эта информация совпадает с информацией, которую получает Юрий Михайлович, это значит, что отпадают последние сомнения в существовании такой информации. - Мы бы посмотрели тогда, как запищали бы скептики вроде Ногинцева, - мечтательно сказал Борис Константинович. - Ногинцев пищать не может, - сказал Павел Дмитриевич. - У него бас. - Пускай пищит басом, - предложил Арам Суренович и победно посмотрел на Нину. - Мы смогли бы опубликовать свои работы, - стыдливо пробормотал биофизик Сенечка и, чтобы не видеть собственного смущения, снял свои земские очки в металлической оправе. Почему я мысленно называл его очки земскими, объяснить не могу. Земская управа, земский врач, врач Чехов. Не знаю. - Пока об этом не может быть и речи, - отрубил Павел Дмитриевич и поставил точку, стукнув палкой об пол. Точка получилась мягкая, наконечник на палке был резиновый. - Не может быть и речи! Это было одним из условий при организации комиссии, и я с ним полностью согласен. Вы представляете, какой шум начался бы? Нашего Юру разорвали бы на кусочки. А он нам пока нужен целиком... Послушайте, а вот эти два сигнала - сигнал о том, что есть человек, знающий о Янтарной планете, и что этот человек знает о вашем существовании, - вы их получили одновременно? - Нет. Сначала я узнал о его существовании, а потом, уже около четырех часов, когда я собирался выйти из дому, я получил второй сигнал. - Характер тот же, что и утром? - Вы имеете в виду субъективные ощущения? Да. - Будем надеяться, что Юра сможет уточнить информацию. Это было бы просто замечательно... - Ногинцев... - начал было Борис Константинович. Но Петелин оборвал его: - Что-то я не пойму, друзья мои, чем мы здесь заняты. Выяснением, не осуществился ли первый контакт с внеземной цивилизацией, или утиранием носа уважаемому Валерию Николаевичу Ногинцеву? - Одно не исключает другого, Павел Дмитриевич, - сказал Арам Суренович. - Вы правы, дорогой мой, - улыбнулся председатель комиссии. - Если в малом великое найти нелегко, в великом малое, как правило, можно обнаружить без особого труда. Так, Борис Константинович? Карфаген должен быть разрушен. Ногинцеву должен быть утерт нос? - Должен, - с яростной уверенностью мстителя кивнул Борис Константинович. - Ого, темперамент, однако, у вас! Не хотел бы я быть на месте вашего директора института и иметь такого сотрудника, как вы... Друзья мои, мне кажется, что сегодня Юрия Михайловича нужно отпустить с миром. Может быть, в спокойной обстановке он быстрее получит какую-нибудь дополнительную информацию о своем коллеге... Ах, как было бы хорошо найти его! Вы только подумайте, что бы это дало нам! Прямо дух захватывает, а у меня, у старого хрыча, дух захватить нелегко, поверьте мне... Юрий Михайлович, если что-нибудь прояснится, звоните мне тут же, в любое время суток. 15 Почти две недели я ничего нового рассказать Павлу Дмитриевичу не мог. В один прекрасный вечер в начале декабря Вася Жигалин зазвал нас поиграть в преферанс. Должен был прийти и Илья Плошкин. На столе уже лежал расчерченный листок с магическими цифрами в центре: пулька до пятидесяти, по одной копейке. Галю услали смотреть по телевизору встречу по водному поло, а мы уселись за круглый стол. - Мужики, - вдруг сказала жена Васи, - а ведь Юрочка обдерет нас, как липку. - Это почему ж? - спросил Илья. - Да потому, что он читает наши мысли. - Спасибо, мать, - растроганно сказал Вася, - а у меня и из головы выскочило. - Точно, - кивнул Илья. - Разденет. Он такой. Олигофрены - они хитрые. - Как хотите, - сказал я. - Я совсем забыл. Вы ж знаете, я начинаю читать мысли, только когда сосредоточусь. - Ну конечно. А я вот прошлый раз сосредоточилась, и мне впаяли четыре взятки на мизере. - Ты, мать, лучше не сосредотачивайся, - ласково сказал Вася, - это к добру не приводит. Валентина густо кашлянула, повела могучими плечами, и Вася сразу сжался и затих. - Ладно, - сказал я, - не хотите - не надо. Буду нести свой тяжкий крест. Играйте, выигрывайте, проигрывайте свои имения, погружайтесь в пучину разврата, а мы с Галей поехали домой. - Нет, вы с Галей не поедете домой. Галя будет смотреть, как топят друг друга "Спартак" и "Динамо", а ты спокойненько, не спеша приготовишь ужин. - А полы натереть не нужно? - деловито спросил я. - Или отциклевать? Я из тимуровской команды... И в этот момент я услышал уже знакомую мне гулкую, набухшую еще не родившимися звуками тишину. Я замер и закрыл глаза. - Юрка, - услышал я голос Ильи, - тебе плохо? Скрипнул отодвигаемый стул. Я махнул рукой: - Не обращайте на меня внимания. Все в порядке. Просто устал. - Честно? - басом спросила Валентина. - Честно, Валюша, не беспокойся. Я снова закрыл глаза. Тишина все нарастала и нарастала. Она гудела во мне, заполняла меня всего, но никак не могла вылиться в слово, в образ, в мысль, в знание. - Пика, - сказал Илья. - Пас, - вздохнула Валентина. - Трефы, - сказал Вася. - Трефы мои. - Тогда бубны. Не торгуйся, Илья. Это не в твоей широкой натуре. - Уговорил. Бери. - Бубны. Элементарные, - неуверенно сказал Вася. - Кто играет шесть бубен, тот бывает убиен, - назидательно сказал Илья. - Джамбул, - сказал Вася. - Певец векового карточного фольклора. - Певец говорит "вист", - ехидно сказал Илья. - Тоже, - сказала Валентина. А тишина во мне все зрела и зрела и никак не могла разродиться. И я сидел тихо, терпеливо, как наседка. Я и был наседкой. - Похоже, сударь, что вы без одной, - сухо сказал Илья. - Боже, сколько в этом человеке злорадства, низкой корысти и стремления унизить ближнего! - плачущим голосом сказал Вася. - Ах, Вася, если бы ты так писал, как говоришь, тебе бы цены не было, - задумчиво сказал Илья. - Сколько блеска, огня, любви к себе - и все из-за одной недобранной взятки. Какой же шедевр ты создашь, если сядешь на семерной без трех? - Не пугай его на ночь глядя, - пророкотала Валентина, - а то он станет заикой. Я пас. Тебе что-нибудь дать. Юрка? - Спасибо, я тоже пас. Все нормально. И вдруг в голове у меня зажглась фраза. Коротенькая английская фраза: "Спасибо, мисс Каррадос". И гулкая тишина в моей голове исчезла, погасла, словно приемник выключили. Мисс Каррадос. Что такое мисс Каррадос? Кто такая мисс Каррадос? Связана ли она как-то с моим двойником, к которому, как и ко мне, протянулась с Янтарной планеты тонкая ниточка сновидений? Тишина и ощущение ожидания были теми же, что и тогда в школе, когда я сидел между шкафом и скелетом. Но на этот раз я прочел фразу. Именно прочел. А может быть, все это мне только почудилось? Ночью впервые за долгое время я видел вполне земной сон. Мне снился какой-то заграничный город. Я хотел догадаться, что это за город, но почему-то не мог никого спросить. Я шел по небольшой улочке и слышал английскую речь, но понять, о чем говорят, не мог. И не потому, что не понимал слова и фразы, а потому, что они сливались. И я все старался расслышать, что же все-таки говорят прохожие, и не мог. Я напрягался, вытягивал шею - и не мог разобрать ничего. Улочка, по которой я шел, была застроена одно- и двухэтажными домиками. На одном из более крупных зданий была вывеска. Я знал, что мне ее обязательно нужно рассмотреть, но почему-то не мог подойти поближе. Как будто на вывеске, небольшой медной табличке, было слово "банк". Да, "четыре буквы: "Банк". Очень похоже на "банк". А вот какой банк... Я даже мог пересчитать буквы. Их было семь, и первая... первая была очень похожа на букву "к" в слове "банк". И больше я ничего не мог понять. Я проснулся с ощущением, что не сумел сделать то, что должен был. Я лежал в темноте, и незнакомая улочка, которую я только что видел, снова проплывала у меня перед глазами. Нет, это был не простой сон. Яркость картины, насыщенность деталями были такими же, как и янтарные сны. Но это была Земля. Люди говорили по-английски, я был в этом абсолютно уверен. Эх, если бы я мог прочитать название банка!.. Павел Дмитриевич пришел в неописуемое волнение, когда я позвонил ему утром. Голос его дрожал от возбуждения. - Приезжайте к десяти, - сказал он. - Павел Дмитриевич, - взмолился я, - меня выгонят из школы! Меня уже вызывала директриса. - Я возьму вас в свой институт. Старшим лаборантом. - Спасибо, Павел Дмитриевич. Меня уже звали лаборантом, сторожем и завхозом. Но я хочу преподавать английский язык. Или в крайнем случае циклевать полы. - Вы будете циклевать полы в моем институте. Вам их хватит на всю жизнь. А вообще-то... Знаете что, так, пожалуй, даже будет лучше. Банк. Кто все знает за заграничные банки, как когда-то говорили в Одессе? Финансисты. Это мысль. Четыре часа. Я пришел без десяти четыре, а без двух минут четыре в комнату ворвался Павел Дмитриевич, погоняя перед собой вальяжного молодого мужчину с элегантным плоским чемоданчиком в руках. На пухлом, гладком лице его застыло изумление. - Это товарищ Рыженков, - сказал Павел Дмитриевич. - Я выкрал его прямо с работы. Выкраденный Рыженков виновато улыбнулся. Должно быть, он не привык иметь дело с людьми типа Павла Дмитриевича. - Товарищ Рыженков постарается помочь нам в определении национальной принадлежности банка, который видел Юрий Михайлович. Товарищ Рыженков вытащил сигареты и вопросительно посмотрел на Павла Дмитриевича. - Никаких сигарет, дорогой... как вас прикажете величать, а то "товарищ Рыженков" слишком официально. - Никита Алексеевич. - Так вот, дорогой Никита Алексеевич, спрячьте ваши сигареты. Курить будете, когда определите банк. И чем быстрее определите, тем быстрее закурите. Такой стимул вас устроит? Наполеон, как известно, запрещал своим помощникам ходить в уборную, пока они не управятся. Я не Наполеон и заменил туалет табаком. Специалист по банкам несмело улыбнулся. Он никак не мог понять, куда он попал и что от него хотят. Он спрятал сигареты в карман и сплел перед собой пальцы рук, изображая готовность и внимание. Руки у него были такие же чистые и пухлые, что и лицо. И обручальное граненое кольцо тоже было новенькое и блестящее. - Ну-с, начнем, друзья мои. Никита Алексеевич, вы эксперт. Берите бразды правления в свои руки. Задавайте вопросы. Юрий Михайлович опишет вам все, что смог увидеть. Эксперт слегка развел руками. Жест извинения. - Ну что ж, начнем, как говорится, с самого начала. Юрий Михайлович, о какой стране идет речь? - Это-то мы как раз и пытаемся выяснить, - сказал Павел Дмитриевич. - Простите... гм... - На лице специалиста по банкам появилось удивленное выражение. - Я понял, что... Юрий Михайлович видел какой-то банк... - Совершенно верно, - сказал Павел Дмитриевич, сердито пристукнул по полу палкой и нетерпеливо задергался на своем стуле - вот-вот взлетит. - Я вам об этом уже говорил. - Я понимаю, я понимаю, - торопливо кивнул Никита Алексеевич, и было видно, что он привык бывать на совещаниях, где лучше всего было соглашаться со всем. - Прежде всего, речь идет о стране, в которой говорят по-английски, - сказал я. (Никита Алексеевич что-то записал в такой же аккуратной и пухлой книжечке, как весь он.) - Я видел медную табличку. Слово "банк" я смог рассмотреть, а вот само название... - Вы входили в банк? - Юрий Михайлович... гм... не совсем был там, - сказал Павел Дмитриевич. - Я думаю, не в этом дело, и мы не будем этим заниматься. - Я понимаю, понимаю, - закивал эксперт. Удивительное дело: как только он окончательно потерял всякое представление, что происходит, он успокоился, и на розовом его личике появилось деловое, будничное выражение. - Само слово "банк" было написано по-английски? Вы знаете английский? - Да. Безусловно по-английски. "Би-эй-эн-кей". - А сколько слов до или после слова "банк"? - Одно слово. - Одно? Без артикля в самом начале? - Без. Я насчитал в нем семь букв. Так, по крайней мере, мне показалось. - Понимаю, понимаю. Английский язык. Семь букв... - Никита Алексеевич закрыл глаза, губы его что-то беззвучно шептали. - Я не уверен на сто процентов, - сказал я, - но мне показалось, что первая буква первого слова похожа на последнюю букву слова "банк". То есть английское "кей". Теперь, когда мы заговорили об этом, мне даже кажется, я понимаю, почему обратил внимание именно на букву "кей". - Почему же? - спросил эксперт. - У нее в обоих случаях была очень высокая вертикальная палочка. - Понимаю, понимаю, - кивнул эксперт, полез в карман и вытащил сигареты. - Мы же договорились, молодой человек! - сердито сказал Павел Дмитриевич. - Да, да, конечно, - поспешно согласился Никита Алексеевич, но сигареты не убрал и даже вытащил из пачки сигарету, выбив ее элегантным щелчком. - Киферс. Банк Киферс. Средний провинциальный банк в Шервуде. Капитал на первое января прошлого года составлял двести двенадцать миллионов. Сорок два отделения. Президент Джеймс Перси Аллейн. - Шервуд? - переспросил Павел Дмитриевич. - Шервуд, - кивнул Никита Алексеевич. - Вы разрешите? - Что? - Курить? - А, конечно... А вы в этом уверены? На пухлом лице эксперта промелькнула едва заметная улыбка превосходства. - Вполне. - В слове "Киферс" шесть букв, а не семь... Хотя, может быть, после "кей" идут две буквы, "дабл и"? - Совершенно верно. Павел Дмитриевич взлетел со своего места, пожал руку эксперту и выпроводил его из комнаты. - А знаете, Юрий Михайлович, я даже рад, что ваша мисс Каррадос живет в Шервуде. Там есть коллега, с которым у меня недурные отношения. Я был у него дважды. В прошлом году он приезжал в Москву. Старик чудаковат, но честен и услужлив. Гм... Конечно, просьба моя должна будет показаться ему безумной. Узнать, не проводят ли в Шервуде эксперименты с некой мисс Каррадос по установлению контактов с внеземной цивилизацией. Гм!.. Но, с другой стороны, если действительно такие эксперименты проводят, без него не обойтись. Он такой... - А если мисс Каррадос действительно существует, но никаких опытов никто с ней не проводит? - спросил я испуганно. Я поймал себя на том, что уже начинаю волноваться за судьбу мисс Каррадос. - Тогда старик Хамберт ответит мне, что я рехнулся. - А сколько лет вашему Хамберту? - Он всем говорит, что семьдесят четыре, но, по-моему, ему сильно за восемьдесят. Сильно. Сумасшедший старик, но дело с ним иметь одно удовольствие. Через три недели, когда я начал уже потихоньку забывать о мисс Каррадос и банке Киферс, во время урока дверь класса приоткрылась, и в щель на расстоянии метра от пола просунулась совсем детская мордочка. - Простите, - пропищала мордочка, - вы Юрий Михайлович? - Я, прелестное дитя. А ты кто? - Я Штыканов Сережа. Вера Константиновна велела вам срочно прийти к ней в кабинет. Мордочка исчезла, а я посмотрел на ребят: - Ребята, чтоб без шума. Идет? - Идет, Юрий Михайлович! - довольно загалдели ребята. - Только вы не торопитесь... - Здравствуйте, Вера Константиновна, - сказал я, входя к ней в кабинет. - Добрый день, - сурово сказала она. - Садитесь и пишите. - Уже? - Что - уже? - Заявление об уходе? - Не понимаю ваших шуток, Юрий Михайлович. Садитесь и напишите заявление о том, что просите отпуск на месяц без сохранения заработной платы. - Я? - Вы. - А зачем? - А вы ничего не знаете? - Нет. - Действительно не знаете? - Нет. - Мне позвонил академик Петелин и сказал, чтобы вам срочно оформили отпуск на месяц за свой счет и дали характеристику для выезда за границу. - Мне? - Вам. Я решила, что все это глупые шутки. Чтобы академик Петелин звонил к нам в школу... Я извинилась на всякий случай и сказала, что на основании только телефонного звонка не могу, и так далее. Этот человек начал кричать и бросил трубку. Через пятнадцать минут позвонили из районе. Сама Клавдия Васильевна. И повторила просьбу насчет вашего отпуска. А потом из райкома. Насчет характеристики. Чтоб сегодня же привезли им. Я, конечно, сказала, что не возражаю... Но в середине учебного года... - Клянусь, Вера Константиновна, это не моя инициатива. Я, конечно, догадываюсь, о чем идет речь, но я и думать не мог... Вера Константиновна посмотрела на меня неодобрительно, но с уважением. - А что все это значит? - спросила она. - Да так... Гм... Ну как вам сказать... Понимаете, просто подвернулась туристская поездка... - И поэтому звонят из райкома, чтобы мы сегодня же привезли им вашу характеристику? Юрий Михайлович, может быть, кое-кто в школе считает меня человеком несовременным, - Вера Константиновна обиженно поджала губы, - но я не настолько глупа, чтобы ничего не понимать. Что же делать, поезжайте и постарайтесь не уронить честь нашей школы. - Постараюсь! - сказал я пылко. - Честное слово! Повинуясь какому-то импульсу, я взял руку Веры Константиновны в свою, нагнулся и поцеловал. Она посмотрела на меня безумным взглядом. Она было открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут же снова закрыла его. Веселый сумасшедший вихрь подхватил меня. Я ничего не боялся. Все было возможно. - Вера Константиновна, - пропел я, - я люблю вас, потому что вы замечательная женщина. Когда я, пританцовывая, выпархивал из ее кабинета, я заметил, что директриса изо всех сил трет себе ладонью лоб. 16 Я позвонил Павлу Дмитриевичу, и, когда он ответил, трубка ударила меня током - так он был заряжен. - Немедленно! - кричал он. - Все документы мне! - Какие документы? - Приезжайте, заполните все на месте. Мы летим послезавтра. До свидания, мне некогда! Мы летим послезавтра, мы летим послезавтра, мы летим послезавтра, повторял я, как пластинка со сбитой бороздкой. Мы летим послезавтра. На мгновение мне стало стыдно. Я сяду в самолет, изображая на своем лице равнодушие много повидавшего путешественника, а Галя останется здесь. И Нина останется здесь. И Илья, и Вася, и Валентина. И Вера Константиновна останется в своем кабинете со спортивными трофеями за стеклами шкафов. И Семен Александрович. Хотя Семен Александрович сейчас все равно не смог бы расстаться с только что открытым шкафом... Я позвонил Нине. Да, конечно, она знает. Да, конечно, она желает нам успеха. - Нина, - сказал я, - в шесть часов у выхода. Можно, я вас подожду? - Нет, Юра, не нужно. - Почему? - Не нужно. - Но почему? Я хочу попрощаться с вами. - Не нужно, милый Юрочка. Вы очень хороший человек, и вы будете чувствовать себя неловко, потому что уезжаете, а я остаюсь. Потому что вы переполнены предстоящей поездкой, а я в вашем представлении остаюсь в печали и одиночестве. И, наконец, вам будет неудобно, потому что вы чувствуете какие-то несуществующие обязательства по отношению ко мне. - Нина вдруг рассмеялась. - Я права? Вот видите, а то только вы читаете мои мысли. - Нина, я... - Не нужно, Юрочка. Вы милый, а поэтому молчите. И всего вам наилучшего. Я помчался в институт к Павлу Дмитриевичу. Самого его не было, но степенная секретарша удивительно домашнего вида достала из стола папочку и протянула ее мне: - Павел Дмитриевич просил, чтобы вы все заполнили. Садитесь вот здесь. Только я успел написать свой год рождения, как вихрем влетел Павел Дмитриевич. Седые его волосы стояли дыбом. Мелкие предметы кружились вокруг него. Он втянул меня в свой кабинет. - Старик Хамберт нашел-таки мне мисс Каррадос. Ему это было нетрудно. Он сам принимает участие в опытах с ней. Финансирует фонд Каира. И у них решено пока не сообщать ни слова. Хамберт нисколько, оказывается, не был удивлен. Мисс Каррадос тоже знала о вашем существовании. - А почему мы едем туда, а не они к нам? - Потому что мисс Каррадос наотрез отказалась. У нее тяжело больна мать. Поэтому они пригласили нас. Вот уже билеты. - Павел Дмитриевич вытащил из кармана две длинненькие книжечки с красным флажком Аэрофлота. - Никто не мог бы добиться разрешения на нашу поездку за такой срок. Только старик Петелин. Каково, а? - Павел Дмитриевич нескромно засмеялся. - Всесоюзный рекорд! И знаете, Юра, почему люди идут мне навстречу? Не знаете? Я открою вам свой профессиональный секрет. Я требую настолько невозможные вещи, что люди просто поражаются. Поражаются и в состоянии транса делают. Вы представляете, что значит получить за три дня все разрешения, документы и даже визы в шервудском посольстве? А, то-то. Чиновник в посольстве настолько был изумлен, что раз пять переспросил меня, когда мы едем. "Да, - говорит он, - наши страны, конечно, сотрудничают, у нас много совместных научных программ, но чтобы оформить визы за трое суток - это неслыханно". - "Ладно, - сказал я ему, - так и быть. Я согласен не на трое суток, а на двое. И учтите, - говорю я ему, - что вы становитесь на пути научных контактов, и мистер Хамберт, и фонд Капра, и вся шервудская наука, не говоря уж о нашей, вам не простят, и вы никогда не будете избраны почетным академиком за заслуги в области быстрого оформления виз ученым". И знаете, Юра, за сколько негодяй оформил визы? За сутки. А сейчас не мешайте, у меня тысяча дел. - Я вам не мешаю, Павел Дмитриевич, это вы учили меня, как жить вообще и добывать визы в шервудском посольстве в частности. - Юрий Михайлович, - строго сказал Петелин, - в моем возрасте трудно переучиваться, а поэтому приходится всегда считать себя правым. Это удобнее, дорогой мой. - Вы меня развращаете, Павел Дмитриевич, - совершенно серьезно сказал я, продолжая играть роль бесстрашного и наивного правдолюбца, - вы учите меня цинизму. - Ах, Юра, Юра... Ваше счастье, что ваши друзья с Янтарной планеты выбрали почему-то именно вас. А то сколько есть молодых и не очень молодых людей, которые не спорят со старыми академиками, а соглашаются сразу, всегда и во всем. - Я постараюсь, - сказал я и виновато повесил голову. - То-то же. А сейчас выматывайтесь, мой юный друг, и не мешайте мне. На этот раз я не шучу. - Жена, - сказал я Гале, как только она вошла в квартиру, - я должен покинуть тебя. Послезавтра я улетаю. - Ну-ну. Хлеб купил или мне сходить? - Я серьезно. Послезавтра я улетаю с академиком Петелиным в Шервуд. Галя замерла на мгновение. Она наполовину сняла пальто, и оно висело у нее на одном плече. Обрадуется или обидится, почему не она? - Ты шутишь? - Нет. Честно. Прыжком в длину с места Галя бросилась мне на шею. Пальто, развеваясь, полетело за ней вдогонку. Поцелуй с разгона был стремителен и точен. Она попала мне прямо в нос. - Юрка, правда? - А ты все говорила, что я тюфяк и не умею устраиваться. Кто завел блат на Янтарной планете? Юрий Михайлович Чернов. Всех обошел. Тихий-тихий, а как до дела - пожалуйста, вот он я. - И ты прямо полетишь в Шервуд? - А как ты хотела, - важно сказал я, - через Сокольники? - Ой, Юраня, это же... это же... - Конечно, это же. - А что привезешь? Пончо, ярко-синее... Замшевый брючный костюм... - Пончо, а может быть, и ранчо. - Ты все смеешься. - Это я от серьезности. Смех - это признание подлинной серьезности. - Не болтай. Юрка... Как я за тебя рада, дурачок ты мой!.. Маленькая глупая Люша, подумал я, как я мог только подумать, что смогу жить без тебя. - Люш, я понимаю, как тебе захочется завтра же начать так небрежно бросить между делом в институте: "Мой Юрка обещал привезти мне из Шервуда пончо. Знаете, девки, на Западе сейчас женщины просто помешаны на пончо. Практически не вылезают из него. Даже ночью". Так вот, к сожалению, тебе придется пока обождать с балладой о пончо. - Почему? - Потому что в Шервуде, как и у нас, решено пока не разглашать опыты. И едем мы с Петелиным по частному приглашению профессора Хамберта. Петелин - в качестве Петелина, я - в качестве его переводчика. В глубине души я все-таки не верил, что мы летим. Не верил даже тогда, когда мы ехали с Галей в Шереметьево. Не верил, когда увидели на Ленинградском шоссе огромный указатель "Шереметьево-1", не верил, когда на дороге замелькали рекламные щиты Внешторга, не верил, когда наше такси остановилось около длиннющей машины с дипломатическим номером, из которой вылезла сказочной красоты негритянка в расшитой дубленке. И только в самом аэропорту я начал подозревать, что, может быть, все это реальность, а не фантазии. Петелина еще не было, и мы стояли около газетного киоска и молчали, потому что говорить нам не хотелось. Смуглая женщина вела за собой целый выводок смуглых ребятишек. Они шли за ней, как гусята, торопливо переваливаясь на коротких ножках. Последний, самый маленький, тащил на веревочке зеленого крокодила на колесиках. Крокодил, чем-то неуловимо напоминавший крокодила Гену, то и дело переворачивался на спину, и мне стало жалко его. Молодая красивая женщина держала на руках одетую в шубку девочку, наклоняя ее к дипломатического вида мужчине, по всей видимости отцу. Девочка, однако, дипломата целовать не хотела, а порывалась броситься за поднявшим вверх колесики крокодилом. Напротив нас стояла группка наших спортсменов. Все были молоды, загорелы - наверное, прямо со сборов где-нибудь в Сухуми, - все в одинаковых синих пальто и все смеялись. Наверное, рассказывали анекдоты. Я вдруг почувствовал себя старым, мудрым и печальным. Впрочем, печаль моя была легка и тут же упорхнула, потому что, напомнил я себе, мы летим с Павлом Дмитриевичем в Шервуд и потому что мимо нас шли две стюардессы неземной элегантности и красоты и несли с собой обещание новых стран и новых впечатлений. - Юрка, - сказала Галя, - если ты будешь так смотреть на всех красивых женщин, ты заставишь плакать маленьких детей. - Почему? - Потому что у тебя отваливается челюсть и ты становишься похож на паралитика. - Ладно, - сказал я со вздохом. - Не буду. - Что не будешь? Смотреть? - Нет, открывать рот. А вот и Павел Дмитриевич. Петелин стремительно надвигался на нас в сопровождении молодой женщины и мужчины лет сорока шоферского обличья. - Неужели это жена? - успела шепнуть Галя. - По-моему, жена и шофер. Мы начали здороваться, и Павел Дмитриевич сказал: - Знакомьтесь. Это моя внучка Леночка, а это ее папа, и, стало быть, мой сын Владимир Павлович. В этот момент страстный женский голос, усиленный динамиками, интимно прошептал на весь зал, что начинается регистрация пассажиров, вылетающих в Шервуд. Это было удивительно. И время вылета совпадало с тем, что было указано в наших аэрофлотовских билетах в виде книжечек, и номер рейса. Мираж не исчезал. Динамики прошептали все тот же призыв, теперь уже по-английски, и поблагодарили в конце с таким призывом в голосе, что челюсть моя снова отвалилась бы, если бы не жена рядом со мной. Мы попрощались легко и весело, как подобает старым путешественникам, слегка усталым глобтротерам, исколесившим, излетавшим и истоптавшим весь земной шар. Рио-де-Жанейро? Что вы, разве это интересно? Вот на прошлой неделе в Дар-эс-Саламе я... Молоденький пограничник, пахнувший одеколоном, внимательно рассмотрел наши паспорта, потом улыбнулся и открыл турникет. Ветер дальних странствий уже гудел в моей голове, и она, моя бедная голова, кружилась оттого, что я напускал на себя серьезный и небрежный вид. Если б они только знали, что я лечу за границу в первый раз в жизни и мне хочется визжать от возбуждения и теленком носиться по залу ожидания! Мое место в огромном вблизи "Иле" оказалось у самого окна, и я снова поблагодарил судьбу, потому что я люблю смотреть из окошка самолета. Мы взлетели, и белые облака внизу казались такими плотными, такими похожими на огромную заснеженную равнину, что я начал искать глазами лыжников. Не может быть, чтобы в такой погожий день, по такому свежему снежку, вобравшему в себя розоватость от зимнего солнца, не тянулись цепочки лыжников. Но лыжников не было. Над вытянутым овальным окошком я заметил какую-то ручку и слегка нажал на нее. Опустилась синяя пластмассовая шторка, и снежная долина под нами окрасилась в густо-голубой цвет. Погасли транспаранты с вечным призывом не курить и застегнуть привязные ремни, Павел Дмитриевич вытащил из кармана сигареты и предложил мне одну. Я посмотрел на часы. Одиннадцать часов утра. Уже началась перемена после третьего урока. Мария Константиновна смотрит в одну из своих крохотных записных книжечек и зоркими глазами профорга высматривает злостных неплательщиков профвзносов. Семен Александрович не спускает взгляда с обретенных сокровищ открытого мной шкафа. А кто же, интересно, сидит на моем месте рядом с нашим милым старым скелетом? И кто пытается перемножить в уме цифры на старом добром инвентарном номерке? И справляется ли Раечка с моими головорезами? И не отвергнет ли Алла Владимирова дружбу проснувшегося Сергея Антошина? Я, должно быть, вздохнул так озабоченно, что Павел Дмитриевич бросил на меня участливый взгляд и спросил: - Что, Юрий Михайлович, так тяжко вздыхаете? Устали от жизни? - Нет... - И зря. Надо устать от жизни смолоду, а потом уже отдыхать. Вот я, например... Я засмеялся. - Что вы смеетесь? - Это вы-то отдыхаете? - А почему нет? - обиженно спросил Павел Дмитриевич. - Вот сейчас, например... - Сейчас вы привязаны к креслу... По-моему, это единственный способ удержать вас на месте. - Смотрите, Юрий Михайлович, я ведь могу и не взять вас старшим лаборантом. Почтительности в вас мало. - А я из школы уходить не собираюсь. - Как же вас там терпят? Учителя тем более должны быть почтительны к начальству. - С трудом, наверное... Павел Дмитриевич задумчиво поцикал сквозь зубы и сказал: - Юра, а почему все-таки вы мне так нравитесь? Это же противоестественно. Вы недостаточно почтительны, спорите, дерзки, независимы в суждениях и из-за вас происходит одно из крупнейших событий в жизни человечества. А у меня в институте столько молодых людей, которые так прекрасно почтительны, с таким искренним жаром уверяют меня, что я всегда прав, и суждения которых всегда странным образом совпадают с моими. Я захихикал, и Петелин сказал: - Вот видите, и смех у вас несолидный. И дым вы выпускаете кольцами, а я не могу. Всю жизнь пытался научиться - и не смог. Может быть, я и академиком стал, чтобы хоть как-то компенсировать этот недостаток. А у вас, поглядите, какие кольца. Изумительные, первосортные, в экспортном исполнении. Мне захотелось утешить старика: - Павел Дмитриевич, вы не огорчайтесь. У меня тоже есть недостатки. Один мой близкий друг твердо установил, что я олигофрен. - Олигофрен - это слишком общее понятие. - Павел Дмитриевич с интересом посмотрел на меня. - А точнее диагноз он не поставил? - Поставил. Он нашел у меня симптомы идиотии, общей дементности, дебильности и имбецильности. - Очень интересно. А кто ваш друг по профессии? - Вообще-то он филолог, но работает в области обмена технической информации. - Передайте ему, что у него прекрасный глаз. Павел Дмитриевич подмигнул мне и засмеялся. Удивительное дело, подумал я, почему судьба посылает мне таких замечательных людей? Чем я заслужил это? Не успел я найти ответ на этот вопрос, как вдруг услышал в себе уже ставшую для меня привычной гулкую тишину. Но на этот раз тишина не росла и не набухала медленно, как почка. Почти сразу она лопнула, схлынула, оставив мне сознание, что этой девушки, мисс Каррадос, нет в живых. Мой мозг еще не мог переварить это знание, а сердце уже сжалось и в груди мгновенно образовалась холодная, сосущая пустота. Ее не было в живых. Я это знал точно. В горле набряк комок и принялся стремительно расти. Я никогда не видел ее, и тем не менее горе мое было остро и больно кололо, сжимало сердце. Должно быть, Павел Дмитриевич задремал, потому что, когда я коснулся его руки, он вздрогнул. - Павел Дмитриевич, - прошептал я торопливо, чтобы ком не заткнул мне горло, - ее нет в живых. - Кого? - круто повернулся он ко мне, но глаза его уже знали. - Каррадос. - Точно? - Да. - Когда это случилось? - Не знаю. Я почувствовал это только сейчас. Павел Дмитриевич несколько раз качнул головой, откинулся на спинку кресла и пробормотал: - Да... Он сразу постарел на моих глазах, и белый задорный хохолок на его голове поник. - Значит, наша поездка бессмысленна? - спросил я. Детская привычка задавать взрослым вопросы, на которые заранее знаешь ответы. Детская привычка ждать от взрослых чуда. Чуда быть не могло. Каррадос не было, и поездка наша, еще не начавшись, потеряла всякий смысл. Павел Дмитриевич говорил что-то о том, что все равно остались какие-нибудь материалы, а я думал о незнакомой мне девушке. Почему-то я представлял ее похожей на Нину. С такими же огромными серыми глазами, со слабой, неуловимой улыбкой на губах. Бедная, незнакомая мисс Каррадос... Это же абсурдно. Смерть абсурдна, она нелепа, она противоестественна. Был живой человек, и к нему протянулась ниточка сновидений с далекой планеты. И вот человека нет. И конец ниточки повиснет беспомощно. И исчезнет. А если бы ей и не снилась Янтарная планета? Разве смерть от этого становится менее абсурдна? Что должна испытывать сейчас ее мать, отец? А может быть, у нее был жених? Я, наверное, задремал, потому что вдруг испуганно вздрогнул. Я посмотрел на Павла Дмитриевича. Он уставился в какую-то книгу, но я чувствовал, что он не читает. О чем он думает сейчас? Я вдруг почувствовал, что должен знать, о чем он думает. А может быть, не столько знать, о чем он думает, сколько проверить, могу ли я по-прежнему слышать чужие мысли. Я сосредоточился, ожидая, призывая к себе шорох чужих слов. Но шороха не было. Были лишь мои собственные беззвучные мысли, которые испуганно бились в моей голове летучими мышами. Нет, не нужны мне были чужие мысли, ни разу не получил я удовольствия, подслушивая шорохи чужих черепных коробок. Да и не вспоминал почти о своих способностях, пока не возникала в них нужда. Но это был инструмент, было оружие в борьбе за признание Янтарной планеты, за реальность Контакта. Да, это было не мое оружие, не я выковывал его. Мне его дали, и я отвечал за него. Конечно, я не мог потерять это оружие сам. Это чушь. И все-таки в чем-то я был виноват. Попробовать еще раз. Не спеша. Спокойно. Расслабиться. Не думать ни о чем. И сейчас вслушаться. Жестяной шорох сухих листьев. Сейчас он зазвучит в моей голове. Но он не звучал. Я ничего не слышал. Ничего. Я протянул было руку, чтоб коснуться руки Павла Дмитриевича и сказать ему о новой потере, но удержался в последнюю секунду. Мне было жаль его. Удар за ударом. И в обоих случаях я был вестником несчастья. Да и что это меняло? Не повернуть же огромный "Ил" с полутора сотнями пассажиров обратно только потому, что учитель английского языка Юрий Михайлович Чернов потерял свою странную способность слышать чужие мысли! Способность, которая и существовать-то по всем правилам науки не могла. Две стюардессы, в которых я узнал прекрасных шереметьевских богинь, разносили на пластмассовых подносиках элегантную международную еду. На их пластмассовых лицах были корректные международные улыбки. Я засыпал, просыпался, снова засыпал, а в сердце все торчала заноза. Наконец нас снова попросили не курить и застегнуть привязные ремни, горизонт встал дыбом, и самолет начал снижаться. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАРУБЕЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ 1 Профессор Хамберг оказался точно таким, как я его представлял: высокий, сутулый, по-стариковски изящный. Он еще издали помахал нам рукой. Лицо его было серьезно, и я понял, что, к сожалению, не ошибся. - Добрый день, Хью, - сказал Павел Дмитриевич. - Добрый день, Пол, - попробовал улыбнуться профессор Хамберт, но улыбки не получилось. - Как долетели? - Отлично. Познакомьтесь с Юрием Черновым. - Очень рад, - пожал мою руку профессор. Кожа на его руке суха, морщиниста и прохладна. - Очень рад, - сказал я. Пока, к своему некоторому удивлению, я понимал, что говорит профессор. Павел Дмитриевич не спрашивает о Лине Каррадос, подумал я. Может быть, спросить мне? Я бросил быстрый взгляд на Петелина, но он незаметно покачал головой. Мы прошли к нескольким металлическим кругам, похожим на аттракцион "колесо смеха". Но на колесе были не люди, а чемоданы. Хамберт спрашивал Павла Дмитриевича о ком-то, чьи имена были мне незнакомы, и я вдруг подумал, что, может быть, все-таки ошибся и мисс Каррадос жива. Но я сам не верил себе. Ее не было. Мы сняли с вращающихся колес смеха свои чемоданы, прошли таможенников и вышли на улицу. Здесь было теплее, чем в Москве, снега не было. Господи, вот я и в Шервуде, а где же желание прыгать теленком, что переполняло меня в Шереметьеве? Мы уложили чемоданы в багажник машины, профессор Хамберт сел за руль, повернул ключ и, прислушиваясь к бульканью двигателя, вдруг сказал: - Лина Каррадос умерла три часа назад в больнице. Ее машина вчера взорвалась по неизвестной причине. - Мы знали об этом, - мягко сказал Павел Дмитриевич. То ли из-за его акцента, то ли потому, что по-английски он говорил медленнее, чем по-русски, слова его прозвучали особенно кротко и участливо. - Я так и подумал, что мистер Чернов может принять этот трагический сигнал. Мистер Чернов - это я. Надо привыкать. Машина плавно набирала скорость. - Бедная девушка! - сказал Павел Дмитриевич. - Это несчастный случай? - Пока трудно сказать. - Старик, не оборачиваясь к нам, слегка пожал плечами, и пальто сзади сморщилось и стало похоже на его морщинистую шею. - Как будто она поехала вечером в Буэнас-Вистас на свидание со своим молодым человеком, и по дороге машина взорвалась. Как, что, почему - пока никто не знает. Мне жаль и ее, жаль и того, что ваш приезд омрачен этим событием. Когда я узнал, что вы согласились приехать к нам, я сказал Марте: "Марта, приедет Пол, и все вокруг него завертится, как в вихре. Как тогда в Москве, когда он нас чуть не замучил своим гостеприимством и своей энергией..." - Как поживает Марта? - О, она здорова, насколько можно быть здоровым в нашем возрасте. И знаете, Пол, что она сказала? Она сказала, что приготовит в день вашего приезда истинно русский обед для вас. И вот... - Профессор Хамберт замолчал. Стекла были подняты, в салоне было тепло и тихо автомобильной тишиной. Эта тишина складывалась из множества звуков: ровного гудения двигателя, мягкого шипения теплого воздуха из печки, щелканья стеклоочистителей. Встречные машины проносились с мягким шелестом. Мы молчали. Я смотрел на спину Хамберта. Возраст профессора выдавала его шея. Ему, наверное, действительно было много лет, потому что шея была похожа на черепашью, только вылезала она не из панциря, а из темно-серого тяжелого пальто. - Вы простите меня, друзья, что я молчу, - вдруг сказал профессор, не отрывая взгляда от дороги. - Поверьте, я очень рад вашему приезду... Но я никак не могу прийти в себя. Лина Каррадос... - Я не мог, конечно, слышать, как профессор всхлипнул, но плечи его явственно вздрогнули. - Она... она стала мне за это время как... дочь. Вы же знаете, Пол, у меня никогда не было детей. И вдруг эта девочка... В ней было столько жизни, огня, озорства... Я ловил себя на том, что ждал с нетерпением каждой новой встречи с ней. А Марта просто не отпускала ее от себя. "Миссис Хамберт, - начинала смеяться Лина, - я не могу относиться к вам хорошо". - "Почему?" - спрашивала Марта. "Потому что я влюблена в вашего мужа". - "Лина, он даже не годится тебе в дедушки", - говорила Марта. "Ах, миссис Хамберт, для чего мне дедушка, - покатывалась со смеху Лина, - у меня есть полный набор дедушек. Мне нужен муж. У меня еще не было ни одного мужа. Отдайте мне его, а, миссис Хамберт?" И знаете что, Пол, она действительно любила меня. Как дочь, конечно. Я видел это по ее глазам. - Профессор вздохнул тяжко и безнадежно, и вздох его был слышен даже на фоне работающего мотора. Мы молчали. Что можно было сказать? Какими словами можно облегчить боль, вызванную смертью близкого человека? - А где же сам Шервуд? - спросил я Павла Дмитриевича по-русски. - Неужели аэропорт так далеко от города? - Нет, мы едем не в Шервуд, а в Буэнас-Вистас. Это маленький городок не очень далеко от Шервуда. Хамберт сказал мне по телефону, что они в Буэнас-Вистас. - А скоро Буэнас-Вистас? - спросил я профессора Хамберта. Это был первый мой вопрос, заданный в Шервуде, и я тщательно сконструировал его в уме, хорошо отрепетировал и только после этого произнес вслух. - Уже въезжаем, мистер Чернов. Мы ехали по улице моего сна. Та самая улица, я бы узнал ее среди миллиона улиц миллиона городов. - Можно попросить вас ехать чуточку медленнее? - попросил я. - О, конечно. А вот и банк. "Киферс банк". И так же, как и во сне, я различил слово "банк" и не мог различить буквы в первом слове. Если во сне я видел этот банк глазами Лины, то зрение у нас, очевидно, было примерно одинаковое. Маленький, уютный городок. Длинная улица, застроенная небольшими домами. Машина свернула на совсем узенькую боковую дорогу. - Линина машина взорвалась здесь недалеко. Не успела она выехать, бедняжка, из Лейквью, как произошел взрыв. А вот и Лейквью. Среди высоких сосен стоял красивый светлый двухэтажный дом, а вокруг него прятались в кустах несколько коттеджиков - совсем как какой-нибудь подмосковный дом отдыха. - Сейчас я покажу вам ваше жилище. Вот ваш домик. Машина остановилась на заасфальтированной площадке у входа в забавный маленький коттедж трогательного старинного вида, если не считать телеантенну на крыше. Позади домика, за зубчатой темной бахромой кустов, рыбьей чешуей сверкнула полоска воды. Ну конечно, Лейквью. "Вид на озеро" в переводе на русский. Я выгрузил наши чемоданы, и мы вошли в дом. - Надеюсь, вам здесь будет удобно, - сказал профессор Хамберт. - Конечно же, о чем вы говорите, - пожал плечами Павел Дмитриевич, стремительно обегая две спаленки, небольшую гостиную с телевизором и нарядную кухню. - Отдохните, а в восемь я зайду за вами, и мы пойдем пообедаем к нам. Это здесь же. Конечно, это будет совсем не тот обед, о котором мечтала Марта... О господи! - тяжко, по-коровьи, вздохнул профессор, вынул носовой платок и промокнул глаза. - Простите меня, джентльмены. Он медленно согнулся, с трудом сел в машину и начал разворачиваться, чтобы отъехать от нашего домика. Он опустил стекло, сделал жалкую попытку улыбнуться и крикнул дрожащим фальцетом: - До восьми! - Хорошо, Хью, мы будем ждать, - сказал Павел Дмитриевич. - Павел Дмитриевич, - сказал я, - я не хотел говорить вам раньше, но все равно я должен. Я не слышу больше чужих мыслей. Я пробовал много раз. Это не вопрос - хуже или лучше, этого просто нет. Как будто и не было никогда. - Милич, вы знаете, кто такой Хью Хамберт? - спросил капитан Трэгг и посмотрел на лейтенанта, сидевшего в кресле и пытавшегося заклеить трещинку в сигарете. Он отрывал кусочек бумаги с голого края сигареты, слюнявил его и прилеплял к дырочке, но заплаты не держались, и у лейтенанта поэтому было недовольное лицо. Он непонимающе посмотрел на капитана. - Послушайте, Милич, если бы вы даже решили штопать у меня в кабинете носки, я бы все равно не мог прибавить вам зарплату. Бросьте сигарету и ответьте на мой вопрос. - Хамберт? Знаменитый астроном и философ. - Прекрасно. Что значит - образованный человек... Ладно, ладно, не испепеляйте меня взглядом. Я уже привык к вашим испепеляющим взглядам. - Скажите, почему вы саркастически настроены только утром? - спросил лейтенант Милич и с видимым сожалением достал новую сигарету. - Потому что с утра у меня ясная голова. Так вот, только что эту ясную голову призвал к себе сам и приказал отправить в Лейквью, около Буэнас-Вистас, нашего самого образованного и самого толкового сотрудника... - Когда мне ехать? - спросил лейтенант. - Как вы догадались? - В притворном изумлении капитан широко развел руками. - Дедукция. С одной стороны, вы позвали меня к себе. С другой - вам нужно послать в Буэнас-Вистас самого образованного и толкового сотрудника. Я знаю, что самый толковый и самый образованный инспектор в управлении - я. Эрго, как говорили древние римляне, мне нужно ехать в этот городишко. - Боже, боже, кто у меня работает! Какая сила ума, какая истинно христианская скромность! - Что там такое? - Подробностей я не знаю, но как будто профессор Хамберт руководит какой-то программой или проектом, который финансирует фонд Капра. Машина одного из сотрудников взорвалась позавчера, а вчера этот сотрудник умер в больнице. И вчера же вечером выяснилось, что исчезли все материалы, связанные с проектом. В довершение ко всему вчера же из Москвы прилетели двое русских, которых Хамберт пригласил принять участие в их исследованиях. Вы же знаете, мы сотрудничаем с ними во многих программах. Вот и все, что я знаю. - Мне ехать одному или вдвоем? - Безусловно одному. Мне сказали, что, хотя программа, строго говоря, не засекречена, ее вместе с тем... как бы выразиться... прячут от печати. Поэтому требуется крайняя осторожность. Начните с полиции Буэнас-Вистас. Я думаю, хоть что-нибудь они вам сказать смогут. - А они не обидятся, что мы лезем в их епархию? - Нет. Они тоже звонили самому. Этот хитрый Брюнес заранее снимает с себя ответственность. Поразительный у него нюх. Через два часа лейтенант Милич уже остановил машину у двухэтажного здания полиции Буэнас-Вистас. Не успел он выключить зажигание, как к машине подошел сизощекий высокий полицейский и спросил: - Лейтенант Милич? - Я. - Вас ждет мистер Брюнес. Капитан, наверное, прав, подумал лейтенант. Им здесь просто не терпится спихнуть с себя это дело. Ученые, русские, совместные исследования - пусть ломает себе голову столичная полиция. А они по-прежнему смогут здесь тихо дремать в своем городишке, воюя со старушками, которые сослепу ставят машины в неположенном месте. Без лавровых венков, но и без терниев. - Спасибо, что приехали к нам так быстро! - Начальник полиции Буэнас-Вистас протянул Миличу руку. - Капитан Трэгг предупредил меня, что приедете именно вы, и у меня сразу отлегло от сердца. С лейтенантом Миличем я спокоен, сказал я себе... "Как льстит! - подумал лейтенант. - Прямо-таки с детским бесстыдством". - В самых общих чертах капитан Трэгг ознакомил меня с ситуацией. Кто у вас занимался взрывом машины? - Поттер. Он вас встречал внизу. Человек с самым лучшим цветом лица в городе. Сейчас я позову его, если хотите. - Пожалуйста. Входя, Поттер уже доставал из кармана записную книжку. Вид у него в отличие от Брюнеса был обиженный. Он-то считает, что разобрался бы во всем и сам, подумал Милич. - Поттер, это, как вы уже догадались, лейтенант Милич. Имя его вы должны знать... ("Знаешь, что льстит, - подумал лейтенант, - но все равно приятно".) Сержант Поттер как раз занимался взрывом машины мисс Каррадос... - Простите, - прервал его Милич, - как ее фамилия? - Каррадос. Два "р". Прошу вас, Поттер, введите нашего гостя в курс дела. - В десять десять восьмого декабря в полицию позвонил какой-то человек, который не назвал себя, и сообщил, что на шоссе, на самом съезде к Лейквью, взорвалась машина. Этот поворот находится в восьми милях от нас. Дежурный тут же отправил туда меня. Меня и "скорую помощь". Я как раз работал позавчера. Я приехал на место в десять тридцать. Машина действительно взорвалась. Это была "Вега-шесть", и поверьте, от нее мало что осталось. - Вы сфотографировали место взрыва? - спросил лейтенант, и по тому, с какой гордостью Поттер утвердительно кивнул, он понял, что полиция Буэнас-Вистас не слишком часто занимается фотографией. - Уже с места я вызвал по радиотелефону еще одну машину и попросил взять фотоаппарат со вспышкой. Вот фото, я захватил их с собой. Лейтенант Милич взял три фотографии. Исковерканный, неузнаваемый кузов. Искореженный, скрученный металл. Типичная смерть века - в ржавом железе. - А хозяйка машины? - Когда я приехал, ее уже отправили в больницу. - Каким образом? - Когда стали останавливаться машины, привлеченные пламенем, кто-то заметил молодую женщину, лежавшую неподалеку от места взрыва. Она была тяжело ранена. Некая мисс Ван Хойзен с помощью других уложила ее в свою машину и привезла в Буэнас-Вистас в больницу. Так что "скорая помощь", которую прислал дежурный, оказал