-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Печорный день".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Долго мне не удавалось, сколько я  ни  писал  рассказов,  насчитать  их
тридцать. То тот, то этот казался слабым: я вычеркивал заголовки  один  за
другим, и в списке всегда оставалось меньше тридцати.  Наконец  с  большим
трудом набрал их двадцать девять, и, чтобы  не  затягивать  дальше  своего
испытания, я решил во что  бы  то  ни  стало  тут  же  написать  тридцатый
рассказ.
   Вспомнилось:  на  фронте  мы  умели   выйти   из   всякого   положения,
использовать любое обстоятельство,  извлечь  пользу  из  самых  мелких  и,
казалось бы, не  относящихся  к  делу  фактов.  Я  остановился  на  первом
попавшемся образце и начал так:
   В воздухе пахнет  весной,  победой  и  мелинитом.  Весной  оттого,  что
апрель; победой оттого, что сорок пятый  год;  мелинитом  оттого,  что  мы
сидим с полковым переводчиком на обломках взорванного моста.
   Рядом с нами шоссе, дальше по берегу - одинокий  домик  под  черепичной
крышей. Внизу дивизионные саперы устраивают переправу, а мы с переводчиком
пришиваем чистые подворотнички.
   Я  никогда  не  умел,  как  переводчик,  сложить  белый   лоскуток   и,
придерживая кончик зубами, ловко продерябнуть из-под низа иголкой,  отчего
лоскуток сразу становился образцовым воротничком. Я натягивал лоскуток  на
полоску плотной бумаги и пришивал вместе с бумагой, только  тогда  у  меня
получалось не хуже, чем  у  переводчика.  Зато  мне  приходилось  добывать
подходящую бумагу.
   Я вылез на шоссе и принялся исследовать придорожные кюветы.
   Кто воевал последний месяц, помнит, как  фашисты,  стремясь  попасть  в
плен к американцам, бежали от нас, бросая все тут же, у дороги.
   Чего только не было в кюветах!  Велосипеды  и  фляжки,  плащ-палатки  и
пистолеты, дамское  белье  и  противогазы,  детские  туфельки  и  снаряды,
кинжалы и консервы, брюки и пулеметы, коньки и чемоданы. Все это  валялось
перемешанное, скомканное, истоптанное.
   Сверток пожелтевшей рукописи торчал между  головастым  фаустпатроном  и
плоским винным бочонком. Бумага подходила.  Я  взял  несколько  листов  и,
ободрав по дороге помятое и грязное, уселся налаживать подворотничок.
   Переводчик уже надел гимнастерку. Подтягивая подбородок, он  любовался,
глядя в зеркальце, воротом. Неожиданно его рука потянулась  к  бумаге.  Он
поднял мои листы и даже потребовал кусок, который я приготовился  зашивать
в тряпочку. А потом мы читали вместе: он читал и переводил, а я слушал.
   "...Крепок шлем и латы герцога Брюнхгальского! Несчастный  хундшпильман
(мне помнится, в рукописи  было  именно  _хундшпильман_,  хотя  переводчик
утверждает, что такого слова нет), старейший хундшпильман всех псарен  под
короной, сообщивший герцогу о случившемся, не вернулся из дворца. Благость
господня и милость пресвятой девы осенят род  герцога!  Да  не  проржавеет
щит, да не притупится меч его. Да не сотрется девиз герцога с ворот нашего
города. Пусть усталый путник так же легко прочтет позлащенные  слова,  как
читаю их теперь я на последнем году властвования герцога. Только его  сила
и святость помогли нам пережить те бесовские времена, когда ни  одни  латы
не могли защитить нас от темных  сил.  В  роковой  день  двери  герцогской
опочивальни не отворились перед молодоженами. С  этого  начались  события,
свидетелем которых был я, Фридрих фон Цуцель. По  совету  моего  духовника
отца Клампеля записываю все, как помню..."
   Следующего листа не было, а на моем  кусочке  переводчик  прочел  всего
несколько слов:
   "...У дверей герцогской опочивальни издохла его щенная сука..."
   Зато дальше шло подряд:
   "...поголубели воды Эрлихинского озера, виноградари прибрали опустевшие
давильни, и по утрам всякая тварь божья с тревогой ощущала дыхание близкой
стужи.  Многие,  отходя  ко  сну,  вместо  молитв  шептали  о  дьявольских
желаниях. С чародейской хитростью вовлекала нас в грех та, в честь которой
мы наперебой слагали  сонеты  и  пели  баллады.  Мы  пьянели,  как  только
успевали вдохнуть воздух ее гостиной, ловили малейшее ее желание  и  сразу
бросались исполнять его. Каждый вечер вспыхивали ссоры, примирить  которые
могла только кровь за дверями ее дома.  Я  сам  приглашал  двоих,  а  меня
вызывали на дуэль трижды.
   В последнюю ночь она снова  приняла  нас  в  гостиной,  задрапированной
странными тканями. В мерцающем свете свечей казалось, что узоры на  тканях
живут - птицы вздрагивали, гады шевелили  щупальцами.  Откинув  голову  на
спинку кресла, будто для поцелуя, она нежно сказала:
   - Сегодня я хочу лишить вас жизни. Сейчас еще можно  уйти.  Но  если  я
начну, будет поздно.
   Ее улыбка туманила наши головы. Никто не двинулся с места.
   Тогда она начала рассказывать.
   Слушая ее  и  любуясь  ею,  мы  не  замечали,  как  меркли  свечи,  как
приближались к нам  стены,  украшенные  странными  тканями,  как  исчезали
двери.
   - Юноши вскочили, - сказала дама, - и  бросились  к  дверям,  но  стены
надвигались, и двери исчезли".
   Мы с ужасом осмотрелись. Так и было: стены надвигались. Мы  вскочили  и
бросились к дверям. Двери исчезли...
   Дрогнула земля, засвистели, падая, мины, и  мы  с  переводчиком,  кинув
рукопись, спрыгнули в укрытие. Мины рвались совсем  рядом.  Потом  разрывы
сдвинулись к переправе и,  как  будто  нащупав,  стали  точно  долбить  по
неоконченному понтонному мосту.
   - Какая-то сволочь корректирует! - выругался, слезая в укрытие, молодой
сапер. - Только  бы  узнать,  где  сидит  фашистский  потрох!  -  И  опять
выругался.
   Переводчик ткнул меня в бок кулаком, показал на одинокий домик:
   - Дверь-то исчезла! - и потащил меня из укрытия.
   Мы быстро перебежали шоссе, перепрыгнули каменную ограду и, прячась  за
ней, подобрались к домику, увитому до самой крыши плющом.
   Переводчик расстегнул кобуру и, показав  пальцем,  что  нужно  молчать,
скользнул в дом.
   Войдя в кухню, он кивнул на стену, оклеенную обоями, и на  ступеньку  и
порог, неизвестно зачем приделанные к этой стене, и шепнул опять:
   - Дверь-то исчезла!
   Мы тихо отодрали обои, ножом открыли тонкую дверь, запертую изнутри  на
крючок, и с пистолетом наготове стали  взбираться  по  узкой  лестнице  на
чердак.
   Переводчик лез впереди. Он первый протиснулся в отверстие  на  потолке.
Теперь я  видел  только  его  ноги.  Вдруг  ноги  так  напряглись,  что  я
вздрогнул.
   - Хенде хох! - рявкнул наверху  голос  переводчика,  и  ноги  мгновенно
перемахнули через край отверстия.
   Я увидел уже развязку. Переводчик отдавал  по-немецки  распоряжения,  а
лопоухий молоденький корректировщик послушно стучал телеграфным ключом.
   В щель  между  черепицами  было  видно,  как  разрывы  переместились  в
сторону, потом мины стали падать в реку метров на  двести  выше  понтонов.
Саперы закопошились, потащили прогоны, консоли, настил... а переводчик все
корректировал.
   Я дружу с переводчиком и сейчас. Он преподает  в  институте  историю  и
советует изменить кое-что в этом моем рассказе.
   - Во-первых, - говорит, - корректировщик вовсе  не  лопоухий,  а  физик
Курт Вайбель. Я его видел. Как-то наш институт посетили  немецкие  ученые.
Мы с ним сразу узнали друг друга и разговорились. Во-вторых,  выбрось  все
насчет странной рукописи. Я, - говорит, - еще  тогда  понял,  что  она  не
исторический документ, а вымысел.
   Но неизвестно, кем бы стал Курт Вайбель, если бы  не  этот  вымысел.  Я
ничего выбрасывать не стал и сохранил все, как было.

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:20:46 GMT