дь знаю, как он переживал, что с Тузом придется схватиться не ему, а Ямщикову. - Ну, а ты-то, если б оказался на его месте? - Я бы тоже исполнил свой долг, даже если бы пришлось при этом погибнуть. Москва, Переделкино 1971 - 1972 гг. ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ 1 Страшная весть о гибели Вари, наверное, не потрясла бы так профессора Кречетова, если бы он не проболел всю минувшую зиму. Началось все с воспаления легких, протекавшего в легкой форме, при незначительной температуре. Досаждали лишь приступы кашля и чрезмерная потливость. Днем он мог ходить по своему кабинету, читать и даже работать над своей книгой о закономерностях микромира, а ночью лежал мокрым в постели, кашлял и "выплевывал из себя самого себя", как сказал он в шутку пришедшим навестить его Варе и Вадиму. Потом ему становилось легче, кашель прекращался, приходила в норму температура, и он, несмотря на запрещение врача, уезжал на заседание ученого совета, вступал там в спор, горячился, нервничал, покрывался испариной. Долго не мог успокоиться и после заседания. Продолжал спорить с кем-нибудь из своих коллег, живущих с ним по соседству и возвращавшихся домой в его машине. В результате - снова хриплый кашель, температура, опротивевшие таблетки и постельный режим. В постели Леонид Александрович много читал. Теперь, правда, он не мог серьезно работать над своей темой и читал главным образом научно-популярные произведения Айзека Азимова, дивясь диапазону его интересов и порицая за всеядность. Его "Нейтрино-призрачная частица атома" Кречетову вообще не понравилась. В ней не только отсутствовала необходимая даже для популярного произведения научная строгость - допускались грубые ошибки. Гораздо интереснее показалась ему "Вселенная". Потому, может быть, что физик-теоретик Кречетов, как и биохимик Азимов, знали астрономию лишь по чужим трудам. Азимов, кстати, и не претендовал ни на какие открытия. В какой-то из своих книг он иронически заметил: "Сердце подсказало мне, что никогда "закон Азимова" не попадет на страницы учебников физики, никогда "реакция Азимова" не будет запечатлена в учебниках химии". И все-таки читать научно-популярные книги Азимова Кречетову было не менее интересно, чем его прославленную научную фантастику. Да он и в своих научно-фантастических произведениях по стилю мышления больше ученый, чем писатель-беллетрист. Болезнь Леонида Александровича длилась всю зиму, обостряясь почти после каждого его выхода на улицу. Лишь в апреле стал он чувствовать себя лучше, начав принимать прополис - пчелиный клей, растворенный в спирте, хотя сначала не очень верил его "чудодействию". Уважая народную медицину в принципе, Леонид Александрович с опаской, однако, относился к ее средствам. Потому, может быть, что рекомендовали их ему люди, всю жизнь страдавшие от той самой болезни, незаменимое лекарство от которой было будто бы им известно. Это напоминало ему знакомого парикмахера, предлагавшего своим клиентам лично им составленную мазь от облысения. Глядя на его абсолютно голый череп, Леонид Александрович невольно думал: "Не от этой ли мази потерял ты сам свои кудри?" Прополис, однако, ему явно помог. Это он почувствовал спустя примерно полмесяца после того, как начал его принимать. Помогла, наверное, и весна, хотя на легочников, как он знал, не всегда она действовала благотворно. На Леониде Александровиче сказались, наверное, не столько ее солнечные дни и хмельной воздух, сколько само ежегодное чудо пробуждения живой природы. Вершилось это чудо даже в пределах его квартиры, на ее окнах, в глиняных горшочках с несколькими горстями земли. Любимые его цветы с острыми, как у акации, шипами на глазах покрывались все новыми листочками и стояли в буйной листве, спрятав в нее свои колючки. Их принесла и заставила ими все подоконники Варя. Она же завела в его доме аквариум-ширму с неприхотливыми рыбками гуппи и меченосцами. Потом уж он сам подкупил молинезий и барбусов. Барбусы были капризны и долго не приживались. Но Леонид Александрович упорно покупал все новых веселых полосатых рыбок. Они напоминали ему морячков в тельняшках, воскрешали в памяти моря, особенно Азовское, на берегу которого прошло его детство. В июне Леонид Александрович почувствовал себя совсем хорошо. Помог Варе и Вадиму достать путевку в Гагру, куда и сам собирался в конце лета, хотя надо было бы в Крым, как советуют врачи. И вдруг это страшное известие!.. Леонид Александрович теперь снова лежит в постели. На этот раз его уложило сердце. Никогда прежде не только не жаловался на свое сердце, но и вообще не чувствовал его. Как же, однако, стряслось все это? Кажется, недели две назад пришел к нему Вадим. Он никогда еще не приходил без Вари, и это насторожило Леонида Александровича. А когда он посмотрел в глаза Вадиму, сразу понял - случилось что-то с Варей! А Вадим будто онемел. - Что с нею, Вадим? - почти выкрикнул Кречетов. Спросил с надеждой, что, может быть, Варя только заболела, но и без ответа догадывался, что случилось что-то пострашнее. Вадим был не только потрясен какой-то ужасной бедой, он был буквально сломлен... Леонид Александрович усадил его в кресло, налил ему воды из графина, но он не стал пить. И тут только до сознания Кречетова дошло, что Вадим с Варей должны были еще находиться в Гагре. Минуло ведь всего две недели, а у них месячные путевки. Конечно, с ней стряслось что-то именно там. Она хорошо плавала и любила далеко заплывать. Иногда даже за ограничительные буйки. Сколько раз ругал он ее за это, но она только посмеивалась. Кречетов схватил Вадима за плечи и начал трясти... И все-таки страшное слово "утонула" первому пришлось произнести Леониду Александровичу, а Вадим лишь слегка кивнул головой. Немалых усилий стоило Кречетову добиться от него подробностей. Пришлось достать бутылку коньяку и буквально силком влить в рот Вадиму целую рюмку. Лишь после этого он заговорил: - Вы знаете, она любит плавать... - Но она хорошо плавала. - Да, хорошо. Но в тот день никто не купался, море было неспокойно, и только она... - А вы... Где же были вы? - Не было меня поблизости. Она послала меня на рынок за фруктами. - Одного? - К ней пришла ее приятельница, и они направились на пляж, а меня послали за фруктами. У меня и в мыслях не было, чтобы она решилась купаться в такую погоду... Спазм снова сжал Вадиму горло. Он умолк, а Леонид Александрович испугался вдруг услышать подробности гибели Вари и не стал его больше расспрашивать. Но Вадим, выпив еще рюмку, стал разговорчивее и рассказал, как весь день безуспешно искали тело Вари в бурном море и нашли только на следующее утро выброшенным волнами на берег далеко за городом. От отчаяния Вадим хотел и сам броситься в воду, но за ним буквально по пятам ходила подруга Вари, с которой они вместе приехали в Гагру. - И не удержала бы она меня, - признался Вадим, - если бы не пристыдила: "Как же ты смеешь лишать себя жизни, даже если у тебя такое страшное горе, - сказала она. - Забыл разве, что Варя для тебя сделала? Затем разве положила она столько сил на тебя, чтобы ты теперь так отплатил ей за это?" - А подруга Вари не Валентина Куницына? - спросил Леонид Александрович. - Да, Куницына, - кивнул Вадим. - Вы, значит, знаете ее? - Варя приходила ко мне с нею. Очень решительная девушка. И, в общем, правильно вас отчитала. - Сказала даже, что это хуже предательства. - Пожалуй, - согласился профессор. - А почему вы ко мне не сразу? - Боялся к вам с такой вестью... Просил Куницыну, чтобы она... Но вы же знаете, какой у нее характер. Трусом назвала и потребовала, чтобы обязательно сам. Приехал я вчера, но сразу не смог. Да и сегодня очень бестолково... Извините меня, пожалуйста. Теперь престо не знаю, что делать, как дальше жить... Полагалось, должно быть, сказать что-то Вадиму, утешить, ободрить, но Леонид Александрович не нашел нужных слов. Молча протянул ему руку, крепко сжал влажную его ладонь и проводил до самых дверей. Кречетову показалось, что Вадим оценил это крепкое, мужское рукопожатие, заметно преобразился, взял себя в руки и ушел спокойнее, чем пришел. А сам Леонид Александрович, оставшись со своим горем наедине, ощутил вдруг такую томящую тоску, что просто места не мог найти. Он любил Варю всегда и, хотя осуждал за многое, понимал, как ей было нелегко. Она рано потеряла мать, отец беспробудно пил, призналась даже как-то: "Опостылило мне все..." И тут появился вдруг уличный босяк, забулдыга и чуть ли не уголовник Вадим Маврин. Она, правда, не знала тогда о нем всего, считала просто "заблудшим" и вбила себе в голову идею "перевоспитать" его. Наверное, в ту пору не было еще никакой любви. Не способен был тогда любить ее и Вадим. Настоящая любовь пришла к ним позже, уже когда Варя преобразила его. Каких трудов ей это стоило! Личным примером тянула она его за собой. Кончила техникум, поступила в институт, а ведь у нее были совсем не блестящие способности. Да и желания особенного не было ни техником стать, ни инженером - все из-за него, вернее, все для него. И вот теперь ее нет... Нет дочери той женщины, которую Леонид Александрович очень любил. Нет его единственной племянницы, которую он после смерти брата считал своею дочерью. Нет больше вообще ни одного родного существа, все ушли в вечность... Раньше он как-то не задумывался над этим. У него были любимые ученики, друзья, талантливые коллеги. Были книги. Стены его двухкомнатной квартиры сплошь в книгах. А теперь все это потеряло для него смысл. Он лежал на диване с больным сердцем и пустой душой, равнодушный ко всему. Философские проблемы пространства и времени, неожиданно увлекся которыми недавно, уже не волновали его больше. А ведь всего месяц назад, забросив все дела, стал чуть ли не запоем читать Адольфа Грюнбаума, американского профессора философии, известного специалиста по проблемам пространства и времени. Потом перечитал небольшую книгу Александра Фридмана "Мир как пространство и время", написанную еще в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Хотя это было первым на русском языке популярным изложением теории относительности, Леонид Александрович обнаружил в ней много интересного и поучительного для себя. Запомнилось замечание Фридмана о мудрецах, пытающихся "на основании постоянно ничтожных научных данных воссоздать картину мира". - Как это верно! - воскликнул тогда профессор Кречетов. - Именно "постоянно ничтожных", ибо, как бы много ни знали мы о природе и ее законах, знаний этих всегда недостаточно. И все-таки мудрецы дерзали воссоздавать на их основании картину мира, бесконечно дорисовывая и уточняя ее с каждым новым поколением. А сейчас Леонид Александрович равнодушен ко всему. Даже присланные ему материалы только что закончившегося симпозиума по нейтрино не заинтересовали его. А ведь в этом симпозиуме принимали участие такие крупные ученые, как Нови из Чикагского университета, Рейне из Калифорнийского, Наранан и Нарасимхан из Индии, Хинотани и Мияке из Японии, Осборн и Вольфендейл из Англии. Профессор Кречетов весь день сегодня неподвижно лежит на диване и бессмысленно смотрит в потолок. На первый негромкий дверной звонок он не обращает никакого внимания. Лишь когда раздается второй, более громкий, медленно спускает ноги на пол и нащупывает домашние туфли. Слегка пошатываясь, идет к двери. Не спросив, кто звонит, хотя это однажды чуть не стоило ему жизни, Леонид Александрович поворачивает ключ врезного замка и открывает дверь. Он не сразу узнает молодую женщину и высокого широкоплечего мужчину, стоящих у входа в его квартиру. - Простите, что мы к вам без телефонного звонка, - виновато произносит женщина. - Это вы, Анастасия Ивановна? - близоруко щурится Кречетов. - Я, я, Леонид Александрович! Настя Боярская - ваша бездарная ученица. И мой супруг - бывший богослов Андрей Десницын, помните, я вам о нем?.. - Да, да, помню, помню, - кивает головой профессор. - Заходите, пожалуйста. - Но как же вы в таком состоянии и один? - огорчается Настя. - Меня навещают. Приходит врач из нашей поликлиники, несколько дней дежурили сестры. Не забывают ученики и коллеги... - Вы, пожалуйста, ложитесь, Леонид Александрович. - Настя берет Кречетова под руку и ведет его к дивану. - А за то, что пришли только сегодня, извините. Гостили в Благове. Там у меня родители, а у Андрея дед... - Знаменитый богослов-марксист, - вяло улыбается профессор, ложась на диван. - Ну, какой он марксист, - смущенно улыбается Андрей. - Но материалист совершенно законченный. И с такими познаниями в области естественных наук, что мне до него очень далеко, хотя я теперь аспирант Московского государственного университета. - Специализируетесь, наверное, по научному атеизму? - Да, угадали... - Если бы мы о Варе раньше узнали, - перебивает Андрея Настя, - мы бы немедленно, прямо из Благова... Я ведь знаю, как она вам дорога... - Ничего, Настенька, теперь я, пожалуй, выстою. Это меня первый удар так подкосил. Уж очень неожиданно свалилась беда. А сами-то вы как? Что нового у вас? Видели ли Вадима? Болит у меня за него душа... - Он был у вас?.. - Был один раз. Ужасную весть эту принес... - Когда это было? - Неделю назад. - А больше не навещал? - Больше не был. Звонил, может быть, но мне не разрешали брать трубку. Как он теперь? Я очень боюсь за него... Что же вы молчите, Настя? - Успокойтесь, пожалуйста, Леонид Александрович, - снова укладывает Настя пытающегося подняться Кречетова. - Не мог он с собой что-нибудь?.. Признался ведь мне, что с жизнью хотел покончить... - Ну, это в самую тяжкую для него пору. Валя Куницына убеждена, что теперь это исключено. - Однако что-то с ним случилось все-таки? - Исчез он, Леонид Александрович... - Как - исчез? - Валя Куницына считает, что уехал куда-то. - А милиции это известно? Заявили вы в милицию о его исчезновении? - Валя заявила. Милиция тоже считает, что он уехал, потому что забрал с собой кое-какие вещи и все фотографии Вари из их альбома. - Да, похоже, что действительно уехал, - вздыхает Кречетов. - Но куда? - А он с вами на эту тему... - Нет, никакими своими планами он со мной не делился. Сам я тоже ни о чем его не расспрашивал - чувствовал себя не лучше, чем Вадим... Но куда же все-таки мог он уехать, не сообщив никому? - Да, все это очень странно, - соглашается Боярская. - Мы опросили всех его друзей. И никто ничего... Как в воду канул. - А не могли бы ваши детективы - Ямщиков и Рудаков... - Какие они детективы, Леонид Александрович! - машет рукой Настя. - Мой Андрей таким же детективом был когда-то. Обыкновенные дружинники, а тут нужен действительно детектив, потому что Вадим не просто ушел, а вроде сбежал... - Но зачем? Глупо ведь! - восклицает Андрей Десницын. - Это нам с тобой кажется глупым, а у него, наверное, свои соображения. - Какие же все-таки? - недоумевает Кречетов. - Я, признаться, тоже не очень понимаю... - Наверное, мы все время будем ему Варю напоминать. Ту хорошую, счастливую жизнь, какой для него уже не будет... - Да, может быть... - задумчиво кивает головой Леонид Александрович. - Могли, конечно, возникнуть такие мысли... - Могли, - соглашается и Андрей. - Но одумается же он в конце концов... - А когда? - прерывает его Настя. - Не сегодня и не завтра, надо полагать. И не через неделю. За это время мало ли к каким людям может он попасть... - Но послушайте, - снова приподнимается с дивана профессор. - У вас же есть еще и настоящий детектив, профессиональный. Эта, как ее, Татьяна... - Татьяна Петровна Грунина, - подсказывает Настя. - Но она тоже, в общем-то, не такой уж детектив. Просто очень добросовестный, хорошо знающий свое дело старший инспектор милиции... - Ты к ней несправедлива, Настя, - укоризненно качает головой Андрей. - Она действительно талантливая, а главное - очень деятельная... - Очень деятельная! - фыркает Настя. - Только судьбу свою никак не может решить. - Это совсем другое. Ты же знаешь, как у них с Олегом все непросто... - А у нас с тобой все было очень просто? - Ну, видишь ли... - Я догадываюсь, конечно, о чем вы, - говорит профессор Кречетов. - Вадим с Варей тоже об этом часто говорили. Но, независимо от этой сложной проблемы, нельзя разве обратиться к старшему инспектору?.. - Нельзя, Леонид Александрович! Татьяна Петровна уже не старший инспектор, а аспирант юридического института. - А больше не к кому? - Вместо нее теперь капитан Крамов. - Вот с ним и посоветуйтесь. - Он все уже знает. - Чего же тогда тревожиться раньше времени? Найдет этот капитан Вадима. - Э, никого он не найдет! - безнадежно машет рукой Настя. - Это вам не Татьяна Петровна... - Вот она, женская непоследовательность! - смеется Андрей. - Не смейся, пожалуйста, Андрей, - хмурится Настя. - Тут не криминалист нужен, а психолог. Боюсь, что этими способностями капитан Крамов не обладает. Без нашей помощи ему не обойтись. - Значит, надо собраться всем друзьям Вадима и посоветоваться, что делать, - говорит Андрей. 2 Они собираются на другой день у Рудакова. Старики Олега ушли в гости к родственникам, и вся квартира в его распоряжении. Первой приходит Валентина Куницына, потом Анатолий Ямщиков с Мариной. Анатолий внешне почти не изменился, стал только немного полнее. Марина родила ему сына и еще больше похорошела. Заметнее всех, пожалуй, изменился Олег. У него теперь бородка, хотя он сам когда-то высмеивал бородачей своего завода. - Если ты это для солидности, - сказал ему тогда Анатолий, - то мы тебя и без бороды должны чтить, как свое начальство. Что, впрочем, мы и делаем. А если назло Татьяне Петровне, которая терпеть не может бородачей, то это просто глупо. Да, конечно, это глупо, он и сам понимает. Просто вспомнился шутливый разговор с Татьяной, которая сказала: "Если хотите нравиться мне, никогда не отпускайте бороду..." Угадал Анатолий: он сделал это ей назло. Взяла вдруг досада, показалось, что притворялась она, будто не замечала его робкого ухаживания. Должна же была понимать, что он не Анатолий Ямщиков, который и влюбиться мог с первого взгляда и тут же не только пылкую речь произнести, но и руку предложить. А Татьяна, увидев его с бородой, не обиделась, а возмутилась и с тех пор перестала посещать и "Наше кафе" и завод. К тому времени, правда, она была зачислена в аспирантуру и официально уже не шефствовала над заводской дружиной. А Олег учится теперь не на философском факультете, а на заочном отделении станкоинструментального. На расспросы, почему ушел с философского, отшучивается: "Мастеру инструментального полагается ведь не философское, а техническое образование". Олега действительно назначили мастером инструментального цеха, после того как его предшественник ушел на пенсию по состоянию здоровья. Его бригаду инструментальщиков возглавляет Анатолий Ямщиков. Как только приходят Андрей Десницын с Настей, Олег предлагает: - Может быть, за чашкой чая все обсудим? Тогда прошу на половину моих стариков. Мама как раз спекла сегодня пирог. - Какой чай, когда такое дело! - машет на него рукой Анатолий. - Можно и без чая... - Пока, - уточняет Анатолий, - потом видно будет, не пропадать же маминому пирогу. - Ну тогда ближе к делу, - строго произносит Валентина. - Кто просит слова? - Давай ты первым, Олег, - предлагает Анатолий. - Ты у нас самый рассудительный. Пока на философском факультете учился, освоил небось все законы формальной логики. - А тут, по-моему, все вне логики, - вздыхает Рудаков. - Да, пожалуй, - соглашается с ним Валентина. - Вадим в таком отчаянии был, что в прежние времена в подобном состоянии духа - либо в прорубь, либо в монастырь послушником... - Прорубь явно отпадает по случаю лета, - прерывает ее Настя. - Монастырь тоже исключается, так как таковых поблизости нет. А вот что вы скажете: был Вадим на заводе после того, как вернулся с Кавказа? - Был. - Оформил расчет? - В том-то и дело, что ничего не оформил! - восклицает Олег. - Числится, значит, в прогульщиках? - Нет, не числится пока. У него еще отпуск не кончился. - Так, может быть, он вернется, когда кончится отпуск? - Не вернется, - уверенно заявляет Валентина Куницына. - Я тоже думаю, что не вернется, - соглашается с нею Настя. - Во всяком случае, не так скоро. - А зачем же он тогда заходил? - удивляется Андрей Десницын. - Это он лично ко мне, - отвечает ему Рудаков. - Спросил, где можно приобрести инструменты для гравировальных работ. - Гравировальных? - переспрашивает Анатолий. - Спросил даже, нет ли у меня какой-нибудь литературы по гравированию. - И ты не поинтересовался, зачем ему это? - Почему же не поинтересовался?.. Он сказал, что хочет выгравировать надпись на медной плите для могилы Вари на гагринском кладбище. - Может быть, и в самом деле? - вопросительно смотрит на Валентину Настя. - Не думаю, - покачивает головой Куницына. - Он сказал мне, что будет копить деньги и поставит на ее могиле памятник. - А пока, может быть, все-таки медную дощечку на могильной плите? - не очень уверенно произносит Марина. - Когда еще заработает он на памятник... - Я тоже так думаю, - поддерживает ее Настя. - А почему Андрей отмалчивается? - спрашивает Олег, повернувшись к Десницыну. - Его что, все это не касается? Андрей действительно сидит молча, прислушиваясь к словам своих друзей. Он в таком же недоумении, как и они. - А Вадим откуда родом? - спрашивает он. - Может быть, следует его родными поинтересоваться. Мог ведь он к кому-нибудь из них... - Нет, не мог, - перебивает его Валентина. - Он коренной москвич и круглый сирота. Это все капитан Крамов установил. - А на этого капитана можно положиться? - спрашивает Настя. - В смысле его опытности, конечно. - Он очень исполнительный и добросовестный инспектор, - отвечает Куницына, - но, конечно, не то, что Татьяна Петровна... - О Татьяне Петровне забудьте, - вздыхает Марина. - Она теперь... - А что она теперь! - восклицает Анатолий. - Министром внутренних дел стала, да, и у нее на такие дела времени нет? Когда ей нужно было разгадать замыслы Туза и Грачева, она Вадима попросила помочь ей, и он помог, хотя Туз мог пырнуть его ножом. А теперь, когда Вадим сам попал в беду... - Ну зачем же ты о ней так? - вскакивает Олег Рудаков. - Во-первых, Татьяна Петровна и понятия не имеет об исчезновении Вадима. А во-вторых, откуда нам известно, что он попал в беду? - Насчет Татьяны - сдаюсь! - поднимает руки вверх Анатолий. - Она действительно ничего не знает. Вот ты, Олег, и сходи к ней, попроси помочь. Вадим если и не попал пока, то непременно попадет в беду. - Нет, увольте! Пусть Десницын возьмет это на себя. Он, как аспирант, скорее договорится с аспиранткой. - Как вам не совестно препираться, ребята? - укоризненно качает головой Валентина Куницына. - Лучше я сама схожу к Татьяне Петровне... - Нет, никуда ты не пойдешь! - протестует Анатолий. - Пойти должен Олег, и вы все знаете почему. А если ему это непонятно, то я объясню. Разве ты потому не хочешь к ней идти, что Андрей может сделать это лучше тебя? Ты просто трусишь, боишься на глаза ей показаться. А может быть, даже сердишься на нее... Ну, в общем, мы уполномочиваем именно тебя пойти к Татьяне Петровне и попросить у нее помощи. Верно я говорю, ребята? - Верно! - чуть ли не хором восклицают присутствующие. И Олег смущенно бормочет: - Что же это получается, однако?.. Ведь если бы с Вадимом ничего не стряслось, я бы мог подумать, что вы... - А ты не думай, ты действуй, - советует Анатолий. - Да вы что, считаете, наверное, что я с нею в ссоре? - Ничего мы не считаем, - отвечает за всех Анатолий. - Нужно же кому-то поставить ее в известность о нашей общей беде. К тому же она на отделении криминалистики, и поиски Вадима будут для нее хорошей практикой. - Ну, если вы все считаете, что пойти должен именно я, я пойду, - помолчав немного, произносит Олег. - Только это ведь наивная затея... - Опять ты за свое! - прерывает его Анатолий. - Нас сейчас только судьба Вадима беспокоит, а в ваших взаимоотношениях вы уж как-нибудь сами разберетесь. А теперь, если не раздумал, угости нас чаем с маминым пирогом. 3 После того как у Кречетова побывали Настя с Андреем, ему стало легче. Даже сердце перестало так жутко щемить, хотя известие о исчезновении Вадима очень встревожило Леонида Александровича. Но теперь у него прошло ощущение пустоты и одиночества. Те волнения, которые уложили его в постель, были иными. Они возникли от безнадежности, от невозможности помочь, поправить случившееся. А тут беда иная, обратимая, нужно только подумать, вспомнить все подробности, все мелочи последнего разговора с Вадимом. И Леонид Александрович напрягает память. Помнится, разговор был недолгим, да и говорил больше он, а Вадим лишь отвечал на вопросы. Постепенно удается восстановить почти каждое его слово, но нет пока ничего такого, за что можно ухватиться, что послужило бы догадкой. Все, что говорил в тот день Вадим, было очень просто и понятно, безо всякого двойного смысла и подтекста. Все только о Варе и ни слова о себе. О том, как будет жить без нее, он тогда и сам не знал. Ясно было лишь одно - без нее ему будет очень худо... Леонид Александрович встает и начинает медленно ходить по кабинету, хотя ему велено лежать, не волноваться и по возможности не думать ни о чем серьезном. Но профессор Кречетов не умеет так отключаться. Он ходит вдоль застекленных стеллажей с книгами, борясь с желанием взять какую-нибудь с полки - читать ему тоже запрещено. Но вот прямо перед ним Тимирязев, Сеченов, Павлов, Мечников... Их, пожалуй, можно. Это не физика, тут без формул. Лечащего врача Анну Семеновну очень напугала книга Джона Арчибальда Уилера "Гравитация, нейтрино и Вселенная". Она случайно раскрыла ее и содрогнулась от обилия формул. Ну, а если бы попалось ей в руки "Гравитационное поле и элементарные частицы" Кирилла Петровича Станюковича? Могло бы возникнуть и головокружение. В этой книге формул гораздо больше, чем текста. Однако напрасно думают далекие от науки люди, что язык цифр и формул ученому милее образной речи. Умеют ведь и серьезные ученые писать просто. Вот тот же Уилер, например, вместе с профессором Тейлором написал отличную книгу "Физика пространства-времени", в аннотации к которой сказано, что она является учебником по частной теории относительности для "младших студентов-физиков" и старших школьников. Сказано еще, что читается она как увлекательный роман и даже как "запутанный детектив". Ну, это уж чересчур. Книга интересная, полезная, написана известными учеными-физиками талантливо и оригинально. Но детектив! Это уже чистейшая реклама. Зато как просто и непринужденно писали свои книги Сеченов, Мечников, Павлов. Леониду Александровичу очень хочется полистать Мечникова, его "Этюды о природе человека" или "Этюды оптимизма". В какой-то из этих книг должны быть строки о Толстом, давшем, по мнению Мечникова, наилучшее описание страха смерти... Кречетов достает "Этюды о природе человека" и, полистав несколько страниц, читает: "Толстой, который был, несомненно, великим знатоком души человеческой, не подозревал, что инстинкт жизни, потребность жить, - не одинаковы в разные возрасты. Мало развитая в юности, потребность эта сильно преобладает в зрелом возрасте и особенно в старости. Но, достигнув глубокой старости, человек начинает ощущать удовлетворенность жизнью, род пресыщения ею, вызывающее отвращение перед мыслью о вечной жизни". Леонид Александрович не боится смерти, ему страшна кончина в одиночестве. Страшно умереть, не завершив задуманного. Он еще не стар, идет всего седьмой десяток. В наше время это не преклонный, а пожилой возраст, но где спасение от болезней? Мечников считал ведь, что старость наша есть болезнь, которую нужно лечить, как всякую другую. "Раз старость будет излечима, - говорил он, - и сделается физиологической, то она приведет к естественному концу, который должен быть глубоко заложен в нашей природе". А что значит - глубоко заложен? Как это понимать? Считал, наверное, Илья Ильич, что человек, не зря проживший жизнь, не будет страшиться своей смерти. Она будет для него естественной. Откуда, однако, эти мысли о смерти? Сказалась болезнь, наверное, ослабившая и тело и душу. Но к черту все это!.. Да, именно к черту! Никаких деликатных выражений по подобному поводу - нечего размагничиваться! Он решительно шагает к окну и сразу же чувствует щемящую боль в сердце. Пока всего лишь отголосок той боли, которая еще так недавно терзала его. Она возникла будто от щупалец манипулятора в руках неопытного экспериментатора, то резко сжимавшего, то отпускавшего его сердце, подолгу не высвобождая его из своей пятерни. Вот и сейчас дает, видно, знать, что эксперимент пока не окончен... "Нужно лечь, пожалуй", - решает Леонид Александрович. У него нет ни малейшего доверия к экспериментатору, который так неловко манипулировал с его сердцем. Нет и того чувства юмора, каким обладает академик Иванов, навещавший его во время болезни. Он пил тут недавно коньяк за здоровье своего захворавшего коллеги и весело вспоминал о тех давних временах, когда они на батискафе в водах Черного моря проводили эксперименты с реактором, излучающим нейтринные импульсы... - А где же авантюристы, Леонид Адександрович, которые пытались выведать наши научные секреты? - спрашивал он Кречетова. - Отсидели уже свое? - Отсидели, - кратко ответил ему Кречетов, не вдаваясь в подробности. Пришлось бы рассказать, что один из них теперь его родственник. - Оба? - продолжал расспрашивать академик. - Один-то точно. А вот второй, главный, наверное, еще сидит... И тут Леонид Александрович вспоминает вдруг, что Вадим, а может быть, Варя... Да, скорее всего, Варя сообщила ему чуть ли не перед самым их отъездом в Гагру, что Корнелий Телушкин прислал Вадиму письмо и сообщил, что он теперь на свободе. Ну да, это Варя ему рассказала о бывшем боссе Маврина. "Я очень боюсь, дядя Леня, как бы он снова не завлек Вадима..." - вспомнил Леонид Александрович ее слова. Разговор шел в отсутствие Маврина, и он стал бранить племянницу: - Ну как ты можешь думать так о Вадиме! Не веришь в деяния рук своих? Совсем ведь другим человеком он стал под твоим влиянием, а ты считаешь, что достаточно этому каторжнику поманить его пальцем... - За это время и Корнелий мог стать другим. - Тогда и бояться нечего. - А я все-таки за Вадима боюсь... - суеверно прошептала Варя. Но тут воспоминания Кречетова прерывает звонок в дверь. "Наверное, Анна Семеновна, - решает профессор, поднимаясь с дивана. - Придется признаться, что нарушил ее предписание и разгуливал по комнате..." Но в дверях не Анна Семеновна, а Настя с Андреем. - Опять мы к вам, Леонид Александрович, - смущенно говорит Настя. - Уж вы извините... - Ну что вы, право! Я очень рад! А то ко мне одна медицина ходит. Это вы меня извините, что не могу принять вас как следует. Мало того - должен снова улечься на диван, но, думаю, теперь уже ненадолго. - А мы к вам все с тем же, Леонид Александрович. В связи с Вадимом... - Я сам о нем только и думаю. Даже, пожалуй, подскажу вам кое-что. Существует такая личность - Корнелий Телушкин, под пагубным влиянием которого находился в свое время Вадим... - Это, наверное, тот авантюрист, из-за которого Вадим попал в тюрьму? - спрашивает Настя. - Тот самый. Вадим отсидел всего два года, а Телушкин гораздо больше. Однако он уже на свободе, и это Вадиму известно. Когда Корнелий отбыл свой срок, я не знаю, но Вадиму он дал знать о себе незадолго до его поездки на Кавказ. Сообщила мне тогда об этом Варя и очень опасалась, что Телушкин снова попытается сблизиться с Вадимом. - И вы думаете, что они теперь... - Как знать! Во всяком случае, того, что было прежде, теперь быть не может. Но Корнелий личность незаурядная, демоническая. Такой может совратить и честного человека. - Спасибо, Леонид Александрович, за это известие. Может быть, это та самая ниточка, за которую и надо потянуть. - Но я ведь не знаю, где этот Корнелий... - Нам помогут работники Министерства внутренних дел. - А если окажется, что он за это время стал порядочным человеком? - Тем лучше. Милиция не будет никого хватать без достаточных к тому оснований. А к вам у меня просьба, Леонид Александрович: когда поправитесь, разрешите этому аспиранту, - кивает она на Андрея, - зайти к вам. Очень хочет побеседовать с вами по сугубо научному вопросу, да все не решается. - Пожалуйста, Андрей Васильевич. Можно даже не ожидая полного моего выздоровления. - И еще одна просьба, Леонид Александрович: называйте его, как и меня, по имени - Андреем или Андрюшей. Он ведь теперь не духовная особа, а всего лишь начинающий философ. - Согласен, - улыбаясь, кивает профессор Кречетов. - Буду с сегодняшнего дня и его считать своим учеником. 4 Олег звонит Татьяне Груниной поздно вечером, полагая, что в это время она должна быть дома. Услышав ее голос, он с трудом подавляет волнение. - Добрый вечер, Татьяна Петровна! Это Рудаков вас беспокоит. Не поздно я? - Ну что вы, Олег, я только что пришла... Голос ее звучит ровно, без нотки удивления, как в те дни, кажущиеся теперь Олегу такими далекими. Не спрашивает даже, где он пропадал все это время, почему не звонил. А ведь с тех пор прошло немало времени. - Я к вам не лично, а по поручению... - А лично вы, конечно, не считали нужным, - усмехается Грунина. - И кто же вас уполномочил, какая организация? - Ямщиковы, Валя Куницына, Десницын с Настей... - Внушительный синклит. С чем же они вас ко мне направили? - Вадим Маврин пропал, Татьяна Петровна... - Как - пропал? - Бесследно. Да, да, совершенно бесследно, я не шучу... - Он человек бывалый, найдется. - Может и не найтись. Он сейчас в таком состоянии, что с ним все может произойти... - Как же Варя его не уберегла? - В том-то и дело, что нет больше Вари... Погибла. Утонула в море на Кавказе. - Что же вы мне об этом раньше не сообщили, Олег? Никогда вам этого не прощу! Можете вы ко мне сейчас? - Времени ведь около десяти... - Ну и что - вам спать пора? Садитесь в такси и приезжайте, я все равно раньше двенадцати не ложусь. В комнате Татьяны все по-прежнему. Разве только новый книжный шкаф прибавился. Сколько же времени прошло с тех пор?.. После того как ликвидировали шайку Грачева и Каюрова, Олег встречался с Груниной почти целый год. Не часто, правда, но бывал у нее дома. Два или три раза даже ходили в театр. И все это время Олег подсознательно чувствовал, что он ей не безразличен, но как только пытался заговорить о своих чувствах, в ее ответных словах сквозила ирония. Это было не только непонятно, но и обидно. Может быть, ее сдерживала разница в возрасте?.. Оказывается, она старше его не на три года, как ему казалось, а лет на шесть. Но разве это серьезная причина для любящих друг друга, тем более что Татьяна выглядит гораздо моложе своих лет и принадлежит к тому типу уравновешенных женщин, которые долго сохраняют свою молодость. О дальнейшей "эволюции" ее внешности можно судить по ее матери, которой никто не дает и сорока, хотя ей уже за пятьдесят. А может быть, у Татьяны совсем иные причины скрывать свои чувства, если они есть, конечно? Направляясь на встречу с Груниной, Олег решил взять строго официальный тон: он пришел ведь по делу. И вот он сидит у нее и, оглядываясь по сторонам, невесело думает: "Ох и трудно мне будет... Постараюсь, конечно, держаться. Удастся ли только? Догадается, наверное, прочтет по глазам все мои сокровенные мысли. Не надо было соглашаться, пусть бы Андрей Десницын пришел сюда..." Он думает так и злится: зачем же себя обманывать? Ведь счастлив, что снова с нею. И ничем чувства этого не подавишь, хотя совсем недавно очень основательно проштудировал книгу психиатра Леви "Искусство быть собой". Освоил рекомендованный им аутотренинг. Научился саморасслабляться. Это снимало нервное напряжение. У Леви много хвалебных слов и о внутреннем контроле, взывающем к сознанию: "Я хочу тебе добра и поэтому прошу почаще обращаться к моей помощи... Через меня ты можешь заказать себе любое настроение. Тебе не нужно неотрывно себя контролировать... Я все могу, и я сделаю все!" И саморасслабление и контакт с внутренним контролем как будто бы получались у Олега, когда он сидел дома один на один с самим собой. Но тут... Нет, тут на внутренний контроль плохая надежда. Пожалуй, скорее поможет рекомендованный тем же Леви "Союз с волнением". "Не старайтесь не волноваться, - настойчиво советует он, - это бесполезный обман самого себя, волнение от этого только усиливается. Ваша задача не в том, чтобы устранить волнение, а в том, чтобы оно вам помогло". Вот мы сейчас и увидим, как оно поможет. - Извините, Олег, - говорит Татьяна, - что оставила вас одного - мама потребовала отчета о выполнении одного срочного ее поручения. А когда я ей сказала: "Меня ждет Олег", ответила: "Ничего страшного, он свой человек". Понимаете, моя требовательная мама "своим человеком" вас назвала! А вы позволили себе более года к нам не показываться. Только, пожалуйста, не оправдывайтесь! Татьяна силой усаживает на прежнее место поднявшегося при ее появлении Олега и садится сама. - У вас такой вид, - говорит она, внимательно вглядываясь в его лицо, - будто вы действительно пришли только по делу. - Ну почему же... - смущенно улыбается Олег. - Этого я не знаю, но это так. Скорее всего, вы и сами этого не знаете, так тоже бывает... "Похоже, что она читает мои мысли, - с тревогой думает Олег. - Плохой я актер, и мое внутреннее волнение нисколько мне не помогает. Тогда к черту всякую игру. Буду держаться, как всегда, как прежде..." И произносит смущенно: - В общем-то, меня в самом деле послали... - Потому, наверное, что по своей воле не захотели. Разве не так?.. - Она пристально смотрит в его глаза и будто обрывает себя: - Ну ладно, хватит! Это становится похожим на допрос. Давайте лучше о вашем деле. Расскажите сначала, как же это с Варей... - Подробностей я и сам не знаю. Профессор Кречетов, дядя Вари, вытягивал из Вадима буквально каждое слово. Вадим был просто в отчаянии. "Сам не свой", как сказал Леонид Александрович. Совсем опустошенным человеком ему показался. - Еще бы! Я себе представляю, что значит для него потеря Вари... Но ведь она, помнится, хвалилась, что хорошо плавает. - Это-то ее, наверное, и погубило. Плавала бы плохо, ни за что бы не решилась броситься в бурное море. Вадим даже не видел, как все произошло. А находился бы поблизости, кинулся бы спасать и тоже... - А скорее всего, не пустил бы ее в такую погоду в море. - Да, пожалуй. - Ну, а что потом? - Хотел покончить с собой, и, если бы не Валя Куницына... Вы помните эту маленькую, очень решительную девушку? - Как не помнить! Помню, конечно. У нее характер, как у Анатолия Ямщикова. Потому и не сошлись. Сходятся обычно сильный и слабый, уступчивый и властолюбивый... "Ну, а мы почему не можем сойтись?" - задает себе вопрос Олег. - Что же было потом, когда Вадим вернулся в Москву? - продолжает расспрашивать Татьяна. - Побывав у Вариного дяди, Леонида Александровича Кречетова, он неожиданно исчез. - И ни слова ему, как думает жить дальше? Или Леонид Александрович его об этом не спросил? - Скорее всего, не спрашивал. - А вы, его друзья, что по этому поводу думаете? Собирались же, советовались, наверное? - Пока почти никаких догадок. - Почти? - Настя Боярская... Она хоть и жена Андрея Десницына, но фамилию носит свою. - Я знаю. Я все о всех вас знаю. - Так вот, она и Андрей снова были у профессора, и он им сказал, что Вадиму каким-то образом дал о себе знать Корнелий Телушкин. Тот самый, из-за которого Вадим на скамью подсудимых угодил. - Неужели снова объявился этот авантюрист? - Леонид Александрович сказал Боярской, что Варю встревожила эта весть. - Меня она тоже тревожит. Я немного знакома с делом Телушкина, он очень опасный человек. - Думаете, наказание так ничему его и не научило? - Если бы все отбывшие наказание исправлялись, мы давно уже покончили бы с преступностью. Во всяком случае, сократили бы ее во много раз. К капитану Крамову вы не обращались? - Обращались. Это он установил, что Вадим уехал куда-то из Москвы. Он же сделал официальный запрос в Управление внутренних дел нескольких городов. Но нужно, видимо, искать не столько Маврина, сколько Корнелия Телушкина. - Я тоже так думаю. Завтра поговорю об этом кое с кем. - У вас, наверное, есть и другие дела? - У меня сейчас каникулы. Хотела, правда, съездить к тетке в Николаев, но это успеется. - Если вы из-за Вадима только... - А вы считаете, что этого недостаточно? Олег смущенно молчит, не знает, что ответить. - Зачем же вы тогда пришли? - снова спрашивает Татьяна. - Я поняла, что за помощью. - Скорее, за советом. Мы не имеем никакого права нарушать ваши планы. - Сейчас для меня важнее всего разыскать Вадима, и я никуда не уеду, пока мы его не найдем. Завтра постараюсь встретиться с Крамовым и бывшим моим начальником подполковником Лазаревым, попрошу их помочь. Татьяна хотела позвонить капитану Крамову сразу же, как только ушел Олег, но, взглянув на часы, раздумала. Было слишком поздно. Отложила на утро. Когда ложилась в постель, вошла мама. Татьяна сразу догадалась зачем, хотя мама начала издалека. - Ты еще не спишь? Давно у тебя хотела спросить, чем объясняется неуважение некоторых представителей нынешней молодежи к старым людям с точки зрения криминалистики? - К криминалистике это не имеет отношения, - снисходительно улыбнулась Татьяна, решившая, что мама имеет в виду неуважение к ней лично. - Старых людей никто ведь не убивает за то только, что они старые. Это проблема этическая, а не криминалистическая, что ты и сама отлично понимаешь. - А по-моему, и криминалистическая, - стояла на своем мама. - Если бы дети слушались своих родителей, которых они всегда считают старыми и потому глупыми, меньше было бы и преступлений. - Ну в этом ты, может быть, и права. А отношение к старикам, вернее, к старым людям, конечно, уже не то, что было когда-то. Я имею в виду не начало века, а гораздо более раннее время, когда еще не было письменности. Тогда старики были передатчиками накопленного племенем опыта, знаний, традиций. Выживание племени в ту пору зависело от стариков в гораздо большей степени, чем от молодых, но неопытных. Ну, а потом чтили стариков уже по традиции... - Которая ныне выдыхается, - нервно засмеялась мама. - На меня-то ты не можешь пожаловаться... - Могу, могу и на тебя. Почему о неожиданном визите Рудакова мне ни слова? - Он по делу, мама. - Но ты ведь теперь не в уголовном розыске. - Это особое дело... На этот раз ни о грабеже, ни об убийстве не идет речь. Пропал несчастный человек, и я должна помочь его друзьям найти его. - Только и всего? - Да, пока только это. И очень тебя прошу - не спрашивай меня больше о Рудакове. Конечно, не надо было так с мамой, она очень огорчилась, но что еще могла сказать ей Татьяна о своих взаимоотношениях с Рудаковым?.. 5 В половине девятого Грунина звонит Крамову домой, но капитан, оказывается, уже уехал в райотдел. "Поеду-ка я к нему без звонка, - решает Татьяна. - Поговорю заодно и с Лазаревым". Капитана Крамова Татьяна застает в его кабинете. Совсем недавно это был ее кабинет. Собственно, небольшая комнатушка с солидным названием: "Кабинет старшего инспектора райотдела". Тут все ей так хорошо знакомо, будто она только что вернулась из обычного отпуска и снова сядет сейчас за этот старомодный стол с поцарапанным настольным стеклом, придвинет поближе телефон и начнет обзванивать нужных ей людей. Крамов ничего тут не изменил и не переставил, появилась лишь пепельница, полная окурков. - Татьяна Петровна! - радостно восклицает Крамов, поднимаясь из-за стола. - Очень рад вас видеть! - Я тоже очень рада, Аскольд Ильич, - протягивает ему руку Татьяна. - Я к вам в связи с исчезновением Вадима Маврина. Вы ведь об этом знаете уже... - Кое-что даже предпринял. Но пока ничего существенного. Бесспорно лишь то, что он ушел из дома наспех. Взял с собой только самое необходимое. - А что вы имеете в виду под самым необходимым? - Из трех своих костюмов взял один сорочки, нательное белье и обувь... - А пальто? - Макинтош. - Все Варино осталось, конечно? - Кроме ее маленького портрета, висевшего на стене. Забрал еще все ее фотографии из альбома. - А когда примерно ушел? - Соседка видела его с чемоданом около десяти вечера. И был он не один. С ним из его квартиры вышел еще какой-то мужчина в темном костюме. Лица его в сумерках она не разглядела. - Куда направились, не обратила внимания? - Она видела их на площадке лестничной клетки. - Евгению Николаевичу докладывали? - Докладывал. - Ну, я тогда зайду к нему и, может быть, помогу вам в этом деле. ...Начальник районного отдела внутренних дел подполковник Лазарев идет ей навстречу, сияя радостной улыбкой. - Приветствую вас, дорогая Татьяна Петровна! - А почему не как прежде - Танечка? - смеется Грунина. - И без обычного вашего: "Вы все хорошеете"? - Так вы же сердились на это... - Теперь не рассержусь. Я очень, очень скучаю по прежней своей работе, Евгений Николаевич. Может быть, напрасно ушла от вас... - А мы, думаете, не скучаем без вас? Но ведь вы сами... - Да, сама, - вздыхает Татьяна. - Но теперь уже поздно об этом. А я к вам в связи с исчезновением Маврина... - Докладывал мне о нем Крамов. Не понимаю я, чего вы все так всполошились? У него ведь вещи остались, свои и жены. Вернется он за ними да и квартиру так не бросит. - Ждать, когда сам вернется, рискованно. Может и вообще не вернуться... Судя по всему, он снова встретился с тем авантюристом, из-за которого попал на скамью подсудимых. - С тем, который научные секреты профессора Кречетова хотел выкрасть? - Да, Евгений Николаевич. С Корнелием Телушкиным. - Ну, тогда дело может оказаться серьезным. - Вот и помогите нам, Евгений Николаевич. Узнайте, пожалуйста, в какой тюрьме отбывал наказание Телушкин, когда освобожден, и вообще все о нем. - А вы никуда не уезжаете? - спрашивает Лазарев, записывая что-то в настольный блокнот. - Я буду в Москве, пока не найдется Маврин. И если понадобится, стану искать его сама. - Личный сыск, так сказать? - Как это будет называться, не имеет значения, главное - спасти Маврина. Он сейчас в таком состоянии, что Телушкин может его в любое преступление вовлечь. - А вы, помнится, говорили, что Варя Кречетова человека из него сделала. - Он сейчас не человек, Евгений Николаевич! восклицает Татьяна. - Его пришибло горе, а Телушкин не упустит такого случая и воспользуется этим в своих, скорее всего, преступных целях. - Узнаю прежнего моего старшего инспектора Татьяну Грунину, - смеется Лазарев. - Нет, не сделают из вас в аспирантуре кабинетного ученого, даже если дадут степень доктора юридических наук. Прощаясь с Лазаревым, Татьяна просит: - Нет ли у вас заводского телефона Рудакова? - У него сейчас не только заводской, но и домашний есть. Он теперь начальник, мастер цеха. - О том, что мастером стал, мне известно, а о домашнем телефоне впервые слышу. - Не успел, наверное, сообщить. Вечером Татьяна звонит Рудакову: - Здравствуйте, Олег! У вас, оказывается, домашний телефон теперь? - Да, установили недавно. - А как - недавно? Неделю назад или полгода? - Какие там полгода - всего два месяца... - И вы за это время ни разу мне не позвонили? Не нашли нужным даже номер сообщить? - Не хотелось вас беспокоить, отрывать от занятий по такому пустяку. - Я вас тоже не буду беспокоить по пустякам. У меня к вам деловой вопрос: в каком состоянии сейчас профессор Кречетов? Сможет он меня принять? - Думаю, что сможет. Андрей с Настей говорят, что ему стало лучше. - Спасибо за справку. Спокойной ночи. 6 Андрей Десницын весь день сегодня читал только что вышедшую книгу французского марксиста Антуана Казановы "Второй Ватиканский собор". Об этом соборе уже писали наши философы и журналисты, но с таким обстоятельным анализом эволюции католической церкви от Первого до Второго собора Андрею не приходилось еще знакомиться. Много воды утекло за столетие, отделяющее один собор от другого. На Первом о боге говорилось, как о высшем сверхъестественном существе, во всем своем великолепии возвышавшемся над созданным им миром. Человек, призванный до конца жизни своей служить этому могущественному богу, мог общаться с ним только при посредничестве церкви. Непосредственное общение его с богом исключалось. Бог и в современном католицизме оставался высшим существом, но на Втором Ватиканском соборе сущность его во многом отличалась от сущности бога Первого собора. Образ бога современной католической церковью максимально гуманизирован и даже, пожалуй, демократизирован, доступен всем людям без посредничества церкви. Если раньше в их догме главным было служение человека богу, то теперь предполагалось служение бога человеку. Не от хорошей жизни пришлось высшим церковным иерархам - кардиналам и епископам - так демократизировать всевышнего. Перед ними возникла тревожная перспектива не только "религии без бога", но и "мира без бога и церкви", а это для них куда опаснее. В одной из католических энциклик Второго собора так прямо и сказано: "Различные и все более многочисленные группы отходят от религии. Отказ от бога и религии не касается ныне, как это было в прошлые времена, лишь отдельных индивидов". Появился и новый термин - "дехристианизация". Она охватила широкие слои населения даже в таких странах, как Франция, Италия и Испания, где католическая церковь обладала наибольшим влиянием. Революционный дух двадцатого века, научно-техническая революция и материалистическая философия властно вторгались в сознание людей, подвергали сомнению религиозные догмы, сокрушали веру во всевышнего. Со всем этим церковь не могла уже не считаться. Она понимала, что бог не может в теперешних социальных условиях "воображаться с атрибутами господствующего класса". Чтобы не допустить разрыва между религиозными устремлениями народа и тем образом бога, который на протяжении многих веков предлагался духовенством, требовалось допустить непосредственную связь бога с народом, "дружеский и братский диалог". Значит, и язык книг, в которых бог выражает себя, не должен быть высокомерным и далеким от забот и надежд большинства верующих. Непонятные обряды и речи бога на недоступной простому народу латыни не воспринимаются больше как знаки высшего величия таинств, ключ от которых находится у церковнослужителей. Все это, по мнению самих же прелатов, имеет лишь "отталкивающий эффект". Тексты документов собора пишутся теперь не прежним сухим, безличным, административным тоном. Они изобилуют библейскими образами и делают бога доступным всем. Его откровения не представляются больше даром надменных небес людям. Христос ныне предстает перед людьми как их брат и считает чуть ли не за честь для себя стать "человеком, посланным к людям". На Втором Ватиканском соборе все подверглось пересмотру, в том числе и священная история. Многие участники собора, носящие пышные средневековые титулы монсеньеров, вынуждены были признать мифический характер священного писания и настаивали на необходимости обстоятельного пересмотра Евангелия и Библии, чтобы не смущать больше верующих, "не скандализировать интеллигенцию, не ставить католическую веру в смешное положение и не заводить в тупик католических священников". - Не позавидуешь святым отцам, - посмеивается Андрей, закрывая книгу Антуана Казановы. Решив сделать перерыв, Андрей берет со стола свежие газеты и, развернув одну из них, обнаруживает в ней конверт с адресом, написанным размашистым почерком деда. Давно уже не получал он писем от Дионисия Дорофеевича. Интересно, что нового у деда, здоров ли? Торопливо надорвав конверт, Андрей извлекает из него две странички линованной бумаги. "Здравствуй, дорогой внук! Что-то ты совсем забыл своего деда. Или считаешь зазорным общаться с духовным лицом, став философом-материалистом? Давно бы пора отлучить меня и от церкви, и от духовной семинарии за богохульные мои мысли и слова, но покладистое духовное начальство нашей епархии все еще терпит такого грешника, как я. Мало того - советуется со мной по разным вопросам и не только ректор семинарии, но и сам архиерей. В общем, все в родном твоем городе Благове и его духовной семинарии, как и прежде, без особых изменений, если не считать того, что появился у нас новый преподаватель. Ректор им, может быть, и доволен, а я не очень. Уж больно боек на язык. Говорят, до духовной академии в университете учился и потому в науках сведущ. Из кожи лезет вон, чтобы завоевать сердца семинаристов. Читает лекции даже для преподавателей семинарии. Был и я на одной и убедился, что развивает он не свои идеи, а папы Пия XII, что современное естествознание находится на пути к богу. А вчера вдруг о пришельцах из космоса завел со мной речь. Не объявляет их, однако, ни святыми, ни причастными к божествам, как это пытаются делать некоторые наши проповедники. Сказал только, что оставили они будто бы какие-то письмена, в которых, наряду с научными и техническими советами землянам, сказано что-то и о всевышнем. Не о том боге, правда, который в Евангелии и Библии описан, а как о высшей духовной силе, коей не только Земля и другие планеты Солнечной системы подвластны, но и вся Вселенная. Они, пришельцы эти, хотя и высочайшего совершенства достигли, но он считает, что всевышний и для них не постижим. Все это, в общем-то, не ново, конечно, однако он по-своему миф этот преподносит и заставляет задуматься. Собирается даже письмена те или хотя бы фотокопии их не только духовенству, но и прихожанам местного собора продемонстрировать, чтобы не быть голословным. Это и есть моя главная новость, дорогой внук, а все остальное как было, так и осталось. В моем бытии тоже все незыблемо, даже здоровье. Приехал бы навестить старого своего деда и непременно с Анастасией. У меня целая куча вопросов к ней. В тетрадку их записываю. Жду вас и благословляю по старой привычке. Твой дед Дионисий". Андрей невольно улыбается, представив, как дед его разинув рот слушает нового преподавателя семинарии, прикидываясь простаком и задавая ему наивные вопросы. Это он умеет делать артистически... Размышления Андрея прерывает приход Насти. - Привет аспирантуре! - весело кивает она Андрею. - Что это у тебя физиономия такая радостная? - А она у меня всегда такая, когда ты приходишь. Не замечала? - Сегодня, однако, какая-то особенная. - Ну, тогда, значит, письмо деда так меня обрадовало. Прочти его, тут и о тебе кое-что. Настя снимает туфли и ложится на диван. - Устала я сегодня, - вздыхает она. - Занималась не совсем привычным делом - сыском. - Сыском? Это любопытно. Расскажи, пожалуйста. - Прежде прочту письмо доктора богословия. Читая, она посмеивается: - Ну и задористый характер у твоего деда. Не даст он спокойной жизни новому преподавателю семинарии. - Если понадобится, то и мы ему поможем. - Похоже, что он его и без нас... Ну, а сыск мой касался родословной Вадима Маврина. Отыскала я людей, знавших его отца и мать. Духовного звания оказались. Отец дьяконом был, а мать после его смерти ушла в женский монастырь. Пятилетнего Вадима оставила у старшей сестры, которой было не до воспитания племянника. Вот он и вырос забулдыгой, и если бы не Варя... Но это ты и сам знаешь. - Мать его все еще в монастыре? - Этого никто не знает. А сестры ее, у которой Вадим воспитывался, нет уже в живых. - Что же в таком случае дают нам раздобытые тобой сведения? - Разве только то, что никаких родных у Вадима нет. - Тогда снова он с Корнелием Телушкиным Надо, значит, искать след этого проходимца, и тут вся надежда на Татьяну Петровну. А ты все еще "Второй Ватиканский собор" штудируешь? - Буквально зачитываюсь! Чертовски все интересно. Ты послушай, что на нем соборные отцы о диалоге с коммунистами говорили. Вот, например, что заявил кардинал Альфинк: "Будем же избегать всякого нового осуждения коммунизма. Почему? Да потому, что это делалось неоднократно и бесполезно делать это еще раз. Это решительно ничего не изменит... Как показывает опыт компетентных людей, такого рода осуждение бесполезно и совершенно ни к чему не приведет. Напротив, диалог может принести пользу. Не будем же мешать этому диалогу крикливыми заявлениями". - И эту точку зрения кардинала Альфинка разделяют другие прелаты католической церкви? - спрашивает Настя. - Не все, конечно. Западногерманский епископ Дабелиус, например, заявил, что атомную смерть следует предпочесть жизни при коммунизме. Но подобная позиция ультраконсервативного духовенства, считающего коммунизм "союзником дьявола", не была поддержана здравомыслящим большинством епископов. - Не отказываются же они, однако, от борьбы с коммунизмом? - Пока меняют только тактику. С пути насилия переходят на путь диалога, то есть борьбы идей. Речь идет об изменении официальной позиции епископата и христианства в целом не в стратегическом, так сказать, а лишь в тактическом отношении. Все это делается, конечно, не с целью ослабления, а для укрепления католической церкви в условиях современного мира. - Да, - усмехается Настя, - по-военному четко определил свою позицию нынешний наместник престола святого Петра. Жизнь, однако, заставляет и папу и его епископат изворачиваться и ловчить: демонстрировать близость церкви к простым людям, представлять ее "матерью бедных и обездоленных". - Священникам рекомендуется даже всячески приспосабливать церковный культ к обычаям различных народов и делать его недорогим... - В связи с этим, - перебивает Андрея Настя, - вспоминаются мне слова Жана Жореса, сказавшего, что церковь стремится стать на сторону слабых, когда слабые становятся сильными. - Это какой же Жорес? Французский историк? Тот, который написал "Историю Великой французской революции"? - Тот самый. Кстати, это ведь он в девятьсот четвертом году основал газету "Юманите", ставшую боевым органом французской революционной демократии. Не пора ли, однако, кончать дискуссию и подумать об обеде? - А чего думать - я тут приготовил кое-что. Прошу к столу! 7 Едва Татьяна собралась позвонить подполковнику Лазареву, как раздался звонок самого Евгения Николаевича. - Здравствуйте, Танечка! - А я только что хотела вам позвонить... - Сработала, значит, телепатия, - смеется Лазарев. - Чем порадуете, Евгений Николаевич? - Приезжайте, есть материал для размышлений. - А когда? - Да хоть сейчас. Даже лучше всего именно сейчас. Возьмите такси и прямо к нам. - Еду. Грунина выходит из такси у здания районного отдела внутренних дел. - Вы все хорошеете, Танечка, - радушно улыбаясь, приветствует ее Лазарев. - И, ей-же-богу, говорю вам это не по вашей просьбе, а потому, что так оно и есть. - Ну, это уж вопреки законам природы, - смеется Татьяна. - До каких же пор можно хорошеть? Я ведь вступила в бальзаковский возраст. - Над истинно красивыми и хорошими людьми время не властно, а бальзаковский возраст в наше время - пора наивысшего расцвета женщины. - Спасибо за утешительную справку, но у вас, наверное, не так уж много времени, чтобы... - А вы все такая же! - хохочет Лазарев. - Это плохо или хорошо? - Хорошо! Но давайте, в самом деле, ближе к делу, времени у меня действительно в обрез. Познакомитесь сейчас с любопытным документом. Он достает из стола какую-то бумагу, пробегает ее глазами и протягивает Татьяне: - Вот тут сведения о некоем отце Феодосии. В переводе с греческого имя сие означает - "богом данный". И кто бы, вы думали, этот "богоданный" слуга православной церкви? Татьяна недоуменно пожимает плечами. - Корнелий Телушкин! - торжественно произносит Евгений Николаевич. - Вот уж чего действительно не ожидала! - всплескивает руками Грунина. - Он, оказывается, еще в колонии стал проявлять, а скорее всего, симулировать набожность. Вел разговоры только на религиозные темы, стал носить нательный крестик, раздобыл где-то Евангелие. А как только отбыл свой срок - поступил в духовную академию и закончил ее досрочно. - Теперь, значит, уже в сане иерея? - И прекрасно зарекомендовал себя не только проповедником, но и преподавателем Одесской семинарии. Став священником, сменил свое имя Корнелий на Феодосий. Не думаю, однако, чтобы этот авантюрист вдруг уверовал в бога и стал его верным слугой. - А не мог он податься в священники из-за больших заработков духовенства? Известно что-нибудь, как он ведет себя в Одесской семинарии? - Ректор семинарии ходатайствует о присуждении ему степени магистра богословия без защиты диссертации. - Да, далеко пойдет этот проходимец! - вздыхает Татьяна. - А вот зачем ему Вадим Маврин понадобился - непонятно. - Я уж и сам ломал над этим голову. - Вы думаете, что соседка Вадима именно с ним его встретила на лестничной клетке? - Похоже, что с ним. Приметы сходятся. - Знаете, Таня, какая у меня мысль вдруг возникла? - постукивая шариковой ручкой по настольному стеклу, говорит Лазарев. - Не вздумал ли этот отец Феодосии проделать над Мавриным какой-нибудь эксперимент? Нечто вроде публичного обращения атеиста в правоверного христианина. - Для чего ему это? - недоумевает Татьяна. - Если бы еще этот атеист был широкоизвестной личностью, а то какой-то никому не известный слесарь... Правда, слесарь-лекальщик он первоклассный. - Вы думаете, что Телушкину потребовалось для чего-то высокое слесарное мастерство Маврина, как когда-то Грачеву? - перебивает Грунину Лазарев, откладывая в сторону ручку и облокачиваясь на стол. - Думаю, что да. Но, скорее всего, для каких-то иных целей, чем Грачеву. Олег Рудаков сказал мне как-то: "Восьмой и даже девятый класс обработанной поверхности дает станок, а двенадцатый только лекальщик". Он считает, что искусство лекальщика - это тот рубеж, который еще предстоит взять машинной технике. Лекальщики к тому же универсалы, они могут все... - А зачем все-таки их мастерство богословам? - Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину, наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых авантюризм чуть ли не в крови... Не думайте только, что я солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией "преступного человека". Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь, что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по которым Ломброзо определяет "прирожденных преступников". Но с его объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину, к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности. - А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж неискоренимой к тому же. - Иду и я на уступки, - улыбается Татьяна. - Да, болезнь, пожалуй, не наследственная в биологическом смысле, но у Корнелия она очень запущенная и потому неизлечимая. - Не буду спорить с вами, Татьяна Петровна, в теории вы сильнее меня. В связи с этим задам один вопрос: буржуазные криминалисты все еще следуют антропологической школе Ломброзо? - По-прежнему, Евгений Николаевич. - А то, что по почерку, согласно Ломброзо, можно почти безошибочно определить врожденный "преступный тип", тоже ими признается? - Не с такой категоричностью, как у Ломброзо. "Он ведь считал, что по почерку можно установить не только преступный характер, но и род и вид совершенного преступления. У убийц и грабителей он находил такие характерные, по его мнению, особенности, как удлинения, криволинейность и мечевидность верхних и нижних окончаний букв. А в почерке воров по его теории преобладают широкие закругленные буквы. - Хорошо, что эта теория не взята на вооружение нашей криминалистикой, - смеется Лазарев, - а то меня пришлось бы не только снять с работы, но и привлечь к уголовной ответственности, как явного убийцу и грабителя. Обращали вы внимание на мой почерк? Вот взгляните-ка тогда на мою докладную записку начальству. Видите, какие у меня удлиненные буквы с мечевидностями в верхних и нижних окончаниях? Придется все это быстренько отпечатать на машинке, а то как бы кто-нибудь не придрался. - Вы все такой же веселый и добрый человек, Евгений Николаевич. С каким бы удовольствием снова вернулась я под ваше начальство... - Так в чем же дело? - Теперь уж поздно, да и несерьезно уходить из аспирантуры спустя полтора года. К тому же и над диссертацией немало потрудилась за это время. - А если бы я вас попросил помочь нам разыскать Маврина, не жалко вам будет отпуск на это ухлопать? - Не думаю, что на это уйдет весь отпуск. - Думаю, что вам небезынтересно будет знать, что поиском Маврина занимаемся мы не по нашей только инициативе. К нам поступили официальные заявления от дирекции завода, на котором он работал, и от профессора Кречетова. Лазарев снимает трубку и набирает номер одного из отделов Министерства внутренних дел. - Здравствуйте, Виктор Павлович, это Лазарев вас беспокоит. Нет ли чего-нибудь нового об отце Феодосии? - Уехал куда-то этот "отец", Евгений Николаевич, - отвечает Лазареву Виктор Павлович. - Нет, не в командировку, а совсем. Потерпите денек-другой - выясним. Проявлять интерес к нему официально пока не следует. Кстати, знаете, кто еще преподает в Одесской семинарии? Магистр Травицкий. - Значит, после скандала он не был отлучен от церкви? - Выходит, что нет. Но не это главное... Не кажется вам примечательной сама встреча Телушкина с Травицким? - Это может быть и чистейшей случайностью, - замечает Лазарев после небольшого раздумья. - У меня нет такой уверенности. Но даже если допустить, что встретились они случайно, то, находясь рядом, не могли не оценить друг друга и нашли, наверное, общий язык. - Но ведь они довольно разные... - А по-моему, у них много общего, потому что фанатизм Травицкого тоже на грани авантюризма. - Вы имеете в виду его неудачный эксперимент общения со всевышним? - В этом эксперименте было много неясного. - Велось ведь следствие по этому делу. - Травицкий все тогда свалил на бывшего взрывника Серко. Тот был постоянно пьян и потому почти невменяем, но я не сомневаюсь, что дом он заминировал по заданию Травицкого. Магистру это дорого могло обойтись, если бы не заступничество главы местной епархии. Он считал Травицкого одержимым защитником веры, действовавшим "в помрачении сознания". - Но Травицкий был все-таки осужден. - Всего на год. А когда вернулся, духовенство снова приняло его в свое лоно да еще великомучеником, наверное, объявило. Православная церковь кого только не возводила в ранг божьих угодников и святых! В Благов, однако, они не решились его вернуть, устроили в Одесскую семинарию. - Виктор Павлович, вы мою бывшую сотрудницу, старшего инспектора Грунину, помните? Примите ее, пожалуйста, и ознакомьте с делом Травицкого поподробнее. До свидания, Виктор Павлович, еще раз большое вам спасибо! Положив трубку, Лазарев довольно улыбается. - Сосватал я вас комиссару милиции Ивакину, Татьяна Петровна. Это тот самый, который помогал благовским сотрудникам нашего министерства расследовать дело магистра Травицкого. Его хорошо Настя Боярская знает. Или она теперь Десницына? - Нет, оставила свою девичью фамилию. Дайте мне телефон комиссара. 8 Грунина условилась зайти к Насте часов в восемь, когда та вернется с работы. Но дома Татьяна застает одного Андрея. Настя, оказывается, задержалась где-то и вот-вот должна прийти. "Скорее всего, зашла в магазин купить что-нибудь на ужин в связи с гостьей", - решила Татьяна. Андрей явно рад ее приходу, не знает, куда посадить. - Вы не суетитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, - говорит Татьяна, - я у вас дома ведь не в первый раз. - Я не суечусь, Татьяна Петровна, - смущенно улыбается Андрей, - просто не обучен светскому обхождению, как говорится, и потому у меня все так нескладно... - Терпеть я не могу этого "светского обхождения"! - восклицает Татьяна. - Обойдемся как-нибудь и без него, мы ведь с вами старые друзья. Ну, как вам "живется" в аспирантуре? - Интересно, но иной раз вздыхаю по инструментальному цеху, из которого пришлось уйти. - А мне казалось, что наука вам ближе. - На заводе мне были нужны умные, талантливые руки, в аспирантуре светлая голова, долговременная и оперативная память, говоря языком кибернетиков. А у меня, наверное, руки талантливее головы. - Ну, голову-то всем нам нужно бы получше, не поднимать же из-за этого руки вверх? - Я и не поднимаю. Вздыхаю только. Очень трудно постичь все, что открывается взору. Не хватает целенаправленности, мысли разбегаются от многообразия проблем... - К проблемам атеизма не охладели еще? - Напротив, с большим увлечением работаю над своей диссертацией о буржуазных фальсификаторах корней религии на Руси и о положении церкви в Советском Союзе. Стараюсь вникнуть в суть утверждений некоторых преподавателей православных духовных академий в Нью-Йорке и Париже, считающих, что русский народ был, есть и остается "народом-богоносцем". - Что вы, Андрей Васильевич, неужели до сих пор тужатся над этими проблемами православные богословы? - Изо всех сил пытаются запутать этот давно уже решенный нашими историками вопрос, - смеется Андрей. - А что касается русского православного духовенства и религиозности русского народа, то лучше Белинского в его гневном письме Гоголю никто, пожалуй, не сказал. Я вам сейчас прочту кое-какие строки из него. Андрей достает из книжного шкафа книгу с закладками, открывает нужную страницу и почти декламирует: - "Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно!.." Слушайте дальше, - перелистывает страницу Андрей. - "По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе: годится - молиться, а не годится - горшки покрывать. Присмотритесь попристальней, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности". - Позавидуешь темпераменту "неистового Виссариона"! - восклицает Татьяна. - Мне бы хоть малую частицу его таланта и темперамента, - вздыхает Андрей. - А ведь он так гневно не кого-нибудь, а писателя, о котором в том же письме вон что писал: "Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса". Кто еще решился бы сказать такое автору "Мертвых душ"? Но вот, кажется, и Настя! Он спешит к входной двери и стремительно распахивает ее. У порога стоит Настя с тортом в руках и авоськой, полной свертков. - Я так и знала, что вы из-за меня бегали по магазинам! - укоризненно говорит Татьяна. - Я ведь к вам по делу... - Вовсе не из-за вас, мы и сами любим полакомиться. Пока я буду готовить ужин, расскажите, пожалуйста, что у вас нового. Татьяна кратко сообщает все, что узнала от Лазарева, и спрашивает, помнит ли Настя комиссара милиции Ивакина. - Еще бы не помнить! - отзывается Настя. - Ивакин, правда, тогда полковником был... - Тот день у меня на всю жизнь в памяти останется, - перебивает Настю Андрей. - И не потому, что чуть было богу душу не отдал, а потому, что именно тогда окончательно прозрел. - А как по-вашему, только ли инсценировку общения со всевышним затевал магистр Травицкий? - Теперь не уверен в этом. Была у него, пожалуй, еще какая-то цель. - Не будем пока ломать голову над этим, - говорит Татьяна. - Но у меня тоже к вам вопрос: где сейчас Травицкий? Не знаете? Мы тоже пока не знаем. А был в Одесской духовной семинарии. И знаете вместе с кем? С Корнелием Телушкиным. Да, тем самым, о котором я вам в свое время рассказывала. Он тоже теперь богослов. Духовную академию, оказывается, окончил. - Чудеса! - качает головой Десницын. - Непонятно, только, почему Телушкин убыл вдруг куда-то. Предполагается, что в другую семинарию... - Убыл, говорите? - оживляется Андрей. - Уж не в нашу ли, Благовскую? Сообщил мне мой дед Дионисий, что в семинарии у них преподаватель новый. - А зовут его как? Не отцом ли Феодосием? - Именно отцом Феодосием! Так это Корнелий Телушкин, значит? - Похоже, что он... - А что, если бы тебе самому в Благов съездить? - предлагает Настя. - И деда навестишь, и к отцу Феодосию лично присмотришься. Я думаю, Дионисию Дорофеевичу не трудно будет тебя с ним познакомить. - Не возражаю, - соглашается Андрей. - Может быть, и вы с ним, Татьяна Петровна? - обращается Настя к Груниной. - Без вашего руководства Андрей может ведь все дело испортить. Остановитесь у моих стариков под видом дальней родственницы. Я их предупрежу и подготовлю. Дома моих родителей и деда Дионисия стоят друг против друга, так что вы будете все время с Андреем рядом. - Боюсь, как бы мой приезд не насторожил "отца Феодосия". - Чем? В городе, кроме местной милиции, вы для всех - "прекрасная незнакомка". - Будем считать, что вы меня уговорили, - улыбаясь, соглашается Татьяна. За чаем они шутят, говорят о разных пустяках и ни слова о Вадиме и Варе, будто боятся вспомнить об этом. Даже когда Андрей пытается завести разговор об Олеге, Настя незаметно толкает его локтем в бок, и он умолкает. Но зато, когда Настя посылает его за чем-то на кухню, Татьяна сама заводит разговор о Рудакове. - У меня такое впечатление, что вы все меня в чем-то вините. Может быть, даже не вслух, а молча, про себя... Считаете, наверное, что я не права в наших взаимоотношениях с Олегом. Могу я с вами поговорить откровенно?.. - Подождите, - шепчет Настя. - Сейчас ушлю куда-нибудь Андрея... Сходи-ка к Мартыновым, Андрюша! - повышает она голос, чтобы Андрей услышал ее на кухне. - Возьми у них наш магнитофон, я хочу Татьяне Петровне свою фонотеку продемонстрировать... - Теперь мы можем спокойно поговорить, - подсаживается Настя поближе к Груниной, когда Андрей уходит. - Мартыновы - это наши соседи, от них он так быстро не вернется. А теперь о ваших взаимоотношениях с Олегом. Если хотите знать мое мнение, то я просто вас не понимаю... - Чего же именно не понимаете? Того, что у нас с Олегом отношения не складываются? В этом я и сама пока не разобралась. Олег вам что-нибудь говорил... - Ну что вы, Татьяна Петровна! Вы же знаете Олега, разве он станет об этом... Но нам казалось... - Ах, вам казалось, что у нас все должно завершиться так же, как у Анатолия с Мариной или как у вас с Андреем? - с едва сдерживаемым раздражением перебивает Настю Татьяна. - Зачем же так упрощать, Татьяна Петровна? У нас с Андреем тоже было не так уж просто. - Я не упрощаю, а уточняю, - невесело улыбается Татьяна, досадуя на себя, что затеяла этот разговор. - Но, в общем-то, вы ждете от нас чего-то близкого к такому финалу. Для этого Олег должен бы был хоть сказать мне о своих чувствах... - Значит, он почувствовал, как будет встречено его признание. А вы не догадываетесь разве, что он вас любит? Какие слова могут сравниться с этим? - Я и не ждала от Олега никаких признаний, - взяв себя в руки, уже спокойно говорит Татьяна. - Однако вы принимаете только сторону Олега, а подумал ли кто-нибудь, каково мне? Мы с вами примерно одних лет, и вам легко было бы понять меня... - Как - одних лет? - восклицает Настя. - Разве вам тридцать пять? - Мне тридцать четыре, а ему двадцать восемь. Вот какая, как говорится, арифметика, - снова грустно улыбается Татьяна. - А Олег знает об этом? - спрашивает Настя наконец. - Мы с ним об этом не говорили. На вид мне, пожалуй, не дашь столько, и ему, наверное, кажется... - Ничего ему не кажется, Татьяна Петровна! - укоризненно качает головой Настя. - Человеку, который любит вас так, как Олег, не до ваших анкетных данных. Как же вы этого не понимаете? - Наверное, я действительно чего-то не понимаю, - почти равнодушно произносит Татьяна. Насте становится вдруг очень жаль Татьяну, и она порывисто обнимает ее: - Простите меня, ради бога! И пошлите к черту всех, кто лезет к вам в душу, в том числе и меня. Вы с Олегом и сами во всем разберетесь, правда ведь? - Правда, Настя... В это время хлопает входная дверь, и появляется Андрей с магнитофоном. - Еле вырвался от этих Мартыновых! - отдуваясь, говорит он. - Заставили-таки выпить за здоровье главы семейства. У него сегодня день рождения. 9 По паспорту Телушкину сорок, но выглядит он гораздо моложе, и у шестидесятилетнего ректора Благовской семинарии язык не поворачивается называть его отцом Феодосием. И вообще неприятен ему чем-то этот выскочка, которому без защиты диссертации собираются присвоить звание магистра богословия... Его эрудиции проповедника можно, конечно, позавидовать, но все это ректору не по душе. Что, однако, поделаешь, если у отца Феодосия "рука" в епархии, как говорят прихожане. А скорее всего, покровители его где-то повыше, так что лучше с ним не связываться. Все эти беспокойные мысли приходят в голову ректору бессонной ночью. Хоть и грехом считает, но принял он сегодня на ночь снотворное, да не подействовало, видно. От неприятных мыслей теперь не уйти. Нужно было не поддаваться уговорам Феодосия. Сам он, и как ректор, и как духовное лицо, всегда был против новшеств. Воззрений обновленческого митрополита Введенского и других реформистов православной церкви он никогда не разделял и в душе, видит бог, всегда будет против этого. Ибо до какого же предела может видоизменяться религия, оставаясь религией? Жизнь, правда, идет, а господь не желает ни во что вмешиваться, вот и стареют многие догмы. Православие не одно столетие утверждало богоустановленной царскую власть. В этом была сущность всего того, чему учило Евангелие, смысл всех православных канонов и сама душа православного христианства. Но царская власть оказалась зыбкой. Пришлось приспосабливаться и, как говорит отец Феодосии, "проявлять гибкость, пока позвоночник не сковали соли полиартрита". Это он очень метко заметил, и в переносном и в прямом смысле, ибо ректору Благовской семинарии действительно не дает по ночам покоя этот адов полиартрит. Да и днем теперь с посохом приходится перемещаться. Слава богу еще, что семинаристы думают, будто посох у него для солидности... А Советскую власть православной церкви пришлось не только признать, но и пересмотреть все прежние ее воззрения на происхождение и природу светской власти вообще. Когда становится невозможным совместить устаревшие догмы религии с реальной жизнью, приходится поступиться традиционным консерватизмом во имя сохранения самой религии и идти на ее обновление. Понимая все это, ректор не упрямится, когда на него наседают модернисты. Даже такому фанатику, как Травицкий, пришлось разрешить его сумасбродный эксперимент. Как плачевно, однако, кончилось все это! Чудом сами-то уцелели... И все-таки духовные власти продолжают покровительствовать модернистам. Дали даже понять, что Феодосий переведен в его семинарию с целью осовременить ее, привлечь в стены ее побольше молодежи. Делать что-то, конечно, надо, а то можно растерять и семинаристов и прихожан местных церквей. ...Отец Феодосий приходит ровно в восемь, как условились. Ректор с укоризной смотрит на его отпущенные по нынешней моде волосы и щеголеватую бородку. Уж очень много общего у него с Травицким, только у того был в глазах фанатический блеск, а у этого расчетливость. Смотрит так, будто приценивается, и не поймешь: то ли купить собирается, то ли продать. Говорит, однако, почтительно, вкрадчивым, хорошо поставленным голосом. И логично, убедительно, а ректору так и хочется повысить голос и прикрикнуть на него, даже топнуть ногой, чего он обычно никогда себе не позволяет. - Нам за Западом не угнаться, отец Феодосий, да и нет нужды. У нашей церкви свой путь, - спокойно, не роняя достоинства, произносит ректор. - У всех религий один путь, отец Арсений. Падет одна, отзовется сие на иных. А католическое христианство нам не враждебно, у него есть чему поучиться. Оно поболее нашего ломает голову, как сохранить в людях веру. Не попытаться ли и нам подкрепить веру в творца? Но не только с помощью Библии. - Пробовали уже с помощью одного научного эксперимента. - Я догадываюсь, на что вы намекаете, отец Арсений. Эксперимент магистра Травицкого имеете в виду? Выходит, что и он переусердствовал. А я не предлагаю никаких экспериментов. Все будет тихо, без взрывчатки и прочих световых и звуковых эффектов. - А сколько это "тихое чудо" будет стоить? - прищуривается отец Арсений. "Смиренный вроде старикашка, - с досадой думает о ректоре Феодосий, - а сколько ехидства! Похоже, что не такой глупый, каким его Травицкий изобразил..." - Ни копейки не будет это стоить православной церкви и нашей семинарии, хотя послужит укреплению веры сильнее многих наших проповедей. - Прискорбно признаваться, но я в такого рода чудеса не очень верю. - А вам не кажется, отец Арсений, - хмурится Феодосий, - что своим неверием в чудо... - Не будем, однако, ожесточаться в споре, - примирительно говорит ректор, - прошу вас только как можно проще изложить вашу идею. Мои мозги традиционалиста не все в состоянии осмыслить... - Не надо прибедняться, отец Арсений, - дай бог такие мозги всякому! Идея моя к тому же проста. Она обращена к тем верующим, которые ежедневно поглощают потоки информации. От радио не заткнешь ведь уши, перед телевизором не будешь сидеть с закрытыми глазами. Хотим мы или не хотим, но современная наука все более закабаляет современного человека, в том числе и наших прихожан. Они ей верят все больше. Многие ученые считают, например, что разумная жизнь в нашей Галактике не столь уж частое явление. - Но все равно все, даже те, кто с высшим образованием, особенно если с гуманитарным, слепо верят в пришельца с иных планет... - Я знаю это, отец Феодосий, - устало кивает головой ректор. - На этой вере в пришельцев и зиждется моя идея. У нас-то с вами нет никаких сомнений в существовании всемогущего бога, однако утверждать эту истину ссылкой только на Библию, которую критикуют теперь даже богословы, становится все труднее. Так пусть же убедят неверующих в существовании всевышнего "пришельца"! - Каким же образом? - разводит руками ректор. - Не дожидаться же нового их пришествия? - В этом и нет нужды. Нам достаточно и первого их визита. Вернее, следов первого их пришествия. Конечно, это не должно иметь ничего общего с наивной демонстрацией могущества их механизмов, с помощью которых они будто бы помогали египтянам сооружать пирамиды, а жителям острова Пасхи перетаскивать и устанавливать их многотонных идолов. Это работа не для пришельцев и даже не для их роботов. - Какой же еще зримый след могли они оставить? - недоумевает ректор. - След мудрых мыслей, отец Арсений! Неоспоримое доказательство своего интеллектуального могущества. Я не захватил с собой древние книги, найденные мною в подвале архиерея Троицкого. Мне известно, что и вы ими интересовались. Они, правда, в плачевном состоянии. Время, к сожалению, делает свое разрушительное дело, не щадя даже священных писаний. Прочесть все же кое-что можно. Напечатаны эти книги на древнецерковнославянском языке, которым вы владеете. Дело тут даже не в тексте, смысл которого туманен и неполон из-за отсутствия некоторых страниц. Говорится, однако, о каком-то пришествии... - Почему о каком-то? - удивляется ректор. - По-моему, речь там идет о пришествии Христа. - Имя Христа на уцелевших страницах не упоминается, и потому толковать это можно всяко. И как пришествие инопланетян в том числе. Давайте опустим на время вашу точку зрения, отец Арсений, а станем на ту, согласно которой речь может идти об инопланетянах. И тогда непонятные римские цифры в тексте, как, например, "III. Xх", обретут смысл. Запишем теперь это арабскими цифрами, и у нас получится: 3.1010. Знаете, что это такое? Скорость света в секунду! Ибо три на десять в десятой степени составляет тридцать миллиардов сантиметров, или триста тысяч километров. Стало быть, тут запечатлена одна из мировых физических констант, которая не могла быть известной ни одной светлой голове того времени. С достаточной точностью скорость света установили только в нашем веке. - А как же попала эта константа в древние книги? - Если считать, что в книгах этих говорится о пришельцах из иных обитаемых миров, все станет понятным. Кстати, там есть и другие не менее любопытные цифры. "II II III СМLХХV", например. Конечно, не сразу догадаешься, что это такое. А это, как я полагаю, цифровое выражение так называемого дефекта массы. Правда, для этого нужно еще проставить знаки между римскими цифрами следующим образом: "II + II = III, СМ1ХХУ". Записанное арабскими цифрами, это будет выглядеть так: 2 + 2 = 3,975. Это и есть цифровое выражение синтеза ядер или дефекта массы двух атомов дейтерия, слившихся в один атом гелия. - А вы откуда о всех этих премудростях так осведомлены? - удивляется ректор. - Я до духовной академии в университете учился, отец Арсений, на факультете теоретической физики. А что означает этот дефект массы, я постараюсь сейчас объяснить... - Не надобно, отец Феодосий! - машет руками ректор. - Мне этого все равно не понять. Это что-то имеющее отношение к водородной бомбе? - Да, к термоядерным реакциям. Случайно это или не случайно в древних книгах? Я думаю, что не случайно. Тут должна бы быть еще и формула, в которой энергия равна произведению массы на скорость света в квадрате. Наверное, пришельцы пытались как-то втолковать все это тогдашним летописцам, но тем, конечно, были понятны только цифры, которые они перевели, видимо, с двоичной системы счисления пришельцев на десятичную землян римскими цифрами. Пусть теперь кто-нибудь еще попробует объяснить смысл этих цифр в старинных священных книгах по-другому... - У вас все логично, отец Феодосий, не пойму только, зачем вы мне все это говорите?.. В чем ваш замысел заключается? - Затем, отец Арсений, чтобы доказать более убедительно, чем сделал это Дэникен, что на нашей планете действительно побывали пришельцы из космоса. - А кто такой Дэникен? - Один из ярых проповедников идеи космических пришельцев. По его книге поставлен в Западной Германии фильм "Воспоминание о будущем". Он шел и, кажется, идет еще на наших экранах. На Западе много шума наделала и другая книга - "Вечный человек". Ее написали французы Луи Повел и Жак Бержье. Они тоже пытались доказать пришествие инопланетян на нашу Землю. Но как? Ссылками на предположения, что в древности об этом событии существовали "какие-то записи". Еще кто-то из западных богословов утверждал, будто в Ветхом завете упоминается о сложном строении атома и законе всемирного тяготения. А вы, отец Арсений, обнаружили что-нибудь подобное в Библии? Ректор очень внимательно и настороженно слушает Феодосия, отдавая должное и его знаниям и умению логически мыслить, а сам думает: "С какой же целью завел он этот разговор?.." - Зато обнаруженные мною цифры в древних книгах уже не туманный миф, а сама реальность, - продолжает отец Феодосии. - Любая комиссия подтвердит вам это. Нужно только привести в порядок полуистлевшие страницы. Их, к сожалению, нельзя переносить и демонстрировать, они рассыплются от ветхости. Их текст необходимо размножить и обязательно на древнецерковнославянском. А подлинники под колпак, дабы уберечь от тления. Будут они у нас эталонными, так сказать. - Как же, однако, собираетесь вы размножить их, да еще на древнецерковнославянском? Сейчас, наверное, ни в одной типографии и шрифтов-то таких нет. - Было бы ваше согласие. У меня есть на примете умелец, мастер на все руки. Ему все посильно. Только нужно бы зачислить его в штат нашей семинарии слесарем-водопроводчиком хотя бы... - А этот "умелец" верующий? - Он потрясен и деморализован трагической гибелью своей жены, ушел с завода и хочет искать утешения под кровом православной церкви. - Ну хорошо, мы найдем ему должность. Даже у себя дома ректор долго не может успокоиться. С одной стороны, он понимает, что Феодосий слишком уж вольно трактует обнаруженные им цифры. Но, с другой стороны, любой изолированный факт сам по себе мертв, пока его не обоснует умный (а подсознание подсказывает: "Может быть, еще и ловкий") комментатор. Хотелось бы, конечно, остаток дней своих прожить тихо, спокойно (и снова голос изнутри: "Честно"), но уж такое время сейчас, что так не только не проживешь, но еще и с амвона, или, как говорят миряне, со сцены сойдешь раньше времени. Другие, более прыткие, вмиг тебя обойдут, себя и церковь прославив. А церкви сейчас ох как трудно! Ректор всегда был лоялен к Советской власти. Конечно, она ведет атеистическую пропаганду, но, по мнению отца Арсения, не очень эффективно, гораздо больше делают сама советская действительность и достижения современной науки. Вот и приходится бороться изо всех сил за тех, кого атеисты относят к "обыкновенным верующим". Они составляют большинство посещающих церкви, и без их "гривенников и полтинников", как цинично выразился отец Феодосий, оскудела бы церковная касса. Они-то как раз и прислушиваются к модернистскому толкованию отдельных положений вероучения. Закрыть, может быть, глаза и дать возможность этому Феодосию осуществить свой замысел?.. Так и не придумав ничего более приемлемого, отец Арсений засыпает наконец тревожным сном. 10 Андрею Десницыну очень хочется поехать в Благов вместе с Настей. С тех пор как они поженились, были ведь у деда всего три раза, а он так всегда радовался их приезду и хоть донимал Настю вопросами, относился к ней заботливее, чем к внуку. Андрею это было приятно, огорчала лишь ненасытная любознательность старика. - Уж ты потерпи, Настя, - виновато улыбаясь, говорил он жене. - Мне его любопытство не в тягость, - отвечала Настя. - Я могу только позавидовать ему. Если даже доживу до его возраста, боюсь, что к тому времени охладею ко многому. А у него светлая голова и совсем не праздное любопытство. И потом, он не только спрашивает, сам многое знает. Читает ведь день и ночь. Своим дедом Андрей всегда гордился, даже когда в бога верил. Злился на него иной раз за насмешки над духовенством и над самим господом богом, но уважал за прямоту, бескомпромиссность, смелость и оригинальность суждений. Андрей решает не звонить ему и не посылать телеграммы, чтобы не утруждать старика приготовлениями к своему приезду. Он садится на утренний поезд, а в полдень уже стучится в дубовую дверь родного дома, в котором до сих пор знаком и дорог ему скрип каждой половицы, каждый предмет немудреной его обстановки, мурлыканье серого кота, трущегося о ноги. Сколько поколений этих домашних животных сменилось в доме Десницыных, но всегда были они тигровой масти, и называл их Дионисий неизменно Васьками, потому что сочетание букв "с" с мягким знаком, по уверению деда, очень нравилось котам. Был этот Васька Василием XII. Дед широко распахивает дверь и, ни слова не говоря, заключает внука в свои все еще могучие объятия. Он, как всегда, в стареньком подряснике, хотя ни в церкви, ни в семинарии не несет уже никаких официальных обязанностей, лишь числится каким-то "заштатным консультантом". Борода у Дионисия совсем уже седая. Черными остались только могучие толстовские брови. Не сдал и голос, по-прежнему силен и звучен, на зависть дьякону местного собора. Лишь расцеловав Андрея троекратно, Дионисий спрашивает: - Что же ты без Анастасии-то? - Занята Настя, приедет попозже. Готовится к международной конференции. - А ты надолго ли? - На целый месяц. У меня сейчас каникулы. Ну, а вы как тут живете? - Да так, ничего вроде. Местное духовенство старается держаться подальше от меня, как и я от них, а семинарии я еще бываю нужен, особенно ректору. Кстати, он сегодня просил зайти к нему вечером домой. Отец Арсений человек неглупый, но не очень решительный, типичный традиционалист. Однако ему приходится приспосабливаться к духу времени и к натиску некоторых модернистов. Завелся тут у нас один кандидат в магистры богословия, отец Феодосий, писал я тебе о нем. По воскресеньям "актуальные проповеди" читает. - Он, кажется, из Одесской семинарии? - Оттуда. На вопросы прихожан дает толковые ответы. Снискал у них популярность. Начитан и сведущ в науках. Не чета дремучим местным традиционалистам. Чует, однако, мое сердце, что движет им не вера в бога. За обедом, расспросив Андрея о здоровье и занятиях в аспирантуре, Дионисий достает журнал "Земля и Вселенная" и спрашивает: - Чего это вдруг снова заговорили о "черных дырах", не знаешь, случайно? - Я не астрофизик, мне трудно ответить на такой вопрос. Придется потерпеть до приезда Насти. Она специализируется по философским вопросам современного естествознания и лучше меня во всем этом разбирается. - А тебя это не интересует? - удивляется Дионисий. - Считаешь, что к атеизму это не имеет никакого отношения? - Насколько мне известно, "черные дыры" - это такие космические объекты... - Это не объекты, - прерывает Андрея Дионисий. - Знаешь, как они называются? "Областью пространства, в которую упала звезда". А вернее, могилой бывшей звезды. Могилой, из которой не в силах вырваться ни луч света, ни атом вещества и вообще никакой иной сигнал. Вот уж воистину черная дыра! - Я вижу, вы за это время многое постигли... - Э, ничего я не постиг! - недовольно прерывает внука Дионисий. - И не постигну, ибо я всего лишь малограмотный бывший богослов, потрясенный могуществом науки. И чем больше узнаю, тем больше убеждаюсь в нелепости придуманного человеком бога, убогости и наивности этой выдумки. Зачем, например, понадобилась этому придирчиво копающемуся в человеческих грешках мелочному и злопамятному библейскому богу такая невероятно сложная Вселенная? Если же допустить, что это не его епархия, а владения дьявола, тогда могущество бога окажется несоизмеримо малым по сравнению с могуществом его антипода дьявола, и люди только по своему невежеству могут поклоняться такому ничтожному богу. - Ну и богохульник же вы! - смеется Андрей. - Я хулю не бога. Нельзя хулить того, кого нет и быть не может. Я хулю тех людишек, кои по лености ума ничего не хотят знать о мире, в котором живут. Помолчав, Дионисий всматривается в слегка похудевшее лицо внука и замечает: - Ты рассеян. Не очень слушаешь, о чем я говорю. Мысли твои о чем-то другом. "Нужно, пожалуй, все ему открыть, - решает Андрей. - Я плохой актер, и он насквозь меня видит..." - Вы, наверно, удивитесь, если я скажу, что приехал из-за отца Феодосия?.. - Нет, не удивлюсь. - Я приехал бы и без того, но немного попозже... - Ну, а если приехал в связи с Феодосием, почему же ты, а не работники Министерства внутренних дел? - Приедут и они. Я по собственной инициативе. Пропал, бесследно исчез наш друг Вадим Маврин, о котором я вам как-то рассказывал. Его сразило горе, страшная беда - трагически погибла жена, он пал духом и снова попал в лапы авантюриста, который однажды чуть не исковеркал ему жизнь. А авантюрист этот - отец Феодосий, мирское имя которого - Корнелий Телушкин. - Я так и думал, что личность не из светлых! И куда же он увлек вашего Вадима? - В том-то и дело, что не знаем. Не мог он где-нибудь в семинарии его устроить слесарем, а может быть, даже сторожем? - Не думаю. Не слышал об этом ни от кого. Штат у нас небольшой, я почти со всеми лично знаком. Ну, а зачем ваш Вадим Феодосию мог понадобиться? - Этого мы тоже пока не знаем. Вадим слесарь-лекальщик высокого разряда. Такой только для очень тонкой работы может пригодиться. - Действительно, не очень понятно. По-моему, Феодосия скорее подвалы дома архиерея Троицкого могут интересовать. У нас в семинарии в свое время поговаривали, что Травицкого они привлекали. В доме архиерея, как тебе известно, жил покойный проректор семинарии Мирославский, но он-то едва ли мог хранить в подвале что-нибудь ценное. Уж если кто оставил там что-то, то только сам архиерей Симеон Троицкий. Он был знатного происхождения и незадолго до смерти получил наследство от какого-то богатого родственника. С местным духовенством и даже, кажется, с самим патриархом был он тогда в разладе, мог, стало быть, замуровать фамильные драгоценности в подземелье своего особняка, чтобы не достались они ни местной церкви, ни монастырю. Это было на него похоже. - Помнятся и мне рассказы о богатстве Троицкого, - кивает головой Андрей. - Не мог унаследовать его Мирославский? Он ведь, кажется, родственник архиерея... - Нет, нет! - машет руками Дионисий. - Это исключается. Мирославский был оч