культура? Без справедливости так или иначе сохранится течение жизни, а без свободы, пусть однобокой, жизнь может остановиться. - Пожалуй, лучше без справедливости, чем без свободы. Если глядеть философски, на столетия вперед. - Вот он, порок нашей цивилизации! - Око-Омо глядел на меня так, будто уличил в подлости. - Свобода в ней неизбежно противостоит справедливости, а справедливость свободе!.. Если мы не найдем новой формы жизни, где эти ценности совместятся, мы погибнем!.. Пропало настроение умиротворенности. "Дай волю такому типу, как Око-Омо, в костер полетели бы все мои книги, - ничего не осталось бы от моего следа на земле!.." Око-Омо не прятал глаз, и я, кажется, прочитывал его мысли: "Ты собственник, ты буржуа! Тебя заботит личный след; каким бы жалким он ни был, он для тебя дороже, чем след общей культуры! Ты красиво болтаешь о человечестве, но если вопрос встанет так - твой след или след человечества? - ты не ответишь искренне в пользу человечества! Ты вновь станешь искать лазейку!.. Трудно, трудно шагнуть к идеалам, пока идея человечества используется для сокрытия личных пороков... Все религии содержат призыв к жертве. Но где подвижники среди христиан? среди мусульман? среди буддистов? Знаю, ты станешь первым из них, если тебе гарантируют вечную славу и... вечное продолжение жизни, наполненной всеми удовольствиями. Не подлец ли ты?.." Истина тоже требует веры, и любое знание сводится к аксиомам. Мы с равным рвением готовы защищать противоположные точки зрения, если они не затрагивают наши шкурные интересы, и часто защищаем именно ту, которой угрожает оппонент... Я готов был спорить, но вернулись рыбаки-меланезийцы - притащили несколько коряг, охапку пальмовых листьев, кокосовые орехи и какие-то корешки, с которыми обращались особенно бережно. Не суетясь, они разложили костер, обломком раковины настругали в жестяное ведерко волокна корешков, залили их кокосовым молоком и поставили ведерко в тень. К тому времени возвратился Игнасио. Принес в плетеном мешке две рыбины с красными колючими плавниками и пятнистое, змееподобное животное со светлым брюхом и широкой пастью. Это и была мурена. Игнасио отрезал ей голову и спрятал в корзину с осьминогами. - Из яда рыбы-змеи знахари приготовят лекарство, очищающее печень, - объяснил Око-Омо, - а зубы пойдут на сувениры туристам... Признаюсь, было неприятно брать в рот мясо мурены, с которой Игнасио ножом спорол обуглившуюся кожу. Мясо напоминало по вкусу жареного угря, которого не всякий признает за лакомство, - такое же жирное и белое. Но после забродившего кокосового молока мурена показалась мне гораздо вкуснее. - Отменная штука. С кукурузной лепешкой объедение! Игнасио кивнул согласно. - Рыба ловится все хуже и хуже. И в сезон таубуру, и в сезон лабуру. Ветры меняют направление, а люди все так же живут впроголодь. - Природа сделала все, чтобы облегчить здесь жизнь человека, - добавил Око-Омо, - но трудности с каждым годом растут. В пище островитян недостает белков и микроэлементов. Высока детская смертность: умирает каждый пятый. Я удивился и выразил сожаление. Правда, слишком поспешно, не прожевав пищу, и получилось как-то фальшиво. Люди заметили это. - Брату Око-Омо можно верить на слово, - сказал один из меланезийцев. - Духи океана расположены к нему. Посетив другие земли, он вернулся домой. Немногие из тех, кто посещает чужие земли, возвращаются домой. Люди больны равнодушием. - Это правда, - подтвердил Око-Омо. - На днях десяти выпускникам колледжа в Куале предложили продолжить образование в Австралии. Двоих не пустили родители, говоря: "Глупые дети, обучаясь за границей, становятся надменными и презирают свой народ и его обычаи". Я слыхал об этой проблеме стран, пытающихся вырваться из тисков бедности. "Утечка мозгов" - это, пожалуй, пострашнее утечки капиталов. - Просвещенный невежда - самый опасный из невежд, - сказал я. - Понятно, что люди связывают с теми, кто возвращается домой, надежды на более достойную жизнь. Но есть ли основания для надежды? Око-Омо пожал плечами. - Надежда - тень страдания. Разве надежде обязательны рациональные корни? И что можно изменить в судьбах островитян, если правящая партия, представляющая немногочисленных собственников, подкармливается из-за рубежа? Патриотическим силам здесь нет места... Финансовые накопления страны незначительны, перспектив на развитие промышленности все еще нет. Единственный банк в Куале - иностранный. Он берет высокие проценты - препятствует экономическому развитию под маской помощи. Формально продажа земли иностранцам запрещена, но всесильные обходят законы. - Ну, если бы у оппозиции была конкретная программа, можно было бы привлечь общественное мнение. - Общественное мнение? - переспросил Око-Омо. - Общественным мнением у нас признается правительственный клан и прихлебатели вокруг него. Такибае убежден, что народ и не должен выражать собственного мнения, поскольку он "темен и поддается агитации со стороны"... В политическом плане я весьма терпим. Но все же предпочитаю определенность. - Здесь возможен коммунизм? - Не знаю, что здесь возможно. Но коммунизмом, как и повсюду, здесь называют все то, что не хочет принять подавления и ограбления народа... Меланезийцы и Игнасио внимательно прислушивались к разговору. - Власть, сосредоточенная в руках олигархической группки, - это противоречит здравому смыслу, - продолжал Око-Омо. - Возможность бесконтрольно повелевать судьбами других калечит души повелителей, плодя эгоизм, фанатизм, исключительность. Власть и богатство творят насилие, распространяя его на весь мир. Это противоречит законам природы - сосредоточение в немногих руках основных материальных богатств. Бесконтрольная власть и неограниченное богатство - вот чудовища, пожирающие человечество! - Вы склоняетесь к анархизму? - Анархизм - крайность той же буржуазности, - возразил Око-Омо. - Власть должна принадлежать сообществу, в котором бы каждый посильно участвовал в осуществлении власти. И собственность должна быть достоянием всех... Я за возвращение к общинному быту моего народа, только на новой промышленной и социальной основе. - Вы повторяете коммунистические идеи. - Плевать, как они называются! Это идеи жизни. Око-Омо не скрывал раздражения. Я не хотел с ним ссориться. В конце концов, какое мне было дело до чужих убеждений, если они не застили света? - Довольно политики! И пусть наш прекрасный обед завершится стихами Эготиаре! - Удачный способ разрешить проблемы, - сказал Око-Омо. - Впрочем, если бы спорщики умели возвращаться к истокам, они всякий раз находили бы путь к согласию... Вот срок пришел и мне: и я на берегу пустынном, где песок, где ветер и прибой, и никого вокруг. И эха нет со мной... Слова я берегу, - в них бились жилки чувств, а ныне дом мой пуст и отдан старику... Туман, вода, песок и чаек переклич... Кто бы подумать мог, что и они людьми когда-то жили здесь, на этом берегу?.. ...Фромм отправился в глубь острова. Его сопровождают Око-Омо и Диас, гитарист, пропойца и лучший знаток здешних троп. Как все одаренные люди, которые без сожаления зарыли свое дарование и ничего не хотят, этот Диас весьма популярен среди аборигенов. Я думаю, ищейки адмирала не выпускают его из поля зрения... У меня появилась склонность к изречениям. Жаль, что не записываю и забываю их. Если бы я занялся поэзией, а не живописью, я бы в короткий срок добился мировой славы... Я первый сказал, что дельце об исчезновении трупа, если им заняться всерьез, разворошит гнездо пауков, которые опутали полмира. Во дворе полицейского управления найдена отрезанная голова жены Асирае, а в него самого стреляли ночью через окно. История приобретает слишком зловещий характер даже для здешних нравов. Правительство вынуждено будет занять какую-то позицию. Поговаривают о забастовке портовых грузчиков и рабочих электростанции. Чепуха! Профсоюзы на острове все еще в зародышевом состоянии, и возглавляют их бывшие капралы, с помощью которых Такибае утвердил свою власть. И все же не случайно адмирал дал интервью о разработках фосфатов на Муреруа. По соглашению, подписанному год назад, японцы завершили строительство причала для барж. Запасы гуано будут вывозиться баржами. Накануне объявленных выборов Такибае расхваливает выгоды от соглашения: мол, за "бесплатные дары природы" японцы построят еще поселок и рыбоконсервную фабрику и будут закупать половину ее продукции в счет поставок жести. Добычей фосфатов якобы уже занято более двухсот рабочих-меланезийцев. Какой могучий стимул для процветания экономики! Газета бьет в барабан - славит прозорливость адмирала. Но кому не ясно, что запасы гуано на Муреруа не такие мощные, как на Макатеа в Полинезии, и атолл превратится в безжизненную пустыню уже через два года? Да и консервная фабрика вылезет боком. К тому времени, когда ее построят, упадут уловы рыбы или возрастут мировые цены на железную руду и олово, и это сведет к минимуму доходность фабрики... Чем больше размышляю о жизни, тем больше теряю веру в разум. На моих глазах разум все чаще прислуживает безумию. Разумен ли сам разум? Меня бесит от нашего официального благочестия! Ханжество и лицемерие стали нормой отношений. По воскресеньям жители Куале, разодевшись в пух и прах, чинно направляются в церковь слушать проповеди о спасении души и вреде пьянства; возвращаясь домой, они надираются, как свиньи, и мажут грязью друг друга. Вот и сейчас я слышу дикие крики. Кажется, это драка... Жизнь людей, не занятых повседневной, но благородной борьбой за выживание, потрясающе пуста и нелепа. Где искусство, где необъятный мир мысли?.. Гортензия все чаще покуривает "травку". Я нашел в ее спальне сигареты с марихуаной. Она сказала, что сигареты забыла у нее Шарлотта. Ложь!.. При гибели Римской империи не сыскалось и горстки порядочных людей, готовых жертвовать собой ради ее спасения. Я думаю, и среди нас не найдется уже таких, кто ценою жизни стал был добровольно защищать порядок, в который втиснуты наши судьбы. Времена заката - во мраке ослепительнее блещут случайные огни. Нынешняя мода на мысль продиктована исключительно господством безмыслия. Это мода, которой нет дела до существа, до содержания, до надежды. Отсюда - пристрастие к болтовне. Мой отец, мой дед и прадед делали выписки из двух-трех книг и жили ими всю жизнь. Теперь же спрос на изречения - при умственном убожестве и социальной близорукости - равнозначен эпидемии. Мудрость не поддается фразам. Фразы блефуют. Как всякий истинный закон, мудрость требует прозаических и подчас нудных описаний. Но кто станет вчитываться в неброские слова? Кому нужна мудрость посреди безумия? Да и возможна ли она? Все люди до сих пор обходятся в своих взаимоотношениях чувствами солидарности и ненависти, ожидания, выгоды и страха. Вот и весь прогресс. Работается из рук вон плохо. Гогена, быть может, я бы и переплюнул, но у меня нет его веры в то, что моя работа действительно необходима. Интерес к искусству предполагает ощущение вечности жизни и ее ценностей, а этого как раз нет... Гоген сетовал, что христианство и цивилизация лишили человека веры в себя и в красоту примитивных инстинктов. Мне приходится сетовать на вещи более ужасные: человек уже не хочет красоты, он боится ее как насмешки, потому что лишился идеала... В своей последней, так и не завершенной картине Гоген изменил сюжетам Океании и изобразил заснеженную деревню в Бретани - понял, что даже экзотика не спасет искусство от надвигающейся чумы безверия. В отличие от Гогена крах моей философии наступил раньше, чем я создал бессмертные полотна, пребывая в наивной вере, что они необходимы для человечества. Я раньше него открыл, что истинной веры в себя у человека никогда не было, - эта вера жестоко преследовалась, а инстинкты служили только разрушительным целям. И если внутренний мир был более устойчив, чем теперь, то не потому, что человек меньше хотел, а потому что больше верил в идеал. Оживление мечты о взаимопонимании и счастье - вот суть шедевра. Живопись объявлялась бессмертной, когда выражала мечту о гармонии. Сама техника мало что значила, даже из картин великого мастера выбирали то, что создавало фон всему остальному. Какую надежду я способен оставить безнадежному миру? Ностальгию о прошлом? Но эта ложь, если и вызовет мимолетный интерес, будет быстро разоблачена. Врать о будущем, которого я не знаю? А в настоящем я решительно не вижу опоры для общей мечты... Когда животное обнаружило, что передвижение на двух ногах позволяет лучше обозревать местность, быстрее скрываться от врагов, а главное - освобождает руки, - тут коренилась великая надежда. Когда был похищен огонь у молнии и перенесен в пещеру - в этом тоже была великая надежда. Надежда была в сохе, в букве, в электромоторе, но какая надежда - в атомной бомбе? Неужели круг замкнулся и, чтобы освободиться от страхов, человек должен вовсе отказаться от рук, от разума, от глаз, любующихся горизонтом? Тень распада и смерти уже на всем, и всякое искусство, подыгрывающее умирающей мечте, опаснее призывов к самоубийству, - по крайней мере, цинизм хоть чем-то шокирует одряхлевшие, сами себя переварившие мозги. Природа оставляет последний шанс всему, что обрекается на смерть ради бесконечности жизни. В чем же наш шанс?.. Если не лгать, наше поколение полностью утратило умение жить. Ведь жизнь - это когда беспрерывно нарождается новая жизнь, давая всему надежду. Боссы объявили нам, что сущее священно, мы достигли идеала, и что всякое обновление отныне пагубно. Парализованные себялюбием и страхом, мы смирились с этим. Разве наш труд свободен? Разве мы любим человека? Разве умеем наслаждаться? Мы все сводим к выгоде и потреблению. Ненасытные, злые, жаждущие беспредельных богатств, мы уже не поддаемся умиротворяющему воздействию природы, - мы не верим и в природу, мы губим ее своей хищнической жизнью, будучи добычей более крупных хищников. Тотальное насилие под гимны о свободе сломило нас, мы не знаем, как избавиться от насилия, зная только одно: мы служим насилию, сами помогаем все больше закабалять себя. Находясь на грани всеобщей смерти, мы панически боимся своей смерти, допуская общую, - разве это не преступление! Мы предали себя, под разными предлогами обращая разум против разума. Мы уступили права богов банде сплотившихся негодяев. Они крутят всеми нами. На лжи не вырастет правда. Нынешний человек изжил себя. Природа требует уже совсем иного существа, принципиально иной стадии разумности, иначе говоря, ответственности перед собою и перед всеми. Существа, которое осободится от страха и угодничества и, опрокинув идолов, перестанет прятать и сдерживать свои чувства и мысли. Нас довели до истерики, пугая заразой коммунизма. Но правда - иная: мир стал бы во стократ страшнее, если бы вдруг исчез так называемый коммунизм, которому мы приписываем все беды: все мы тотчас были бы объявлены полными рабами транснациональных клик, утверждающих повсюду свою зловещую власть. Что им мешает создать концлагеря для нас, новых илотов, регулируя нашу численность по своей прихоти, так это не погибшая еще по ту сторону границ вера, что все мы должны быть братьями, чтобы не стать самоубийцами... Можно ли освободиться от насилия в себе самом? Можно ли держать кисть, держа в голове неразрешимые вселенские проблемы?.. Гортензия оплевала меня перед всеми. Разве я ничего не вижу, ничего не чувствую? Но пусть смеются. Пусть смеются откровенно и нагло. Я действительно ничтожен. Нет предела моим унижениям, потому что нет никакой надежды. Но из безнадежности я все же создам надежду! Создам! И, может быть, для всех!.. Сомнение в том, что во время путешествия в Канакипу я видел подлинную жизнь меланезийцев, крепнет на каждом шагу... Игнасио повел нас на север. Мы шли пешком. Арендованная лошадь тащила снаряжение. Там, где Гуари, питающая столицу питьевой водой, растекалась, образовав озеро, мы натолкнулись на редкий вид панданусов. Их воздушные корни начинались на высоте человеческого роста. Возле панданусов на бурой болотистой почве я увидел воротца из бамбука. На воротцах - сухие уже венки из травы и полинявшие ленты. - Куда ведут воротца? - В никуда... Культ карго на Атенаите, считавшийся уже забытым, возродился, после того как остров два года подряд страдал от дождей и ураганов. Культ ожил среди пелаев в верховьях Гуари. - Люди ждут справедливости, но не знают, как приблизить ее, - сказал Око-Омо, объясняя мне символику культа. - После второй мировой войны, надеясь на возвращение предков с богатыми дарами, целые племена сжигали свое имущество и тем обрекали себя на голод и вымирание. Сейчас крайностей нет, но опять возобладали предрассудки: по всему острову раскапываются старые могилы и собираются черепа. - Чудо, что до сих пор нет инфекций. Власти, конечно, выступили против культа? - Отнюдь нет. Их беспокоят только крайности... Ненавидя белых колонизаторов, меланезийцы мечтали о равенстве с ними, не осознавая, что сами владеют значительными социальными и культурными ценностями... Отчаяние и гонения подсказали правду: равенство не приходит, его приносит борьба... Как это важно: увидеть в коллективном труде основу общественного богатства и равенства! Отсюда шаг до понимания другой великой идеи: справедливость - основа красоты и совершенства. Разве не правду, не справедливость мы поместили в небесах?.. Меня покоробило, что Око-Омо без оговорок сравнивал культуру островитян с европейской культурой. - Брат Око-Омо вполне убежден, что в культуре белых нет ничего поучительного? - Жители Атенаиты не могли повторить историю Афин или Египта, но в своих условиях они добились многого. По крайней мере, островитяне не знали пьянства, разврата и отчуждающего, наемного труда... К вечеру мы добрались до поселка Кура-Кура. Нас встретила настороженность. Оказалось, поблизости занял позиции "отряд прочеса". Близились сумерки. Нас проводили к хижине старейшины. Оповещенный своими людьми, он вышел навстречу, седой и сутулый. Его сопровождал шаман. Оба старика натужно улыбались - я видел пустые гнезда в нездоровых, воспаленных деснах. Когда мы уселись на циновках под керосиновым фонарем и пригубили по ритуалу какого-то дрянного напитка, я спросил: - Чем объяснить прибытие отряда? - Волей неба, - убежденно сказал старейшина. - Эти вооруженные люди грабят и обижают кого хотят. От них можно откупиться, они охотно берут серебро, но у нас нет серебра. Духи не милостивы к нам, мы страдаем от болезней и неурожая... Подали вареный батат с наперченными бананами. - В лучшие времена мы потчевали гостей свининой, - сказал старейшина, - но теперь в поселке нет ни одного поросенка... Я попросил Игнасио принести банку бекона и бутылку виски. Око-Омо обратился к старейшине с просьбой принять ответное угощение, зная, что обычай не позволяет гостям пополнять стол. Старейшина однако одобрил нашу инициативу и попросил добавить еще виски, "учитывая, что пошел дождь, навевающий сон на людей, беседа которых не клеится". Я рассчитывал на обстоятельный разговор, но когда ужин был окончен, осовевший старейшина распорядился, чтобы всем нам приготовили постели, а сам, нимало не смущаясь, улегся на циновке и тотчас же уснул. Стрекотали сверчки, зудели комары, по телу ползали волосатые насекомые, из глубины леса порою доносились зловещие звуки. - Я потрясен приемом, - признался Око-Омо. - Неладно в поселке. Прежде, еще лет пять назад, в этих местах пели и танцевали до полуночи... Беседа опять свернула на тропку о пагубных последствиях современной цивилизации. - У меланезийцев есть такая легенда: ребенок, увидев в лагуне отражение луны, потребовал, чтобы "это" дали ему в руки. Вождь сказал: "Важнейшее в воспитании - научить, чтобы каждый просил только то, что может получить". Увы, человечество напоминает то же дитя: его волнует отражение и не заботит сущность... Служанка Ненуа теперь уже слышала хрипы и стоны в моей спальне. У меня подозрение, что в спальне кто-то убит. Причем убит недавно, в мое отсутствие... Всю неделю я пробыл на острове Вококо, где вспыхнул непонятный мор. Поселок Угимба в северо-восточной части острова вымер полностью - 47 взрослых и 13 детей. Местность мы обработали специальным составом, а жилища и утварь сожгли. Сожгли и трупы, предварительно обследовав двух умерших. Мой ассистент Маи Тао, вьетнамец, специалист, которого не упрекнуть в нерадивости, утверждает, что люди погибли от воздействия отравляющих веществ. Вскрытие показало нарывы на дыхательных путях. Наступление смерти сопровождалось, вероятно, конвульсиями, носоглотка несчастных была полностью заполнена пеной. Происшествие может отрицательно повлиять на мою карьеру. Перед пенсией это особенно нежелательно... Ненуа, видимо, придется рассчитать: у нее психическое расстройство. Работать она не может, целый день прячется где-либо и плачет. Только что я нашел ее в подвале. Вытаращив глаза, она повторяла: "Разве я виновата, что меня родили в пасти крокодила?.." Я допросил Шарлотту. Она клянется, что в продолжение недели, пока я отсутствовал, не замечала ничего подозрительного. Собственно, она не ночевала дома, гостила у Гортензии. У меня нет оснований думать, что Шарлотта лжет. Однако мне кажется, в спальне заменены обои. То есть, они в точности такие же, как прежде, только новые. Неужели у меня от переутомления галлюцинации? Эта нервная обстановка, проклятая жизнь, где человеку нельзя спокойно уйти даже на пенсию! Как я завидую Ришару, благоденствующему сейчас среди вахин Туамоту! Усталость, усталость, всеобщая усталость - вот заболевание века! И оно неизлечимо. Мы все переживаем манию неуверенности, и когда-нибудь это окончится плачевно... Выстрелы разбудили меня. Я выскочил из хижины, переступив через старейшину. Задрав подбородок, он неподвижно лежал на спине у самого выхода, так что я даже подумал, что стреляли именно в него и он убит. В фиолетовых сумерках чернела плотная стена тропического леса. - Облава, - услыхал я голос Игнасио. - "Белогубые" оцепили поселок... Встреча с наемниками не сулила ничего хорошего. Это были опасные люди. Верлядски утверждал, что Такибае вербует их, используя посреднические услуги банка. Транснациональный капитал в тесных связях с транснациональной бандой убийц - эта тема могла в добрые старые времена стать газетной сенсацией. Но добрые старые времена миновали, так и не наступив... Со всех сторон сухо щелкали выстрелы. Визгливо пролаяла собака. Игнасио сказал, что жителей поселка сгоняют на площадку перед мужской хижиной, - они уже сгрудились там покорной, беззащитной толпой - улитки, вытряхнутые из своих ракушек... Очередь дошла до старейшины. Топоча тяжелыми ботинками, два солдата в пятнистых куртках потащили старика из хижины, заломив ему руки. - Поосторожнее там, - крикнул по-английски Око-Омо. - Это вам не ящик с кока-колой! Наемник ребром ладони полоснул меланезийца по шее. Не ожидавший удара, Око-Омо упал на землю. Я бросился к нему. - Как вы смеете? Как смеете?.. Удар в лицо ошеломил меня. Насилие действует безотказно. Чем беспричинней, тем оно страшнее. Я зажал ладонью окровавленный рот. Желая уберечь меня от нового удара, Игнасио схватил наемника за плечи. Оба они, наемник и Игнасио, покатились по земле. И вдруг, будто пружиной поднятые, встали друг против друга. Безоружный Игнасио, конечно же, не собирался преподавать бандиту уроки чести, и в то же время чувство достоинства не позволяло ему просить прощения, тем более что это было наверняка бесполезно. - Ха! - пугая, выкрикнул наемник и неожиданно, шагнув широко, ударил Игнасио ногой в пах. Вернее, намеревался ударить, нисколько не задумываясь о последствиях. Игнасио отпрянул назад, поймал ногу наемника и дернул ее на себя и вверх. Наемник еще раз кулем свалился на землю, не выпуская, впрочем, из рук автомата. Но прежде чем наемник упал, другой наемник нанес Игнасио сильный удар в живот... Все мы, сломленные жестокостью, потрусили к ошалевшей толпе. Следом за нами "белогубые" проволокли за ноги потерявшего сознание Игнасио... Все совершилось в считанные секунды. Это был ураган, вырывавший с корнем и тех, кто торопился согнуться. Наемники приказали мужчинам и женщинам поднять руки и выстроиться гуськом, а затем повели их мимо старейшины, который обязан был называть имя каждого человека и показывать его хижину. Люди безропотно повиновались. Не гремел карающий гром, не падало от стыда небо, и солнце не хмурилось - люди оставались с глазу на глаз с людьми, которых сами же сотворили. Наконец, дошли до человека средних лет. Он был из другого поселка и приходил в гости к своему тестю. Старейшина подтвердил, что он хотел уйти домой вечером, но перебрал вина и остался ночевать. Этого человека наемники оттолкнули в сторону и пристрелили. Спокойно, деловито, не предъявляя обвинений. Меланезиец хрипел и корчился, порываясь что-то крикнуть, а потом затих. Толпа молчала. Даже дети не подавали ни звука. - Этого вонючего хорька я пощекотал бы разрывной пулей, - наемник плюнул в меня жевательной резинкой. - Я австрийский писатель Фромм, - сказал я, обращаясь к другому наемнику, который, судя по всему, был старшим. - Вот специальное разрешение правительственной канцелярии... - Заткнись, ублюдок, - заорал тот, - твое счастье, что я вместе с тобой летел до Куале и загадал на тебя!.. Наша лошадь исчезла, пропало и все имущество. Предъявлять претензии наемникам не имело смысла. - Не стоит тотчас возвращаться назад, - кусая губы, сказал кое-как пришедший в себя Игнасио. - Лучше всего пойти в Ронгу. Если там не побывали эти звери, по крайней мере мы подумаем об обратной дороге не на тощий желудок... В конце концов, за всякий опыт приходится платить... Мои спутники быстрее меня оценили то, что произошло. Я механически шагал вслед за ними, а сам чуть не плакал от обиды и бессилия. Прошел час и другой, а меня словно заклинило: я не находил объяснения происшедшему. Да и возможно ли было его найти? - Чего вы сокрушаетесь? Преступления нормальны для человека, - сказал Око-Омо. - Нет преступления, какого не совершил бы нормальный человек. Это нам только говорят о преступлениях как о шизофрении или патологии. - У этих людей нет культуры. - Фактической - неоспоримо, формальной - сколько угодно. Бьюсь об заклад, в походных ранцах наемников можно отыскать не только порнографические журналы, но, пожалуй, и Бальзака... Близ развилки дорог, ведущих в Ронгу и в Кутугу, крупнейшему поселку на западном берегу острова, мы вышли к малайской лавке, товары для которой доставлялись на моторных лодках с низовьев Покори. Несколько покупателей рассматривали товар, другие распивали у стойки нечто вроде водки. Я узнал, что хозяин лавки Сучен охотно отпускает спиртное в кредит под отработки на своих плантациях - на него постоянно работают островитяне. На него же работают рыбаки в Кутуге, вылавливая трепангов, которые затем сбываются капитанам проходящих у побережья шхун. Должниками вывозится вниз по реке и урожай батата, земляного ореха, табака, красного перца и гвоздичного дерева. - Он добрый человек, - похвалил хозяина лавки Улеле, меланезиец из Ронгу, успевший рассказать нам, что лет двенадцать назад он принимал участие в строительстве электростанции и тюрьмы в Куале, - расчищал котлован и ногами месил цементный раствор. - Сучен не даст помереть с голоду. Повсюду запретили торговать молодью крокодилов. А Сучен хорошо платит и за это хвостатое дерьмо. Притащишь полмешка, он тут же выставляет бутылку виски и еще что-нибудь в придачу... Знал бы Улеле, какие деньги перепадают дельцам, сбывающим туристам раскрашенные чучела маленьких крокодилов!.. Наскоро приготовив нам обед, Сучен, сетуя на тяготы промысловой жизни "вдали от цивилизованного покупателя", как бы между прочим расспрашивал, кто мы, куда и с какой целью идем. Узнав, что мы держим путь из Кура-Кура, он удивился. - Там убили девять человек и сожгли половину хижин! - горестным тоном воскликнул Сучен. - Вы скрылись, очевидно, раньше, чем совершилась трагедия. Вам повезло, вам здорово повезло! - А что, - спросил я его, - в этих местах есть партизаны? - Нет-нет, - лицо Сучена исказил испуг. - Храни нас судьба! Если бы здесь объявились партизаны, в огне погибла бы и моя лавка, и вся моя бедная семья!.. Едва Сучен отошел от нас, Улеле, который крутился тут же, зашептал: - Он добрый человек, Сучен, но о партизанах он сказал неправду. Тут есть и партизаны, но я их, честно, не видел в глаза. Однако дело не в партизанах. Просто они никого не пускают на Татуа. На плато что-то там строят. Меня не проведешь, я видел вертолет, и вертолет тащил на тросах трубу, точь-в-точь такую же мы устанавливали на электростанции. Я-то уж знаю, если говорю, и вы не прогадаете, если возьмете меня проводником до Ронгу, мне ведь все равно пора домой, а несколько шиллингов не порвут кармана... Я обещал дать ему денег, но с условием, чтобы он купил что-либо в лавке жене и детям. Улеле сначала лукавил, но сообразив, в конце концов, что я не одобряю его склонности к спиртному, согласился купить банку керосина и пачку галет. Галеты при мне он засунул в засаленные шорты. Мили через две пути по тропе, то поднимавшейся на каменистые, почти лишенные растительности холмы, то сбегавшей в душные низины, где небо было скрыто шатром магнолий, Око-Омо сказал: - Ваша благотворительность привела к тому, что бедный Улеле, испытывая неземную жажду, потягивает керосин. На привале я исследовал содержимое банки, которую нес Улеле в подарок жене. Там оказалась дрянная водка. Улеле спрятал глаза, как нашкодивший подросток. - Улеле жил и умрет рабом, - сказал он. - Разве независимость для таких, как Улеле? Было столько горечи в этих неожиданных словах, что я не нашелся, что ответить. Зато Око-Омо возмутился. - Улеле останется рабом, пока не захочет стать свободным! - воскликнул он. - Народ платит тяжкую цену за свою свободу, но свобода народа - свобода каждого из нас!.. Алкоголик заплакал. Признаться, я думал, что в порыве гражданских чувств он выльет водку и поклянется, что "отныне" и так далее... Я ошибся: возле поселка Улеле неожиданно исчез, а вечером, когда мы беседовали с вождем вакуи, племени, занимавшего северо-западное побережье Атенаиты, пьяный Улеле гордо проплелся мимо в компании таких же забулдыг, как и он сам. Увы, мне показался алкоголиком и вождь вакуи. Глаза его блуждали и руки тряслись, как у дряхлого старца, а ему было лишь около сорока. Он плохо понимал то, о чем я спрашивал, и всячески уклонялся от определенности в суждениях по политическим вопросам. Истина, как на фотобумаге в ванночке, постепенно представала предо мною, - сначала появились смутные пятна, потом пятна обрели вид четких предметов... Еще в годы молодости я побывал в Гонконге. В этом богатейшем азиатском городе-государстве я видел ужасающую нищету и человеческое падение. Я видел нищих, которые умирали в подземных уличных клозетах. Эти люди, изведавшие все бездны несправедливости, привязывали к запястью рук записки со своей фамилией, чтобы избежать захоронения в безымянных могилах... Едва ли не похожую нищету я увидел в Ронгу. Люди буквально падали с ног от истощения, причины которого, возможно, крылись в алкоголизме и социальной апатии, чему немало способствовало ограбление островитян разного рода проходимцами. Несмотря на запрет они высаживались на берег с иностранных шхун и, будучи прекрасно осведомлены о конъюнктуре, обогащались в течение немногих дней. Скупали, например, в Ронгу древнейшие маски и бусы из редчайших раковин, которые с незапамятных времен использовались на острове как деньги. Дошло до того, что островитяне начали продавать в рабство своих детей; торговля заглохла только по той причине, что жители Ронгу оказались не в состоянии обеспечить доброкачественного "товара"... - Неужели племя не возродится? Око-Омо усомнился: - Слишком далеко зашло разложение. Любая добрая традиция доказывает свою силу, если вся община соблюдает ее. Едва часть людей отходит от традиции, она теряет смысл и уже не защищает правду... Вечером вождь собрал жителей поселка. Они явились пьяные и хмурые и молча расселись вокруг пылавшего костра. Говорить было не о чем, угощаться нечем. Женщины, скрывая скуку, расчесывали волосы, а мужчины откровенно зевали. Видя это, колдун, единственный человек, в котором я нашел трезвость и живой ум, принес гитару, когда-то подаренную бродячим миссионером и по случайности сохранившуюся. Игнасио извлек гитару из чехла. В его руках инструмент ожил, заговорив голосом доброты, о котором давно забыли бедные жители Ронгу. Даже Око-Омо, кажется, понял, как неуместно только обличать заблудших соотечественников, - что-то тяготело над каждой судьбой и не слишком зависело от воли... Игнасио пел мексиканские и меланезийские песни, приспособленные под гитарный лад. Мало-помалу оживившись, жители поселка пустились в пляску. Танцевали все, даже недужные. Пораженные слоновой болезнью женщины, уродливые, раздувшиеся, как груши, весело шли вслед общему движению, покачивая заплывшими бедрами... - И все-таки люди возродятся, - как заклинание повторял Око-Омо, смахивая слезы. - Возродятся, потому что в них жив еще дух общины, и он спасет от нравственного распада!.. Около полуночи вождь поднялся и нетвердой походкой побрел к своей хижине, подав знак прекратить танцы. Худощавый старик с сединой в кучерявой бороде поклонился Игнасио и с достоинством сказал, делая широкие движения руками, словно приглашая других в поручители своих слов: - Брат, ты хорошо играешь на этой звучной штуке. Оставайся у нас, мы будем давать тебе каждый день полбутылки виски и клубень батата... На циновках у вождя не спалось. Боясь укуса комара, разносчика элефантиаза, я уговорил Око-Омо прокоротать ночь у костра и сам завел разговор о демах, "настоящих именах" вещей и явлений... Информация, лежащая как бы у подножия знаний народов, в чем-то не уступает высшим достижениям современной науки, - вспомнить хотя бы о древнейших мифах догонов в Мали. Они рассказывают, например, о Сириусе то, до чего только теперь добрела астрономия: о взрыве спутника этой звезды, о строении Вселенной и т.п. Эти мифы утверждают, что человек переселился на Землю с Сириуса после восьмилетних "качаний" в небе... Меланезийские представления о "настоящих именах" вещей напоминают мне вершины философии Древней Греции или Европы XIX века. "Настоящее имя" - это как бы сущность вещи и закономерности связи вещей, знание, открывающее простор для творчества. Жизненная сила демы почти повсеместно изображается тремя линиями, заключенными в круг, означающий единство. Положительное начало, отрицательное начало и нечто, удерживающее эти начала в равновесии. По этому типу построен микро- и макромир, эти понятия - непременная часть математических моделей. Откуда подобные представления у "примитивного" народа? Откуда тысячелетнее упорство в сохранении первобытно-общинной организации?.. Лично я склонен толковать понятие дем, на которых, в принципе, держалась магия, пожалуй, во всем мире, и более расширительно: как искажение современным человеком прошлых знаний о вещах. Несмотря на фимиам, воскуряемый науке, повсюду знания искажены, и самое печальное - искажены идеи глубочайших мыслителей. Эти идеи дошли до нас в форме символов - мы бессильны проникнуть в их суть... Колдуны в тайне хранили "истинные" имена солнца, луны, многочисленных духов, полагая, что сохраняют монополию на иррациональные силы. Какая наивность! Подлинные тайны Вселенной, если ими некогда и владели, уже давно и безвозвратно утрачены. Впрочем, я не исключаю, что демы возникли из представлений о том, что видимые и называемые нами сущности не соответствуют невидимым и неназванным, и ничего более... Гораздо интереснее, пожалуй, не то, была прежде развитая цивилизация или не была, а то, как пыталась утвердиться истина, действуя с помощью морали. Христос - сильная идея, заменившая бюрократическое почитание идолов, которое лишало человека инициативы. Но и христианство не пошло дальше призыва к жертве. А вот аборигены Атенаиты восприняли бога как гарантированный результат направленных действий. Христианин видит во всем непознаваемую волю бога, меланезиец - пытается каждый раз отыскать эту волю и выразить ее своими поступками. Христианин взывает больше к морали, меланезиец - к действию. Но он не игнорирует мораль. Он исходит из того, что неправедный не в силах постичь высшую волю, и если достигает результата - это ложный результат; на пути к познанию воли богов не должны нарушаться законы человека, поскольку и человек - частица бога... Я не говорю, будто одна религия лучше, а другая хуже. Речь идет только об исканиях души. Бог - первый выход из затруднений. Было бы прискорбно, если бы это был и последний выход. Пока жизнь не приносит истины, атеизма в полном смысле слова и быть не может. Вера в разумное - это остается. И если человек разочаровывает неразумностью, ищут выше... Отрекаясь от бога, мы не утверждали образ человека. Эксплуататоры и их прислужники внушают нам, что жизнь человека и человечества бессмысленна. Что основные вопросы бытия неразрешимы. Им бог нужен для оправдания безнравственности и тотального насилия. И тут я полностью согласен с Око-Омо: нынешние боги, и Христос в их числе, рухнут после освобождения людей от всякого насилия... Была надежда, что кто-нибудь подбросит нас до Куале, поскольку в Кутуге и Сулоу скопились большие запасы копры, о чем не могли не знать предприимчивые скупщики. В ожидании шхуны мы торчали на берегу. Вид его был удручающим. Мощные приливные волны разрушали берег, подмывая кокосовые пальмы сотнями и даже тысячами. Игнасио спросил рыбаков о причинах беды. "Рассердившись на людей, духи океана опускают рифы на дно", - таков был ответ... На каноэ мы вышли к рифам. Они были настолько слабы, что не задерживали волн. Игнасио прыгнул в воду с острогою, чтобы наловить рыбы на обед. Однако его охотничий азарт пропал, едва ему попалась на глаза морская звезда. - "Терновый венец", - сердито объяснил Игнасио, забрасывая звезду в каноэ. - Это она пожирает кораллы. За неделю уничтожает квадратный ярд, а то и больше. Кто-то завез ее в наши широты, и теперь под угрозой вся Океания... - Что творится, что творится! - в отчаянии повторял Око-Омо. - Неужели не удастся покончить с алчностью и беззаботностью, не покончив с самим человеком? Как чужеродные растения и животные губят местную флору и фауну, точно так же и чужеродная культура губит самостоятельный духовный мир народов. И не только меланезийцев... Все верно: если не могут поладить народы, как поладят их культуры? И все же только слияние культур способно повысить их жизненную силу. Конечно, слияние по взаимной любви... - Опасна всякая крайность, - сказал я. - Та же европейская культура отражает какие-то особенности понятий меланезийцев. Не признавая этого, мы зачеркиваем общечеловеческое в каждой культуре... Я слыхал, у меланезийцев до прихода белых вообще отсутствовало слово "работать", зато способы интимной близости определялись дюжиной слов... Замечание было неуместным, я спохватился, но поздно. Око-Омо вскипел. - Да, в словаре островитян не было абстрактного слова "работать", придуманного рабами и рабовладельцами, одинаково ненавидевшими труд! Работа у островитян была конкретной: ловить рыбу, корчевать лес, строить хижину, долбить каноэ или готовить землю под батат!.. В тот день за линией рифов бросила якорь белоснежная яхта, показавшаяся мне знакомой. На воду спустили шлюпку, и когда шлюпка пристала к берегу, я узнал, что это яхта Фрэнка Кордовы, держит курс на Куале, а здесь пополняет запасы пресной воды. Лучшего невозможно было и пожелать. Я послал на яхту записку и тотчас же получил приглашение. М-р Кордова предоставил в наше распоряжение довольно вместительную каюту. После ночей, проведенных в компании москитов и тараканов, она показалась нам раем. Шарлотта и Гортензия уехали в Утунгу. Дутеншизеры откупили, наконец, земельный участок, где Герасто поставил великолепное бунгало, - его включили в стоимость земли. Дутеншизер в восхищении. Ему кажется, что в домике, куда ветер доносит соленые брызги прибоя, его посетит вдохновение. Ни черта не выйдет. Вдохновение - не просто желание работать, это необходимость сказать или сделать нечто. Вдохновение - дитя пророческого дара. А коли его нет, вспышки активности, принимаемые за вдохновение, усиливают терзания души. Проверено мною не раз и не два. Человек - вечный странник. Загадка его жизни - в мучительном ожидании смерти и в конвульсивных стараниях избежать ее. Стремясь отдалить смерть, он приближает день ее прихода. Глупо мечтать о таланте. Талант - еще более острое восприятие несовершенства жизни. Талант - бремя. В наше время всякий талант трагичен. Во всяком случае нас в этом убедили, лишив чести и порядочности. Человек измеряет и оценивает мир собственными интересами. Он тотчас привыкает к тому, чего достигает, и считает это нормой. Будь он сегодня осыпан золотом по пояс, завтра возалчет золота по горло и не успокоится, пока не добьется своего. Он преследует себя так же упорно, как и других. Он не ценит ценностей, пока владеет ими... Кому-то выгодно, чтобы человек боялся себя, не доверял себе и подчинялся только страху. Кому-то выгоден эгоизм, потому что эгоизм деформирует разум, превращая его в свою противоположность. Среди аборигенов ходит зловещая легенда... Буря застигла воинов враждовавших племен в открытом море, и все потонули. Спасся лишь один человек - волны выбросили его на крошечный атолл. И что же? Едва придя в себя от потрясения, он начал строить на островке крепость. И строил ее сорок лет... Откуда эта ожесточенность? Каждый из нас строит крепости в своей душе - зачем? Зло провоцирует зло, и злу нет конца... Кругом говорят об усталости, хотя ничего примечательного не совершили. Усталость вызвана бесперспективностью полета нашего духа. Нам не получить нового мира, не обрести ни равноправия, ни свободы, потому что, если разобраться, мы не хотим ни нового мира, ни свободы, ни равноправия. Все отрицает нас со всеми нашими потрохами, и разговорами о добре и правде мы более всего стремимся обмануть самих себя, хотим создать хотя бы иллюзию собственной значительности, иллюзию того, что мы думаем обо всех и что-то делаем ради всех, но каждый из нас знает, что это ложь, и оттого тоска... Все мы одиноки, и единственная связь между нами - выгода или удобство. И если бы, к примеру, я точно знал, что все останется шито-крыто, я бы своими руками - с наслаждением! - удавил бы Шарлотту. Да и она, пожалуй, сделала бы со мной то же самое... Что нас объединяет теперь, когда близится вечер и настольная лампа освещает только пустоту стен? Разве Шарлотта способна постичь мое отчаяние? Разве чувствует ту же боль? Бывают времена, в которых друг невозможен, невозможна искренность, сама жизнь невозможна. Это времена великих поворотов или крушения цивилизации. Разве они не наступили?.. Верить - нечему. Надеяться - не на что. Что же остается? Все то же: эгоизм, эгоизм, эгоизм. Но и это не спасает: эгоизм пожирает себя собственным эгоизмом, не создавая цели... Неблагодарность - самая характерная черта людей, которые не собираются умирать. Но и те неблагодарны, что на краю могилы. Человек глуп, и всего-то разума ему дано, чтобы он заметил свою глупость. Вместо этого он использует разум для ублажения глупости. И если иной раз нас удивляют чьи-то мысли, то вовсе не потому, что мы тотчас желаем следовать этим мыслям. Наши красивые мысли никуда не ведут и ни к чему не побуждают. Мы наслаждаемся ими как комнатными цветами интеллекта, и это доказывает, что инстинкт мышления, как и половой инстинкт, давно превращен человеком в источник развлечения... Шарлотта отправилась с Гортензией в бунгало не ради экзотики утренних прогулок на лошадях... Я живу с женщиной, которую ненавижу. Где моя честь? Где совесть? Но я клянусь, все цивилизоиды в Куале живут именно такой лживой и грязной жизнью... Вечером в клинику зашел Макилви. - Ходят слухи, что на острове Вококо погибли люди. Якобы от какой-то химии. Я полагаю, вы проведете необходимые анализы, и истина прольет свет на потемневшие мозги... Предупреждаю, как друг, вам грозят неприятности, если вы подтвердите слухи. Повсюду вы станете персоной нон грата... Боже, как меня бесит самоуверенность и наглость таких "друзей"! На острове действуют могущественные силы. Становиться на их пути крайне опасно. Бедняга Асирае давно подписал себе смертный приговор, и в городе гадают лишь о том, застрелят его, удавят или утопят... Собственно, анализы уже закончены, и выводы наводят на грустные размышления. Для кого-то не существует ни чужого суверенитета, ни международного права. Однако я не такой кретин, чтобы сломя голову мчаться к адмиралу Такибае. Что на уме у этих черных обезьян, ведает лишь сам дьявол. Конечно, я приму все меры предосторожности, чтобы в общество не просочились сведения, известные пока нам троим: мне и моим ассистентам Маи Тао и Уоки. Жители Угимбы погибли от отравляющих веществ, подобных тем, что находятся на вооружении армии США. ОВ мог занести ветер с Пальмовых островов, которые Такибае сдал в аренду подставной компании по переработке копры. Уж мне-то во всяком случае известно, что под вывеской компании скрываются люди из Пентагона... Жить, поминутно ощущая, что ты лишь мокрица под чужим каблуком, - можно ли вынести это?.. Капитан Грей предупредил меня, что несет за м-ра Кордову полную ответственность и скорее пожертвует головой далай-ламы, чем своей собственной. - Я плохо понимаю иносказания, капитан. Валяйте напрямик! - Пока мы не придем в Куале, вам и вашим спутникам не следует ошиваться на палубе. Ваше дело жрать, спать и играть в покер... Каюта была шикарной. Деревянная мебель, хлопчатобумажное постельное белье. Свой туалет, своя душевая, два огромных иллюминатора. При необходимости тут можно было бы прожить месяц, не то что два дня. Я объяснил Око-Омо и Игнасио, что мы пользуемся любезностью хозяина яхты, но по некоторым соображениям нам запрещено выходить на палубу. Око-Омо пожал плечами и уткнулся в книгу, а Игнасио попросил стюарда раздобыть гитару. Гитара была принесена, превосходный инструмент, инкрустированный серебром и перламутром, и мы долго наслаждались игрой и пением Игнасио. Уже в сумерках к нам постучал капитан Грей. - Мистер Фромм, мне велено проводить вас к хозяину!.. Мы вышли на палубу. Дул свежий ветер, яхта медленно скользила по черно-зеленым волнам. На фоне лунного, светло-серого неба темнели горные хребты. М-р Кордова в голубом спортивном трико, подчеркивавшем линии его крепкого, мускулистого тела, ходил по каюте, опустив голову и заложив руки за спину. Каюта поражала роскошью. Стены обиты шелком с изображениями гейш, под потолком - хрустальная люстра в виде медузы. Был здесь и камин, украшенный мрамором и бронзой. По бокам от него теснились телефоны, компьютер, печатающие аппараты и экраны телевизоров. Блеснули глаза, усы искривились двусмысленной улыбкой. - Садитесь, мистер Фромм, - сказал Кордова и сам сел в глубокое кресло. - Коньяк, виски, сухой мартини? Я отрицательно покачал головой. - Я и сам обхожусь без этой дряни, - согласился Кордова, - но бывает, что и надираюсь, как в молодости. Молите бога, чтоб я не сболтнул сегодня чего-нибудь лишнего. Лишнее - всегда мусор. И кто-то платит за каждую нашу слабость. - Не люблю слушать чужие секреты, - сказал я, желая пробудить к себе симпатию. Меня тяготил разговор, где я пасовал чужие мячи. - Это хорошо, - кивнул Кордова. - Секреты и преступления отягощают жизнь. А жизнь и без того утомительная штука. - Вне надежды она вообще невыносима. Наверно, оттого мы готовы уступить все, кроме надежды. - Надежда - это перспектива. А если перспективы нет? Если не хочется больше никаких перспектив? - Вы просто устали, - я боялся, что неосторожным словом вызову раздражение миллионера. - Когда расслабляешься, обрушивается усталость, накопившаяся за годы. Он не расслышал или не понял меня. - Я работаю по семнадцать часов в сутки и если слегка развлекаюсь, то ведь это не отдых, совсем не отдых! Все - функция отныне, решительно все... Он наполнил бокалы, но к вину даже не притронулся, застыв в задумчивости. - Кажется, яхта встала на якорь. - Какая необходимость плыть среди ночи? - Кордова пригладил волосы на висках. - Не надо торопиться. Весь район от Вококо до Утунги оцеплен. Зона заражения... Нечто, от чего люди подыхают в пять минут... Поколебавшись, я спросил, что имеется в виду. Кордова засмеялся и вдруг резко оборвал смех, глядя на меня исподлобья. Мне стало не по себе. И даже догадавшись, что Кордова сильно пьян, я не мог унять тревогу. Миллионер встал, прошел до камина, включил телевизор, поманипулировал рычажками. Махнул мне, подзывая... Я увидел на экране свою каюту, Око-Омо и Игнасио, играющего на гитаре, услышал его голос. Щелчок - женщина, стоя вполоборота перед ванной, натирает мазью массивные ноги... Изображение приблизилось - я узнал Шарлотту, жену доктора Мэлса. Я ожидал, что увижу сейчас и самого доктора, с брезгливостью чувствуя, что это нехорошо - подсматривать за людьми. Однако увидел другое - просторную каюту с картинами по стенам и скульптурой а-ля-антик. Посреди каюты в короткой пижаме стоял Герасто. Одною рукой он держал какой-то документ, а другой неторопливо надевал очки. Появилась Гортензия. Она говорила что-то, жестикулируя энергично... Кордова погасил экран. - Можно было бы подробно пронаблюдать за двуногими актерами, но признаюсь вам: скучно. Наедине всякая мразь подобна другой. Я давно изучаю человекообразное и скажу твердо: если бы войны не существовало, ее стоило бы придумать. Человек не достоин великих, что случались на протяжении истории. - Но ведь и вы человек. - В какой-то степени... Если даже мы взорвем шарик, природа останется непобедимой: она поместила ублюдков-поваров в тот же самый котел, где они варят пищу будущему миру. Все наше дерьмо останется на земле - будьте уверены... Я плохо понимал ход мыслей Кордовы. - Вы исходите из того, что все погибнет? - Решительно знаю... Может быть, погибнет не все, но это будет катастрофой еще более страшной, чем если бы погибло все. - Необходимо любой ценой удержать человечество от войны! - Так все говорят. - Я не верю, что военное столкновение с коммунистами неизбежно. - Мы бесконечно опасней коммунистов... Если бы не они, мы бы уже давно затеяли большую войну... Нам нужен враг, чтобы создать видимость единства и видимость цели. Самое невыносимое - потерять врага, ибо все тотчас отвернутся от нас... Вне политики войны у нас нет ни единства, ни цели. А война с первой же секунды выявит, что их и не может быть... Кому-то очень надо, чтобы у нас был общий враг, - так ему проще обтяпывать свои делишки. Когда перед глазами маячит красная тряпка, удобнее дурить нас, чистить наши карманы и вместо галстуков прилаживать нам удавки. Мы все, все мертвецы, но не хотим признать этого!.. И самое невыносимое - я обречен точно так же, как и вы! - Чьи же, в таком случае, интересы движут всеми нами? Кордова засмеялся. - Я хочу жить! Но не могу придумать, как уцелеть... Что мне скрывать? Вы целиком в моих руках. Я держу сейчас ваше сердце, ваши мозги, вашу печень... Кордова протянул ко мне руки и пошевелил пальцами. Я знал, что я в этих руках: меня могут швырнуть за борт, пристрелить, и никто и никогда не станет вести дознания. Впору было содрогнуться. Нужно было бежать, скорее бежать прочь от этого опасного человека, но мог ли я скрыться? О, я догадывался, что Кордова - человек прихоти и жестокость его безгранична... - Не могу допустить, чтобы все согласились на самую мучительную смерть. Ведь есть же проблески разума? Или все было ложью? - пробормотал я в растерянности. - И свобода, и права человека? И терпимость, и сосуществование? - Собачий кал на тротуаре, - шумно выдохнув винные пары через нос, сказал Кордова. - Какая свобода? Какие права? Какая терпимость? Все мы пешки. Рыбы в чужом аквариуме... Их место на сковородке. Среди мусора, накопленного человечеством за тысячелетия, есть крупицы истины. Но все это... собачий кал, от которого резь в глазах!.. Я дрожал, как в ознобе. - Все-таки в чьих же мы руках?.. Чем выше сила, повелевающая всеми нами, тем ближе она истине, стало быть, справедливости... Кордова согнулся от иронического смеха. Утер слезы. - Ты вонючка, а не писатель! - с презрением сказал он. - Баран, как и остальные, и всей твоей учености хватает ровно настолько, чтобы блеять!.. Кто много хочет, тот ублюдок! Он засопел, пальцы его клещами вцепились в кресло. - Убивать - вот желание!.. Оно щекочет мозги... Трусливые люди недостойны жизни, и ты, старый пачкун Фромм, недостоин, сколько бы тут ни трепался... Молчи, молчи, ни слова! Не ссылайся на мораль и кодексы, сочиненные преступниками более высокого пошиба... Чем ты можешь оправдать свою жизнь?.. Представь, я убийца, вурдалак, вампир и я требую от тебя доказательства твоего права на жизнь! Ну?.. Я дрожал. Я видел, что Кордова видит, как я дрожу. Боже, до чего я был жалок! - Я человек, - сказал я, чувствуя, что сам по себе, взятый отдельно от других людей, я не представляю никакой ценности и жизнь моя столь же необязательна, как жизнь малярийного комара. - Я член сообщества, принявший его устои... - Устои - ложь! - Кордова плеснул остатки вина на ковер и налил себе коньяка. - Ну? Дальше, дальше! Чего вы хотите? - В конце концов я хочу добра... Я не договорил - Кордова стукнул меня по шее ребром ладони. Кажется, ребром ладони. Я сполз на пол, ожидая очередного удара в лицо. Мне было все безразлично... Кордова, смакуя, допил коньяк. - Считайте, что мы окончили диспут, - сказал он совсем спокойно. - Пойдемте к вам в каюту, я хочу послушать последнего человека, поющего знакомые мне песни... Я двигался как лунатик. Когда мы выходили из каюты, зазвенел телефон, замигал зеленый глазок какого-то аппарата и мягкий женский голос несколько раз произнес: "Мистер Кордова, вас вызывает Сан-Франциско!.." Игнасио пел мексиканские песни. Кордова, будто окаменев, слушал его, опустив голову. Око-Омо дремал, а я, подавленный, полный отвращения к себе, пытался найти разумное обоснование своей жизни, а заодно и жизни всего человечества. Увы, все аргументы один за другим выявляли свою несостоятельность, - абсолютного смысла своему бытию я не находил... Уже рассвело, когда ушел Кордова. Сморенные усталостью, мы легли спать... Во сне мне привиделся гигантский паук, ползущий по пустыне. В стеклянных глазах его отражалось черное, потерявшее глубину небо... Островитяне убеждены: если люди позволяют встать над собой людям, в этом повинны злые духи. Может, оно и так, потому что, прежде чем стать рабом, человек должен смириться с полной потерей своей свободы. Все мы уже смирились и с этим. Через капитана, который вывозит на своей шхуне копру из Утунги, я получил записку от Гортензии. Сумасбродка затеяла перестройку бунгало и уже заказала необходимые материалы. Планы мои, таким образом, откладываются. Я переберусь на берег океана не раньше чем через месяц. Что ж, до той поры надо закончить портрет Такибае. Я начал работу с энтузиазмом, но теперь она гнетет меня сознанием причастности к грязному делу. Во вторник на милость правительства сдалось несколько партизан. Они спустились с гор безоружные. Их допросили в полицейском управлении, а затем вызвали репортеров местной газеты. Не называя своих имен, сдавшиеся сообщили, что партизанская группа захирела и распалась, что ее главари проповедуют коммунизм и рассчитывали захватить власть, уничтожив состоятельных граждан. Все эти люди получили обещанную сумму выкупа и отбыли на аэродром, где их ожидал австралийский самолет. В газете подчеркивалось, что режиму адмирала Такибае нет разумной альтернативы и шансы любой оппозиции практически равны нулю. На следующий день по Куале поползли слухи о том, что "выкупившиеся" вовсе не партизаны, а выселенные жители Пальмовых островов, согласившиеся за мзду принять участие в полицейском спектакле... В четверг утром забастовали грузчики порта. Возмутясь бесконтрольным ростом цен на продукты питания, они потребовали увеличения заработной платы. Профсоюз портовиков осудил забастовку. Забастовщики, в свою очередь, заявили, что профсоюзные боссы не выражают интересы рабочих, и предложили провести перевыборы. Это случилось к полудню. А после полудня власти применили оружие. Рабочие в панике разбежались, оставив в районе порта двух убитых и тринадцать раненых. Вечером в залив Куале вошел сторожевой корабль. Пушки нацелились на бидонвиль, лучи прожектора зловеще зашарили по притихшим жилищам. С обращением "к нации" по радио выступил Такибае. "Коммунистические агенты, затесавшись среди бастующих, накалили обстановку и спровоцировали кровопролитие, - заявил он. - Порядок восстановлен, закон защищен, в городе произведены необходимые аресты. Враги, которые покушаются на конституционные завоевания народа, будут сокрушены железной рукой..." Такая многозначительность показалась мне неуместной: ну, погорячились, ну, подстрелили пару черномазых, чего не бывает? Зачем драматизировать положение? Но, видимо, правительство знало кое о чем гораздо больше обывателя... В пятницу забастовали рабочие фосфатных рудников на Муреруа, навербованные из рыбаков острова Вококо. Японцы обещали хорошие заработки, но когда дело дошло до расчетов, оказалось, что за тяжелую работу причитаются гроши. Обещали японцы и общежития - бамбуковые четырехместные домики, газовые примусы и общие столовые со скидкой. Однако и тут не выполнили обещаний, ссылаясь на малую мощность фосфатного пласта: вместо бамбуковых домиков разбили старые армейские палатки, столовую устроили под навесом, и продукты в ней оказались гораздо дороже, чем в Куале. Впрочем, не это привело к взрыву. Передают, будто кто-то, вернувшись с Вококо, объявил, что в Кикиле и других поселках начался мор, вызванный кознями белых людей. А тут как раз четверо рабочих ни с того ни с чего потеряли рассудок и скончались в конвульсиях. Когда же подоспело известие о забастовке в Куале, якобы вызванной эпидемией, люди решили последовать примеру куальцев - потребовали улучшения условий жизни и расследования случаев смерти. Поскольку компания по контракту обязалась выплачивать при смертных случаях или увечьях крупные страховые суммы, ее представители возложили вину за гибель рабочих на власти Атенаиты. Вот какой узелок стремительно завязался. Вчера добавилось еще одно обстоятельство: рыбаки с атолла Муреруа рассказали в Куале, что в проливе между Атенаитой и Вококо видели иностранный корабль, откуда вертолеты доставляли крупногабаритные грузы на плато Татуа. За это тотчас ухватилась японская сторона. Она попросила Такибае сообщить о национальной принадлежности судна, намекая, что именно оно могло явиться причиной трагических случаев. Вслед за тем последовали вещи необъяснимые. Еще накануне о просьбе японцев сообщила газета. Сегодня она извинилась, что поместила непроверенный материал. И японцы отрицают, что обращались к Такибае. Что произошло? Кто зажал уже раскрывшиеся для перебранки рты? Я был бы не против, если бы черномазые подняли восстание и устроили резню. Революция, пожалуй, дала бы стимул моему творчеству. Я бы запечатлел местных Маратов и тьеров... Ни Кордова, ни капитан Грей не пожали нам рук на прощанье. Они, конечно, сожалели, что взяли нас на борт, - после той кошмарной ночи... Первое, что мы сделали, сойдя на берег, - зашли в ресторан. За бутылкой вина подвели первые итоги путешествия. - Что-то вообще случилось, - предположил Игнасио, осматриваясь, - в это время здесь полно посетителей. - Он выглянул в окно. - Или я плохо слышу? В порту не гудят подъемные краны... И тут стеклянные бусы на бечевках раздвинулись с перестуком, - в ресторан вошел Верлядски. В полосатой майке и широкополой шляпе. Узнав, что мы ничего еще не слыхали о событиях в Куале, Верлядски распорядился прибавить к нашему счету бутылку вина и цыпленка и с наслаждением приступил к подробному рассказу... В гостинице я наскоро принял душ и переменил рубашку. Я чего-то ожидал. Телефонный звонок от портье вызвал у меня сильное сердцебиение. Звонил Куина. - Внизу ждет машина. Его превосходительство желает видеть вас... Шел сильный дождь, не перебивая запаха магнолий и переувлажненной земли. Все тот же лэндровер протащился на малой скорости по улицам города. - Поздравляю, - с подобострастием сказал Куина, - вы пользуетесь у адмирала большим кредитом... Он не договорил, ожидая, что я отвечу. Но я промолчал, раскусив, что ему хочется знать о подоплеке моих отношений с Такибае. Откровенно говоря, я и сам не понимал, зачем я понадобился. Я не жаждал видеть Такибае: у меня были еще свежи воспоминания о встрече с Кордовой. В гостиной, где мне велено было обождать, внезапно, как от пинка, распахнулась одна из дверей. - Мистер Фромм, идите сюда! Я последовал приглашению и оказался в просторной ванной с высоченными потолками - архитектура ушедших столетий. Передо мной стоял мокрый Такибае. Расправив мохнатое полотенце, он принялся энергично обтираться. Он не впервые сбивал меня с толку своими выходками. Конечно, это был его стиль. Но я не представлял, что можно было с успехом противопоставить этому стилю. - Власть тоже знает свой маразм, - говорил адмирал, ерзая полотенцем по пояснице. - Жизнь убога. Что она может дать, кроме лени, постели и алкоголя? То, при помощи чего мы разлагаем людей, разлагает и нас. - Мы живем в обществе и дышим одним воздухом со всеми... Если вы считаете полезным разлагать массу, то, может быть, кто-либо еще считает полезным разлагать первых лиц государства? - Даже наверняка... Он натянул шорты, поерзал, с трудом умещаясь в них, причесался, надел безрукавку. Застегивая пуговицы, повел меня в комнату рядом, прекрасную спальню с окном во всю стену, за которым сыпался перламутровый дождь и чуть проступали столетние эвкалипты. На резной кровати спала на животе темнокожая женщина. Пурпурные простыни придавали ей живописный вид. Адмирал похлопал женщину по спине. - Какой изгиб, мистер Фромм! Черт возьми, мы никогда не успеваем насладиться мгновением. Оно уходит от нас, чем больше мы торопимся. И когда нам представляется, что мы летим вместе со временем, на самом деле мы вступаем в эпоху, которой уже нет в календаре... Женщина повернулась, щуря глаза. Она была симпатична, эта молодая меланезийка, владевшая гибким, сильным телом. У окна на низком столе поблескивали хрустальные бокалы, оправленные серебром, - изящество колонизаторской эпохи. Такибае налил вина. Мы выпили. - С женщинами я не придерживаюсь ни правил, ни привычек. "Любая теория препятствует наслаждению", - говорил Гете. Я с ним согласен. - Вы никогда не были женаты? - я старался не особенно уничижаться - догадывался, что адмирал презирает откровенных льстецов. - Леонардо да Винчи был побочным сыном. Вот и я делаю побочных в надежде, что хоть один из них будет Леонардо, - отшутился Такибае. И повернулся к женщине, все еще с недоумением осматривавшейся вокруг: - Веселей, Луийя! Выйди под дождь, освежись! - Под дождь не хочу, - по-английски сказала женщина. - От современных дождей, бывает, вылазят волосы. - Бывает и хуже, - буркнул Такибае, между тем как женщина, легко соскочив на пол, босиком пошлепала на балкон. - На Бикини вновь испытаны ядерные заряды. Комбинированные, кассетные. Сложная программа... Вы никогда не видели Бикини?.. Ложь, что природа расцвела там еще пышнее, - яйцеголовые дурачат публику. Но мы-то, слава богу, знаем, что к чему... Она разбухла, природа, она стала рыхлой, как опухоль... Взрывы чудовищно меняют равновесие сил. И если один атолл, даже омертвев, получит новые семена и новые семьи пернатых, континент, который расплющат тысячи огненных молотов, никогда не вернется в прежнее состояние... Такибае сел в кресло и вновь наполнил бокалы. - Если разобраться, истина в голом виде безобразна, она отрицает нас самих. Напрасно мы тужимся доказывать при помощи ее такие химеры одинокого ума, как счастье или справедливость... Такибае, несомненно, производил на собеседников сильное впечатление. Нестандартность его суждений вызывала ощущение правдоподобия или даже какой-то высшей правды. Он так ловко смешивал понятия, что уличить его в ошибке было почти невозможно. - Если бы я как всякий диктатор нуждался только в прославлении собственной персоны, мне ничего не стоило бы нанять писак, какие быстро состряпали бы образ "отца нации". Но я хочу не славы, а бессмертия, странички, которая передала бы потомкам частицу моей души, не извращенной властью, частицу моего сердца, не оскопленного компромиссами. Может быть, сегодняшний день - единственный, когда я не притворяюсь... Диктаторы рождаются там, где человеку не дают высказаться. Мне слишком долго затыкали рот. И пришел день, когда я готов был скорее умереть, чем жить с завязанными глазами и с кляпом во рту. Поэтому я и победил. Побеждает тот, кто не страшится личных жертв... Для меня мысль - образ живого чувства. Для кого-то, допускаю, пейзаж значит больше слов. Другой посчитает, что слова опошляют, и будет по-своему прав. Но лично для меня всего дороже мысль. Не важно, как и когда она возникла. В любом случае она несет слепок своего создателя. Мне довольно мысли, чтобы сказать о человеке больше, чем это сделает художник, не безразличный к мельчайшей бытовой детали. И дело тут не в портретном сходстве, а в существе натуры... Слушая Такибае, я рисовал себе его характер. Но - странно! - впервые все линии рисунка тотчас же пропадали, ощущалась бездна с ее чернотой и беспредельностью. Я бы назвал Такибае пришельцем из космоса, если бы не знал наверняка, что он рожден в семье безграмотного рыбака. - У меня нет доверия к добру. Добро ничего не гарантирует, тогда как зло сулит ряд преимуществ. Добро слишком слабо, чтобы быть притягательным для сильных. Это прибежище слабых - добро, право, мораль. Не зло, а добро подтверждает кризис человечества. Если бы оно было здоровым, торжествовало бы либо добро, либо зло. Добро - питательная среда для зла. Зло бы немедленно задохнулось без добра, ему тотчас же пришел бы каюк: все резали бы друг другу глотки, и ни один не стал бы оголять шею, проверяя чужие нервы... - Все это философия, - осторожно заметил я. Такибае подхватил мою реплику, как мяч с угловой подачи, и вновь устремился к воротам моего сознания. - Но заметьте, нет и не было философии, которую бы кто-либо не брался претворить в жизнь. Скажу больше: все без исключения идеи, попадающие в общество, жизненные или безжизненные, реальные или нереальные, рано или поздно используются то в виде маховика, то в виде трансмиссии, то в виде ножа гильотины... Магнетически цепкие глаза глядели в упор и вместе с тем внутрь меня. Казалось, адмирал прочитывал в тайниках моего сознания все затаенные мысли и оттого усмехался. Вместе с тем я увидел, что в глазах Такибае как бы светятся глаза еще одного человека. Я бы приписал галлюцинацию опьянению, если бы не был в ту минуту совершенно трезв. Хмель выскочил из моей головы - от страха. Слава богу, роботы-президенты еще не перешагнули обложки фантастических романов, не то я был бы уверен, что передо мною отлаженный механизм, способный проникать в чужую подкорку. Такибае уловил мой испуг. - Всякая философия - результат компромисса между смелостью чувства и трусостью расчетов о самосохранении. Компромисс стыдливо называют реальностью, упрямым фактом и так далее. - А совесть? - спросил я почти шепотом, показавшись себе кроликом, ползущим в пасть удава. Адмирал откинулся на спинку кресла. - Совесть - оппозиция в человеке. В человеке я ее признаю. Скрепя сердце. Но в государстве не терплю... Вероятно, и вы осудили мою крутость?.. Конечно же, я осуждал Такибае за бессмысленную жестокость. Едва узнав о расстреле забастовщиков, я поклялся, что ни строчкой не восславлю диктатора. Но боже, вместо того чтобы сказать "да", вопреки своему желанию - вопреки! - я сказал "нет". - Я понимаю, ваше превосходительство, это был вынужденный шаг... "Подлец! Подлец!.." Однако то во мне, что я осуждал, сердито огрызнулось: "Не придуривайся, не валяй дурака! Либерализм хорош, пока цела собственная шкура!" И я заткнулся. Воистину: совесть - лишь оппозиция в человеке. - Самобичевание - всего лишь коррекция на выгоду. Высшая правда - то, что мы не знаем высшей правды, - мягко продолжал Такибае, предлагая мне сигары в золотистых футлярах. Я отказался, и он принялся раскуривать свою сигару. - Желая добра, вершим зло - это уже доказано. Так, может, творя зло, открываем путь добру? - Не исключено. - Послушать продажную очкастую профессуру: разум! разум!.. Все обуздали, макаки, все победили, и море, и ветер, и огонь... С удовольствием бы плюнул в харю всякому профессору. Ничто не обуздано, ничто не покорено, стихия только переменила свое место. И море, и ветер, и огонь - все это продолжает бушевать в человеке, и разум больше всего озабочен тем, чтобы утаить это от нас... Мы станем разумными, только освободив природу, какую закабалили!.. Я кивнул с глупой улыбкой - боялся, что во мне разочаруются. Такибае поманил к себе сигарный дым и с наслаждением понюхал его. - События принимают скверный оборот. Есть обстоятельства, где я не волен. Атенаита - часть мировой системы, к тому же нищая, и никто не заинтересован в том, чтобы мы экономически окрепли. Меня ругают за диктатуру. Но если бы я позволил создать систему хилой говорильни, сиречь, демократии, вместо зоба неприхотливого Такибае налогоплательщикам пришлось бы набивать карманы сотням своих так называемых избранников. И если я все-таки еще помышляю о своем имени, то безымянной своре болтунов было бы вообще наплевать на интересы республики... На ковер упала тень. Я обернулся. Позади нас стояла темнокожая вахина адмирала. Фиолетовое, металлически отсвечивающее платье представляло из себя подобие рыбацкой сети. - Воображаемый наряд, детка, - сказал Такибае. - Чтобы уважать себя, надо уважать других. Женщина тряхнула волосами. - Еще недавно ты был революционером, папа. Когда ты пришел к власти, я сказала: теперь все в порядке... Но за эти годы кое-что изменилось. Люди хотят не только той правды, какую ты предлагаешь. Они хотят еще и той, какую им подсказывает их жизнь. Такибае сделал глубокую затяжку. - Если ты хочешь сказать, что из друга народа я превратился в его гонителя, ты не очень и ошибаешься. Всем истинным революционерам рано или поздно приклеивают ярлык гонителей. Это - когда они, столкнувшись с ленью, амбициями, апатией, неодолимыми трудностями движения, начинают больше полагаться на себя, чем на толпу... Народ - это навоз, в котором хорошо растут овощи. Если народ не будет навозом, он будет голодать... Революции нужны не болтуны и прожектеры, а солдаты... Избыток слаботочной сексуальной энергии заставляет иных бросаться в политику. Но что они смыслят в ней?.. В спальню просунулся секретарь Такибае, толстогубый меланезиец с испуганным лицом. - Ваше превосходительство, вас желает видеть мистер Сэлмон! Но Сэлмон, бесцеремонно отодвинув плечом секретаря, уже шагал по ковру к Такибае. - Что происходит, можете мне объяснить? Такибае недовольно поморщился. Или это мне показалось? - Школьники расшалились, господин учитель!.. Ничего не происходит. Да и что может произойти? Все, что могло, уже совершилось двадцать миллионов лет тому назад, и мы переживаем лишь последствия. - Что же это за катаклизм? - слова Такибае остановили атаку Сэлмона: он даже как будто растерялся. - Обезьяна превратилась в человека и сразу же заявила о своей претензии господствовать над природой и над остальными людьми! Сэлмон, спохватившись, поздоровался с чернокожей вахиной и со мной. - Если вы пришли говорить по делу, посол, говорите в присутствии этих людей, - сказал Такибае. - Я им, безусловно, доверяю. Политика, которая делается за закрытыми дверьми, - грязная политика. Сэлмон поправил очки. - Если бы на кухне не было вони, грязи и перебранки поваров, нам бы не подавали на стол изысканных блюд. - Он откашлялся и переменил тему разговора, показывая, что присутствие посторонних стесняет его. - Мадам, - обратился он к меланезийке, - такого роскошного туалета я не встречал в лучших магазинах 42-й стрит! - А что такое 42-я стрит? Сэлмон сверкнул золотыми резцами. Мне он сразу стал неприятен, этот жирный, самоуверенный тип: обычно резцы гниют у субъектов, много полагающих о себе. Так, по крайней мере, объяснил мне однажды венский специалист по зубным протезам доктор Маттер. Это был выдающийся врач. - 42-я стрит - это Нью-Йорк! - Когда я лазила по деревьям, - театрально жестикулируя, сказала меланезийка, - у меня был дружок по прозвищу Нью-порк... - Не то же самое, хотя и похоже по звучанию, - нахмурился Такибае, прерывая возникшую паузу. - Я бы велел тебе извиниться, Луийя, если бы ты была сильнее в английском... - Будем думать, что это не единственная слабость очаровательной женщины, - натянуто улыбнулся Сэлмон. Заминая неловкость, Такибае предложил гостю коньяк. - Все мы люди и к тому же говорим на одном языке, - сказал американец. - Выпьем за это! "Кто такая Луийя? Кем доводится она Такибае?.." Я подумал, что в этой компании параноиков только она одна подлинно живой человек. - Нет, мистер Сэлмон, - возразила Луийя. - Пока мы, к сожалению, говорим на разных языках. Я принимаю тост с тою поправкой, что я выпью за свою родину. - Всемирное братство людей я ценю выше, чем родину, - сказал Сэлмон. - Если вынести за скобки чепуху, придуманную для сентиментальности, родина - место, где нам хорошо платят. Где нам приятно быть и наслаждаться. - Рабы никогда не назовут родиной двор своего господина! Родина - это земля, за которую мы готовы умереть. - Женщина права, - сказал я. - Только я лично предпочел бы умирать не за землю, а за надежды, которые я с нею связываю... - Стало быть, - перебила Луийя, - если лишаются надежд, значит, лишаются и родины? Разновидность все того же торгашеского подхода! - Солидарность людей превыше всего, - с нажимом повторил Сэлмон. - Все наши взгляды устарели. Родина - выдумка слабаков!.. Шумел дождь. Звенела и плюхала за окном вода из водосточной трубы. Сухо поклонившись, Луийя вышла из комнаты. - Все люди - дети, - со вздохом заключил американец. - Дайте им игру, в которой они могут играть желанные роли, и они послушно пойдут за вами. Они примут любую условность, лишь бы игра воспринималась всеми всерьез. - Политические деятели должны быть терпеливы, как пауки, - отозвался Такибае. - Каприз - максимум, что мы можем позволить себе, утешая самолюбие. Пользуясь вашим словарем, я бы сказал, что самолюбие - первая человеческая игрушка, покушаться на которую нельзя ни при каких обстоятельствах... Такибае набивал себе цену - это было заметно. Кто-то мне рассказывал, что он вел с американцами довольно шумные переговоры о Пальмовых островах и упрямился до тех пор, пока ему не щелкнули по носу, намекнув, что откажутся иметь дело со строптивцем и предпочтут более покладистого политического деятеля. Я думаю, Такибае недолюбливал тех, кому по необходимости подчинялся. Как всякая марионетка, он тем больше напускал на себя величия, чем униженнее был. Тенью возник и тенью пропал секретарь. - Положение осложняется, - сказал Такибае, пробежав глазами переданную депешу. - Оттого я и пришел к вам, - сказал Сэлмон. - Теперь нужно действовать как можно более решительно. - Я послушался совета, но, кажется, допустил ошибку. - Вы можете допустить ошибку, если промедлите с решительными действиями теперь... Я встал с намерением откланяться. Мне не терпелось поскорее добраться до отеля и там обдумать все, что я услышал. "Отсюда нужно уезжать, - это я хорошо усвоил, - поскорее сматывать удочки..." - Задержитесь, мистер Фромм, - остановил меня Такибае, - мы не окончили беседу. - И продолжал, обращаясь к Сэлмону и ко мне: - Семнадцать забастовщиков компании "Муреруа-фосфат" бежали на остров Вококо. Их воинственность подогревается домыслами местных жителей. Мятежники раздобыли оружие... - Самое главное - не позволить этим элементам использовать стихию в своих целях, - сказал Сэлмон. - Вам известно, кто может встать во главе? - Примерно. - Вот список жителей Куале, которых необходимо изолировать в первую очередь, - Сэлмон протянул лист бумаги с двумя колонками фамилий, отпечатанных на машинке. - Кое-кто из них уже готовится перебраться на Вококо. Такибае прочел список. - Это невозможно, - поморщился он. - Неприятностей не оберешься, а эффект незначительный... Я прикажу немедля перекрыть пролив... Но сторожевое судно и катер - этого маловато. - Вам за бесценок предлагали четыре патрульных судна, но вы отказались, - Сэлмон стрельнул в меня неприязненным взглядом. - Отказался, потому что эксплуатация посудин окончательно подорвала бы наше финансовое положение. У нас нет никаких запасов нефти. - А помощь? - Помощь дается затем, чтобы получающий ее не выбрался из кабалы... Теперь, когда мне легко обессмертить свое имя, я сознаю незначительность славы. Искусство умирает на моих руках: что можно выразить на плоскости теперь, когда проблемы выходят за все рамки? Даже кино, использующее звук и просторную цветовую гамму, тысячи кадров пленки, десятки художников и крупнейших актеров, не в состоянии передать суть нынешней жизни. Чтобы отобразить наше время, нужно отказаться от традиции. Но чем ее заменить? Новой символикой? Масса не воспринимает иероглифическое письмо. Язык мысли в цвете ей не осилить, это каждый раз особый язык. Но все же, видимо, будущее за частностями, а не за обобщением. Цивилизация теряет смысл, с тех пор как становится невозможной или ненужной великая слава!.. Жизнь трансформируется. В ней выживает все более гнусный обыватель. Творец в ней уже немыслим - дребедень псевдоподелок подавляет его. Кто ответит за это? Есть ли вообще сила, способная спросить? Трусость вытесняет свободу. И может быть, сводит на нет достоинства жизни. Взять хотя бы брак. В нем отражаются все недостатки жизни - ложь, лицемерие, неравенство. Наши лучшие чувства не получают отзвука. Если даже начиналось любовью, любовь не может продолжаться, потому что не любовь, а вражда определяет все отношения. Единства нет и не может быть там, где человек благоденствует за счет другого человека, где удачливый негодяй и ловкая сволочь уважают себя как героев. Кажется, началось... Началось с безобидной забастовки. Достаточно было бы властям цыкнуть на лавочников, и спор был бы улажен. Но Такибае не захотел портить с ними отношения. И вот результат - в Куале утихло, зато неспокойно на Вококо. Японская компания не выполнила обязательств по контракту, и это возбудило гнев меланезийцев. Никто и представить не мог, что люди, прежде мирившиеся с кабалой, вдруг заупрямятся. Конечно, сказалась племенная солидарность. Конечно, сказались предрассудки. Конечно, рабочие испугались эпидемии. Но протест назревал давно, и эпидемия - только повод. Десятки рабочих бежали с Муреруа и предъявили ультиматум, который не назовешь стихийным: демократизация, увеличение налогов на иностранные компании, отказ от неравноправных соглашений, обеспечение независимого развития собственными силами. Ясно, что за спиною рабочих стоят опытные лидеры. О многом говорит и внезапное появление оружия... Кто-то из местных дурачков тотчас же вострубил о причастности к событиям мирового коммунизма. В эту чушь, однако, уже не верят даже те, кто верит в существование Синей бороды и летающих тарелок. Любопытно повели себя люди, которых я еще вчера причислял к своим друзьям. Верлядски, например, заявил, что безоговорочно поддержит любые меры правительства, лишь бы не закрылся ресторан, где его кормят в кредит. Отвратительную расправу над безоружными одобрил Макилви. Подлецом обнаружил себя и Мэлс. Впрочем, этого еще можно понять: у него в госпитале покончили самоубийством сотрудники, с которыми он ездил в район эпидемии на Вококо. Ходят слухи, что их попросту прикончили, но официально говорят о том, что они испугались ответственности, поскольку фальсифицировали лабораторные анализы. Что-то я не упомню, чтобы все фальсификаторы кончали самоубийством, однако Мэлс уже выступил по радио, уличая умерших в профессиональной недобросовестности. За всем этим кроются чьи-то махинации. Кто не определился, так это несчастный австриец. По-моему, он вовсе не писатель. Пролив закрыт. Сообщение между островами прервано. Тем не менее Фромм получил разрешение посетить Муреруа. Папаша Такибае не пропускает мимо ни цыпленка, ни наседки - что-то он опять задумал? Нынешние политики лишили себя живых связей с людьми. Во времена Шахерезады правители Багдада переодевались в лохмотья и бродили по базарам. Теперь премьеры и президенты пользуются наемной армией социологов и шпиков. Никто не верит своему народу, потому что ничего не знает о нем. И не может знать, потому что не верит, потому что искореняет все светлое и разумное, что появляется в народе. Мне, действительно, нужно было бы избрать карьеру государственного деятеля. Я бы или пал в борьбе с политической мафией, или сделался бы новым Боливаром и освободил бы политику от лжи и заговора против народов. Я вижу события как бы изнутри - этот дар отмечал во мне еще мой дядюшка Эдвард. Юношей я вовсе не читал газет, но когда мы толковали о политике, дядюшка восхищался прежде всего моей начитанностью. Слушал радиопередачу из северного полушария. Я тухлый обыватель: меня не трогают споры между великими державами. Я бесконечно устал от идиотов, твердящих о нашей правоте. Если бы я мог влиять на мир, я бы быстро навел порядок. В конце концов пора понять, что мир не может жить и никогда не жил без обновления. Янки слишком нахально разевают рот - хотят командовать повсюду. И к русским цепляются потому, что русские все же построят общество, в котором не будет нашей чумы. Современные философские и политические проблемы вполне возможно выражать языком живописи, только для этого требуются новые способности к анализу и обобщению. Они у меня есть, но - не лежит душа... Я никогда не интересовался духовным миром Гортензии - такового у нее не было. Она жила моими представлениями и теперь лихорадочно ищет, чем прикрыть пустоту. Пустая душа поневоле тянется к мистике. Вероятно, эта лошадь, Шарлотта, пичкает ее информацией. Не исключено, что тут кроется и влияние Фромма, который, как я заметил, валяет простачка, на самом деле щупает и гипнотизирует каждого, с кем соприкасается. Из двух партнеров один гипнотизирует другого, и если гипноза не получается, мы говорим о несовместимости. Макилви подозревает, что Фромм шпионит в пользу Москвы. Это, конечно, чепуха, но благовоспитанность Фромма отталкивает меня каким-то холодом. Он вовсе не глуп, но я чувствую в нем тупик, свойственный всем нам. И природа, и общество живут по законам. А поскольку закон - синтез рационального и иррационального, то всякий субъект подчинен влиянию иррациональных сил. И тут я согласен с Фроммом, что каше мышление фрактально. У него все свойства "снежинки Коха": чем более подробную структуру мысли мы хотим получить, тем больше слов приходится тратить. И вот парадокс: сфера мысли ограничена, а словесное ее выражение стремится к бесконечности, и вся мысль в чем-то подобна любым ее "отрезкам". Я иду дальше Фромма: я утверждаю, что именно фрактальность мира позволяет нам познавать его... Как причудливо сцеплено все в душе! Безотносительно к удачам или поражениям вдруг появляется приподнятость, бодрость, готовность преодолевать трудности. А то пропадает весь запал, мы киснем, во всем сомневаясь и теряя вдохновение. Душа, вероятно, как и луна, знает свою смену фаз, и мы бессильны взбадриваться тогда, когда нет душевного полнолуния. Едва я узнал, что Око-Омо и Игнасио исчезли из Куале, настроение мое упало. Договоренность с Макилви о поездке на атолл Муреруа, где мне хотелось осмотреть фосфатные рудники, потеряла для меня всякую привлекательность. Я сказал, что денек повременю, и Макилви уехал один. Но и через день я не справился с апатией и состоянием физического бессилия... Единственное, на что я решился, - поискать Око-Омо. Я рассчитывал на помощь Верлядски, но стреляный воробей посоветовал мне не суетиться: "Если он жив и объявится не там, где вы его разыскиваете, вам придется познакомиться с офисом, не признающим никаких прав. Чуть только полицейским не понравится, как вы отвечаете на вопросы, они отобьют вам почки и печень, и никто не предложит вам компенсации..." К Дутеншизеру обращаться не имело никакого смысла. Его заботили свои проблемы. Он вдруг объявил, что нашел средство для возбуждения своей работоспособности. Шиллер прятал в стол тухлые яйца, Питер Устинов писал, лежа в горячей ванне. Он, Дутеншизер, будет создавать свои полотна в помещении без окон, в подвале или погребе... Все мы в своих мыслях и желаниях давно уподобились друг другу, как камни на берегу моря, - слишком неистовы бури, перетирающие нас. Все ждут от человека одного и того же, не спрашивая, на что он способен... Люди ущербные или ущемленные упрямо выискивают недостатки в других и если не находят, то придумывают. Дутеншизер взялся за мое воспитание, и нудным его поучениям не было конца. Ему показалось, что я совершенно неправильно держу себя с меланезийцами. "Запомните, таких, как Око-Омо, больше нет! Око-Омо - уже не меланезийская культура, он космополит! Абориген же привык к совершенно иным отношениям: если ты его не унизил, он тебя уважать не станет. Так повсюду в мире, тем более в странах, покалеченных колониализмом. Если им строят железоделательный завод, они пожимают плечами: кому нужна его продукция? Но того, кто раскинул на их земле пивные, бардаки или лотки с жевательной резинкой, они почитают как благодетеля..." Паниковал Дутеншизер. Но ведь и я метался как ошалелый. Что-то ожидал часами, сидя в своем номере, то ли звонка, то ли телеграммы. Я будто был причастен к тому, что кругом творилось. Обстановка в Куале требовала действий, но я ничего не хотел делать. И даже подхваливал себя, что отказался от поездки на Муреруа. Я и по рассказам уже довольно красочно представлял себе тамошние достопримечательности: и причал, смонтированный японцами из труб всего за двое суток, и поселок недалеко от берега, выцветшие палатки, зловонную сточную канаву, прорытую между ними до мелководного залива, грязные прибрежные воды, погибающие коралловые колонии и разрушающийся вслед за ними берег... Толпы хмурых чернокожих, как на заре века, обходились киркой, лопатой и плетеной корзиной. От причала тянулась узкоколейка. Вагонетки таскал похожий на паука локомотив. В течение дня он без устали сновал от разработок к причалу. Там паромный кран разгружал драгоценное сырье, и все опять повторялось: хмурые чернокожие, лопаты, корзины и опять вагонетки... Обворованный атолл все более уподоблялся пустыне, и если беззащитная природа сопротивлялась, то лишь пассивно - лишая помощи и опоры своих слепых губителей... За ресницами кокосовых пальм тянулось ровное, как блин, почти голое пространство. Там не возделывали ни батат, ни маниоку, - для этого нужны были вулканические почвы. Зато там зияли воронки от авиабомб времен второй мировой войны - они так и не затянулись. По той же самой причине и карьер, где японцы брали строительный материал для мола, за месяц превратился в затхлое болото - над ним кружили тучи москитов. И пусть на Муреруа еще не было туристов, как в Куале. Пусть никто не занимался подводной охотой, не уничтожал наиболее редкие породы рыб, не вывозил тоннами кораллы, раковины и жемчуг, - промышленность, ориентированная на чужих людей, делала чужой родную землю: ее дети теряли любовь и тягу к ней и вместе с тем теряли любовь и тягу друг к другу. Пропадала земля - пропадал народ... Выполняя чужую волю, дети земли лишались и родины, и самих себя. Они будто вовсе не догадывались о том, что стоит им только подняться, как один, из попранных и нищих они тотчас станут свободными, и родина, возвратив себе имя и красоту, возвратит красоту и имена своим защитникам, им протянет свои богатства... Три дня, не выходя на улицу, я нахлестывал воображение, снова и снова убеждая себя, что не увидел бы на Муреруа ничего нового. И все же досада была нестерпимой. В конце концов я вышел в город, шатаясь от слабости, как после болезни, и неподалеку от порта встретил полковника Атангу. - Где вы были, Фромм? - закричал он мне в ухо, дергая за рукав так, что затрещали швы. - Вы, конечно, умотали на Муреруа, чтобы подтвердить свое алиби? А, конечно? Шевельнулось недоброе предчувствие. "Я дал маху, дал маху, мне, действительно, следовало бы уехать..." - Я был болен, - сказал я. - Три дня почти пластом пролежал в своем номере. - А мы были уверены, что вы в отъезде!.. В таком случае, - выпучил глаза Атанга, - в таком случае я расскажу вам такое, от чего вы просто обалдеете!.. Атанга бесцеремонно затащил меня в ресторан, где хозяин предложил нам лучший столик, угодливо обмахнув его полотенцем. - Виски! - Атанга схватил хозяина за горло. - Сукин сын, я знаю обо всех твоих проделках! Будь уверен, если однажды мне не понравится твоя рожа, я упрячу тебя за решетку! - Что прикажете к бесплатным напиткам? - просипел низкорослый хозяин. - У меня есть прекрасный салат из креветок... Атанга оседлал стул и расхохотался до слез. Полицейская шутка не привлекла к нам внимания. Портовый ресторан почти ежедневно видывал сценки похлеще - со стрельбой и поножовщиной. Что же касается Атанги, у посетителей ресторана были свои причины ничего не замечать. Атанга не спускал обид, и даже я не раз слышал о том, что он нагло злоупотребляет властью. - Клянусь, вы тотчас же напачкаете в штаны! - потирая руки, объявил Атанга, когда мы "прошлись по рюмашке", используя стаканы для содовой... Посланное на остров Вококо карательное подразделение полицейских было встречено плотным ружейным огнем. Тогда в дело вступили "мальчики Ратнера" (полковник именно так выразился о наемниках), и хотя у них большой опыт по части борьбы с партизанами, успеха они тоже не имели... Атанга посчитал свое злорадство достаточным поводом, чтобы "пройтись по второй". - Они кокнули пяток наемников. Такибае пришлось объявить о начале вооруженной борьбы с бандой сепаратистов, - Атанга вплотную наклонился ко мне. Показалось, что белки его черных пуговичных глаз плавают в крови. - Кто, по-вашему, возглавляет банду?.. Око-Омо!.. Полковник откинулся на спинку кресла, наслаждаясь эффектом. "Бежал под сень пальмовых рощ, а попал в то же магнитное поле суеты и злобы", - уныло подумал я, бормоча в ответ слова, которых, видимо, ожидал от меня Атанга. - Теперь по-иному обрисовывается история с Асирае. У нас так не бывает, чтобы один сородич был лояльным, а другой копал под власти. Я всегда доказывал, что все стадо должно нести ответственность за паршивую овцу. Теперь они поняли, что им не обойтись без моих мудрых советов. Клану Асирае, куда по справедливости должен быть отнесен и старый вонючий крокодил Оренго, придется освободить все должности. У нас будет около сотни доходных вакансий!.. "Вот оно! Будут гореть деревни, будут в муках умирать люди, будут плакать сироты и горевать вдовы, а кое-кто будет делить доходные вакансии и радоваться удаче!" Настроение упало. Это тотчас было замечено полицейским. - Тревожитесь, что и вас могут пригласить для объяснений?.. Могут, могут! Теперь, чтобы стрелять в цель, нам нужна информация, много информации. Наводчики, корректировщики, осведомители... Добило меня известие о том, что повесился Дутеншизер. Будто отдаленное эхо принесло голос моего собственного крика... В ресторане крутили песенку "дьявола рока" Эрмана Гешке. Я внутренне противился этой мути. Но, увы, в ней, составленной из кусков заимствованных текстов и мелодий, была своя логика. Конечно, мир совсем не совершенен, но он прекрасен все же, черт возьми! И жить в несовершенном даже лучше и интересней даже, черт возьми! Бывает дождь, но он для тех, кто забыл белье на веревке. Бывает ночь, но она для любви. И мы не пропадем, а пропадем, так все вместе! Чаши твоих грудей, как полушария - западное и восточное. И глаза, как аллея парка. Мне на все наплевать, когда мы с тобой гуляем, забыв обо всем на свете!.. Коварная абракадабра - не задумываться, не сомневаться, ловить момент и не жалеть о том, что ты был и останешься ничтожеством, попираемым другими ничтожествами... Повесился Дутеншизер. Душа, которая жаждала признания. Которая сознавала подлость песенок а-ля Гешке, но вряд ли представляла, что им противопоставить. - ...Он шизанулся, перед тем как покончить с собой: распускал слухи, будто его хотят убить. Тоже не выходил из дому... Между прочим, был невероятного о себе мнения. Последнее, что он намалевал, - себя самого в образе распятого Христа. Смехота! И, конечно, кощунство!.. Но мы добрые люди, не так ли? Епископ Ламбрини, который правил последний обряд, сказал: "Он не замечал своего таланта, как мы не замечаем своих рук, ног и глаз, пока они нам служат..." Полковнику Атанге, цитировавшему Ламбрини, была, конечно, понятна дьявольская насмешка его слов. Я вообразил всю неловкую процедуру похорон, Гортензию в траурном наряде, принимающую соболезнования от фарисеев, и мне стало невыносимо. - Между прочим, в его бумагах обнаружен дневник. Умерший считал себя великим - смехота! - Дневник? Что-либо интересное? - Я не читал, - развязно ответил Атанга. - Бумажки тотчас переслали его превосходительству. Я уловил ухмылку в лоснящейся роже полицейского. Она была запрятана глубоко, но все равно я ее разглядел. И догадался, что Атанга внимательно прочитал дневник, что дневник содержит какие-то порочащие меня сведения и будет использован мне во вред, едва я поступлю не так, как заблагорассудится Атанге и тем, кому он служит. Я догадался и о другом: что моя встреча с полковником вовсе не случайна и что его агенты уже давно контролируют каждый мой шаг... Теперь, когда возмущение придало направление моим мыслям, я разгадал многие загадки. Я понял, почему откровенничал со мной Макилви, понял, отчего стремился завязать дружбу епископ Ламбрини, наконец, понял, почему меня не тревожили эти три роковых дня. Боже, неужели меня окружали только шпионы и доносчики? Зачем? Что я им сделал? Что мог сделать, заботясь исключительно о том, чтобы среди примитивных людей забыть сложности жизни?.. - А вы, случаем, не балуетесь дневничком? - сладко спросил полковник. - Вот уж не советую. Бумажкам принято доверять правду, иначе нет смысла. Но и бумажки в наше время не выносят правды. Они служат уликой. - Хуже, когда уликой служит вся жизнь! - То есть? - А очень просто: чтобы избежать улик, лучше вообще не жить. Как Дутеншизер. Или взять в руки автомат. Как Око-Омо. - Ха-ха-ха!.. Бежать отсюда, бежать! Здесь те же миазмы, что и повсюду! Уж м-р Ришар был наипервейшим ушлецом, а, оказывается, и он не сумел всего предусмотреть. Нет, я бы не сделал такой глупости! Приютить у себя потерпевшего кораблекрушение? Да я посадил бы его в лодку и сказал: "Поскорее отчаливай, парень! Я не хочу знаться с цивилизацией! И подло я поступаю или преступно, меня не волнует: можешь негодовать и жаловаться. Атолл принадлежит мне, и я вправе решать, кому предоставить здесь убежище, а с кого снять скальп..." Напрочь отсекая сочувствие, мы превращаемся в механизмы - не так ли? Но ведь мы и без того механизмы, и в битве механизмов победит тот, кто раньше заменит сердце на транзисторный насос... Ришар был связан мнением вахин. Они не простили бы ему, если бы он немедля выставил подонка. Самое лучшее было бы - потихоньку пристукнуть его. Но это теперь очевидно. Мог ли Ришар вообразить, что спасенный окажется скотиной? На следующий же день он вошел в сговор с ч