Николай Владимирович Томан. Неизвестная земля --------------------------------------------------------------- Издательство "молодая Гвардия". 1966 Сборник научно-фантастических повестей OCR: Андрей из Архангельска "Воскрешение из мертвых", #1 --------------------------------------------------------------- НЕИЗВЕСТНАЯ ЗЕМЛЯ I - Уж очень все мрачно, Алеша, - со вздохом произносит Василий Васильевич Русин, дочитав последнюю страницу научно-фантастической повести сына, опубликованной в журнале "Мир приключений". - Но в рукописи тебе это не казалось? - В рукописи это не звучало так страшно... Ведь не что-нибудь - целая планета превращается у тебя в космическую пыль. И не просто планета, а обитаемая, населенная разумными существами... Право же, это ужасно! Он не смотрит в лицо сына - знает, какое оно, ждет его возражений. Алексей молчит - обиделся, значит... Надо бы утешить, подбодрить его чем-то, а он снова: - Сам не пойму, откуда у меня теперь это чувство страха... Может быть, иллюстрации так повлияли? Художник не поскупился на мрачные тона... Ты, однако, не сердись на меня, Алеша. На обсуждении тебе, наверно, еще и не то скажут. Я ведь и раньше тебе говорил, что в повести твоей много спорного... - А что у меня спорного? - произносит, наконец, Алексей. - Существование Фаэтона? А есть разве какое-нибудь иное объяснение происхождению пояса астероидов между орбитами Марса и Юпитера? Академик Шмидт считал его, правда, "недоделанной планетой", но почему же тогда астероиды имеют осколочную форму? У него нет на это ответа. А осколочная форма явное свидетельство взрывного их происхождения. Все это известно и Василию Васильевичу. Существование планеты меж орбитами Марса и Юпитера допускают ведь академики Заварицкий и Фесенков. Не возражает против этого и такой известный астроном, как Воронцов-Вельяминов, да и другие ученые. Может быть, они и правы, но что же тогда погубило эту планету? Почему она развалилась?.. Этот вопрос Василий Васильевич задает сыну вслух. - А знаешь, почему? - отвечает Алексей. - Да по той причине, что все имели в виду мертвую, необитаемую планету. С нею действительно ничего не могло случиться... - А с обитаемой? Населенной разумными существами? - Могло случиться именно то, что описано в моей повести. Василий Васильевич молчит, хотя доводы сына его не убеждают. Но спорить ему не хочется. - А я знаю, почему повесть моя не понравилась тебе сегодня, - задумчиво, будто рассуждая вслух, произносит вдруг Алексей. - У тебя, наверно, какие-то неприятности на работе... - У меня лично - никаких. - Не обязательно у тебя лично. Но случилось ведь что-то? - Да, пожалуй... - помолчав, соглашается Василий Васильевич. - Что же? Василий Васильевич отвечает не сразу. Задумчиво ходит по комнате, вздыхает. - Если это секрет... - прерывает его молчание Алексей. - Нет, нет, никакого секрета! Просто не знаю, как тебе все это объяснить... А случилось вот что: у одного нашего профессора пропал портфель с научными материалами... - А ты-то тут при чем? - Да разве в том только дело, при чем я тут или ни при чем? Просто я знаю, сколько труда было вложено в его работу. Он ведь не один день провел в моей библиотеке. Приходилось даже уступать ему иногда свой кабинет, и он сидел в нем до поздней ночи, заваленный книгами, написанными чуть ли не на всех европейских языках. - Что же он - полиглот? - Знает английский, французский и немецкий, а с их помощью нетрудно разобраться и в остальных. Его интересует ведь главным образом математический аппарат, а он универсален. Не случайно один из наших физиков назвал язык математики "божественной латынью современной теоретической физики". Кстати, это он же назвал книгу Уилера "Гравитация, нейтрино и вселенная" почти религиозным гимном нейтрино. - А профессор, потерявший портфель с научными материалами, работает, значит, в области этого таинственного нейтрино? - Ты угадал. Он не сомневается, что природа создала нейтрино с какими-то очень глубокими, но пока не очень ясными для нас целями. - Но ведь исследования этого профессора не секретные, наверно, раз он работал в твоем кабинете? - Официально его работы называются: "Нейтринным аспектом слабых взаимодействий" и "Возможным макроскопическим проявлением слабых взаимодействий". - Насколько я себе представляю, это пока сугубо теоретические работы. Чего же вы переполошились тогда? Василий Васильевич снова вздыхает. - Дело, видишь ли, в том, что портфель свой он не потерял, а скорее всего его украли... Во всяком случае, я лично в этом почти уверен. - А профессор? - Напротив, всячески старается меня уверить, что портфель потерян. - А по-моему, ты все это просто выдумываешь, - после довольно продолжительного молчания заключает Алексей. Василий Васильевич, не сказав ему на это ни слова, уходит в свой кабинет. Лишь перед ужином снова заходит к сыну. - Когда будет обсуждение твоей повести? - спрашивает он Алексея. - Завтра. - И ты уверен?.. - Ни в чем я теперь не уверен. А вселил в меня эту неуверенность ты. Наверно, и в самом деле банальна придуманная мною катастрофа Фаэтона... Но отчего же еще может погибнуть целая планета, жизнь на которой достигла высокого совершенства? Василий Васильевич, не отвечая, садится рядом с ним на диван. - Что же ты молчишь, папа? Ты ведь зашел ко мне не затем только, чтобы спросить, когда будет обсуждение моей повести? Тебе это и без того было известно... - Я вспомнил слова Леонида Александровича, произнесенные им сегодня. Они, пожалуй, могут тебе пригодиться. - А кто такой этот Леонид Александрович? Тот самый профессор?.. - Да, тот самый. И знаешь, что он сказал? Он сказал, что в наше время, как никогда, велика ответственность за научный эксперимент. По его мнению, не только ни одна термоядерная бомба любой эквивалентности, но и никакая атомная война не может наделать стольких бед, как чрезмерное любопытство ученых... Над этим стоит подумать и вам, научным фантастам. - Ты думаешь, что Фаэтон мог погибнуть в результате какого-нибудь глобального научного эксперимента? По-твоему, там ученые были настолько безрассудны?.. - Нет, зачем же! - Ну, а в чем же тогда может быть причина катастрофы? - Эксперимент мог быть поставлен одновременно двумя или несколькими странами. Странами с различным общественным строем, враждующими между собой, скрывающими друг от друга свои эксперименты... Ты понимаешь мою мысль? Алексей уже не может спокойно сидеть на диване, он возбужденно ходит по комнате. А Василий Васильевич продолжает: - Ты вообще подумай над глобальным характером современных научных экспериментов. Помнишь, еще в 1958 году в связи с отработкой аппаратуры для создания искусственных комет нашими учеными было создано облако из паров натрия на высоте нескольких сот километров? Его видимые размеры заполняли расстояние между крайними звездами Большой Медведицы, и наблюдалось оно с территории в несколько миллионов квадратных километров. Разве подобный эксперимент не носит глобального характера? Да ты не слушаешь меня, Алеша? - Прости, папа, я задумался... Ты подсказал мне очень интересную идею. Боюсь только, как бы не пришлось из-за нее переписывать наново всю мою повесть. - А ты послушай сначала, что тебе скажут на обсуждении. - Да, придется... 2 Хотя все, кто собрался на обсуждение повести Алексея Русина, говорят о ней в основном доброжелательно, ему чудится все же какая-то предвзятость в их словах. Особенно же неприятно ему выступление Гуслина, считающего себя теоретиком научной фантастики. Он не утверждает прямо, что повесть Русина кажется ему примитивной, однако эту мысль нетрудно угадать в не очень глубоком подтексте его речи. И это не удивляет Алексея. Он знает, что для Гуслина ясность научных и философских позиций признак несомненной примитивности мышления и бесспорной ограниченности автора. Председательствует на обсуждении редактор журнала "Мир приключений" Петр Ильич Добрянский. Чувствуется, что и ему не очень нравится выступление Гуслина, но Петр Ильич не подает никаких реплик, лишь изредка высоко поднимает брови и слегка покачивает головой, когда мысль выступающего кажется ему очень уж спорной. Но вот берет слово молодой, очень плодовитый фантаст Фрегатов. Алексей хорошо знает его и ценит, как человека талантливого, оригинального, но никак не может понять, почему он, молодой ученый, отлично знающий физику, астрономию и астрофизику, пишет вещи, в которых почти начисто отсутствует наука. Во всяком случае, та современная наука, перед могуществом и величием которой преклоняется Алексей Русин. Книги его называются научно-фантастическими, и повествуется в них о далеких мирах, в которые залетают на космических кораблях обитатели нашей планеты в XXI и XXII веках. Их техника, наука, терминология придуманы Фрегатовым и потому кажутся наукообразными, ибо все это не опирается ни на одну из ныне существующих наук. Фрегатов, высокий, рыжеволосый, держится очень прямо, даже когда сидит, никогда не прислоняется к спинке стула. Говорит быстро и не очень связно. Небрежно отбросив тяжелую прядь густых волос, он выпаливает скороговоркой: - Я завидую ясности повествования Русина. Но... как бы это сказать поточнее?.. В них нет находок. Все логично и понятно, а ведь в науке не так-то все просто... - Зато бесспорно логично! - выкрикивает кто-то. Алексей ищет его глазами. А, это Возницын, кандидат физико-математических наук и тоже молодой фантаст. Он очень нравится Алексею. Его позиции ему ясны. - Ну, это знаете ли, не всегда так, - возражает Возницыну Фрегатов. - Если бы в науке все было так логично, - усмехается Гуслин, - единая теория поля не оказалась бы такой сложной проблемой. - Но уж это не из-за отсутствия логики, или, вернее, закономерности явлений природы, - не сдается Возницын, - а из-за недостаточности знаний у физиков-теоретиков. А знаний этих нет потому, что физики-экспериментаторы не поставили еще такого эксперимента, который... - Э, бросьте вы это! - выкрикивает еще кто-то из фантастов. - А из чего выводил свою теорию относительности Эйнштейн? Скажете, может быть, что ей предшествовали труды Максвелла, Герца и Лоренца? - Этого не отрицал и сам Эйнштейн, - замечает Возницын. - Но ведь их труды были известны всем, - повышает голос Гуслин, - а истолковать результаты опыта Майкельсона-Морли смог только Эйнштейн. - Но позвольте! - протестующе машет руками Фрегатов. - Это что - научная дискуссия на вольную тему или обсуждение повести Русина? Петр Ильич, - взывает он к Добрянскому, - дайте же мне возможность... Председательствующий стучит авторучкой по графину с водой. - Давайте действительно поближе к делу, товарищи. Хотя в общем-то все это очень интересно и полезно, конечно... - Да, но в другой раз! - выкрикивает кто-то. - Прошу вас, товарищ Фрегатов, продолжайте, мы не будем вам больше мешать. - А об Эйнштейне тут вспомнили весьма кстати, - довольно улыбается Фрегатов. - Все вы, конечно, знаете, что его гениальную теорию сами же ученые называют "сумасшедшей"? Чего не скажешь о теориях многих современных физиков. И из этого следует, что они далеки от гениальности... - Вы, однако, тоже, кажется, начинаете уходить от темы, - перебивает Фрегатова Добрянский. - Нет, я не ухожу от нее, Петр Ильич, я подхожу к ней. Конечно, нереально требовать от нашей научной фантастики гениальных произведений, но лучшие из них должны, по-моему, тоже быть немного с "сумасшедшинкой". Все дружно смеются. Фрегатов умоляюще простирает руки вперед. - Я все сейчас объясню! - А чего объяснять? Все и так ясно! - снова вскакивает Гуслин. - Поменьше фантастики гладенькой, "научпоповской", побольше будоражащей! - Не нужно только путать "сумасшествие" с бредовостью и невежеством, - замечает Возницын. - А то у нас снова появятся "космачи", чихающие на все пределы возможного. - Вот и создай при этом что-нибудь "сумасшедшее", - демонстративно вздыхает фантаст Сидор Кончиков, подписывающий свои произведения псевдонимом "Сид Омегин". - Какие же могут быть пределы у науки? Забыли вы разве, какое жалкое существование влачила наша фантастика в период культа, когда фантазировать дозволялось только в пределах пятилетнего плана народного хозяйства... - Пределы, однако, существуют и сейчас, - усмехается Возницын. - Этими пределами являются объективные законы природы. Вы ведь знаете, конечно, почему скорость света предельна для любой материальной частицы? Омегин, к которому обращается Возницын, смущенно молчит, делает вид, что вопрос этот относится не к нему. А его сосед восклицает почти возмущенно: - Ну, это знаете ли, запрещенный прием! Удар ниже пояса!.. - В самом деле, - поднимается со своего места Добрянский, - не будем экзаменовать друг друга. Всем и без того известно... - Почему же известно! - пожимает плечами Гуслин. - Достоверно ничего еще не известно. - Вот именно! - выкрикивает Омегин. - Вспомните-ка эффект Вавилова - Черенкова! Разве он не опровергает... Агрессивный Гуслин оттесняет тем временем Фрегатова и завладевает трибуной. - Эффект Вавилова - Черенкова, дорогой, ничего не опровергает. В нем речь идет о фазовой, а не об истинной скорости света. И я имею в виду именно эту истинную скорость и ту трудность, которая возникает при попытке объяснения нелокального взаимодействия элементарных частиц. Эту трудность все-таки можно было бы разрешить, если бы пренебречь теорией относительности, утверждающей отсутствие в природе сигналов со сверхсветовой скоростью. - Такие сигналы могли бы существовать лишь вне материальной среды, - возражает ему Возницын. - Но такой среды, как известно, не существует. - А вакуум? - раздается голос неизвестного Русину бородатого существа студенческого возраста. - Вы, наверно, представляете его себе как абсолютную пустоту? - не без иронии осведомляется Возницын. - Зачем же пустоту? - обижается "бородач". - Это нулевое состояние физического поля. "Нуль-пространство", так сказать. - Значит, что-то антиматериальное? - Во всяком случае, пространство без частиц и электромагнитных и гравитационных полей. Чувствуя, что спор снова приобретает опасный характер, Добрянский встает и примирительно машет руками. - Я боюсь, что так мы действительно договоримся до отрицания материи. Давайте все-таки вернемся к повести товарища Русина. - Ну вот, как только дошли до самого интересного, так сразу же снова запрет, - ворчит яростный противник всяких пределов Сидор Омегин. - Боимся, как бы чего... - А чего бояться? - смеется Возницын. - Бояться можно только собственного невежества, а не ниспровержения материализма. Правильно сказал споривший со мной товарищ: вакуум - это действительно нулевое состояние физического поля, но это не совершенно пустое пространство. В нем существуют виртуальные электронно-позитронные и иные пары. Есть в нем и виртуальные фотоны. Я уже не говорю о все проникающих и, пожалуй, даже все заполняющих нейтрино. Следовательно, физический вакуум - это не отсутствие материи, а разновидность материи. Не нужно поэтому спекулировать такими словечками, как "нуль-пространство", сбивающими с толку людей недостаточно просвещенных. - И все-таки, - улыбаясь, стучит стаканом по графину Добрянский, - вернемся к Русину, тем более что материалистическая точка в споре этом явно восторжествовала. Дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступление. Куда он, кстати, делся? - А меня товарищ Гуслин выжил с трибуны, - смеется Фрегатов. - Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости, то я тоже думаю... - Нет, давайте все-таки подумаем сначала о повести Русина, - настаивает Добрянский. - Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно "сумасшедшая"? - Не только она, но и вообще вся наша фантастика... А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства населения Фаэтона. И это досадно. Сама жизнь подбрасывает ведь эти доказательства. Все, наверно, читали недавнее сообщение о Калифорнийском метеорите? Непонятно? В нем обнаружили ведь кристаллы кремния. Какие-то сплющенные пластмассовые и металлические детали, но главное - кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве вам не ясно, что это такое? Это транзисторы! Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой цивилизации на Фаэтоне? - Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона, - замечает кто-то. - Ну, едва ли, - покачивает головой Фрегатов. - У астрономов ведь почти нет сомнений, что метеориты - осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично почти не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в 1962 году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально. Потом выступают другие, но Алексей никого уже не слушает. Он и сам не удовлетворен своей повестью - чего-то в ней явно не хватает. 3 Когда участники обсуждения повести Русина начинают расходиться, Добрянский протягивает Алексею руку. - Ну что ж, будем считать, что все прошло хорошо. - Хорошо? - удивляется Русин. - По пятибалльной системе не менее четверки, - смеется Добрянский. - Но ведь явно же ругали... - А за что? Нет, дорогой мой Алексей Васильевич, я расцениваю это обсуждение как явно положительное и не жалею, что напечатал вашу повесть в "Мире приключений". Мне она по душе, и я не изменил своего мнения о включении ее в сборник, которым мы начнем первый том приложений к нашему журналу. Нужно только доработать кое-что. - Спасибо вам, Петр Ильич! - пожимает руку редактору растроганный Русин. - Но если вы действительно включите мою повесть в этот сборник, то я ее не только доработаю, но и основательно переработаю. С Добрянским прощаются проходящие мимо литераторы, и это мешает его разговору с Русиным. - Знаете что, давайте поедем домой вместе? - предлагает он Алексею. - Нам ведь по пути. Вот дорогой и поговорим... - А что, если хватить по рюмочке, Петр Ильич? - весело предлагает вдруг подошедший к ним Сидор Омегин и бесцеремонно берет редактора под руку. - Ну нет, увольте меня от этого: я ведь не пьющий. - А я разве пьющий? - удивляется Омегин, увлекая Петра Ильича к скрипучей лесенке, ведущей с антресолей старого здания Дома литераторов к залу ресторана. - Это для бодрости духа и профилактики. А главное - повод поговорить по душам. Видя, что от Омегина не отделаться, Добрянский смущенно оборачивается к Русину. - А как вы, Алексей Васильевич? Русин достаточно хорошо знает Омегина, чтобы надеяться отвязаться от него. Да и сам он так переволновался сегодня, что не прочь выпить немного. - Ну, если только по одной... - А у меня на большее и денег нет, - смеется Омегин. - Сами знаете, какие нынче гонорары. Вон, кстати, и столик свободный. Чувствуется, что Сидор Омегин завсегдатай в клубном ресторане. Пока он ведет Добрянского с Русиным к облюбованному им столику, одна из официанток уже получает от него все необходимые указания при помощи выразительной жестикуляции. Графинчик появляется на их столе почти тотчас же. Добрянский подозрительно косится на его слишком уж пузатую конфигурацию, заполненную какой-то коричневатой жидкостью. - Не много ли? - Не более трехсот, клянусь вселенной, - успокаивает его Омегин, наполняя рюмки. - Никогда еще не хотелось так выпить, как сегодня. Уж больно тревожно на душе... - Чего так? - удивляется Петр Ильич. - Похоже, что снова стреножат нас скоро. - Не понимаю. - Ножки нашему фантастическому Пегасу перевяжут, чтобы далеко не ускакал, а пасся бы на ниве чистого, так сказать, диалектического материализма. - А вы разве за идеализм или мистику в научной фантастике? - Зачем же такие крайности! - всплескивает руками Омегин. - Но нельзя же все строго в пределах "Основ марксистской философии". У польских фантастов посвободнее. Они могут позволить себе сочинить планету, покрытую океаном сплошной мыслящей плазмы. И никто с них не требует, чтобы они объясняли, каким же образом достигнута его способность мыслить. - У нас тоже придумал кое-кто кристаллические существа, превосходящие человека по своему интеллекту, не утруждая себя объяснением причин столь высокого совершенства, - замечает Русин. - А по-твоему, все нужно разжевывать? - неожиданно зло спрашивает Омегин. - Все строго по Энгельсу и его теории о роли труда?.. - Если тебе известен другой путь совершенствования живых существ, то и поведай о нем читателям. Я лично против каких бы то ни было ограничений в научной фантастике, но при условии, если не строгой научной доказуемости, то хотя бы элементарной логики выдвигаемых гипотез. А то мы черт знает до чего можем дописаться! - Ну, знаешь ли! - снова разводит руками Омегин. - Этак можно не только стреножить, но и начисто отрубить нашему Пегасу и крылья и конечности. - А ты, значит, считаешь... - хмурится Русин, но Добрянский берет рюмку и торопливо чокается с ним. - Хватит, пожалуй, об этом. Давайте-ка лучше выпьем! - Да, правильно, - оживляется Сидор Омегин, ловко опрокидывая содержимое своей рюмки в рот. Его примеру следует Добрянский. Русин подносит рюмку к губам и спрашивает: - А вы, Петр Ильич, на чьей же стороне? - Какая же тут может быть сторона? - пожимает плечами Добрянский. - Тут не может быть двух сторон. Повернувшись к Омегину, он продолжает: - Я не думаю, Сидор Андреевич, чтобы и вы были за фантастику без берегов, так сказать. Наша фантастика научная все-таки. Мы ведь не только за оригинальность, но и за... - И за многое другое, конечно, - иронически заключает за него незаметно подошедший к ним Фрегатов. - Я бы только добавил к этому, что мы еще и за широту позиций научной фантастики. Спор же шел у нас сегодня лишь в одном направлении - в направлении научного предвидения. А ведь мы решаем еще и социально-психологические, этические и философские проблемы... - Но позвольте, - удивленно разводит руками Русин, - а как же вы представляете себе научное предвидение без всех этих проблем? Чувствуя, что фантасты снова могут схватиться, Добрянский смотрит на часы и с деланным беспокойством восклицает: - Ого, как поздно уже! Ну, давайте допьем, и мне пора. Вы холостяки, а у меня семья. Да и вы, Алексей Васильевич, тоже, кажется, спешите... 4 Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу на противоположной стороне улицы и как раз перед окнами Алексея. А может быть, это под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами! - Видно, опять учинил дебош этот Ковбой? - спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина. - Не знаю, - отвечает Алексей, не очень интересующийся уличными происшествиями. - А я не сомневаюсь, что это именно он. - Господи, да кому же больше! - вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу. - Ну просто житья нет от этого хулигана! - И вовсе это не хулиганство, - раздается тоненький голосок какой-то школьницы. - Это, тетенька, любовь. - Э, какая там, к лешему, любовь! - пренебрежительно машет рукой пожилой мужчина. - Просто силушку некуда девать этакому верзиле. - Вообще-то он и вправду перед нею выкобеливается... - Ну что вы такое говорите, тетя Даша! - конфузится школьница. - Любит он ее - эго же всем известно. - А мне, видишь ли, неизвестно, - хмурится лифтерша. - А что он под ее окнами представления разные устраивает, это я действительно почти каждый день наблюдаю. Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна, - она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко эту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя и что отец ее, подполковник в отставке, горький пьяница. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин, известный чуть ли не всему району под кличкой "Ковбой", действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться. Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно - не случайно же многие часы проводит она у окна. Тому, правда, есть и другие причины: Варя почти не отводит глаз от зеркала, поставленного на подоконник, с поразительным трудолюбием взбивая чуть ли не каждый отдельный волосок своей пышной прически. С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей тремя этажами ниже его. Вот и сейчас колышется ее тень на занавеске. Значит, она дома и видела, конечно, что происходило на улице, а окно задернула, наверно, только теперь? Алексею очень неприятно делать эти выводы, и он уходит в комнату отца, чтобы не думать больше о Варе. А с отцом обязательно нужно посоветоваться о переработке повести. Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели опять приключилось что-то с его профессором или произошла очередная "схватка" с мамой? Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, "жизни нараспашку". - Если ты не можешь понять, - говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, - что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы... Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности, и потому никак не может понять, чем закрытая дверца шкафа помогает ее мужу. А Василий Васильевич Русин ведет огромную, для всякого другого, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов. "Всякий другой" упоминается тут в том смысле, что нормальная человеческая память просто не в состоянии запомнить всего того, что он вычитывает у себя в библиотеке, а потом еще и дома. Такая работа, по мнению не только Алексея, но и его коллег по институту, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он ведь не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее хорошо продуманной системой запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел в институтской библиотеке и особенно в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться или, наоборот, вызывает раздражение. И это хорошо понимает его сын Алексей, но никак не может понять супруга, преподаватель литературы в старших классах средней школы. Алексей в последнее время вообще много думает об отце и его увлечении теорией информации. Василий Васильевич не сомневается ведь, что можно сделать крупное открытие, если овладеть возможно большим количеством сведений, известных современной науке. Алексей, хотя и не разделяет этих убеждений, очень уважает отца за ту цель, которую он себе поставил. Добьется он ее или не добьется, это покажет будущее, но уже теперь его знания таковы, что он давно уже мог бы защитить докторскую диссертацию по любому разделу физики. А он все еще довольствуется скромным званием кандидата, хотя за справками к нему обращаются даже академики. И не только за литературой, но и за советом, ибо мало кто обладает такими универсальными познаниями, как он. Очень нужно и Алексею поговорить сейчас с отцом, но Василий Васильевич явно расстроен схваткой с Анной Павловной. На какое-то время все теперь смешалось, разладилось в ходе его мыслей, во всей стройной их системе, и, для того чтобы извлечь какую-нибудь справку из его памяти, необходимы, видимо, слишком большие усилия. Алексей хорошо понимает это и решает не беспокоить отца. Да и поздно уже. Может быть, пора и в постель? Но прежде чем лечь, он снова подходит к окну и смотрит вниз, на занавесочку Вари. Теперь у нее горит настольная лампа. Значит, Варя сидит еще за своим столом. 5 Хотя Василий Васильевич Русин искренне завидовал профессору Кречетову, жизнь Леонида Александровича сложилась не наилучшим образом. В молодости был он влюблен в девушку, а женился на ней ничего не подозревавший о чувствах Леонида младший брат его, бравый артиллерийский офицер. Так и остался с тех пор Кречетов-старший холостяком, влюбленным теперь лишь в науку. Судьба преподносила ему и другие сюрпризы, но он принимал их с мудростью античного философа, не ожесточаясь и не теряя веры в человечество. В последнее время, однако ж, завидное его спокойствие и оптимизм стали одной только видимостью. Открытие, которое он сделал, вот уже целую неделю не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Конечно, он предвидел возможность связи грозных сейсмических явлений с экспериментами академика Иванова, и все-таки это очень встревожило его. Не один и не два раза, а теперь уже пять раз очень точно совпали они со временем работы нейтринного генератора, и у Кречетова не остается уже никаких сомнений в закономерности этих процессов. И очень досадно, что Дмитрия Сергеевича Иванова ни в чем это не убеждает. - Э, дорогой мой, - беспечно заявил он сегодня в разговоре по телефону, - науке известны и не такие еще совпадения. И до тех пор, пока вы не обоснуете теоретически... - Именно этим я и занимаюсь теперь... - Знаю, но сомневаюсь, что ваши усилия увенчаются успехом. Вам ведь не хуже моего известна невероятность подобного взаимодействия нейтрино с веществом. Да, Кречетову известно это лучше, пожалуй, чем самому Иванову, и все-таки он допускает возможность такого взаимодействия. Вынужден допустить. - Ну и когда же вы думаете завершить ваши расчеты? - спросил его Дмитрий Сергеевич. - Не знаю, - ответил Кречетов, досадуя на академика: он мог бы и не задавать такого вопроса. - Возможно, удастся сделать это, как только Институт физики Земли предоставит мне те сведения, которые я запросил. А может быть, вообще никакие сведения не помогут решить эту задачу. А между тем факты... - Да и фактов пока маловато, - перебил его Дмитрий Сергеевич. - А я опасаюсь, как бы их не оказалось вскоре более чем достаточно, - многозначительно произнес Кречетов и стал торопливо прощаться с академиком. Вспоминая теперь этот разговор, Леонид Александрович упрекает себя за свою беспомощность - не смог вселить в Дмитрия Сергеевича если не чувство тревоги, то хотя бы благоразумие. А все это может ведь кончиться поистине глобальной катастрофой. И, уже ложась спать, снова вспоминает он пропажу своего портфеля. Похоже все-таки, что его украли. И наверное, это дело рук того самого молодого человека, который больше всех задавал ему вопросов в Политехническом музее. Когда лекция кончилась, Кречетов не сразу как-то вспомнил, где положил свой портфель. Ну, а пока искал его, многие слушатели уже разошлись. Подозрение, однако, падало на этого любознательного молодого человека, дольше других крутившегося возле профессора. Он уже не в первый раз попадался на глаза Кречетову, а профессор даже не знал толком, кто он такой - студент или молодой ученый. "Но чем же привлек его мой портфель? В нем было ведь лишь несколько библиотечных книг да наброски расчетов взаимодействия нейтрино со сверхплотным веществом, ошибочные к тому же... Ну этого-то, положим, он не мог знать. Да и откуда вообще могло ему стать известно об этих расчетах? Нет, этого знать он, конечно, не мог. Что же тогда могло его интересовать в моем портфеле - деньги? Но ведь их не носят в портфелях. И уж конечно же, не библиотечные книги..." Вот уже более получаса лежит профессор в своей постели и никак не может избавиться от беспокойных мыслей. Нужно, видимо, решить как-то эту загадку, иначе не заснуть. "Чем вообще интересовался этот молодой человек? О чем спрашивал? Он ведь задавал мне какие-то вопросы... Лекция была о квазиустойчивых образованиях - реджионах, или вакуумных полюсах, а он спрашивал... Ну да, он почему-то все время задавал вопросы, относящиеся к нейтринной физике. Ему даже заметил какой-то молодой ученый из Тбилиси: "Слушай, дорогой, ты имеешь какое-нибудь представление о сильных и слабых взаимодействиях? Понимаешь разницу между ними?.." А когда этот слишком любознательный человек спросил, не являются ли современные эксперименты в области нейтринной физики секретными, его ведь на смех подняли. А что, если все это он спрашивал неспроста? Но зачем? Откуда у него такой интерес к нейтринной физике и моей персоне? И если портфель мой стащил именно он, а больше вроде некому, то я вообще перестаю хоть что-нибудь понимать"... На часах уже за полночь, а профессор все еще никак не может уснуть. Чтобы не думать больше о своем злосчастном портфеле, он берет сборник научной фантастики. Хотя чтение подобного рода литературы очень часто рождает у него чувство протеста, он любит дерзкие, с его точки зрения, книги фантастов. Во всяком случае, те из них, которые написаны людьми сведущими в вопросах современной науки и не лишенными литературного таланта. Они вызывают в нем желание поспорить, смешат или удивляют иным видением мира и явлений природы, а иногда даже подсказывают неожиданные решения собственных научных проблем. Сегодня, однако, Леонид Александрович лишь механически пробегает глазами текст какой-то повести, а думает совсем об ином... Все о том же - о своем пропавшем портфеле и таинственном молодом человеке, причастном, видимо, к его исчезновению. 6 Алексей Русин тоже ложится сегодня лишь в двенадцатом часу. Не удается заснуть и ему - слишком свежи еще впечатления от обсуждения его повести в Центральном доме литераторов. Приходят вдруг на память слова Фрегатова о гипотезе украинского писателя Миколы Руденко. Алексей не читал ее, но Фрегатов сообщил ему, что опубликована она в журнале "Дружба народов" за 1962 год. Можно, конечно, посмотреть ее и завтра, но ему все равно ведь не заснуть теперь так скоро. И он нащупывает кнопку лампы, стоящей на журнальном столике у дивана. Вспыхнувший свет многократно отражается в стеклах книжных шкафов и кажется неестественно ярким. Щурясь, Алексей встает с дивана и идет к шкафу, в котором хранятся старые журналы. Вот он, этот журнал. Тут действительно напечатана статья Миколы Руденко. Называется она "По следам космической катастрофы". Руденко начинает свою гипотезу с того, что еще Кеплер в конце XVI века обратил внимание на существенный пробел в солнечной системе - отсутствие планеты, которая должна была находиться между орбитами Марса и Юпитера. А почти столетие спустя Тициус и Бодэ разработали правило, по которому среднее расстояние планет от Солнца находится в зависимости от последовательного ряда чисел: 0, 3, 6, 12, 24.... к каждому из которых нужно прибавить еще цифру "4". Алексей и сам изучил многие астрономические материалы, прежде чем приступить к работе над своей повестью, поэтому ему известно, что астроном Гершель, пользуясь правилом Тициуса - Бодэ, открыл вскоре планету Уран. А отсутствие планеты, которая должна была бы согласно этому правилу находиться между Марсом и Юпитером, продолжало оставаться загадкой. Поиски ее долгое время были безрезультатны. Лишь спустя два десятилетия было открыто несколько крупных астероидов, орбиты которых пересекались почти в той самой точке, которая соответствует правилу Тициуса - Бодэ. Допустив, таким образом, существование планеты, которую некоторые астрономы назвали именем мифического героя Фаэтона, Руденко приступает к анализу причин, приведших к катастрофе. Он приводит мнение тех ученых, которые полагали, что Марс и Юпитер могли разорвать свою соседку силами собственного тяготения, направленного в разные стороны. Но тогда они должны были бы сместиться со своих орбит, а этого не произошло. Положение их точно соответствует правилу Тициуса - Бодэ. Не могло пройти вблизи погибшей планеты и какое-либо космическое тело, ибо это отразилось бы на орбитах соседних планет. Так как отпадают и многие другие гипотезы о внешних источниках гибели планеты, Руденко допускает, что катастрофа явилась следствием каких-то внутренних причин. Это Алексею кажется вполне вероятным, хотя ссылки Руденко на сообщения польского журнала "Урания" о находках микроорганизмов в метеоритах вызывают у него сомнение. Много писалось об этом и в наших журналах, особенно в недавнее время, но более точные исследования не подтвердили наличия микроорганизмов или каких-либо иных признаков жизни в метеоритах. Кажутся ошибочными Алексею и те данные, пользуясь которыми заключил Микола Руденко, что геологический возраст осколков Фаэтона превосходит возраст нашей планеты на несколько миллиардов лет. По новым данным, такой разницы в их возрасте не существует. А из этого следует, что развитие жизни на Фаэтоне не могли слишком уж опередить эволюцию ее на Земле. Дальше у Руденко следует рассуждение о внутренних причинах, способных разрушить планету. Алексей с особенным вниманием вчитывается в эти пункты его гипотезы: "В том, что человеческий мозг способен на все, опыт истории не позволяет сомневаться. Человек может создать все, кроме земного шара, на котором он живет". "Почему же? - невольно усмехается Алексей. - Фантасты полагают, что можно создать и такую планету, как наша Земля, распылив на части какую-нибудь другую, большего размера". Набросив на плечи халат, Алексей продолжает читать дальше: "Человек может разрушить все, что поддается разрушению. И если в принципе можно разрушить планету - человеческий мозг, пораженный какими-то отклонениями от нормы, от нормы человеческой морали в том числе, способен и на это. Когда в руках одного какого-нибудь человека находится кнопка от жизни и смерти земного шара, человечество не может спать спокойно". И снова Алексей прерывает чтение. Ему известно, что одной такой кнопки нет. Система современного пульта межконтинентальных термоядерных ракет гораздо сложнее. Из нее исключена возможность нажатия кнопки одним человеком, сидящим у такого пульта. Это, однако, мало что меняет. Существуют ведь не только отдельные безумцы, но и целые правительства, способные на подобные действия. "А если таких кнопок разбросано по всему свету сотни или тысячи, - продолжает Алексей прерванное чтение, - как бы мы себя ни утешали, как бы ни боялись признать эту страшную опасность, рано или поздно может случиться то, что, я думаю, уже произошло с нашей соседкой по ту сторону дороги, то есть по ту сторону орбиты Марса". "Конечно, человеческий разум может не только создавать, но и разрушать, - размышляет Алексей, прохаживаясь по комнате. - Однако и Микола Руденко и я, видимо, не правы. Земной шар, как планету, как физическое тело, едва ли могла разрушить любая термоядерная война или детонация ядерного оружия в хранилищах. Такая катастрофа может погубить лишь жизнь, особенно разумную. Погибнут все животные, и в первую очередь млекопитающие. Но растения, те, которые не попадут в зону светового излучения и ударной волны, не должны погибнуть. Выживут и простейшие живые существа. Мутации, вызванные радиоактивностью, должны даже пойти им на пользу, так же как и многочисленным микробам и вирусам. Страшным будет этот мир, населенный чудовищными микроорганизмами!.." Алексей даже вздрагивает, будто от внезапного озноба, но ни о чем другом уже не может думать. Из головы его не выходит теперь сообщение американских газет о падении метеорита, в котором обнаружены химически сверхчистые кристаллы кремния. Если это не очередная сенсация, подобная "летающим тарелкам", то, вне всяких сомнений, на Фаэтоне должна была существовать разумная жизнь. Кремний в таком чистом виде в природе ведь не бывает (на всякий случай Алексей решает уточнить это у отца), а раз это так, значит фаэтонская цивилизация применяла кремниевые полупроводники. Уровень техники на Фаэтоне был, следовательно, не ниже, а может быть, даже выше, чем сейчас у нас на Земле. Но что же тогда погубило эту планету, если не термоядерная война? И почему обязательно злые, разрушительные силы? А может быть, прав профессор, сказавший отцу, что планету может погубить и чрезмерная любознательность ее обитателей? Желание заглянуть в такие тайны материи, которые познаются лишь ценой катастрофы? Но что же тогда делать человечеству? Приостановить дальнейшие исследования? Руденко предлагает ввести специальное "космическое право", ибо силы, которые в наш век находятся в руках человечества, принадлежат уже не только нашей планете. Неразумное обращение с ними может привести к катастрофе глобального характера. Он считает необходимым разработать это право таким образом, чтобы в нем были учтены все случайности, способные вызвать катастрофу. "Вот я и попытаюсь угадать более вероятные причины катастрофы Фаэтона, чтобы предостеречь человечество от страшной беды..." - решает Алексей. 7 Босс сегодня явно недоволен своими компаньонами. Он не сказал еще ни слова, но они уже чувствуют это. Даже Вадим Маврин явно присмирел. А Босс все ходит по своему "оффису", противно поскрипывая до зеркального блеска начищенными полуботинками. - Ну хватит, Босс, не выматывай ты из нас душу, - умоляюще произносит, наконец, Вадим. - Да, действительно хватит! - неожиданно хлопает ладонью по столу Босс. - Хватит этой дешевой оперетки из жизни Дикого Запада. С сегодняшнего дня - к чертовой матери весь этот жаргон! Никакой я вам больше не Босс, а Корнелий Иванович Телушкин. Печально усмехаясь, он поясняет: - Что поделаешь, мои родители не обладали чувством юмора и не подумали, видно, как будет сочетаться понравившееся им иностранное имя Корнелий с русским отчеством Иванович и особенно с фамилией Телушкин. Но таковы мои истинные позывные по паспорту, и вы их хорошо запомните. А ты, Вадим, распрощайся с кличкой "Ковбой", тем более что у тебя такое красивое имя. - Так ведь это не я... Это так меня другие... - басит Вадим. - Отучай их от этого. Бей, если надо, по мордасам. - А по мордасам, значит, можно? - Да, если это нужно для пользы дела, а не так, как вчера под окнами Вари. В милицию уже вызывали? - Нет пока. Может, обойдется... - И учти, еще одна такая драка - и все! Катись тогда из нашей корпорации! Последнее это тебе предупреждение. - Но ведь ты же сам поощрял мое ухаживание за Варей... - А какое же это ухаживание? Так, милый мой, только собаки ухаживают да мартовские коты на крышах. Да, кстати, мне стало известно, что ты недавно нахамил студенту-негру. Зачем ты это сделал? - А пусть не пялит глаза на Варю. И потом, я же его не ударил. - Ты сделал хуже. Ты совершил политическое преступление. Ты сказал негру, когда он присел на скамейку рядом с тобой: "Мотай отсюда! Не видишь разве, что тут сидит белый человек?" Твое счастье, что негр не понял твоих слов, да и поблизости никого не было, а то бы тебе показали "белого человека"! И чтобы это вообще было в последний раз! Нам только расиста не хватало в нашей и без того нарушающей уголовный кодекс корпорации. - Насчет того, что Вадим назвал себя белым человеком, это же просто смешно, - хихикает щупленький, претенциозно одетый молодой человек с интеллигентным лицом. - Но вы не правы, Босс. - Только ведь было сказано! - стучит кулаком по столу Телушкин. - Пардон! Извините вы меня ради бога, Корнелий Иванович! - театрально расшаркивается молодой человек. - Клянусь всевышним, больше не буду! А Вадима вы зря порицаете за демонстрацию силы под окнами Вари. - Это ты прав, Пижон, - одобрительно кивает стриженной под каторжника головой Вадим. - Женщины силу любят... - Ну, во-первых, это не та женщина, - хмурится Телушкин. - А во-вторых, сколько раз тебе говорить, что никаких кличек? У Пижона есть имя Вася и фамилия Колокольчиков. Хорошая, звучная фамилия. А вы бросьте, Вася, считать себя интеллектуалом, и вообще никакого суперменства. Клятвы именем всевышнего тоже отменяются. Во-первых, это святотатство, а во-вторых, мы и без того начнем скоро торговать господом богом и оптом и в розницу. Решив, что глава корпорации шутит, говоря о торговле богом, Колокольчиков возвращается к своей прерванной мысли. - А насчет Вари вы правы, это действительно не та девушка, которую возьмешь демонстрацией силы. Но в этом есть другая сторона медали. В поступке Вадима она видит проявление дикости и неотесанности его натуры и потому пытается его перевоспитывать. К тому же не исключено, что ей, может быть, все-таки приятно, что он делает это из-за нее. - Ну, не знаю, не знаю... - с сомнением покачивает головой Корнелий. - Не думаю все-таки, чтобы он взял ее грубостью. Этого у нее хватает и от ее папаши. Она, по-моему, натура мечтательная, и грубостью Вадима можно лишь все дело испортить. Недаром же в психологии существует такое понятие, как "совместимость" или "несовместимость" характеров. - О, вы широкообразованный человек, Корнелий Иванович! - искренне восхищается своим шефом Колокольчиков. - Мне не надо вашей лести, Вася, - снисходительно усмехается Корнелий. - Я типичный дилетант широкого диапазона. И потому в наш век узких специалистов выгодно отличаюсь от многих кандидатов наук. Конечно, если уж говорить откровенно, я прямой потомок Остапа Бендера, эволюционизировавшего в соответствии с духом времени. Не помню, какое было образование у Остапа - нужно будет перечитать "Двенадцать стульев", самое большое - восемь классов одесской гимназии, наверно. При его природном остроумии и таланте мелкого авантюриста этого было достаточно, чтобы стать фигурой в эпоху нэпа. А в наши дни не поднялся бы он выше рядового тунеядца. - Ну, а у вас какое же образование? - любопытствует Колокольчиков. - Довольно широкое. Пришлось уйти, не по собственному желанию, конечно, с разных курсов трех столичных факультетов: юридического, физико-математического и биологического. И плюс самообразование. Все это дает мне возможность быть на уровне века в нашем не очень благородном деле. - А почему не очень благородном? - удивляется Колокольчиков. - Почему вообще мы, мыслящие и рожденные для лучшей доли личности, должны ишачить на простых советских людей? Я не желаю этого!.. - Но ведь ишачите? - смеется Корнелий Телушкин. - Вы в своей конторе, Вадим на заводе. И потому давайте, Вася, без этих красивых слов о мыслящих личностях. Мыслите вы главным образом о том, как бы повкуснее пожрать, выпить да еще по части девочек... - А вы? - Да, и я тоже. И скрываю это только от милиции да от тех, кого мне нужно облапошить. Ну, а теперь хватит философии - займемся делом. Вадим, сбегай-ка на кухню и извлеки там из холодильника бутылку шампанского. - Вот это дело! - восхищенно вопит бывший Ковбой. - Нет, это не дело, - поправляет его Корнелий. - О деле я доложу вам перед тем, как мы наполним бокалы этим благородным напитком. Вадим поспешно уходит на кухню, а заинтригованный Колокольчиков заискивающе смотрит в глаза своему шефу. - Видно, что-нибудь феноменальное? - Достаньте-ка лучше фужеры из буфета. Пока Вадим освобождает пробку бутылки от проволочек, Колокольчиков проворно расставляет фужеры на письменном столе Корнелия. - Открывать? - спрашивает Вадим. - Погоди, сначала я оглашу нашу новую декларацию. Отныне прекращается вся наша деятельность по так называемой фарцовке. Это слишком мелко и недостойно дельцов с размахом. - Только поэтому! - недоумевает Колокольчиков, снискавший себе славу одного из лучших фарцовщиков столицы. - Нет, не только. А главным образом потому, что мне сделано более солидное предложение. С завтрашнего дня мы начнем торговать с иностранцами господом богом. - Иконками? - догадывается Колокольчиков, не выражая при этом особого энтузиазма. - Да, иконками. Но не теми, которые мы скупали у богомольных подмосковных старушек, а произведениями живописного искусства. Шедеврами великого живописца пятнадцатого века Андрея Рублева. Слыхали о таком? - Да нет, откуда нам... - вяло отзывается Вадим. - Ну, ты-то известный лапоть, - беззлобно ухмыляется Корнелий. - Тебе действительно неоткуда это знать. А вот Вася знает, конечно. - Да, я знаю. А где их взять, эти шедевры? - Будем делать, - бодро заявляет шеф корпорации бывших фарцовщиков. - То есть как это - делать? - Ну, подделывать. Какая разница? - А такая, что это будет явной липой, иностранцы ведь не дураки. Те, кому нужен Рублев, наверное, неплохо в нем разбираются. И потом, существует ведь специальная экспертиза... - Все правильно, - соглашается Корнелий. - Но дело в том, что тот, который сделал мне предложение поставлять ему шедевры Рублева, такой же мошенник, как и мы. Не понимаете? Сейчас объясню. - Давайте, может быть, сначала выпьем? - умоляюще произносит Вадим. - Без пол-литра, как говорится... - Потерпи! - машет на него рукой Корнелий. - Ты и в трезвом-то виде худо соображаешь. Ну, так вот, тот иностранец, с которым меня сегодня познакомили, сам предложил мне заняться таким мошенничеством. Он снабдит нас красками. Они по своему химическому составу ничем не будут отличаться от тех, которыми пользовались современники Рублева. Нам остается только подыскать живописца. Я думаю, Лаврентьев возьмется рисовать православных наших богов под Рублева. - А на чем? Полотно тоже ведь должно быть старинным. - Будем писать на старых иконах, пропитанных ладаном и запахом лампадного масла. Такие иконы можно раздобыть у тех же старушек, а за более приличное вознаграждение и у служителей православной церкви. - В крайнем случае можно и спереть, - предлагает Вадим. - Нет, - категорическим тоном возражает Корнелий. - Мы не будем обострять наших отношений с милицией, это нам ни к чему. И вообще - как можно меньше противозаконий. Торгуя с иностранцами, будем продавать только бога, а не родину, И если, не дай бог, засыпемся - сделаем вид, что считали это антирелигиозной деятельностью. - Нет, вы все-таки голова! - теперь уже совершенно искренне восхищается Колокольчиков. - С вами не пропадешь. Представляю себе, как бы вы развернулись за границей при их свободе предпринимательства. - Да там нас с потрохами бы проглотили не только крупные, но и средние дельцы. Там без миллионных капиталов и мечтать нечего о настоящем бизнесе. Маркса нужно читать, дорогой мой мелкий предприниматель Вася Колокольчиков! - дружески хлопает своего компаньона по плечу Корнелий. - Да, пожалуй... - с невольным вздохом признается Колокольчиков. - А кто же все-таки этот иностранец, с которым будем мы иметь дело? - Американский журналист Джордж Диббль, сотрудник научного журнала. - Наверно, даже какой-нибудь ученый? - Да, похоже, хотя и делает вид, что поставляет в журнал лишь биографические факты из жизни иностранных ученых. - И зачем же такой человек затевает... - Понимаю, что вы имеете в виду, Вася. Мне тоже показалось это подозрительным. Но тот, кто познакомил меня с ним, дал мне понять, что ему это нужно не для коммерции, а для того, чтобы оставить кого-то в дураках. Американцы - они ведь большие оригиналы, а мы на этом деле можем неплохо заработать. 8 Как только Алексей Русин просыпается на другой день, он сразу же идет к окну в надежде увидеть Варю за утренним туалетом. На ее окне уже раздвинуты занавески, хорошо виден столик, но самой Вари нет. Алексей торопливо оборачивается к настольным часам. На них восемь. Значит, Варя уже закончила свой туалет. Он длится у нее ровно час, с семи до восьми. Теперь она завтракает, наверно, а потом уйдет на работу. Алексею известно, что работает она чертежницей в техническом отделе какого-то завода. Он никого не расспрашивал об этом - узнал случайно из разговора лифтерш. А как же было им не знать о ней всех подробностей, если Варя Кречетова - самая популярная девушка на их улице. По ней "сохнут" многие парни, а один даже пытался покончить самоубийством. Нравится она и Алексею, хотя он даже себе не хочет в этом признаться. Делает вид, что тут одно лишь любопытство. Из соседней комнаты слышны теперь тяжелые шаги отца. Значит, он встал уже и прохаживается по своему кабинету, обдумывая идею какой-нибудь прочитанной за ночь книги. - К тебе можно, папа? - стучится Алексей в его дверь. - Да, заходи, пожалуйста. Отец в своем старомодном халате, подпоясанном толстым шелковым шнуром. Высокий, длиннолицый, он очень похож на Шерлока Холмса. Особенно когда держит трубку в зубах. Курить он давно уже бросил, а с трубкой все еще никак не может расстаться. Уверяет, что она помогает ему думать. - Знаешь, зачем я к тебе? - спрашивает Алексей. - Читал ты что-нибудь о метеорите, упавшем недавно в Америке? - В котором нашли транзисторное устройство? - А ты веришь в это? - Если обнаруженный в нем кремний действительно имеет ту химическую чистоту, о которой пишут американские газеты, то его искусственное происхождение несомненно. Писали ведь, что он содержит лишь по одному атому примесей на сотни миллиардов атомов кремния. Это именно та чистота, которая требуется для полупроводниковых приборов, применяемых в самой совершенной радиоэлектронике. - Но ведь это бесспорное свидетельство... - А я не уверен, - перебивает Алексея Василий Васильевич. - Слишком мало данных для таких выводов. - Ты скептик. Думаешь, может быть, что полупроводниковый кремний попал в метеорное тело в результате столкновения его с каким-нибудь из наших или американских спутников? Кремний обнаружен ведь внутри большой массы метеорита. - А я все-таки считаю, что это еще одна из загадок нашей солнечной системы. Самая же большая загадка - наша Земля. Подлинная "Terra incognita"! - Как и вообще все планеты. - Да, пожалуй. И уж во всяком случае, они загадочнее звезд. Не случайно же кто-то из ученых сказал: "Нет ничего проще звезд". А выдающийся астроном Харлоу Шепли подтвердил это более обстоятельно: "Молекулы и молекулярные соединения живых организмов по сложности далеко превосходят атомные соединения неживой природы. Установлено, что химические соединения, имеющиеся в атмосфере Солнца, гораздо проще органических соединений гусеницы. Вот почему нам легче познать звезды, чем насекомых". - А планеты? - Планеты, конечно, тоже сложнее звезд, ибо они содержат в себе все то, что необходимо для органической жизни. Но не всякие планеты, а лишь те, которые имеют кору. Только на геологической, а следовательно, на коровой стадии эволюции планеты становятся возможными та дифференциация вещества и то усложнение и разнообразие химических реакций, которые необходимы для появления биологической формы движения материи. Некоторые ученые считают даже необходимым выделить геологические процессы, процессы формирования земной или вообще планетной коры, в самостоятельную форму движения материи, предшествующей биологической форме. Все, однако, полно загадок. Что мы знаем о Земле? Я уже не говорю о коре и мантии, даже о материках известно слишком мало. Дрейфуют ли они, как полагают некоторые? Например, немецкий ученый Вегенер. Кстати, известно ли тебе такое слово, как "Гондвана"? Алексей напрягает память. Знакомое слово... И видимо, как-то связано с геологией, с историей материков. Ну да, конечно же, это название одного сплошного материка земного шара! - Да, мне оно известно, папа. Я знаю также и теорию "расширяющейся" Земли, объясняющую, как из одного гигантского материка образовались пять ныне существующих. - А тебе известно, что не все ученые согласны с этими теориями? - Да, я знаю и это. Но теория "расширяющейся" Земли очень интересна. Ее поддерживает ведь даже такой знаменитый физик, как Поль Дирак. А венгерский профессор Эдвед высчитал, что земной радиус увеличивается в год на полмиллиметра. По его расчетам, через каждые пятьдесят миллионов лет происходит грандиозная перепланировка нашей планеты. Последний раз это произошло тридцать миллионов лет назад, значит до новой остается всего двадцать миллионов. А разве не интересно, что сближение континентов уменьшило бы нашу Землю и она стала бы похожей на современный Марс? - Да, конечно, это очень привлекательно для вас, фантастов, - без особого энтузиазма соглашается Василий Васильевич. - Но серьезные ученые... - Ошибаются и серьезные ученые, - перебивает отца Алексей. - Даже такие, как Эйнштейн. Он ведь, кажется, до самой своей смерти не соглашался признать, что микромир таков, каким описывают его уравнения квантовой механики. И союзником его в этом долгое время был не кто иной, как Луи де Бройль. Но для меня главное не в том, кто будет прав. Главное в неизбежном торжестве истины, а она постижима, если только вселенная конструировалась по законам логики. Пусть даже наисложнейшей, о всей сложности которой мы пока и представления, может быть, не имеем. Василию Васильевичу нравится упрямство сына, хотя кажется, что использовать его следовало бы для достижения более высокой цели, чем писание научно-фантастических произведений. Чтобы переменить тему разговора, он спрашивает Алексея: - Помнишь, я рассказывал тебе историю исчезновения профессорского портфеля? - Нашелся он? - без особого интереса спрашивает Алексей. - Профессор просил меня никому не рассказывать о пропаже его портфеля. Имей это в виду и ты. - А какие ты делаешь выводы из этого? - Похоже, что он сообщил кому-то о происшествии со своим портфелем и там насторожились. Весьма возможно, что за научными секретами Леонида Александровича кто-то охотится. - Какие же могут быть секреты у профессора, работающего над проблемами нейтрино, о котором толком никто из ученых ничего пока не знает? - удивляется Алексей. - А вот он, может быть, узнал что-то такое, что другим неизвестно. - Но ведь такие открытия публикуются... - Опубликует, наверно, и он, а до того времени... И потом открытие его, может быть, таково, что о нем вообще не следует распространяться. Очень прошу тебя в связи с этим... - Ладно, ладно! - смеется Алексей. - Можешь не сомневаться - буду нем, как сам знаешь кто. - И еще один тебе совет, но уже из другой области: ты не очень-то разбрасывайся, не читай все подряд. Сосредоточься на главном, а главное для тебя - поиск достаточно убедительной причины гибели Фаэтона. И я бы искал ее не в космосе, не в метеоритах и астероидах, а в недрах нашей планеты. В тайнах ее ядра. - А ты не можешь познакомить меня с этим профессором? - неожиданно спрашивает Алексей. - Как, кстати, его фамилия? - Кречетов, Леонид Александрович. Однако познакомить тебя с ним сейчас, пожалуй, не совсем удобно. В другой раз как-нибудь. - Дождусь я вас сегодня? - кричит из кухни рассерженная Анна Павловна. А когда они садятся, наконец, за стол, говорит Алексею: - Вчера я отважилась прочесть один из ваших сборников научной фантастики. Нужно же знать, чем так увлекаются современные мальчишки и девчонки. - Ну и как? - Во-первых, почти ничего не поняла. Раньше, во времена Жюль Верна, хоть что-то растолковывалось, а теперь пишут так, будто всем известно, что такое "красное смещение", "парадокс часов" и еще какой-то "фотометрический парадокс". А таких терминов, как "постоянная Планка", "постоянная Больцмана", "число Авогадро", не считая "парсек" и "астрономических единиц", больше в тексте, чем в нормальной человеческой речи. - Но ведь сама же говоришь, литературой этой увлекаются и мальчишки и девчонки - значит, разбираются как-то во всем этом. - Да, возможно, - пожимает плечами Анна Павловна. 9 Корнелий Телушкин развивает теперь энергичную деятельность. В антирелигиозном обществе получает он командировку в подмосковный поселок Тимофеевку. Там находится старинная церковь, священнодействует в которой воспитанник Одесской духовной академии отец Никанор. Об этом поведал Телушкину приятель его, художник-реставратор Михаил Лаврентьев. Он не раз уже помогал Корнелию обделывать его темные делишки. Привлек его Корнелий и к операции "Иисус Христос", кратко именуемой теперь "И. X.". В Тимофеевку выезжают они тотчас же, как только Телушкин получает командировку, официальная цель которой - прочесть в поселковом клубе лекцию о современном православии и его идеологии. - Ох, боюсь я за эту операцию, Корнелий, - вздыхает дорогой тщедушный, прыщеватый Лаврентьев. - Черт ведь его знает, как после твоей лекции отнесется к нам этот отец Никанор... - Ты же уверяешь, что он человек интеллигентный, искренне верующий в бога? - В том-то и дело! А ты ведь не можешь бога не разоблачать, раз твоя лекция антирелигиозная. Тогда уж лучше как-нибудь так сделать, чтобы он не слышал этой лекции... - Наоборот, ему непременно нужно ее послушать. Это для тебя задача номер один. И не скрывай от него, что я твой приятель. Постарайся даже намекнуть ему, что я человек верящий если не в бога, то в какое-то высшее существо. А главное, что я бывший студент физико-математического факультета и произвожу будто бы какие-то непонятные тебе эксперименты по общению с этим высшим существом. - Ну, а как же я ему объясню, почему ты антирелигиозные лекции читаешь? - недоумевает Лаврентьев, прозванный Богомазом, так как специализировался главным образом на реставрации старинных икон и вообще иконописной живописи. - А этого ему и объяснять не надо. Это он и сам поймет, как только мою лекцию послушает, - смеется Корнелий. - А пойти на нее он, по-моему, должен. Любопытно ведь послушать идеалиста, читающего атеистические лекции. Все остальное я ему потом сам объясню, как только ты нас познакомишь. В Тимофеевку они прибыли около шести. Телушкин сразу же является в поселковый Совет. Знакомится там с секретарем местной комсомольской организации Козыревым - лекция предназначается ведь в основном для молодежи. - Ну-с, как у вас обстоит дело с аудиторией, молодой человек? - деловито осведомляется Корнелий, протирая свои заграничные очки в золотой оправе. Он очень дорожит ими и надевает лишь на периоды самых ответственных "операций". В этих очках у него необычайно импозантный вид. С добросовестностью киноактера он очень тщательно отработал перед зеркалом и жесты и мимику. На окружающих он производит впечатление интеллигентного, скромного, со вкусом одевающегося человека. По просьбе Корнелия Колокольчиков даже снял его на пленку любительским киноаппаратом. Глава корпорации долго потом изучал себя на экране и обнаружил несколько дефектов в своей походке и костюме, что и было затем исправлено. - Наша корпорация идет в ногу со временем, - любит говорить своим компаньонам Корнелий. - Она оснащена фото- и киноаппаратурой, магнитофонами для перезаписи дефицитных музыкальных новинок, мощными лупами и даже микроскопами - пока, к сожалению, школьными - для обнаружения фальшивок, которые иногда подсовывают нам конкурирующие с нами коллеги-бизнесмены. Главная наша задача теперь - поднять культурный и профессиональный уровень членов корпорации. Моя личная библиотека для этого в полном вашем распоряжении. Лекции по профессиональному мастерству придется читать мне самому. К сожалению, мы не располагаем возможностью публиковать их типографским способом. Очки Корнелия, его хорошо поставленный голос и манеры производят сильное впечатление на секретаря комсомольского комитета. Он принимает его за серьезного ученого и даже немножко робеет. - С обеспечением широкой аудиторией, сами понимаете, не так-то легко, - смущенно отвечает он на вопрос Корнелия. - Комсомольский актив будет, конечно. Ну, еще кое-кто из дачников. А верующих, сами понимаете... - Но ведь главная наша забота, дорогой вы мой товарищ Козырев, именно о верующих, - деликатно поучает его Корнелий. - А комсомольцев, да еще актив, и агитировать нечего. Богомольцев бы побольше, особенно тех, кто помоложе, кого еще есть надежда отвратить от церкви. - Так ведь не идут. Летняя пора, да и вечер сегодня, как нарочно... - А вы бы самого батюшку пригласили! - восклицает вдруг Корнелий, будто сейчас только осененный этой идеей. - Батюшка-то, как мне известно, тоже молодой. Может быть, и в дискуссию со мной ввяжется. Это бы лучше любой лекции. - Да что и говорить, чертовски заманчиво! - вздыхает Козырев. - Но как к нему подъехать? - А чего особенно мудрить? Пошлите ему официальное приглашение, может быть, заинтересуется. - Попробую, - без особой уверенности в успехе соглашается Козырев. - Пошлю с нарочным. Кстати, домик его недалеко от клуба. До начала лекции у Корнелия остается еще полчаса, и он решает пройтись по поселку и заодно посмотреть на церковь. Церковь эта, выстроенная в стиле "московского барокко" и недавно добротно отремонтированная, стоит на высоком берегу реки в небольшой рощице. Корнелий рассматривает ее издалека, чтобы не попадаться на глаза отцу Никанору раньше времени. "Да, умели строить в доброе старое время, - отмечает он про себя. - Красивая церквушка. Надо полагать, на должном уровне и ее иконопись..." К семи часам (хотя лекция назначена на половину седьмого) с трудом собирается человек пятнадцать комсомольцев, две девушки, работающие в поселковом Совете, да несколько пожилых дачников. - Вы уж извините, - смущается Козырев, то и дело вытирающий мокрый от волнения лоб. - Лето... И потом в кинотеатре новый фильм. А это, сами понимаете... - Ну, ничего, - снисходительно улыбается Корнелий. - Дело это не из легких, я понимаю. К тому же у вас это, наверно, впервые, хотя церквушка отца Никанора, кажется, на полном ходу? - Да, к сожалению. - А что, если мы по случаю малочисленности аудитории проведем вольную беседу вместо лекции? - обращается Корнелий уже не к Козыреву, а к собравшимся, заметив среди них Маврина и Колокольчикова. Они подсели к дачникам, держась подальше друг от друга. - А то ведь как-то не совсем удобно читать лекцию почти пустому залу. Как вы на это, товарищи? - Правильно говорит товарищ лектор, - зычно подает голос Вадим Маврин. Он уже успел познакомиться со своим соседом, и тот энергично поддакивает ему. - А лекции - это же одна скукота. Я извиняюсь, конечно... - Правильное предложение вносит товарищ, не знаю, к сожалению, его фамилии, - поддерживает Вадима Маврина Колокольчиков. - А вот, кстати, и батюшка, кажись, идет, - кивает он на окно. - Пусть с ним и подискутирует товарищ лектор. А мы послушаем... - Ну так как, принимается, значит, это предложение? - спрашивает Козырев. Собравшиеся одобрительно кивают головами. А в зал в сопровождении Лаврентьева и нескольких старушек входит отец Никанор. У него совсем еще молодое, добродушное лицо, жиденькая бородка и длинные русые волосы. Корнелий жестом гостеприимного хозяина приглашает его вперед, но батюшка снимает соломенную шляпу и скромно садится в задних рядах. - Прошу задавать вопросы, - предлагает Корнелий и поясняет, обращаясь к отцу Никанору: - Мы тут решили из-за малочисленности собравшихся вместо скучной лекции, как остроумно заметил один из присутствующих здесь граждан, провести беседу на вольную тему. - Вы только, пожалуйста, не обижайтесь на этого дачника, - шепчет Корнелию Козырев, кивая на Вадима. - Дачники - они народ хамоватый. - У меня есть вопрос, - поднимается со своего места Колокольчиков. - Тут ведь собрался в основном народ молодой и в бога все равно не верящий, а батюшку и старушек разубеждать в этом явно бессмысленно, поэтому давайте договоримся не требовать от товарища лектора доказательств того, что бога нет. В том случае, конечно, если батюшка не докажет нам, что он есть. - Простите, товарищ, не знаю вашей фамилии, - обращается Корнелий к Колокольчикову. - Давайте сначала договоримся не оскорблять священника. Времена грубой антирелигиозной пропаганды, как вы знаете... - Да что вы, товарищ лектор! - испуганно восклицает Колокольчиков. - Я и не думал... В крайнем случае могу и извиниться... - Что вы, что вы! - испуганно простирает руки вперед отец Никанор. - Не надо мне никаких извинений! Молодой человек ничем меня не оскорбил. А доказывать вам существование бога я не собираюсь. Доказать это, к сожалению, так же нелегко, как и опровергнуть его существование. - Ну, так позвольте мне тогда продолжить мой вопрос, - просит Колокольчиков. - Вот что хотелось бы нам узнать у товарища лектора: правда ли, что великий русский физиолог Иван Петрович Павлов был верующим? - Очень хорошо, что вы задали именно этот вопрос, - одобрительно кивает головой Корнелий. - Я постараюсь рассеять это бытующее, к сожалению, даже у атеистов заблуждение... Прежде, однако, я должен напомнить вам, как Иван Петрович Павлов понимал религию. На одной из своих клинических "сред" о происхождении веры говорил он следующее. Корнелий торопливо листает свой конспект и, поправив очки, читает: - "Когда человек впервые превзошел животное и когда у него явилось сознание самого себя, то его положение было до последней степени жалкое: ведь он окружающей среды не знал, явления природы его пугали, и он спасал себя тем, что выработал себе религию, чтобы как-нибудь держаться, существовать среди этой серьезнейшей, могущественнейшей природы". Такое толкование Павловым происхождения религии совпадает, конечно, с точкой зрения исторического материализма. - Значит, он признавал веру? - снова спрашивает Колокольчиков. - Да, в какой-то мере и только для слабых. "Вера существует для того, чтобы дать возможность жить слабым", - говорил Иван Петрович. - Он выражался и более ясно, - бросает вдруг реплику отец Никанор. - Он заявлял: "Есть слабые люди, для которых религия имеет силу". - А откуда это, извиняюсь, батюшке известно? - подает голос Вадим Маврин. - Читает, наверно, не только библию, - высказывает предположение Корнелий. - "Павловские клинические среды", например, - подтверждает отец Никанор. - Том третий, страница триста шестидесятая. - Вот видите, - улыбается Корнелий. - И вообще должен я вам сказать, мы недалеко пойдем в нашей атеистической деятельности, если всех церковников будем изображать людьми невежественными, незнакомыми с достижениями современной науки. Даже в православных духовных академиях преподаются теперь естественные науки, а высшее духовенство католической церкви, кардиналы и епископы вообще люди высокой культуры. Покойный папа римский боролся к тому же за мир во всем мире. - Куда же это мы попали?! - вскакивает вдруг Вадим Маврин. - За кого нас тут агитируют? Против попов или за попов? Ничего себе лектора нам прислали!.. - Ведите себя как полагается, товарищ! - повышает голос Козырев. - А чего вы его осаживаете? Он правильно говорит, - поддерживает Вадима его седоволосый сосед. - Когда я комсомольцем был, разве так мы с попами боролись? Мы тогда в их церквах комсомольские клубы устраивали. А сейчас против них и слова нельзя сказать. Если не в милицию за это потащат, то извиняться заставят. А за что извиняться? За то, что мы их религиозный дурман разоблачаем? - И лектор тоже, видать, из бывших попов!.. - уже совсем не в себе вопит Вадим Маврин. - Ну, знаете ли, товарищ Козырев!.. - повышает голос Корнелий. - Раз меня так оскорбляют тут, я лучше уйду... - Нет, уж лучше тогда я уйду, - встает отец Никанор. - А вы продолжайте свою работу, гражданин лектор. - Это же безобразие, товарищи! - стучит стаканом по графину с водой Козырев. - Форменное хулиганство! Я сейчас милицию вызову... - Вот-вот! - ехидно ухмыляется сосед Вадима Маврина. - А я что говорил? Перед батюшкой пардоны, а нашего брата в милицию. Дожили... Отец Никанор между тем успевает выйти вместе со своими старушками. Тогда снова поднимается Колокольчиков. - Может быть, теперь, когда священнослужитель, так действующий на нервы некоторым молодым и пожилым комсомольцам, удалился, дадим возможность товарищу лектору закончить свою беседу? - Правильное предложение! - выкрикивает кто-то из поселковых комсомольцев. - Хватит этим дачникам волынить! Корнелий с хорошо разыгранным волнением долго пьет воду. В зале воцаряется тишина. - Ну хорошо, я продолжу, - примирительно произносит он наконец. - Жаль однако, что батюшке пришлось ретироваться. Он ведь выслушал только позитивную, так сказать, часть моей оценки высшего духовенства, что, как вы понимаете, было с моей стороны чисто ораторским приемом. А теперь, к сожалению, уже в его отсутствие придется мне рассказывать вам, почему же приходится современному духовенству изучать естественные науки и даже марксизм. Конечно, не от хорошей жизни, товарищи. В зале понимающе улыбаются. - С этого бы и надо было начинать! - снова выкрикивает Вадим, но на него шипит теперь даже его сосед. - Полемика - дело тонкое, требующее дипломатии, дорогой товарищ, - обращается теперь уже к Вадиму Корнелий. - Да не отвлекайтесь вы на него, - недовольно произносит кто-то из комсомольцев. И Корнелий начинает обстоятельно разоблачать ухищрения духовенства, спекулирующего на терпимости Ивана Петровича Павлова к религии. Излагает он вкратце и материалистическое мировоззрение великого физиолога. Беседа его кончается в девятом часу. К этому времени подходит еще кое-кто из жителей поселка, так что зал заполняется почти до половины. Это дает основание Козыреву написать в отзыве на путевке Корнелия Телушкина, что его интересная лекция прошла при переполненном зале. 10 Леониду Александровичу Кречетову очень легко разговаривать с майором Ураловым. По его вопросам чувствуется, что он сведущ если не в геофизике, то в физике бесспорно. А потом профессор не без удивления узнает, что Уралов имеет степень кандидата физико-математических наук, и ему даже кажется, что майору государственной безопасности оно ни к чему. Наблюдательный майор Уралов замечает это удивление на лице ученого, но лишь снисходительно улыбается - не рассказывать же профессору, как кандидатская степень помогла ему однажды поймать "электронного шпиона", передававшего секретную информацию с одного из наших полигонов. - Вы полагаете, значит, что подобные эксперименты ведутся и еще кем-то? - спрашивает он профессора. - Не могу этого утверждать, но такой вывод напрашивается. Институт физики Земли сообщил мне сегодня, что периоды проведения экспериментов академиком Ивановым совпадают, оказывается, не только с сейсмическими явлениями, но и с изменением напряжения геомагнитного поля. - А в чем это выражается? - интересуется майор Уралов. - В каких единицах? - Всего в нескольких гаммах, но ведь и интенсивность магнитного поля Земли равна лишь трем десятым эрстеда. А гамма... - Равна одной стотысячной эрстеда, - улыбаясь, перебивает Кречетова майор Уралов. - В этом я кое-что смыслю, Леонид Александрович. Ну, а почему вы решили, что подобные же эксперименты проводит и еще кто-то? - Дело, видите ли, в том, товарищ майор, что сотрудники Института физики Земли, тщательно изучившие по моей просьбе сейсмические явления за последние три месяца, обнаружили любопытные совпадения. Оказалось, например, что такого же характера колебания земной коры, которые были зафиксированы в момент экспериментов академика Иванова, зарегистрированы и по ту сторону нашей планеты. - А это не те же самые? - Нет, не те же. Они, во-первых, не совпадают по времени, во-вторых, несколько большей интенсивности и, в-третьих, таких явлений не пять, а семь. И все они, как и в нашем полушарии, отождествляются с точно таким же изменением земного магнитного поля. - А может быть, это обычные магнитные вариации типа S-вариаций? - Период этих вариаций равен солнечным суткам и зависит от состояния ионосферы и солнечной активности. А тут наблюдалось лишь очень кратковременное изменение постоянного магнитного поля. Майор Уралов некоторое время молчит, задумчиво прищурив глаза. Потом спрашивает: - И вы уверены?.. Но профессор Кречетов тотчас же торопливо перебивает его: - Нет, нет, абсолютной уверенности, конечно, нет. Да и академик Иванов не разделяет пока моей точки зрения. Считает все это случайным совпадением. Он, правда, не знает еще об изменении интенсивности геомагнитного поля, не думаю все же, чтобы это его убедило в моей правоте. О природе магнитного поля нашей планеты вообще ведь мало что известно. Я бы, пожалуй, и не пришел к вам со всеми этими моими смутными догадками и подозрениями, если бы не сообщил вам раньше о пропаже моего портфеля, хотя связь этого происшествия с теми геофизическими явлениями, о которых я вам только что доложил, может показаться вам... - Нет, нет, Леонид Александрович, мне это не кажется! - поспешно заявляет Уралов. - У нас есть некоторые основания подозревать "нездоровый", так сказать, интерес к вашей и академика Иванова работе со стороны некоторых иностранных разведок. Нам известно так же, что работы, подобные вашим, ведутся и по ту сторону океана. А то, что их держат в секрете, заставляет подозревать, что носят они не только научный характер. Как по-вашему, могут эти искусственные землетрясения быть "направленными", так сказать? Вы понимаете мою мысль? - Да, вполне, товарищ майор. Я даже думал уже об этом. Мне кажется, что вызвать подобное сейсмическое явление в любом или специально заданном районе нельзя. Они, видимо, будут возникать главным образом в сейсмических зонах земною шара. - А магнитные явления? Могут они нарушить радиосвязь? - Это более вероятно, хотя и в этом у меня нет пока полной уверенности. - Ну, а тот молодой человек, который задавал вам вопросы из области нейтринной физики, не попадался вам больше? - Как в воду канул. Да это и понятно, если именно он стащил мой портфель, - усмехается профессор Кречетов. - Ну, вот и все, что я пока могу сообщить, товарищ майор. - Спасибо вам и за это, - встает и крепко пожимает руку Кречетову майор Уралов. - Надеюсь, если еще что-нибудь... - Можете не сомневаться, товарищ майор. Считаю это своим патриотическим долгом. 11 После завтрака Алексей идет в кабинет отца и достает с его полок книги Щербакова, Карпинского, Шмидта, Белоусова, Харлея. А когда уже заканчивает отбор нужной литературы, на глаза ему попадается книга Харлоу Шепли. Он машинально раскрывает несколько первых ее страниц и читает очень коротенькое предисловие автора, которое не прочел прежде из-за органической нелюбви ко всякого рода напутственным словам. По мере чтения он все более сожалеет теперь, что не прочел этого раньше. "Если бы этой книге предшествовало посвящение, - писал Шепли, - то прежде всего оно, вероятно, было бы обращено к свету звезд, насекомым, галактикам, а также к ископаемым растениям и животным, так как именно они вдохновили автора написать эту книгу". Алексей так взволнован этими простыми словами, что на некоторое время забывает даже, зачем зашел в кабинет отца. Возвращает его к действительности голос матери: - Алеша, к тебе пришли. Алексей хочет пройти в свою комнату, но в кабинет отца уже вваливается Сидор Омегин. - Прости, дорогуша, что я к тебе без телефонного звонка, - гудит он. - Но я ненадолго - за одной справочкой. Знаю, что ты человек эрудированный, потому прямо к тебе. Можно было бы, конечно, и к Фрегатову или к кому-нибудь из ученой братии, но те могут еще и высмеять за невежество... - За невежество и я, пожалуй... - хмурится Алексей, недолюбливающий Омегина за его бесцеремонность в обращении со своими коллегами по жанру и тот глубокомысленный туман в его произведениях, который очень часто отдает "развесистой клюквой". - Да, может быть, и ты тоже, - торопливо перебивает его Омегин. - Пожалуй, даже и стоит... Но ты же не пойдешь потом всем трепаться, как Фрегатов, что Омегин лапоть и неуч? Я же тебя знаю, ты человек деликатный, а Фрегатов так даже анекдоты сочиняет о моем якобы невежестве... - Ну, хорошо, давай все-таки ближе к делу, - останавливает его Алексей. Но Омегин уже ходит вдоль многочисленных полок библиотеки Василия Васильевича, удивленно посвистывая. - Ну и библиотечище! И все научные. А научной фантастики не держите, значит? - Это отцовские, - недовольно отвечает Алексей. - Он не держит. Видя, что Алексей хмурится все больше, Омегин переходит, наконец, к цели своего прихода. - Вот ты очень горячо выступал вчера по поводу постоянства скорости света. Я, конечно, знаю, что это одна из физических констант, но мне всегда казалось, что есть в этом какой-то элемент метафизики. Потому я и позволяю своим космонавтам летать с суперсветовыми скоростями. А вот сегодня в одном научно-популярном журнале прочел, будто и современной наукой ставится эта константа под сомнение. Что ты на это скажешь? Мне ведь это очень важно для моего нового романа. - Я не знаю, какими данными располагает редакция почтенного журнала, ставя под сомнение эту константу, но вот что говорит по этому поводу такой всемирно известный ученый, как Макс Борн. Алексей берет с полки книгу "Физика в жизни моего поколения" и читает: - "Теория относительности утверждает, что не только скорость света одна и та же для всех движущихся относительно друг друга наблюдателей, но не существует никакого другого более быстрого средства для передачи сигналов. Это утверждение является дерзостью - откуда можно знать, не перешагнет ли будущее исследование эти границы? На это можно ответить: развитая из этого предположения система физики свободна от внутренних противоречий. Ее законы автоматически предсказывают, что никакому телу и никакой групповой волне, с помощью которых можно было бы передавать сигналы, нельзя придать скорость, большую скорости света... И это утверждение опять-таки подтверждено многочисленными точными экспериментами". Внимательно выслушав мнение Борна, Сидор Омегин неопределенно пожимает плечами. На крупном, мясистом лице его явная неудовлетворенность. - Не убеждает? - не скрывая иронии, спрашивает его Алексей Русин. - Да, не очень. Это я и без Борна знал. К тому же сам Борн теоретик старой школы. - А Фок? - Какой Фок? - Наш академик Фок какой, по-твоему, школы? - Ну, Фок, конечно, другое дело. А что, он тоже?.. - Да, утверждает то же самое. В одной из своих последних статей он написал: "При приближении скорости тела к скорости света масса тела неограниченно возрастает; вследствие этого ни одно материальное тело ни в одной системе не может достичь скорости света". - Ну ладно, спасибо за консультацию, - не очень довольно произносит Омегин. - Значит, эта догма пока еще нерушима для наших академиков? Однако в наших молодежных научно-популярных журналах мыслят, видимо, прогрессивнее... И, знаешь, я все-таки на них буду ориентироваться и не стану переделывать своего романа. - Делай как знаешь... - Да, и вот еще что чуть не забыл тебе сказать, - спохватывается Сидор, собираясь уже уходить. - Я сосватал тебя вчера одному иностранному журналисту. - То есть как это - сосватал? - удивляется Алексей Русин. - Порекомендовал ему к тебе обратиться. Когда ты ушел вчера из Дома литераторов, к нам привел его кто-то из комиссии по иностранной литературе. Представил как корреспондента американского научно-популярного журнала. Он, оказывается, проявляет интерес к нашим фантастам. А конкретно - к пишущим о тайнах земного ядра. Я и назвал ему тебя. Так что он может позвонить или даже зайти к тебе. Очень энергичный джентльмен. Фамилия его Диббль, Джордж Диббль. - Ты оказал мне ту услугу... - хмурится Алексей. - И не очень понятно: с чего это вдруг у американского журналиста интерес к такой теме? - Говорит, что в связи с предстоящим проведением нового Международного геофизического года. И особенно из-за новых попыток сверхглубинного бурения по проекту "Мохол". В этом году возобновят его, кажется, и у нас и в Америке. Да, кстати, почему этот проект называется "Мохол"? Если в честь югославского сейсмолога Мохороховичича, то уж скорее тогда "Мохор". - Ты порадовал меня не столько своей эрудицией по данному вопросу, - усмехается Алексей, - сколько любознательностью, которой я в тебе прежде не наблюдал. - Пришлось кое-что почитать, - простодушно признается Омегин. - Жора Диббль обещал встретиться со мной и поговорить о моих творческих планах. Ну, а что же такое этот "Мохол"? - Гибрид из фамилии Мохороховичича и английского слова "hole" - скважина: "Мохол". - Ну, спасибо. Теперь мне не нужно рыться по разным книгам. А тебе я сначала позавидовал, но, наверно, это ужасно все-таки - иметь так много книг? Ну, будь здоров и извини за беспокойство. Привет мамаше! 12 Алексей Русин просыпается около семи утра. Солнце уже заглядывает в окно, отбрасывая длинные тени кактусов, стоящих на подоконнике, на большой, до блеска отполированный письменный стол. Нужно вставать и делать зарядку, но Алексею хочется полежать немного, насладиться утренней тишиной - дома все еще спят, на улице тоже тихо. В голове ясные, четкие мысли. Радостно видеть рождение нового дня. Наверно, это совсем-совсем новый день планеты или новый миг вселенной, дальнейшее развитие ее галактик, звезд и планет. И не может быть, чтобы все это уже было когда-то именно таким же, если даже вселенная "осциллирует" или "пульсирует". Не верится Алексею, чтобы все повторялось точь-в-точь через любые миллиарды лет. После каждой катастрофы материя вселенной формируется, наверно, из новых, все более совершенных элементов. Сейчас это лептоны, мезоны, нуклоны и гипероны, а в предшествующем цикле, пятнадцать-двадцать миллиардов лет назад, было, пожалуй, что-то более простое, менее развитое, может быть, доатомное. Как все удивительно сложно! А что происходит в период сжатия вселенной? Особенно когда она уже сжалась в сверхплотную ядерную каплю? Куда девается тогда пространство, оно ведь немыслимо без материи?.. Невообразимо труден этот вопрос! Скорее всего вселенная все-таки пульсирует между какими-то крайними точками расширения и сжатия, но не сплющивается до сверхплотной капли. Но и тут много неясного, а Алексей так любит ясность. Когда он вычитал у Шепли, что существует определенная пропорциональность между атомом водорода, человеком и Солнцем, он буквально ликовал весь день, сообщая об этом чуть ли не каждому встречному. Ведь это и в самом деле знаменательно, что человек является средним геометрическим между звездами и атомами! Нужно вставать, однако... И Алексей встает, распахивает окно и, конечно же, не может удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на третий этаж противоположного дома, хотя и знает, что Варя никогда не появляется у своего окна так рано. Зарядку он всегда делает очень усердно, по системе, разработанной им самим. И снова мысли о повести, которую он окончательно решается коренным образом переработать. За эти несколько дней он перечитал много книг по геологии и геофизике. Да, тайн тут немало. Не ясно ведь до сих пор: расширяется ли Земля? Дрейфуют ли материки? Из чего состоит мантия планеты? Даже о земной коре знаем мы, оказывается, слишком мало. Понятие земной коры появилось еще тогда, когда полагали, будто Земля раскаленный шар, покрывшийся твердой коркой в результате остывания. Но теперь почти не остается сомнений, что планета наша родилась холодной и лишь потом, в результате радиоактивных процессов, стала разогреваться. Что же в таком случае считать ее корой? А сколько еще неясного, спорного, противоречивого? Даже то, что нижний слой коры базальтовый, известно лишь предположительно, на основании лабораторных опытов. И все-таки Алексея радует то бесспорное и логически обоснованное, что удалось достигнуть геофизикам. - Ты скоро кончишь свою зарядку? - кричит из кухни Анна Павловна. - Папе сегодня нужно уйти пораньше, и завтрак уже готов. Размышляя над тайнами планеты, Алексей и не заметил, как растянул свою физзарядку чуть ли не на полчаса. Спохватившись, он спешит в ванную, не забыв заглянуть в окно. Ну да, Варя уже на своем месте! "Железная у нее система", - усмехается Алексей. И хотя занятие ее считает он несерьезным, неуклонное выполнение ею косметической процедуры всегда в одно и то же время нравится ему. "По всему видно, у девушки есть характер. Чего не скажешь о ее вкусе..." Это уже в адрес Вадима Маврина. - А куда это ты торопишься сегодня, папа? - спрашивает он Василия Васильевича за завтраком. - Да так, разные дела, - уклончиво отвечает Русин-старший. - Наверно, опять в связи с профессором Кречетовым? - Да, в связи с ним. Похоже на то, что в нашу библиотеку стал приходить какой-то человек, проявляющий подозрительный интерес к профессору Кречетову. - И ты сам это заметил? - Да, сам. Но, может быть, мне это только показалось... После того как Кречетов рассказал мне о своем портфеле, мне теперь все время кажется, что вокруг снуют какие-то подозрительные личности. - Но ведь ваша библиотека только для сотрудников вашего же института? - Не только нашего. Да я и наших-то не всех знаю в лицо. Особенно аспирантов. 13 С отцом Никанором Корнелий встречается спустя два дня в Москве, на квартире Лаврентьева. - Я специально просил моего друга Михаила Ильича Лаврентьева помочь мне встретиться с вами, - начинает он разговор с батюшкой, почтительно кланяясь и не зная, как лучше называть его: отцом Никанором или гражданином Преображенским. Решил, однако, ограничиться одними местоимениями. - Мне очень прискорбно вспоминать тот вечер... - О, полно вам! - машет рукой отец Никанор. - Не стоит об этом. А с вами я и сам хотел повидаться, поблагодарить за непредвзятость к священнослужителям. За то, что не только не чернили их, но и отдали должное тем, кто мыслит высокими категориями современной науки, продолжая искренне верить во всевышнего. - Вот именно - во всевышнего! - горячо подхватывает Корнелий. - Но не в смысле бога, а как высшего проявления мирового духа, хотя атеисты уверяют, что это одно и то же. - Да ведь и я тоже так полагаю... - В принципе - да, но есть и разница, особенно для тех, кто мыслит неглубоко, формально. Бог у них ассоциируется с живописными и часто бездарными изображениями Христа на стенах храмов. Да простит мне эти слова мой друг Михаил Ильич, ибо я не его искусство имею в виду. А это шокирует интеллигентных людей. Отец Никанор делает робкий протестующий жест, но Корнелий не дает ему возможности произнести ни слова и начинает говорить так быстро, что священник едва успевает следить за ходом его мысли. - Да, да, я понимаю всю сложность общения с простым народом. Необходимость... - он чуть было не произнес "наглядных пособий", - необходимость зримого образа бога для большей силы воздействия на верующих из простонародья. Но тут мы одни и можем говорить о боге, не прибегая к символике живописного искусства, языком философской идеи о боге, не воплощенном в человекоподобный облик. Вы уже знаете, наверно, что я физик по образованию... - Да, мне поведал об этом Михаил Ильич. - И что антирелигиозные лекции я вынужден... - Да, это я тоже понимаю и вполне вам сочувствую. - Главная же моя цель, - теперь уже более спокойно продолжает Корнелий, - доказать существование всевышнего или мирового духа не словами, ибо достаточно убедительно этого никому еще не удавалось сделать, а экспериментом. Да, да, совершенно реальным физическим экспериментом! - Михаил Ильич поведал мне и об этом, - понимающе кивает русоволосой головой отец Никанор. Он кажется теперь Корнелию совсем зеленым студентиком, готовым поверить любому слову маститого профессора. - Ему трудно было поведать вам это, ибо он человек гуманитарного образования, очень смутно представляющий себе все тупики современных естественных наук, особенно физики, - степенно продолжает Корнелий. - А вы, Никанор Никодимович... Позвольте мне называть вас вашим мирским именем? - О, пожалуйста, пожалуйста! - снова энергично кивает головой отец Никанор и заметно краснеет. - А вы, Никанор Никодимович, совсем недавно изучали в духовной академии естественные науки и, как мне известно, работаете теперь над диссертацией кандидата богословских наук. - Да, имею такое намерение, Корнелий Иванович. - Вам, конечно, приходилось читать космогонические работы аббата Леметра, отца теории "расширяющейся вселенной", доказавшего акт творения мира? Знаете вы, конечно, и сторонника Леметра, английского физика Эддингтона, которого, как мне известно, очень чтят в папской академии в Ватикане. - Это он, кажется, сосчитал точное число протонов и электронов во вселенной? - спрашивает отец Никанор, проникаясь все большим уважением к эрудиции Корнелия. - Да, он. Однако после обнаружения новых элементарных частиц, ему пришлось пересчитать их и дать новое, более точное число. Знакомы вы, наверно, и с работами западногерманского физика Вернера Гейзенберга? Отец Никанор слышал и эту фамилию, но ничего из его работ не читал. Он и об Эддингтоне-то имел весьма смутное представление, ибо курс естественных наук в духовной академии был ничтожен. Но чтобы не казаться своему собеседнику неучем, он хотя и робко, но утвердительно кивает на его вопрос. От Корнелия не ускользает эта робость его кивка. Да у него и без того нет никаких сомнений, что "попик" ничего не должен смыслить в квантовой механике, о которой и сам-то Корнелий имеет весьма смутное представление. Однако он читал кое-какие научно-популярные статьи и усвоил такие ее термины, как "соотношение неопределенности" и "принцип дополнительности" и любил щегольнуть ими в разговоре с недоучками. Известны ему и некоторые философские заблуждения Гейзенберга. Поэтому-то он и спекулирует теперь его именем. - Известно вам, конечно, и такое выражение, как "свобода воли электрона". Наука не может одновременно определить ни точной скорости его, ни точной координаты. Отец Никанор вспоминает теперь, что что-то подобное внушали ему и в академии. А Корнелий надеется, что ему не должно быть известно о "принципе неопределенности", объясняющем "свободу воли" электрона. - Да и что вообще остается от материи в мире микрообъектов? На какие органы чувств могут действовать микрочастицы, если мы "общаемся" с ними лишь при помощи экспериментальной аппаратуры? - энергично жестикулируя, продолжает развивать свою мысль Корнелий. - Да и не с ее помощью даже, а посредством математического аппарата, то есть с помощью абстрактных математических формул, начертанных на листке бумаги. Разве удивительно после всего этого, что об электроне никто не может сказать ничего определенного? То он частица-корпускула, то волна, и никому не ведомо, когда переходит он из одного состояния в другое. А разве знает кто-нибудь его точные границы? Одни уверяют, что они существуют, другие утверждают, будто электрон "размазан", не локализован. Вы меня понимаете? - О да, конечно! - поспешно подтверждает отец Никанор. - И вот, опираясь на все эти противоречия, я решил поставить эксперимент, который неопровержимо доказал бы не только нематериальность микромира, но и подвластность его лишь всевышнему. Корнелий умолкает, искусно разыгрывая волнение. Молчит и отец Никанор, не зная, что сказать или, может быть, сомневаясь в услышанном. Молчание его длится так долго, что у Корнелия начинают появляться тревожные мысли: "А не догадался ли попик, что я его дурачу? Хоть и не похож он на очень сообразительного, но черт ведь его знает, этого батюшку с высшим духовным образованием..." - Наверно, это нелегко вам одному? - произносит, наконец, отец Никанор. - И не говорите, Никанор Никодимович! - облегченно вздыхает Корнелий. - Весь мой скромный заработок уходит только на это. Но дело не в средствах, а в необходимой аппаратуре. Не могу же я, частное лицо, приобрести ее в научно-исследовательском институте. Конструирую кое-что сам, но в настоящее время нахожусь в тупике - нужны детали, которых самому не сделать. - А что, если я поговорю об этим с моим духовным начальством? - взволнованно предлагает отец Никанор, так и просияв весь от этой мысли. - Поставлю их в известность о вашей благородной идее и попрошу... - Нет, нет, отец Никанор! Ради бога, не говорите пока никому! Не вынуждайте меня сожалеть, что я доверился вам... - О, простите, пожалуйста! Не знал я, что вы к этому так... - Да, для меня это дело чести. Хочу самостоятельно... И это не прихоть, в этом есть свой смысл. - Понимаю, понимаю вас. Но позвольте мне лично, уже как частному лицу, хоть чем-нибудь помочь вам. - Не знаю, право, чем могли бы вы?.. - Корнелий хорошо разыгрывает раздумье и, будто осененный внезапной мыслью, произносит: - Вот разве чем: мне представляется возможность через одного иностранного ученого раздобыть за границей необходимую аппаратуру. Но... - Нужны деньги? - с готовностью отзывается отец Никанор. Корнелий смущенно молчит, будто не решаясь назвать того, что ему необходимо. Отец Никанор настороженно ждет. - Нужны иконы, отец Никанор... - произносит он наконец, глядя куда-то в сторону. - Иконы? - Да, наши православные иконы, до которых, как вы, наверно, знаете, так охочи иностранцы. А этот ученый - страстный коллекц