в: над нами простиралось тело убежища. Коротко посовещались в последний раз. Луийя, Луийя раздражала меня: обмякнуть у цели? Когда ее помощь была всего нужнее? Конечно, с раздробленной ступней Луийе приходилось нелегко. "А разве мне было легко? С какой стати я должен был брать на себя больше, чем она?.." Луийя плакала. Отдавая ключ на цепочке, шептала: "Зачем это теперь, зачем?.." - Теперь заткнись, - оборвал я. И без ее слов было невыносимо! "Зачем? Напиться вволю - разве этого мало?.." Громадная сигара убежища, как я помнил, делилась на секции: через два с половиной - три метра по корпусу проходил широкий стальной пояс. Примерно в середине постройки в поясе было овальное углубление - гнездо для кодового ключа... Луийя не подавала признаков жизни. Ну, и что? Какое мне было до нее дело? Меня заботила только проклятая замочная скважина. Я поднялся во весь рост, уперся руками в холодный и гладкий корпус убежища. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я был уверен, что не могу стоять прямо. Дышать по-прежнему было очень трудно... Я совершенно выбился из сил, ощупывая пядь за пядью первый попавшийся пояс. Мне постоянно мерещилась овальная впадина. Неожиданно я решил, что, отдохнув, осмотрю еще только один пояс. "Если богу угодно, - загадал я, - то я открою люк, а если не угодно, пусть подохну..." Готовясь осмотреть второй пояс, я хватился ключа, забыв, что повесил его, как и Луийя, на шею. Я нащупал в кармане пистолет, и - радость шевельнулась во мне. "Значит, я могу сам оборвать свою жизнь, выстрелив себе в рот. Более того, могу убить двух-трех мерзавцев. Если пожелаю..." Я плохо владею оружием, познания мои в этой области ничтожны. Удивительно, но я ни на секунду не усомнился в том, что пистолет заряжен и готов к бою. Впрочем, если бы усомнился, в темноте я все равно не смог бы ничего проверить. Снова поднявшись на ноги, я зашарил по стальной полосе. Бог не пожелал моей погибели - я нащупал то, что искал! Тотчас же я вставил ключ - беспечно, вовсе упустив из виду, что за мною следят. Люк открылся примерно в метре справа от меня, метрах в трех от того места, где на бетонном полу лежала Луийя. Повторяю, я ни о чем не думал, кроме как о воде, - иных желаний или надежд у меня не было... Откинулась створка, развернулась лесенка, повиснув на гибких перильцах. Синий сигнальный свет хлынул в затопленное долгой темнотой пространство. То, что произошло в следующие секунды, я наблюдал как бы со стороны, и мои действия были скорее всего неосознанными. Когда открылся люк и свет ударил в темноту, я увидел двух мужчин, изготовившихся к нападению на меня. Они ожидали в нескольких шагах от люка, и у одного в руках сверкнула широкая полицейская сабля. Щурясь от света, оба негодяя тотчас бросились к трапу. Были это меланезийцы или белые, я не запомнил: синий свет искажает черты. К тому же совсем иное поглотило мое внимание: мужчина с саблей, вскочивший на трап первым, вдруг обернулся и рубанул по голове своего товарища. Тот, обливаясь кровью и что-то бормоча, падая, ухватил своего убийцу за ноги. Тот попытался рывком сбросить раненого и, поскольку это не удалось, обрушил на него еще один свирепый удар, снеся тяжелой саблей все лицо. В этот момент я выступил из тени и выстрелил в упор из пистолета... Я ожидал оглушительного звука и крови бандита, посягнувшего на чужое убежище, - к выводу, что никакого права уже не существует, я пришел позднее. Раздался негромкий хлопок, светящийся пузырь надулся и лопнул у дула пистолета. Негодяй выронил саблю и повалился с трапа на бетонные плиты пола. Мой пистолет оказался газовым, но тем не менее достаточно эффективным. Но прежде чем упал мужчина с саблей, кто-то, вынырнув из темноты, прошмыгнул по трапу в убежище. Может быть, я бы и разглядел, кто это, но меня отвлекла внезапно ожившая Луийя. Оборванная и страшная, с распущенными волосами. Она пыталась заползти на ступеньки трапа, но, видимо, у нее не хватило сил. Я перешагнул через нее. Позади меня уже слышались отчаянные голоса - целая орава негодяев устремилась к свету. Вскочив в люк, я запнулся о распростертое тело, повалился на пол, ударился плечом о металлическую стойку и потерял сознание... О том, что произошло после этого, я узнал позднее от Гортензии, - это она первой юркнула в убежище. Когда я споткнулся и упал, она, услыхав рев обреченных, перед которыми внезапно отворились двери рая, вскочила на ноги и нажала на кнопку под светящимся у люка табло: "Закрыть люк". Конструкторы убежища кое-как представляли, что потребует аварийная ситуация. Скоростная система открытия и закрытия люка все решила: створка стремительно поползла в брюхо убежища, висевшая на ступеньках Луийя была вброшена внутрь, сильно ударилась и тоже впала в беспамятство. Люди, добравшиеся до люка, хватались руками за створку в надежде удержать ее или воплями отчаяния пробудить сострадание в тех, кому посчастливилось забраться внутрь. Напрасно! Мощный механизм действовал наверняка. Острыми краями, как штампом, створка отхватила три или четыре руки и легко разрезала лом, всунутый в щель. Прежний ужас безнадежности и мрака накрыл кучку еще живых мертвецов. Звуки их агонии уже не могли проникнуть сквозь толстенную оболочку противоатомного убежища... Я боялась, что те, снаружи, не дадут закрыться люку. Я с ума сходила от страха, зная, что они, если проникнут в убежище, разорвут меня в клочья. Они разорвут в клочья всех, кто хоть в малейшей степени сократит шансы на продление их ничтожных жизней. Но удача - люк закрылся! На пол свалился черномазый, который успел уцепиться за лесенку подъемника. Я наклонилась над ним, чтобы прикончить его ножом, который мне дал Макилви незадолго до своей смерти. Поразительно - это была... Луийя! Она, конечно, была уже мертва: ступня раздавлена, лицо и грудь в крови. Подумав, что труп Луийи не представляет опасности, я бросилась к Уэсуа, в беспамятстве лежавшему на железном полу. Это жестокое и вероломное животное следовало прирезать немедля... В синем свете я разглядела, что это не Уэсуа, - это был Фромм. Когда-то он слыл порядочным человеком, но теперь нельзя было полагаться ни на одну сволочь. Я бы убила его, заколола, как свинью, - ярость, ярость переполняла меня. Но мысль случайная остановила: "А если я одна останусь в этой стальной колбе?.." Растерявшись, я вновь подошла к меланезийке, чернокожей интриганке, которая не раз ставила меня в безвыходное положение. На полу валялись отрезанные кисти рук. Две черные и одна белая... Я поняла, что у меня вновь начинаются галлюцинации и я вот-вот потеряю сознание. Чтобы не разбиться при падении, я опустилась на колени. Слабость охватила меня и безразличие ко всему. Макилви говорил, что это следствие облучения, которого хватанули мы, пока добрались до тоннеля... Гибнет или уже погиб весь мир. И все равно - нужно сопротивляться до последнего. Не мы виновны в свершенном преступлении. Наш долг - перенести все муки. Мы - свидетели, мы - судьи, мы будем говорить от имени всех, кого убили! Мир не нашел стимулов для единства в борьбе, трусость обрекла на уничтожение народы, эгоизм погубил людей, пропаганда стерла их разум... Кто выстоит, кто уцелеет, поднимется над страхом и выгодой. Теперь уже мы навсегда похороним мир неравноправия. Мы будем беспощадны - зная, какую цену заплатили народы за иллюзии! Луийя, ты должна, должна, должна выстоять! Луийя, ты должна, обязана жить! Отныне мир принадлежит людям, не знающим страха, а значит преданным только справедливости... Сознаюсь, я очень страдаю. Но я знаю, что я страдаю меньше, чем другие... Я должна себе это внушить. Я внушу, потому что это правда: я страдаю меньше, чем другие... Силы мои казались безграничными. Теперь я раздавлена. Это нервы и облучение: налицо все симптомы - слабость, апатия, боли во всем теле. Временами панический ужас, - когда пытаюсь представить, что означает катастрофа для культуры. Долг выше страдания. Долг выше страдания... Многие погибли от отчаяния. То, что я пережила, - безотносительно к мукам, которые еще ожидают меня, - выше психических возможностей. Значит, человек может быть выше самого себя. А если может, значит, должен. Должен - ради Страшного суда, который настал... Отныне все, кто стоял над нами, - наши заклятые враги. Теперь уже сделки с ними невозможны. Их надо убивать, не вступая в переговоры. Наступило время расплаты. Пощады не будет никому... Фромм неплохой лично человек, но тоже предатель. Он потрясен. Сумеет ли он выжить, выстоять? Поймет ли что-нибудь в том, что произошло? Вряд ли поймет, все равно не поймет... Разум дан природой для всех, а если для одного или для банды, - это уже не разум - что-то иное. Брат прав, тысячу раз прав!.. Жаль Фромма. Ни уговорами, ни лаской, ни угрозой я не смогла растормошить его. Он сломлен. Не исключено, что он покончит самоубийством, как многие из тех, кого я видела в коридоре. Еще горел свет, еще оставалась какая-то надежда, когда ослепший Ламбрини вскрыл себе вены. Он сделал это на моих глазах при помощи перочинного ножа, который носил в замшевом чехольчике на поясе. Я не отговаривала его. Никто не отговаривал. Все были не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый, жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и окоченел - с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил одновременно разным богам... В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в одно убийцу и жертву, праведника и негодяя... Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из огня, тогда как другие - о страшно! страшно! - бежали в огонь... Сами бежали в огонь... Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками. Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет! Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали логика и справедливость... Что-то не так, не сходятся концы с концами: мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости, иначе это не мораль... Но все же мораль должна давать перспективу, вот что. Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ - все люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не понимала спасительного смысла правды... Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И все же он остановил негодяя... Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм и какая-то женщина. И еще руки - чьи-то оторванные кисти рук, похожие на перчатки... Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил, сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком случае, продлить свои дни. Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе, после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм. Порознь никому не выжить... Что же мы прежде не думали об этом?.. От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною... Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг - жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя. "Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих", - ты прав, Око-Омо... Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу... Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек, это было далекое подобие человека - жалкий, трясущийся урод, - неужели каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть Фромма и - не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди в полном уединении... Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки не задержали его внимания. Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный, держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде... Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов? Человек был раздавлен ужасом свершившегося, - насколько он отвечал за себя? Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол, вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки. Это он здорово придумал - покончить с собой в убежище. Я с восхищением наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой или не сумеет... Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить в стенку переборки. Над дверью зеленело табло - "Кухня-столовая". Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик. Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он взглянул на меня без удивления. - Пить! - я собою не владела. Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам скрылся за противоположной дверью. "Спальня" - светилось на ней. Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама, создающая ощущение простора и воздуха, - лес, поля, река, на горизонте горы... Нажмешь на кнопку - фонограмма живых звуков мирного сельского быта: пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами... Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял себя и свое право на настоящую природу?.. Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала, что вкус лимона - химия: настоящий лимон не годился для приготовления напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище... В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила, чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и тоже жадно пила воду. Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла теперь, когда всех нас затопило горе. В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось обаяние? - Ты жива? - спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались - ее душило бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и прежде?.. - Откуда ты взялась, Гортензия? - осадила я ее контрвопросом. - Я имею то же право на убежище, что и ты! - С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а ты привела с собой шайку негодяев!.. Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше. - Я сама по себе, а те - сами по себе! - Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь. - Идет, - кивнула Гортензия. - Только выбрось из головы, будто я обязана тебе... Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один из которых был твердо обещан мне... Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему. - Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи... И потом - точно сосчитать запасы воды и продовольствия... Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию. - Прежде всего, - возразила я твердо, - мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего... Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы! Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась - пошла в спальню. "Мира между нами не будет", - решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма - кто знает, что у нее на уме? Когда я отодвинула дверь, - а двери отодвигались легко и бесшумно, - Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати. Гортензия обернулась - нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать. Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой. - Верни нож и считай, что я ничего не видела, - сказала я. - Иначе я пристрелю тебя. - И достала из-за лифчика пистолет. - Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда... Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине. Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике: - Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!.. Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла. Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный - с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим. Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись - "Утолить голод и жажду". Справа такой же шкаф - "Неотложная помощь"... Построить убежище - это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи... Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс - решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка... Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия... Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах... Выбрала ампулы для инъекции "при средней дозе облучения". Они стимулировали сопротивляемость организма - содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат. Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности. Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний - для Гортензии. Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы... Во мне боролись два желания: одно - спать и второе - немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность... Открыв глаза, я увидел Гортензию - она обыскивала лежавшую подле меня Луийю. - Ты что? Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, - думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании. - Луийя спасла нас от смерти, - сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. - Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня... Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа. - Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе... Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень. Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки. Пришла Гортензия, и приползла Луийя. - После уколов мы проспали больше суток, - сказала Луийя, - пора повторить прием лекарств. Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель. - Тюбики оставьте для меня, - предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию. - Вы обещали заняться ногой Луийи, - сказала Гортензия. - Вот и займись, - сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. - Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!.. После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей... Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня даже во сне... Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь опыт преступной цивилизации?.. Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что наряду с плохим было много хорошего - лейтесь, слезки! Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права... Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя, признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое существование. Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла мужество и отказалась от ампутации. У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она передвигалась и сохраняла при этом твердость духа. Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке - в специальном фарфоровом сосуде... Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне, кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное дело, быстро истощившийся. Пришлось тщательно осмотреть все убежище. На вделанном в стену сейфе была надпись: "Главному лицу в убежище". С примечанием: "Открыть одним из ключей с первого по пятый номер". Выходило, что люди, какие оказались бы в убежище, не имея ключей, не могли бы ничем воспользоваться... Бросились искать ключ Луийи. После лихорадочных поисков и взаимных обвинений, переросших в ссору едва ли не с мордобоем, ключ обнаружился у меня в кармане. Просто повезло, что я не забыл его в гнезде или не выронил во время схватки перед открытым люком. На ключе был выбит третий номер. Этим ключом я отпер "командирский" сейф, где нашел толково составленную инструкцию по управлению убежищем. Прежде всего как "главное лицо" я обязан был записать свой голос на пленку перед микрофоном, - прочесть декларацию, содержавшую обязательство перед сотоварищами действовать в духе разума, гуманизма и общих интересов. Сколько подобных деклараций оглашалось по ту сторону времени! И разум, и гуманизм, и общие интересы - все это было демагогией, маскировавшей безумие... Но стальной ковчег был порождением прошлых времен, и с этим приходилось считаться... Я прочел декларацию. Вслед за мной текст повторили Луийя и Гортензия. После этого автомат выдал каждому небольшую памятку, уведомлявшую, что голоса закодированы и заложены в компьютерную систему и что отныне все команды по управлению убежищем могут исходить только от "главного лица", - любое насилие над ним вызовет блокировку систем управления и гибель всех, кто находится в убежище... Хитро, хитро придумали все это конструкторы! Отныне я мог быть совершенно спокоен за свою власть, как языческий царь, со смертью которого подлежали умерщвлению его жены, слуги и ближайшее окружение. Без моего ведома никто не мог открыть люки убежища, выключить атомную энергетическую установку, взорвать убежище - это тоже предусматривалось! - не мог перевести ковчег на режим движения в подводном, наземном или надводном положении. Никто не мог распорядиться оружием, запасами продовольствия, библиотекой и набором семян культурных и диких растений. Четкая инструкция предусматривала все возможные казусы, регулировала все возможные ситуации. Забегая вперед, скажу, что инструкция оказалась, однако, бесполезной для самого существенного - для налаживания новых отношений между людьми. Этого нельзя было достичь на принципах общества, построившего убежище: его мораль и философия остановились на уровне всеобщей вражды и разделения людей на тех, кто господствует и преобладает, кто подчиняется и лишен влияния. Пользуясь "командирским" ключом и секретным планом, я осмотрел помещения убежища. Носовую часть занимали приборы и компьютер, регулировавший производственные и бытовые процессы. Тут же находилась рубка ручного управления, где на клавишной панели все было разжевано до каши, пригодной для пятилетнего ребенка, - "выпуск шасси", "подъем перископа", "включение гребных винтов" и т.п. Самым просторным помещением оказалась спальня. Двухъярусные кровати были оборудованы приспособлениями для чтения лежа и для автономного прослушивания радиопрограмм, рассчитанных на две тысячи часов, - музыка, литературные композиции, юмор, а также передачи религиозно-философского и психо-терапевтического смысла, призванные закрепить в сознании идею выживания любой ценой... Большой кассетный телевизор дополнял средства развлечения. Кассетные программы были еще более разнообразны. В спальне, в специальных нишах, были расставлены пять тысяч томов библиотеки. От кухни-столовой спальню отделяла хорошо знакомая мне площадка с железной палубой. Напротив люка находился гимнастический зал, за залом, в специальном отсеке, было сложено оружие - автоматы, гранатометы, мины. К спальне примыкал отсек, который на секретном плане обозначался как "морг". Двери напротив него вели в душевую и ванную с регенерируемым запасом воды, а также в туалетную комнату, единственное помещение, в котором разрешалось выкуривать две сигареты в сутки... В уютной кухне помещался обеденный стол. Здесь же была смонтирована индукционная печь, как выяснилось, идеально приспособленная для приготовления пищи из сублимированных продуктов. Из кухни дверь вела в "аптеку", где хранились лекарства и профилактические препараты - бальзамы из Тибета, Китая и Индии, экстракты и настойки редчайших целебных трав. Здесь же мы подобрали раздвижные костыли для Луийи. За кухней помещались запасы воды и продовольствия и отсеки для отходов, за которыми находилась компактная атомная электростанция, работающая в автоматическом режиме. После того как я запустил ядерный реактор, синий, гнетущий свет в убежище сменился на умеренно яркий белый. Заработала мощная система очистки и обогащения воздуха. Пространство раздвинулось - за окнами спальни, столовой и гимнастического зала засветились великолепные пейзажи. Воспроизведенные ухищрениями техники, макеты природы не радовали глаз, - душа постоянно ощущала невосполнимость своей потери... Теперь, когда быт приобрел понятную завершенность, явилось желание узнать, что же все-таки произошло. Мысль об этом, хотя и всплывала прежде в моем сознании, не держалась долго: я не верил в возможность возврата к прежнему существованию. У всех нас, пленников убежища, любимым занятием было сидеть в одиночестве безо всякого дела. Это было похоже на опьянение безумием - состояние, которого я прежде не мог и представить... В соответствии с инструкцией я тщательно следил, чтобы никто не приворовывал и не прихватывал пищу с собой. После общей трапезы нередко проходили долгие часы, прежде чем мы заговаривали друг с другом. Питались мы калорийно, - на этом этапе нам предписывалось восстановление нормальной жизнедеятельности. Но проходили дни - никто не избавлялся от сонливости и истеричной раздражительности: чуть что, доходило до слез, упреков и драки. Наше состояние и самочувствие не укладывалось в инструкцию. Те, кто составлял ее, изучали облученных животных и слушали показания смертников, побывавших в районах ядерных испытаний. Но у смертников, и это не поняли составители инструкций, было совершенно иное общее мировосприятие... Даже умирая, они знали - счастливое знание! - что живет и благоденствует остальной мир... Человек вовсе без надежды - это немыслимо. И всевышняя сила была придумана, без сомнения, именно для того, чтобы не иссякала надежда, столько же опора чести, сколько и подлости. Я не допускал, что жизнь на планете погибла или бьется в последних конвульсиях. Я верил, с тех пор как напился в убежище воды, верил, что атомный взрыв - результат случайной катастрофы, допустим, на американской подводной лодке где-либо у Пальмовых островов... Разум сопротивлялся, отказывался принять иное допущение - подлость надежды опять-таки торжествовала. Вот отчего хотелось знать точно: наказано все человечество или в жертву принесена только его часть? По нелепой случайности или ради прозрения другой части? Страдания жителей Хиросимы и Нагасаки оказались, как видно, не убедительными для гнусного сброда себялюбцев... Ни Гортензия, ни Луийя не заговаривали со мной на тему о масштабах катастрофы. Луийя часто плакала, но я не интересовался причиной ее слез. И вот пришел день, когда я объявил, что собираюсь послушать "внешнее радио". Луийя и Гортензия встретили мои слова не то со страхом, не то со странным ожиданием. Меня это вывело из себя, я накричал на них, придравшись к какому-то пустяку. - Каждый должен делать свое дело! Я не потерплю нахлебников!.. И знайте, я имею право сообщать вам только то, что сочту нужным!.. И все же мне не по себе было - я пригласил в рубку обеих женщин. Сев в командирское кресло, включил радиоприемник. Осветился экран, задрожали зеленые усики настройки, зашуршали звуки... Через минуту я вспотел... Раздражала теснота рубки, напичканной сложнейшей электроникой. Я включил экран с рельефным изображением поверхности земного шара. Но вид прежней Земли не стал психологической отдушиной, - напротив, нагонял смертельную тоску. - Послушайте, - всполошилась Гортензия. - А если все это бред - то, что происходит с нами? Если коллективный психоз или гипноз? Ведь может же быть так: нам кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности ничего не происходит?.. - Заткнись, дура, - оборвал я ее. - Не действуй тут на нервы! Она заплакала. Видимо, и ей невыносимо было узнать правду... После долгих поисков по шкале в диапазонах всех волн, после сплошных тресков и сипений нащупалась будто человеческая речь. Но звуки были слабы и неясны. Скорее всего это приемник барахлил... Я изнемогал от усталости. Лица женщин напряглись и наморщились. У Луийи дрожали губы. И вдруг сквозь свисты, хрипы и бурчания ворвался бодрый голос - обезжиренные фразы: "...гораздо более половины, организованно приступили к восстановительным работам. Армия, верная своим традициям, оказывает помощь населению. Повсюду развернуты пункты по снабжению продовольствием и медикаментами. Наш корреспондент сообщает..." Помехи усилились, прием передачи стал невозможным. Но было довольно и того, что мы услыхали. Ничто в мире не изменилось. Бодрые речи продолжались. Нам опять говорили о "верности традициям"... Чего мы ожидали? Чего хотели?.. Это была вторая вспышка, второй взрыв. Душа окунулась в нестерпимую тоску. Усталость, усталость испытывал я и нежелание жить. Кое-как добрался до койки, упал, и сознание мое отключилось... Гортензия переменила тактику. Но рано или поздно хищница покажет зубки. Фромм раздражителен и груб. Это ему не к лицу, он более смешон и жалок, чем отвратителен. Но в минуты просветления он очень переживает. Моральный крах человечества - как мы допустили такое? Мы не человечество предавали, не людей обманывали, мы предавали и обманывали себя - изо дня в день, не задумываясь о последствиях. Из песчинок выросла гора и, сдвинувшись, засыпала нас... Вчера Фромм пытался узнать, что произошло. В эфире сплошные бури. "Последствия - это всегда не сумма, а новое качество суммы", - сказал Фромм. В словах много страшной правды, которая была скрыта от людей оттого, что они суммировали благоприятные и неблагоприятные факторы, вместо того чтобы постараться увидеть новое качество, возникающее от сцепления факторов. Поймали обрывок передачи. Вероятно, американская армейская радиостанция на Пальмовых островах. Будто повсюду люди участвуют в восстановительных работах, а бравые янки налево и направо раздают продовольствие и медикаменты. Не верю, не верю - прежняя ложь! Не знаю, что именно произошло, но не верю ни одному слову. Ужели же и теперь ничего не переменилось? Как же страшен мир, который не видит своих проблем!.. Все - в духе репортажа о футбольном матче. Фромм расклеился. Человек чувствительный и тонкий, он во всем видит скрытый, обобщающий смысл. Фромм сник и сразу же ушел, а мы с Гортензией поплелись в кухню, чтобы сделать себе уколы. Горе, непередаваемое горе давило меня: выходит, мы и не могли образумиться?.. Костыли мои, мои вериги, как вы теперь тяжелы!.. - Есть надежда, - сказала Гортензия и засмеялась, плача. Ее слезы меня разозлили. Я рассвирепела - не знаю отчего. - Все, должно быть, уже окончено. Русских долавливают где-нибудь в степях и тундрах Сибири... - Ты полагаешь, русские начали войну? - Не могли же американцы воевать с какой-либо западной державой! - Странная логика, - сказала я. - Разве янки не вмешивались в дела некоммунистических стран? Разве некоммунистические страны, в том числе ядерные, не вели войн с некоммунистическими?.. И разве не русские первыми поклялись перед всем миром, что не применят атомного оружия первыми? - В общем, наплевать, кто начал и кто победил. Главное - надежда... Не понимаю, Луийя, как можно не радоваться? - Радоваться чему? - Мы переждем в убежище, пока все утрясется. И вновь вернемся к прежней жизни. Мы выжили, выжили! Ты понимаешь, мы выжили!.. Мне хотелось ударить Гортензию, смять, растоптать. Негодяйка, негодяйка, она ничего не поняла и ничего не хотела понимать!.. Как можно было возвратиться к прежней жизни?.. После всего того ужаса, который пережили мы и другие люди, жизнь не имела права идти так, как она шла в прошлом. Прежняя жизнь была идиотизмом: более сильный эксплуатировал и грабил слабых, повсюду торжествовала коррупция и продажность, демократия оставалась пустым лозунгом, одни люди умирали от голода и нищеты, а другие, ничтожества и бездельники, пользовались властью и купались в роскоши... Что я могла растолковать Гортензии, которая была заодно с теми, кто стрелял в Око-Омо?.. Фромм страшен. Он весел, как идиот. Сегодня за завтраком расщедрился и прибавил каждому по тюбику сгущенного молока. - Чем вызван праздник, сэр? - улыбнулась Гортензия. Она еще не оправилась вполне от болезни и потрясения, но я вижу, она стала уделять больше внимания своей внешности. По крайней мере, стала причесываться. Вчера днем, когда Фромм спал, а я читала, она смотрела телеролик - сплошную порнографию. Боже, как примитивен человек! В Гортензии снова пробуждается самка. Мне противно и гадко. Это не зависть, нет. И не ревнивое соперничество: после пережитого Фромм не годится в любовники... Меня возмущает подлое желание этого туповатого, но самонадеянного существа вернуться к прежнем у... Фромм, морщась, поглядел на Гортензию. - Чем вызван праздник, сэр? - повторила, покраснев, Гортензия. - Ты права: все было сном и шуткой. Скоро ты опять появишься в обществе - тебе нужно усиленно питаться... Он усмехнулся и стал насвистывать какой-то марш. Он вряд ли иронизировал - он старался смотреть на все иными глазами, может быть, глазами Гортензии... После завтрака Фромм повел нас впервые в гимнастический зал. Открыв железный шкаф, он предложил нам "стряхнуть свой хлам" и выбрать одежду по вкусу. В шкафу был богатый выбор спортивной одежды. Откровенно говоря, мы были так угнетены, что вовсе не задумывались, как выглядим. Наша одежда была в жалком состоянии. Но разве наши души были иными? Мое платье было в сплошных прорехах. Голубое из тончайшего шелка платье белотелой Гортензии напоминало тряпку - рукав оторван, юбка в рыжих потеках крови... Каждый из нас выбрал себе подходящую одежду. Фромм, насвистывая все тот же марш, заглянул в справочник: - Тебе, Гортензия, разрешаю сегодня ванну и десять литров воды для душа. С условием, что ты прежде поможешь вымыться Луийе... Гортензия выполнила условие. И даже старалась. Но, господи, как она глядела на меня, когда я разделась! Она хвалила мое тело, говоря, что испытывает блаженство, дотрагиваясь до меня. Мне было стыдно. И противно. После Гортензии в ванне мылся Фромм. Дверь из спальни была приоткрыта, и когда Гортензия выключила телевизор, я услыхала, что Фромм поет. Сообразив, что дело нечисто, я вошла в ванную, - запоров в ней не предусмотрено. Длинной мочалкой Фромм тер себе спину. Он был пьян. - Луийя, - забормотал он, тараща глаза, - сволочи ни хрена не поняли!.. Возможно, мы получили шансы спастись... Но мне страшно. Страшнее смерти... Я понимала его: страшно, если преступления остаются безнаказанными. Это рушит жизнь, это в бессмыслицу ее превращает. Нельзя жить, если не следовать истине. И прежде нельзя было, а теперь жизнь невозможна... - "Мы ничего не могли понять без катастрофы - вот трагедия", - еще вчера я так думал. Но катастрофа произошла, - и опять некому понимать... Ах, что я говорю! Две любые бесконечности не могут не быть равными... С какой бы отметки ни начал искалеченный мир, по крайней мере, нас, свидетелей, не удержат никакие моральные запреты. Мы должны довершить крушение вчерашнего мира: он обманул нас... Атомный взрыв изобличил всеобщность нашей подлости. Это - результат нашего нежелания и неспособности возвыситься до равноправных отношений с человеком... Нам никогда не говорили правду, и мы боялись ее высказать, боялись поднять голос в ее защиту. Вешались, стрелялись, но не выходили на баррикады. Трусость и подлость, Луийя! Трусость вызывала цепную реакцию трусости, и это облегчало насилие. В народах искореняли все светлое - мы серели год от года... Фромм был прав, я не могла не верить ему. Но я не могла забыть и предупреждение Око-Омо: "Интеллигенты в нынешние времена - главная опора подлецов и соглашателей. Они сеют иллюзии. Не следует опираться на них целиком, потому что они - продукт несправедливости и бюрократизации общества и сами в глубине души несправедливы и бюрократичны. Истина для них более утешение, более игра ума и самолюбие, чем смысл жизни..." - Луийя, мы уже другие, чем прежде, люди, - продолжал Фромм, повернув ко мне запущенное, дикое лицо. - Нам внушали, что мир движется к счастью, чтобы лишить воли к сопротивлению... Той же цели служили и боги. О, те, кто не хотел равенства и справедливости, давно поняли, что без религии не обойтись, что ни дубина, ни виселица не решают, главное - сломить дух. И они ломали дух, обольщая нас пустой надеждой. Все честные люди помогали своим убийцам. Даже Гете филистерски повторял, что "мир становится радостнее". О почему, почему мы так и не успели своевременно понять, что человек опасен для самого себя, что перспектива его безрадостна, если не сумеет он обуздать в себе зверя... Не сумели, не сумели!.. Фромм рыдал, Фромм плакал. Сочувствуя ему, я заковыляла прочь. Нет-нет, брат ошибался! Нельзя приклеивать ярлыки. И среди "интеллигентов" было немало настоящих людей. На кого же еще и надеяться, если не на разумного человека?.. За дверью ванной меня поджидала Гортензия. Глаза ее горели, от нее духами пахло. Неожиданно она обняла меня и поцеловала в шею. - Боже, Луийя, как я тебя ревную! Преобразившаяся хищница умела покорять сердца. Даже Такибае поражался этой ее способности воспламенять давно угасших, внушать им страсть и уверенность в себе. Я не могла отстраниться, потому что держалась за костыли, но упрекнула Гортензию за то, что она подсматривает. И все же что-то тронуло меня, что-то давно забытое, из того времени, когда все было прочным и прекрасным. Как нежно, как ласково Гортензия просила прощения. Я знала, что она хитрит, и все равно уступила ей. - Ты вся - совершенство, Луийя! Только взгляни на меня, только подумай обо мне... Такая мягкая волна могла потопить любой корабль. Слушая сладкий шепот, чувствуя теплые, гибкие пальцы, я - каюсь - поддалась порыву, готовая забыть, что Гортензия замышляла убить меня и Фромма. Теперь я объясняла это болезнью и потрясением... - Скоро придет спасение, Луийя, придет спасение! Мы вновь выйдем на живой свет и солнечный воздух - получим свободу! Обещай, обещай мне, что ты не забудешь меня!.. Я открою тебе то, что ты скрываешь в себе... Как земля хранит сокровища, не зная, как извлечь их, так и ты, Луийя, не знаешь своих бесценных тайн... Таких людей, людей-функций, Око-Омо называл бациллами гниения - они несли в быт лживые надежды. Разве не эпидемия повального прелюбодеяния, пьянства, лжи и поклонения выгоде погубила все прежние цивилизации? И разве иные пороки привели к катастрофе вчерашний мир?.. Истина всегда требовала личных жертв, но люди уклонялись от жертвы, заменяя ее выкупом. Люди уповали на истину как на сообщницу в своих честолюбивых мечтах - оттого горчили официальные истины... - Я ревную тебя, - томно шептала Гортензия, и руки ее смелели. - О, не хмурься, не терзай себя заботой о мире, мир будет жить, если будем жить мы. Каждое поле, Луийя, бережет вечность земли, мы возделаем с тобой это поле!.. Я высвободилась из объятий сирены. - Не засеем, нет, - сказала я, сдаваясь своей слабости, - я бесплодна. Если мы выживем, у меня все равно не будет ни сына, ни дочери... Горечь разлилась по сердцу. И утешением, утешением была мне Гортензия. - Ну, и что? - медленно говорила она. - И я не оставлю плодов. Мои цветы давно источил червь... Но разве от этого мы лишились права быть здесь и ликовать, как ликует все живое? Ветер занес в скалы семя сосны, и сосна поднялась, стройная и душистая. Это ты, Луийя. Сосна рассеивает семя, но семя падает на камень. Кто вправе осудить сосну? В твоей сосне, Луийя, запутались звуки ветра. Подари себя моему ветру и ни о чем не думай! Не сожалей, не сожалей ни о чем! Нет никого, кому мы были бы сейчас должны больше, чем друг другу!.. "Глупость, глупость, какая глупость!" Я выскользнула из объятий Гортензии, одолев наваждение, и, разбитая, стуча костылями, заторопилась в спальню. "Она не совсем еще здорова", - думала я о Гортензии. Да, собственно, разве был здоров Фромм? Или была здорова я сама? Все мы были больны, все были ненормальны, потому что случившееся было верхом ненормальности: мы отделились от мира, в котором должны были жить, мы потеряли связь с людьми, которые только и оправдывали наше существование, хотя мы полагали иначе, совсем иначе... Сердце вон просилось - наступила неодолимая слабость. Я легла на кровать, осуждая себя за слабость. Всякое эгоистическое чувство было преступлением. Я внушала себе, что эротизм - тоже преступление, и думала - одновременно! - что человеку от человека всегда нужно было совсем немногое, и это немногое было тяжелее всего получить... Фромм забрался в командирскую рубку и вновь рыскал по эфиру. Сквозь открытую дверь слышалось бурчание и треск - эфир был огромной пустыней. Я бы сравнила его с кладбищем, если бы не передача, услышанная нами накануне... Фромм возвратился, ни на кого не глядя. Молча лег и лежал без движения. И час, и другой. Сон ко мне не шел, и я готова была поклясться, что не спит ни Фромм, ни Гортензия. - Луийя, - вдруг сказал Фромм, - ты, конечно, кое-что слышала об Эготиаре? "Имеет ли смысл теперь ворошить все это?.." - Это мой прадед. - Прочти что-нибудь. Что больше по душе... "Мы все это забудем, все равно забудем... Зачем все это было, зачем?.." Кому скажешь о слезах обиды? Ведь завтра мир не перестроишь, а послезавтра уж нас не будет... Кому скажешь о самодовольных и глупых, о жестокости их беспредельной?.. Капают, капают слезы внутрь сердца ядом коварным... Фромм молчал. Да это было бы глупо - комментировать. И все же - какая благодать, что я помнила строки!.. Гортензия, вздохнув, неожиданно вмешалась: - Гений не смеет рассчитывать на признание современников. Их видение ограничено. В этом - драма гения. Она что-то свое на уме держала, вряд ли стихи затронули ее душу. - Мой покойный муж хотел написать картину - "Девушка, несущая солнечный свет"... Все пожимали плечами. Тогда мы жили в Испании, и он увлекался охотой на уток с сапсаном. Теперь я его понимаю. Человек, несущий солнечный свет, - реальность... Ни я, ни Фромм не поддержали разговора. Но Гортензии как будто был вовсе излишен собеседник: - Если бог есть, мы все равно живем по его провидению. Если его нет, мы в муках будем искать его до скончания дней. Сколько бы ни уверяли себя в верности безбожию, будем искать. Несовершенство заставит. Если есть всему смысл, стало быть, должно быть нечто, возвышающееся над всем и всеми... "Что она за человек? - думала я о Гортензии, засыпая. - Она не примитивна, нет-нет, не примитивна. Будь она примитивна, она не обладала бы такой редкой способностью проникать в чужую душу..." На следующий день все мы проснулись не в настроении. Фромм безосновательно накричал на меня. Я, конечно, простила ему, но все же обидно было, - я заплакала. Увидев слезы, Фромм дал мне пощечину. Гортензия попробовала успокоить Фромма, но он ударил по лицу и ее. Это исчерпало его силы, он забился в истерике, и Гортензия по моему совету сделала ему успокоительную инъекцию... Три человека не могут поладить между собой, располагая всеми необходимыми для существования средствами, - как же могли поладить народы, которых разделяла и нищета, и обиды истории, и политические споры, и материальные интересы?.. Должны были поладить. Обязаны были поладить и люди, и народы. Да уж если не разум, весь эгоизм именно на это обратить было надо, чтобы поладить, а не погибнуть. Не видели связи. Труда боялись. Были слишком трусливы... Новое будущее представилось мне внезапно непередаваемо мрачным. Зачем было жить вообще? Не знаю, чем завершился бы приступ отчаяния, если бы не Гортензия. Видимо, ей нужно было кого-то обожать, чтобы не спятить с ума. Я была благодарна ей, что она меня выбрала своим идолом, и не отвергала на этот раз ни ее поцелуи, ни признания в любви... После ужина Фромм опять напился. Ни я, ни Гортензия не могли воспрепятствовать этому, поскольку он единолично распоряжался всеми запасами. Тоску нагоняли бормотания, вздохи и причмокивания Фромма. Я не могла смотреть, как обстоятельно он чистит пальцем нос. Неожиданно загудели микрофоны. Бодрый голос сказал: "Внимание, внимание! Друзья, находящиеся в убежище, прослушайте важное сообщение!.." Наемный осел, старательно записавший свою реплику на пленку еще до катастрофы и не подозревавший, конечно, о том, что и этим своим действием он приближает общую, и прежде всего свою собственную, смерть, называл нас "друзьями". Вот так примитивно "оттуда" они представляли нашу психологию "тут". - Сволочи! - вне себя закричал Фромм. - Чего они вмешиваются? Чего они хотят, эти ублюдки?.. Робот сообщил, что истекло двадцать дней со времени включения систем убежища. Все эти дни, оказывается, в убежище могли беспрепятственно войти еще и владельцы ключей номер один и номер два; раньше об этом умалчивалось "во избежание излишних тревог". Поскольку обозначенный срок истек, робот предписывал еще десять дней нести вооруженное дежурство у люка, ожидая "лиц, имевших преимущественное право", после чего разрешалось разблокировать специальное устройство и запереться изнутри. Робот предупредил, чтобы "нынешнее главное лицо" во избежание недоразумений не нарушало этого указания и не пыталось ставить на люк свои запоры... Больше всего меня поразило, что со дня атомного взрыва прошло уже около месяца. Казалось, несчастье произошло три-четыре дня назад. Или, может быть, точнее, уже год назад... Что-то было не так. Время зловещие шутки шутило... Фромма потрясло совершенно другое. - Подонки! Я думал, что попал в убежище как полноправный человек! Мне позволили зарегистрироваться, вручили полномочия. И оказывается, двадцать дней я жил под угрозой гибели и не имею никаких прав! Достаточно было объявиться владельцам двух первых ключей, и они решили бы наши судьбы! Они пустили бы нас на колбасу!.. Мы не знаем, какие еще сюрпризы запрятаны в этом гнусном склепе... Даже теперь мы подвергаемся контролю и запугиванию - сколько это будет продолжаться?.. Гортензия пыталась успокоить его. Но ее слова только усилили гнев. - Истину нельзя растащить по карманам! Она едина, она принадлежит всем сразу, и никто не вправе владеть ею единолично!.. Разве мог спастись мир, построенный на подлости? Что, кроме силы и собственности, признавал он? Сколько было криков о свободе и правах личности! Но все сводилось к нумерации ключей - бандиты навязывали нам свою иерархию! - Давайте разберемся, кого нам следует ожидать еще десять дней в коридоре у люка? - предложила я. - Он придет один или с бандой - давайте разберемся?.. Мы насчитали четырех твердых владельцев ключей от убежища: Такибае, Луийю, Атангу и Гортензию. - Говоришь, Атанга обещал тебе ключ? - переспросил Фромм Гортензию. - Но если он не дал, значит, еще взвешивал, дать тебе или кому-либо другому... Гортензия промолчала. - Итак, у кого мог быть пятый ключ? - Может быть, первый? - с вызовом откликнулась Гортензия. - Ключ наверняка был также у Сэлмона... Ключ где-то затерялся. И узнать было невозможно после его смерти. Его ведь убили. Его Макилви убил. Он сказал: "Будет несправедливо, если мы позволим уберечься гадине, погубившей всех нас..." Макилви и Уэсуа, начальник тюрьмы, который был с нами, они убили Сэлмона. Они распороли ему живот - искали ключ в желудке... После того как прикончили Макилви, - там же, в проклятом тоннеле, - у меня закрались подозрения... - Кто убил Макилви? - Какой-то сумасшедший. Уэсуа поклялся, что его убил какой-то сумасшедший, - ответила Гортензия. - Но теперь мне кажется, что Уэсуа обманывал... Ключ не мог испариться. Труп Сэлмона обшаривали двое: Макилви и Уэсуа. Кто-то из них наверняка нашел ключ, но прикарманил его. И поскольку убили Макилви, я думаю, ключом завладел Уэсуа... - Все верно, - сказал Фромм, думая о чем-то своем. - Когда я наткнулся на зарезанного, кто-то коснулся моей руки. - Это Уэсуа. Он охотился за вами и подслушивал ваши разговоры. Уэсуа хотел убить вас обоих. Но отчего-то заупрямился Макилви... С нами был еще Куина. Он тоже не хотел убивать... Куину я знала хорошо. Он возглавлял секретный политический сыск при Такибае, но служил тем, кто стоял за спиною Макилви. Если он, гнуснейший из всех, кого когда-либо носила земля, не захотел убивать Фромма и меня, то вовсе не потому, что пожалел нас. Этот хитрец никогда не делал необдуманного шага. Вероятно, он, как и Макилви, боялся остаться один на один с Уэсуа... Побеждает тот, кого не пугают самые страшные поражения, кто не теряет головы, когда рушатся все планы и надежды, когда все летит кувырком. Побеждает тот, кто не теряет времени и из щепок судьбы мастерит новый корабль. Я это знаю. И, однако, трудности можно одолеть, если быть уверенным, что при любых обстоятельствах сохранится нечто, что было и останется выше нас, созданное нашими нервами, судьбой, мукой. Это "нечто" - даже не цивилизация. Даже не культура, - что-то более высокое и всеобъемлющее. Может быть, правда существования человечества. Что бы ни случилось, она должна оставаться чистой. Едва мы усомнимся в том, что человеку нужна истина, все теряет свой смысл... Нас заставляла жить трусость. Пытаясь оттянуть смерть, мы жертвовали честью и мужеством, тем, что, без сомнения, составляет половину ценности всей жизни, во всяком случае, превосходит ценность любви и ценность дружбы, потому что дает им начало. Убогие в чувствах и желаниях, мы не замечали убийственного смысла трусости... Это, конечно, месть природы. В конце концов она губит тех, кто не способен учитывать требования жизни и развиваться... Причина - не в атомных бомбах. Были и другие бомбы, которые не могли не взорваться: нежелание осознать новые условия жизни, терпимость к насилию... Нельзя было выжить, преступно относясь к собственной природе... Мы высокомерно преувеличивали свою культуру и разумность. Отчасти это свойственно разуму, который должен верить в себя, чтобы плодоносить. Но главным образом это было результатом террора и гнусного культа властелина. Императоры династии Цинь уходили из мира в сопровождении живых людей, - их замуровывали в подземных склепах. Но так было не только на Востоке, так было повсюду - и в Древнем Египте, и в Сарматии... Подобно одряхлевшему властелину прошлых времен вели себя одряхлевшие нынешние социальные режимы, - что же мы не предупредили этой страшной угрозы?.. Почему я не задохнулся в дыму? почему не был раздавлен обломками здания? почему не подох от огня, от излучения, от жажды?.. Пухнут мозги от вопросов, на какие нет ответа. Рак мысли - кто в прежние времена мог поверить в его существование?.. Тут, в убежище, совсем невыносимо, с тех пор как мы услыхали по радио, что цивилизация не погибла вовсе и что жизнь постепенно входит в прежнее русло. Подозрителен тон радиопередач, - они умалчивают о масштабах катастрофы... Сегодня вновь услыхал передачу той же радиостанции - ровно через семьдесят два часа после первой. У Луийи осложнение с ногой, вдвоем с Гортензией они меняли гипс, а я крутил радиоприемник. То же, что и прежде, - треск и шумы. И вдруг: "...Предложение о проведении конференции с удовлетворением встречено государствами Океании. Все обозреватели единодушно отмечают готовность банка реконструкции и развития предоставить кредиты..." Надувательство остается. Остаются банки, остается прежний механизм кабалы и навязывания чужой воли, остаются обозреватели, жрецы обмана и нетерпимости, остается тот же покалеченный и разобщенный мир. И "прогресс" этого мира отныне будет означать еще большее оглупление человека, еще большее осмеяние его разума, еще большее торжество олигархической банды, не знающей ни национальной культуры, ни национальных границ. Этой банде, видимо, получившей наконец всю полноту не только фактической, но и номинальной власти, не нужны миллиарды людей, - по словам Сэлмона, ей достаточно сорока тысяч голов - прочие станут пеплом, удобрениями, грудами костей. Если еще не стали, то непременно станут... Не хочу в прежний мир! Не хочу в прежний мир!.. Знал ли я прежде, что моя жизнь и моя безопасность - жизнь и безопасность человечества?.. Возможно ли было жить мудро среди глупых? А нужно было суметь, любой ценою суметь... Как и другие, я ставил нравственные цели в зависимость от материальных условий. Следовательно, был тем же глупцом, тем же негодяем... Отношения между женщинами наладились. С неприязнью будто бы покончено. Впрочем, Гортензия стремится всякий раз торжествовать над Луийей. Я это улавливаю тем яснее, чем громче Гортензия расхваливает Луийю и чем больше старается угодить ей. Мне ли не знать порочную человеческую душу! Не сомневаюсь, что вскоре Гортензия превратится в настоящего тирана... О подлость, подлость сидит и во мне! Оказывается, и я подсознательно ожидаю чего-то прежнего, понимая одновременно, что недопустимо и невозможно оно... Бичевать, бичевать себя надо, видеть в каждый час свое свиное рыло... Все равно нет уверенности ни в ком. Мы все молчим и даже приятности говорим друг другу, но каждый из нас бесится от ярости. Как и тогда, до катастрофы, мы не знаем, чего мы хотим. Как и тогда, мы не видим будущего - оно сокрыто от подлых... Кому достался ключ от убежища, принадлежавший Такибае? Кому достались два ключа, которыми владел Атанга? И, наконец, кто владел пятым ключом?.. Что бы ни было, выйти сейчас из убежища вряд ли возможно. Даже если ливневые дожди уже потушили пожары, радиоактивность еще надолго останется смертельной. А голод? А отсутствие питьевой воды? А банды грабителей, какие наверняка составились из уцелевших ввиду полнейшего развала государственной системы?.. Если ключами завладеют бандиты, они сделают все, чтобы захватить убежище и разграбить его запасы. Шансов на спасение не будет. Все это я растолковал Луийе и Гортензии, но они не прониклись беспокойством... Необходимо круглосуточное дежурство у люка! Как ни обременительно, это необходимо, чтобы нас не захватили врасплох! Я разделил сутки на шесть вахт по четыре часа каждая и взял на себя самые тяжелые - с ноля до четырех и с двенадцати до шестнадцати. Учитывая, что Луийя на костылях, я добавил себе час первой вахты и Гортензии - час пятой вахты. Таким образом, время дежурства Луийи - с пяти до восьми утра и с семнадцати до двадцати вечера. Гортензия недовольна и хотела бы равной для всех нагрузки. Осмотрев наш цейхгауз, я выбрал для дежурного автомат. Приготовил на всякий случай пистолеты. Объяснил женщинам устройство оружия, используя для этого специальные схемы. Должен сказать, что автомат доступен для понимания любого варвара. Каждый из нас сделал по три пробных выстрела, - в гимнастическом зале для этой цели есть специальная мишень... Итак, начинаются дежурства - я выступаю в роли разводящего и патруля. Все мы сразу приуныли, свободного времени не стало. Изматывает и раздражает сама мысль о необходимости дежурить и страх перед нападением. Гортензия спросила, должна ли она стрелять, не разобрав, что за люди лезут в убежище. Я дал приказ стрелять, учитывая, что известные нам лица, владевшие ключами, погибли... Выдержим ли мы десять дней непрерывных дежурств?.. У меня понос, зуд кожи, головокружения, я задыхаюсь после небольшого усилия. Нервы? Или половые гормоны, которыми, как мне известно из секретной инструкции, напичкана наша пища? Для чего это сделано?.. Сегодня вспоминались отец и мать. Они вспоминаются, когда мне плохо. Они любили меня, заботились, жалели. Ничто не может заменить детства. Взрослый уже не знает ни искренней заботы, ни искреннего сочувствия. Это изнуряет - жить, не ожидая бескорыстия... Фромм снова ударил меня по лицу. После дикой выходки он плакал и просил прощения, и я снова простила его... Это было вечером. Гортензия сидела перед телевизором, я лежала на койке и дожидалась ужина, а Фромм листал свою инструкцию. Это его единственное чтение. Всего только раз он сделал попытку осмотреть библиотеку, но едва взглянул в каталог, сморщился, как от зубной боли... Вдруг щелкнул выключатель телевизора. Гляжу, это сделал Фромм, не спрашивая Гортензию. В лице - радость или злорадство. - Вы слышите, мы не виноваты! Нисколько не виноваты! В том, что произошло, нет нашей вины! - Я лично не несу никакой ответственности, - отозвалась Гортензия. - Поэтому, будьте добры, оставьте мне телевизор... Вчера была подзарядка аккумуляторов, сегодня подзарядка. Не кажется ли вам, что и наши души нуждаются в подзарядке?.. "Боже, - подумала я о Фромме, - как это мелко!.. Неужели легче, если тебе отпускают грехи? Где же совесть?" - Нет, - сказала я Фромму, - неповинных теперь нет. Ни единого. И среди нас нет... Только бессловесные дети не виновны, потому что другие должны были спросить вчера: папа, неужели ты допустишь, чтобы все дети сгорели в огне?.. - Сука, - закричал Фромм на высоких нотах, - прекрати демагогию!.. Я села на постели. Оперлась о костыли. - Нет, - сказала я, - это впервые не демагогия. Среди всех тех, кто погиб и кто жив, нет неповинных... И тогда Фромм подскочил и ударил меня. Гортензия сделала вид, что ничего не случилось... И была еще одна ночь. И вновь мучили кошмары - прошлое вспоминалось, когда можно было просто ходить по земле, без опаски глядеть в голубое небо, дышать утренней прохладой, а повсюду продавали разные напитки... Какое же счастье было - работать, есть заработанный хлеб, читать, заводить часы, встречать рассвет и провожать закат. Ах, отчего мы не умели ценить самое бесценное?.. Не ценили, не сознавали, что были сказочно богаты, - хотелось большего, еще большего... Так всегда жил человек преступный: что имел, то не хранил, теряя же, рыдал... Приснилось, будто я, состязаясь с кем-то, сконструировал самолет-планер: крылья, открытая кабина для пилота, на двух вытянутых трубах пропеллеры, а на верхней упругой штанге, связанной с легким каркасом, - небольшой электромотор. Включается мотор, и от вибрации штанги начинают вращаться пропеллеры, создавая необходимую тягу. И ясно мне, что никакое тут не чудо, а универсальный принцип Природы: отвечать еще большей энергией на небольшую, но искусно направленную, превращать ничтожное возбуждение в поток энергии. Разве не тот же принцип используют, допустим, стихи? Две-три строчки, а резонируют, пробуждая душу к подвигу. Или почки сирени. Чуть-чуть влаги из почвы, чуть-чуть солнышка, и выбрасывают бархатные листочки и султанчики будущих пышных соцветий - из ничтожных зародышевых образований. А куриное яйцо? Пожалуй, можно было бы искусственно сделать такое ж, затратив труд сотни заводов. А курица почти без усилий творит подобные системы жизни - действуя слабыми импульсами направленной энергии. Но это все - примеры из живого мира, может, не столь наглядные. А взять лазер или атомную бомбу. Ведь тот же принцип, трагически не понятый оглупленными, натравленными друг на друга людьми! Закон сохранения энергии - первичный слой истины. А подлинная истина, которая откроется действительно разумным существам, - возможность управлять гигантскими процессами при помощи небольших пусковых устройств. Человек разумный может приводить в движение всю вселенную... А неразумный - бездарно губил природные богатства, уголь, нефть, газ, металлы, самих людей. Он пользовался всем, как дикарь, получая в лучшем случае ровно на столько, на сколько затрачивал энергии... Пробудившись, я хотел было записать эти свои мысли, - их использование открыло бы совершенно новую главу всемирной истории. Но - кому я мог доверить свои записи? Кому они были нужны?.. Нелегко далась мне моя первая вахта. С превеликим трудом я прокоротал ее на площадке в раскладном кресле, держа автомат наготове. Из энергетического отделения доносился мерный гул, подрагивала обшивка убежища. И вдруг мне показалось, будто снаружи несколько раз ударили по корпусу ломом. Я сосредоточенно вслушался... Люк бесшумно отворился, в него заглянул бородатый, распухший Сэлмон. Вот он попытался протиснуться, пиджак его зацепился, и я увидел белое, как сыр, сшитое из кусков тело... Прохватившись в страхе, я заходил по гулкому полу от двери в спальню до двери в кухню. Наплывало безразличие, хотелось растянуться на полу и заснуть - будь что будет!.. В четыре часа притопала на костылях Луийя. Я тотчас ушел спать. Но около шести проснулся в беспокойстве. Долго не мог сообразить, что меня тревожит, и внезапно осенило - Луийя! "Нет человека вне доброго дела..." Эта мысль показалась мне настолько важной, что я решил проведать Луийю, подарившую мне час отдыха. Она сидела в кресле, кусая губы. - Как нога? - Плохо. Сильные боли, и я не знаю причины. - Еще бы, это все не так просто. Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом. - Надо резать ногу. Но я не могу сделать это сама... Она хотела, чтобы ногу оттяпал я. Но едва я представил, как электропила вгрызается в розовую кость, я почувствовал неодолимую усталость. - По этой части я сущий профан. Лишь бы где не отрежешь. - Я показала бы, где резать. - Потом, Луийя. Потом, потом, когда операция, действительно, станет неизбежной... Мне был неприятен разговор. Луийя уловила это. - Мы - что? - сказала она со вздохом. - Мы случайно пользуемся тем, что приготовили для себя боссы... А как остальные люди? Что с ними?.. Всего страшнее, что все мы, кажется, опять не способны усвоить урока... В словах - укор. Но, черт возьми, какое мне было до всего этого дело? - В жизни всегда существовало подобие жизни, - продолжала Луийя. - Эхо, зеркальное отражение - подобие приличия, подобие истины, подобие человека. Наше сознание, отражая мир, отражало помимо воли и нас самих, - криводушных, бессердечных, - и мы принимали отражения за сущности... В книгах и в кино нам нравились сюжеты и мысли, отвечавшие нашему искаженному миру, - легкие, банальные, а искусство, которое увлекало в бездны самопознания, обнажая продажность наших натур, то искусство отталкивало... Признавалось прекрасным, что развлекало, иначе говоря, отупляло, склоняло к конформизму. Что требовало совести, мужества, самостоятельного действия, объявлялось нудным и назидательным... С этим я, пожалуй, мог согласиться. - Нас дурачили сотни лет, втихаря обтяпывая свои делишки! Все, почти все было лживым. Даже критерии прекрасного. Мы называли прекрасным то, что отвечало неясной или ложной мечте. Тогда как все критерии должны были сойтись в одной точке и выразить возможности развития человека, осознанную безопасность и счастье всех людей! - Именно, - кивнула Луийя. - Только я не согласна, что все было лживым, что все - сплошная подлость и компромисс. Есть главный виновник... - Не будем политизировать, Луийя. Политика - такая же ложь, как и все остальное... И потом женщина-политик - это отрицает женщину... Пассаж из прошлых времен. - Все наши проблемы, в конечном счете, упираются в то, что мы не можем добиться равенства. А не можем потому, что мы растлены и равенства не хотим, - возразила Луийя. - Равенство многих пугает. Особенно тех, кто в глубине души сознает свою ничтожную цену... - Опять об империализме? О социальной системе, не приемлющей идеи равенства? Луийя усмехнулась. - О чем бы мы ни говорили, мы должны всегда говорить о том, как разумней устроить жизнь человечества!.. Луийя умела вовремя сдаться - неоценимое качество для слабого пола, - но сдаться таким образом, что победитель сожалел о допущенной промашке... И еще я вспомнила, что съела червя. Вероятно, дождевого, толщиной в полпальца. Не знаю, где нашла, где откопала. Я сосала его воспаленным ртом, влажного и скользкого, и чтобы он не сокращался, раздавила его зубами. Он был с кровью. Жажда осталась, но мысль тогда, одна мысль меня поразила, отчего я теперь об этом вспомнила: тысячелетия прошли, пока человек перестал есть червей. И вот - всего день или неделя, и человек вновь там, на дне тысячелетий. И хуже, намного хуже, чем те люди. И обреченней в тысячи раз... Я все-таки схожу с ума. А может, галлюцинации - норма? Я устала, очень устала в этой кошмарной дыре, где командует отвратительный педант. Как всякий филистер, Фромм носится с планами спасения человечества. Болтовня его невыносима. Выдумывает новую мораль. Дурак! Зачем спасать мир? Кто просит об этом? Если мир сотворен, его может погубить только Творец. Если же мир родился сам по себе, он должен умереть, как все, что дряхлеет. Нам не повезло: мы пришли в мир, когда он одряхлел. Но поскольку иного нет, будем весело жить в этом!.. Все чаще мне снится мертвый Дутеншизер. Он преследует меня, укоряя. Но в чем я повинна? В том, что я защищала себя?.. А если тот мир существует? В принципе, как утверждал Гурахан, смерть - тоже жизнь, только в другом измерении. Наблюдаемый нами распад тела - то, что остается по эту сторону. Та и эта материя уравновешены, и сколько ее в одной, столько же и в другой половине мира. Вся ограниченность рассудка - в неспособности осознать смерть. Именно разум закрывает человечеству путь к постижению великой тайны бытия: постоянного обмена материей, составляющего Кольцо Сущего. По мере того как я отрекаюсь от рассудка, на меня находит высшее знание, которым обладают растения, камни, земля и т.д. Гурахан, все дни живший на яхте вместе с Кордовой, предвидел будущее и мог сообщаться с потусторонним миром. Он говорил: "Чтобы отринуть цепи пустых знаний, нужно вначале достичь их вершины". Гурахан знал сорок языков, понимал речь птиц, крокодилов и змей. Вижу его лицо - лицо Нового Христа, пришедшего не спасать, - он был далек от этой слюнтяйской идеи, - чтобы ободрить наиболее мудрых перед переходом в иной мир... Подавали лангуст - целиком. Кордова ловил их вместе с Герасто. А еще при помощи факелов и света они ловили летучих рыб - их научили этому искусству меланезийцы. В октябре или ноябре, при непрерывных дождях, в день, когда температура опустится ниже тридцати по Цельсию, Гурахан обещал доверить мне тайну безмятежного перехода. Герасто уже подыскал подходящее бунгало. Полагалась, однако, примитивная хижина. Когда Гурахан узнал, что в бунгало холодильник, туалет и запас дезинфицирующих распылителей, он разгневался и отказался от обещаний. Гурахан встречался со мной в Испании. Он выступал тогда в роли коммивояжера и агента страховой компании и жил у художника Ригаса, подражавшего полотнам Рейсдаля. Именно тогда Гурахан вдохнул в меня "свет выхода" - состояние йогического транса. Я подробно расспросила Дутеншизера о Ригасе, и он подтвердил мне все то же самое, что говорил Гурахан. Он даже назвал мне коммивояжера, который, по словам Ригаса, по ночам превращался в летучую мышь и отправлялся на Луну к своим братьям. Сомнений нет - это Гурахан... Фромм юлит, отказывается резать мне ступню, а сама я млею. Неодолимое малодушие. Откуда в нас это малодушие? Живу на уколах. Благо, в нашем распоряжении предостаточно самых лучших медикаментов. Каждый из нас злоупотребляет... У Гортензии все признаки умственного расстройства. Шизанулся, видимо, и Фромм: беспричинно смеется, уверяя меня, что люди, подобные Гортензии, не сходят с ума... Мне ее жаль. Она, действительно, страдает. Мелет вздор. Обвиняет себя в смерти мужа. Кается в грехах, которых не совершала. Уверяет, что ей открылось сверхзнание. Вчера рассказывала, как она жила растением, что чувствовала и т.п. Я спросила: "Тяжело быть привязанным к одному месту?" Гортензия руками замахала: дескать, при высшей организации духа нет необходимости передвигаться в пространстве; истинное движение - движение внутри себя, это понимали посвященные и всю жизнь проводили на одном месте - Кант, Циолковский, Жюль Верн... Спросила ее: "Как ты воспринимала людей, когда была растением? Если тебя губили?" - "Лично меня не губили, я была кактусом в пустыне. Другие растения не осуждали человека, потому что он потрясающе примитивен. Разум - первая ступень в способности природы отрицать самое себя. Растения выше человека. А человек жалок в своей гордыне". - "Как же мыслят растения?" - "Что значит "мыслить"? Все сущее в природе есть воплощенная мысль, и потому мысль как таковая на вершинах самопознания излишня..." В сумерках духа есть своя логика. Мне понятно потрясение Гортензии. Три дня назад Фромм сказал: "Сегодня услышим передачу американской радиостанции". Мы обалдели: откуда это известно? И вот - слушаем передачу. Об искоренении коммунистической пропаганды. И - попутно: "С большой речью о положении в республике Атенаита выступил адмирал Такибае..." Пошли помехи - радио пришлось выключить. - Что скажешь? - спросил Фромм Гортензию. - Я своими глазами видела... Все подходили по очереди. Вероятно, его отравили. Лицо было искажено... При мне его положили на носилки... Но санитары не успели вынести труп, потому что началось это... Макилви, который последним проник в тоннель, подтвердил, что здание рухнуло и обломки горят... - А теперь послушайте меня, - выкрикнул Фромм. Губы у него побелели от злости. - Никакой радиостанции на самом деле нет и в помине! Это подлый трюк безумцев, надеявшихся выжить!.. Мы слушаем каждый раз радиостанцию-робот. Она включается через равные промежутки времени. Выдает заранее заготовленную муру, чтобы вселить иллюзию, будто последствия атомных взрывов преодолены... Возможно, роботы дурачат людей и на других волнах... - Что это значит? - упавшим голосом спросила Гортензия. - Я не исключаю, что мы немногие из последних двуногих... Здесь, в командирской рубке, есть прибор, фиксирующий колебания земной коры. Если я правильно понимаю в контрольных записях, пять суток продолжалось сильное землетрясение. Мы были в шоковом состоянии и не осознавали происходящее. Я не отнимаю надежды, но считаю безнравственным не сообщить вам выводы, к которым пришел... Гортензия в пароксизме кинулась к выходу, попыталась открыть люк и выскочить из убежища, но потеряла сознание... С того часа она переменилась. Стала заговариваться, не к месту смеялась и плакала, потеряла стыд, а беспечность ее приводила в ужас Фромма: дважды в мусоропроводе происходил пожар - Гортензия бросала туда окурки... Мы боялись оставить Гортензию одну... Переменился и Фромм. Я поразилась, случайно заметив, что он и Гортензия шепчутся всякий раз, когда я заступаю на дежурство. Я не испытываю ревности, но совершенно не понимаю святошу, живущего в фантастическом кругу формально благих, но нереальных построений... Вчера я обнаружила на ноге признаки заражения и вновь попросила Фромма сделать мне операцию. Он уклонился от определенного ответа. Итак, я могу рассчитывать только на себя... Иронизируя, я заговорила на любимую тему Фромма - об идеале социального устройства. Ничуть не заметив иронии, он пустился в свои обычные рассуждения. - Истину сегодняшнего дня приоткрывают только размышления о грядущем. Помнишь калитку в парке резиденции Такибае? Она стояла на лугу и вела из ниоткуда в никуда. Я видел такое и близ меланезийской деревни... Мне объясняли смысл, но, по-моему, все гораздо проще: это символ прогресса... Было смешно от его серьезного вида. - Мы жить не умели... Человеку более всего нужно было не благосостояние, а безопасность человечества, с которой только и начинается все остальное. Человек каждодневно ощущал смертельную болезнь цивилизации как непрочность своей личной судьбы. Но, будучи ничтожеством, упрямо играл роль ничтожества, потому что все иные роли были строго распределены... - Поразительно, Луийя! Это мои слова! - Кто разъединил нас? Кто дал нам разные паспорта, привил идеологию отрицания чужого? Кто вложил в наши руки оружие против человека, нашего брата? Кто разжигал в нас злобу?.. - Поразительно, Луийя! Да, все это мои слова. Как ты их запомнила? - Слова говорят о крахе цивилизации, не пожелавшей претворять свои идеалы... Мы называли эту цивилизацию высокоразвитой. Мы не осмеливались признать, что мы варвары, едва ли выше варваров, и находимся на очень низкой стадии развития, поскольку уровень развития повсюду в природе определяется совершенством отношения к окружающему миру, универсальностью морали... Фромм кусал губы. Он, видимо, усомнился в том, что я говорю все это всерьез. Но я уже не иронизировала. - Капитализм был объявлен вечным. Так рабовладельцы объявляли вечным рабовладение, а феодалы - крепостную зависимость и сеньорат. Любой поиск, любой эксперимент осуждался, едва ставил под сомнение незыблемость строя... Да вовсе и не мы сами защищали строй, в котором оставались рабами, наделенными видимостью прав, пользующимися индивидуальными конурами, морозильниками для мослов и самодвижущимися колясками, - они доставляли нас туда, куда толкала незримая нужда... Расхваливая нашу жизнь, наши хозяева успокаивали нас тем, будто императоры Рима и вообразить не могли изобилия товаров, какое покупателю предлагает супермаркет... Люди метались в мышеловке - ради чужих прибылей: всякий товар и всякая услуга набивали карманы тому, кто финансировал продажу товаров и оказание услуг... Мне навязывали газовую плиту, чтобы я быстрее готовил завтрак и мчался в офис. Мне навязывали телефон, чтобы я поскорее бронировал билет на самолет. За свою спешку и нервы я платил часть своего заработка компании, установившей телефон. Рискуя сломать себе шею, я мчался на самолете в другой город, чтобы прочесть там лекцию. Я платил за риск. Но те, кто слушал меня, платили мне за часть моего риска... Если проследить все связи, мы увидим, что рабство только видоизменилось, но не исчезло. И какая разница, что нас убивал не хозяин, а грабитель, авиационная катастрофа, военные маневры, пилюли от бессонницы, рак или коллапс?.. На что уходило время жизни?.. Нам "позволяли" глушить виски, смотреть телевизор и совокупляться. Но разве не напивался раб? Разве не тешился на аренах цирка? Разве не сходился с рабыней, уступившей молодость господину?.. - Мы ничего не выиграли! Фромм засмеялся, расхаживая по узкому коридору перед люком. За ним, во тьме, подыхали или уже давно подохли люди, к равенству с которыми мы так пылко призывали друг друга... - Вы говорили Такибае: "Чему научилось человечество? Пониманию, что оно ничему еще не научилось". Стало быть, нужно учиться, нужно смелее ломать привычные шаблоны, чтобы каждый человек получил неограниченные возможности для развития личности. Это в масштабе социальной группы. А в масштабах мира - равноправное сообщество, способное поднять общий достаток и обеспечить всем мирное развитие. Нет большего горя, если человечество выйдет в космос разобщенным. - И это я говорил. - И еще вы говорили, что нужно ликвидировать все формы эксплуатации, чтобы разрушить все доктрины национальной исключительности. Прогресс не должен более определяться поисками военного и экономического преобладания... - Всякий собственник стремится уберечь собственность. Но сверхсобственник стремится к контролю над государственной властью. Империализм вырастает из капитализма, но это уже не капитализм, это нечто, пожирающее даже его основы. Тотальное насилие сверхсобственности - сущность империализма... Ну, вот, я и подтащила рыбу на мель, чтобы посмотреть, как она будет бить хвостом, норовя обратно в глубину. - Я знаю социальный порядок, исключающий империализм, - сказала я. - Этот порядок уже на первой стадии покончит с частной собственностью, выкорчует бюрократию, перестроит государство в совет всего народа. Нам, дуракам, пропаганда представляла трудности социалистической революции, созданные империализмом, за порок коммунизма. Вот и весь нехитрый трюк... Сосуществование было плодотворным всегда до тех пор, пока не вмешивался империализм... - Значит, выход в коммунизме? - занервничал Фромм. - Теперь уже не нам указывать выход. Мы рассуждаем о прошлом, о нашей нетерпимости, о наших предрассудках... Лично я видела выход в радикальном антиимпериализме... Наша мудрость была мудростью личных удобств. Но подлинная мудрость - постижение правил гармонии в отношениях с природой и людьми как частью природы... - Постой, Луийя, - перебил Фромм. - Это сильная мысль, но это не моя мысль... - Хотите сказать, это не мои мысли? Но если я признаю их своими, если они образуют мою мораль, значит, они мои. Как я и предполагала, Фромм нахмурился. "Мой милый брат, как глубоко ты видел людей!" - Все существующее равноправно: червь, яблоня, человек, облако. На вершинах Разума не имеет значения степень разумности. Все связано обменом. Жизнь закольцована, и лягушка будет глотать комаров, а человек удить рыбу. Но и здесь роковой закон: от других мы смеем брать ровно столько, сколько жизненно необходимо; чуточку больше, чуточку про запас - уже преступление. На этом принципе зиждется вся природа, он лежит в основе химических реакций и нормальной жизнедеятельности: человек не может усвоить столько граммов, например, каротина, сколько захочет. Понимаем ли мы уникальное значение этого принципа? Понимаем ли, что и от каждого человека мы имеем право брать только то, что минимально необходимо для развития наших собственных человеческих качеств? Сознаем ли, что все формы рабства были невежеством, тупостью и высокомерием?.. Истина - не слова, а действия. И жизнь - не рассуждения, а труд, все большее понимание смысла труда и смысла отношений с природой и людьми. Концентрация собственности и политической власти - показатель тупика, в котором оказалась цивилизация... - Око-Омо, - воскликнул Фромм. - Его слова!.. Теперь я хотел бы знать, Луийя, какую роль ты играла при Такибае? Ты же не скажешь, что была просто его вахиной? - Вы проницательны. Проницательные люди могли изменить мир, если бы захотели. - Ты была разведчицей в стане своего главного врага? - Такибае не был нашим главным врагом. За его спиной скрывались куда более зловещие фигуры... В необъяснимом порыве Фромм обнял меня за плечи, прижался щекой к щеке, стал целовать в шею и подбородок. - Я знал, я знал, ты самая восхитительная женщина на свете!.. Фромм и прежде был неравнодушен ко мне. Он был неравнодушен ко мне, пожалуй, с первой встречи. Правда, он не сразу раскусил, что моя связь с Такибае отличается от обычных связей. Такибае терпеть не мог чувственных излияний. Ему было наплевать на все, особенно на убеждения. Иное - Фромм. Я могла бы подробно рассказать о всех тонкостях отношений с Фроммом, которые никогда не выражались определенно, скрывались, вуалировались, но оставались при всем том живыми, - с надеждой на взаимность. Фромм нужен был для нашего дела как союзник, но было бы ложью утверждать, что я завлекала его. Я не очень играла даже при Такибае. Тем более что тиран тотчас распознавал фальшь и не церемонился... Это и еще многое другое промелькнуло в моем сознании, едва я попала в объятия и услыхала срывающееся дыхание Фромма. Наконец-то он решился на объяснения. Но как я не хотела объяснений! Как понимала, что он всего лишь вину свою передо мною пытался загладить. Любить он был не способен, потому что любовь - жертва без расчета на взаимность... - В целом мире сейчас нет никого, кто был бы мне ближе и роднее!.. Он был смешон, что-то было в нем от ребенка. Но ребенка не наивного и доброго, а желчного и злого, когда-то больно обиженного кем-то и не простившего обиды всем людям. - Как я устал, Луийя, как устал!.. Он жаловался, и - я жалела его. Знала, что он вряд ли переменится ко мне и другим, и все-таки жалела... - Я хочу, чтобы мы были рядом, всегда рядом! Он явно смелел... - О господи! Неужели вы не сообразили, что я, калека, не могу принадлежать вам? - Чепуха, Луийя! К моему чувству нельзя прибавить. Я люблю, люблю!.. И чмокнув меня в щеку, Фромм ушел. А через полчаса, когда должна была уже заступить на смену Гортензия, я взяла костыли и пошла напомнить ей о дежурстве. Приоткрыв дверь, я увидела, что она спит. И подле нее похрапывает Фромм. Я вернулась в кресло. Слезы душили меня. Нет, то, что я испытывала, не было личной обидой. Это общее горе было - то, что слова не затрагивают душу. "Если человек бесчестен, если не терпит никаких обязательств, может ли выжить человечество?.." Соединилось все в одно - и то, как я спасала Фромма и как уберегла от остракизма Гортензию, и вся необозримая катастрофа, и гибель брата, и моя собственная беспомощность... Все соединилось в одно и комом стало в горле. Отчаяние победило, быть может, самое сильное за всю мою жизнь. Руки нащупали автомат, я решила пойти и убить этих необязательных людишек... Но я сидела и не двигалась, понимая, что расправа не принесет ни облегчения мне, ни справедливости другим. И тогда я подумала, что нужно застрелиться... Все мы должны земле, на которой живем, и долг перед всеми - первейший долг человека. В бесконечной веренице должников я не самый последний: я всегда осознавал долг, хотя не всегда следовал ему. Луийя права, я слишком искалечен буржуазностью, не мне встать над нею. Но почему не мне? Да, я бывал подлым. Но отныне не буду, не буду!.. Так уже я устроен - не могу вдохновляться в одиночку. Если я пишу, рядом должен быть кто-то, готовый безоговорочно принять написанное. Я бы и на баррикады пошел, если бы люди с восторгом провожали меня. И что в этом плохого? Или не для людей наши подвиги?.. Луийя мне не только укор, но и поддержка! Но и надежда! Пример самоотверженности и чистоты... Раздавлена ступня, нога не заживает, но Луийя даже не хнычет. Конечно, Луийя уступает по красоте броской Гортензии. Но я готов спорить: и Зевс не знал более совершенной женщины! К изяществу форм в их меланезийском своеобразии, может быть, подчеркивающим внешний эротизм, добавился глубокий ум, - я редко встречал подобный ум среди дрессированных интеллектуалок Вены и Парижа. Даже к радикализму Луийи нельзя не отнестись с уважением: он порожден опытом ее жизни. Наша жизнь отравлена - мы нетерпимы, предпочитаем равноправию иерархию подчинения, искалечены всесилием подлости. Все было основано и все держалось на страхе. Мы боялись кризиса, роста цен, ограбления, забастовки, успеха других людей и других стран, боялись слежки, доноса, свободного слова и при том боялись, как бы нас не заподозрили в страхе. У всех у нас была психология собак: мы в клочья рвали того, кто сознавался, что трусит... Господство страха - симптом обреченности. Точно так же были пропитаны страхом все древние культуры накануне своего крушения - Персия, Карфаген, Сиракузы... Они боялись друзей, боялись врагов, боялись чужих богов и собственных мыслей. Раздавленные страхом, эти культуры, уходя, ничего не оставили для мира, кроме свидетельств поклонения своему страху... Мы осуждали то, что было плодом нашего невежества, но не сознавались в невежестве. Мы казались себе теми, какими хотели быть, и требовали воздаяний не за то, что совершили, а за то, что собирались совершить. О вселенский потоп лицемерия! Только жизнь сохраняла мудрость: обрекала на гибель нежизнеспособное, вынуждала обреченных рубить сук, на котором они сидели: страх потерять то, что имел каждый, толкал нас терять то, чем владели мы все... Сегодня - последний день дежурства. Почти целый день у люка проторчал я. Зато завтра закроемся изнутри и будем дрыхнуть сколько влезет... Кажется, я люблю Луийю. Любовь на пепелище - в этом что-то есть... А если это не любовь? Если это гормоны, какими нас накачивают?.. Боже, боже! Теперь, когда стало ясно, что Острова, а может, и весь мир постигла катастрофа, меня питает странная надежда. Я хочу, хочу жить с тою же силой, с какою еще десять дней назад хотел умереть!.. Я люблю Луийю, но, - так получилось, так вышло, - я соблазнился Гортензией. Клянусь, тут нет ни грана подлости! Изменившийся мир требует изменения устаревших понятий. Нельзя больше сдерживать человека, потому что в нем - правда... Гортензия ни в чем не виновата. Она не виновата в том, что женщина. И я не виноват в том, что мужчина. И мы оба не виноваты в том, что Луийя скована травмой. Мне жаль ее, искренне жаль, но, в конце концов, беда могла случиться с каждым из нас. И уж если быть полностью откровенным, может, Луийя все и спровоцировала. Когда я признался ей в любви, когда она не отвергла меня, мне захотелось, чтобы у нас был ребенок. Согласен, дикое желание: кругом смерть и гибель, женщина покалечена, а я - о ребенке. Но я захотел ребенка, своего ребенка, в котором отказывал себе всю жизнь... Так вышло, так получилось - я вошел в спальню и увидел Гортензию. Она блистала в костюме Евы, смотрясь в темный экран телевизора, как в зеркало. Я не помню себя, я только руки протянул, а Гортензия уже очутилась в них... Когда оказалась под угрозой жизнь племени, престарелый Лот не посчитался с предрассудками, мог ли я дурачить себя идиотским обязательством перед Луийей?.. Я люблю Луийю. Я все ей объясню. Она мудрая и поймет, что вместе с гибелью прежних отношений должна погибнуть и прежняя мораль. Та мораль исчерпала себя. Она тоже была лживой и вела к катастрофе. И кроме того - нас здесь трое. Мы просто обязаны жить одной семьей и не позволять эгоизму калечить нашу свободу... Фромм уверен, что мир погиб. Пусть погиб, я буду наслаждаться каждой минутой, каждой секундой, и мне начхать на все остальное. Черномазая гордячка по-прежнему сует мне в нос фигу своей морали. Даже теперь, когда у моих ног Фромм! Он будто с ума сошел. Как мужчина, он порядочное дерьмо, но лучшего нет, и я делаю его Аполлоном. Я достаточно унижалась. Теперь я хочу, чтобы до слез, до мольбы, до истерики унизилась эта меланезийка. Я заставлю ее это сделать. Заставлю! И Фромм отныне не пошевелит и пальцем, чтобы защитить ее. К тому же она обречена. Никто из нас не станет отпиливать ей ногу - зачем? Упорства и выдержки у нее не отнимешь. Вчера сидела на постели и смотрела вместе с нами телефильм, фигню, чушь, какая собирала когда-то миллионы болванов. Вдруг руки ее задрожали, на лбу высеялся пот, а на прикушенной губе показалась кровь. На ее месте, если уж такие нестерпимые боли и положение безнадежно, я бы отравилась. В шкафу, который отпирается ключом Фромма, полно пилюль. Вечный сон - плавный переход в небытие... Я сказала Фромму, чтобы он дал ей таблетку. Дурачок задергался, как кукла на бечевках: "Как ты смеешь даже думать об этом!.." Ха-ха! Несчастный притворщик. Я вижу его насквозь и знаю, что его вполне устроила бы сейчас смерть Луийи. Он чувствует какую-то обязанность перед ней, но явно тяготится. Фромм труслив - я заставлю его возненавидеть Луийю. Заставлю! И в этом будет отмщение - чтобы Фромм, поклявшийся ей в любви, возненавидел ее! О, я все, я все тогда видела, слышала, наблюдая из спальни. Ни один из них не вспомнил обо мне!.. Сегодня Фромм в превосходном настроении. Насвистывал из Чайковского, но очень фальшивил. Конечно, радость: прошел установленный срок для владельцев первых двух ключей. Теперь мы забаррикадировались. Дежурства отпадают сами собой... Если отвлечься от того, что мы заключены в стальной баллон, за которым мрак и смерть, можно весело проводить время. Перед ужином, когда Луийя принимала лекарства, а Фромм сидел, уткнув нос в инструкцию, мне захотелось устроить танцы. Фромм взглянул на Луийю и промолчал. Но мне было невтерпеж, меня несло. Я нашла нужную кассету - аргентинское танго, где рефреном шли слова: "Мы будем помнить свою любовь до последнего часа..." Фромм танцевал босиком, не поднимая глаз. Но что за беда! Я сняла лифчик и танцевала, как аборигены Атенаиты... Чтобы не мешать нам, Луийя ушла в кухню... - А что, если она плачет? - потом уже спросил Фромм. - Тебе было бы легче, если бы плакала я? - Что ты! Я бы не вынес твоих слез! - А что, если этому придет конец? - Как? - удивился он. - Она завидует. От зависти все беды... А если ночью она перережет кому-либо из нас глотку?.. Или обоим?.. - Что ты, Гортензия? Она самая благородная из женщин!.. Жалкий врунишка! Я видела, что моя стрела попала в цель. И говорил он по привычке. Ему не хотелось сознаться в некоторых мыслях. Он стыдился их. С этого начинали на моей памяти очень многие. - Так продолжаться долго не может. Или она станет полноправной участницей наших отношений, или мы вынуждены будем принять меры... Он все понял. Он неглупый, мой профессор. Почти такой же, как Дутеншизер, и тоже полно тщеславия. - Что ты предлагаешь? Только не воображай, что я соглашусь хоть в чем-то урезать ее права!.. Не забывай, что она спасла тебя. И меня тоже... Вторая стрела пронзила его сердце. Я проворковала голубкой: - Разве я посмею предлагать что-либо, что было бы неприятно тебе? Я знаю, как ты ценишь свою душевную чистоту. - "И свой покой", - хотелось присовокупить мне, но я сдержалась. - Я предлагаю сделать Луийе операцию. Она несколько раз обращалась с просьбой о помощи - у нее не хватает духу... Если операция пройдет удачно, через месяц мы примем ее в свой союз... Он ничего не ответил. Да мне и не нужен был ответ: семя посеяно, и оно прорастет. Прорастет, непременно прорастет! Если бы Фромм был на самом деле столь благороден, как ему хотелось казаться, он наверняка спросил бы о другой возможности, кстати, гораздо более реальной: "А если вмешательство ускорит смерть Луийи?.." Разве не негодяи люди? Все - скопом - все они негодяи и никакой жалости не заслуживают. Ими нужно пользоваться, как коктейльными соломинками, и не заботить себя лицемерной жалостью. Мораль существует лишь для того, чтобы скрывать подлость. Это вроде тонкого и жалобного голоска, каким сильная лесная птица зовет откликнуться чужих птенцов - чтобы плотно позавтракать... Бывают минуты, когда Фромм мне противен. Я уже не говорю о Луийе. Временами я охотно содрала бы с нее кожу... За ужином Луийя опять не притронулась к пище. Фромм, поперхнувшись, спросил: - А что, может, пора прибегнуть к операции? Ты скажи, я готов помочь. Да и Гортензия, конечно же, не откажет... Неловко говорить о пиле. Но если надо... - Спасибо, мистер Фромм, - вежливо кивнула Луийя. - Пилы я уже не боюсь. Вот если кто-либо из вас смог бы побыть рядом, - на случай, если я потеряю сознание... - Ну, что ты, нет вопроса! - Можешь твердо рассчитывать на меня, - сказала я Луийе. - Мистер Фромм вряд ли выдержит это зрелище... Фромм рассердился. Но это меня только позабавило. - Дешевле всего обходится смелость, - сказала я. - Теперь мало смелых, люди деградировали... Когда я училась в школе, мы ставили "Геракла" Еврипида. Удивительная чушь. Написана, однако, за пятьсот лет до рождения Христа. В припадке безумия, насланного женой Зевса, Геракл убил троих сыновей и жену. Эписодий, который читала я, утверждал, что "равных с ним страданий здесь, на земле, не испытал никто". Чепуха, правда? А вот отец Геракла, Амфитрион, кажется, вполне доступными словами вразумлял Мегару, жену героя: Поверь, Мегара, что и в жизни смерть, как в поле ураган, шумит не вечно: конец приходит счастью и несчастью... Жизнь движет нас бессменн